разливался  какой-то  дивный  музыкальный  кавардак: звон, гул  колоколов  с
колокольни Михаила Архангела,  возвышавшейся надо  всем в таком  величии,  в
такой  роскоши,  какие  и не снились римскому храму Петра, и такой громадой,
что уже никак не могла поразить меня впоследствии пирамида Хеопса.
     Всего  же поразительнее  оказалась в городе  вакса. За всю мою жизнь не
испытал  я от вещей, виденных мною на земле, --  а я видел много! --  такого
восторга,  такой  радости, как  на  базаре  в  этом городе,  держа  в  руках
коробочку  ваксы. Круглая коробочка  эта была из простого лыка,  но  что это
было за лыко и с какой несравненной художественной ловкостью была сделана из
него  коробочка!   А  самая  вакса!  Черная,  тугая,  с  тусклым  блеском  и
упоительным спиртным запахом!  А  потом  были  еще две великих  радости: мне
купили сапожки с красным  сафьяновым ободком на голенищах, про которые кучер
сказал  на  весь  век запомнившееся  мне  слово:  "в аккурат сапожки!"  -- и
ременную  плеточку с свистком в рукоятке... С  каким блаженным чувством, как
сладострастно  касался  я и этого сафьяна  и  этой упругой, гибкой  ременной
плеточки! Дома,  лежа  в своей  кроватке, я  истинно замирал от счастья, что
возле  нее стоят мои  новые  сапожки, а под  подушкой спрятана  плеточка.  И
заветная звезда  глядела  с  высоты в окно  и говорила:  вот  теперь уже все
хорошо, лучшего в мире нет и не надо!
     Эта поездка, впервые раскрывшая мне радости земного бытия, дала мне еще
одно глубокое впечатление.  Я испытал его на возвратном пути. Мы  выехали из
города  в   предвечернее  время,  проехали  длинную  и  широкую  улицу,  уже
показавшуюся  мне  бедной  по  сравненью  с той, где была наша  гостиница  и
церковь Михаила Архангела, проехали какую-то обширную площадь, и перед  нами
опять  открылся вдали {15} знакомый мир  -- поля, их  деревенская простота и
свобода.  Путь наш  лежал прямо на запад, на закатное солнце, и вот вдруг  я
увидел, что есть еще один человек,  который тоже  смотрит на него и на поля:
на  самом  выезде из города высился необыкновенно  огромный  и необыкновенно
скучный желтый дом, не имевший совершенно ничего общего ни с одним из доселе
виденных мною домов, -- в нем было великое  множество  окон  и в каждом окне
была  железная  решетка, он был окружен высокой  каменной стеной,  а большие
ворота в этой стене были наглухо заперты, --  и стоял за решеткой в одном из
этих окон человек в кофте из серого сукна и  в такой же бескозырке, с желтым
пухлым лицом, на котором выражалось нечто такое сложное и тяжкое, чего я еще
тоже отроду не видывал на  человеческих лицах:  смешение  глубочайшей тоски,
скорби,  тупой  покорности  и  вместе с  тем  какой-то  страстной и  мрачной
мечты... Конечно, мне объяснили, какой  это был  дом и кто был этот человек,
это  от отца  и матери  узнал я о существовании на свете  того особого сорта
людей, которые называются  острожниками, каторжниками, ворами, убийцами.  Но
ведь слишком скудно знание,  приобретаемое нами за нашу личную краткую жизнь
-- есть  другое, бесконечно более богатое, то, с  которым мы рождаемся.  Для
тех  чувств,  которые возбудили  во  мне  решетка  и  лицо  этого  человека,
родительских объяснений было слишком  мало: я сам почувствовал,  сам угадал,
при помощи своего собственного знания, особенную, жуткую  душу  его. Страшен
был  мужик,  пробиравшийся  по  дубовым кустарникам  в  лощине, с топором за
подпояской. Но то был разбойник, -- я ни минуты  не сомневался в этом, -- то
было  нечто очень страшное, но и чарующее, сказочное. Этот же острожник, эта
решетка...