Какой сладострастный восторг охватывал меня при одном прикосновении к этой
гладкой, холодной, острой стали! Мне хотелось поцеловать, прижать ее к
сердцу -- и затем во что-нибудь вонзить, всадить по рукоятку. Отцовская
бритва тоже была сталь и еще острее, да я не замечал ее. А вот при виде
всякого стального оружия я до сих пор волнуюсь -- и откуда они у меня, эти
чувства? Я был в детстве добр, нежен -- и однако с истинным упоением зарезал
однажды молодого грача с перебитым крылом. Помню, двор был пуст, в доме
почему-то было тоже пусто и тихо, и вот я внезапно увидел большую и очень
черную птицу, которая куда-то спешила, боком, неловко, распустив повисшее
крыло, прыгала по траве по направлению к амбарам. Я кинулся в кабинет,
схватил кинжал, выскочил в окно... Грач, когда я настиг его, вдруг замер, с
ужасом в диком блестящем глазу откинулся в сторону, прижался к земле и,
широко раскрыв и подняв клюв, ощерясь, зашипел, захрипел от злобы, решив
драться со мной, видимо, не на живот, а на смерть... Убийство, впервые в
жизни содеянное мною тогда, оказалось для меня целым событием, я несколько
дней после того ходил сам не свой, втайне моля не только Бога, но и весь мир
простить мне мой великий и подлый грех ради моих великих душевных мук. Но
ведь я все таки зарезал этого несчастного грача, отчаянно боровшегося со
мной, {45} в кровь изодравшего мне руки, и зарезал с страшным удовольствием!
А сколько раз лазил я с Баскаковым на чердак, где, по преданиям, будто
бы валялась какая-то дедовская или прадедовская сабля? Карабкались мы туда
по очень крутой лестнице, в полутьме, согнувшись. Так же пробирались и
дальше, шагая через балки, матицы, груды золы и мусора. Было по чердачному
тепло и душно, пахло остывшим дымом, сажей, печами. В мире было небо,
солнце, простор, а тут -- сумрак и что-то задавленное, дремотное. Полевой
ветер вольно шумел вокруг нас по крыше, а сюда его шум доходил глухо,
превращаясь в. какой-то иной, колдовской, зловещий ... Сумрак понемногу
редел, мы обходили кирпичный боров и шею трубы и при свете, падавшем из
слухового окна, без конца шатались взад и вперед, заглядывали под балки, под
косо лежавшие над ними пыльные стропила, рыли золу, то серую, то фиолетовую,
в зависимости от места, от освещения... Если б нашлась эта сказочная сабля!
Я бы, кажется, задохнулся от счастья! А меж тем на что она мне была? Откуда
взялась моя страстная и бесцельная любовь к ней?
Впрочем, ведь и все в мире было бесцельно, неизвестно зачем
существовало, и я уже чувствовал это.
Устав от бесплодных поисков, мы отдыхали. Странный человек, деливший их
со мной, человек, зачем-то дотла разоривший свою жизнь и бесцельно мотавший
ее по свету, единственный, кто понимал мои бесцельные мечты и страсти,
садился на матицу, крутил цыгарку и, думая свое, что-то бормотал себе под
нос, а я стоял, глядел в слуховое окно. Теперь на чердаке было совсем почти
светло, особенно возле окна, и шум ветра не казался в нем таким зловещим. Но
все же мы были тут сами по себе, а усадьба сама по себе, и я представлял ее
себе, ее мирно текущую жизнь, как посторонний. Прямо подо мной, в солнечном
свете, {46} разнообразно круглились серо-зеленые и темно-зеленые верхушки
сада, на которые так странно было глядеть сверху. Их осыпали оживленным
треском воробьи, они, внутри тенистые, сверху стеклянно блестели под
солнцем, а я глядел и думал: для чего это? Должно быть, для того только, что
это очень хорошо. За садом и за полями, простиравшимися за ним, на самом
горизонте, синело, подобно далекому лесу, Батурине, и там неизвестно зачем
уже восемьдесят лет жила в своей старосветской усадьбе, в доме с высочайшей