точно у тебя образовалась какая-то тайна от меня. Скажи прямо: какая? Что ты
таишь в себе?
-- Что таю? -- отвечала она. -- Грусть, что уж нет нашей прежней любви.
Но что ж об этом говорить ...
И, помолчав, прибавила:
-- А что до маскарада, то я готова и совсем отказаться быть на нем, раз
это тебе неприятно. Только уж очень ты строг ко мне, каждую мою мечту
называешь пошлостью, всего лишаешь меня, а сам себе ни в чем не отказываешь
...
{378} Весной и летом я опять не мало странствовал. В начале осени снова
встретился с Черкасовой (с которой до той поры у меня действительно ничего
не было) и узнал, что она переселяется в Киев.
-- Навсегда покидаю вас, милый друг, -- сказала она, глядя на меня
своими ястребиными глазами. -- Муж заждался меня там. Хотите проводить меня
до Кременчуга? Только совершенно тайно, разумеется. Я там должна провести
целую ночь в ожидании парохода...
"XXIX"
Это было в ноябре, я до сих пор вижу и чувствую эти неподвижные, темные
будни в глухом малорусском городе, его безлюдные улицы с деревянными
настилками по узким тротуарам и с черными садами за заборами, голую высоту
тополей на бульварах, пустой городской сад с забитыми окнами летнего
ресторана, влажный воздух этих дней, кладбищенский запах лиственного тления
-- и мои тупые, бесцельные блуждания по этим улицам, по этому саду, мои все
одни и те же мысли и воспоминания... Воспоминания -- нечто столь тяжкое,
страшное, что существует даже особая молитва о спасении от них.
В какой-то роковой час ее тайные муки, о которых она только временами
проговаривалась, охватили ее безумием. Брат Георгий вернулся в тот день со
службы поздно, я еще поздней, -- и она знала, что мы поздно придем, управа
опять готовилась к годовому земскому собранию, -- она одна оставалась дома,
несколько дней не выходила, как всегда каждый месяц, и, как всегда в эту
пору, была не совсем такая, как обычно. Она, верно, долго полулежала на
тахте в нашей спальне, поджав под себя, по своей привычке, ноги, много
курила, -- она стала с некоторого времени курить, не слушая моих просьб и
требований бросить это столь не шедшее к ней занятие, -- все смотрела,
должно быть, перед собою, потом вдруг встала, без помарок написала мне на
клочке несколько строк, которые брат, воротясь, нашел на туалете в этой
{380} опустевшей спальне, и кинулась собирать кое-что из своих вещей --
прочее просто бросила -- и это прочее, как попало раскиданное, я долго не
имел потом решимости собрать и спрятать куда-нибудь. Ночью она была уже
далеко, в пути домой, к отцу... Отчего я тотчас же не погнался за ней?
Может быть, от стыда и оттого, что уже хорошо знал теперь ее
непреклонность в иные минуты жизни. А в ответ на мои телеграммы и письма
пришло в конце концов только два слова: "Дочь моя уехала и местопребывание
свое запретила сообщать кому бы то ни было".
Неизвестно, что было бы со мной в первое время, не будь возле меня
брата (при всей его беспомощности, растерянности). Те несколько строк, что
она написала в объяснение своего бегства, он не сразу передал мне, все