пошла провожать меня. До поезда оставалось еще полчаса, на станции была
темнота и тишина -- только успокоительно трюкают кругом сверчки и вдали, где
село, багрово краснеет над черными садами поднимающаяся луна. На запасных
путях стоял товарный вагон с раздвинутыми дверцами. Я невольно, сам ужасаясь
тому, что делаю, потянул ее к вагону, влез в него, она вскочила за мной и
крепко обняла меня за шею. Но я чиркнул спичкой, чтобы осмотреться, -- и в
ужасе отшатнулся: спичка осветила посреди вагона длинный дешевый гроб. Она
козой шаркнула вон, я за ней... Под вагоном она без конца падала, давилась
смехом, целовала меня с диким весельем, я же не чаял, как уехать, и после
того в село уже не показывался.
"XXVIII"
Осенью мы пережили ту праздничную пору, что бывала в городе в конце
каждого года, -- съезд со всей губернии земских гласных на губернское
собрание. Празднично прошла для нас и зима: были гастроли малорусского
театра с Заньковецкой и Саксаганским, концерты столичных знаменитостей --
Чернова, Яковлева, Мравиной, -- было не мало балов, маскарадов, званых
вечеров. После земского собрания я ездил в Москву, к Толстому, и,
возвратившись, с особенным удовольствием предался мирским соблазнам. И они,
эти соблазны, очень изменили нашу жизнь внешне -- кажется, ни одного вечера
не проводили мы дома. Незаметно изменяли, ухудшали и наши отношения.
-- Ты опять делаешься какой-то другой, -- сказала она однажды. --
Совсем мужчина. Стал зачем-то эту французскую бородку носить.
-- Тебе не нравится?
-- Нет, почему же? Только как все проходит!
-- Да. Вот и ты становишься похожа уже на молодую женщину. Похудела и
стала еще красивее.
-- И ты опять стал меня ревновать. И вот я уже боюсь тебе признаться.
-- В чем?
-- В том, что мне хочется быть на следующем маскараде в костюме.
Что-нибудь недорогое и совсем простое. Черная маска и что-нибудь черное,
легкое, длинное...
{377} -- Что же это будет обозначать?
-- Ночь.
-- Значит, опять начинается нечто орловское? Ночь! Это довольно пошло.
-- Ничего не вижу тут орловского и пошлого, -- ответила она сухо и
независимо, и я со страхом почувствовал в этой сухости и независимости
действительно нечто прежнее. -- Просто ты опять стал ревновать меня.
-- Почему же стал опять ревновать?
-- Не знаю.
-- Нет, знаешь. Потому что ты опять стала отдаляться от меня, опять
желаешь нравиться, принимать мужские восторги.
Она неприязненно улыбнулась:
-- Не тебе бы говорить об этом. Ты вот всю зиму не расстаешься с
Черкасовой.
Я покраснел.
-- Уж и не расстаешься! Точно я виноват, что она бывает тамже, где и мы
с тобой. Мне больней всего то, что ты стала как-то менее свободна со мной,