окажутся нужными для того или иного отделения в тот ил иной момент. Я
разобрал, водворил -- и приступил к надзору и ожиданию выдач. Но так как
выдавать ничего не приходилось, -- кое-что требовалось для отделений только
осенью, перед земским собранием, -- то остался мне один надзор, просто
сидение в этой полуподвальной комнате, полюбившейся мне необыкновенно
крепостной толщью своих стен и свода, своей глубокой тишиною, -- ни единый
звук не достигал в нее ни откуда, -- и своим небольшим, высоко от пола
отстоящим окном, в которое сверху светило солнце и видны были основания
всяких диких кустов и трав, росших на пустыре за управой -->
.[Author:ldn-knigi] Жизнь моя стала с тех пор еще свободней: я по целым дням
сидел в этом склепе в полном одиночестве, писал, читал, а когда хотел, мог
хоть неделю не заглядывать сюда, {370} запирать низкую дубовую дверь на
замок и уходить, уезжать, куда вздумается.
Я зачем-то съездил в Николаев, часто ходил на один пригородный хутор,
где поселились ради праведной жизни два брата толстовца, одно время каждый
воскресный вечер проводил в большом хохлацком селе за первой от города
станцией, возвращаясь домой с поздним ночным поездом... Зачем ездил, ходил?
Она чувствовала то тайное, что, помимо всего прочего, было целью моего
бродяжничества. Мой рассказ о фельдшерице в Шишаках поразил ее гораздо
больше, чем я думал. С тех пор в ней стала развиваться ревность, которую она
старалась и не всегда могла скрывать. Так, недели через две после этого
рассказа о Шишаках, она, в полную противоположность своему доброму,
благородному, еще девичьему характеру, вдруг поступила как самая
обыкновенная "хозяйка дома" -- нашла какой-то предлог и имела резкую
твердость рассчитать казачку, служившую нам:
-- Я хорошо знаю, -- неприятно сказала она мне, что тебя это огорчило:
еще бы, так отлично "постукивает" башмаками по комнатам эта, как ты
говоришь, "кобылка", такие у нее точеные щиколотки, такие раскосые
сверкающие глаза! Но ты забываешь, как эта кобылка дерзка, своенравна и что
моему терпению все-таки есть мера ...
Я ответил от всей души, с полной искренностью:
-- Как ты можешь меня ревновать? Я вот смотрю на твою несравненную руку
и думаю: за одну эту руку я не возьму всех красавиц на свете! Но я поэт,
художник, а всякое искусство, по словам Гете, чувственно.
"XXVII"
Однажды в августе я пошел на хутор к толстовцам перед вечером. В городе
было безлюдно в этот еще знойный час, к тому же была суббота. Я шел мимо
еврейских закрытых магазинов и старых торговых рядов. Медленно звонили к
вечерне, в улицах уже лежали длинные тени от садов и домов, но все еще стоял
тот особый предвечерний зной, что бывает в южных городах в конце лета, когда
все сожжено даже в садах и палисадниках, которые изо дня в день пеклись на
солнце, когда все и всюду -- ив городе, и в степи, и на баштанах -- сладко
утомлено долгим летом.
На площади, у городского колодца, богиней стояла рослая хохлушка в
подкованных башмаках на босу ногу; у нее были карие глаза и та ясность
широкого чела, которая присуща хохлушкам и полькам. В улицу, которая шла с
площади под гору, в долину, глядела предвечерняя даль южного горизонта, чуть