мною на земле. Я вскоре  после того узнал одного замечательного в своем роде
человека, вошедшего в мою жизнь, и начал с ним свое ученье. Я перенес первую
тяжелую  болезнь.  Пережил  новую  смерть  --  смерть   Нади,  потом  смерть
бабушки...


        "XII"

     Человек  в сюртучке,  неожиданно  появившийся однажды на нашем дворе  в
ледяной и ненастный весенний день, появился у нас снова, -- когда именно, не
помню,  но  появился.  И  оказался  этот  человек  действительно  несчастным
человеком,  только  совсем  особого  рода,  то есть не  просто несчастным, а
создавшим свое несчастье своей собственной волей и переносившим его даже как
бы с  наслаждением, --  оказался,  словом,  принадлежащим  к  тому  ужасному
разряду  русских людей, который  я,  разумеется,  понял как  следует  только
впоследствии,  в  годы  зрелости.  Звали его  Баскаковым,  он  происходил из
богатой и родовитой семьи, был умен, талантлив и, следовательно, мог жить не
хуже, если не лучше, многих. Однако не  даром был  он худ,  сутул, горбонос,
темнолик  "точно  чорт",  как  говорили  про   него:  характер  у  него  был
сумасшедший,  он, еще  будучи  лицеистом, с проклятиями бежал из  дому после
какой-то ссоры с отцом, затем, когда умер отец, так  взбесился  на брата при
разделе наследства, что в клочки порвал раздельный акт, плюнул брату в лицо,
крикнув, что он,  "когда  такое дело",  знать  не желает никакого дележа, не
берет на свою долю ни гроша, и опять и  уже  навсегда  крепко хлопнул дверью
родного дома. С тех  пор  и началась его  скитальческая  жизнь: ни на  одном
месте, ни  в одном  доме он не мог ужиться даже несколько месяцев. Не ужился
он и у нас сначала: вскоре после  его первого появления на нашем дворе они с
отцом  чуть не {41} порезались  кинжалами. Но во второй раз случилось  чудо:
Баскаков  через  некоторое время  заявил,  что остается  у нас  навеки, -- и
прожил  у нас  целых  три  года,  до моего  поступления в гимназию.  Он даже
признался, что, относясь вообще к людям только с презреньем и ненавистью, он
горячо  полюбил  всех  нас,  особенно меня.  Он  стал  моим  воспитателем  и
учителем, и через некоторое время горячо привязался и я к нему,  что  и было
источником многих очень сложных и сильных чувств, испытанных мною в близости
с ним.
     Повышенная впечатлительность, унаследованная мной не только от отца, от
матери, но и от дедов,  прадедов, тех весьма и весьма своеобразных людей, из
которых  когда-то состояло русское просвещенное  общество,  была  у меня  от
рожденья. Баскаков чрезвычайно помог  ее развитию. Как воспитатель и учитель
в обычном значении этих слов он был никуда не годен.  Он очень быстро выучил
меня писать и читать по русскому переводу  Дон-Кихота, случайно оказавшемуся
у нас  в  доме среди прочих  случайных книг,  а что делать дальше,  точно не
знал,  да  и не  очень  интересовался  знать.  С матерью, с которой,  кстати
сказать,  он  держался  всегда почтительно  и тонко,  он  чаще всего говорил
по-французски. Мать посоветовала ему выучить меня читать и на этом языке. Он
и  это выполнил скоро и с большой охотой,  но дальше опять не пошел: заказал
купить  в  городе  какие-то  учебники,  которые  я должен был  пройти, чтобы
попасть  в первый класс гимназии,  и стал  просто засаживать меня  учить  их
наизусть. И вышло  так, что его большое воздействие на меня сказалось совсем
в другом. Он вообще жил очень замкнуто и дико. Он иногда бывал необыкновенно