на Занони красноречивый взор, - и, кто бы ты ни был, что можешь так читать в
моем  сердце  и  предсказывать  мою  судьбу,  тебе  небезызвестно   чувство,
которое...  которое...  -  она  колебалась  с  минуту,  потом  продолжала  с
опущенными глазами, - которое привлекло к тебе мои мысли. Не думай, чтобы  я
могла питать любовь, которая не была бы взаимной. Не  любовь  чувствую  я  к
тебе, иностранец. Любовь? Почему?.. В первый раз  ты  говорил  со  мной  для
того, чтобы предостеречь меня, сегодня ты говоришь для того, чтобы оскорбить
меня.
     Она снова остановилась, ее голос задрожал; слезы хлынули  из  глаз,  но
она вытерла их и продолжала:
     - Любовь! О, нет! Если любовь походит на ту, которую мне описывали, или
на ту, про которую я читала, или на ту, которую я старалась воспроизвести на
сцене... в таком случае я чувствую к тебе  только  влечение,  торжественное,
страшное и, как мне кажется, почти сверхъестественное; когда  я  мечтаю  или
сплю, я невольно присоединяю тебя к моим видениям, исполненным прелести и  в
то же время ужаса. Если бы это была любовь, то неужели ты думаешь,  я  могла
бы так говорить? Разве, - она вдруг подняла на него глаза, - я могла бы  так
смело глядеть тебе в глаза? Я прошу у тебя только позволения видеть  тебя  и
слушать тебя иногда. Иностранец! Не говори мне о других...  Остерегай  меня,
делай мне выговоры, разбивай мое сердце, отталкивай  благодарность,  которую
оно предлагает тебе и которая достойна тебя, но не являйся ко мне постоянным
предвестником страдания и  горя.  Я  иногда  видела  тебя  в  своих  мечтах,
окруженного блестящими и чудными образами, с  сияющим  взглядом,  сверкавшим
небесной радостью, которая теперь не оживляет их. Иностранец! Ты спас  меня,
я благодарю тебя; я благословляю  тебя!  Неужели  же  ты  оттолкнешь  и  это
чувство?
     При этих словах она скрестила руки на груди и опустилась перед  ним  на
колени. Но в этом смирении  не  было  ничего  унизительного  или  противного
достоинству ее пола; это не  была  покорность  любовницы  своему  любовнику,
рабыни  своему  господину;  это  было  скорей  повиновение  ребенка  матери,
благоговение новообращенного к священнику.
     Занони нахмурился и посмотрел на нее со  странным  выражением  доброты,
грусти и в то же время нежной привязанности; но  его  уста  были  суровы,  а
голос холоден, когда он отвечал:
     - Знаете ли вы, Виола,  чего  вы  у  меня  просите?  Предвидите  ли  вы
опасность, угрожающую вам, а может быть, и нам обоим, от того,  чего  вы  от
меня требуете? Знаете ли вы, что моя жизнь, удаленная от шумной толпы,  есть
только  постоянное  поклонение  красоте,  из  которого  я  стараюсь  изгнать
чувство, которое прежде всего внушает красота? Я избегаю как бедствия  того,
что кажется человеку прекраснее всего в мире, - любви женщины.  Сегодня  мои
советы могут спасти вас от многих несчастий; если я вас буду видеть  дальше,
сохраню ли я ту же власть? Вы меня не понимаете. То,  что  я  скажу  дальше,
будет вам понятно. Я вам приказываю изгнать из вашего сердца  всякую  мысль,
которая представляла бы меня в ваших глазах иначе, как  человеком,  которого
вам необходимо избегать. Глиндон, если вы примете  его  благоговение,  будет
любить вас, пока могила не скроет  вас  обоих.  Я  тоже,  -  прибавил  он  с
волнением, - я тоже мог бы любить тебя!
     - Вы! - воскликнула Виола  с  внезапным  порывом  счастья  и  восторга,
которого она не могла удержать.
     Но минуту спустя она бы отдала все на свете, чтобы  вернуть  этот  крик