Вот они вернулись; вот хорошо знакомая комната.  Посмотрите  на  старую
Джионетту, засуетившуюся, приготовляя ужин,  и  послушайте  Пизани,  который
пробуждает заснувшую  скрипку,  чтобы  поведать  о  великом  событии  своему
неразлучному другу. Послушайте этот смех  матери,  английских  смех,  полный
веселости.
     Какое счастливое собрание вокруг скромного  стола!  Это  был  праздник,
которому бы позавидовал  сам  Лукулл  в  своей  зале  Аполлона;  этот  сухой
виноград, аппетитные сардинки, каша из каштановой муки и эта старая  бутылка
Lacrima-Christi - подарок доброго кардинала.
     Скрипка  была  поставлена  на  кресло  подле  музыканта  и,   казалось,
принимала участие в веселом банкете. Она блестела при свете лампы,  и  в  ее
молчании была скромная важность таинственного человека, каждый  раз  как  ее
хозяин повертывался к ней, чтобы сообщить какую-нибудь забытую подробность.
     Жена Пизани с любовью смотрела на  эту  сцену;  счастье  отняло  у  нее
аппетит; вдруг она встала и надела на шею артиста гирлянду  цветов,  которую
приготовила заранее, убежденная  в  успехе,  а  "Виола,  сидевшая  с  другой
стороны своей сестры, скрипки, нежно надела на голову своего  отца  лавровый
венок и ласково обратилась к нему.
     - Не правда ли, вы больше не позволите скрипке бранить меня? -  сказала
она.
     Бедный  Пизани,  взволнованный  двойной  лаской,  оживленный   успехом,
повернулся к младшей из своих дочерей - к Виоле, с наивной гордостью:
     - Не знаю, которую из вас двоих должен я  благодарить  больше,  вы  мне
столько даете работы. Дочь моя, я так горжусь тобой и самим собой!  Но  увы,
бедный друг! Мы были так часто несчастны вместе!
     Сон Виолы был беспокойный,  но  это  естественно.  Чувство  гордости  и
торжества, счастье, которое оно причинило, - все это было похоже на сон.
     А между тем ее мысль часто отрывалась от всех этих  впечатлений,  чтобы
вернуться к тому взгляду и улыбке, которые еще стояли перед ней и к  которым
воспоминание этого торжества и счастья должно было навсегда  присоединиться.
Ее впечатления, как и характер, были странны и особенны. Это не было то, что
испытывает молодая девушка, сердце которой, пронзенное в первый раз  мужским
взглядом, вспыхивает первою любовью. Это не был именно восторг,  хотя  лицо,
которое отражалось в каждой волне ее  неисчерпаемой  и  подвижной  фантазии,
было редкой и величественной красоты. Это не было и  простым  воспоминанием,
полным прелести, вызванным видом незнакомца; это было  человеческое  чувство
благодарности и счастья, смешанного не знаю с каким  таинственным  элементом
страха и благоговения. Конечно, она уже видела эти черты лица;  но  когда  и
как? Ее мысль старалась начертать свою будущую судьбу, и, несмотря на все ее
усилия удалить это видение цветов и блеска, темное  предчувствие  заставляло
ее углубляться в себя.
     И она нашла эту тайну, но не так,  как  молодость  открывает  существо,
которое она должна любить, а,  скорее,  как  ученый,  который  после  долгих
бесплодных попыток схватить разгадку  какой-нибудь  научной  проблемы  видит
истину, светящуюся издали темным и еще мерцающим светом. Она впала наконец в
томительную дремоту, населенную непонятными образами.
     Проснулась она в ту минуту, когда солнце, после туманной ночи, впустило
в окна болезненные лучи; ее отец уж принимался за свое единственное занятие,
и она услышала, как скрипка испустила тяжелый, подавляющий аккорд, походящий
на зловещее пение смерти.