- Откуда?
- Осторожнее, - слабо ответил Мышлаевский, - не разбей. Там бутылка
водки.
Николка бережно повесил тяжелую шинель, из кармана которой выглядывало
горлышко в обрывке газеты. Затем повесил тяжелый маузер в деревянной
кобуре, покачнув стойку с оленьими рогами. Тогда лишь Мышлаевский
повернулся к Елене, руку поцеловал и сказал:
- Из-под Красного Трактира. Позволь, Лена, ночевать. Не дойду домой.
- Ах, боже мой, конечно.
Мышлаевский вдруг застонал, пытался подуть на пальцы, но губы его не
слушались. Белые брови и поседевшая инеем бархатка подстриженных усов
начали таять, лицо намокло. Турбин-старший расстегнул френч, прошелся по
шву, вытягивая грязную рубашку.
- Ну, конечно... Полно. Кишат.
- Вот что, - испуганная Елена засуетилась, забыла Тальберга на минуту,
- Николка, там в кухне дрова. Беги зажигай колонку. Эх, горе-то, что Анюту
я отпустила. Алексей, снимай с него френч, живо.
В столовой у изразцов Мышлаевский, дав волю стонам, повалился на стул.
Елена забегала и загремела ключами. Турбин и Николка, став на колени,
стягивали с Мышлаевского узкие щегольские сапоги с пряжками на икрах.
- Легче... Ох, легче...
Размотались мерзкие пятнистые портянки. Под ними лиловые шелковые
носки. Френч Николка тотчас отправил на холодную веранду - пусть дохнут
вши. Мышлаевский, в грязнейшей батистовой сорочке, перекрещенной черными
подтяжками, в синих бриджах со штрипками, стал тонкий и черный, больной и
жалкий. Посиневшие ладони зашлепали, зашарили по изразцам.
Слух... грозн...
наст... банд...
Влюбился... мая...
- Что же это за подлецы! - закричал Турбин. - Неужели же они не могли
дать вам валенки и полушубки?
- Ва... аленки, - плача, передразнил Мышлаевский, - вален...
Руки и ноги в тепле взрезала нестерпимая боль. Услыхав, что Еленины
шаги стихли в кухне, Мышлаевский яростно и слезливо крикнул:
- Кабак!
Сипя и корчась, повалился и, тыча пальцем в носки, простонал:
- Снимите, снимите, снимите...
Пахло противным денатуратом, в тазу таяла снежная гора, от винного
стаканчика водки поручик Мышлаевский опьянел мгновенно до мути в глазах.
- Неужели же отрезать придется? Господи... - Он горько закачался в
кресле.
- Ну, что ты, погоди. Ничего... Так. Приморозил большой. Так...
отойдет. И этот отойдет.
Николка присел на корточки и стал натягивать чистые черные носки, а
деревянные, негнущиеся руки Мышлаевского полезли в рукава купального
мохнатого халата. На щеках расцвели алые пятна, и, скорчившись, в чистом
белье, в халате, смягчился и ожил помороженный поручик Мышлаевский.