и неизбежно означали "сыр". Черный кран от самовара, возглавлявший  слово,
обозначал бывшего хозяина "Чичкина", горы  голландского  красного,  зверей
приказчиков,  ненавидевших  собак,  опилки  на  полу  и  гнуснейший  дурно
пахнущий бакштейн.
     Если играли на гармошке, что было  немногим  лучше  "Милой  Аиды",  и
пахло  сосисками,  первые  буквы  на  белых  плакатах  чрезвычайно  удобно
складывались в слово "Неприли...", что означало "неприличными  словами  не
выражаться и на чай не давать". Здесь порою винтом закипали  драки,  людей
били кулаком по морде, -  иногда,  в  редких  случаях,  -  салфетками  или
сапогами.
     Если в окнах висели несвежие окорока ветчины  и  лежали  мандарины...
Гау-гау... га... строномия. Если  темные  бутылки  с  плохой  жидкостью...
Ве-и-ви-на-а-вина... Елисеевы братья бывшие.
     Неизвестный  господин,  притащивший  пса  к  дверям  своей  роскошной
квартиры, помещавшейся в бельэтаже, позвонил, а пес тотчас поднял глаза на
большую, черную  с  золотыми  буквами  карточку,  висящую  сбоку  широкой,
застекленной волнистым и розовым стеклом двери. Три первых буквы он сложил
сразу: пэ-ер-о "про". Но дальше шла пузатая двубокая дрянь, неизвестно что
означающая. "Неужто пролетарий"? - подумал Шарик с удивлением...  -  "Быть
этого не может". Он поднял нос кверху, еще раз  обнюхал  шубу  и  уверенно
подумал: "нет, здесь пролетарием не пахнет. Ученое слово, а бог его  знает
что оно значит".
     За розовым стеклом вспыхнул неожиданный и радостный свет,  еще  более
оттенив черную карточку. Дверь совершенно бесшумно распахнулась, и молодая
красивая женщина в белом фартучке и кружевной наколке предстала перед псом
и его господином. Первого  из  них  обдало  божественным  теплом,  и  юбка
женщины запахла, как ландыш.
     "Вот это да, это я понимаю", - подумал пес.
     - Пожалуйте, господин Шарик, - иронически пригласил господин, и Шарик
благоговейно пожаловал, вертя хвостом.
     Великое множество предметов нагромождало  богатую  переднюю.  Тут  же
запомнилось  зеркало  до  самого  пола,  немедленно   отразившее   второго
истасканного и рваного Шарика, страшные оленьи рога в высоте, бесчисленные
шубы и галоши и опаловый тюльпан с электричеством под потолком.
     - Где же вы такого взяли, Филипп Филиппович? -  улыбаясь,  спрашивала
женщина и помогала снимать тяжелую шубу на черно-бурой  лисе  с  синеватой
искрой. - Батюшки! До чего паршивый!
     - Вздор говоришь.  Где  паршивый?  -  строго  и  отрывисто  спрашивал
господин.
     По снятии шубы он оказался в черном костюме английского сукна,  и  на
животе у него радостно и неярко сверкала золотая цепь.
     - Погоди-ка, не вертись, фить... Да не вертись, дурачок. Гм!.. Это не
парши... Да стой ты, черт... Гм! А-а. Это  ожог.  Какой  же  негодяй  тебя
обварил? А? Да стой ты смирно!..
     "Повар, каторжник повар!" - жалобными глазами  молвил  пес  и  слегка
подвыл.
     - Зина, - скомандовал господин, - в смотровую его  сейчас  же  и  мне
халат.
     Женщина посвистала, пощелкала пальцами и пес, немного  поколебавшись,
последовал за ней. Они вдвоем попали в узкий  тускло  освещенный  коридор,