Нормального питания. Что они там вытворяют  в  Нормальном  питании  -  уму
собачьему непостижимо. Ведь они  же,  мерзавцы,  из  вонючей  солонины  щи
варят, а те, бедняги, ничего и не знают. Бегут, жрут, лакают.
     Иная машинисточка получает по IX разряду четыре с половиной червонца,
ну, правда, любовник ей фильдеперсовые чулочки подарит. Да ведь сколько за
этот фильдеперс ей издевательств надо вынести. Ведь он ее не  каким-нибудь
обыкновенным способом, а подвергает французской любви. С... эти  французы,
между нами говоря. Хоть и лопают богато, и  все  с  красным  вином.  Да...
Прибежит машинисточка, ведь за 4,5 червонца в бар  не  пойдешь.  Ей  и  на
кинематограф не хватает, а кинематограф у женщины единственное утешение  в
жизни. Дрожит, морщится, а лопает... Подумать только: 40  копеек  из  двух
блюд, а они оба эти блюда и пятиалтынного не стоят, потому  что  остальные
25 копеек завхоз уворовал. А ей разве такой стол нужен? У нее  и  верхушка
правого легкого не в порядке и женская болезнь на  французской  почве,  на
службе с нее вычли, тухлятиной в столовой накормили, вот она,  вот  она...
Бежит в подворотню в любовниковых чулках. Ноги  холодные,  в  живот  дует,
потому что шерсть на ней вроде моей, а  штаны  она  носит  холодные,  одна
кружевная  видимость.  Рвань  для  любовника.  Надень-ка  она  фланелевые,
попробуй, он и заорет: до чего  ты  неизящна!  Надоела  мне  моя  Матрена,
намучился я с фланелевыми штанами, теперь пришло мое  времечко.  Я  теперь
председатель, и сколько ни накраду -  все  на  женское  тело,  на  раковые
шейки, на абрау-дюрсо. Потому что наголодался я  в  молодости  достаточно,
будет с меня, а загробной жизни не существует.
     Жаль мне ее, жаль! Но самого себя мне еще больше жаль. Не из  эгоизма
говорю, о нет, а потому что мы действительно не в равных  условиях.  Ей-то
хоть дома тепло, ну а мне, а мне... Куда пойду? У-у-у-у-у!..
     - Куть, куть, куть! Шарик, а шарик... Чего ты скулишь, бедняжка?  Кто
тебя обидел? Ух...
     Ведьма сухая метель загремела воротами  и  помелом  съездила  по  уху
барышню. Юбчонку взбила  до  колен,  обнажила  кремовые  чулочки  и  узкую
полосочку плохо стиранного кружевного бельишка, задушила  слова  и  замела
пса.
     Боже мой... Какая погода... Ух... И  живот  болит.  Это  солонина!  И
когда же это все кончится?
     Наклонив голову, бросилась барышня в атаку, прорвалась в ворота, и на
улице начало ее вертеть, вертеть,  раскидывать,  потом  завинтило  снежным
винтом, и она пропала.
     А пес  остался  в  подворотне  и,  страдая  от  изуродованного  бока,
прижался к холодной стене, задохся  и  твердо  решил,  что  больше  отсюда
никуда не пойдет, тут и сдохнет в подворотне. Отчаяние  повалило  его.  На
душе у него было до того больно и горько, до того одиноко и  страшно,  что
мелкие собачьи слезы, как пупырыши, вылезали из глаз и  тут  же  засыхали.
Испорченный бок торчал свалявшимися  промерзшими  комьями,  а  между  ними
глядели красные зловещие пятна обвара. До чего бессмысленны, тупы, жестоки
повара. - "Шарик" она назвала его... Какой он к черту "Шарик"? Шарик - это
значит круглый, упитанный, глупый, овсянку жрет, сын знатных родителей,  а
он лохматый, долговязый и рваный, шляйка поджарая, бездомный пес. Впрочем,
спасибо на добром слове.
     Дверь через улицу в  ярко  освещенном  магазине  хлопнула  и  из  нее
показался гражданин. Именно гражданин, а  не  товарищ,  и  даже  -  вернее