Слишком грязный для чистой публики и слишком хорошо воспитанный для улицы,
он чувствовал себя изгоем среди нищей братии.
После таких бесед я шаталась, как пьяная, словно, соприкоснувшись с
психической неуравновешенностью, сама теряла ориентиры. Я не лечила
помешанных, а лишь убеждалась в уязвимости собственного рассудка. Там, где
царит безумие, странным образом, будто в насмешку, аномалией кажется
здоровье. Примерно каждый час весь персонал собирался в ординаторской,
чтобы перевести дух. Присев за столы, вымотанные, похожие на матросов,
которые пришли в кают-компанию промочить горло и сейчас снова выйдут
навстречу шторму, мы занимались нудным трепом. Стаканы подрагивали всякий
раз, когда проезжал, громыхая, поезд метро. Я окидывала критическим
взглядом моих ночных спутников, интернов и экстернов, бледных и
изможденных, преждевременно облысевших или заплывших нездоровым жирком, и
молилась про себя,: "Господи, сделай так, чтобы я никогда не стала такой,
как они!" Что они думали обо мне, я знала: и по конкурсу-то в интернатуру я
прошла в последних рядах, и диплом-то защитила еле-еле. Они были правы: я
ненавижу медицину.
Время, кажется, приближалось к полуночи; было совершенно нечем дышать.
Я провожала к выходу старичка, который пришел с жалобами на депрессивное
состояние. Стариков я люблю: они выживают из своей телесной оболочки и
отрешаются от мира с достоинством. Это светочи чистого разума,
преодолевшего плоть и чувства. Как сейчас вижу эту сцену; в приемном покое
были: пожилая женщина, которая повредила колено, ночная красавица с
разбитым носом, то и дело одергивавшая короткую юбчонку, два русских
беженца, не соображавших даже, где находятся, и молодой человек с жалобой
на боли в животе. И в самом конце этой очереди - оборванец в наручниках под
охраной полицейского. Одна странность сразу бросалась в глаза: он был в
маске и жалобно повторял, что умрет на месте, если ее только попробуют
снять. Нос и рот его закрывал респиратор, какие носят в больших городах
велосипедисты, чтобы не вдыхать бензинные пары. А дырявая шерстяная шапочки
была натянута так низко, что видны оставались только глаза. Ни секунды не
раздумывая - наверное, пациентов выбирают, как любимых, с первого взгляда,
- я шагнула к стражу порядка и сказала так властно, что сама удивилась:
"Этого ко мне". Полицейский посмотрел на меня с
- Предупреждаю вас: у него нет никаких документов и он не помнит, как
его зовут.
- Все ясно, помрачение личности, амнезический синдром, я его забираю.
Полицейский мог бы не согласиться с моим скоропалительным заключением,
но тут как раз машина "скорой помощи" привезла с Шатле чернокожего парня с
пулевыми ранениями, и ему стало не до меня. В больницах каких только
оригиналов не встретишь. Среди них попадаются трогательные, жутковатые, но
такого я видела впервые. В своем респираторе он напоминал японских или
корейских бунтовщиков, которые закрывают лица при стычках с полицией.
Помесь персонажа из фантастических фильмов со средневековым бродягой, он
выделялся среди нищего отребья, всей этой смердящей, грязной и вшивой
публики. На нем были мокасины на босу ногу, брюки в пятнах и рваная
рубашка; в прорехах виднелась покрасневшая от солнца кожа, тощие бока и
выпирающие ребра. Полицейская бригада подобрала его на скамейке на
набережной острова Сен-Луи - это излюбленные места клошаров и парочек.
Когда его забирали, он отбивался и так отчаянно вопил, что сорвать с него