жизнь пройдет без неожиданностей, как по заданной  программе,  и  ненавидела
ее не за то, что она конечна, а за то, что предсказуема. Я всегда  носила  с
собой в сумке томик стихов Луизы Лабе и кассеты Баха. В медицинском  центре,
где я работала, меня так и прозвали: "уокмэн"  -  за  то,  что  я  постоянно
ходила  в  наушниках.  Слушать  Иоганна  Себастьяна  Баха  в  клинике    или
диспансере - значит отгородить себя от мира волшебным щитом, взирать  на  ад
с высоты рая. Я включала музыку, и что-то божественное овладевало мною.  Кто
это  сказал  о  Бахе,  что  он  -  единственное    весомое    доказательство
существования Бога?
     Меня познакомили с другими дежурными врачами, среди них был  кардиолог,
совсем мальчишка с круглыми розовыми щеками,  анестезиолог,  рыжая,  слишком
ярко накрашенная женщина, длинный, сухопарый офтальмолог, молодой, но  лысый
хирург и еще, конечно, больничный  священник  целомудренного  вида,  который
словно извинялся перед всеми за то, что живет  на  свете.  У  меня  не  было
никакого  желания.  общаться  с  ними.  Никогда  не  любила  тесного  кружка
интернов   и    медперсонала,    сплоченного    духом    соперничества    да
привилегированным  положением  по  отношению  к  массе  страждущих.  Врачами
становятся  не  затем,  чтобы  приносить  людям  облегчение,  а  из  желания
помучить их на законном основании, наказать за их немощи.  Мне  претили  дух
ординаторской, похотливость иных  докторов,  подогретая  близким  соседством
смерти. Я не хотела слушать пикантных откровений медсестер,  вернувшихся  из
отпуска, не хотела знать глупых интрижек,  что  завязываются  здесь  долгими
ночами.  Я  заранее  презирала  их  всех,  опасаясь,  что  они  сочтут  меня
некомпетентной. Что такое презрение? Это боязнь  оказаться  хуже  других  и,
как результат, предвзятость в оценках: их мнение о тебе ты как бы  отсылаешь
им авансом. Три ночи мне предстояло существовать в постоянной нестыковке:  я
имею в виду ничтожность моих терзаний рядом с чужой бедой. Я так погрязла  в
собственных проблемах, что была к ней глуха.  Мне  хотелось  по  возможности
свести к минимуму общение с людьми: пусть меня оставят в покое, я укроюсь  в
тихой гавани среди всеобщего разброда.
     Все было в тот вечер не так, как всегда: персонал сбивался с ног  из-за
отпусков, шли реставрационные работы, и  мне  не  хватило  места  на  этаже,
отведенном  интернам;  да,  строго  говоря,  мне  вообще    не    полагалось
самостоятельно нести дежурство -  образования  не  хватало.  Диссертацию  по
психиатрии я только что начала. Я была отступлением от устава. Мне  выделили
в  противоположном  крыле  здания,  на  пятом  этаже,  клетушку  с   койкой,
туалетом, зеркалом, стенным шкафом, запертым  на  висячий  замок,  и  старым
продавленным креслом. Крошечное  круглое  оконце  глядело  на  башни  собора
Парижской  Богоматери.  На  карнизе  прямо  над  моей  каморкой   ворковали,
встряхиваясь, голуби. Я переоделась,  разглядывая  в  зеркале  свои  широкие
плечи, которые Фердинанду нравилось покусывать, мускулистые ноги,  маленькие
груди, не набухающие даже во время месячных, смуглую кожу, где-то  потемнее,
где-то посветлее, и плоский живот, который  никогда  не  подарит  жизнь:  по
приговору врачей, я бесплодна.
     Я родилась от брака марокканца из Рабата и  валлонки  из  Льежа  -  как
выражается Фердинанд, терракота с примесями, растение,  пустившее  корни  по
обе стороны Средиземного моря. Я не лишена привлекательности,  но  много  ли
толку в красоте, если она не может застраховать от общей злой участи?  Меня,
вот такую, как в зеркале, оценивают  чужие  глаза,  и  я  никогда  не  знаю,
выдержала ли экзамен или провалилась. Со временем все это состарится,  и  ни