равнины, они хоть приветливее.
     Элен взяла свою машину. Я не имел ничего прошв - сам я не умею  водить.
У нее была красивая хромированная игрушка,  шикарная  такая,  просто  мечта,
чтобы пустить пыль в глаза; знаете эти  немецкие  машины  -  плавный  ход  и
мощный двигатель, внутри сплошь мягкая кожа  и  орех,  и  не  едут  даже,  а
заглатывают  дорогу.  Элен  еще  оснастила  ее  кое-какими  мелочами,  и  я,
полулежа на сиденье,  щуря  глаза  на  свет  приборного  щитка,  наслаждался
комфортом каюты океанского лайнера Урчание мотора убаюкивало.  В  тот  день,
вместо того чтобы ехать прямо в Париж, мы  еще  прошвырнулись:  невзирая  на
мерзкую  пагоду,  задержались  в  Лозанне,  поглазели  на  витрины   дорогих
магазинов, зашли в часовню, в музей.  Элен  никак  не  могла  расстаться  со
Швейцарией,  она  была  влюблена  в  эту  страну,  где  училась  в  детстве.
Женевское озеро лежало большой зеленой лужей,  затопившей  Альпы,  и  только
чайка над самой водой выделялась светлым пятном. Часа в четыре к Элен  вдруг
пришла блажь свернуть с автострады к горам Юра.  Ей  хотелось  ехать  лесной
дорогой, как бы продлив тем самым каникулы. Я не стал возражать.  Так  уж  у
нас повелось. Бытовые и материальные  заботы  Элен  брала  на  себя,  и  все
остальное тоже. Наши лица покрывал типичный  для  лыжников  загар  -  этакий
слой  показного  благополучия,  -  или,  вернее  сказать,  мы    пропеклись,
подгорели на солнце вокруг; глаз от  очков  остались  белые  круга,  а  щеки
стали малиновыми.  Мы  возвращались,  погрузив  в  багажник  полный  чемодан
кислорода, который Элен собиралась маленькими дозами вдыхать в Париже.
     Мне запомнилась аспидно-чсрная поверхность озерца под свинцовым  небом.
Солнечный  луч  на  мгновение  прорвал  толщу  облаков,  упал  перламутровым
мазком, и почти сразу же повалил снег. Ненастье Элен не  смущало,  мы  ехали
быстро, радио  орало  во  всю  мочь  композиции  Джимми  Хендрикса,  Кертиса
Мэйфилда, Джона Ли  Хукера,  и  у  меня  от  этого  гама  едва  не  лопались
барабанные перепонки. А она  знай  себе  отбивала  ритм  пальцами  на  руле,
подхватывая припев. Две  вещи  Элен  обожала:  негритянский  джаз  и  еще  -
записывать разговоры, незаметно и неожиданно включая диктофон. Слушая  потом
себя, подмечая характерные словечки, глупости,  которые,  бывает,  сморозишь
за  обедом  или  на  вечеринке,  она  хохотала  до  слез.    Машина    легко
расправлялась  с  препятствиями,  превращая  шоссе  в  резиновый  коврик.  Я
съежился на сиденье, глаза щипало от снежной белизны, и меня клонило в  сон,
несмотря  на  грохот  джаза.  Элен  убавила  громкость  и  посоветовала  мне
смотреть внимательно: подъезжаем к границе, это переходная зона, здесь  одна
культура едва намечается, а другая  постепенно  стушевывается.  Я  возразил,
что под этим белым шквалом одну страну от другой не отличить и  вообще  зима
границ не знает. На бензоколонке синий от холода заправщик продал  нам  цепи
и заметил, что благоразумнее было бы вернуться назад. Элен  рассмеялась  ему
в лицо, а я восхитился ее лихостью. Нарядный домик с голубыми ставнями,  где
размещались швейцарская  и  французская  таможни,  был  закрыт.  Дорога  шла
вверх, вираж за виражом, все круче. Высокие призрачные  ели  обступали  нас,
как строй солдат с запорошенными снегом рукавами. Ненавижу эти деревья,  они
не живут в одиночку, держатся всегда стаей, точно волки. Снег  заштриховывал
пейзаж, кружил в лучах фар и очень скоро  засыпал  все  дорожные  указатели.
Маленькие  сугробы  мелькали  во  мгле,  напоминая  нам,  что  здесь    были
километровые столбики, стрелки, названия деревень. Скоро стало ясно, что  мы
заблудились и едем наобум.
     Даже  дальний  свет  мощных  фар  не  мог  пробиться  сквозь    пелену.