маску стражи порядка не решились.  Я  представилась  ему  ("Доктор  Матильда
Аячи"), велела снять с него наручники, заверила его, что  ему  здесь  ничего
не сделают против его желания, а сейчас вымоют, осмотрят и положат в  палату
до завтра.
     Быстро посчитала его пульс, измерила давление. Он  поднял  безжизненные
пустые  глаза  -  мне  показалось,  будто  на  меня  глядят  две  прожженные
сигаретами дыры.  Я  понятия  не  имела  как  завтра  объясню  коллегам  эту
госпитализацию. В психиатрическом отделении не  было  свободных  мест,  и  я
оформила  его  в  общую  терапию,  получив  согласие  дежурной.  За  стойкой
регистратуры распоряжалась хорошенькая  загорелая  блондинка;  на  руках  ее
сверкали кольца и браслеты, лицо сияло улыбкой:  этакая  аллегория  роскоши,
живое напоминание о другом мире, который  сильнее  мира  нищеты  и  невзгод.
Лучезарная королева восседала над толпой отщепенцев, кумир  озарял  холодные
стены. Обычно я, стыдясь своей недобросовестности, в  то  время  как  каждый
здесь вкладывал в дело всю душу, глядела на лицо этой молодой  женщины  -  и
мне хотелось работать лучше.	Но сегодня, увидев моего клиента, она  тихонько
обронила: "Тебе досталась дичь с душком",и это замечание меня задело.
     Пациент, ни словом не выразив согласия или протеста, дал  отвести  себя
в палату. Час спустя,  когда  его  уже  осмотрели,  помыли  и  переодели,  я
беседовала с ним в боксе, заперев дверь. Он  сидел,  ко  всему  безучастный,
уткнувшись подбородком в грудь.  Несколько  разя  спросила  его,  почему  ом
прячет лицо, может быть, скрывает ожог или увечье? Но мне так и  не  удалось
ничего от него добиться.
     - Что ж, месье, возможно, у вас есть  свои  причины  хранить  молчание.
Если захотите со мной поговорить, скажите медсестре,  она  меня  позовет.  Я
дежурю всю ночь, до восьми утра.
     Он неопределенно мотнул, головой, и  я  разозлилась  на  себя  за  свою
любезность. Было что-то жалкое в этом маскараде, личина  потому  раздражает,
что застывает одним-единственным выражением на непрестанно меняющемся  лице.
Я уже сама не понимала, с какой стати  меня  вдруг  заинтересовал  этот  шут
гороховый. В карте,  которую  надо  было  заполнить  для  дневной  смены,  я
сочинила ему длинную историю болезни,  от  души  надеясь,  что  какой-нибудь
дотошный интерн не потребует от меня объяснений. Силы мои были на исходе,  а
неудача вновь напомнила, что быть врачом - не  мое  призвание,  и  я  решила
передохнуть в саду у фонтана за чашкой  горячего  кофе.  Какой-то  бессонный
воробей  пил,  тычась  клювом  в  струйку  воды.  Здесь  было   единственное
спокойное место в этом филиале  чистилища.  Ночь  стояла  жаркая,  казалось,
будто мы паримся в теплице; слабые дуновения ветерка  с  трудом  пробивались
сквозь  духоту.  Больница  раскинула  свои  широкие  черные  крылья    между
милосердием небесным и карой земной. За  ее  стенами  жил  Париж,  там  была
свобода. Пятница, вечер. Я слышала, как  вздыхают  в  машинах  басы.  Музыка
рокотала, для юных самцов наступило время гона, для юных  самок  тоже.  Чего
бы я только не дала, чтобы быть там с ними. Я снова чувствовала,  как  страх
парализует меня, и знала, что все эти трое суток мне от него не  избавиться.
Мне говорили: психи становятся тихими, после того как их  напичкают  химией.
Но я помнила свою первую  практику  в  больнице  М.,  парк,  где  мужчины  и
женщины спаривались в кустах, на скамейках, помнила, как меня жуть взяла  от
этой гремучей смеси: Эрос в обнимку с безумием. Как сейчас видела  аутичного
беднягу из С., который грыз свои пальцы,  видела,  как  зомби,  одурманенные
нейролептиками, бьются головой об пол, чтобы разом положить всему  конец.  И