Салли БОУМЕН
	ДЕСТИНИ
	ОТВЕРГНУТЫЙ ДАР
	АКТРИСА
	ДЕСТИНИ IV



   Салли БОУМЕН 
   ДЕСТИНИ 
 
 
 
   ONLINE БИБЛИОТЕКА tp://www.bestlibrary.ru 
 
Анонс 
 
   Их встреча была предрешена за много лет до этого  летнего  парижского
вечера. Юная таинственная  незнакомка  стала  для  Эдуарда  де  Шавиньи,
владельца  огромной  ювелирной  компании,  наваждением,  мукой  и  самой
большой радостью на свете. Несколько недель безумной страсти  -  и  Элен
бесследно исчезает... В жизни Эдуарда было слишком много  потерь,  чтобы
он мог смириться и с этой. Но только через пять лет  он  встретит  вновь
Элен Харт - знаменитую кинозвезду, мать своего ребенка...
 
   Джеймсу, добрейшему из военных философов, и Алану - с любовью
 
   Как в собственной пыли
   Гранят алмаз, Так пагубные страсти губят нас.
   Джон Уэбстер. "Герцогиня Амальфи"
 
 
Пролог 
 
Париж. 1959 
 
   Речь шла о двух миллионах долларов. Последнее письмо в этот день.
   Он читал внимательно, не торопясь, вдумываясь в каждую строку. По  ту
сторону стола терпеливо ждала его личная секретарша, и по ее лицу  никто
не догадался бы, что она совсем недавно стала невестой, безумно влюблена
и думает только о том, как бы побыстрее попасть домой.  Он  взглянул  на
нее и улыбнулся. За зеркальными  окнами  еще  светило  солнце,  а  снизу
доносился шум парижского уличного движения, сильно приглушенный стеклом.
Было шесть часов вечера.
   Париж летом, Сена в теплый вечер! Прежде  и  ему,  подумал  он,  было
знакомо то предвкушение в конце дня, когда вечер обещал так много! Было,
но прошло. Он снова наклонился над бумагами,  взял  ручку  с  платиновым
пером и подписал: "Эдуард де Шавиньи".
   Передвинул белый лист по черному столу и, сжалившись над ней, сказал:
   - Можете идти.
   Она удивленно вскинула голову. Потом  краска  бросилась  ей  в  лицо,
глаза радостно вспыхнули.
   - Но ведь еще только шесть?
   - Я знаю. Но идите. Прежде, чем зазвонит один из телефонов. - Его тон
стал сухим. - Прежде, чем я передумаю.
   - Спасибо!
   Больше ее не потребовалось подталкивать; она начала собирать  бумаги.
Эдуард встал и отошел к окнам. Остановившись спиной к  ней,  он  смотрел
сверху вниз  на  деловой  район  Парижа.  Потоки  машин  ползли  вперед,
останавливались, снова двигались. На мгновение он коснулся лбом  стекла.
Далеко внизу по ту сторону улицы ветер ерошил листья  платана.  Они  уже
обрели темную  тяжелую  тусклость  середины  лета,  но  в  эту  секунду,
пронизанные солнечным светом, трепетали и танцевали.
   - В любом случае я сам собираюсь скоро уйти.
   Она была уже у двери, но, услышав его голос, остановилась. Он заметил
в ее взгляде любопытство - любопытство вполне  объяснимое,  так  как  он
редко покидал здание де Шавиньи до восьми часов.
   - Так рано?
   Она не сумела скрыть изумление, и Эдуард обернулся с ленивой улыбкой.
   - А почему бы и нет? - сказал он. - Такой прекрасный вечер!
   И пока он говорил, пока улыбался, в  нем  пробудилась  потребность  -
внезапно и неумолимо, как всегда, словно не  было  трех  прошлых  недель
строгого воздержания.
   Дверь закрылась, он с отчаянием вновь повернулся к окну и на этот раз
с силой прижался  лбом  к  стеклу.  Потребность  овладела  им,  чернотой
просочилась  во  все  уголки  сознания,  затуманила   зрение,   задушила
способность мыслить. Потребность и отчаяние,  они  всегда  сопутствовали
друг другу. Он злобно отвернулся от окна.
   Ему  была  нужна  женщина.  Женщины  всегда  приносили  ему  недолгое
забвение.
   Существовали и другие паллиативы, он успел убедиться в этом.  Музыка.
Скорость - ему нравилось выжимать из машины все. Иногда алкоголь. Чаще -
работа. Но ничто не действовало так быстро и так верно, как половой акт.
Секс на некоторое время приносил ему свободу - до следующего возвращения
боли.
   Он презирал потребность и возненавидел противоядие, а  потому  -  как
бывало всегда - попытался перебороть ее. Он ушел  из  конторы,  отпустил
шофера, сел за руль своего черного "Астон-Мартина" - как Грегуар  обожал
эту машину: мощную, созданную  для  высоких  скоростей!  Он  вел  ее  по
запруженным улицам, не давая воли могучему мотору, пока не  выбрался  на
загородное шоссе, где мог нажать  на  газ.  Тогда  он  включил  радио  и
прибавил  громкости.  Музыка  и  скорость  -   эта   комбинация   иногда
оказывалась действенной.
   Ему чудилось, что машина идет на Бетховене, что звук заменил  бензин,
и на время к нему вернулось спокойствие. Он знал, отчего снова произошло
это, совершенно точно знал, что пробудило  потребность.  Воспоминания  -
что же еще? Воспоминания, от которых не удавалось избавиться  до  конца,
как бы  он  ни  старался  занять  делами  каждую  секунду  каждого  дня.
Воспоминания, нахлынувшие на  него,  когда  он  меньше  всего  ждал  их.
Безмятежность летнего вечера,  предвкушение  радости  в  глазах  женщины
обернулись образами прошлого, памятью о счастье, которого не возвратить.
   Музыка вспыхнула коротким гневным крещендо и оборвалась. Он  подумал,
смирившись: "Ну хорошо, пусть женщина!" И свернул назад на следующем  же
перекрестке.
   Правый  Берег.  Мимо   дорогих   особняков   и   дорогих   магазинов.
Промелькнули витрины ювелирного салона де Шавиньи - знаменитые  витрины.
Уголком  глаза  он  успел  заметить  черный  бархат  и  сверкающий   лед
бриллиантов. Он, славившийся подарками, которые делал женщинам,  никогда
не дарил бриллианты. Сапфиры,  рубины,  изумруды  -  да.  Но  только  не
бриллианты. У него даже никогда соблазна не  появлялось,  что-то  всегда
его удерживало.
   "Безупречный камень, Эдуард. - Голос его отца; камень, поднесенный  к
свету. - Ты видишь? Безупречный цвет. Ни единого изъяна".
   Он резко рванул рулевое колесо и  свернул  в  сторону  Нового  Моста.
Теперь, сказал он себе, он безупречности не ищет. И  никаких  абсолютов.
Жизнь без  абсолютов  и  без  определенностей...  исключая,  разумеется,
смерть. И он взглянул на сверкающую Сену.
   Левый Берег. Он свернул на набережную Августинцев, а  затем  направо,
на бульвар  Сен-Мишель.  Там  он  притормозил  и  принялся  высматривать
подходящую женщину.
   Улица  кишела  народом.  Людские   водовороты   закручивались   перед
магазинами, станцией метро, табачной лавочкой на углу.  Вечерний  воздух
был тихим и душистым. Из кафе,  мимо  которых  он  проезжал,  доносились
воркующие любовные песни - казалось, все лето он слышал их повсюду.
   Нужда росла, отчаяние набирало силу, и  он  поехал  совсем  медленно,
притормаживая у кафе. Много туристок и - в этом квартале - студенток.  В
жарком  тихом  воздухе  он  слышал  их  голоса  -  обрывки   английской,
американской, итальянской, шведской речи. Он замечал  оборачивающиеся  к
нему головы, видел лица женщин.  Они  смотрели  на  мощную  машину,  они
смотрели на мужчину за ее рулем, затем снова наклонялись  над  чашечками
черного кофе,  нащупывали  сигарету,  снова  смотрели,  но  уже  дольше,
хихикали.
   "Та, которую я не знаю и больше не встречу, - думал  он.  -  Приезжая
иностранка, женщина, которая сегодня  здесь,  в  Париже,  а  завтра  уже
где-то еще". Он остановился на перекрестке, и его внимание привлекли две
девушки. Они сидели на террасе. Рыжая. Когда он взглянул на нее, она как
раз откинула голову и засмеялась. Красивая гибкая шея, полные груди, как
часто у рыжих - молочно-белая кожа. Ее подруга, возможно француженка,  -
еще одна Жюльет Греко, которых так много. Конечно, в черном, с  длинными
траурно-черными  волосами,   смертельно-бледное   лицо,   глаза,   густо
обведенные черными  тенями.  У  нее  был  нервный  вид,  она  как  будто
чувствовала себя не совсем ловко  в  этой  экзистенциалистской  униформе
кафе-баров и поигрывала ложечкой.
   Он поколебался,  затем  включил  скорость.  Рыжих  женщин  он  всегда
избегал, потому что они напоминали ему о том в его  прошлом,  о  чем  он
предпочитал  забыть.  Да  и  ее  нахрапистость  оттолкнула  его.  Вторая
выглядела жертвой, которой всю ее жизнь будут причинять  боль,  и,  если
действительно ее судьба была такой, он не хотел добавлять свою лепту.
   Он свернул  в  узкую  боковую  улицу  мимо  темных  стен  и  торчащих
фантастических  водостоков  церкви  Сен-Северена.   Мимо   марокканского
ресторанчика и запахов тмина и мяса, жарящегося  на  открытых  жаровнях;
мимо огромной раскоряченной надписи "Algиrie franзaise" .
   Он отвел глаза от этих слов и резко повернул рулевое колесо.
   Еще  две  улочки,  узкие,  извилистые.  Бродяга  в   пьяном   забытьи
растянулся  на  крышке  вентиляционной  шахты  метро;  двое  влюбленных,
смеясь, выходят рука об руку из кино. Крутой  поворот  и  направо  -  на
улицу Сен-Жюльен ле Повр.
   Впереди слева был сквер, а за ним крохотная церквушка Святого Юлиана,
одна из древнейших в Париже. В сквере играли дети, до него донеслись  их
голоса, на миг перекрывая шум машин на  набережной  впереди.  Он  увидел
яркие пятна их одежды - синие, белые,  алые.  Цвета  французских  детей,
цвета свободы. И тут он увидел женщину.
   Потом - через восемь,  через  десять,  через  двенадцать  лет  -  это
мгновение всплывало в его памяти с абсолютной точностью,  совсем  такое,
как тогда: детские голоса, шум машин, хруст песка  под  ногами  бегающих
ребятишек, ощущение ярких пятен в уголке глаза, нарастающая  потребность
и одновременно отчаяние в его теле, а затем - женщина. Девушка.
   Едва он увидел ее, как внезапно все, кроме нее,  исчезло.  Все  звуки
сменились тишиной, все пространство сузилось  до  пространства,  которое
занимала  она.  Он  видел  только  ее  -  сияющее  пространство   и   ее
запрокинутое лицо.
   Она стояла спиной к мостовой перед древней церквушкой  и  глядела  на
нее, откинув голову. Ее лицо четко  выделялось  на  фоне  света.  Волосы
редкого цвета бледного золота едва достигали плеч неровно подстриженными
прядями,  словно  она  сама  откромсала  их.  В  эту  секунду   ветерок,
всколыхнув их, обвел ее профиль светлым нимбом.
   Тут она вдруг обернулась, слегка нахмурясь, точно  почувствовала  его
взгляд или кто-то окликнул ее. Но он молчал. Он не шевельнулся.  Могучая
машина замерла в десяти шагах от нее. Сдвинув брови,  она  поглядела  на
улицу в сторону набережной, и с такого  расстояния  он  рассмотрел,  что
брови у нее темные и прямые, а широко посаженные глаза - серо-голубые  и
поразительно красивы.
   Она,  казалось,  не  обратила  на  него  внимания  и   снова   начала
рассматривать церковь. Эдуард не спускал с нее глаз. Его сердце забилось
спокойнее, внутреннее мучительное напряжение исчезло, он  смутно,  точно
во сне, ощущал особую силу, галлюцинаторную ясность, словно шел  к  ней,
оставаясь все так же неподвижным.
   Ей  было  лет  девятнадцать,  может  быть,  чуть   больше.   Высокая.
Удивительно стройная. В международной униформе юности  -  синие  джинсы,
парусиновые туфли на низком  каблуке,  самая  дешевая  белая  рубашка  с
открытым  воротом,  облегающая  высокие  округлые  груди.   В   квартале
Сен-Жермен нашлись бы тысячи девушек, одетых почти так же. Десятки их  в
кафе, мимо которых он только что проезжал. Но эта девушка ни  в  чем  не
была похожа на тех. Он смотрел на нее и видел  физическое  совершенство,
красоту, такую же неоспоримую и властную, как любое другое совершенство;
он видел ее в этой девушке, как увидел бы в сердце бриллианта. А  потому
он поколебался всего миг, а потом - как знал с самого начала -  тихонько
двинул машину вперед,  прижал  ее  к  краю  тротуара  и  затормозил.  Он
собирался выйти из машины и подойти к ней, но она его опередила. Он  уже
нажал на ручку дверцы, но тут девушка обернулась и посмотрела на него  -
это был долгий, прямой, оценивающий взгляд без кокетства,  без  робости.
Она смотрела на него, словно запоминала его лицо для опознания, а Эдуард
смотрел на нее. И, прежде чем  он  успел  пошевелиться,  она  подошла  к
машине.
   Она стояла у длинного черного капота и смотрела на Эдуарда  серьезно,
все еще чуть сдвинув брови,  словно  он  показался  ей  знакомым  и  она
старалась вспомнить, кто он такой. Поза ее была спокойной и  грациозной.
Теперь он видел не только красоту ее лица,  но  многое  другое  -  ум  в
глазах, волю в  складке  губ.  Ее  лицо  ошеломило  его.  Потребность  и
отчаяние исчезли, его дух словно омылся и обрел удивительную ясность.
   Он смотрел на нее, потрясенный ощущением,  что  узнает  ее.  Женщина,
которая сразу стала ему такой  знакомой.  Женщина,  которую  он  никогда
прежде не видел. Она спокойно встретила его взгляд, а  затем  неожиданно
улыбнулась. Улыбка была чуть насмешливой, дразнящей, словно  она  решила
немножко ему помочь.
   -  Извините,  мне  показалось,   что   мы   знакомы.   Она   говорила
по-французски правильно, но не безупречно. Англичанка, подумал  он.  Или
американка.
   - Я подумал то же самое.
   - Значит, мы оба ошиблись.
   - Или не ошиблись.
   Тут он улыбнулся ей - и оборвал улыбку, так  как  понял,  что  должен
сейчас же что-то сделать, что-то сказать -  но  вот  что?  Его  сознание
замкнулось в такой ясности, что было трудно найти хоть какие-то слова. И
тем более слова, которые нелегко было бы истолковать  неверно.  Внезапно
его охватил ужас, что она может истолковать их неверно.
   Просто чтобы дать себе время, он открыл дверцу, вышел  из  машины  и,
обойдя капот, остановился рядом с ней. Ему стало смешно.  Он  знал  свою
репутацию, знал, что говорят люди о его обаянии и о том, что он включает
и выключает это обаяние, когда ему заблагорассудится.
   Он знал, что его считают холодным, безразличным, что люди с  завистью
говорят о его железном самообладании, не подозревая, как дорого оно  ему
обходится.
   Где  оно,  это  самообладание?  И  холодность,  и   безразличие?   Он
чувствовал  себя  обезоруженным  -   тридцатичетырехлетний   мужчина   и
одновременно беззащитный мальчик.
   Для женщины она была высокой, но  он  был  выше.  Она  чуть  откинула
голову и посмотрела ему в глаза. Наступило молчание: ему  казалось,  что
оно длится часы, а может быть, и не одну жизнь. Потом он сказал (сказать
что-то было необходимо):
   - Мне кажется, вам следует поужинать со мной. Он надеялся, что сказал
это обаятельно - во всяком случае, он приложил максимум стараний, но тут
же ощутил, насколько несуразным было нарушить их молчание, и  пожалел  о
словах. На миг он увидел ее и себя глазами  третьего  человека:  высокий
брюнет в чудесно сшитом, очень строгом черном костюме, который ничем  не
отличался от всех  остальных  его  костюмов,  и  стройная  светловолосая
девушка. Ему  сразу  стало  очевидно,  что  она  откажется,  возможно  с
негодованием.
   -  Следует?  -  Она  снова  чуть  нахмурилась,  но  тут  же  ее  лицо
прояснилось. - Мне тоже так кажется,  -  продолжала  она  твердо  и,  не
дожидаясь, чтобы он распахнул перед ней дверцу машины, сама ее открыла и
забралась внутрь.
   Эдуард снова сел за  руль.  Он  включил  мотор.  Он  отпустил  ручной
тормоз, отжал сцепление, поставил передачу - то есть, наверное, проделал
все это, хотя не осознавал ни единого  движения.  Но  машина  тронулась.
Когда они проезжали мимо сводчатых дверей Святого Юлиана, она сказала:
   - Удивительно красивая церковь! Но она заперта. В нее пускают?
   Она говорила так, словно знала его всю жизнь, и Эдуард тотчас впал  в
неистовый восторг.
   - Вас впустят. Приглашаю вас туда, - сказал он, прибавляя скорости.
   Именно  тогда,  решил  он  позднее,  и   началось   это   наваждение.
Разумеется, он ошибался, как понял еще позднее.
   Началось оно гораздо, гораздо раньше - за много лет до того,  как  он
встретил ее. Огромный разрыв во времени, но все оно устремлялось в  одну
точку - эта улица, эта церковь, эта женщина и этот тихий летний вечер.
   Чистейшая случайность.  Иногда  эта  мысль  его  успокаивала,  иногда
пугала.
 
ЧАСТЬ I 
 
Эдуард 
 
Лондон. 1940 
 
   Дом на Итон-сквер занимал центр южной стороны прославленного ансамбля
Томаса Кьюбитта  и  изысканностью  превосходил  своих  соседей.  Высокие
коринфские пилястры обрамляли окна гостиной на втором  этаже,  воздушный
балкон опоясывал фасад.
   Эдуард любил балкон - с него  было  очень  ловко  стрелять  в  головы
нацистов, которые в  данный  момент  оккупировали  сарайчики  на  сквере
посреди площади, где  хранилось  все  необходимое  для  противовоздушной
обороны. Однако теперь  ему  запретили  выходить  на  балкон.  Его  мать
сказала, что во время последнего налета  балкон  был  поврежден.  Эдуард
поглядел на него с презрением. Ну, где  он  поврежден?  Итон-сквер  была
жемчужиной  лондонских  владений   герцога   Вестминстерского.   А   Хью
Вестминстер был старым  другом  его  матери.  Едва  он  узнал,  что  она
намерена  покинуть  Париж,  как  предоставил  свой  дом  в   полное   ее
распоряжение. За это Эдуард был ему благодарен. Конечно, он предпочел бы
остаться во Франции с папа - в Сен-Клу, в замке возле Луары или на вилле
в Довиле. Но раз уж пришлось уехать в Англию, то жить лучше  всего  было
здесь, в центре Лондона. Здесь он отлично видел  войну.  Теперь  дневные
налеты истребителей на исходе лета сменились ночными  бомбежками,  но  в
августе он с балкона будто с трибуны наблюдал  замечательный  бой  между
"Спитфайром" и "Мессершмиттом-110" - просто замечательный.
   Когда папа сказал, что они должны уехать, он испугался, как  бы  мать
из страха не увезла его в какую-нибудь глушь. Но,  к  счастью,  ей  это,
видимо, и в голову не пришло. Да, конечно,  его  старший  брат  Жан-Поль
должен был оставаться  в  Лондоне,  потому  что  выполнял  очень  важную
работу. Он состоял в штабе генерала де Голля  и  занимался  организацией
армии  Свободной  Франции,  которая  очень  скоро  с  небольшой  помощью
союзников освободит Францию.  Их  мать  всегда  уступала  требованиям  и
нуждам старшего сына - жаль, что не его требованиям! - а кроме того, она
любила Лондон. Порой, когда его мать в мехах и драгоценностях  проходила
через гостиную, отправляясь на очередной званый вечер, Эдуарду казалось,
что война доставляет ей не меньше радости, чем ему.
   Теперь он прислонился к высокому окну и подышал на стекло. Оно, как и
все остальные, было перечеркнуто по диагоналям лентами липкого пластыря,
чтобы  помешать  воздушной  волне  разметать  осколки  по   комнате.   В
затуманившемся треугольнике  он  зачем-то  написал  свое  имя:  "Edouard
Alexandre Julien de Chavigny". Это было  очень  длинное  имя,  и,  чтобы
дописать  его,  потребовалось  затуманить   соседний   треугольник.   Он
помедлил. Потом добавил: "Возраст - quatorze ans" .
   Он  нахмурился  и  посмотрел  через  площадь.  Там  чернело  то,  что
несколько ночей назад осталось от дома после  прямого  попадания  бомбы:
накренившиеся боковые стены  среди  груды  обгоревших  балок  и  всякого
мусора. Слуга сказал ему, что там никого не убило, что в доме никого  не
было, но Эдуард подозревал, что он получил распоряжение отвечать  именно
так. И пожалел, что ему только четырнадцать лет,  а  не  на  десять  лет
больше, как  Жан-Полю.  Или  хотя  бы  не  восемнадцать.  Хватило  бы  и
восемнадцати. Тогда его взяли бы в  армию.  И  можно  было  бы  заняться
делом. Сражаться с бошами. А  не  сидеть  дома,  точно  он  какая-нибудь
глупая девчонка, не учить уроки, уроки, уроки...
   Он увидел ответственного за  противовоздушную  оборону  и  прицелился
вытянутой рукой в его жестяную каску. Пу! Наповал с одного выстрела.
   Он было обрадовался, но тут же рассердился на  себя  и,  насупившись,
отошел от окна. Он уже вырос из таких игр! Ему  же  четырнадцать,  почти
пятнадцать. Голос у него уже изменился...  Ну,  во  всяком  случае,  уже
начинает ломаться. И на щеках пушок, пусть пока еще мягкий, но скоро ему
понадобится бритва. Ну, и другие признаки. Под животом у него шевелилось
и твердело, когда он смотрел на горничных - то есть на некоторых из них.
И по ночам ему  снились  сны,  длинные  чудесные  жаркие  сны,  а  утром
простыни оказывались сырыми - простыни, которые менял его  слуга,  а  не
горничные, менял с многозначительной улыбкой. Да-да. Его тело  менялось,
он уже не был ребенком; он стал... ну, почти... он стал мужчиной.
   Эдуард де Шавиньи родился в 1925 году, когда его  матери  Луизе  было
тридцать лет. Между рождением Жан-Поля и  этого  последнего  ее  ребенка
несколько беременностей завершились выкидышем. На  протяжении  последней
Луиза чувствовала себя очень плохо и несколько раз чуть  не  потеряла  и
этого ребенка. После родов у нее Удалили матку, и медленно -  сначала  в
замке де Шавиньи на Луаре, а потом в доме ее родителей в  Ньюпорте  -  к
ней вернулось здоровье. Тем, кто был с ней только знаком, кто  видел  ее
только на званых  обедах,  балах  или  приемах,  Луиза  казалась  совсем
прежней. Общепризнанная красавица, славящаяся элегантностью и изысканным
вкусом, единственная дочь стального магната, одного из богатейших  людей
Америки, воспитывавшаяся как принцесса,  избалованная  обожающим  отцом,
исполнявшим все ее прихоти  и  капризы,  Луиза  была  -  всегда  была  -
очаровательной, требовательной и неотразимой. Неотразимой она  оказалась
даже для барона Ксавье де Шавиньи,  который  уже  давно  числился  среди
самых неуловимых холостяков Европы.
   Когда Ксавье первый раз приехал в Америку в 1912 году, чтобы  открыть
на Пятой авеню салон ювелирной империи де Шавиньи, в обществе Восточного
побережья он сразу  стал  львом.  Светские  дамы  соперничали,  стараясь
заполучить его на свой званый вечер. Они без  обиняков  и  без  смущения
выставляли напоказ своих дочерей перед  красивым  молодым  человеком,  и
Ксавье де Шавиньи был очарователен, галантен и невыносимо корректен.
   В  глазах  светских  матушек  он  воплощал  преимущества   Европы   -
победоносно красивая внешность, острый  ум,  а  к  тому  же  безупречные
манеры, богатство и старинный титул.
   Папаши  Восточного  побережья,  помимо  всего  этого,  ценили  в  нем
редкостную   деловую   хватку.   Это   вам   не   праздный   французский
аристократишка, который  проматывает  свое  состояние,  приятно  проводя
время. Как большинство французов его сословия, он понимал ценность земли
- дорожил ею и постоянно округлял свои и без того  большие  поместья  во
Франции. В отличие от большинства  французов  его  сословия  он  обладал
американским вкусом к коммерческой деятельности. Он  расширил  ювелирную
империю де Шавиньи, основу  которой  заложил  его  дед  в  XIX  веке,  и
превратил ее в самое крупное и самое знаменитое предприятие такого рода,
если не считать Картье. Он увеличил и улучшил свои виноградники в долине
Луары. Он вкладывал капиталы в банковское дело, производство стали  и  в
южноафриканские алмазные копи,  откуда  поступало  сырье  для  ювелирных
изделий де Шавиньи - изделий, украшавших коронованные головы в Европе, а
теперь и некоронованные головы богатых и взыскательных американцев.
   О да, у себя в клубах папаши Восточного побережья приходили к выводу,
что де Шавиньи пальца  в  рот  класть  не  следует.  Помимо  европейских
добродетелей, он обладал и американскими. Да, конечно,  он  каждое  утро
звонил тренеру своих скаковых лошадей, но ведь прежде он  звонил  своему
маклеру.
   Ксавье познакомился с Луизой в Лондоне, когда ей было девятнадцать, а
ему двадцать девять и она дебютировала в английском свете. Случилось это
на исходе 1914 года. В самом  начале  войны  Ксавье  был  ранен  и  -  к
большому его бешенству и негодованию - уволен из армии по  инвалидности.
Познакомились они на одном из последних великолепных балов военных  лет,
дававшихся  для  представления   начинающих   выезжать   молодых   девиц
великосветскому обществу. На ней было платье  от  Ворта  самого  нежного
розового оттенка, на нем - форма французского офицера. Его раненая  нога
настолько окрепла, что он мог пригласить Луизу на танец три раза, а  еще
три танца они просидели, разговаривая. На следующий день он явился к  ее
отцу в их номер в "Кларидже" и попросил ее руки.  Предложение  его  было
принято спустя три недели, как того требовал этикет.
   Они  поженились  в  Лондоне,  медовый  месяц  провели  в  шотландском
поместье Сазерлендов, а когда война кончилась, поселились  в  Париже  со
своим двухлетним сыном Жан-Полем. В Европе Луиза, как прежде в  Америке,
вскоре прославилась своим шармом, вкусом и красотой. Их  гостеприимство,
щедрость и стиль стали присловием на двух континентах.  И  у  барона  де
Шавиньи оказалось  еще  одно  качество,  какого  никто  от  француза  не
требует: он был преданным и безупречно верным мужем. А потому  семь  лет
спустя, когда Луиза де Шавиньи оправилась после рождения своего  второго
сына и вновь начала появляться в обществе, те, кто не знал ее близко, не
сомневались, что блаженная жизнь течет  по-прежнему.  Да,  был  грустный
эпизод, трудный период, но он благополучно миновал. Когда  в  1927  году
баронесса де Шавиньи отпраздновала свое возвращение в Париж из  Ньюпорта
покупкой всей весенней коллекции Коко  Шанель,  ее  добрые  приятельницы
улыбались: "Plus зa change, plus c'est le mкme chose..."
   Те, кто знал ее лучше, - ее состарившиеся родители, муж,  Жан-Поль  и
маленький мальчик, которого она не кормила грудью и видела редко, обрели
совсем другую Луизу. Они обрели женщину, чья капризность  возрастала  от
года к году, женщину, подверженную  мгновенным  и  часто  бурным  сменам
настроения, внезапному  радостному  возбуждению  и  столь  же  внезапной
депрессии. Об этом не говорили. Прибегали к услугам  и  отказывались  от
услуг множества врачей. Барон де Шавиньи  делал  все,  что  было  в  его
силах. Он дарил ей  все  новые  драгоценности  -  гарнитур  из  идеально
подобранных сапфиров, великолепное рубиновое ожерелье, которое фирма  де
Шавиньи создала для последней царицы и которое вихри революции вернули в
руки барона. Луиза сказала, что рубины заставляют  ее  думать  о  крови,
заставляют думать о подвале в Екатеринбурге. И наотрез отказалась носить
ожерелье. Барон покупал ей меха - соболей такого  качества,  что  каждую
шкурку можно было продернуть сквозь обручальное кольцо.  Он  покупал  ей
породистых лошадей - например, чудесного ирландского гунтера, потому что
ей нравилось скакать за гончими. Он покупал  ей  автомобили  -  "Делаж",
"Испано-Сюиза", "Роллс-Ройс", спортивная машина, сделанная  на  заказ  в
мастерских Бугатти.  А  когда  эти  bagatelles  перестали  ее  занимать,
отправился с ней  путешествовать.  По  Англии.  По  Западному  побережью
Америки, где они были гостями на вилле Мэри Пикфорд и Дугласа  Фэрбенкса
и где она ожила, но ненадолго. По Индии, где они остановились во  дворце
вице-короля и охотились на тигров с махараджей Джайпура. По Италии,  где
их принял папа. А оттуда снова в Англию. И назад во Францию.
   Каждый вечер он провожал ее до дверей ее спальни.
   - Зa va meieux, ma chиrie?
   - Pas mal. Mais je m'ennuie, Xavi, je m'ennuie...
   И, уклонившись от его поцелуя, она закрывала за собой дверь.
   В 1930 году, когда его жене было тридцать четыре года,  а  ему  сорок
пять,  барон  наконец  последовал  совету,  который  уже  не  один   год
выслушивал от своих приятелей, и завел любовницу. Он позаботился,  чтобы
Луиза узнала об этом, и, к его восторгу, в ней вновь ожил интерес  к  их
браку.  Физическая  ревность  заставила  ее  очнуться   от   апатии.   И
подействовала на нее даже  слишком  возбуждающе,  как  он  со  сжавшимся
сердцем убедился, когда, вновь лежа  в  его  объятиях,  она  настойчиво,
маниакально допрашивала его:
   - Она это делала, Ксави? А это?
   Она  откинулась  на  кружевных   подушках,   густые   черные   волосы
рассыпались, обрамляя совершенное лицо, темные  глаза  блестели,  пухлые
губы были накрашены. Барон в нетерпении разорвал кружева ее  неглиже,  и
это ей понравилось. Ее груди оставались  теми  же  высокими,  округлыми,
юными, которые он всегда обожал, худощавое тело цвета густых сливок было
гибким, как у девушки. Теперь она приподняла эти груди обеими  руками  и
подставила их его жаждущему рту.
   - Calme-toi, reste tranquille, je t'aime, tu sais,  je  t'adore......
Он взял в губы острые соски и начал нежно их целовать. Он обещал себе на
этот раз медлить. Очень медлить. Он способен сдерживаться и  доведет  ее
до оргазма раз, два, и три, прежде чем кончить, и она  будет  трепетать,
будет льнуть к нему, как прежде. При этом воспоминании  он  отвердел,  и
она ощутила его движение  у  своего  живота.  И  тотчас  с  лихорадочной
настойчивостью оттолкнула его.
   - Не так! Я этого не хочу.
   Она говорила по-английски. Прежде в постели всегда был французский.
   - Положи его мне в рот, Ксави. Ну же!  Я  знаю,  тебе  это  нравится.
Положи! Дай я тебя пососу...
   Она втащила его повыше и повернула так, что его член оказался  у  нее
над губами. Она улыбнулась ему и быстрым змеиным движением  прикоснулась
к головке языком.
   - У твоей штучки мой вкус. Так приятно...
   Ее глаза мерцали темным светом. Она раскрыла пухлые губы, и его забил
озноб - он ощущал теплоту ее рта, сосущего, сосущего... Он закрыл глаза.
О, это ей удавалось! Как всегда. Она умела  подразнить,  нежно  провести
кончиком языка по  краю  головки,  умела  ускорить  его  реакцию,  точно
соизмеряя силу всасывания, так что он начинал  тыкаться  ей  в  нёбо,  -
сосала его нежно, влажно, ритмично. Потом медленно провела  ладонями  по
его ягодицам, засунула руки между его ногами и принялась массировать его
там, где кожа стала дряблой и влажной от их совокупления. Она обвила его
мошонку изящными пальцами, откинула голову, и у него возникло  ощущение,
что он проникает в глубину ее горла. Он почувствовал предвестие  спазма,
оно все усиливалось...
   Внезапно она перестала сосать.  Вытолкнула  член  из  губ  целиком  и
посмотрела на мужа снизу вверх.
   - Она делала для тебя так, Ксави? Делала? Она умеет сосать тебя  так,
как я? Расскажи, Ксави, шепни мне на ухо, пока  делаешь  это...  Я  хочу
знать! А что еще ты с ней делал, Ксави? Просто  трахал  ее,  или  что-то
сверх? А в жопу ей нравится? Скажи мне, Ксави, скажи мне...
   Ее похабности и отталкивали, и возбуждали  его.  Глядя  вниз,  в  эти
темные глаза, в этот  жадный  рот,  он  почувствовал,  что  его  эрекция
ослабевает.  Зажмурившись,   он   опрокинул   ее   на   подушки.   Потом
передвинулся, развел ее ноги и исступленно вонзился в нее.  Она  выгнула
спину и вскрикнула. Ксавье вонзал и вонзал - глубоко,  чуть-чуть,  потом
опять глубоко. Его член вновь отвердел. Он вогнал  его  в  нее,  извлек,
снова вогнал. К его  полному  изумлению,  перед  ним  всплыл  образ  его
любовницы. Он увидел ее пухленькое уютное тело, большие груди с  темными
сосками, услышал прерывистое дыхание. Этот образ вызвал у  него  оргазм.
Он застонал и впрыснул  семя  в  неподвижное  тело  жены,  ненавидя  ее,
ненавидя себя.
   Когда он извлек свой член, она резко полоснула его ногтями по спине.
   - Подонок! Ты о ней думал? О ней?  Ксавье  посмотрел  на  нее  сверху
вниз.
   - Мне казалось, ты этого и хотела, - ответил он холодно и ушел  спать
к себе.
   В последующие годы он иногда обращался за сексуальным удовлетворением
к жене, но гораздо чаще в нарастающем  отчаянии  -  к  другим  постоянно
меняющимся женщинам. Он горько сознавал, что его  все  больше  и  больше
влечет к молоденьким женщинам, которые напоминали ему  жену,  какой  она
была, когда он впервые увидел ее и влюбился. Иногда, когда сходство было
невелико и ему трудно  было  сохранять  эрекцию,  он  закрывал  глаза  и
вызывал в памяти образ своей юной жены. Ее благоухающую розами плоть, ее
застенчивую пылкость. И образ этот никогда его не подводил. Он вызывал у
него оргазм даже в объятиях проститутки.
   Он замкнулся, сознательно отдалился  от  старейших  своих  друзей,  а
когда женщины оказывались недостаточным отвлечением, с головой уходил  в
сложности управления фирмой и поместьями. На людях он  и  его  красавица
жена оставались совсем прежними: нежной парой, экстравагантной,  щедрой,
бывающей везде, повсюду вызывающей зависть, всюду вызывающей восхищение.
Если порой злые языки и позволяли себе кое-что - ведь в самых  идеальных
браках возникает  нужда  в  каких-то  divertissements  ,  а  и  барон  и
баронесса так похвально корректны, - он игнорировал  сплетни.  Жена,  во
всяком случае, научила его одному, говорил он себе, - научила  истинному
смыслу ennuie , научила, что значит влачить свои дни  в  серой  темнице.
Этот дар он предпочел бы не получать.
   Он ясно увидел приближение войны на несколько лет раньше  большинства
своих друзей и деловых знакомых. В 1933 году, когда Адольф  Гитлер  стал
рейхсканцлером, он предостерегал друзей, что это чревато войной,  а  они
посмеивались над ним. В 1936  году  он  продал  свои  акции  в  немецкой
стальной  промышленности  с  прибылью  и  вложил  ее  в   английскую   и
американскую промышленность. А когда в том же году была ремилитаризована
Рейнская зона, перевел все свои вклады и значительную  часть  оборотного
капитала из Франции в Швейцарию и Нью-Йорк. Фирма де  Шавиньи  перестала
принадлежать лично ему, а  была  преобразована  в  закрытую  акционерную
компанию, зарегистрированную в Люцерне, - девяносто  процентов  остались
ему, остальными десятью владел его сын Жан-Поль.  Его  личная  коллекция
драгоценных  камней,  его  картины,   серебро,   самая   ценная   и   не
восстановимая мебель из  трех  его  резиденций  во  Франции  были  также
отправлены на хранение в Швейцарию. В 1937 году он  начал  подготовку  к
отъезду его семьи из Франции на  случай,  если  вторжение,  которого  он
опасался, действительно произойдет. Ко времени аннексии  Чехословакии  и
Австрии в 1938 году подготовка эта была завершена. Надежность ее  прошла
проверку через  полтора  года,  когда  в  мае  1940-го  Луиза  с  обоими
сыновьями покинула Францию почти накануне эвакуации английских войск  из
Дюнкерка. К 14 июня того же года, когда немцы вошли в Париж,  салоны  де
Шавиньи все еще были открыты, но Ксавье де Шавиньи практически избавился
от своего состояния. Когда от него это требовали, он предоставлял себя и
свои салоны в распоряжение немецкого верховного командования и благодаря
такой  любезной  гибкости  часто  получал  важные  сведения  для   своих
товарищей в шестой ячейке  парижского  Сопротивления.  Он  отказался  от
женщин и старался не думать о жене.
   К своему удивлению, он  обнаружил,  что  не  замечает  отсутствия  ни
Луизы, ни своих любовниц и что ennuie, столь долго его томившая, исчезла
бесследно. У него вновь  появилась  цель,  raison  d'кtre  ,  обладавшая
особой силой, потому что он знал, что жизнь его находится под постоянной
угрозой. За себя он не боялся, но боялся - все еще - за Луизу и сыновей.
Он чувствовал бы себя гораздо спокойнее, если бы они согласились на  его
план и уехали в Америку. Англия, думал он, наблюдая ход войны, находится
слишком уж близко.
   Страх его объяснялся очень просто: Луиза, его жена,  была  наполовину
еврейкой. Ее мать Фрэнсис, урожденная  Шифф,  росла  в  тесных  пределах
немецко-еврейского общества Нью-Йорка,  в  котором  возможность  назвать
старой родиной Франкфурт - как  для  Ротшильдов,  как  для  Варбургов  -
ценилась очень высоко. Фрэнсис  выросла  в  пределах  магического  круга
"сотни  семейств"  и  среди  своих  дядьев,  теток  и  множества  других
родственников числила внушительное количество Варбургов, Лоебов, Леманов
и Зелигманов. Ее ждал династический брак, и, когда  в  девятнадцать  лет
она  сбежала  с  Джоном  Макаллистером,  семья  отреклась  от   нее,   и
потрясение,  вызванное  этим  смешанным  браком,  давало  о  себе  знать
несколько десятилетий.
   Фрэнсис перечеркнула свое детство в мире особняков на Пятой  авеню  и
молитв в храме Эмману-Эла. Когда она вышла за Джона Макаллистера, он был
уже  богат,  так  как  унаследовал   стальную   империю   своего   отца,
шотландского  иммигранта.  Он  вложил  капитал  в   Северо-Тихоокеанскую
железную дорогу и стал еще богаче. Фрэнсис Макаллистер отдавала всю свою
энергию ассимиляции, и - так как она была красива, умна и обаятельна,  а
не только очень богата - ей это в  значительной  мере  удалось.  Фрэнсис
украшала   собой   макаллистеровскую   ложу   в    "Алмазной    подкове"
"Метрополитен-опера" - в эти ложи доступ ее еврейским родственникам  был
закрыт. Она построила дом в Ньюпорте, а, естественно, не в Элбероне, где
проживали ее дядья и тетки. Луизу она воспитала с  большим  тщанием:  ее
еврейское  происхождение  не  скрывалось,  но  упоминания   о   нем   не
поощрялись.  Луиза,  подрастая,  поняла,  что  из-за  своей  матери  она
выделяется среди сверстниц, и бдительно избегала  даже  самых  косвенных
намеков на причину.  Эта  тема  полностью  исключалась,  как  и  новизна
отцовского богатства. Она приняла католичество, а выйдя замуж за  Ксавье
посвятила всю свою немалую энергию новой роли - баронессы, причем  более
французской, чем сами французы. Ее усилия  были  такими  яростными,  что
Ксавье де Шавиньи, полностью лишенный расовых предрассудков, почти забыл
о предках  своей  жены.  Поскольку  их  расовая  принадлежность  его  не
интересовала, он с аристократической небрежностью считал, что она никому
интересной быть не может. Так было до 1938 года, а  тогда  предков  этих
уже нельзя было игнорировать. Ведь если Луиза была наполовину  еврейкой,
его сыновья были евреями на четверть. И раз враги, разыскивая  еврейскую
кровь, были готовы прослеживать наследственность до восьмого и  девятого
колена,  полуеврейка  мать  и  чистая  еврейка  бабушка  превращались  в
страшную опасность. Вот почему подготовка велась с такой  тщательностью,
вот почему барон не сомневался в  ее  необходимости.  Но  все  равно  он
тревожился, достаточно ли тщательной она была.
   Эдуард улегся на диване, обтянутом шелковой парчой, подложил под ноги
подушку и уставился на огонь. Он чувствовал себя очень уютно и чуть-чуть
сонно, как обычно после английского пятичасового чая.
   Англичане, решил он, понимают толк в этой трапезе. И еще в  завтраке.
Овсянку он не одобрял - брр! Зато поджаренная  грудинка,  жареные  почки
под острым соусом, рыба с рисом по-индийски - чистое объедение! Куда  до
них булочкам и cafe au lait ! Эдуард был уже высок; он пошел  в  отца  и
очень на него походил - те же совсем черные волосы и  удивительно  синие
глаза. Унаследовал он и атлетическое  сложение  отца  -  широкие  плечи,
длинные ноги, узкие бедра. Он быстро рос - уже  пять  футов  одиннадцать
дюймов - и был все время голоден.
   А сейчас он только что превосходно подкрепился: дворецкий  Парсонс  и
старшая горничная внесли на серебряных  подносах  чай  со  всем  к  нему
положенным и торжественно для него одного расставили на  столиках  перед
камином  горячие  лепешки  с  английским  медом,   крохотные   огуречные
сандвичи, три разных торта и "Лапсан-Сучон", его любимый  чай  с  легким
привкусом дыма.
   Каждое утро Эдуард читал "Тайме", на улицах он видел длинные  очереди
перед продовольственными магазинами и скудный выбор товаров  на  полках.
Он прекрасно понимал, что подающиеся к их столу блюда, такие  обычные  в
глазах его матери, теперь, в дни войны, были исключением - и,  возможно,
даже непатриотичным. С другой стороны, он знал, что в доме еще до  войны
были большие запасы всего необходимого, а ему непрерывно хотелось  есть!
Неужели он и правда  будет  способствовать  победе,  если  откажется  от
второго ломтика ростбифа или не возьмет еще севрюги? Да нет  же!  А  вот
повар может и обидеться.
   Он виновато покосился  на  книгу  у  себя  на  коленях.  Вергилий.  К
утреннему уроку ему было задано перевести пять страниц, а у него  готовы
только две. Во Франции латынь ему преподавал старенький иезуит,  который
мирно подремывал, пока он продирался  сквозь  строки  "Энеиды".  Но  его
лондонский учитель  был  совсем  другим.  Его  наняла  мать  Эдуарда  по
рекомендации кого-то из друзей,  и  Эдуард  не  сомневался,  что  папане
одобрил бы этого выбора. Хьюго Глендиннинг был человеком неопределенного
возраста, слишком старым для армии, возможно лет сорока пяти, хотя  умел
выглядеть старше. Очень  высокий,  очень  худой  и  очень  элегантный  с
налетом дендизма, он, на консервативный  вкус  Эдуарда,  должен  был  бы
стричь  свои  седеющие  волосы  гораздо  короче.  Он  имел   обыкновение
запускать в них все пять пальцев и театрально стонать в знак  того,  что
Эдуард снова непростительно ошибся. Он в свое время кончил  Итон,  затем
Оксфорд, где изучал классические языки  и  литературу,  и  обладал  умом
острым как  бритва.  В  первый  день  он  потряс  Эдуарда  тем,  что  на
протяжении всего урока не переставая курил крепчайшие русские  папиросы.
Его семейные связи и дипломы у папа, конечно, возражений не вызвали  бы,
в этом Эдуард не сомневался. Но вот его политические взгляды? Навряд ли!
Хьюго Глендиннинг сражался на фронтах  испанской  гражданской  войны,  и
Эдуард незамедлительно обнаружил, что он радикал (самый первый среди его
знакомых), если не хуже того - социалист. Преподавал он,  мягко  говоря,
на свой лад. Первый урок он начал с того, что швырнул Эдуарду две книги:
"Илиаду" и недоброй памяти "Энеиду".
   - Ну, вот! - Он положил ноги на столик перед  собой  и  потянулся.  -
Первые страницы обеих. Прочтите, затем переведите.
   Эдуард, спотыкаясь, читал,  а  Хьюго  Глендиннинг  откинулся,  закрыв
глаза и брезгливо кривя губы.  Когда  Эдуард  с  грехом  пополам  кончил
переводить, его учитель резким движением сел прямо.
   - Ну-ну! Вы не законченный болван, и, полагаю, это уже кое-что. -  Он
посмотрел  на  Эдуарда  сверлящим  взглядом.  -  Не  исключаю  кое-каких
проблесков интеллекта. Естественно,  глубоко  погребенного.  Но  тем  не
менее. Я справлялся гораздо лучше в  девять  лет.  А  может  быть...  Вы
лентяй?
   Эдуард взвесил эту возможность - прежде на нее никто даже не намекал.
   - Ну, надеюсь, что нет. - Хьюго  раздавил  папиросу  в  пепельнице  и
закурил следующую. - Лень очень утомительное  качество.  И  для  меня  -
самое   омерзительное.   Итак...   -   Он   вдруг   наклонился   вперед,
гипнотизирующе глядя на Эдуарда. - О чем "Илиада"?
   Эдуард замялся.
   - Ну... она... ну, про греков и троянцев... - И?
   - О Троянской войне.
   - Вот именно! - Хьюго улыбнулся. - О войне.  Возможно,  вы  замечали,
что сейчас идет война.
   - Совсем другая! - вспылил Эдуард.
   - Вы так думаете? Что же,  формально  вы  правы.  Гомер  не  описывал
маневры танков и авиации. Тем не менее война - всегда война. Убийства  -
всегда убийства. Быть может, "Илиада" не так уж далека от  настоящего  и
не так чужда ему, как вы полагаете. Вот сравните... А, да!  Шестнадцатую
песнь, смерть Патрокла - с  последним  номером  "Тайме",  со  сводкой  о
вчерашних  воздушных  боях  над  Южным  побережьем.  Сравните  туповатую
военную пропаганду с искусством. - Он помолчал.  -  Возможно,  послушав,
как ее читают с несколько более правильным произношением  и  с  истинным
уважением к ритму гомеровского стиха, вы... Ну, посмотрим...
   Хьюго вновь откинулся и закрыл глаза. Он декламировал по-гречески, ни
разу не заглянув в раскрытую книгу. Эдуард тихо сидел на своем стуле.
   Вначале он  сопротивлялся.  Хьюго  Глендиннинг  показался  ему  жутко
высокомерным и невыносимо грубым - никто из его французских учителей  не
посмел бы говорить с ним так. Ему это неинтересно и никакого впечатления
на него не произведет! Но постепенно против воли он начал  вслушиваться.
Нет, просто поразительно, какой  прозрачный,  гибкий,  звучный  язык,  и
совсем не похожий на сухую монотонность, с какой  читал  учитель-иезуит,
останавливаясь  через  каждые  две  строки  для  разбора  грамматических
конструкций.
   Эдуард теперь слушал внимательно, следя по свое книге, и  слова,  уже
ему знакомые, начали обретать собственную форму, собственное  бытие:  он
увидел поле битвы, увидел блестящее  на  солнце  оружие,  услышал  вопли
умирающих. С этой минуты он попался на крючок. Впервые  в  жизни  Эдуард
ждал урока с нетерпением и занимался усердно. Придет  день,  обязательно
придет день, когда  он  заставит  Хьюго  Глендиннинга  похвалить  его  -
заставит, пусть это его убьет!
   Когда они взялись за латынь, Хьюго отверг "Записки о Галльской войне"
Юлия Цезаря.
   - Недурная ясная, нудная проза. - Он презрительно фыркнул.  -  Рвы  и
валы. Для войны нам хватит Гомера, думается  мне.  Ну...  а  как  насчет
любви?  Сексуальная  привлекательность?  Страсть?   Полагаю,   вас   это
интересует? Меня в вашем возрасте интересовало...
   - А теперь нет? - ехидно вставил Эдуард, и Хьюго улыбнулся:
   - Быть может.  Но  речь  не  о  том.  Естественно,  мы  будем  читать
"Энеиду". Но еще, пожалуй, и Катулла. Вы читали Катулла?
   - Нет! - Сердце Эдуарда взволнованно забилось.  С  точки  зрения  его
учителя-иезуита, Катулл никоим образом не подходил для  учебных  занятий
четырнадцатилетних подростков.
   - Ну так начнем. - Хьюго помолчал. - Катулл - блестящий ум и скептик.
Он высмеивает собственную страсть  и  в  то  же  время  признается,  что
порабощен. Некоторые из этих стихотворений мы можем плодотворно сравнить
с  кое-какими  сонетами  Шекспира.  В  обоих  случаях  мальчику   понять
описываемые чувства не так легко. Вы способны  вообразить,  что  ощущает
мужчина, когда он физически и духовно одержим женщиной? Причем женщиной,
чей характер и нравственность он презирает?
   Эдуард замялся. Он подумал о своих родителях, о некоторых  сценах,  о
некоторых случайно подслушанных разговорах.
   - Пожалуй, способен, - сказал он осторожно. Глаза  Хьюго  мечтательно
обратились на окно.
   - Сексуальная страсть... А мы, естественно,  говорим  о  ней...  Так,
сексуальная страсть мне  представляется  весьма  интересным  состоянием.
Куда интереснее романтической любви, с  которой  ее  часто  путают.  Она
необорима и смертоносна. И еще, увы, обыденна. Столь же обыденна сейчас,
как в Риме за шестьдесят лет до нашей эры, как в елизаветинском Лондоне.
- Он сухо улыбнулся. - Не сомневаюсь, вы в свое время тоже ее испытаете.
И, конечно же, подобно нам всем, решите, что ваш случай  уникален.  Что,
разумеется, не так. Ну, приступим. Кстати, вы знаете, что  Катуллу  было
тридцать, когда он умер?
   Так это и продолжалось. Как ни напрягал  свою  фантазию  Эдуард,  ему
никогда не удавалось предугадать, о чем будет следующий урок. Иногда они
порхали по истории - не добросовестно прорабатывая французских королей и
запоминая их даты, как всегда было прежде, но перемахивая через столетия
и с континента на континент. Французская революция,  русская  революция,
американская гражданская война. Внезапно Хьюго делал выпад:
   - Ради чего велась эта война, как вы думаете, Эдуард?
   - Ну, чтобы освободить рабов на Юге.
   - Чушь! Пропаганда, пущенная янки.  Велась  она  главным  образом  по
коммерческим причинам, потому что штаты Севера  алчно  заглядывались  на
богатства  Юга.  А  судьбу  черных  рабов  она   затрагивала   постольку
поскольку. Я полагаю, вам известно, что негры на Юге Соединенных  Штатов
все еще не имеют права голоса? - Он помолчал. - Разумеется, англичанам в
этом отношении тоже нечего чваниться. На следующей неделе мы  рассмотрим
прискорбно медленное расширение избирательного права  в  этой  стране  -
отмену имущественного ценза, который прежде оберегал  интересы  правящих
классов, а также предоставление права  голоса  женщинам.  -  Он  оборвал
фразу. - Вы находите это забавным?
   Эдуард пожал плечами:
   - Я читал  о  суфражистках.  И  не  вижу,  для  чего  женщинам  нужно
голосовать. Папа говорит, что  он  еще  не  встречал  женщины,  хотя  бы
отдаленно разбирающейся в политике. А мама не утруждает себя  посещением
избирательного участка.
   Хьюго нахмурился:
   - Женщины обладают умственными способностями?
   - Конечно.
   - Так не кажется ли вам, что им следует  их  упражнять?  Как  и  вам.
Полагаться на чужие идеи, Эдуард, - это  признак  умственной  лени.  Все
подвергайте сомнению, Эдуард. Всегда спрашивайте. И, главное, думайте...
   Эдуард старался. Он признавал логичность аргументов,  которые  слышал
от Хьюго, но прилагать их к жизни было трудно.  Ну,  пусть  суфражистки,
пусть женские умственные способности, но  вот  сосредоточиться  на  этих
умственных способностях Эдуарду никак не  удавалось.  Как  можно  о  них
думать, если его глаза сосредоточивались на стройных ножках, колышущихся
юбках, на чудесной линии между мягкими изгибами грудей?
   Он закрыл Вергилия на середине страстной мольбы Дидоны, обращенной  к
Энею. К черту! К черту!  Ему  никак  не  удавалось  сосредоточиться.  Он
ощущал  шевеление,  напряжение  между   ногами,   в   голове   теснились
упоительные обрывочные образы: груди и бедра, подушки и  разметанные  по
ним волосы,  увлажнение  и  растущее  наслаждение.  Он  знал,  чего  ему
хотелось. Ему хотелось подняться к себе в  спальню,  запереть  дверь  и,
оставшись наедине с этими образами, прикоснуться к себе,  медлительными,
ритмичными  движениями  довести  себя  до   судорожного   и   греховного
освобождения. Греховного, потому  что  рацеи  священников  о  порочности
рукоблудия, о дьявольских соблазнах плоти он выслушивал еще с  тех  пор,
когда ему было лет  восемь-девять.  А  Жан-Поль  говорил,  что  все  это
чепуха, что все подростки онанируют  -  просто  этап,  который  минуешь,
взрослея,  и  ничего  больше.  И  как  только  начинаешь  иметь  дело  с
женщинами, это проходит само собой. Эдуард не сомневался, что брат прав,
надеялся, что он прав, и полагал, что Хьюго скажет то же,  если  у  него
хватит духа задать такой вопрос. И все-таки ему не удавалось выкинуть из
головы суровые предостережения священников.
   Отец Клеман грозил, что на ладонях вырастут волосы, если ты  хотя  бы
раз проделаешь такое. "Да-да, дитя мое, и они останутся, как знак Каина,
чтобы все могли видеть. Запомни же!"
   Эдуард украдкой покосился на свои ладони. Ни единого волоска, а ведь,
если отец Клеман говорит правду, они бы уже давно стали мохнатыми.  Так,
наверное, это не  правда?  Но,  кроме  того,  отец  Клеман  сказал,  что
онанировать - грех, в котором должно признаваться на исповеди, и  Эдуард
признался. И просто изнывал от мучительного смущения.
   "Ты был один, когда совершал это, сын мой?" "Да, отче".
   "Ты уверен, сын мой?" "Да, отче".
   Эдуард растерялся. А с кем он мог быть? И чуть  было  не  задал  этот
вопрос, но не посмел. И  всякий  раз  ему  предписывалось  тридцать  раз
повторить "Богородице Дево, радуйся!" и впредь не грешить. Но не успевал
он выйти из исповедальни, как потребность возникала в  нем  с  утроенной
силой. Он вздохнул. Собственно, священник? он хотел бы спросить,  почему
оттого, что делать запрещается, его только больше тянет это делать. Но и
этого он спросить не смел.
   Он  встал  и  посмотрел  на  часы.  Потом  снова  открыл  "Энеиду"  -
отвлечение было лучшим  противоядием,  он  это  знал.  Когда  пятнадцать
строк, переведенных с латыни, возымели свое действие и  упорная  эрекция
наконец ослабела, он испытал радость торжествующей добродетели. И  снова
посмотрел на часы. Почти шесть. В шесть  должен  вернуться  Жан-Поль,  и
если повезло, если Жан-Поль не забыл, то вдруг уже все  устроено?  Самое
для него важное! Будь он в Париже, это сделал бы папа,  как  раньше  для
Жан-Поля. Но здесь Жан-Поль  обещал  ему,  даже  поклялся,  что  возьмет
ответственность на себя. С помощью Жан-Поля сегодня же он встретится  со
своей первой женщиной.
   С раннего детства самой важной фигурой в жизни Эдуарда был  Жан-Поль.
Он любил своего папа и очень гордился им, но отец, всегда ласковый,  был
далек от него. Ребенком он видел его, как и мать, только в  определенные
часы. В Сен-Клу пожилая английская няня ежедневно ровно  в  четыре  часа
приводила его из детской, помещавшейся в отдельном крыле, в гостиную. Он
сидел на стуле, стараясь не ерзать и вести себя чинно,  а  его  родители
либо вежливо спрашивали, как он провел день  и  как  идут  его  занятия,
либо, словно вовсе забыв про него, разговаривали между собой.
   В половине пятого его отводили в детскую и заставляли  съесть  жуткий
английский детский ужин, ибо няня с первого же дня дала ясно понять, что
ее слово - закон и своего питомца она будет  воспитывать  как  положено,
по-английски. И вот Эдуард ел омерзительное крутое яйцо  из  подставочки
или еще более омерзительное хлебное крошево с молоком из мисочки,  а  по
черной лестнице из кухни внизу доносились аппетитнейшие запахи - жареных
куропаток осенью, лососины на рашпере летом.  Ах,  какие  восхитительные
чудеса таила эта кухня! Огромные миски с густыми сливками,  горы  только
что  собранной  малины  или  лесной   земляники.   Крохотные   креветки,
темно-синие омары, розовевшие, когда кухарка их варила.
   Душистый,  еще  теплый  хлеб;  матово-белое   масло;   сыры,   рядами
покоящиеся в кладовой на соломенных ковриках. Когда няня  раз  в  неделю
уходила на свои  свободные  полдня,  он  порой  пробирался  на  кухню  и
Франсина, кухарка, сажала его  за  длинный  стол  и  добродушно  пичкала
всякими лакомыми кусочками из яств, предназначенных для столовой барона,
рецепты которых хранила в тайне с яростной гордостью.
   Но это были особенные дни. Обычно же он съедал в  детской  свой  ужин
под суровым оком неулыбчивой няни, затем его купали и укладывали  спать.
Раза два в неделю отец или мать совершали паломничество в детскую  чтобы
поцеловать его на  сон  грядущий.  Мать  вся  сверкала  драгоценностями,
шуршал шелк ее платья, она пахла розами, и он  слышал  ее  смех  еще  на
лестнице.  Поднималась  она  к  нему,  только  когда  чувствовала   себя
счастливой, и потому казалось, будто она всегда смеется. Смех у нее  был
звенящий, и  совсем  маленьким  Эдуард  побаивался  этого  смеха  -  она
выглядела очень хрупкой, словно могла, зазвенев, разбиться.
   От папа пахло одеколоном, и, когда приходил  он  было  очень  весело,
потому что он оставался дольше мама и иногда удавалось  упросить,  чтобы
он изобразил разных животных, или просто поговорить с ним о  чем-нибудь.
Эдуарду нравилось говорить с отцом. Его интересовало то, что делал папа,
и он затаив дыхание слушал объяснения про виноград, виноградники и марки
разных вин. И про алмазы, и про секреты  их  огранки.  Иногда  в  четыре
часа, если мама не было дома, папа отсылал няню и забирал Эдуарда к себе
в кабинет и, если был в  хорошем  настроении,  отпирал  сейф,  показывал
Эдуарду драгоценные камни, рассказывал про оправы,  про  создаваемые  из
них украшения, про  их  качество.  В  семь  лет  Эдуард  уже  мог  сразу
определить  безупречный  бриллиант,  даже  без  помощи  лупы,  а  просто
подержав его против света. Но это  были  редчайшие  дни,  особые  дни  в
частоколе жестких правил и  формальностей.  А  близким  ему  был  только
Жан-Поль, и разговаривать свободно он мог только с Жан-Полем.
   Чуть ли не первым его воспоминанием о брате было чудесное возвращение
Жан-Поля  на  каникулы  из  еcole  militaire  .  Ему  тогда  было   года
четыре-пять, брату  около  четырнадцати.  На  нем  была  форма  училища,
довольно простая,  но  в  глазах  Эдуарда  исполненная  великолепия.  Он
подбежал к старшему брату, а  Жан-Поль  испустил  приветственный  вопль,
подхватил его на руки и посадил к себе на плечо. В тот миг он  стал  для
Эдуарда образцом всего, чем должен быть благородный француз и воин.
   Жан-Поль был красив,  но  совсем  по-другому,  чем  Эдуард,  -  из-за
относительно низкого роста и более плотного сложения. Он пошел в  своего
американского деда и его шотландских предков,  о  чем  свидетельствовали
густые рыжевато-золотистые волосы, очень белая кожа и глаза - голубые, а
не синие, как у младшего брата.  Борода  у  него  была  просто  рыжей  -
вернее, была бы, если бы он дал ей отрасти, но он брился дважды в  день,
что Эдуарду представлялось верхом мужественности.
   Он всегда был неизменно добродушен, и Эдуард  не  опасался,  что  его
настроение вдруг изменится или он  рассердится,  как  их  мать,  в  чьем
присутствии он из-за этого всегда ощущал напряжение. Эдуард  практически
не видел, чтобы Жан-Поль когда-нибудь сердился  -  разве  что  в  разгар
травли его лошадь начинала хромать, или на охоте ему  за  весь  день  не
удавалось ничего подстрелить. Но даже  и  в  этих  случаях  сердился  он
недолго, и дурное настроение проходило бесследно. Он  был  беспечным,  с
приятной ленцой, придававшей ему  особое  обаяние  в  глазах  не  только
женщин, но и мужчин.
   Его было невозможно заставить заниматься тем, что  наводило  на  него
скуку: в детстве он ненавидел уроки, редко читал книги, никогда не ходил
на серьезные пьесы, хотя питал слабость к артисточкам. Он  любил  легкую
музыку - веселые мотивчики, которые мог напевать или насвистывать,  а  в
коллекции картин, собранной его отцом, ему нравились только произведения
Тулуз-Лотрека. Полотна Сезанна, Гогена, Моне,  замечательный  Матисс  не
трогали Жан-Поля вовсе. А Лотрек, как подозревал Эдуард,  привлекал  его
только сюжетами. Жан-Поль предпочитал шампанское или пиво тонким  винам,
лошадей - искусству,  уверенность  -  сомнениям.  Ювелирная  империя  де
Шавиньи, которой со временем предстояло перейти к нему,  не  вызывала  у
него ничего, кроме откровенной скуки. Когда ему хотелось угодить женщине
модной  побрякушкой,  он  был  рад  воспользоваться  советом   домашнего
эксперта, но этим все исчерпывалось. Если бы не цена, Жан-Поль не  сумел
бы отличить гранат от рубина и совершенно не хотел этому учиться.
   Он был так неколебимо уверен во всем! Эдуарду иногда казалось, что он
особенно восхищается братом и  завидует  ему  именно  за  это  качество.
Возможно,  секрет  заключался  в  том,   что   Жан-Поль   был   старшим,
наследником. Он вырос в счастливом сознании, что в один прекрасный день,
палец о палец не  ударив,  ни  разу  не  пошевелив  ни  единой  мозговой
извилиной, вдруг станет одним  из  богатейших  людей  Европы.  Он  будет
бароном.  Рождение  предназначило  его  для   определенной   роли,   для
определенного  положения  в  обществе,  и  ему  в  голову  не  приходило
усомниться в этом.
   Эдуарду тоже предстояло быть богатым. Это разумелось само  собой.  Но
титула он не унаследует и должен, если не пожелает растратить  жизнь  по
пустякам, подыскать себе какое-нибудь занятие, какую-нибудь цель - но он
понятия не имел какую. В сравнении с братом, с сокрушающей  уверенностью
Жан-Поля в чем угодно, начиная от политики и кончая постелью, он  ощущал
себя зыбким, пронизанным неуверенностью и сомнениями. Он знал, что умнее
Жан-Поля. Он знал, что многое понимает и видит быстрее и глубже, но  эта
способность представлялась ему бесполезной. Жан-Поль просто не  трудился
понимать, и Жан-Поль был счастлив. В этом заключался еще  один  источник
его обаяния - в способности радоваться жизни, наслаждаться минутой и  ни
секунды не тревожиться из-за прошлого или будущего.
   К  тому  же  Жан-Поль  вовсе  не  был  тупицей.  Во  всем,  что   его
интересовало, он  преуспевал.  Он  всегда  хотел  быть  военным  и  стал
образцовым офицером. Верхом на лошади или в бою физический страх был ему
незнаком - и это Эдуард знал твердо. Он числился среди  лучших  стрелков
Франции, вопреки своему телосложению великолепно танцевал, мог  перепить
и уложить под стол любого своего приятеля и понятия не имел,  что  такое
похмелье. И на женщин действовал неотразимо.
   По словам Жан-Поля, свою первую женщину он  испробовал  в  тринадцать
лет - одну из горничных в замке на Луаре - и с тех пор не  знал  удержу.
Когда ему  исполнилось  пятнадцать,  его  отец  по  обычаю  их  сословия
позаботился, чтобы мальчика  к  наслаждениям  любовного  акта  приобщила
француженка, славившаяся в Париже особым так-том в подобных делах.
   Жан-Поль не признался отцу в уже  приобретенном  опыте,  и  указанная
дама - по словам Жан-Поля - была приятно удивлена его умелыми ухватками.
Жан-Поль с самого  начала  с  радостью  готов  был  объяснять  жаждущему
младшему брату, что именно требуется мужчине, что и как он делает и  что
может ожидать взамен от женщины. Излагал он это на языке казарм,  и  его
описания отличались восхитительной точностью.
   Ему, сказал он  небрежно,  и  глаза  Эдуарда  округлились,  трахаться
необходимо раз в сутки. Иногда чаще, но в среднем раз в сутки.  В  каком
часу - значения не имеет, хотя лично  он  предпочитает  вторую  половину
дня, так чтобы вечер посвятить выпивке. Ведь, выпив, мужчина  показывает
себя хуже. Трахать приятно всяких женщин - опытных и неопытных,  молодых
и старых, красивых и некрасивых, худых и толстых.
   - Некрасивых? - Эдуард посмотрел на брата с тревожным недоумением.  В
его грезах женщины были всегда красавицами.
   Жан-Поль подмигнул:
   - Целовать смазливую мордашку приятно, не спорю. Но хорошей подстилку
делает не лицо. На  лицо  ты  тогда  не  смотришь,  братик,  можешь  мне
поверить.
   А чем отличается хорошая подстилка? Вот  что  заинтриговало  Эдуарда.
Значит, бывают и плохие? Но тут Жан-Поль, как назло,  утратил  точность.
Вопрос словно бы поставил его в тупик.
   Вообще-то, признал  он  наконец,  это  девственницы,  и  он  советует
Эдуарду держаться от девственниц  подальше  -  кроме,  естественно,  его
будущей жены. С целками бывает муторно  и  даже  неприятно,  а  они  еще
нервничают, не знают, что  нужно  делать,  и  боятся  забеременеть,  что
вообще чушь. Девственницы - только лишние хлопоты, и их лучше избегать.
   Замужние женщины - вот с ними не прогадаешь. Половина их  -  особенно
здесь, в Англии, где мужчины чаще слабаки, - просто на все  готовы.  Они
знают, что делать и когда, а под надлежащим руководством так могут стать
и очень изобретательными. Жан-Поль заверил его, что  женский  рот  может
доставлять наслаждения не меньше законных дырок, а иногда и больше,  так
как некоторые женщины при общепринятом  способе  в  критические  моменты
оказываются недостаточно отзывчивыми.
   - Некоторые не кончают, - заботливо объяснил Жан-Поль.  -  Бог  знает
почему, но у них  не  получается,  а,  откровенно  говоря,  тебе  своего
хватает, чем еще из-за этого  беспокоиться.  А  если  кончают,  чудесно.
Ощущение замечательное. Помнишь, ты маленьким на Луаре смотрел, как доят
коров? Это ощущение прямо такое же. Будто тебя выдаивают.  Мышцы  у  них
сокращаются внутри, понимаешь? Но, если там ничего не происходит, забудь
и жми. Вот тебе ответ, братик. А захочешь, попробуй с другого конца. Для
начала  они  все  притворяются  шокированными,  говорят  -  ни  за  что,
закатывают глаза, ну и так далее. Сплошная ерунда. Они это обожают.
   - А они... то есть, если ты так?.. - Эдуард замялся. -  Ну,  что  они
делают, когда это вытекает? Выплевывают?
   Жан-Поль добродушно хохотнул.
   - Иногда. Ханжи. А правильные проглатывают.
   - Проглатывают?! - Эдуард был ошеломлен. - Им нравится вкус?
   - А бог их знает! - Жан-Поль пожал плечами. - В ту минуту меня это не
интересует, можешь мне поверить.
   И так далее, и тому подобное. Эта  поза  в  сравнении  с  той;  плюсы
неторопливого траханья, а иногда удовольствие от быстрого. Лежа, стоя, в
одежде, без  одежды,  спереди  (миссионерская  поза,  сказал  Жан-Поль),
сзади,   изогнувшись   параллельно,   как   две    ложки,    по-собачьи.
Противозачаточные средства - минусы  презервативов,  capote  anglaise  ,
самый подходящий момент для коитус интерруптус, и как в определенные дни
женского месячного Цикла можно вообще не опасаться беременности.
   У Эдуарда голова шла кругом. Жан-Поль заверил  его,  что  все  совсем
просто и в нужную минуту он сам будет знать, что делать, -  с  мужчинами
всегда так, и нечего бояться. Но  выглядело  это  вовсе  не  простым,  а
страшно, ну  просто  ужасно  сложным.  Он,  наверное,  не  сумеет,  нет,
конечно, он все перепутает, и получится бог знает что. И еще одна  мысль
грызла его и ставила в полный тупик. Наконец,  собравшись  с  духом,  он
рискнул спросить:
   - Ну а любовь, Жан-Поль? Ты  их  любишь,  когда  занимаешься  с  ними
любовью? Поэтому так и говорят? Но ведь, наверное, это трудно. Когда  их
так много. Разве можно любить всех?
   Жан-Поль откинул голову и расхохотался.
   Любовь? Любовь тут вообще ни при чем - ему следовало бы сразу же  это
оговорить. Таково первое правило, самое существенное. Он  обнял  Эдуарда
за плечи, и его лицо стало очень серьезным.
   - Мы говорим об удовольствии, братик. О сексе.  Не  о  любви.  Выкинь
любовь из головы, это тебя только  будет  сбивать  с  толку.  Надо  ясно
отдавать  себе  отчет,  чего  ты   хочешь.   Женщина   доставляет   тебе
удовольствие. При удачных обстоятельствах ты доставляешь удовольствие ей
Вот и все. Иногда они тебе симпатичны - есть женщины, с которыми  хорошо
проводить время, очаровательные, даже умные. Приятные собеседницы, а  не
только отличные подстилки. Другие тебе  не  симпатичны  -  и  тогда  все
по-другому. Но любовь тут  ни  при  чем.  Послушай  моего  совета:  чуть
появятся первые симптомы, сразу ищи другую. Она  тебя  живо  излечит  от
подобной чепухи.
   - Но разве не лучше, - не отступал Эдуард, - разве не будет приятнее,
если ты их любишь? Ну, когда ты делаешь это?
   - Право, не могу сказать. Я никогда не был влюблен.
   - Никогда?! Но ведь люди влюбляются, разве нет? В романах, в  стихах?
Папа влюбился в мама с первого взгляда, он мне сам говорил.
   - Да? - Лицо Жан-Поля омрачилось. -  Ну,  очевидно,  такое  состояние
существует. Но мне оно доверия не внушает, вот и  все.  Просто  ловушка.
Капкан. Ты убедишься, что женщины много о ней  говорят,  гораздо  больше
мужчин. А почему? А потому что хотят, чтобы ты на них женился. Часть  их
игры. Признайся, что любишь - ни в коем случае, Эдуард, этого не  делай,
поверь мне! - и они уже ждут предложения руки и  сердца.  Любой  мужчина
скажет тебе то же. - Он помолчал. - А про мама папа  тебе  действительно
это сказал? Ты не сочиняешь? Эдуард мотнул головой.
   Жан-Поль нахмурился. Это был один из немногих случаев,  когда  Эдуард
заметил в нем неуверенность. И один из немногих  случаев,  когда  он  не
принял совет брата. Естественно, кому было знать, как  не  Жан-Полю,  но
Эдуард все равно ему не поверил. Брату он ничего не сказал, но продолжал
думать о любви. Продолжал верить, как и прежде верил в своем романтичном
и  невинном  сердце,  что  любить  и  заниматься  любовью,  конечно  же,
величайшее событие в жизни человека, способное навсегда ее изменить. Ему
не терпелось обладать  женщиной,  но  точно  так  же  ему  не  терпелось
полюбить какую-нибудь женщину. И поскорее, думал он.  Пусть,  пусть  это
случится скоро!
   Разговор о любви в противопоставлении сексу произошел во Франции года
три назад. Больше он не повторялся. А теперь, услышав  шаги  Парсонса  в
прихожей, звук отпираемой  двери,  басистый  голос  Жан-Поля  и  звонкий
женский смех, Эдуард улыбнулся про себя.
   За эти три года многое переменилось. Теперь Жан-Поль был помолвлен. С
англичанкой, молодой и изумительно красивой. И Жан-Поль теперь убедился,
как он ошибался, не без самодовольства подумал Эдуард. Он помолвлен.  Он
попал в капкан. И значит, даже Жан-Поль наконец-то влюбился.
   Леди  Изобел  Герберт,  старшая  дочь  графа  Конвея,  была  в   свои
восемнадцать лет ослепительна и царственно сознавала это. В гостиную  на
Итон-сквер она вошла, как входила в любую комнату, - быстро,  грациозно,
нервно. Сбросила палантин из чернобурки, прежде чем  Жан-Поль  успел  ей
помочь,  и  небрежно  швырнула  его  на  спинку  стула.  Еще  не  сделав
нескольких шагов, она уже  достала  портсигар,  мундштук  и  нетерпеливо
обернулась к! Жан-Полю.
   - Милый, закури для меня. И сбей мне коктейль, хорошо? Я измучена.  И
мне необходимо выпить.  Что-нибудь  жуткое,  сногсшибательное.  Все  эти
решения меня просто истерзали - как я ненавижу что-нибудь решать!  Такая
гадость! - Она бросилась на диван  и  живописно  вытянулась  на  нем.  -
Эдуард! Милый! Как ты?
   Эдуард слегка ей поклонился и ретировался к диванчику в оконной нише,
откуда мог незаметно пожирать ее глазами.
   Всю свою жизнь он постоянно видел красивых женщин. Его мать славилась
своей красотой. Многие ее  приятельницы  были  не  менее  прелестны.  Но
Изобел Герберт не была похожа ни на кого из них. Едва  начав  официально
выезжать, она сразу затмила своих сверстниц  и,  по  слухам,  правда  не
подтвержденным, успела отказать принцу,  герцогу,  двум  сыновьям  пэров
пониже рангом и одном)! сомнительному итальянскому графу  до  того,  как
дала согласие наследнику барона де Шавиньи. Эдуард знал, что она  слывет
"смелой", но его это только восхищало.  Изобел  совсем  не  походила  на
скромных дочерей французских аристократов, которым Жан-Поль иногда очень
неохотно служил кавалером. У нее были темно-рыжие волосы, отливавшие  на
солнце червонным золотом,  а  тени  выглядевшие  почти  каштановыми.  На
затылке они  были  острижены  даже  короче,  чем  у  мужчин,  а  спереди
обрамляли ее пленительное капризное личико.  Красилась  она  дерзко.  На
этот раз губы у нее были пронзительно алыми. И даже ногти она покрасила,
чего мать Эдуарда не потерпела  бы.  Она  была  высокой,  по-мальчишески
тоненькой и на этот раз надела облегающее  платье  из  черного  шелка  с
короткой юбкой, которое великолепно и подчеркнуто  что-то  скрадывало  и
тем выставляло напоказ. Модель Скиапарелли.  Эдуард,  большой  знаток  в
таких вопросах, определил это сразу. Тяжелые браслеты из слоновой  кости
обременяли обе тонких руки от запястья до локтя. Шею обвивали знаменитые
фамильные  жемчуга   Конвеев,   и,   ожидая   коктейля,   она   небрежно
перекручивала нить, словно бусы из универсального магазина.  Изобел  все
время была в движении, что особенно зачаровывало Эдуарда. Она напоминала
ему что-то экзотически стремительное - колибри или тропическую бабочку с
причудливо вырезанными крыльями.
   Теперь она повернулась к Эдуарду, подставляя его взгляду левую кисть.
   - Вот оно. Сегодня я его  наконец  выбрала.  Как  трудно  было!  Даже
голова разболелась. Но, по-моему,  довольно  миленькое.  Как  по-твоему,
Эдуард? Жан говорит, что ты знаток. Так одобряешь?
   Эдуард молча прошел через комнату, взял протянутую руку  и  посмотрел
на пальцы. "Миленькое"  кольцо  было  совсем  простым.  Один  квадратный
изумруд почти Дюйм в поперечнике. Темно-зеленый,  оправленный  в  золото
высокой пробы. Эдуард сразу его узнал - этот  безупречный  и  уникальный
камень. Его нашли в Южной  Америке.  Он  был  огранен  в  мастерской  де
Шавиньи лучшим гранильщиком его деда, принадлежал кайзеру  Вильгельму  и
был продан  назад  его  отцу  между  двумя  мировыми  войнами.  Это  был
изумительный камень, и он слыл несчастливым. Эдуард  молча  поглядел  на
него и выпустил руку Изобел.
   - Одобряю. Очень красивый камень. И в тон вашим глазам.
   Изобел радостно засмеялась:
   - Ты очарователен, Эдуард! Жан, слышишь? Эдуард очарователен и совсем
не похож на тебя. - Она взглянула на Эдуарда из-под длинных ресниц. -  И
для такого молодого мужчины очень находчив. Говорит именно то, что хочет
услышать женщина, и не ошибается. Ну, совсем не так, как ты, Жан...
   - Зато я сбиваю отличные коктейли! - Жан улыбнулся,  вкладывая  в  ее
руку бокал. - Эдуард этого не умеет. Во всяком случае пока.
   - Коктейли! Коктейли! - Изобел вздернула голову.  -  Ну  что  это  за
талант? Бармен  в  "Четырех  сотнях"  прекрасно  их  сбивает,  но  я  не
собираюсь выходить за него.
   - У меня масса других талантов, прелесть моя! - Жан взял  ее  руку  и
перецеловал все пальцы.
   - Неужели? В таком случае сейчас же  перечисли  все,  чтобы  я  могла
выдолбить их наизусть! Эдуард, бумагу и ручку... - Она  опять  вскочила.
Эдуард молча подал лист почтовой бумаги и авторучку. Изобел снова  села,
хмурясь с притворной сосредоточенностью.
   - Нет, это очень  серьезно!  Никаких  шуток.  Мне  необходимо  знать.
Собственно говоря, мне теперь  ясно,  что  это  надо  было  сделать  уже
давным-давно. И предупреждаю, Жан, если  список  окажется  коротким,  мы
расстанемся. Я  расторгну  нашу  помолвку  вот  так...  -  Она  щелкнула
пальцами, и Жан-Поль  испустил  добродушный  стон.  Потом  развалился  в
кресле и задумался.
   - Я очень богат, - начал он медленно.
   - Богат? Богат? - Изобел сурово  сдвинула  брови.  -  Самое  скверное
начало.  Какая  вульгарность  думать,  будто  меня  может   интересовать
подобное! К тому же богатых мужчин очень много. Попробуй еще.
   - Я буду бароном де Шавиньи...
   - Еще сквернее. Отец говорит, что французские титулы в лучшем  случае
легковесны, а в худшем нелепы. Еще!
   Жан-Поль улыбнулся.
   - Я дам моей жене все, чего она только ни пожелает.
   - У меня почти все уже есть.
   Жан нахмурился, и Эдуард поспешно наклонился вперед:
   - Он очень добрый! Очень! Почти никогда не  сердится.  И  никогда  не
дуется.
   - Никогда не дуется? Вот это хорошо. Это я запишу. - Она помедлила. -
Но никогда не сердится? Хм-хм! Наверное, это скучно.  Мужчины  в  ярости
мне кажутся очаровательными. - Она постучала ручкой по листу. - Дальше!
   - Он красив, - снова вмешался Эдуард. - Этого он вам не скажет. А мне
можно.
   - Ну, хорошо. Красив. - Изумрудные глаза  вскинулись  на  Эдуарда.  -
По-моему, ты будешь красивее, но это к делу  не  относится.  Не  слишком
много.
   Жан-Поль потянулся и заложил руки  за  голову.  Эдуард  с  удивлением
заметил, что он слегка раздражен.
   - Я ревнивый и требовательный любовник, -  заявил  он  твердо.  -  Во
всяком случае, так мне говорят.
   Изобел пропустила мимо ушей напряженную ноту в его голосе и записала.
   -  Ревнивый  это  хорошо.  Требовательный  тоже  звучит  неплохо.  Но
романтичен ли ты? - Она написала это слово и сразу зачеркнула. - Нет, не
думаю. Ни чуточки. - Она поглядела на часы. - Мы  помолвлены  ровно  три
дня, а прошло уже больше часа с тех пор, как ты  в  последний  раз  меня
поцеловал. Нет, ты ни капельки не романтичен.
   Жан-Поль встал, перешел через комнату,  нагнулся  над  ее  креслом  и
поцеловал  ее.  Эдуард  смотрел  секунду-другую,   испытывая   отчаянную
неловкость, потом отвернулся к окну. У него возникла странная мысль, что
поцелуй этот был спровоцирован из-за него, а не  ради  брата.  Он  снова
повернулся к ним в тот момент, когда Жан-Поль отступил. Изумрудные глаза
покосились на него, словно Изобел что-то забавляло, словно она делила  с
ним секрет, недоступный его брату. К своему ужасу, он почувствовал,  что
его тело отзывается, шевелится... и удрученно отвернулся.
   - Мне надо сделать уроки. Латынь. Я пойду... Он направился  к  двери,
но Изобел вскочила:
   - Нет! Не надо. Мы бросим эту глупую игру.  Такая  скучная!  В  конце
концов я запишу на этом листке пять слов и должна буду вернуть Жану  его
изумруд. А я не хочу с ним расставаться. Я очень к нему привязана.  И  к
тебе, Жан, милый. Ну, не  хмурься!  Ты  же  знаешь,  мне  нравится  тебя
дразнить. Я поднимусь к твоей матери. Она ведь не рассердится, Жан. Хочу
показать ей его. И  мы  примемся  составлять  чудесный  список.  Женщины
обожают  составлять  списки,  ты  это  знаешь,  милый?  Никакую  свадьбу
невозможно устроить без их огромного количества, и это  будет  чистейший
восторг! Ну вот! Я ухожу... - Она оглянулась через плечо. - Оставляю вас
вдвоем... поговорить...
   Дверь  за  ней  закрылась,  и  наступило   молчание.   Эдуард   стоял
багрово-красный и негодующе смотрел на брата.
   - Господи! Она знает! Изобел знает... Ты же ей не сказал? Ты не мог!
   - Ну, упомянул мимоходом. - Жан пожал  плечами.  -  Так  и  что?  Она
считает, что это отличная идея. Очень милая. Так она и сказала.
   Эдуард поглядел на брата с сомнением. Тот произнес  слово  "милая"  с
нескрываемым сарказмом.
   - Мне неприятно, только и всего. Я бы предпочел, чтобы она не  знала.
Я... я думал, что о таком не говорят. Что это наша с тобой тайна.
   - Но так оно и есть. Так и есть. Ну, будет!  Смотри  веселее!  -  Жан
улыбнулся. - У меня для тебя хорошие новости. Я все устроил.
   - Устроил? Правда?
   Жан вытащил из кармана мундира картонную карточку и всунул ее в  руку
брата.
   - Завтра днем в три. Мама уедет на весь день. Я проверил. Глендиннинг
по субботам занимается с тобой только утром, так? Значит, у  тебя  будет
достаточно времени добраться туда. Адрес на карточке. - Он  помолчал.  -
Она совершенство, Эдуард. Совершенство во всех  отношениях.  Не  слишком
молода,  не  слишком  стара.  Очень  опытна.   Восхитительная   женщина.
Француженка... Я решил, что так тебе будет проще. Не проститутка, ничего
подобного. Она... ну, содержанка, ты понимаешь? Однако джентльмен уже  в
годах, часто в отъезде, а ей  нравятся  мужчины  помоложе.  -  Он  пожал
плечами. - Отличная подстилка, Эдуард.  Могу  рекомендовать  по  личному
опыту.
   - По личному?
   - Ну, естественно. Неужели ты думаешь, что я запущу моего братика, не
проверив прежде, что его ожидает? - Жан улыбнулся.  -  Я  ее  испробовал
вчера днем.
   - Вчера? Но  ты  же  теперь  помолвлен,  Жан!  Жан-Поль  ухмыльнулся.
Посмотрел на дверь, потом снова на Эдуарда.
   - Братик, мой братик! - сказал он  медленно.  -  Неужто  ты  серьезно
думал, будто это что-то изменит? Ну, признайся!
 
*** 
 
   Селестина Бьяншон приехала в Англию еще в 1910 году шестнадцатилетней
девочкой петь и танцевать в "Альгамбре-Фоли" Генри Пелиссьера. Она  была
очень миловидной и полненькой ровно в той  степени,  какая  в  ту  эпоху
считалась непременным условием красоты. Танцевала она грациозно, и, хотя
пению не училась, у нее было приятное, звонкое, от природы  поставленное
сопрано.  Она  быстро  приобрела  свою  долю  поклонников  в   толпе   у
артистического входа, которые посылали ей за  кулисы  букеты  и  корзины
цветов, яростно  соперничая  за  право  накормить  и  напоить  ее  после
спектакля в кафе "Европа" на Лестер-сквер. До трех утра они ели  и  пили
шампанское среди писателей, актрис, молодых отпрысков титулованных семей
и прочих, кто составлял этот полусвет, а затем  Селестина  на  извозчике
возвращалась в куда менее  фешенебельные  окрестности  Финсбери-парка  -
иногда одна, чаще нет. Она все еще вспоминала эти годы, продлившиеся  до
начала Первой мировой войны, как лучшее время своей жизни.
   Но Селестина, дочь французских крестьян, была реалисткой.  В  отличие
от некоторых своих подруг в "Альгамбре" она принимала букеты и  подарки,
но не ожидала предложений руки  и  сердца.  Бесспорно,  подобное  иногда
случалось - но крайне редко. Селестину вполне устраивали сменявшие  друг
друга покровители. Возвращаться во Францию ей  не  хотелось.  Шли  годы,
цвет ее юности увядал, и покровители становились менее  аристократичными
и менее молодыми, но Селестина  принимала  это  как  должное.  Это  было
естественно, неизбежно и не действовало на нее удручающе. Теперь, в 1940
году, ей  было  сорок  шесть  лет  и  она  находилась  на  содержании  у
удалившегося на покой дельца, который жил  в  Хове.  Весь  свой  скудный
капитал  он  вложил  в  многоквартирные  дома  в  Лондоне  и   окрестных
графствах. Селестину это устраивало - посещал он ее не чаще  одного-двух
раз в неделю. К  тому  же  он  редко  интересовался,  как  она  проводит
остальное время. Ему было шестьдесят четыре года, и Селестина искренне к
нему привязалась. Он заметно поугас,  но  был  гораздо  ласковее  многих
прежних ее любовников, оплачивал ее квартиру на Мейда-Вейл, назначил  ей
небольшое содержание, из которого она каждую неделю  умудрялась  кое-что
откладывать на черный день, и не гнушался разговаривать с ней,  что  она
очень ценила.
   Селестине в голову  не  приходило,  что  она  его  обманывает.  Часы,
проведенные с другими джентльменами,  просто  никакого  отношения  к  их
договору  не  имели  и  никакого  вреда  принести  не  могли,  поскольку
оставались необнаруженными. Селестина очень рано поняла, что чем  меньше
знают мужчины, тем лучше.  Они  приходили  к  ней  ради  одного,  и  она
обслуживала их во всю меру своих немалых способностей. Ей очень повезло,
что  война  забросила  в  Лондон  столько  французов:  несколько  часов,
проведенных с французским офицером,  обеспечили  ей  неиссякаемый  поток
довольных клиентов в военной форме.
   Ее картонные карточки хранились теперь  в  бумажниках  многих  членов
штаба  генерала  де  Голля,  и  Селестину  это  радовало   -   небольшой
дополнительный доход, дух патриотизма, да и вообще  после  стольких  лет
было  приятно  снова  болтать  в  будуаре  по-французски.  Проходя  мимо
штаб-квартиры Свободной Франции, Селестина  непременно  посылала  зданию
воздушный поцелуй и молча желала молодым людям в его стенах bonne chance
.
   Она  приняла  как  большую  честь  возможность  услужить   блестящему
молодому наследнику барона де Шавиньи и была  очень  польщена,  когда  в
заключение довольно бурных совокуплений он  объяснил  ей,  как  способен
объяснить только француз, злосчастные терзания  своего  младшего  брата.
Выступать в такой роли ей уже доводилось, и она сразу же дала  согласие.
Ей любопытно было познакомиться с юным Эдуардом, и, улыбаясь  про  себя,
она подумала, что с ее помощью он, возможно, станет куда более  искусным
любовником, чем его энергичный, но прямолинейный брат.
   К встрече с ним она готовилась очень тщательно, по  опыту  зная,  что
костюм во вкусе клиентов постарше - черный кружевной корсет, стягивающий
талию и выпячивающий, не закрывая, ее  полные  груди,  пышные  подвязки,
тончайшие чулки и прозрачный пеньюар - скорее всего перепугает мальчика.
Когда она кончила одеваться для него, то осталась довольна: эротично, но
не вызывающе, вместо черного - белое, милые ленточки, кружева  -  и  все
скрыто халатом из  голубого  крепдешина.  Она  тщательно  причесалась  и
всунула миниатюрные красивые ножки в голубые туфли на  высоком  каблуке,
украшенные перьями марабу.
   Жан-Поль предусмотрительно снабдил ее бутылкой  шампанского,  которую
она уже поставила на лед. Как и чайник на огонь - некоторые молодые люди
в первый раз предпочитали чай.
   Закончив приготовления, она села ждать его.
   Эдуард отправился в незнакомый район Мейда-Вейл на такси. Приехал  он
в четверть третьего и сорок пять минут расхаживал по  улицам  в  нервном
волнении. Несколько раз он уже готов был подозвать проезжающее  такси  и
вернуться домой, но это было бы трусостью.  Как  он  посмотрит  в  глаза
Жан-Полю? И в конце концов ровно в три он подошел к двери и нажал кнопку
звонка.
   Жан-Поль сказал - пять  фунтов.  Эдуарду  это  показалось  не  просто
скаредным, но  плебейским.  Поэтому  он  забрал  из  запасов  Итон-сквер
большую коробку французских шоколадных конфет - в Лондоне теперь  ничего
подобного купить было невозможно, - положил внутрь десятифунтовую купюру
и тщательно вернул на место ленту и обертку.  Кроме  того,  он  купил  у
цветочницы букетик роз и теперь, ожидая у  двери,  перекладывал  розы  и
конфеты из руки в руку.
   Никогда еще он не чувствовал себя таким растерянным, таким  никчемным
и никогда еще не  испытывал  столь  полного  отсутствия  хоть  какого-то
интереса к женщинам. Но все переменилось, едва Селестина открыла  дверь,
вспорхнула впереди него по  лестнице,  стуча  туфельками  с  перьями,  и
пригласила войти в гостиную. Она весело  болтала  по-французски,  и  его
смущение тут же рассеялось. Она налила  ему  шампанского,  и  он  осушил
бокал одним глотком, а потом, к величайшему его облегчению,  она  просто
села и завела разговор, словно они были старыми друзьями.
   Эдуард смотрел на нее и думал, что она, возможно, не так уж  юна,  но
зато обворожительна. Она  напомнила  ему  картины  Ренуара  в  отцовской
коллекции - отливающие  червонным  золотом,  высоко  зачесанные  волосы,
пряди, вьющиеся у глаз, ложащиеся  на  нежную  шею.  Глаза  у  нее  были
прозрачно-голубые, а  крохотные  морщинки  в  уголках  только  придавали
ласковость ее улыбке. Она  не  нуждалась  в  косметике  и  почти  ею  не
пользовалась - ее лицо все еще хранило свежесть и мягкие тона молодости.
   Он зачарованно глядел, как она качнула  стройной  ногой  и  повернула
лодыжку, словно любуясь голубой туфелькой. Когда она наклонилась вперед,
чтобы предложить ему еще бокал шампанского, а он вежливо  отказался,  ее
халат приоткрылся  и  он  увидел  манящий  изгиб  пышных  грудей.  Этого
оказалось достаточно: он с восторгом  почувствовал,  что  его  тело  как
будто отозвалось. И Селестина словно бы  поняла,  потому  что  встала  и
ласково повела его к себе  в  спальню,  где,  к  его  все  возрастающему
восторгу, сначала раздела его, а потом позволила ему снять с себя халат.
С внезапной отчаянной самоуверенностью он опрокинул  ее  на  белоснежные
простыни и принялся страстно целовать. А менее чем через пять  минут,  к
своему мучительному, унизительному стыду, вдруг разрыдался.
   Селестина полулежала на подушках, крепко обнимая мальчика. Он сердито
всхлипывал, уткнувшись ей в грудь, а она  нежно,  по-матерински  гладила
его волосы, пока первый пароксизм злости и горя не миновал и он не затих
в ее объятиях. Она смотрела на темный затылок, и  ее  отзывчивое  сердце
преисполнялось состраданием. Если бы он только знал - этот красивый юный
мальчик, - что первый раз почти всегда бывает  именно  так;  что  он  не
первый и не последний мужчина, оплакивающий злыми слезами  то,  что  ему
представляется непростительным фиаско, которое довелось потерпеть только
ему.  Очень  ласково,  все  время  поглаживая  его  густые  волосы,  она
заговорила:
   - Vas-y, mon petit . Не нужно  плакать.  В  первый  раз  всегда  так,
поверь мне. Ты взволнован, тебе не терпится, но это только  естественно.
Не тревожься. Ну, ты кончил быстро - слишком быстро, как  тебе  кажется.
И, может быть, ты вообразил, будто я обиделась. Да ничего  подобного!  Я
принимаю это как комплимент, mon chиrie , как комплимент. Ты слышишь?  В
моем  возрасте  приятно  убедиться,  что  ты  еще  можешь   так   сильно
понравиться молодому человеку. А кроме того, у нас еще много  времени  -
столько, сколько ты захочешь.  И  ты  убедишься,  chиrie,  что  в  твоем
возрасте подобное - пустяк, который тут же забывается. Следующий раз - а
их предстоит так много! - будет гораздо лучше. А потом  все  лучше,  все
лучше, пока наконец ты не начнешь  учить  меня;  ты  будешь  решать,  ты
будешь... как это говорится?.. Ты будешь заказывать музыку.
   Она улыбнулась, все так же ласково поглаживая его по голове.
   - Неужели ты  думаешь,  chиrie,  что  умение  заниматься  любовью  мы
получаем от рождения? Что мы, мужчины и женщины, в самый первый раз  уже
знаем, что делать, а также самый лучший, самый приятный способ, как  это
chиrie. Мало-помалу. Ну, как  в  школе.  Только  эти  уроки  приятны.  И
доставляют всем наслаждение...
   Она улыбнулась в его  волосы,  почувствовав,  как  расслабляется  его
сильное юное тело. Скоро, подумала она, через минуту и  гораздо  раньше,
чем он отдает себе отчет, у него снова встанет и он будет готов заняться
любовью во второй раз. Но  пока  не  следует  его  торопить.  Он  -  как
олененок, подумала она, маленький, робкий олененок. Что-то  неожиданное,
что-то грубое, и она вспугнет его, внушит  ему  страх.  Нет,  надо  быть
нежной и неторопливой... медлить... медлить... А он красив. Как  красив!
Она уже почти  забыла,  каким  красивым  может  быть  юношеское  тело  -
гладкая, как у девушки, кожа, гибкость мышц, плотные округлости  ягодиц,
плоский  живот,  сильные  бедра.  Она  ощутила  медленно   поднимающуюся
блаженную волну желания. Что за глаза - такая изумительная синева, и эти
черные-черные  волосы...  Она  погладила  широкие   плечи.   Напряжение,
сковавшее его тело, прошло.
   Она осторожно  приподняла  его  и  тоже  села.  А  теперь  что-нибудь
простое, телесное, подумала она. Да, пожалуй, так лучше всего.
   - Chиrie... - Она подняла его руки, придавая своей просьбе вид  самой
обычной услуги. - По-моему, так не совсем  честно.  Ты  выглядишь  таким
красивым, тебе удобно, а я... а на мне все еще эта глупая вещь. А  кроме
того... - она дразняще перехватила его взгляд, - она же теперь чуть-чуть
мокрая, правда? Ты не поможешь мне расстегнуть ее? Да-да, на спине.  Все
эти крючочки и петельки, До них так трудно дотянуться. И чулки!  Ну  для
чего мне чулки...
   Сначала он снял чулки.  Затем  дрожащими  пальцами  расстегнул  белый
кружевной корсет. Селестина осталась нагой. Она улыбалась ему, а  Эдуард
смотрел завороженным  взглядом.  Конечно,  он  видел  такие  картинки  -
Жан-Поль ему показывал... Но живую нагую женщину он  видел  впервые.  Он
даже вообразить не  мог  такое  роскошество  плоти,  такую  прелесть.  У
Селестины были полные тяжелые груди с  розовыми  сосками.  Пышные  бедра
контрастировали с еще тонкой талией, а между ногами  темнел  треугольник
рыжевато-золотистых волос, курчавых, пружинящих на ощупь, таких заметных
на фоне кремовой кожи! Почти машинально он потрогал ее там, слегка нажав
на завитки волос, и, к его  удивлению  и  радости,  Селестина  чуть-чуть
застонала от его прикосновения.
   Он растерянно посмотрел на  нее,  и  ее  губы  сморщились  в  улыбке,
голубые глаза заблестели.
   - Но, да... ты удивлен? Почему? Мне очень приятно, когда ты  трогаешь
меня там. И мне будет приятно, я думаю, если  ты  меня  поцелуешь.  Один
маленький поцелуйчик.
   Эдуард неуклюже обхватил  ее  руками  и,  наклонившись!  к  ее  лицу,
целомудренно поцеловал ее сомкнутые губы  -  очень  нежно,  и  Селестина
испустила глубокой вздох.
   - Ах, как хорошо! Мне нравится, как ты целуешь. Еще, прошу тебя...
   На этот раз, когда он прикоснулся  к  ее  теплым  мягким  губам,  она
приоткрыла их. Эдуард чуть-чуть тронул их языком, а она снова  вздохнула
и прильнула к нему.
   - Comme зa, chиrie. Oh oui, comme зa... Она с  нежной  настойчивостью
забрала его язык в рот, обнимая его так, чтобы он не  прижимался  к  ней
слишком  сильно,  чтобы  совокуплялись  только  их  рты.  Эдуард  ощутил
экстатическую дрожь. Селестина принялась ласкать его шею, плечи,  спину,
и тут же он ощутил, как подпрыгнул и отвердел его член,  губы  Селестины
вздернулись в торжествующей  улыбке.  Она  воркующе  засмеялась  и  чуть
отодвинулась, глядя вниз.
   - А! Вот видишь, что произошло? И так быстро!  Одна  минута  -  и  ты
снова такой большой. Большой, твердый, сильный.  Ты  настоящий  мужчина,
chиrie,  ты  знаешь  это?  Этим  ты  можешь  доставить   женщине   такое
наслаждение, chиrie, такое наслаждение...
   Она тщательно избегала прикосновения к нему,  а  когда  он  попытался
снова опрокинуть ее  на  подушки,  мягко  его  остановила  и  с  упреком
покачала головой. С радостью она увидела в его глазах дразнящий  огонек.
Его позабавило... Отлично! Значит, он становится уверенным в себе.
   - Подождать? - Он улыбнулся. - Не слишком торопиться?
   Селестина взяла его руку.
   - Ради меня, - сказала она нежно. - Ты знаешь, для женщины заниматься
любовью - это чудо. И она хочет, чтобы оно длилось, не обрывалось вдруг.
Она не всегда способна возбуждаться так же быстро,  как  мужчина,  и  он
должен помочь ей.
   Она подняла его ладонь и прижала ее к соску.
   - Коснись меня тут, chиrie. Ах, как я хочу, чтобы ты гладил меня. Вот
здесь, видишь? Вот так. Да, вот так...
   Эдуард подсунул ладони под ее груди и ощутил их вес.  Затем,  сам  не
зная как, он сделал то, что жаждал сделать, о  чем  мечтал.  Он  пригнул
лицо, целуя упругую плоть. Потом уткнулся  лицом  в  ложбинку  между  ее
грудями, приподнимал  их,  гладил,  по  очереди  зажимал  губами  мягкие
розовые соски. Он щекотал их языком и почувствовал, как они твердеют. По
его телу пробежала судорога, и Селестина удержала его.
   - Doucement, doucement, mon chиrie. Pas trop vite... doucement...
   Он сдержался, помедлил,  почувствовал,  что  напряжение  проходит,  и
посмотрел на нее.
   - Coome зa? Comme зa tu aimes?  -  Он  снова  взял  сосок  в  губы  и
принялся сосать. На этот раз судорога пробежала по телу Селестины.
   - Mais oui. Tu sais bien. Comme зa, Edouard, comma зa...
   Селестина чувствовала, что  ее  собственное  тело  отзывается,  кровь
билась в жилах, словно невидимая цепь нервов соединяла ее груди и  лоно,
и  каждый  этот  нерв  пел  от  наслаждения.  Она   почувствовала,   что
увлажняется, и ей уже было трудно сохранять неподвижность.  Ей  хотелось
раздвинуть ноги, позволить ему прикоснуться к ней там. Он учится быстро,
мелькнуло у нее в голове, очень быстро...
   Он оторвался от ее груди и поцеловал в губы.
   - Mais, que tu es belle, si belle... - бормотал  он  ей  в  рот,  его
дыхание учащалось, и  Селестина  боролась  с  собственными  инстинктами,
боролась, чтобы поцелуй был медленным и нежным. Не  чересчур  страстным,
не чересчур глубоким, не чересчур долгим - пока еще... пока  еще...  Его
член упирался ей в живот, и она осторожно, бережно  отодвинулась,  чтобы
высвободить его, опасаясь, что от давления он тут же кончит...
   - Doucement, Edouard. - Она позволила  своим  ладоням  погладить  его
прекрасные плотные ягодицы и слегка  подвинулась,  так  что  теперь  они
лежали рядом. Когда она решила, что он опять  чуть-чуть  успокоился,  то
взяла его руку и поднесла к губам.
   - Ты такой чудесный. Такое чудесное чувство, когда ты прикасаешься ко
мне. Ты это знаешь? По-моему, ты чувствуешь, как мне это  нравится,  да?
Ты видишь, какими твердыми становятся мои соски, когда  ты  прикасаешься
ко мне, когда целуешь меня там. Это первый признак, Эдуард.  Но  есть  и
другие... - Очень медленно она потянула его  руку  вниз  к  треугольнику
золотых волос. Она задержала ее там, потом раздвинула ноги.
   - Чувствуешь? Тайное место женщины, что в ней, то известно только  ее
любовнику. Чувствуешь, chиrie, как мягко, как влажно? Это потому, что ты
сделал так, что я хочу тебя, Эдуард, очень хочу...
   Эдуард позволил,  чтобы  его  руку  увлекли  в  мягкое,  влажное.  Он
раздвинул две мягкие губы и среди складок и складочек  нащупал  тайну  -
нащупал бугорок. Он осторожно прикоснулся к ней указательным  пальцем  и
изумился: Селестина вскрикнула, выгнулась. Он наклонился и поцеловал  ее
долгим, медленным, блаженным поцелуем, а его рука осторожно поглаживала,
осторожно исследовала. Селестина пошевелилась под  ним.  Она  приподняла
колени и раздвинула ноги шире - Эдуарду она казалась невыразимо  мягкой,
невыразимо упругой, невыразимо и волшебно распахнутой. Он отнял руку, но
Селестина взяла ее, поцеловала, и впервые в жизни Эдуард ощутил  медовое
благоухание  женщины,  готовой  для  любовного  действа,  пряное,   чуть
солоноватое, точно запах обитателей морских вод.
   Он снова опустил руку, Селестина сделала движение  навстречу,  и  его
пальцы легко, нежно погрузились в нее. Он застонал, и Селестина  поняла,
что ей надо поторопиться.
   С ловкостью, рожденной опытом, она повернулась так, что  он  оказался
между ее бедер. Ласково  отодвинув  его  руку,  она  направила  набухшую
головку его члена в мягкое влагалище. Ее губы чуть  приподнялись,  и  он
погрузился в нее. И  тут  она  замерла,  хотя  его  красота  и  нежность
действовали на нее возбуждающе и больше всего ей хотелось  приподняться,
втянуть его глубже, глубже. Но она не шевелилась, предоставляя все  ему.
На пятом движении он с судорожным криком кончил внутри ее,  и  Селестина
нежно и бережно обвила его руками.
   Не прошло и часа, как он снова испытал эрекцию, но уже без смущения и
страха, явно гордясь собой. Селестина тоже  испытывала  гордость.  И  он
очень ей нравится, думала она, с нежностью поглядывая, как он  сосет  ее
полные груди.  Ей  нравилось,  что  в  нем  нет  хвастливости  нравилась
инстинктивная ласковость и деликатность его прикосновений. О,  из  него,
из этого юноши, получится великолепный любовник, возможно, даже великий,
редкостный, а таких очень мало. Он не уподобится многим и многим из них:
жадные скоты, такие грубые, такие торопливые, а после  думающие  только,
как бы скорее сбежать. Нет, он будет  щедрым,  даря  наслаждение,  а  не
только его получая, - открытым, отзывчивым...
   - Tu seras... exceptionel, tu sais ,  -  прошептала  она,  и  мальчик
поднял голову. Комплимент его обрадовал, но и немного насмешил, и это ей
тоже понравилось. Ей нравился его быстрый ум, его веселость. В  конце-то
концов, серьезность в постели  совсем  не  обязательна,  все  становится
таким скучным! Страсть - да, женщинам она нужна, но и немножко  любовной
игры тоже.
   - Покажи мне... научи меня...  -  Он  замялся.  -  Я  хочу  доставить
наслаждение тебе в ответ...
   Селестина вздохнула и погладила его по  голове.  многим  женщинам  ее
толка, ей было трудно достичь оргазма с мужчиной. Она давно  примирилась
с этим. Процесс доставлял ей удовольствие, и отсутствие  финала  никогда
ее особенно  не  огорчало.  Она  находила  достаточно  удовлетворения  в
объятиях и ласках, а если их оказывалось мало, то  было  нетрудно  снять
телесное  напряжений  когда  мужчина  уходил.   Ее   наслаждением   было
доставлять наслаждение. В молодости, с первым ее ком, и со  вторым,  все
было иначе. Они легко умели  доводить  ее  до  экстаза.  Но  они  с  ней
расстались, и дальше стало труднее. У нее складывалось убеждение, что ей
мешает  собственное  сознание,  которое  противилось  тому,  чтобы   она
отдавала все мужчинам, чаще и чаще совсем чужим и незнакомым.
   Но ее умилила просьба мальчика, и она улыбнулась ему.
   - Хорошо... Дай я покажу тебе.
   Она осторожно положила руку  себе  между  ног,  всунула  палец  между
губами и подвигала рукой.
   - Видишь? Где ты ко мне уже прикоснулся, chиrie. Если ты тронешь меня
там, только не грубо, а легонько и не торопясь...
   Она вынула заблестевшие пальцы. Эдуард тронул ее так, как она  только
что себя трогала, почувствовал бугорок клитора между мягкими  губами  и,
подчинившись неожиданному порыву, опустился на колени  и  поцеловал  ее.
Вновь  этот  пьянящий,  влажный,   солоноватый   запах!   Он   чуть-чуть
прикоснулся языком к набухшему бугорку - эффект  был  мгновенным.  Вновь
она выгнулась, ее руки опустились на его голову, и он, не отнимая языка,
сжал руками ее груди, и Селестина застонала.
   - Вот так? - Он остановился, и она торопливо пригнула его назад.
   - Да, Эдуард, да. Там. Вот так...
   Селестина вся дрожала. Нет,  он  был  достаточно  неловок,  но  более
опытный мужчина оставил бы ее холодной. А вот он сумел, осознала  она  с
удивлением, пока внутри ее нарастали и нарастали жаркие волны. Что-то  в
нем, какая-то магия, то, что он захотел доставить  ей  наслаждение,  то,
как он смотрел на ее тело - конечно,  со  сладострастием,  но  и  нежно,
застенчиво. Ей вспомнилось прошлое, и стало хорошо, так хорошо... И  да!
Вопреки всему она поняла, что  это  произойдет.  Ее  тело  напряглось  в
ожидании взрыва. И тут мягкие ритмичные движения его языка остановились,
давление его губ исчезло, и она вскрикнула от муки внезапной неутоленной
потребности. Но он снова  прикоснулся  к  ней  влажным  ртом,  его  руки
сжимали ее бедра, притягивали ее к нему, и  она  закричала,  потому  что
горячий вал  подхватил  и  понес  ее.  Эдуард  почувствовал  под  губами
внезапное яростное биение. Он приподнялся,  толчком  вошел  в  нее  и  с
огромной радостью ощутил, как  сжались  ее  мышцы  вокруг  его  плоти  и
разжались.
   Теперь четырьмя-пятью фрикциями дело не ограничилось. Он  победоносно
обнаружил,  как  прекрасно,  как  замечательно,  как  возбуждающе  почти
выскальзывать из ее тела, а потом погружаться глубоко-глубоко,  чувствуя
прикосновение к шейке ее матки; а потом переменить ритм с медленного  на
быстрый, а потом опять на медленный. Он открыл для  себя,  как  меняются
ощущения, когда Селестина тоже начала  двигаться,  сначала  медленно,  а
потом все быстрее, поворачиваясь, когда он выскальзывал  из  нее,  снова
поворачиваясь, когда он погружался. Со внезапной пронзительной сладостью
он кончил. А потом она лежала в изгибе его локтя,  и,  сплетясь  телами,
они оба ненадолго уснули.
   Когда  он  проснулся,  Селестина  взяла  его  за   подбородок   и   с
сочувственным смешком посмотрела ему в глаза.
   - Ты быстро учишься. Так быстро! Скоро мне  уже  нечему  будет  учить
тебя...
   Эдуард засмеялся и обнял ее. Он был покрыт шелковистой пленкой  пота,
тело налилось тяжелой истомой.
   - Я хочу снова увидеться с тобой. Скоро. И  потом  еще,  еще  и  еще.
Селестина. Селестина...
   - Я буду очень рада, - ответила она просто.
 
*** 
 
   Вечером Эдуард  обедал  дома  с  матерью  и  Жан-Полем.  Единственной
гостьей за столом была Изобел.  Такие  семейные  обеды  редко  проходили
удачно. Жан-Поль изнывал и думал только о том, как  вырваться  в  ночной
клуб. Луиза, то ли чувствуя это, то ли просто скучая по более блестящему
обществу,  бывала  раздражительной.  Обычно  Эдуард  отчаянно   старался
развеселить их обоих, хотя бы отчасти восстановить атмосферу легкости  и
непринужденности   таких   обедов   во   Франции,   когда   за    столом
председательствовал его отец.
   Но в этот вечер, сидя в вечернем костюме у  длинного  стола,  он  был
рассеян и мечтателен. Ему не удавалось сосредоточиться на разговоре.  Он
не замечал ни что говорят, ни кто говорит, уносясь  мыслями  за  мили  и
мили через весь Лондон в небольшую спальню на Мейда-Вейл.
   Эти обеды всегда бывали длительными,  так  как  Луиза  настаивала  на
полном соблюдении этикета. Им прислуживали Парсонс  и  двое  вышколенных
лакеев; шесть-семь перемен блюд, и обязательно превосходные вина. И обед
представлялся Эдуарду нескончаемым. Гусиный паштет  казался  безвкусным,
жареная рыба - куском картона, фазана он отодвинул, даже не попробовав.
   Столь необычная потеря аппетита не осталась  незамеченной.  Раза  два
подняв глаза, Эдуард встречал лукаво-насмешливый взгляд Изобел, сидевшей
напротив. Ее изумрудные глаза  блестели,  ярко-алые  губы  изгибались  в
улыбке. Разговор угасал, и Луиза пришла в дурное  настроение.  В  дурном
настроении она всегда жаловалась, а в этот вечер - весьма  красноречиво.
Ее ничто не устраивало. Лондон невыносимо скучен, сообщила она Изобел, -
сначала тут было приятно, но теперь она все больше и больше  тоскует  по
Парижу. Одни и те же лица - снова и снова, и право  же,  хотя  англичане
умеют быть очаровательными, англичанки такие... такие странные  -  почти
все  аляповатые,  никакого  шика,  -  тут  она  смерила  Изобел  колючим
взглядом. И эта их страсть к животным, их маниакальная любовь к собакам!
Погостить за городом, конечно, очень мило,  но  когда  на  тебя  прыгают
лабрадоры, и эти длинные  прогулки,  даже  под  дождем...  Нет,  правда,
англичане странные люди, совсем не такие, как французы, как  американцы.
Ну а потом... разумеется, она так, так тоскует без милого  Ксави!  Почти
никаких известий, и она живет в постоянной тревоге...
   - Ему следовало бы подумать, как  я  буду  тревожиться.  -  Ее  голос
чуть-чуть поднялся. - Отослать нас всех сюда, оставить самих  заботиться
о себе... Я знаю, Жан-Поль, ты  с  этим  не  согласен,  но  право,  если
подумать, это, по-моему, эгоистично. Милый  Ксави  бывает  таким  ужасно
упрямым. Я не сомневаюсь, что он мог бы поехать с нами, если бы захотел.
Он просто не представляет себе, какая здесь  трудная  жизнь.  Невозможно
купить бензин - ну что за нелепость? А как тогда прикажете  съездить  за
город на автомобиле? Я живу в вечном  страхе,  что  кто-нибудь  из  слуг
захочет уйти! Ведь - вы же знаете, Изобел! -  найти  замену  невозможно.
Все мужчины в армии, а все женщины изготовляют подшипники на  заводах  -
ну дм чего им столько подшипников? А эти отвратительные  сирены?  Только
соберешься куда-нибудь, и тут они начинают выть, и уже нельзя  выйти  на
улицу. Не думаю, что Ксави понимает, насколько все это утомительно.
   - Идет война, мама! - Жан-Поль  поднял  голову  и  подмигнул  Изобел.
Луиза заметила это и сердито покраснела.
   - Жан-Поль, прошу тебя! Мне это известно. Я только что объясняла, как
хорошо мне это известно. И вынуждена сказать, что  ни  от  тебя,  ни  от
Эдуарда никакой помощи нет. Вы оба  заняты  бог  знает  чем  и  даже  не
думаете о моих чувствах...
   Она оборвала свою тираду  -  при  словах  "бог  знает  чем"  Жан-Поль
фыркнул от смеха. Лицо Луизы сморщилось, темные глаза  метнули  яростный
взгляд по всей длине стола.
   - Я сказала что-то забавное, Жан-Поль? Будь  добр,  объясни.  Мы  все
готовы разделить с тобой шутку.
   - Простите меня, мама! - Жан-Поль  одарил  ее  самой  чарующей  своей
улыбкой. Эдуард поднял глаза, торопясь увидеть, как он выпутается. Луиза
не умела долго на него сердиться и  всегда  поддавалась  его  обаянию  -
порой Эдуарду казалось, что Жан-Поль ее за это немножко презирает.
   - Просто вы же знаете, что это не правда. Эдуард и  я  всегда  о  вас
думаем. Вы же знаете сами...
   - Но вы могли бы иногда как-то это показывать! - Луиза посмотрела  на
него с упреком, но она уже поостыла.
   Жан-Поль с  непоколебимым  апломбом  поднялся  из-за  стола,  мельком
покосившись на свои часы.
   - Милая мама! - Он подошел к ней и поднес  ее  руку  к  губам.  -  Вы
устали. Вам необходимо больше отдыхать. Хотите, я  провожу  вас  в  вашу
комнату? Распоряжусь, чтобы  кофе  вам  подали  туда.  Пришлю  вам  вашу
горничную. Нет-нет, не возражайте!  Я  обещал  папа  оберегать  вас.  Вы
крепко уснете...
   Победа осталась за ним. Луиза встала, оперлась о его руку и  послушно
вышла с ним из столовой. В дверях он оглянулся и снова подмигнул Эдуарду
с Изобел.
   Едва дверь за ними затворилась, Изобел вскочила и бросила салфетку на
стол. Эдуард, с трудом вернувшись из спальни на  Мейда-Вейл,  растерянно
посмотрел на нее.
   - Он всегда так улещивает вашу мать? - Зеленые глаза смотрели на него
с любопытством.
   Эдуард тоже встал и пожал плечами.
   - Обычно да. Она обожает Жан-Поля. С самого его рождения. И он  может
сделать с ней все, что захочет... -  Он  помолчал.  -  Она  ведь  многое
говорит несерьезно, - добавил он виновато, потому что часто стыдился  за
мать. - Просто у нее такая манера говорить. И она очень нервна...
   - Ах, не важно! - Изобел нетерпеливо отвернулась.  -  Давай  поставим
какую-нибудь музыку. Я хочу танцевать.
   Она схватила его за руку и потащила из столовой в  комнату,  где  они
проводили вечера. Паркет там был зеркальный, и иногда  Эдуард  терпеливо
подкручивал патефон  и  менял  пластинки,  а  Жан-Поль  с  Изобел  томно
кружились в центре комнаты. Сам он прежде никогда с Изобел не  танцевал,
но теперь она выбрала пластинку, она завела патефон, она отогнула ковер.
   - Ну, давай... - Она остановилась в центре комнаты и протянула к нему
руки. Алые губы улыбались, изумрудные глаза искрились смехом и  вызовом.
- Ты ведь умеешь танцевать? Если нет, я тебя научу...
   - Умею.
   Эдуард подошел и обнял ее. Танцевал он совсем неплохо и  очень  хотел
доказать  ей  это.  Но,  когда   он   попытался   вальсировать,   Изобел
воспротивилась и притянула его поближе.
   - Не так. Не  будем  слишком  самонадеянны.  Давай  просто  пошаркаем
немножко. Так гораздо уютнее.
   Они заскользили по паркету. Музыка была  тихой  и  нежной,  пластинка
приятно шипела, Изобел в его объятиях казалась пушинкой, и Эдуард  скоро
расслабился.   Они   делали   несколько   шажков    и    поворачивались,
поворачивались и делали несколько шажков. Его  мысли  вновь  унеслись  к
середине дня, к Селестине. Он чувствовал себя необычайно счастливым.
   Раза два Изобел приподнимала голову и  смотрела  на  него.  Пластинка
кончилась, Изобел поставила другую, покрутила ручку и  снова  припала  к
нему с легкой улыбкой на губах.
   - Вы надо мной смеетесь... - Эдуард посмотрел на нее сверху вниз.
   - Вовсе нет. Я смеюсь над собой. Я  уже  давно  не  чувствовала  себя
такой невидимкой. Очень полезно для моего самолюбия.
   - Невидимка? Вы?!
   - Ах, Эдуард, как галантно! Но притворяться  ни  к  чему.  Ты  отсюда
далеко-далеко. И очень хорошо. Я не обижаюсь.  Мне  даже  нравится.  Так
спокойно!
   Она вздохнула, а немного погодя ласково прижалась лицом к его  плечу.
Эдуард немножко удивился, но промолчал, и они все еще  танцевали,  когда
вернулся Жан-Поль. Некоторое время он стоял, прислонясь к креслу,  глядя
на них и покуривая  сигарету.  Изобел  словно  не  замечала  его.  Когда
наконец пластинка кончилась, Жан-Поль завел патефон и разъединил их.
   - По-моему, моя очередь. Это все-таки моя невеста!
   До конца вечера он танцевал с Изобел, и только после  того,  как  она
уехала и они остались вдвоем, Эдуард заметил, что настроение у его брата
довольно скверное. Пластинку Жан-Поль просто сдернул с диска,  поцарапав
ее. Потом принялся расхаживать по комнате, словно по клетке.
   - С мама все хорошо? - Эдуард вопросительно посмотрел на него.
   - Что? А, да. Все отлично. Просто она хотела, чтобы ею занялись.  Как
все женщины. - Жан-Поль плюхнулся в кресло и принялся постукивать  ногой
по ковру.
   - Наверное, она  правда  тоскует  без  папа,  -  нерешительно  сказал
Эдуард. - Ей, конечно, тяжело...
   - Ты так думаешь? - Жан-Поль отрывисто хохотнул. - Ну,  может,  ты  и
прав, но сомневаюсь. По-моему, все проще - она хочет, чтобы все  плясали
вокруг нее, стояли на задних лапках,  ухаживали  за  ней.  Изобел  точно
такая же. А меня, братик, это иногда доводит. Женщины! - Он  нахмурился,
лицо у него стало угрюмым, и Эдуард растерялся. Его немного смущало  то,
что сказал Жан-Поль. Словно это было предательством. Жан-Поль как  будто
почувствовал его недоумение и  посмотрел  на  него.  Потом  потянулся  и
сказал с ухмылкой:
   - Тем не менее они тоже кое  на  что  годятся,  э?  Нам  без  них  не
обойтись. А потому скажи... Займемся тем, что поважнее. Как у тебя вышло
днем? Хорошо, верно?
   Эдуард почувствовал, что краснеет. Он уставился  на  ковер.  Жан-Поль
заговорил с ним как мужчина с мужчиной - тон, который обычно ему льстил,
но теперь впервые что-то в нем воспротивилось.
   - Было прекрасно, -  после  паузы  ответил  он  неловко.  -  Спасибо,
Жан-Поль, что ты это устроил.
   Жан-Поль откинул голову и расхохотался.
   -  Да  он  смутился!  Ей-богу,   мой   маленький   братик   смутился.
"Прекрасно"! Что это за отчет! И я не узнаю никаких подробностей? А мне,
Эдуард, стоило немалых хлопот устроить это.
   Эдуард встал. Он посмотрел на брата, он подумал о Селестине и впервые
в жизни ощутил душевный разлад.  Внезапно  он  понял,  что  не  способен
рассказать Жан-Полю о  том,  что  было.  Ни  ему,  никому  другому:  это
принадлежало только ему и Селестине.
   - Ну, понимаешь... - Он пожал плечами.  -  Мне  не  хочется  об  этом
говорить.
   - Ах, так... - Наступила пауза. - Настолько плохо, а? Ну что же...
   Жан-Поль зевнул и снова потянулся. Улыбка его стала шире,  словно  он
полагал, что Эдуард потерпел неудачу, и мысль об этом была ему  приятна.
Эдуард растерянно посмотрел на него. Но почему?..
   Жан-Поль встал и обнял брата за плечи.
   - Ну что же, с кем не бывает! В  следующий  раз  повезет  больше.  Не
тревожься из-за этого, ладно? - Он усмехнулся про себя. - Значит, с  ней
ты теперь не захочешь, так? Ну, их полным-полно -  просто  скажи,  когда
тебе понадобится другой адресок. Может,  она  просто  тебе  не  подошла.
Беспокоиться не стоит. Во всяком случае пока, братик...
   И он отправился спать, напевая танцевальный  мотивчик  и  явно  очень
довольный. Эдуард провожал его взглядом, испытывая тягостное недоумение.
Под добродушием он уловил  досаду,  дух  соперничества...  Не  будь  это
Жан-Поль, он заподозрил бы ревность. Эта мысль его расстроила, но он тут
же  отогнал  ее.  Глупая  и  подлая  мысль.  Жан-Поль  его  брат,  самый
благородный человек в мире.
   И все  же  некоторая  настороженность  осталась,  легкая  опаска.  На
следующий день он отправился к Селестине и провел с  ней  два  блаженных
часа.
   Вернувшись домой, он застал там Жан-Поля, который тут же спросил, где
это он пропадал.
   - Я... гулял по парку, - ответил Эдуард, не успев ни о чем подумать.
   Конечно, по дороге к Селестине он прошел через парк, но  все  же  это
была ложь с целью ввести в заблуждение, и Эдуард это понимал.
   Потом ему стало стыдно, он почувствовал себя бесконечно  виноватым  -
впервые в жизни он солгал брату.
 
Элен 
 
Оранджберг, Алабама. 1950 
 
   Позади прицепа-трейлера было дерево. Какое, она не знала, и мама тоже
не знала: это американское дерево, говорила она. В Англии таких нет. Оно
было жутко большим... - очень большим, заменила она не правильное  слово
правильным, - и ветки нависали  очень  низко.  Если  встать  на  стул  и
осторожно потянуться, можно было срывать росшие на  нем  длинные  пряди.
Мама сказала, что они  называются  "испанский  мох",  и  в  сумерках  он
выглядел каким-то страшным. Но не сейчас, в разгаре  августовского  дня,
очень жаркого к тому же, и она собрала уже  целую  его  кучку  на  земле
перед прицепом. Такой красивый, мягонький, курчавый  серый  мох.  И  еще
камешки, мама называла  их  "галька",  и  ромашки.  Чтобы  сделать  сад,
английский сад, к возвращению мамы.
   Окно трейлера было открыто, и она видела  большой  круглый  циферблат
часов на холодильнике. Видела красные полоски,  которые  мама  приклеила
возле цифр четыре и  двенадцать.  Она  еще  не  совсем  умела  узнавать,
который час, но, когда стрелки укажут на эти две  наклейки,  мама  будет
дома. Они уже почти доползли до них, и, значит, теперь уже недолго.  Сад
она закончила, и у нее остались еще три сухарика. Что,  если  съесть  их
сейчас?
   Отломив уголок, она вежливо предложила  его  Кукле,  как  научила  ее
мама. Но Кукла только уставилась на нее своими нарисованными глазами,  и
Элен съела сухарик за нее. Потом съела остальные и  аккуратно  стряхнула
крошки с платьица, и тревожно  оглядела  юбочку.  Пыль  была  противной,
буро-рыжей и прилипала ко всему. А мама велела оставаться на  месте,  не
шалить, не отходить вот отсюда, от входа в трейлер. И не перепачкаться.
   В английских садах нельзя перепачкаться. Там трава растет как надо, и
там есть садовники, чтобы поливать ее летом, а  дамы  сидят  в  плетеных
креслах, и лакеи приносят им  лимонад  со  льдом  в  высоких  прохладных
бокалах. Не эту противную водичку из бутылок  вроде  колы,  а  настоящий
лимонад, сделанный из фруктов,  воды  и  сахара,  с  длинной  серебряной
ложечкой, чтобы его размешивать.
   Она виновато посмотрела через плечо. Вот бы выпить  сейчас  лимонаду!
Пока она делала сад, в горле у нее совсем пересохло и першило. Она бы не
отказалась даже от коки или от смешного зеленого чая,  который  готовила
Миссисипи Мэри, - у него был привкус мяты, словно у зубной пасты. Но  ей
запрещалось разговаривать с Мэри. А если явятся дети  Тэннеров,  с  ними
тоже не разговаривать, а уйти в прицеп и ждать там, пока вернется мама.
   Она отбросила длинную светлую прядь с липкого лба. Дети  Тэннеров  не
придут. Она знала, где они, потому что слышала их крики.  Они  сейчас  у
реки, у бочажка и купаются  голышом.  Она,  конечно,  никогда  этого  не
делала. Но один раз подкралась к ним и долго  смотрела.  Им  было  очень
хорошо и весело. Мальчики и девочки, совсем раздетые, то прыгали в бурую
воду, то вылезали на берег, то плескались в ней. А бурая вода  выглядела
такой прохладной, такой прохладной  и  приятной!  И  вообще  было  очень
интересно. Девочки Тэннеры все выглядели как  она,  а  мальчики  Тэннеры
по-другому. У них между  ног  болтался  смешной  мешочек,  а  когда  она
вытянула шею, чтобы рассмотреть получше, один расставил ноги,  приподнял
мешочек, и из него потекла, изгибаясь, струя прямо в бочажок. И все  они
смеялись. Она рассказала  об  этом  маме,  а  мама  очень  рассердилась.
Ударила ее по руке - очень сильно,  так  что  осталась  большая  красная
метка. И сказала, что Тэннеры - простонародье.
   - Белая шваль, черная шваль, все равно, а ты держись от них подальше.
   - Но почему, мамочка,  у  них  есть  такое?  -  спросила  она,  когда
перестала плакать.
   - Потому что мальчики не похожи на девочек.
   - И у всех мальчиков есть? И у папы было?
   - Да. У всех мальчиков. - Ее мать вздохнула.
   - Но зачем им это? И почему у меня нет?
   - Потому что девочкам они не нужны. Это  грязь.  Ну-ка,  садись  пить
чай.
   Теперь Элен быстро вскочила на ноги.  Она  почувствовала  себя  очень
виноватой. Вспоминать  про  это  было  нельзя.  Мама  рассердится.  Мама
думает, что она забыла.
   А она помнит. Да, помнит, хотя  случилось  это  давным-давно.  Может,
даже прошлым летом. И она часто думала о том, что видела.  Когда  лежала
вечером в кровати, а мама шила, и было так жарко, что сон к ней не  шел.
Думала и чувствовала себя очень приятно - и очень гадкой... И между  ног
становилось почему-то очень тепло. И это тоже было приятно. А потом  она
засыпала.
   Но сейчас лучше про это не думать. Стрелки часов уже почти  коснулись
наклеек. Надо пойти сесть на верхнюю ступеньку. Тогда  она  увидит  маму
сразу, как только мама свернет на проселок. Она подняла Куклу, почистила
ей платьице и посадила на горячую ступеньку рядом с собой. За  спиной  у
нее был ручей, он вел к речке, а речка текла дальше и скоро вливалась  в
реку Алабама, которая была очень большой, хотя и не такой красивой,  как
реки в Англии.
   В Англии была Темза. И она текла через Лондон,  где  во  дворце  жили
король и королева, а прежде жила и мама. И еще там был  Эйвон,  и  Эйвон
тек через еще один город, только она не помнит его названия, но там  жил
Шекспир. Шекспир был англичанином и самый лучший писатель во всем  мире.
Так говорила мама. И мама один раз играла в его пьесе - в очень красивом
платье. А когда Элен  станет  постарше,  мама  научит  ее  декламировать
некоторые его стихотворения. Поэтому она должна сейчас следить за  собой
и говорить правильно, как мама, а не с этой ужасной оттяжкой,  как  дети
Тэннеров. Вот тогда, декламируя  стихотворения,  она  будет  произносить
слова правильно, как настоящая английская леди, - "а",  "э",  "и",  "о",
"у", красиво, открыто, мягко... Ой! Ей надо было поупражняться в гласных
сегодня утром. Она обещала маме и забыла.
   Элен заболтала ногами, чеканя звуки и оглядывая трейлерную стоянку  -
то ли парк, то ли кладбище автоприцепов. Их трейлер был чуть ли не самый
старый, выкрашенный темно-зеленой краской,  из-под  которой  пробивалась
ржавчина. В нем были две комнаты: спальня, где  они  с  мамой  спали  на
узеньких кроватях, и комната, где они ели, где она делала  уроки,  а  по
вечерам они слушали радио. Еще были ступеньки,  на  которых  она  сидела
сейчас, и дворик, в котором она устроила сад. Позади, рядом  с  деревом,
была колонка и то, что мама называла "удобствами", где противно пахло, а
летом было полно мух. Дворик был огорожен белым штакетником с  калиткой,
а от нее шла дорожка. А за ней еще деревья - слава богу, говорила  мама,
они хотя бы не видят остальные прицепы. Всего трейлеров было восемь, и в
двух жили Тэннеры, у которых было семеро детей и ожидался восьмой -  так
сказала мама. Мистер Тэннер пил и иногда избивал  миссис  Тэннер  -  они
слышали, как она кричит. Но мама велела не обращать внимания, потому что
сделать они ничего не могут. Мужчины, они такие, сказала она,  а  миссис
Тэннер - невежественная дура, если она с этим мирится.
   - А папа тебя бил, мамочка?
   - Один раз. Один раз ударил.  Этого  было  достаточно.  Тут  ее  губы
сжались в узкую прямую линию, лицо у нее сделалось несчастным, и Элен не
стала ее больше расспрашивать. Папа, наверное, был  плохой,  думала  она
иногда, и она его совсем не помнила. Он жил в Луизиане, они с мамой тоже
немножко пожили там, прежде чем приехать  сюда.  Луизианы  она  тоже  не
помнила. Папа был солдат, и мама познакомилась с ним, когда он  сражался
на войне. А теперь он был в Корее, очень далеко отсюда, даже дальше, чем
Луизиана.  И  очень  хорошо,  сказала  мама.  Пусть  бы  он  совсем   не
возвращался. Папа не знал, где они живут - она и мама. Если он начнет их
искать - только этого он делать не станет, сказала мама, искривив  губы,
- то ни за что не найдет. И  очень  хорошо,  потому  что  они  без  него
спокойны и счастливы, и в один прекрасный день, теперь  уже  скоро,  они
вдвоем вернутся в Англию, в свою родную страну.
   По  ту  сторону  остальных  трейлеров  было  поле.  Прежде  оно  было
хлопковым, сказала мама, частью плантации Калвертов,  но  они  забросили
его во время войны, когда майор Калверт сражался  за  морем  с  немцами.
Теперь там в лачугах из толя почти не осталось цветных, и она ни в  коем
случае не должна ходить туда - даже в гости к Миссисипи Мэри.
   А дальше было шоссе, а дальше по шоссе Оранджберг,  с  бензоколонкой,
рынком, банком, отелем и салоном Касси Уайет, где мама три раза в неделю
по утрам делала дамам прически.
   А за Оранджбергом были Селма, Монтгомери -  столица  штата,  а  потом
Бирмингем, но там она никогда не бывала. Мама сказала - ну и что?  Зачем
ей Бирмингем? Когда она подрастет, они поедут в Нью-Йорк  и  пройдут  по
Пятой авеню, и побывают во всех прекрасных магазинах. А потом  сядут  на
теплоход или даже на самолет и поедут в Лондон, и  в  Париж,  и  в  Рим.
Конечно, немцы разбомбили Лондон, и мама его не  видела  вот  уже  почти
пять лет, но она сказала, что он все равно самый красивый.  И  там  есть
парки - большие парки, совсем не такие, как деревья вокруг, а с  зеленой
травой, множеством цветов и прекрасными аллеями. И еще там есть эстрады,
а на них солдаты играют марши и вальсы.
   Когда у них будут деньги, сказала мама. Вот тогда они и поедут. И  не
остановятся, чтобы осмотреть Бирмингем в штате Алабама.  Они?  Да  ни  в
коем случае!
   Она повернула голову.  Стрелки  на  часах  стояли  точно  на  красных
наклейках. Мама сейчас вернется. Она никогда не опаздывает. "Точность  -
вежливость королей", - вот как  она  говорит.  А  придет  она  с  другой
стороны, по тропинке, которая ведет через поле к большому  дому,  потому
что сегодня суббота, а по субботам мама причесывает миссис Калверт. Не в
салоне Касси Уайет - туда миссис Калверт не снизойдет поехать,  говорила
мама, - а прямо у нее в спальне.
   Элен один раз ходила туда с  мамой  -  один-единственный  разочек,  -
чтобы подавать ей шпильки. Так мама  сказала  миссис  Калверт.  Но  Элен
знала, что эта  причина  ненастоящая.  Просто  мама  хотела,  чтобы  она
увидела дом - приличный дом, - высокий, белый, с колоннами и верандой. У
миссис Калверт был цветной дворецкий и настоящие слуги,  как  полагается
настоящей даме, и она очень капризничала, и говорила, что  от  солнца  у
нее болит голова, а потому шторы держали опущенными.  В  комнате  у  нее
было сумрачно и прохладно. И очень тихо. И пахло щипцами для завивки,  и
еще духами, свежевыглаженным бельем и цветами.
   Так чудесно, подумала Элен. И всякие сверкающие хрустальные бутылочки
перед зеркалом на ее туалетном столике, и еще щетки в серебряной оправе.
Но сама миссис Калверт ее  разочаровала.  Такая  тощая,  костлявая...  А
когда Элен  стояла  совсем  рядом,  то  разглядела  пудру,  присохшую  к
землистой коже миссис Калверт, заметила,  что  уголки  ее  рта  оттянуты
книзу и в морщинах. Она была янки, сказала  мама.  А  это  значило,  что
миссис Калверт приехала с Севера - из Нью-Йорка или, может,  из  Бостона
Настоящая дама, сказала мама, и заметно старше своего мужа, добавила она
с маленькой улыбкой. У  нее  были  седые  волосы,  и  мама  освежала  их
какой-то особой жидкостью из пузырька, который пах  очень  скверно.  Так
они всегда говорили - "освежала", но дома мама смеялась,  подмигивала  и
говорила: "Не забыть захватить флакон с краской".
   Когда они  в  тот  раз  уходили  из  большого  дома,  на  веранде  им
встретился майор Калверт. На нем был белый костюм. Элен  никогда  прежде
не видела мужчин в  белых  костюмах.  Он  был  очень  высокий,  и  очень
загорелый, и очень красивый. А увидев ее, он  встал  и  подошел  к  ним.
Подошел, и остановился, и стоял, оглядывая ее с головы до ног, пока мама
не представила ее ему. Ну, после  этого  Элен  хорошо  знала,  что  надо
сделать. Мама ее научила. Она протянула руку,  посмотрела  ему  прямо  в
глаза и сказала: "Как вы поживаете?" - совсем так, как показывала  мама.
А майор Калверт уставился на нее, а потом  засмеялся,  очень  громко.  И
очень вежливо пожал ей руку,  и  что-то  сказал  маме,  только  Элен  не
расслышала.
   "Что он сказал, мамочка?" -  спросила  она,  как  только  они  отошли
подальше. А мама улыбнулась.
   "Он спросил, сколько тебе лет, а я сказала - пять, и он  сказал,  что
ты вырастешь красавицей".
   Элен так и застыла на месте.
   "Красавицей? Это значит - красивой? Как настоящая леди?"
   "Ну, конечно! - Мама ласково погладила ее по плечу. -  Разве  я  тебе
это не говорю постоянно?"
   Да, она говорила. Постоянно. С тех пор, как Элен себя помнила. И  это
очень приятно, подумала она, подняв глаза и увидев за  деревьями  фигуру
матери.
   Очень-очень приятно. Но все-таки меньше, чем от того, что это  сказал
майор Калверт, потому что майор Калверт был  мужчина  и  джентльмен.  От
него пахло одеколоном, и кожа на ладонях у него была гладенькая, а когда
он пожимал ей руку, то сделал что-то неожиданное, о чем мама никогда  не
упоминала и чего никогда не делала, когда учила ее пожимать руку  и  они
упражнялись. Он вдавил кончик пальца во влажную  впадину  ее  ладошки  -
сначала слегка, а потом посильнее, и чуть-чуть тайно  царапнул  ей  кожу
безупречно наманикюренным ногтем.
   Маме она не сказала. Вдруг она рассердилась бы и больше не пустила бы
Элен в большой дом  никогда-никогда.  А  ей  очень  хотелось  снова  там
побывать. Хотелось поглядеть на большие серебряные щетки,  почувствовать
запах свежего белья и опять  увидеть  майора  Калверта.  Потому  что  он
царапнул ее ладошку, и это было очень-очень приятно. Ей стало  тепло,  и
радостно, и непонятно - совсем так, как тогда, когда она подглядывала за
мальчиками Тэннеров у бочажка.
   А это было странно. Потому что майор Калверт, хотя  и  был  мужчиной,
выглядел очень красивым и очень чистым. Так почему же она  почувствовала
себя совсем так же, как когда глядела на грязные мешочки, про которые ей
было запрещено упоминать?
   Она быстро поднялась со ступеньки. Об этом не надо думать. Это гадко,
и мама может заметить, что она вела себя  плохо.  Она  замахала  руками,
охваченная внезапной радостью, что у нее  есть  тайна,  и  радуясь,  что
вернулась мама.
   - Посмотри, - сказала она. - Я сделала тебе английский сад.
   Самое лучшее время было после ужина.  Элен  очень  его  любила.  Свет
становился мягче, воздух прохладнее, ситцевые занавески на открытом окне
колыхались от ветерка, а снаружи цвиркали цикады. И мама принадлежала ей
одной, и они занимались особыми уроками, которые были совсем  не  похожи
на  обычные  уроки,  а  казались  игрой,  в  которую  она  умела  играть
очень-очень хорошо.
   А этот вечер оказался еще и особенным. Потому что  мама  вернулась  с
сюрпризом - пакетом  в  оберточной  бумаге,  который  сразу  спрятала  в
спальне, но Элен увидела по ее глазам, что ей весело.  И  мама  сказала,
что позволит ей посмотреть потом. Если она будет  стараться,  когда  они
займутся уроками.
   Но сначала был "детский ужин", как говорила мама.  Она  в  этом  была
очень строга: дневная  еда  называлась  "второй  завтрак",  а  вовсе  не
"обед",  как  говорили  дети  Тэннеров,  потому  что   были   маленькими
невеждами. Потом чай в пять  часов,  который  никогда  не  сервируют  за
обеденным столом, а только в гостиной,  если  она  у  вас  есть.  У  них
гостиной не было, и они только делали вид. Потом был ужин, а  когда  она
вырастет, вместо него будет обед, который подают в восемь.
   Поужинали они крутыми яйцами и намазанными маслом  тонкими-претонкими
ломтиками белого  хлеба  с  обрезанной  корочкой.  Ничего  жареного  они
никогда не ели. Мама говорила, что жареная еда  -  вульгарна  и  от  нее
портится цвет лица. А в заключение кусочек сыра и фрукты. Но с  фруктами
было трудно, потому что есть их полагалось с помощью  ножа  и  вилки,  а
чистить апельсины надо было одним способом, а яблоки совсем другим,  так
что иногда Элен путала, а мама хмурилась.
   После ужина мама включила радио, и они  слушали  последние  известия,
очень скучные, думала Элен. Только войне во всяких местах,  про  которые
она никогда прежде, кроме Кореи, и не слышала.  А  потом,  когда  посуда
была вымыта, потом начиналось самое интересное. Уроки.
   На этот раз ей было задано  поставить  прибор  на  покрытом  клеенкой
столе, правильно положив  ножи,  вилки  и  ложки.  Получилось  не  очень
красиво, но мама не сердилась, потому что все они были одной величины, а
не разные, как полагается, но раскладывать их следовало по правилам.
   Кончив, Элен взобралась на стул  с  подушкой  и  чинно  ждала.  Спина
прямая, локти прижаты к бокам, потому что на банкете  или  званом  обеде
ратопыривать локти нельзя - слишком мало места. Мама улыбнулась.
   - Хорошо. Ну, сегодня ты  съешь  немного  супа  -  пожалуй,  бульона.
Консоме, помнишь? Затем рыба - филе трески или  чуть-чуть  тюрбо.  Затем
жаркое - цыпленок, или мясо, или дичь. Естественно, к нему будут  поданы
овощи, которыми обедающих обносят. С какой стороны от  тебя  остановится
слуга?
   - Слева, мама.
   - Хорошо. Теперь ножи и вилки - в каком порядке ты будешь их брать?
   - От внешних к внутренним, мама.
   - Хорошо. Ну а булочки, вообще хлеб?
   - Отламывать по кусочку, мама. Пальцами.  Ножом  не  резать,  он  для
масла.
   - Отлично. Ну а рюмки?
   Элен посмотрела на три выстроенных в ряд граненых стакана.
   - Как с ножами и вилками. От внешней к внутренней.  Даже  если  рюмку
наполнят еще раз, никогда не пить больше трех, и прихлебывать понемножку
и не торопясь... Пальцы, - она улыбнулась до  ушей,  -  держать  все  на
ножке, не оттопыривать!
   - Хорошо. - Ее мать  вздохнула.  -  Три  рюмки  это  не  правило,  ты
понимаешь... Но предусмотрительность не мешает. Ну-у... Что могут подать
после жаркого?
   - Пудинг, мама.
   - Пудинг, совершенно  верно.  На  десерт.  Этим  словом  обозначаются
фрукты и орехи, которые подаются в заключение. И ни  в  коем  случае  не
"сладкое". Ну а теперь...  -  Она  указала  на  стеклянные  перечницу  и
солонку в центре клеенки, покрывавшей дощатый стол. - Что это?
   - Соль и перец, мама. А иногда еще и горчица. - Она  подняла  голову,
гордясь своими познаниями. - Мы не  говорим  "судок",  но,  если  кто-то
скажет так, мы все равно передадим и не улыбнемся.
   - Отлично. Ну  а  это?  -  Она  указала  на  квадрат,  отрезанный  от
бумажного полотенца, который лежал возле тарелки Элен.
   - Это салфетка.
   - А так как мы дошли до пудинга,  где  ей  следовало  находиться  уже
довольно давно? Элен прижала ладошку к губам.
   - Ой! Я забыла. У меня на коленях, мама.
   - Как и твои руки, если не ошибаюсь.
   Упрек был очень мягким. Руки Элен тотчас нырнули под стол.
   - Очень хорошо. И последнее. Ты съела свой  апельсин  -  естественно,
как полагается, не уронив кожуру под стол, но пока забудем про это.  Что
произойдет дальше?
   - Ну... - Элен нерешительно помолчала. - Мы немножко поговорим,  и  я
должна обращаться к соседу и справа, и слева, а не позволять, чтобы меня
мо... мопо...
   - Монополизировали. Очень хорошо. Продолжай.
   - И я должна следить, когда  хозяйка  дома  подаст  знак.  Она  может
перехватить мой взгляд или положить  салфетку,  но  я  должна  быть  уже
готова. Тут она встанет, и все остальные женщины встанут, и мы следом за
ней выйдем из столовой. А мужчины останутся и  будут  пить  портвейн.  И
рассказывать смешные истории...
   - Да-да. - Ее мать встала. - Что делают они, тебя не  касается.  И  в
любом случае... - Она помолчала с некоторой растерянностью. -  Возможно,
этот обычай уже не соблюдается строго. Я точно  не  знаю.  После  войны,
видишь ли... Теперь все не так официально, ну, и я уехала так давно... -
Ее голос замер. - Тем не менее знать его не помешает.
   - Да, мама. - Элен поколебалась, поглядывая  на  ее  лицо.  -  Как  я
отвечала? Хорошо?
   - Очень хорошо, моя радость. Можешь выйти из-за стола.
   Элен соскользнула с подушки и подбежала к матери.
   Та сидела в их  единственном  кресле.  Элен  думала,  что  оно  очень
безобразное - желтые деревянные ножки,  засаленная  красная  обивка.  Но
мама задрапировала его красивой старинной  шалью,  которую  привезла  из
Англии. Когда Элен забралась к ней на колени и прижалась  головой  к  ее
плечу, мама откинулась на шаль и закрыла  глаза.  Элен  подняла  лицо  и
внимательно ее оглядела.
   Мама очень красивая, думала она. Очень худая, но  ведь  у  них  часто
мало еды, особенно когда Касси Уайет долго  не  платит  ей,  как  иногда
случается. От нее всегда пахнет чистотой и цветами, и она всегда  следит
за своим лицом, а волосы на ночь накручивает. Никто тут не выглядит, как
мама. У нее были мягкие каштановые волосы, которые она стригла  сама,  и
они красиво вились. Она была бледной и  никогда  не  сидела  на  солнце,
чтобы оно не обожгло ей кожу. Брови она выщипывала, оставляя два  тонких
полумесяца, а глаза у нее были большие и  широко  расставленные,  как  у
самой Элен. Они были фиалковые, чем и объясняется ее  имя  Вайолет,  что
значит фиалка. И полностью ее зовут Вайолет Дженнифер Фортескью. То есть
звали, когда она в Англии играла на  сцене.  А  тут  она  Крейг,  миссис
Крейг, потому что это фамилия папы. И  Элен  тоже  Элен  Крейг.  Фамилия
Крейг не очень нравилась Элен.  Быть  Элен  Фортескью  было  бы  гораздо
приятнее, и, когда она вырастет, так  и  будет.  Она  станет  играть  на
сцене, как мама, и выберет фамилию, какую захочет. А может, и в кино - в
кинофильмах, как говорит мама. В Селме было кино, и мама иногда брала ее
туда, если она вела себя хорошо. Фильмы Элен очень нравились, и  в  кино
она сидела тихо, как  мышка.  Она  думала,  что  мама  похожа  на  Кэрол
Ломбард, но только Кэрол Ломбард красилась под пепельную блондинку, а  у
мамы волосы были настоящего цвета.
   У мамы была сестра Элизабет, и  мама  каждое  Рождество  посылала  ей
открытку, и иногда Элизабет тоже присылала  открытку.  Их  папа  и  мама
умерли, вот почему им сложно вернуться в Англию. Где они будут там жить?
- А не могли бы мы жить с Элизабет? Ну, сначала? - спросила Элен.
   Но мама покачала головой. Они с Элизабет  не  очень  ладили,  сказала
она. Элизабет была старше и всегда злилась на нее, потому что  она  была
любимицей их папы. Один раз он взял Вайолет в Париж, только ее  одну,  и
они чудесно провели время, потому что Париж  самый  прекрасный  город  в
мире, даже прекраснее Лондона. Когда они вернулись, Элизабет  злилась  и
дулась просто ужасно. Она все еще живет в  доме  в  Девоншире,  где  они
выросли, хотя она не вышла замуж, и живет совсем одна,  и  дом  для  нее
слишком велик. А они туда вернуться не могут, говорила мама, -  Элизабет
не  хочет,  а  кроме  того,  маме  там  будет  слишком   грустно   из-за
воспоминаний.
   - Элизабет мне завидует, - сказала мама. - Я вышла замуж, а она так и
осталась на полке.
   Элен вздохнула. Она знала, что означало это выражение. Оно  означало,
что Элизабет осталась старой девой, а это ужасная судьба, самая ужасная,
какая только может постигнуть женщину. Это значит, что ты  не  нравишься
мужчинам; это значит, что ты некрасивая и неинтересная и должна доживать
жизнь в углу полки, точно банка  из-под  джема.  От  таких  мыслей  Элен
иногда очень пугалась: а что, если так будет и с ней?
   Но ведь замужество тоже выглядело не таким уж хорошим. Миссис Калверт
замужем, а кажется сердитой и несчастной. Миссис Тэннер  замужем,  а  ее
муж пьет и избивает ее. Мама вышла замуж и говорит об этом очень  редко,
а когда говорит, то плачет.
   Элен очень хотелось узнать, была ли мама влюблена в папу, - ведь  так
полагалось, уж это-то она знала. Сначала ты влюбляешься, а потом мужчина
просит тебя выйти за него замуж, и тогда он тебя  любит  и  всегда  тебя
лелеет. Только иногда так не получается, и ей  хотелось  узнать  почему.
Мама ничего не объясняла. Сказала только, что была  война,  а  она  была
совсем молоденькой, что это был военный брак. А потом сразу заговорила о
другом. Замуж она вышла без белого наряда и без фаты - это Элен все-таки
выяснила. Опять  из-за  войны,  сказала  мама.  А  Элен  подумала,  что,
наверное, из-за  этого  все  и  пошло  не  так:  мама  женилась  не  как
полагается - не в подвенечном платье, а в костюме, и не в  церкви,  а  в
какой-то регистратуре. Начало очень плохое, думала Элен. Когда она будет
жениться, то не наделает таких ошибок.
   Она часто хотела расспросить маму поподробней о том, как женятся, и о
папе тоже, потому что он ее очень интересовал. Но мама сердилась,  когда
она задавала эти вопросы, а сегодня вид у нее  был  усталый  и  немножко
тревожный, словно  ее  что-то  волновало.  А  потому  Элен,  свернувшись
клубочком у нее на коленях, задавала только такие  вопросы,  какие  маме
нравились. Про то, как мама жила, когда была маленькой, про ее дом,  про
платья и про то, как она ездила в гости, - и про то, как она,  когда  ей
исполнилось девятнадцать лет, убежала из  дома,  чтобы  стать  актрисой.
Элен уже сто раз слышала все  ответы,  но  все  равно  ей  нравилось  их
слушать. Мама говорила сначала медленно, и надо было  ее  упрашивать,  а
потом мало-помалу ее  фиалковые  глаза  все  больше  блестели  на  щеках
появлялись два ярких пятна, и она уже говорила  очень  быстро,  так  что
слова перемешивались.
   Белый атлас и лисьи боа,  шампанское  на  завтрак  и  место,  которое
называлось кафе "Ройал", в которое чуть было  не  угодила  бомба  в  тот
вечер,  когда  мама  танцевала  там.  Вечеринки,  которые  начинались  в
театральных уборных и продолжались  до  утра.  Мужчины  в  смокингах,  а
иногда и во фраках. Очень умный мужчина, который носил шелковый халат  и
играл на рояле, и пел остроумные куплеты.  Косметика  Лейкнера  и  Макса
Фактора в маленьких жирных тюбиках с номерами - у мамы  еще  сохранилось
их несколько. Цветы. Когда мама ужинала в гостях, она всегда прикалывала
к платью розу. У нее  было  много  поклонников,  а  ее  любимое  платье,
которого у нее больше нет, было из сиреневого шелка и оттеняло  цвет  ее
глаз.  Автомобили  -  "Даймлеры"  с  кожаными  сиденьями.  И   песни   -
много-много песен. Мама иногда пела их  ей,  стоя  посреди  комнатки,  -
глаза у нее блестели, щеки горели, лампочка озаряла ее  волосы.  Любимая
ее песня была про сирень.
   И она пела ее очень красиво  высоким  серебристым  голосом,  а  когда
кончала, Элен хлопала в ладоши, а мама делала реверанс и смеялась.  Один
раз Элен спросила: "Мама, а что такое сирень?" И мама ответила, что  это
цветы - белые или лиловые, и пахнут они весной  и  Англией,  и  садовник
майора Калверта выращивает их в большом доме.
   Тут мама вдруг замолчала и заплакала.  А  потом  сказала,  что  жизнь
актрисы бывает очень трудной. Люди не относятся к тебе серьезно.
   В этот вечер мама не пела и отвечала на вопросы  Элен  очень  быстро,
словно из-за чего-то тревожилась. Может быть, из-за денег.
   А потому Элен помолчала, потом сжала  мамину  руку  и  напомнила  про
сюрприз.
   - Ах, да! Сюрприз...
   Мама медленно встала, взяла Элен за  руку  и  отвела  в  спальню.  На
маминой кровати стояла коричневая картонка.
   Мама очень осторожно развязала веревочку и подняла  крышку.  Элен  от
волнения сжала кулачки, глядя во все глаза.
   Очень осторожно, поглаживая материю, расправляя складки, мама  вынула
из картонки платье. Она на минуту приложила  его  к  себе  и  вздохнула.
Потом бережно расстелила на кровати. Элен уставилась  на  платье  -  она
уловила счастье в глазах матери и боялась сказать хоть что-нибудь.
   Платье было из какой-то шелковистой материи. Серое  с  белым,  словно
смазанным, узором, который Элен не  понравился.  У  платья  был  широкий
воротник,  подкладные  плечики   и   поясок   из   такой   же   материи,
застегивающийся на талии. На краю воротника чернело круглое пятнышко.
   Некоторое время обе  молча  смотрели  на  платье,  а  потом  ее  мать
внезапно наклонилась и потрогала материю. Разгладила воротник.
   - Видишь, Элен? Да посмотри же! Бергдорф Гудман. Вот тут, на ярлычке.
Это чудесный магазин,  Элен.  На  Пятой  авеню.  Для  избранных.  Ужасно
дорогой. Чистый шелк. Погляди! Потрогай! Чудесно, правда? - На мгновение
она спрятала лицо в складках юбки. - Чистый шелк.  Я  не  прикасалась  к
шелковому платью, не надевала шелка вот уже... - Она замолчала и  нервно
усмехнулась. - Очень долгое время.
   Элен уставилась на платье. И судорожно сглотнула.
   - На нем пятно, мамочка,  посмотри.  Вот  тут  -  на  воротнике.  Оно
грязное! Не новое!
   Ее мать резко обернулась, фиалковые глаза сверкнули:
   - Конечно, не новое. По-твоему, я могу купить себе такое  платье?  Да
его не купить и за... за все, что Касси Уайет мне заплатит за  год...  -
Она повысила голос, но что-то  вдруг  заставило  ее  изменить  тон.  Она
встретила взгляд Элен, и ее глаза опустились, а потом  вновь  поднялись,
полные мольбы.
   - Оно же красивое, Элен, разве ты не видишь? Я знаю, знаю, оно  очень
простое, но по-настоящему красивые вещи часто такие, запомни это. Ну,  и
конечно, его носили. Вот  пятнышко,  но  пустячное.  Я  его  выведу,  ты
увидишь. И оно мне велико - вот посмотри. Миссис Калверт  выше  меня,  и
мне придется его ушить. И она шире в бедрах - видишь? Вот тут я немножко
уберу, самую чуточку, но и от нижнего края останется немножко материи  -
два-три кусочка. И я подумала, что мы сможем сшить Кукле  новое  платье.
Настоящее, для гостей, и...
   - Это платье миссис Калверт? - Элен смотрела на мать и  увидела,  как
краска залила бледные щеки.  -  Она  дала  его  тебе?  Как  бедной?  Как
Тэннерам?
   - Вовсе не как Тэннерам! - Губы ее матери сжались  в  жесткую  линию,
она выпрямилась. У нее тряслись руки.
   - Это платье, только и всего. Красивое платье. И совсем не  ношенное.
Миссис Калверт решила его выбросить и...
   - Тебе его дала миссис Калверт?
   Что-то заставило ее повторить вопрос: она не могла удержаться. Сердце
у нее вдруг сжалось в болезненный комочек, и  она  уже  знала,  каким-то
образом знала еще до того, как ее мать опустила глаза, до того, как  она
отвернулась, до того, как ответила.
   - Нет. - Она нагнулась и начала складывать платье. - Не она. А  майор
Калверт. Платье собирались выбросить с еще многими  вещами.  Но  он  его
увидел и спас. Для меня. Потому что подумал,  что  оно  мне  понравится.
Потому что подумал, что оно будет мне к лицу. Так и есть! - Она с  силой
опустила крышку. - Ты не понимаешь. Ты  же  никогда  не  видела  хороших
платьев. Погоди, вот я его надену, и тогда ты увидишь...
   Мама сердилась, Элен это чувствовала. Сердилась и огорчалась.  Словно
по комнате носился гадкий сквозняк и закружил  маму  -  она  рассовывала
вещи,  гремела  ящиками  комода,  говорила,  чтобы  Элен   поторопилась,
побыстрее принесла воду и ложилась спать. Она же маленькая, еще  и  семи
нет, и ей давно пора в постель...
   Элен молча умылась, разделась и  забралась  на  свою  узкую  кровать.
Тогда мама подошла, и села рядом, и взяла ее за руку, и Элен поняла, что
она просит прощения, и они ни о чем не говорили.
   Наконец мама встала и немного  попятилась.  Элен  подумала,  что  она
сейчас выйдет и закроет за собой дверь, но она осталась стоять там.
   - Элен... - сказала она потом. - Ты не спишь? Ты знаешь,  что  завтра
воскресенье?
   Элен  зевнула  и  забралась  поглубже  под  тонкое  шершавое  одеяло.
Конечно,  завтра  воскресенье,  она  это  знала.  По  воскресеньям  мама
стирала, а потом они шли вместе гулять по берегу ручья.
   - Я... мне нужно будет уйти, Элен.  Ненадолго.  Совсем  на  немножко.
Днем.
   - Но мы же днем ходим гулять! - Элен села на постели.
   Мама вздохнула.
   - Я знаю, деточка. Но завтра не пойдем, хорошо? Маме надо уйти. Ей...
ей надо повидать одну знакомую.
   У Элен округлились глаза.
   - Знакомую? А мне можно с тобой? Какую знакомую? А я ее знаю?
   - Нет, нет! - Ее мать ласково заворковала. -  И  завтра  тебе  нельзя
пойти со мной. Может, как-нибудь в другой раз. Если ты будешь умницей. А
гулять мы пойдем. Как только мама вернется - пойдем, как всегда.
   Элен заплакала. Она не знала почему и не  могла  остановиться.  Знала
она только одно: вдруг все стало плохо.  Сначала  сюрприз,  и  вовсе  не
приятный, а очень гадкий. А теперь - это.  Слезы  текли  по  ее  лицу  и
капали на одеяло.
   - Ах, Элен... - Ее мать подбежала к ней и крепко ее  обняла.  Слишком
крепко.  Лицо  Элен  прижималось  к  худенькому  плечу  матери,  и   она
чувствовала, что мама внутри вся натянута - жесткая, проволочная, словно
сама вот-вот заплачет.
   - Деточка моя, не плачь! Ну, не будь глупенькой.  Ты  устала,  вот  и
все. И ты еще очень маленькая, и... -  Мама  замолчала  и  вдруг  рывком
отодвинулась. И голос ее стал таким странным - не тихим и ласковым,  как
всегда, а тонким и прерывистым.
   - Мне тридцать один, Элен. Тридцать один год. Это  немного.  Это  еще
молодость. Я еще молода. И...  Маме  нужны  друзья,  деточка.  Они  всем
нужны. Ты же не хочешь, чтобы мама была одинокой... не  имела  друзей...
ведь не хочешь?
   Элен внимательно на нее посмотрела. Ее слезы перестали капать так  же
внезапно, как хлынули. Но мама не увидела - она отвернулась.
   - Нет, - сказала наконец Элен, и мама вздохнула.
   Она нагнулась, поцеловала Элен в лоб  и  снова  уложила  под  одеяло.
Потом погасила лампочку и пошла к двери.
   - Мамочка?
   - Что, детка?
   - А ты наденешь к этой знакомой свое новое платье? Наступила  тишина,
а потом ее мать тихо засмеялась.
   - Может быть, - сказала она. - Очень может быть!  Голос  у  нее  стал
почти веселым. Потом она закрыла дверь.
   И она надела новое платье. Наверное, она  почти  до  утра  перешивала
его, чистила и гладила, потому что, когда она его надела,  оно  было  ей
совсем впору, а пятно исчезло. Она надела его и долго смотрела на себя в
треснутое старое зеркало в спальне. Потом засмеялась, захлопала в ладоши
и закружилась.
   - Видишь, радость моя? Красивое, правда? Как мама и сказала?
   Элен выпятила губу и молча на нее  смотрела.  Мама  успела  вымыть  и
волосы - они блестели в солнечном свете; лицо она подкрасила тоже  очень
тщательно. Брови у нее стали чуть заметнее  обычного,  а  губы  казались
алым бантиком. Она перестала кружиться, подошла к ней и крепко обняла.
   - Ну, не дуйся, деточка, - не надо. От  этого  ты  становишься  такой
некрасивой! Мамочка скоро вернется, она же тебе сказала. И  знаешь  что?
Почему бы и тебе не нарядиться? В твое особое платье. И дай мамочка тебя
причешет. И тогда мы обе будем красивыми леди, а когда мамочка вернется,
пойдем гулять, хорошо? По берегу ручья в наших красивых платьях, и будем
держаться за руки, и споем, и  будем  играть,  будто  мы  в  Лондоне,  в
Риджент-парке, и идем слушать оркестр. Ну, так как же? Договорились?
   Элен ничего не сказала, но  мама  даже  не  заметила.  Она  была  вся
какая-то взволнованная и суетливая. Она засовывала и впихивала Элен в ее
праздничное платье. Оно было хорошенькое и обычно  нравилось  Элен.  Его
сшила мама, спереди собрала складочки и сделала кружевной воротничок  из
старой нижней юбки. Элен надевала его, когда они ходили в Селму в  кино.
Но сегодня оно показалось ей неудобным - тесным и кусачим  под  мышками.
Она чувствовала, что вся вспотела,  а  в  трейлере  было  душно,  словно
собиралась гроза. У мамы на лбу и на верхней  губе  выступили  бисеринки
пота.
   Мама расчесывала щеткой длинные светлые волосы Элен, пока они тоже не
заблестели, а потом достала щипцы  для  завивки,  нагрела  их  и  завила
длинные волнистые  пряди  в  светлые  кудряшки.  Элен  видела,  что  она
старается сделать ей приятное, и чем больше мама старалась, тем жарче  и
душнее ей становилось.
   Наконец мама посмотрела на свои часики и сказала:
   - А теперь - самое особое. И тебе тоже - один разочек можно.
   Она подошла  и  выдвинула  ящик  желтого  безобразного  комода  у  ее
кровати, порылась в глубине и достала коробочку. Особую коробочку.
   Она была совсем белая с золотой надписью,  а  внутри,  в  углублении,
выстланном пожелтевшим  белым  атласом,  была  бутылочка  со  стеклянной
пробкой. Совсем маленькая бутылочка, а  на  самом  донышке  в  ней  была
капелька оранжево-коричневой маслянистой жидкости. Очень-очень осторожно
мама наклонила  бутылочку  так,  что  часть  жидкости  попала  на  конец
стеклянной пробки, и тогда она вытащила пробку. Потерла ею за ушами и по
голубым жилкам с нижней стороны запястья, а потом помазала и Элен.
   Элен сморщила нос.
   - Пахнет непонятно...
   - Это самые дорогие духи в мире! - Ее мать смотрела на  бутылочку.  -
Ты помнишь? Я же тебе рассказывала. Они называются  "Радость"  и  пахнут
весной. - Внезапно ее лицо омрачилось. - Этот флакон я берегла семь лет.
И теперь ничего не осталось.
   Элен подумала, что раз так, она выбросит бутылочку,  но  мама  ее  не
выбросила, а воткнула стеклянную пробку на место, положила  бутылочку  в
углубление и убрала коробочку в ящик. Потом вздохнула.
   - Никогда не оставляй духи стоять на свету, Элен. Они  улетучиваются.
Запомни. А теперь... - Она посмотрела на часики и ахнула. - Мне пора.  Я
задержалась. Ты будешь умницей, правда?  Оставайся  возле  прицепа,  как
всегда. И  помни  про  наклейки  на  часах.  Когда  стрелки  подойдут  к
наклейкам, мамочка будет дома.
   Она поцеловала Элен, обняла ее очень крепко и ушла. Элен смотрела  ей
вслед. Мама спустилась со ступенек и пошла через двор, а когда вышла  за
штакетник, то побежала.
   Элен пошла на кухню, встала перед холодильником и посмотрела на часы.
Она нахмурилась. Наклейки передвинулись. Одна  была  у  двенадцати,  как
всегда. Вторая была у шести.
   Она растерянно смотрела на часы.  Что  это  означает?  Мама  вернется
раньше или позже? Она попробовала догадаться, но в трейлере было жарко и
душно, а потому она отвернулась  от  часов  и  вышла  наружу.  Осмотрела
английский сад. Он выглядел гадко-прегадко. Все цветы завяли на  солнце,
а камушки были не там, где следовало. Она ткнула  в  них  носком  туфли.
Камушки, а не галька! Может, если  набрать  воды  из  колонки  и  полить
цветы, они оживут? С некоторым сомнением она взяла  бутылку,  налила  ее
дополна и, увлекшись  своей  задачей,  опустилась  на  колени  и  начала
осторожно лить воду. Это оказалось трудно. Вода разбегалась по пыли и не
всасывалась там, где нужно. Мох сдвинулся, засохшие одуванчики попадали.
   - Чего ты их поливаешь? Они же засохли. Элен медленно подняла голову.
Это был один из Тэннеров. Билли Тэннер,  наверное.  Она  прищурилась  от
солнца. Да, Билли Тэннер. Он опирался на штакетник и смотрел на нее. Она
молча  поглядела  на  него.  Он  был  совсем  коричневый,  а  подстрижен
некрасиво, как все Тэннеры, - ежиком, говорила мама.  Так  коротко,  что
сквозь каштановую щетину поблескивала кожа. И какой он  был  некрасивый!
Без рубашки, без ботинок... Хотя Тэннеры  в  ботинках  ходили  только  в
школу. И в синих джинсах, обрезанных над коленками - таких  старых,  что
они стали почти белыми.
   Она уставилась на  него,  но  не  ответила.  Может,  если  она  будет
молчать, он уйдет. И она вылила на пыль еще воды.
   Билли Тэннер быстро покосился на  трейлер,  потом  открыл  калитку  и
вошел во двор. Он остановился шагах в трех от нее и  принялся  загребать
ногами пыль. Ноги у него были грязные, в рыжей пыли чуть не до колен.
   - Они же завяли. Поливай -  не  поливай,  толку  не  будет.  Раз  они
завяли. - Он помолчал. - Хочешь, я принесу тебе хороших? Я знаю, где  их
много. Покрасивше этих. Большие такие. Ниже по ручью.
   Элен откинулась на корточках и опасливо посмотрела на него. Предложил
он ей помощь небрежно, но по-дружески. Другие Тэннеры стали бы  смеяться
или бы расшвыряли камешки ногами. Но Билли был лучше остальных Тэннеров,
вспомнилось ей. Однажды, когда за ней еще присматривала Миссисипи  Мэри,
она упала перед другими прицепами, а Билли ее поднял  и  промыл  ссадину
под коленкой. Она решилась.
   - Это английский сад, - объяснила она.
   Билли ухмыльнулся и присел на корточки рядом с ней.
   - Английский сад? А ты что, видела английские сады?
   - Нет. Но мама видела. Она мне про них все  рассказывала.  Они  очень
зеленые, и в них много-много  цветов.  Ну,  как  сад  Калвертов,  только
лучше.
   - Ага... - Он наклонился и ловко переложил камешки. - Надо вот так  -
чтобы получилась плотина, поняла? Тогда вода  не  скатится.  Хочешь  еще
попробовать?
   Элен попробовала. Она осторожно вылила воду, и вода растеклась  перед
камешками в лужицу, как ей и хотелось. Мало-помалу,  вода  ушла,  и  она
улыбнулась.
   - Благодарю тебя.
   - Да ладно! - Он пожал плечами, а сам, заметила Элен, косился на  нее
- на волосы, на праздничное платье, на голые ноги и сандалии. Сначала от
его взгляда ей было не по себе, но он ее не тронул, даже не попытался, и
немного погодя ей стало приятно.
   - А у тебя волосы красивые, знаешь? - неожиданно сказал он, и Элен  с
удивлением   увидела,   что   он   покраснел.   Лицо   у   него    стало
свекольно-красным, и он перестал улыбаться. - Я один раз  видел  девочку
вроде тебя. В книжке с картинками. В школе.
   Элен ответила ему неуверенным взглядом, не зная, похвалил он  ее  или
наоборот. Но, прежде чем она успела что-нибудь  сказать.  Билли  сморщил
нос и засмеялся.
   - А вот пахнешь ты чудно. Чем это от тебя воняет?
   - Много ты понимаешь! Это духи. Французские духи. Меня мама надушила.
Это самые дорогие духи в мире, вот что, Билли Тэннер!
   - Правда?
   - Правда. И они называются "Радость". - Она с достоинством посмотрела
на него, потом повернула руку запястьем к нему. - Понюхай по-настоящему.
Вот тут, видишь? Они очень хорошие.
   Билли поколебался, потом неуклюже пригнулся к ее запястью и понюхал.
   - Ты говоришь, это духи?  Которые  хорошо  пахнут?  -  Глаза  у  него
округлились от недоумения. - Разит, как от матерого кота.
   - И вовсе нет! - Элен сердито отдернула руку.
   - Верь - не верь, твое дело. - Он пожал плечами и выпрямился.  Отошел
на несколько шагов, посмотрел на небо, потом вниз на пыль,  потом  опять
на Элен.
   - Твоя мамка ушла? Хочешь искупаться? - Он помялся.  -  Я  знаю  одно
клевое местечко. За  хлопковым  полем.  Там  ни  ребят,  ни  черномазых.
Хорошее место. - Он помолчал. - Моих братьев и сестер я туда ни разу  не
водил.
   - Мне нельзя. Я должна ждать тут. Пока  мамочка  не  вернется.  Когда
стрелки на часах дойдут до красных наклеек. Вон там, в кухне, видишь?  -
Элен важно помолчала. - Она пошла в гости к знакомой.
   Билли направился к трейлеру и заглянул в окошко.
   Потом засмеялся:
   - Шесть! Она только в шесть придет. Через целых три часа с хвостиком.
И что ты тут будешь делать три часа? Или ты  чокнутая?  Пошли  купаться.
Твоя мамка ничего и знать не будет.
   Элен  уставилась  на  него.  Ей  хотелось  пойти.  Вдруг  очень-очень
захотелось. Так гадко сидеть тут и ждать.  Гадко-прегадко,  и  жарко,  и
одиноко. Она закусила губу.
   - Я... я не умею плавать, - выговорила она наконец.
   - Я тебя научу. Подумаешь! - Он засвистел, потом перестал и спросил:
   - А сколько тебе лет-то?
   - Семь. Почти семь.
   Он, казалось, удивился, потому  что  снова  оглядел  ее  -  медленно,
сверху вниз, как в первый раз.
   - Я думал, ты постарше. Вид у тебя старше. -  Он  помолчал.  -  А  ты
совсем малявка!
   - Вовсе нет! - Элен негодующе выпрямилась во  весь  рост.  -  Я  умею
читать, и писать, и...
   - Буквы? Ты буквы умеешь читать? А давно?
   - С пяти лет. Мамочка меня научила. Еще до школы.  -  Она  умолкла  и
оценивающе его оглядела. - А ты умеешь читать буквы?
   - А как же? Конечно, умею. Я книжку прочел. И даже две. Ну, знаешь, с
картинками - я же говорил. Мамка прямо возгордилась, когда услышала, как
я подписи разбираю. Папка этого не умеет, а он взрослый мужик.
   Элен слушала его очень внимательно. Он словно не стыдился  того,  что
его отец не умеет читать. Она поколебалась:
   - А тебе сколько лет?
   - Одиннадцать.  Двенадцать  сравняется  в  День  Благодарения.  -  Он
покопался ногой в пыли. - Так ты идешь купаться? Или нет?
   Элен глубоко вздохнула.
   - Ладно. - Она  с  тревогой  оглянулась  на  часы.  -  Только  совсем
немножко!
   - Ага! - Билли засмеялся. Он словно обрадовался и  перепрыгнул  через
калитку. - Так идем? А разговариваешь ты чудно, тебе про  это  никто  не
говорил?
 
*** 
 
   Заводь была узкой, заслоненной тополями.  Они  добрались  до  нее  по
проселку, который вел к плантации Калвертов, а  потом  сворачивал  вдоль
канавы, пересекавшей поле. Слева  Элен  видела  крыши  лачуг,  где  жила
Миссисипи Мэри, и дымок, лениво тянувшийся к свинцовой голубизне  небес.
Справа раскинулись хлопковые поля, которые майор Калверт еще держал  под
хлопком, а дальше стеной вставали болотные кипарисы, заслонявшие большой
дом и сады от полей.
   Она с трудом поспевала за Билли, спотыкаясь на засохшей грязи рытвин,
а жесткая трава и колючки цеплялись за ее платье.  Ей  было  жарко,  она
запыхалась и была одновременно полна веселым волнением и тревогой.  Кожа
у нее стала липкой, праздничное платье облепляло  тело  и  царапало  под
мышками. Потом Билли остановился, пополоскал во рту слюной и сплюнул. Он
ухмыльнулся ей, и она только теперь заметила, какими синими кажутся  его
глаза на фоне загорелого лица. Он поднял ладонь и мотнул головой.
   - Вон там, видишь?
   Элен широко раскрыла глаза. Он указывал на тополя, которые  росли  по
сторонам овражка. Почти сразу за ними начинались болотные кипарисы.
   Там? Но ведь большой дом совсем  рядом!  Прямо  у  края  сада!  Билли
подмигнул.
   - Ага! Но мы же в ворота не пойдем!
   Он потянул ее через  канаву  в  кусты.  Прямо  перед  ними  оказалась
изгородь из колючей проволоки. Билли прижал палец к губам.
   - Ну, ладно. Я приподниму проволоку, а ты пролезешь под ней.  Видишь,
тут она повыше? Лезь, чего ты ждешь? И говори потише, поняла?  Нам  надо
пробраться по краю сада и спуститься к заводи,  и  порядок.  Я  же  тебе
говорил. Сюда никто никогда не ходит...
   Элен заколебалась, потом, тщательно предохраняя платье от  проволоки,
пролезла под ней. Билли проскользнул следом и снова взял ее за руку.  Ей
стало хорошо. Они оказались среди высоких разросшихся кустов,  где  было
сумрачно и цараписто. В крохотные  просветы  между  ветками  она  видела
зеленую траву, низ высоких белых колонн. Сердце у нее колотилось,  и  ей
казалось, что она очень шумит, хотя Билли шел перед ней почти беззвучно.
Раза два он быстро нагибался и приседал, прислушиваясь,  а  сердце  Элен
колотилось еще сильнее. Что,  если  кто-нибудь  их  услышит?  Что,  если
кто-нибудь из садовников увидит их, или  -  еще  страшнее  -  сам  майор
Калверт? Что, если он появится среди кустов в своем белом  костюме  и?..
Она отчаянно дернула Билли за руку. Он остановился. Элен  почувствовала,
что  стала  совсем  красной  от  стыда.  Она  замерла,  обеими  пальцами
вцепившись в подол.
   - Билли! Билли! Я хочу... Мне надо...
   Лицо Билли расползлось в широченной усмешке.
   - Да ладно! Со мной то же было, когда я  сюда  в  первый  раз  залез.
Оттого, что стараешься не шуметь. Посикай тут за кустом. Я  смотреть  не
буду.
   Элен уставилась на него  в  изумлении.  Он  как  будто  ничуточки  не
смутился, а она узнала новое слово. Только маме, конечно, это  слово  не
понравилось бы.
   Она хихикнула. Билли возвел глаза к небу.
   - Девчонки... Давай быстрее.
   Элен послушно зашла за куст, а когда  вышла,  то  почувствовала  себя
гораздо лучше. Она опять ухватилась  за  руку  Билли,  и  они  двинулись
дальше, он немножко впереди. Элен ставила ноги туда, куда ставил  он,  и
уже не шумела и была очень довольна собой.  "Посикай",  -  шепнула  она.
Посикай. Такое хорошее слово!
   Оно ей понравилось, и она его прилежно запомнила.
   У самого края овражка, где стояли тополя, была полянка.  Большой  дом
отсюда виден не был, его закрывали  кусты.  Элен  догадалась,  что  они,
наверное, оказались позади него. А перед ними была скверная, неухоженная
трава, почти такая же желтая и бурая, как трава на  трейлерной  стоянке.
Справа среди кустов она заметила  смешной  домик.  Билли  остановился  и
посмотрел по сторонам. Элен дернула его за руку.
   - Билли, Билли! Что это за домик? Вон там!
   Билли ухмыльнулся.
   - Это? Да  беседка,  они  его  так  называют.  Уютно  и  в  сторонке,
понимаешь?
   -  В  сторонке?  -  Элен  уставилась  на  него:  его  словно   что-то
рассмешило, но вот что? Что такое беседки, она знала. Беседки были  и  в
английских садах.
   - Ага! - Билли засмеялся. - Мамка говорит,  что  построить  ее  велел
старик Калверт. Ходил туда с черномазыми дамами, понимаешь? Только я  не
верю. Кто-то взял да и наплел, я так думаю...
   Глаза Элен округлились.
   - Старик Калверт? Ты про майора Калверта говоришь?
   - Да не  о  нем!  -  Билли  засмеялся.  -  О  его  папаше.  Он  помер
давным-давно - уж такой сукин сын, мамка говорит... - Он ухватил  ее  за
руку. - Пошли! Вот сюда.
   Он быстро протащил ее  по  траве  до  овражка,  который  укрыл  их  с
головой. Вскоре они вышли к крутому обрывчику. Под ним была заводь.
   Они остановились, и Элен молча уставилась на воду. Под деревьями было
прохладнее.  Вода  выглядела  неподвижной  и  бурой.  Над   поверхностью
метались две стрекозы. Радужные  крылышки  вспыхивали  на  солнце.  Элен
нахмурилась.
   - Черномазые дамы? Я не понимаю. - Этого слова она никогда раньше  не
говорила и знала, что маме оно не понравилось бы. - Я не понимаю.  Зачем
белый джентльмен поведет черномазую даму в беседку?
   -  Ну,  это,  думается  мне,  тайна...  -  протянул  Билли,  и   Элен
рассердилась, так как поняла, что он знает, а ей объяснить не хочет.  Но
в следующую минуту она позабыла об этом, потому что  Билли  отпустил  ее
руку и нырнул в воду прямо в джинсах.
   Он всплыл, отфыркиваясь. По его лицу катились бриллиантовые капли.
   - Чего ты ждешь?
   Элен замялась. Она  не  имела  понятия,  как  следует  себя  вести  в
подобной ситуации. Она не знала, как ей поступить, но ей было почти  все
равно. Она знала только, что ей очень жарко и хочется поскорее в воду.
   -  Мне  надо  будет  снять  платьице,  -  сказала   она   наконец   с
достоинством. - Купаться я буду в панталончиках.
   - Мне все едино. Как сама хочешь. - Билли опять окунулся с головой.
   Элен аккуратно разделась.  Сняла  сандалии  и  накрыла  их  тщательно
сложенным платьем.
   Потом на цыпочках подошла к воде. Билли подплыл и встал на дно.
   - Давай! - Он протянул ей руку. Он опять посмотрел на  нее,  и  опять
она  увидела  в  его  глазах  странное  выражение.  Они  казались  очень
серьезными и словно потемнели. Он смотрел на нее так,  как  будто  хотел
стоять тут еще долго-долго и не мог поверить тому, что видел.
   - Давай! - повторил он ласковее. Потом потянулся, осторожно  взял  ее
за руку и помог сойти в воду.
   Элен  вскрикнула.  Она  почувствовала  между  пальцами   ног   мягкий
прохладный ил, а вода показалась  ей  такой  холодной,  что  у  нее  дух
захватило. Она шагнула вперед и не нашла дна. Вода захлестнула ей волосы
и подбородок. Она забарахталась и закричала.
   Билли подхватил ее. Она почувствовала, как его руки сомкнулись вокруг
нее, приподняли, и, еще не сообразив, что происходит, она закачалась  на
воде.
   - Здорово, а? - Билли улыбнулся ей, и она заметила щербинку между его
передними зубами. - Ничего приятнее во всем мире нет, верно?
   - Да, Билли, - ответила она. - Да! Да!
   Потом они сидели на илистом берегу, обсыхая в солнечном пятне.  Билли
подбирал  камешки,  бросал  их  в  заводь,  и  Элен  смотрела,  как   по
поверхности разбегаются круги. Он стал какой-то тихий, подумала Элен.
   - У меня ничего  не  получилось,  -  сказала  она  наконец  тоненьким
голоском. - Плавать труднее, чем кажется.
   - Ты молодец, - решительно возразил Билли. - Ты сделала три гребка, а
может, и четыре. Ага, почти четыре.
   Наступило короткое молчание. Билли бросил еще камешек.
   - Хочешь опять сюда прийти? - спросил он  наконец  очень  небрежно  и
рассеянно. - Я буду за тобой заходить. Утром. Твоя мамка ведь  по  утрам
работает у Касси Уайет, правильно? Вот я, может, и зайду за тобой.
   - Правда? - Элен радостно ему улыбнулась. - Мне очень нравится. - Тут
она  умолкла  и  нахмурилась.  -  Только  мне  нельзя.   Мамочка   очень
рассердится, если узнает.
   - А ты ей не говори. Чего выбалтывать? Человеку  нужны  секреты,  так
мой папка сказал. - Он помолчал. - А мой секрет вот это место.  Мне  тут
нравится. Тихо так и красиво. Красивше не  бывает.  Я  сюда  даже  зимой
прихожу. Просто чтобы побыть без других. Ну,  когда  другие  ребята  мне
надоедят, ты понимаешь.
   Он замялся, и она поняла, что он снова смотрит на нее  тем  взглядом,
хотя и не повернула головы.
   - Если хочешь, это будет и твой секрет. - Странным  робким  движением
он взял ее руку и тут же выпустил. - Ты красивая,  красивше  не  бывает.
Ну, и приводить тебя сюда,  это  в  самый  раз.  Знаешь...  -  Он  снова
замялся, словно не зная, продолжать или нет, и Элен обернулась к нему. -
Ты знаешь,  другие  ребята  не  хотят  с  тобой  водиться.  Говорят,  ты
задаешься и всякое такое. А я так не думаю. Ну, разговариваешь ты чудно,
это так. - Он ухмыльнулся. - Но ты же не виновата. И  еще  они  говорят,
что у твоей мамки  одни  дурацкие  выдумки.  И  имя  она  тебе  выдумала
дурацкое. А по мне, оно очень даже красивое, хотя я его и не  сказал  ни
разу. Тебе не сказал.
   Элен бросила на него недоумевающий взгляд.
   - Оно французское, - объяснила она наконец,  опасаясь,  что  он  тоже
вдруг захохочет,  как  хохотали  другие  тэннеровские  дети,  когда  она
однажды сказала им это.
   - На самом деле оно английское, но его надо произносить, как французы
произносят. Маме так  больше  нравится.  Говорит,  что  оно  так  звучит
нежнее. Ну, вроде как вздох, понимаешь?
   - Мне нравится. У тебя чудной английский голос и  чудное  французское
имя, но они тебе подходят. И  волосы  у  тебя...  Знаешь,  когда  солнце
светит на твои волосы, они совсем такие, как  спелая  пшеница.  Я  видел
такую пшеницу - чистое золото. Я ее в Айове видел. Поля и поля. У меня в
Айове дядя... - Он замолчал и поднялся на ноги. Бросил последний камешек
в заводь и последил за кругами.
   - Ну, так ты придешь со мной сюда опять? А я  тебя  научу  плавать  -
по-настоящему. Давай это будет наш секрет - только твой и мой?
   Элен тоже  встала.  Она  медленно  надела  сандалии,  потом  натянула
платье. Билли застегнул ей "молнию". И все это время она  думала,  зная,
что должна ответить "нет", и зная, что не хочет этого. И  внутри  у  нее
было такое странное чувство  -  такое  веселое,  счастливое,  словно  ей
хотелось танцевать.
   Она поглядела в глаза Билли, синие, как крыло зимородка.
   - Ладно, Билли, - сказала она.
   Билли нагнулся и быстро чмокнул ее в щеку.
   - Это тоже наш секрет, -  сказал  он,  и  лицо  у  него  снова  стало
свекольно-красным. - И никому не проговорись, что я это сделал!
   - Хорошо, Билли.
   - Мне неохота, чтобы вякали, что я связался с малявкой, договорились?
Мы друзья, верно? А теперь пошли домой.
   Он помог ей взобраться по крутому склону овражка вывел из тополей  на
полянку. Тут он остановился, и она заметила,  что  он  вздернул  голову,
точно зверушка, прислушиваясь. Она сначала  не  поняла,  но  потом  тоже
услышала. Мужской голос, приглушенный, а потом  женский  смех;  а  потом
странный звук, не то вздох,  не  то  стон.  Он  донесся  из  деревянного
домика, из беседки. Она увидела, что Билли посмотрел на домик, потом  на
нее, потом схватил ее за руку и побежал. И даже через кусты бежал,  пока
они не подлезли под проволокой. А тогда на краю  поля  остановился.  Они
оба совсем запыхались.
   - Билли, а что там было... в домике? Что?
   - Ну, люди. Так просто...
   - А ты их видел? Я не увидела. Что они делали?
   - Немножко видел. Ну, любились... любовь крутили, ну, ты понимаешь.
   - Нет. Я не понимаю... - Он быстро зашагал под дороге, и ей  пришлось
бежать, чтобы не отстать от него. - Кто там был? Ты видел? Цветная дама?
   - Еще чего! Она была белая. - Он остановился на секунду, нахмурился и
мотнул головой. - И это не наше дело. Пошли домой. Погляди! - Он  указал
на небо. - Скоро дождь польет. Побежали.
   Но дождь подождал. Билли довел ее до прицепа и оставил  во  дворе,  и
она сидела на горячем солнце, пока ее панталончики и  волосы  совсем  не
высохли. Ей сразу стало легче: теперь мама ничего не спросит. А если  бы
спросила, она бы ответила, что облилась, когда наливала воду из колонки.
   Мать она увидела, когда начали падать  первые  крупные  капли  дождя.
Элен увидела, как она  посмотрела  на  небо,  потом  на  свое  платье  и
побежала. В своих лучших туфлях на высоком каблуке бежала она неловко, а
ветер спутал ей волосы, и она совсем забыла про свое  лицо,  потому  что
губная помада вся стерлась. Она вбежала в калитку,  подхватила  Элен  на
руки и, смеясь, унесла ее в трейлер.
   - Как раз вовремя! Сейчас хлынет! А я задержалась... - Она посмотрела
на часы, потом на Элен. - Немножко задержалась. Но я так приятно провела
время, и... - Она вдруг замолчала.
   - А ты тут  была  умницей,  сокровище  мое?  Ты  знаешь,  я  по  тебе
соскучилась, а теперь мы не сможем пойти погулять из-за ливня... - Голос
у нее замер, она оглянулась, и Элен подумала, что еще никогда не видела,
чтобы глаза ее матери так блестели, а лицо было таким бледным.
   Элен села на деревянный стул. Спину она держала очень прямо.
   -  Если  мы  не  пойдем,  это  ничего,  -  сказала  она,  старательно
выговаривая каждое слово. - А ты будешь  еще  ходить  в  гости  к  твоей
знакомой?
   Ее мать, опустив голову, закладывала складочками шелк своего  платья,
но теперь посмотрела на Элен.
   - Может быть. Пожалуй. Ну, иногда, ты понимаешь. Не часто.
   - А мне можно будет пойти?
   - Нет, деточка. -  Она  отвела  глаза.  -  Пока  нет.  Это  мамочкина
знакомая,  понимаешь?  Но  потом,  возможно...  Поглядим.   Это   особая
знакомая, понимаешь? Ну, как будто секретная, тебе понятно?  Ты  знаешь,
как мамочка ненавидит сплетни,  и  помнишь,  что  она  тебе  говорила  о
здешних людях... о Тэннерах, Касси Уайет. -  Неожиданно  она  зашевелила
пальцами. - Болтают, болтают весь день напролет. Другого дела у них нет.
Ну так я не хочу, чтобы они болтали обо мне, ведь так? А потому... - Она
замолчала, опустилась на колени и обняла Элен. - А потому никому про это
не говори, хорошо, родная? Ну, если пойдешь со мной к Касси  Уайет.  Или
если кто-нибудь зайдет в трейлер, пока меня не будет. Не упоминай, что у
мамочки есть знакомая, хорошо, Элен? Так ведь интереснее. Это будет  наш
секрет.
   Элен внимательно на нее посмотрела. Губы мамочки улыбались, но широко
открытые глаза были тревожными. Элен поняла, как поняла с Билли, что  ее
мать о чем-то умалчивает, о чем-то недоговаривает.  И  вновь  ее  сердце
больно сжалось. Когда мамочка нагнулась поцеловать ее, она  отвернулась,
и поцелуй пришелся на волосы.
   - Хорошо, - сказала она наконец. - А можно я  возьму  печеньину?  Мне
есть хочется.
   Ее мать быстро поднялась на ноги.  Слишком  быстро.  И  не  поправила
"печеньину" на "печеньице". Элен ничего не понимала. Так  бывало,  когда
мама сначала сердилась, а потом жалела ее и старалась утешить.
   Она холодно смотрела, как мать открыла ящик буфета, и была рада,  что
ходила к заводи, была рада, что ходила туда с Билли Тэннером, была рада,
что ничего не сказала мамочке. Пусть у нее будут секреты, думала она.  А
ей все равно. Элен обхватила себя руками и улыбнулась.
   Теперь у нее было целых два секрета. Что она ходила купаться с  Билли
и что майор Калверт царапнул ей ладошку. Для начала хорошо.
   Но лучше, если их будет больше.
 
Эдуард 
 
Лондон - Париж. 1941 - 1944 
 
   -  Эдуард!  Эдуард!  У  меня  создается  впечатление,  без   сомнения
ошибочное, что вы невнимательны. Что  вы  пребываете  в  каком-то  своем
тайном мире, куда мне, увы, нет доступа..
   Хьюго Глендиннинг внезапно оторвался от книги, которую читал вслух, и
пронзил Эдуарда взглядом голубых глаз. Эдуард подскочил.
   -  Эдуард!  -  Хьюго  вздохнул.  -  Вы  расслышали  хотя  бы   слово?
Одно-единственное слово? - Он  нетерпеливо  оттолкнул  книгу  и  закурил
новую папиросу. Эдуард посмотрел на описание наполеоновской  кампании  и
торопливо попытался найти место, на котором  Хьюго  прервал  чтение.  Но
вдруг оно на  десяток  страниц  раньше?  У  него  не  было  и  проблеска
воспоминаний.
   - Эдуард, - с безграничным терпением произнес  Хьюго,  -  два  месяца
тому назад, двадцать второго июня,  если  сказать  точнее,  армии  рейха
обрушились на  Россию.  И  возможно  -  да,  возможно,  что  это  станет
поворотным пунктом в этой нескончаемой войне.  А  посему  представляется
уместным, представляется разумным изучить судьбу Наполеона  Бонапарта  и
его армий, когда он предпринял подобную же попытку. Мы рассмотрим  -  мы
рассматривали, то  есть  я  рассматривал  -  исторические  анализы  этой
кампании. Засим мы могли бы продолжать и сравнить их с беллетристическим
ее  описанием  в  "Войне  и  мире"  Толстого.  Мне  это   представляется
своевременной и, более того, остроумной мыслью.  Некоторые  ваши  предки
участвовали в  этих  кампаниях.  Если  не  ошибаюсь,  восьмой  барон  де
Шавиньи,  по-видимому,  успешно  втершийся  в  милость  к  корсиканскому
выскочке, был убит в битве под Бородином.  Поэтому  у  вас  есть  личные
причины счесть эту тему столь же интересной и  поучительной,  какой  она
представляется  мне.  Вскоре  вы  отпразднуете  свой  шестнадцатый  день
рождения. Предмет этот не может быть слишком сложным  для  юноши  вашего
возраста и способностей. Однако я замечаю, что  ваш  интерес  прохладен.
Вам не хотелось бы объяснить мне почему?
   Эдуард не поднял головы. "Почему? - сказал бы он. - Почему, Хьюго? Да
потому, что мне наплевать на Наполеона, и на Россию, и даже  в  какой-то
мере на немцев. К черту Толстого с его тягучим романом. Я  хочу  только,
чтобы меня оставили в покое, не мешали  бы  мне  думать  о  Селестине  -
Селестине,  самой  прекрасной,  самой  обворожительной,  самой  чудесной
женщине, когда-либо жившей на земле".
   Естественно, он знал, что не скажет,  что  не  может  сказать  ничего
подобного, хотя, едва он поднял глаза и увидел выражение на лице  своего
наставника, у него возникло неприятное подозрение, что  Хьюго  прекрасно
понимает, о чем он думает. Тон  его  был  саркастическим,  но  на  губах
играла снисходительная улыбка.
   - Не знаю...  -  Эдуард  захлопнул  свою  книгу.  -  Просто  не  могу
сосредоточиться, Хьюго. А историей нам сегодня  заниматься  обязательно?
Если бы что-то другое...
   - А почему бы и нет? - ответил непредсказуемый Хьюго, и  Эдуард  даже
растерялся. - Что вы предложите взамен? Географию? Математику?
   - Господи, нет уж! - простонал Эдуард.
   - К математике у вас большие способности. В отличие от меня. Мне  все
труднее держаться с вами наравне. Впрочем, она  отнюдь  не  мой  любимый
предмет и никогда им не была. Итак, что  еще?  Какой  предмет,  хотя  бы
отдаленно академический, может, по-вашему, занять ваш ум сегодня утром?
   - Стихи, - Эдуард пожал плечами. - Пожалуй, я бы почитал стихи.
   - Отлично. Займемся поэзией.
   Словно бы с полным добродушием Хьюго отошел  к  высокому  стеллажу  с
библиотекой классной комнаты. Поставил на место наполеоновские  кампании
и вытащил новенький томик.
   - Продолжим  метафизиков  .  Джон  Донн.  -  Он  бросил  томик  перед
Эдуардом. - Я буду читать, вы следите по тексту,  а  потом  мы  займемся
разбором. Страница шестнадцатая. "Годовщина".
   Эдуард послушно открыл книгу. Слова на странице  затанцевали  у  него
перед глазами. И Хьюго негромко заговорил, - как всегда, он декламировал
по памяти:
 
   Как короли, любимцы их, безумцы,
   Красавицы, вельможи, остроумцы,
   И Солнце, что ведет их жизням счет,
   Состарились уже на целый год.
   Как встретить было мне тебя дано.
   Все в мире гибели обречено,
   Любви лишь нашей не пройдет пора,
   Нет для нее ни завтра, ни вчера...
 
   Эдуард зажмурился.  У  него  мелькнула  мысль:  "Господи,  он  знает!
Каким-то образом он узнал!" Ведь прошел почти год с того дня, когда он в
первый раз был у Селестины. Но он отмахнулся от этого подозрения.  Пусть
Хьюго знает, пусть кто угодно знает - ему безразлично. Он вслушивался  в
слова. И думал: "Да! Это верно. Донн прав. Он выразил это  по-особенному
прекрасно, я бы так не сумел, но чувствую я  именно  это.  Я  люблю  ее.
Полюбил почти с первого взгляда и буду любить ее вечно".
   Он нагнулся над книгой. "Любви лишь нашей не пройдет  пора..."  Разве
не это пытался он вчера сказать  Селестине,  лежа  в  ее  объятиях?  Ну,
наверное, у него не  получилось,  он  не  сумел  сказать  по-настоящему,
потому что это было слишком важно, но сказать он хотел именно  это.  Что
любит ее и будет любить всегда. Что просто не в силах не  думать  о  ней
постоянно. Что каждую секунду, пока он не с ней, она живет в его мыслях.
Что и во время занятий, и ночью, когда он  в  постели  совсем  один,  ее
образ мучает его. Он лихорадочно грезил о ее губах, о ее мягких  бедрах,
о ее грудях, ее поцелуях. Ее тело словно сплеталось с его  мыслями,  как
сплеталось с его телом, когда они занимались любовью. Он все время хотел
ее. И сходил с ума. Был одержим вздохами и ласками,  ароматом  ее  кожи,
ощущением   ее   волос   у   него   в   руках,   скользящими   шелковыми
соприкосновениями, слиянием их тел в одно. О, Селестина! И  его  терзала
неуверенность: а что чувствует она? Любит ли она  его  хоть  немножко?..
"Cйlйstine, Cйlйstine, dis que tu m'aime..." "Ne t'inquiиte  pas,  reste
tranquille, bien sыr, je t'aime, mon petit:..."
   Но она отвернула голову, когда сказала это, а вчера, когда он рискнул
на  великое  свое  признание,  у  нее  был  такой  грустный  вид.  Такой
невыносимо грустный. Она зажала его лицо в ладонях и  посмотрела  ему  в
глаза:
   - Эдуард, послушай меня. Тебе не надо говорить такие вещи.  И  думать
их не надо. Я знаю, ты говоришь от всего сердца, я знаю, ты веришь своим
словам, но так нельзя. Ну, будь серьезен. Подумай. Я уже немолода, а  ты
молод, очень молод. У тебя вся жизнь впереди, Эдуард, и - выслушай меня!
- у тебя будет много женщин. Очень много. Да, сейчас ты, конечно, мне не
веришь, но когда станешь старше, то увидишь, что я  была  права.  Женщин
будет еще очень много, а потом  в  один  прекрасный  день  ты  встретишь
особенную женщину, ту, от которой захочешь иметь детей; ты  почувствуешь
это, когда такая минута придет. И вот тогда, Эдуард, только  тогда  тебе
понадобятся эти слова. Сбереги их, chиrie, не расточай направо и налево.
Сбереги их для женщины, которую захочешь сделать своей женой.
   Эдуард готов был расплакаться от гнева и бессилия. Он хотел крикнуть,
что только она станет его женой - Селестина,  его  богиня,  его  любовь!
Она, и только она! А другие пусть думают о них что хотят.
   Но Селестина помешала ему произнести хоть слово - положила ладонь  на
его губы и покачала головой.
   - Нет, - шепнула она. - Нет, я не  позволю  тебе  сказать  это.  Даже
думать так ты не должен. То, что у нас есть,  и  просто  и  хорошо.  Нам
достаточно. Если ты снова заговоришь про это, я рассержусь.
   Эдуард сжал кулак под прикрытием письменного стола. Нет, он не  будет
молчать, решил он. Не будет! Когда он снова увидит Селестину, то  скажет
все, как бы она ни сердилась.
   Голос Хьюго умолк. Наступила тишина. Потом тихо отворилась  дверь,  и
они оба одновременно обернулись.
   У двери, словно застыв, стояла мать Эдуарда. Встретив их взгляды, она
улыбнулась.
   - Какие чудесные стихи, мистер Глендиннинг! Я их не  знала.  Простите
меня, но я хотела дослушать до конца.
   Снова наступила тишина. Эдуард торопливо вскочил. Хьюго  тоже  встал,
но медленнее, не спуская глаз с Луизы на том конце комнаты.
   Она выглядит просто прелестно, подумал Эдуард. Бледно-розовое  платье
из мягкого шифона с широким жакетом словно струилось по  воздуху,  когда
она шла. Стройную шею обвивали жемчуга, на щеках играл  легкий  румянец.
Эдуарда ошеломило  ее  появление:  прежде  она  никогда  не  заходила  в
классную комнату. И Хьюго против обыкновения тоже,  видимо,  растерялся.
Он стоял у стола, окаменев.
   Луиза откинула прелестную головку, ее глаза злокозненно блестели. Она
понюхала воздух.
   - Как, мистер Глендиннинг! Вы, кажется,  курили?  Вы  всегда  курите,
когда занимаетесь с Эдуардом?
   - Я... э... да. Изредка. - Хьюго  взглянул  на  полную  пепельницу  и
покраснел.
   - Ну что же, полагаю, Эдуард ничего  против  не  имеет.  -  Луиза  не
посмотрела на сына, она не спускала глаз с Хьюго. -  Возможно,  вам  это
помогает сосредоточиться?
   - Да, - ответил Хьюго уже твердо. - Очень.
   -  Я  бы  хотела...  -  Брови  Луизы  чуть  нахмурились.   -   Мистер
Глендиннинг, не могли бы вы отпустить Эдуарда сейчас же? - Она взглянула
на крохотные часики компании де Шавиньи у себя на запястье - золотые, на
бархотке, по моде, которую ввела она. - Я хотела бы поговорить с вами...
об успехах Эдуарда... и еще о многом. Я  чувствую,  что  должна  заранее
составить планы... его дальнейшего образования, вы понимаете. Но все так
неопределенно... эта ужасная война! Я была бы вам  очень  благодарна  за
совет...
   - Ну разумеется. - Хьюго, как показалось Эдуарду, попробовал отвесить
нелепый полупоклон. - Я буду в восторге. И в любом случае мы на  сегодня
уже почти закончили, и...
   - Чудесно! - Луиза одарила его чарующей улыбкой, словно ждала, что он
откажет в ее просьбе, хотя  все  трое  прекрасно  знали,  что  это  было
невозможно.
   - Эдуард, милый, так иди. Я думаю, у тебя найдется чем заняться.
   - Не сомневаюсь, - сухо вставил Хьюго, и, когда Эдуард быстро  шагнул
к двери, их глаза на  мгновение  встретились.  В  выражении  глаз  Хьюго
Эдуард уловил насмешку и понимание. Они тотчас исчезли  -  Хьюго  просто
стоял  с  академическим  видом,  элегантно  взъерошенный  и   безнадежно
схваченный капканом. Эдуард закрыл дверь за собой.
   Он с раннего детства замечал гипнотическое действие, которое его мать
оказывала на мужчин. Его позабавило, но и слегка раздражило, что и Хьюго
не стал исключением. Появление его матери в классной  комнате  во  время
занятий он мог  объяснить  только  случайным  капризом.  Прежде  она  не
проявляла ни малейшего интереса к его успехам, никогда не  спрашивала  о
Хьюго. Эдуард давно пришел к выводу, что  в  обычной  своей  манере  она
практически забыла про существование его учителя.
   Минут через сорок он обнаружил, что, видимо, ошибался. Он вернулся  в
классную комнату  за  томиком  Донна,  решив  переписать  для  Селестины
стихотворение, которое прочел Хьюго. Из комнаты не доносилось ни  звука,
и он спокойно открыл дверь.
   Хьюго и его мать были сплетены в яростном  объятии.  Его  мать  сняла
шифоновый жакет. Голова Хьюго прижималась к ее груди. Она была спиной  к
двери. Они не заметили, что он на них смотрит.
   Эдуард закрыл дверь так же бесшумно, как открыл, и вернулся  к  себе.
Где-то в глубине он давно подозревал,  что  его  родители  неверны  друг
другу; он полусознавал, что у его матери есть любовники, но отгонял  эту
мысль.
   Но это! Давно ли, думал он. Давно ли?
   На столике у кровати стояла бутылка с минеральной водой и стакан.  Он
схватил стакан и в ярости швырнул его в ближайшее зеркало.
   На следующее утро он половину урока выжидал подходящую паузу. А тогда
взял карандаш и уравновесил его на пальце.
   - Скажите, - произнес он, когда Хьюго поглядел на него. - Скажите, вы
трахаете мою мать?
   Наступило короткое молчание.  Эдуард  тщательно  выбрал  именно  этот
термин для пущего эффекта,  но  лицо  Хьюго  осталось  невозмутимым.  Он
открыл лежавшую перед ним книгу.
   - Да. Собственно говоря, это так.
   - И давно?
   - Практически с тех пор, как меня наняли. Более или  менее.  -  Хьюго
провел рукой по лбу. - Это что-нибудь меняет?
   - Я просто хотел выяснить. По-моему,  мне  следует  знать.  -  Эдуард
помолчал.  Он  чувствовал  себя  поразительно  спокойным.  -  Вы  в  нее
влюблены?
   - Нет. - Хьюго тоже помолчал. - То есть не в том смысле,  который  вы
подразумеваете.
   - Но перестать не можете?
   - Нет. - Хьюго отвел глаза. - Мне было бы крайне трудно... перестать.
   - Но вы чувствуете себя виноватым? Зная, что мой отец во Франции? Что
в любую минуту его могут убить?
   Новое молчание было долгим. Наконец Хьюго закрыл книгу перед собой.
   -  Из-за  этого  я  себя  ненавижу.  Если  это  может  послужить  вам
утешением.
   - И все-таки продолжаете?
   - И все-таки продолжаю.
   - Так...  -  Карандаш  в  пальцах  Эдуарда  переломился  пополам.  Он
тщательно сдвинул половинки на столе. - Ну... Спасибо, что  вы  ответили
на мои вопросы. Но ведь вы сами однажды сказали,  что  на  вопросы  надо
отвечать. Всегда. Не уклоняться. Насколько я помню.
   - Я это сказал? - Хьюго слегка улыбнулся. - Ну, в таком случае я  был
прав. - Он помолчал. - Хотите продолжать занятия или предпочтете,  чтобы
я ушел?
   - Мне бы хотелось продолжать.
   - Поэзия?
   - Пожалуй, нет.
   - Очень хорошо. - Он посмотрел в окно уже на два черных провала среди
домов напротив. - Так вернемся к "Войне и миру".
   - Я бы предпочел математику.
   - Как хотите. - Хьюго раскрыл  учебник.  -  Вы  совершенно  правы,  -
сказал он, посмотрев на Эдуарда. - Ведь даже  когда  к  ней  нет  особых
способностей,  ее  точность  успокаивает,  правда?  Ни  парадоксов,   ни
путаницы. Все строго, точно. Совсем не так, как в литературе.
   - Или в жизни, - сказал Эдуард, и они улыбнулись друг другу.
 
*** 
 
   В маленьком кабинете за спальней Эдуард, когда они только  устроились
в Лондоне, повесил карты, схемы и календари,  на  которых  разноцветными
булавками и флажками отмечал ход войны. Вначале он с  большим  старанием
следил  за   всеми   наступлениями   и   отступлениями,   сражениями   и
значительными рейдами. После знакомства с Селестиной  он  еще  продолжал
этим заниматься, но небрежнее. И на том же календаре с помощью секретных
значков, понятных только  ему  одному,  фиксировал  чудесный  ход  своей
первой любви. Поэтому пометки, касающиеся Селестины  -  всегда  красными
чернилами, - соседствовали с  пометками,  касающимися  войны,  -  всегда
синими чернилами. Сперва бессознательно,  а  затем  и  извлекая  веселое
удовольствие из этой параллели, он начал ассоциировать судьбу  Селестины
с судьбой его родины.
   Ему было отвратительно видеть очертания Франции под властью  немецких
флажков, ему было отвратительно думать о Селестине, заключенной в тесной
квартире  на   Мейда-Вейл,   зависящей   от   покровительства   дряхлого
англичанина. Он грезил, как обе они будут освобождены от тирании.  Армии
Свободной Франции освободят ее, а Селестину  освободит  он.  Как  только
кончится война, он увезет Селестину во Францию, на ее  родину,  и  будет
заботится о ней. И они поженятся. Однако мысль о том, как  он  заговорит
об этом с папа, была жутковатой, и он предпочел от нее отмахнуться.  Для
этого еще будет время, а пока он рисовал  в  мечтах  квартирку,  которую
купит для нее, - с  видом  на  Люксембургский  сад,  решил  он,  -  и  о
долгих-долгих часах, которые они будут проводить в этой квартирке каждый
день, и о подарках, чудесных подарках для нее. Пока этот план он  хранил
в тайне. У него не хватало духу рассказать о нем Селестине -  вдруг  она
рассердится или огорчится?  А  Жан-Поль,  единственный  другой  человек,
которому он мог бы довериться, для этого не подходил.
   Беда  была  в  том,  что  беззаботная  откровенность,  прежде   такая
естественная в разговорах с Жан-Полем, куда-то  исчезла.  Он  не  вполне
понимал почему, только чувствовал, что это как-то связано с  Селестиной,
но в течение прошедшего года между ним и братом возникла какая-то  тень.
Отчасти, думал Эдуард, потому, что Жан-Поль  был  все  время  в  большом
напряжении. С утра  до  вечера  он  был  занят  делами  в  штаб-квартире
Свободной Франции, а чуть освобождался,  то  пил  и  кутил  с  такой  же
бешеной   энергией.   Еженощные   бомбежки,   постоянное    недосыпание,
непрерывная опасность увечья или смерти вымотали нервы всем, в том числе
и Эдуарду, который жил в вечном страхе, что среди  бомб,  сыпавшихся  на
Лондон, найдется такая,  которая  попадет  в  квартирку  на  Мейда-Вейл.
Следовательно, скорее всего дело просто в перенапряжении. Однако,  когда
Эдуард был честен с собой, он понимал, что уклоняется от истины.
   Истина  же  заключалась  в  том,  что  связь  Эдуарда  с   Селестиной
раздражала Жан-Поля, и он пользовался  каждым  случаем,  чтобы  допекать
брата  по  этому  поводу.  Вначале  все   ограничивалось   непристойными
вопросами об успехах Эдуарда, от  ответа  на  которые  Эдуард  тщательно
уклонялся.  Затем  Жан-Поль  принялся  щедро  снабжать  его  адресами  и
телефонными номерами и заметно рассердился, когда выяснил, что Эдуард ни
одним не воспользовался.
   - Да неужели ты все еще бываешь у нее? - сказал он примерно через два
месяца после его первого  дня  с  Селестиной.  -  Братик,  мне  начинает
казаться, что ты пропускал мимо ушей все, что я тебе говорил...
   Ну и чтобы оберечь себя и Селестину, Эдуард начал лгать.  Когда  ложь
слишком уж ему претила, он, как мог, уклонялся. Не отрицал, что  видится
с Селестиной, но и не подтверждал. Только это ничего не меняло. Жан-Поль
все равно каким-то образом знал правду. И последнее время выбрал тактику
при каждом удобном случае упоминать про связь Эдуарда при посторонних.
   - Мой братишка влюблен, - заявил он накануне, когда остался наедине с
Эдуардом и Изобел. - По уши. Bouleverse . Что скажешь, Изобел? Мило,  не
правда ли?
   Изумрудные глаза  сверкнули.  Через  всю  комнату  Изобел  улыбнулась
Эдуарду медленно и загадочно.
   - Чудесно. У Эдуарда есть сердце.
   - И к тому же в шлюху. Классическая  шлюха  с  золотым  сердцем.  Лет
сорока шести - сорока семи. И очень искушенная... так, во всяком случае,
говорят.
   Эдуард стиснул кулаки, ему  нестерпимо  хотелось  ударить  брата.  Он
бросился к двери, но и сквозь гнев сознавая, что он  -  только  предлог.
Жан-Поль, бесспорно, хотел причинить ему боль, но  выпады  эти  каким-то
образом  больше  предназначались  Изобел.   Атмосфера   была   угнетающе
враждебной. Изобел встала.
   - Что ты понимаешь в искушенности? - Голос ее был ледяным.
   - Видимо, больше тебя! - Жан-Поль пожал плечами.
   - Лапанье в такси. Тисканье.  Милый,  право  же,  ты  иногда  ужасная
деревенщина. Пожалуй, я поеду домой.
   Она протянула руку к своему манто. На лице Жан-Поля  появилось  тупое
упрямство. Он плюхнулся в кресло и с подчеркнутым хамством положил  ноги
на стул.
   - Как угодно. У меня есть кое-какие планы на вечер.  Не  связанные  с
тобой.
   Изобел гордо вышла. На лестнице она вцепилась в руку Эдуарда.
   - Эдуард, милый! Моя машина снаружи, но я не хочу садиться  за  руль.
Будь ангелом, отвези меня домой.
   Хорошо?
   Машина была  "Бентли-Дерби".  Они  ехали  по  безмолвным  затемненным
улицам, мимо бомбоубежищ и полицейских  барьеров,  мимо  бездонной  тьмы
парка к серой громаде Конвей-хауса у начала Парк-лейн.  Изобел  закурила
сигарету. Она молчала, пока  Эдуард  не  затормозил,  а  тогда  небрежно
выбросила тлеющий окурок в окно.
   - Когда война кончится... Если она когда-нибудь кончится... -  Изобел
помолчала. - Вот чего мы ждем. Конца войны. Тогда мы  поженимся.  -  Она
посмотрела на изумруд  у  себя  на  пальце  и  повернула  кольцо.  Потом
посмотрела на Эдуарда над мехом воротника и улыбнулась. - Я  отказываюсь
спать с ним. Вот в чем  дело,  видишь  ли.  А  это  жутко  уязвляет  его
тщеславие. Он говорит,  что  я  холодная.  Бессердечная.  -  Она  издала
горловой смешок. - Только я так не думаю. А тебе как кажется, Эдуард?
   Ответить ему она не дала -  наклонилась  и  поцеловала  его  в  губы.
Медленным поцелуем. Он вдохнул  ее  дорогие  духи,  ощутил  вкус  губной
помады, почувствовал прикосновение меха к щеке. Она откинула голову.
   - Эдуард, милый, я так рада,  что  ты  влюблен.  И  надеюсь,  что  ты
очень-очень счастлив.
   Назад Эдуард шел пешком. Он обогнул запертый парк и свернул на север,
к  Мейда-Вейл.  А  там  остановился  и  долго  смотрел  в  окно  спальни
Селестины. Это был один из  тех  вечеров,  которые  джентльмен  из  Хова
проводил в Лондоне. По словам Селестины,  старик  уже  не  был  способен
заниматься любовью. Ему нравилось разговаривать,  изредка  -  поцеловать
ее. Это не имело никакого значения.  Ни  малейшего.  Эдуард  смотрел  на
затемненное окно, изнывая от сомнений. Потом  медленно  пошел  домой  на
Итон-сквер.
   Это произошло около месяца тому назад. О случившемся не было  сказано
ни слова, и с тех пор Эдуард избегал брата. А потому он не  поговорил  с
ним ни о Селестине, ни о его помолвке, ни об изменах их матери.
   Воскресенье 7 декабря 1941 года стало датой перелома в ходе войны.  А
восьмого был день рождения Эдуарда. Он знал, что вынужден будет провести
его с матерью и братом. Праздничный завтрак на Итон-сквер,  а  на  вечер
Жан-Поль договорился с приятелями и обещал взять его с  собой.  Жан-Поль
планировал этот вечер уже давно, подмигивал, тыкал его в ребра. И Эдуард
знал, что отказаться не сможет.
   Поэтому  день  накануне  Эдуард  решил  провести   с   Селестиной   -
отпраздновать  свое  рождение  так,  как  ему  хочется,  только  с  той,
единственной во всем Лондоне, кто ему нужен.
   Он хотел пообедать  с  Селестиной  в  ресторане,  но  она  отказалась
наотрез. Их могут увидеть, это неблагоразумно, нет, нет! В конце  концов
они договорились провести вместе день. Но не у нее, настоял Эдуард.  Они
отправятся погулять, они отправятся  в  Хэмпстед-Хит.  Эдуарду,  который
грезил о том, как будет гулять с Селестиной по парижским  паркам  или  -
еще чудесней - по каштановым рощам и заливным лугам поместья его отца на
Луаре, эта давно задуманная прогулка  рисовалась  безоблачной  идиллией.
Когда он проснулся утром и увидел  за  окном  солнце,  то  нисколько  не
удивился. Разве в такой день могло быть иначе?
   Он заехал за  Селестиной,  и  в  маленькой  гостиной  она  застенчиво
повернулась перед ним.
   - Тебе нравится мой новый костюм? На него столько купонов  ушло.  Ну,
скажи, что он тебе нравится, Эдуард! Я выбирала его для тебя.
   Эдуард оглядел ее. Он  редко  видел  Селестину  одетой  и,  испытывая
тошнотное  чувство  вины  и  измены,  осознал,  что  разочарован.   Тело
Селестины   было   создано   для   раздевания.   В    красивом    белье,
полуобнаженное-полускрытое пеной шелка, лент и кружев, оно завораживало.
Одетая, она теряла таинственность.
   Новый костюм был ярко-голубым - слишком ярким и из дешевой лоснящейся
материи. Он слишком плотно облегал ее пышную грудь и изумительные бедра.
Швы купленных на черном рынке чулок  перекосились,  блузка  была  вся  в
оборочках и плохо сшита,  а  шляпка,  задорно  надетая  поверх  пирамиды
рыжевато-золотых  кудрей,  была  ей  не  по  возрасту.  Одновременно   с
разочарованием Эдуард ощутил ненависть к себе за свое предательство.  Он
быстро поцеловал Селестину, и прикосновение ее губ сразу его успокоило.
   - Селестина, прелесть моя! Он прекрасен. Ты прекрасна...
   Он закрыл глаза и уткнулся лицом ей в  шею.  Когда  он  увезет  ее  в
Париж, все будет иначе. Просто она  бедна  -  и  только.  От  этого  его
предательство стало еще подлее. Во Франции с ним она будет одеваться как
королева. Он будет брать ее на выставки мод,  научит  ее  -  она  быстро
научится.
   На  холме  Хэмстед-Хита  гулял  ветер,  и  настроение  Эдуарда  стало
радужным. Они словно очутились среди сельской природы - почти. В воздухе
висела легкая дымка, скрадывая опустошения, оставленные бомбежками.  Они
поднялись на холм за прудами и помедлили там,  глядя  на  город.  Сквозь
дымку они видели  гроздья  аэростатов  воздушного  заграждения  и  купол
собора Св. Павла. Эдуарду  хотелось  бегать,  прыгать,  вопить,  согнать
грачей с голых сучьев, но  высокие  каблуки  Селестины  проваливались  в
сырую землю, и нельзя было сойти с дорожки. К тому  времени,  когда  они
добрались до вершины, она совсем запыхалась.
   - Mon dieu! - Она прижала миниатюрную руку к  сердцу.  -  Эдуард,  ты
всегда ходишь так быстро?
   - Никогда. Только сейчас. Потому что сейчас я очень  счастлив.  -  Он
обнял и поцеловал ее. Селестина улыбнулась.
   - Ну так в следующий раз я соглашусь гулять с тобой, только когда  ты
будешь печальным... Эдуард! Прекрати! Нас могут увидеть...
   - Ну и хорошо! Пусть смотрят. Я хочу, чтобы нас видел весь  мир!  Вот
тебе! - И он снова ее поцеловал.
   - Sois tranquille. Tu es mechant, tu sais? . -  Но,  пеняя  ему,  она
улыбалась. Потом Эдуард снял пальто, расстелил его на траве  и  уговорил
Селестину сесть рядом с ним. Они сидели тихо,  глядя  на  Лондон  внизу.
Через несколько  минут  Селестина  открыла  сумочку  и  вынула  пакетик,
перевязанный розовой ленточкой.
   - Тебе! - Она, краснея,  вложила  пакетик  ему  в  руку.  -  На  день
рождения. Я так хочу, чтобы он тебе понравился.  Было  так  трудно  -  я
хотела найти что-то, что тебе понравится, и... ну, во всяком случае,  он
в цвет твоим глазам. Не совсем, пожалуй, но почти.
   Эдуард развернул подарок.  Это  был  пронзительно  синий  галстук  из
искусственного шелка. Он быстро обнял Селестину.
   - Милая - такой красивый! Какой у тебя вкус... Но зачем ты...  Я  его
сейчас же надену.
   Он быстро снял шелковый галстук ручной работы  и  засунул  в  карман.
Селестина  помогла  ему   завязать   новый   галстук,   который   теперь
разглядывала с сомнением: на фоне его светло-серого  клетчатого  костюма
синева галстука стала еще пронзительнее.
   - Эдуард, я не знаю... В магазине цвет выглядел  очень  приятным.  Но
тут...
   - Прекрасный галстук. И надевая его, я всегда  буду  думать  о  тебе.
Спасибо, Селестина.
   Селестина улыбнулась и со счастливым вздохом прислонила голову к  его
плечу.
   - Здесь хорошо, - сказала она после паузы. - Я рада,  что  мы  пришли
сюда, Эдуард.
   - Мы и еще раз придем. Еще много раз! - Он крепко сжал ее руку.  -  И
не только сюда. Ах, Селестина, когда кончится война...  Только  подумай,
куда только не смогу я возить тебя тогда...
   Он умолк, решая, не наступила ли минута рассказать  ей  о  Париже,  о
квартирке для нее, о мебели, которую он хочет купить. Но Селестина вдруг
выпрямилась.
   - Не говори так, Эдуард. Пожалуйста. Не говори  о  будущем.  Не  надо
сейчас. Я не хочу о нем думать. Я хочу думать только об этом дне, о том,
что я здесь и чувствую себя такой счастливой...
   - Но почему? Почему, Селестина? - Он порывисто повернулся  к  ней.  -
Разве ты не понимаешь, что я хочу говорить о будущем, а ты  меня  всегда
останавливаешь? Мне ведь так радостно думать, что будет  потом,  строить
планы...
   - Мечтать! - Она повернулась к  нему  очень  медленно,  и  ему  стало
больно, потому что ее лицо помрачнело, в глазах стояли слезы.
   - Селестина... не надо. Ну пожалуйста! Я не могу видеть  твоих  слез,
сокровище мое. Не надо. - Он попытался поцеловать  ее  глаза,  губы,  но
Селестина мягко его остановила.
   - Милый Эдуард. - Голос ее был очень нежным. - Ты  ведь  знаешь,  что
это не может продолжаться. Так, как сейчас. Просто  не  может.  Если  ты
немножко подумаешь, то поймешь, что я права.
   Эдуард уставился на нее, потом быстро нагнулся и спрятал голову у нее
на груди.
   - Не говори так. Пожалуйста. Я люблю тебя. Ты знаешь, что люблю. Если
ты меня оставишь, если это кончится, я умру...
   Голос у него дрожал от страсти, и Селестина вздохнула. Потом обняла и
прижала к себе. Она подумала, что любит его -  да,  она,  женщина  с  ее
опытом, в сорок семь лет полюбила шестнадцатилетнего мальчика. И  поняла
это месяцы и месяцы тому назад. Последняя любовь и первая любовь  -  обе
одинаково мучительны. Она вытерла  глаза.  Очень  важно,  подумала  она,
чтобы Эдуард никогда об этом не узнал.
   - Люди не умирают от любви. - Она приподняла его лицо и улыбнулась, а
голос ее стал жестче. - Ты сейчас думаешь по-другому, но это  так.  Люди
умирают от старости, от болезней, от пуль, но не от любви. Позже ты  это
поймешь. Послушай! Я кое-что тебе предскажу! - Голос у  нее  стал  почти
веселым. - Через несколько лет ты забудешь даже мое имя. А потом, в один
прекрасный день вдруг вспомнишь и скажешь: "Ах, да! Ее звали  Селестина.
Я был к ней очень привязан. Интересно, какая она теперь?"  А  я  к  тому
времени... - Ее губы искривились. - А я к тому времени  буду  старенькой
старушкой,  ужасно  респектабельной  -  может  быть,  слегка  ворчливой,
особенно по  утрам.  С  седыми  волосами.  И  кое-какими  воспоминаниями
(которыми я ни с кем, естественно, делиться не стану)  о  тех  временах,
когда я, быть может, была чуть-чуть не такой респектабельной,  чуть-чуть
не такой чопорной...
   Она встала, ухватила его за руку и подняла. Эдуард посмотрел  на  нее
мрачно и обиженно, и она со смехом положила пальцы ему на локоть.
   - Ну, не надо быть таким грустным. Я снова счастлива  -  видишь?  Это
наш собственный особый день, а ты уже сердишься на меня. Пошли,  Эдуард.
Я вволю надышалась твоим свежим воздухом. Отвези меня домой.
   У нее дома в ее постели  Эдуард  набросился  на  нее,  словно  каждым
погружением в ее плоть старался стереть память о ее  словах.  Когда  они
оба измученно откинулись  на  подушки,  он  яростно  повернулся  к  ней.
Посмотрел  на  ее  раскрасневшееся  лицо,  на  рыжевато-золотые  волосы,
рассыпавшиеся на подушке, и подумал о  своей  матери  в  объятиях  Хьюго
Глендиннинга. И стиснул плечи Селестины.
   - Скажи мне, Селестина, скажи! Скажи, что у тебя нет никого другого.
   Селестина смотрела снизу вверх в его  сверкающие  глаза,  в  яростное
юное лицо. Уже несколько месяцев, как она положила конец визитам  других
джентльменов, ее покровитель в счет не шел. Продолжать так она не могла,
это она понимала. Ее губы нежно коснулись его горла.
   - Никого другого теперь нет.
   - Но долго ли так будет, Селестина? Долго ли?
   - Не знаю, chиrie. Не знаю.
   Он гневно отпрянул от нее, и она схватила его за запястье.
   - Эдуард, пожалуйста, не сердись. Как ты не поймешь? Я не хочу  лгать
тебе.
   Он вскочил с кровати и замер, глядя на нее сверху вниз, гневно  хмуря
брови.
   - Лучше бы ты лгала. Иногда. Мне было бы легче. Он торопливо оделся и
выбежал вон. Это была их первая серьезная ссора.
   Эдуард поймал такси, свирепо захлопнул за собой входную дверь, прежде
чем растерявшийся Парсонс  успел  ее  закрыть,  взлетел  по  лестнице  и
распахнул дверь гостиной. И увидел перед собой  большое  общество:  свою
мать, леди Изобел,  Хьюго,  французского  посла  и  его  жену,  компанию
французских   офицеров,   Жан-Поля.   Жан-Поль    двинулся    к    нему,
раскрасневшийся, высоко поднимая бутылку шампанского.
   - Он вернулся как  раз  вовремя.  Братик,  присоединяйся  к  нам.  Мы
празднуем... Ты не  слышал  новости?  Японцы  сегодня  утром  напали  на
Пирл-Харбор. Они разбомбили американский военный флот...
   Эдуард растерянно уставился на него. Жан-Поль, смеясь, обнял  его  за
плечи.
   - Неужели  ты  не  понял,  братик?  Ну,  подумай  немножко.  Конечно,
известие страшное, но теперь Америка вступит в войну. Это только  вопрос
времени! Мы все-таки выиграем войну...
   В глубине  комнаты  французский  посол  во  фраке  и  белом  галстуке
торжественно поднялся на ноги.
   - Сударыня, - он поклонился Луизе, - с вашего разрешения  я  предложу
тост.
   Он поднял бокал, и все в комнате встали.
   - За американцев, наших новых союзников!
   - За американцев...
   - За янки, да благословит их бог! - Изобел выпила свой бокал до дна.
   - Такое облегчение после всего этого времени. Я чувствую себя  просто
гордой! - Луиза улыбнулась английскому банкиру, который  стоял  рядом  с
ней, и рассеянно коснулась его рукава. Хьюго Глендиннинг, заметивший это
движение, отвернулся к окну.
   Жан-Поль ласково взъерошил волосы Эдуарда.
   - Братик... - Он ухмыльнулся.  -  Где  ты  умудрился  подцепить  этот
жуткий галстук?
   На другой день вечером Жан-Поль принялся  праздновать  день  рождения
Эдуарда самым, по его  мнению,  достойным  образом.  Он  собрал  пеструю
компанию из английских и французских офицеров, убедил Изобел  пригласить
самых хорошеньких ее подруг и взял билеты на не слишком интеллектуальную
новинку в Театре Его Величества "Леди, уймись!".
   - Если будет чертов налет, мы на него просто не обратим  внимания,  -
объявил он Эдуарду. - Затем в кафе "Ройал"  поужинать,  а  потом  -  еще
кое-куда. Но без дам. - Он кивнул на компанию мужчин, которые надирались
виски в гостиной. - Надо немножко заложить за галстук, прежде чем к  нам
присоединятся юбки. Ты со всеми знаком?  Пьер,  Франсуа,  Бинки,  Сэнди,
Чог.
   Эдуард взглянул на молодых людей. Только он был в  вечернем  костюме,
только  он  не  в  мундире.  Жан-Поль  направился  поторопить  Парсонса,
который, на его взгляд, слишком мешкал с напитками, а к Эдуарду  подошел
тот, которого называли Чогом, пристально  на  него  посмотрел  и  поднял
рюмку.
   - Привет! Зальем зенки. Жан сказал, твой день рождения. Чудесно!
   Он допил виски одним глотком, побагровел и, печатая шаг,  двинулся  в
сторону Парсонса. И тут вошли Изобел и ее  подруги.  Эдуард  с  екнувшим
сердцем перевел взгляд с них на мужчин. Словно  назло  Жан-Полю  Изобел,
числившая среди своих подруг много хорошеньких, привела только дурнушек.
Они сгрудились у дверей, наглядно  подтверждая,  что  шпильки  Луизы  по
адресу аляповатости лондонских светских женщин и отсутствия у  них  шика
отвечали истине. Пять  толстеньких  девушек  в  платьях,  подчеркивавших
недостатки их фигур, одна высокая, худая,  с  узким  умным  лицом  -  ее
угловатую фигуру облегала жуткая  парча.  Изобел,  веселая  и  мятежная,
несомненно подобрала их с немалым старанием. Мужчины вызвали у них ту же
растерянность, какую они явно вызвали у мужчин:  две  группы  обменялись
враждебными взглядами. Жан-Поль сердито покраснел.
   - Милый, представлениями займусь я,  предоставь  это  мне.  -  Изобел
выступила вперед с ослепительной улыбкой. - Харриет, это  Бинки,  Бинки,
это Энн, и Шарлотта, и Элизабет - боже мой, как сложно, но, наверное, вы
все уже знакомы друг с другом. Чог, как восхитительно увидеться с тобой.
Столько времени мы не встречались...
   Она протянула руку Чогу, иными словами, лорду Вивьену Ноллису -  Чогу
для своих друзей  со  школьной  скамьи.  Ее  улыбка  засияла  еще  более
ослепительно, и Эдуард испустил мысленный стон: Чог был для Изобел одним
из любимейших объектов ненависти -  она  могла  часами  говорить  о  его
прегрешениях (и говорила).
   В другом конце комнаты Жан-Поль с каменным лицом наклонялся над рукой
высокой худой девушки, леди Энн Нил. И он,  и  Эдуард  уже  были  с  ней
знакомы как с  очень  близкой  подругой  Изобел.  Жан-Полю  она  внушала
неприязнь, почти - будь это возможно - не уступавшую неприязни Изобел  к
Чогу. Теперь он, сжав зубы, старался не дать  этой  неприязни  вырваться
наружу. Эдуард отвернулся, пряча улыбку. Атмосфера,  он  чувствовал,  не
сулила безоблачного вечера.
   К тому времени, когда они добрались до театра в веренице  собственных
машин и такси, лицо Изобел  застыло  в  неподвижной  сверкающей  улыбке,
которая, как по опыту знал Эдуард, предвещала  беду.  Жан-Поль,  видимо,
догадывался об этом, потому что был агрессивен даже больше обычного. Они
опоздали, и представление уже  началось.  Жан-Поль  истолковал  это  как
грубость дирекции по его адресу.
   - Я видел этот спектакль три раза, - громогласно  объявил  он,  когда
они все собрались в фойе. - Меня знают за кулисами. Казалось бы, они  из
вежливости могли подождать с занавесом пять минут, черт побери...
   - Двадцать минут, милый! - Изобел подсунула руку Эдуарда под свою.  -
По-моему, это ни малейшего значения не имеет. Глупее этого спектакля  во
всем Лондоне нет. Правда, Энн?
   - Ну,  претендентов  на  первое  место  много,  однако,  полагаю,  ты
права...
   Энн Нил растягивала слова  с  явной  целью  уязвить.  Она  обменялась
взглядом с Изобел. Жан-Поль побагровел.
   - А мне он нравится. И Эдуард получит большое удовольствие. Так  идем
в зал, ладно?
   - И почему Жану он нравится? - Щеки Изобел коснулись  плеча  Эдуарда,
изумрудные глаза насмешливо блеснули. - Не могу понять! А ты, Энн? А ты,
братик?
   Первую  половину  спектакля   мужчины   их   компании   принимали   с
громогласным  одобрением,  девушки  хранили  молчание.  Изобел  даже  не
трудилась смотреть на сцену. Она  сидела  рядом  с  Эдуардом,  шелестела
программкой, оглядывала зал и все время прижималась бедром к его  бедру.
В какой-то момент мужчины зашептались, подталкивая друг друга локтями, -
при первом выходе молоденькой  актрисы,  и  Жан-Поль  поднял  бинокль  и
демонстративно навел его на сцену. Чог засмеялся, а Изобел, положив руку
с изумрудным кольцом на бедро Эдуарда, повернулась к нему лицом.
   - Знаешь, Эдуард, я не думаю, что смогу это выдержать,  -  произнесла
она тихо, но внятно.
   К собственному удивлению, Эдуард взял ее руку и  пожал.  А  потом  не
выпускал до самого антракта, когда они все отправились  в  буфет  выпить
шампанского.
   - Веселая штучка, а? - Чог налег на  стойку  и  улыбнулся  Эдуарду  с
ласковостью, рожденной немалым количеством спиртного. -  Без  претензий,
знаешь ли. Мне это нравится. Ничего серьезного. От  серьезности  у  меня
яйца ноют.
   Франсуа и Пьер затеяли путаный спор  о  том,  могли  бы  такую  пьесу
поставить в Париже, и если да, то пришлась бы она  по  вкусу  бульвардье
или нет. Изобел поставила свой бокал, не пригубив, и исчезла  в  дамском
туалете. После некоторого замешательства  подруги  последовали  за  ней.
Мужчины сразу расслабились.
   - Ты ее рассмотрел? - Жан-Поль  повернулся  к  Сэнди,  облаченному  в
гвардейский мундир. - Малютку в последней сцене с прелестными  глазками?
Она новенькая. В прошлый раз я ее не видел.
   - Но я же тебе говорил. Я ее знаю. Не  стоит  беспокоиться.  -  Сэнди
вздохнул.
   - Откуда ты знаешь?
   - Попытался. Ни в какую. Чинная девочка. Чуть  что  -  задирает  нос.
Зевать хочется.
   - Пари?
   На лице Жан-Поля появилось тупое упрямство. Сэнди пожал плечами.
   -  Дорогой  мой!  Разумеется,  попытайся.  Возможно,  твое  галльское
обаяние принесет победу. Такие случаи бывали.
   - Слишком тоща! - Чог обрисовал обеими руками  более  пышную  женскую
фигуру. - На твоем месте я бы не затруднялся.
   - Мне нравятся ее глаза, -  настаивал  Жан-Поль.  -  У  нее  чудесные
глаза. Фиалковые глаза.
   - И зовут ее Вайолет. - Сэнди зевнул. - Не слишком оригинально, а?
   - От фиалковых глаз у меня яйца ноют, - объявил Чог, словно  разрешив
все сомнения.
   - Пошли свою карточку, -  наставительно  сказал  тот,  кого  называли
Бинки. - Может, и повезет.
   - Друг мой... - Жан-Поль обнял его за плечи. - Именно это, ну, именно
это я и намерен сделать.
   Из кармана мундира он вынул визитную карточку и все еще что-то  писал
на ней, когда Франсуа кашлянул, а Пьер  толкнул  его  локтем.  Вернулась
Изобел.
   Она секунду смотрела на них - ее подруги оставались на заднем  плане.
Потом одарила их самой обворожительной из своих улыбок.
   - Случилось нечто совершенно неожиданное, - весело сказала она.  -  У
меня развилась аллергия к этой пьесе. И сильно  опасаюсь,  что  высидеть
второй акт я не смогу. А по странному совпадению мы все чувствуем одно и
то же... - Она указала на девушек позади себя.  Энн  Нил  засмеялась,  и
Изобел посмотрела на нее с упреком. - А потому мы дружно решили покинуть
вас, быстренько сесть в машины и отправиться по домам. Нет!  Ни  единого
слова! Мы празднуем день рождения Эдуарда, и я ни за  что  на  свете  не
позволю испортить ему этот праздник. А  потому  отправляйтесь  в  зал  и
забудьте о нас. Эдуард, милый. - Она встала на цыпочки и чмокнула его  в
щеку. - Поздравляю тебя и надеюсь, ты проведешь чудесный вечер...
   Она повернулась, вмешалась  в  заполнявшую  буфет  толпу  и  исчезла.
Наступило молчание. Мужчины переглянулись. Эдуард уставился в пол.
   - Tant pis . - Жан-Поль  невозмутимо  кончил  писать  на  карточке  и
подозвал буфетчика. Карточка и пятифунтовая банкнота перешли  из  рук  в
руки. Жан-Поль с улыбкой обернулся.
   - А теперь, mes amis , будем веселиться, так?
   Жан-Поль был завсегдатаем многих модных ресторанов  и  ночных  клубов
лондонского Вест-Энда. Из-за того, что  он  был  тем,  кем  был,  тратил
деньги не считая и  давал  щедрые  чаевые,  его  встречали  с  радостным
подобострастием, хотя он и его гости частенько  позволяли  себе  лишнее.
Заведения, которые он предпочитал, все культивировали клиентов, живших с
шиком, богатых и слегка louche . Жан-Поль предпочитал смешанное общество
офицеров, лондонского света, воротил черного рынка, актрис  и  хористок.
Обычными его приютами были "Каприз", "Плющ", кафе "Ройал" и - если вечер
удавался и был многообещающим - дурно прославленные "Четыре сотни".  Как
клиент он был невзыскателен: его вполне устраивали хорошая кухня, умелое
обслуживание,  изобилие  напитков,  красивые  женщины  в  поле   зрения,
бренчание  рояля  и,  по  возможности,  -  простор,  чтобы  потанцевать.
Жан-Поль большего не требовал. Кафе "Ройал" ему нравится потому, говорил
он, что там всегда можно отлично провести время. Зеркала  в  прихотливых
рамах,  суетящиеся  официанты  напоминали  ему  "Дом"   или   "Ротонду",
напоминали ему Париж.
   В этот вечер, когда его гостей угодливо провожали к столику, он был в
прекрасном расположении духа. Часть своего пари он уже выиграл. Рядом  с
ним шли пятеро офицеров, Эдуард и две женщины.  Хорошенькая,  у  которой
были в "Леди, уймись!" три реплики, - наверное, Вайолет,  решил  Эдуард,
потому что глаза у нее были фиалковые. Менее хорошенькая  оказалась  тут
предположительно для того, чтобы оказывать Вайолет моральную  поддержку.
Она, как услышал от нее Эдуард, тоже была актрисой, хотя  начинающей.  В
"Леди,  уймись!"  она  запасная  дублерша.  Война  сильно   ударила   по
театральной профессии,  сообщила  она  ему,  очень  сильно.  Собственно,
надеяться можно было только на гастрольную поездку по воинским частям от
"Ассоциации зрелищных мероприятий для военнослужащих".
   Жан-Поль громогласно  не  сомневался,  что  Эдуард  отлично  проведет
вечер. Он потребовал, чтобы Эдуард сел между девушками -  Вайолет  слева
от него, а Ирэн (это имя  он  очень  галантно  произнес  на  французский
манер) справа. Сам Жан-Поль сел напротив, а остальные расположились  кто
как хотел.
   Ирэн захихикала:
   - До чего красиво он его произносит, правда,  Ви?  Куда  романтичнее!
Вот что значит француз!
   - А как вы его произносите? - вежливо спросил  Эдуард.  Настроение  у
него начинало портиться.
   - Ай-ри-ни! - Она снова захихикала. - Ужасно, правда? Мне оно никогда
не нравилось, но что поделаешь - от имени,  которое  тебе  дал  господь,
никуда не денешься, верно? Одним повезет,  другим  нет.  Вот,  например,
Вайолет. По-моему, прелестное имя, согласны? Особенно когда глаза в тон.
Я другим девочкам говорила: "Не надо ее называть "Ви", честное слово, не
надо". Просто стыд! Но что поделаешь? Ви она была и Ви осталась...
   Эдуард повернулся и с  любопытством  посмотрел  на  Вайолет.  Она  не
произнесла ни слова с того момента, когда  вышла  к  ним  из  театра,  и
теперь тоже сидела молча. Одна худенькая рука сжимала ножку  бокала  для
шампанского, другая крошила булочку. Очень хорошенькая, подумал  он,  но
не того типа, который обычно привлекал Жан-Поля. Очень худая, с  тонкими
хрупкими  костями  -  ее  запястье  он  мог  бы  обхватить   большим   и
указательным пальцами. Миниатюрное лицо сердечком, волнистые  каштановые
волосы. Она казалась хорошенькой, но заурядной, пока не поднимала  глаза
- те глаза, которые привлекли  внимание  Жан-Поля.  Огромные,  осененные
густыми темными ресницами, сине-фиолетовые и  бархатистые,  как  анютины
глазки, они казались чуть-чуть мечтательными  и  чуть-чуть  испуганными.
Эдуард смотрел на  глаза,  на  худые  запястья,  на  ношеное  платье  из
сиреневого шелка, на увядающую розу, которую она приколола у выреза, - и
почувствовал жалость. Она  выглядела  как  прирожденная  жертва,  и  ему
отчаянно захотелось, чтобы Жан-Поль оставил ее в покое.
   - Вот что, мисс Фортескью! Вайолет, верно? Можно, я буду называть вас
Вайолет! - Чог, сидевший с другого ее бока, наклонился к  ней.  -  Жутко
хорошая штучка, мы все так думаем. Жутко хорошая.
   - Вы так считаете? - Фиолетовые глаза медленно поднялись и посмотрели
в лицо Чога. Голос  у  нее  был  мелодичный,  культурный,  абсолютно  не
похожий на вульгарную крикливость Айрини.
   - Еще бы. Ну, и вы тоже, это  само  собой.  Жутко  хороши  в  ней.  -
Истощив весь свой запас комплиментов, Чог лихорадочно начал  подыскивать
другую тему... - Наверно,  это  замечательно,  то  есть  быть  актрисой.
Только жутко трудно. Не понимаю, как у вас получается. Заучить  все  эти
реплики!
   - Ну, три реплики запомнить не так уж трудно.
   - Что? Ах ты! Да. Ну... Неужели только три? А мне казалось,  их  куда
больше было.
   - Вы очень любезны. Видимо, я произнесла их особенно удачно.
   Эдуард посмотрел на нее с новым интересом. Ни намека на улыбку -  она
выглядела абсолютно серьезной. Чог, опасаясь, что над ним  подтрунивают,
замялся, но тут же захохотал. Подали шампанское. Айрини вновь  завладела
Эдуардом, и он слышал лишь обрывки разговора справа.
   Франсуа, Пьер и Жан-Поль оживленно обсуждали ход войны: когда  именно
вступят в дело американцы, возьмут ли боши Москву,  возьмет  ли  Роммель
Тобрук, увидит ли кто-нибудь  из  них  Францию  вновь  свободной.  Когда
Айрини ушла танцевать с Бинки, Эдуард было присоединился к их разговору,
но никто его не слушал, так  что  он  вскоре  оставил  свои  попытки  и,
откинувшись в кресле, выпил  шампанского,  хотя  знал,  что  уже  хватил
лишнего, и пожалел, что еще  не  взрослый  и  не  может  заняться  ничем
полезным, пожалел, что поссорился с  Селестиной.  Из-за  этой  ссоры  он
мучился весь день, а  теперь  алкоголь,  духота,  сигарный  дым,  рояль,
раскрасневшиеся лица, громкие голоса - все внушало ему страстное желание
вернуться к ней, укрыться в ее объятиях, дышать мирным  спокойствием  ее
комнаты.
   - А он правда барон де Шавиньи? - Неожиданно девушка,  которую  звали
Вайолет, обернулась к нему. Вопрос  застал  его  врасплох.  Она  кивнула
через стол на Жан-Поля, который как раз предрекал, что  бошей  вышвырнут
из Франции к концу сорок второго года. - Он ваш друг? Да?
   - Он мой брат. - Эдуард с  трудом  вернулся  в  зал  с  Мейда-Вейл  и
заметил, что его язык чуть  заплетается.  -  Нет-нет,  он  не  барон  де
Шавиньи. Пока. Но будет. А сейчас это наш отец.
   Изящно выщипанные брови Вайолет сошлись, образовав морщинку.
   - Ах, так... Я просто подумала... Он  написал  так  на  карточке,  вы
понимаете? Той, которую послал за кулисы. И... я подумала,  не  розыгрыш
ли это. Мужчины иногда устраивают такие розыгрыши, понимаете?
   - Разве?
   - Ну да. - Она сплела худые пальцы. - Если хотят уговорить, чтобы  ты
приняла приглашение, и тому подобное. Обычно я отвечаю "нет", понимаете?
Но сегодня мне было тоскливо. Я  устала.  И  была  заинтригована.  Ну  и
согласилась.
   - Мой брат часто заинтриговывает женщин.
   Не успев договорить, он сообразил, что это не было верхом вежливости.
На скулах у нее выступил легкий румянец,  но  она  как  будто  не  очень
оскорбилась.
   - Вы меня предостерегаете?
   Она изогнула брови и раскрыла глаза пошире, кокетливо, но не  слишком
умело. Эдуард ощутил раздражение. Он ошибся: она была  совершенно  такая
же, как все другие женщины, которых Жан-Поль одарял  своим  вниманием  и
бросал. Дурочка, подумал он.
   -  Кто  знает?  -  Он  пожал   плечами.   -   А   вы   нуждаетесь   в
предупреждениях?
   Она покраснела сильнее, а он почувствовал,  что  был  груб,  и  сразу
пожалел, что не сдержался.
   - Не знаю. Я в Лондоне совсем недавно. Я выросла в Девоншире.
   Эдуард понял, что это просьба,  что  ему  следует  расспросить  ее  о
Девоншире - несомненно, ей этого очень хотелось. Но он  там  никогда  не
бывал, не знал там никого, и - в тот момент - его  мозг  просто  чурался
этого графства. Наступило неловкое молчание, кончившееся, когда девушка,
которую звали Вайолет, нервно подняла бокал с шампанским.
   - Ну что же, - сказала она. -  Сегодня  ведь  день  вашего  рождения?
Поздравляю и желаю счастья.
   Это было последнее, что она ему сказала. Вскоре после этого  Жан-Поль
начал проявлять признаки нетерпения и все время поглядывал на свои часы.
Пьер пришел в слезливое настроение: мысль о судьбе la belle France стала
ему  невыносимой.  Жан-Поль  выпроводил  их  всех  в  смоляную   темноту
Пиккадили-Серкус и объявил, что ночь еще молода.
   Кое-кто воспротивился. Пьер и Франсуа начали прощаться. Собрат-офицер
преподнес  им  бутылочку  виноградной  водки,  а  потому  они   намерены
вернуться домой и пить ее, продолжая свой спор. Бинки с утра должен  был
явиться к начальству и решил, что  продолжать  было  бы  неблагоразумно.
Эдуард всем своим существом чувствовал, что  ночь  вовсе  не  молода,  а
ужасающе стара и чем скорее ей придет конец, тем лучше.  Но  он  увидел,
как лицо Жан-Поля темнеет от разочарования, и промолчал.  Сэнди  изъявил
готовность продолжить веселье. И Жан-Поль ожил.
   Трое мужчин, один мальчик и две девушки погрузились в "Даймлер" Чога.
Сначала следовало доставить  дам  домой.  На  это  ушло  гораздо  больше
времени,  чем  можно  было  ожидать,  ибо  девушки  снимали  комнаты   в
Айлингтоне, о котором Чог ничего не знал и упрямо утверждал,  что  ехать
туда надо  через  Басингсток.  Эдуарду  чудилось,  что  они  колесят  по
затемненным улицам часы и часы, а Чог то и дело  провозглашал,  что  они
уже добрались и что, попадись он сейчас  патрулю  военной  полиции,  ему
крышка.  Сэнди  предусмотрительно  прихватил  бутылку  коньяка;  девушки
сидели на коленях у мужчин и все, кроме Вайолет и Эдуарда, громко пели -
фальшиво, но с подъемом.
   - Глупые мальчики! Вы  совсем  сумасшедшие.  Нет,  правда!  -  Айрини
испустила пронзительный визг. - Мы  приехали!  Я  же  говорила.  Вот  же
Ангел. Теперь направо, и опять направо... Приехали! Есть желающие выпить
на сон грядущий?
   - Айрини! Уже поздно. Мне кажется, это лишнее.
   Девушка  по  имени  Вайолет  выбралась  из  машины   первая;   Айрини
вывалилась следом, хихикая и пища от щипков.
   - Кто-то ущипнул мою попку! Нет, правда. Честное слово, Ви, вот сюда.
Вы гадкие мальчики. Я же говорила тебе, Ви, говорила, никогда не доверяй
французу...
   - Mesdmes ! - Жан-Поль тоже выбрался из машины. Он поцеловал им  руки
с изысканной любезностью - чтобы,  подумал  Эдуард,  избавиться  от  них
побыстрее и без лишних хлопот. Руку Вайолет он задержал в своей  заметно
дольше, чем руку Айрини. - Вы  оказали  мне  большую  честь...  A  votre
service... Au revoir...
   Он  проводил  их  до  двери,  подождал,  чтобы  они   вошли,   потом,
пошатываясь, вернулся к "Даймлеру" и влез внутрь.
   - Черт, Жан, густо мажешь... - Сэнди зевнул под скрежет передач;  Чог
рванул, и машина круто развернулась, едва не задев фонарный столб.  -  Я
же объяснил, что девочка чинная. Только время терять.
   - А почему бы и нет? - Жан  пожал  плечами  и  подмигнул  Эдуарду.  -
Чепуха! Во всяком  случае  мы  от  них  избавились.  Поехали  в  "Четыре
сотни"...
   Они поехали в "Четыре сотни", но  Жан  вскоре  сказал,  что  ему  там
надоело. Тогда они отправились в заведение под названием "У  Вики",  где
молодой человек, очень накрашенный, играл на рояле и пел. Они выпили там
коньяку, а  потом  Сэнди  сказал,  что  не  желает  оставаться  в  одном
помещении с такими жуткими педиками.
   Они выбрались на тротуар, и Эдуард увидел, что улица  как-то  странно
поднимается и опускается, точно на волнах.  Он  высказал  предположение,
что им пора бы домой.
   - Домой? Домой? -  Чог,  казалось,  взбесился  от  этого  слова.  Он,
шатаясь, прошелся по тротуару, размахивая кулаками.  -  Это  же  Лондон!
Идет война! Мы не можем домой! Кто это предложил? Пусть  повторит,  черт
подери, и я из него лепешку сделаю...
   - Никто этого не говорил. Никто ничего не говорил... -  Сэнди  что-то
успокоительно промычал. Потом добавил:
   - Дело в чем? В чем загвоздка? А в том, куда нам ехать? То  есть  где
человек может провести время приятно? Вот что  нам  нужно.  Вот  что  мы
заслужили, а? Приятно провести время на добрый английский лад.
   Из тьмы вырисовался Чог, его круглое лицо  побледнело  и  засияло  от
озарения. Он замахал руками, как ветряная мельница.
   - Я знаю. Ей-богу, знаю! Едем к Полине. Полина - самое оно!
   Жан-Поль и Сэнди переглянулись.
   - К Полине? А нас впустят, как ты думаешь, Чог?
   -  Впустят?  Впустят?  Конечно,  впустят.   -   Чог   целеустремленно
направился к "Даймлеру", который одним колесом стоял на тротуаре.  -  Вы
же со мной! - величественно объяснил Чог. - В Лондоне нет такого  места,
где меня не приняли бы с распростертыми объятиями. И моих  друзей.  Моих
самых лучших друзей.
   - Но можно ли? - Сэнди остановился  и  ткнул  локтем  Жан-Поля.  -  А
Эдуард?
   - Эдуард - прекрасно! Эдуард мой друг!  -  Чог  обвил  толстой  рукой
плечи Эдуарда и еле устоял на ногах. - У него ведь день рождения, верно?
Он теперь мужчина. Ты же мужчина, Эдуард, верно?  Ты  хочешь  поехать  к
Полине, верно?
   - Конечно, хочет, -  покончил  с  сомнениями  Жан-Поль  и,  распахнув
дверцу "Даймлера",  втолкнул  брата  внутрь.  Эдуард  поник  на  кожаном
сиденье. Жан-Поль влез следом за ним и погладил его по бедру. - Но  мама
ни слова, э? Она может подумать, что ты еще мал. Женщины в  таких  вещах
не разбираются.
   - Женщины? Кто упомянул про женщин? - Чог забрался на место  водителя
и пытался нащупать рулевое колесо. - Я спою вам песенку про женщин.  Эта
песня - замечательная песня, и в ней про это есть все. Я  ее  сейчас  же
вам спою.
   И спел.
   Точно стервятник,  почуявший  падаль,  Полина  Симонеску  приехала  в
Лондон в 1939  году,  едва  началась  война.  Никто  точно  не  знал  ее
прошлого, но слухов ходило предостаточно: она  румынка;  она  выросла  в
Париже; она была любовницей короля Кароля; в ней течет цыганская кровь -
или еврейская - или  арабская;  прежде  она  содержала  самый  роскошный
бордель в Париже, но, подобно барону де Шавиньи,  предвидела,  что  туда
явятся немцы, и уехала как раз вовремя. У  нее  имелись  деньги,  но  ее
мэйферское заведение финансирует: а) знаменитый, всеми уважаемый банкир,
б)  американская  жена  английского  пэра,  с  которой  она   занимается
лесбиянством,  в)  немецкий  стальной  король,   стремящийся   подорвать
нравственный дух союзных офицеров. Она умеет молчать; она  шпионка;  она
наркоманка; она не прикасается к спиртному. Ее мир  лежал  в  сумеречной
зоне, где наслаждения, обеспечиваемые деньгами и связями,  варьировались
от эксцессов до извращений; она никому не нравилась, но многие  находили
ее полезной. Для Чога она была просто  содержательницей  борделя  вблизи
Беркли-сквер. Только  вот  где?  Они  трижды  объехали  вокруг  площади,
прищуриваясь  в  темноту  ответвляющихся  улиц,  а  потом  в  "Даймлере"
кончился бензин.
   - Даже к лучшему, - объявил Чог, когда они выбрались  на  тротуар.  -
Пешком проще. Мой нос нас туда выведет.
   Он свернул направо в темную улицу дорогих особняков,  нащупал  пеньки
решеток XVIII века, переплавленных на корпуса  бомб,  и  начал  считать.
Через три дома он остановился именно в тот момент, когда  завыла  сирена
воздушной тревоги и в небе заметались лучи прожекторов.
   - Merde ...
   - Господи, да все в порядке! Мы уже пришли. Я же сказал, что мой  нос
не подведет... - Он задрал нос повыше, громко засопел  и  затявкал,  как
собака. Жан-Поль и Сэнди задыхались от хохота.
   - Я чую. Я чую. Чу... О, добрый вечер!
   На широкие ступеньки величественного крыльца  упал  тусклый  свет.  В
открывшихся дверях стоял широкоплечий негр в белом костюме и  с  золотым
браслетом на запястье.
   Чог уставился на него. Тот уставился на Чога.
   - Лорд Вивьен Ноллис. - Он указал на Сэнди.  -  Граф  Ньюхейвен.  Два
моих старейших друга. Фра... французы.
   Негр не шевельнулся.
   - Черт побери. Я был  тут  в  прошлый  вторник!  -  Он  начал  искать
бумажник.
   Жан-Поль величественно выступил вперед.
   - Барон де Шавиньи желал бы видеть мадам Симонеску.
   Сложенная двадцатифунтовая купюра перешла из руки  в  руку,  даже  не
зашелестев.  Негр  отступил  в  сторону,  все  четверо  вошли,  и  дверь
закрылась.
   - Жан-Поль...
   - Эдуард, заткнись!
   По узкому коридору их проводили в великолепный, ярко освещенный холл.
Пол был мраморным, огромная хрустальная люстра отбрасывала цветные блики
на широкие полукружья лестницы, на два чудесных полотна Фрагонара и одно
- Тициана. Нарисованная плоть зарябила  в  глазах  Эдуарда.  У  подножия
лестницы миниатюрная женщина протягивала руку жестом эрцгерцогини.
   Полина Симонеску была не выше пяти футов, а может быть,  и  ниже,  но
для нее рост значения не имел.  Черные  как  смоль  волосы  были  гладко
зачесаны,  открывая  красивое,  чуть  волчье  лицо,  с  мощным  носом  и
поблескивающими черными глазами. Она была в вечернем малиновом платье  с
вырезом, открывавшим по-мужски угловатые плечи. Два рубина  величиной  с
голубиное  яйцо  висели  на  мочках  ее  ушей  как  два  сгустка  крови.
Протянутую  им  руку  обременяло  кольцо  с  таким  же  камнем.  Эдуард,
наклоняясь над  этой  рукой,  сразу  узнал  произведение  мастерских  де
Шавиньи.
   Она поздоровалась  с  каждым  по  очереди,  немного  помедлив,  чтобы
рассмотреть Жан-Поля.
   - Monsieur le baron! - Краткая пауза. - Но, конечно же! Я  знакома  с
вашим отцом. Надеюсь, он здоров?
   Голос у нее был низкий, говорила она с  заметным  акцентом.  Жан-Поль
против обыкновения растерялся и пробормотал какой-то ответ, но она  даже
не притворилась, что слушает, а  наклонила  голову  набок  -  по-птичьи,
подумал Эдуард. Донесся приглушенный стенами грохот дальнего взрыва.
   -  Бомбы!  -  Она  пожала  широкими  плечами.  -  Сейчас  мы  услышим
грузовики. Они ассоциируются  у  меня  с  повозками,  в  которых  возили
приговоренных на гильотину,  -  но,  разумеется,  это  просто  фантазия.
Идемте. Что будете пить? А курить? У нас  есть  превосходный  коньяк.  И
последний ящик  превосходного  крюга  тридцать  седьмого  года.  Или  вы
предпочитаете солодовое виски?
   Она вела их в  направлении  великолепной  гостиной.  Из  полуоткрытых
дверей до Эдуарда доносились звуки разговоров, смех, звон бокалов, шорох
платьев. Он мельком увидел молодых  мужчин  в  форме,  более  пожилых  в
вечерних  костюмах,  красивых  женщин  -  только  молодых.  Он   услышал
пощелкивание рулетки. Пушистый ковер бежал рябью, высокие  резные  двери
красного дерева изогнулись на петлях. Он прислонился к  стене.  Сэнди  и
Чог о чем-то шептались. Полина Симонеску обернулась.
   - Но вы абсолютно правы. Этот вечер особый.  Здесь  Карлотта.  -  Она
сделала паузу. - А также Сильви - возможно, вы ее помните, лорд  Вивьен?
И Лейла, наша маленькая египтяночка. Мэри  -  она  приехала  ко  мне  из
Ирландии, истинная кельтская кровь,  чудесные  рыжие  волосы.  Кристина,
Памела, Патрисия,  Джоан  -  вам  нравятся  американки?  Как  видите,  я
предвосхищаю время, когда доблестные  американские  мальчики  явятся  на
помощь союзникам. Джульетта.  Аделина.  Беатрис.  Но  нет.  Сегодня  вы,
конечно, пожелаете увидеть Карлотту. У вас есть  вкус.  Карлотта  не  на
каждый день. Но ведь сегодня день необычный. Сумасшедшее время -  война,
лихорадочное время для ваших нервов, нервов доблестных молодых людей.  А
Карлотта умеет так успокоить!
   Она отступила в сторону.
   - Вниз. Паскаль вас проводит. Я полагаю - крюг. И, может  быть,  кофе
для нашего юного друга? У него немного усталый вид, и  будет  так  жаль,
если он не сможет...
   - Принять участие? - докончил Сэнди со смешком. Глаза мадам Симонеску
сверкнули черным огнем.
   - Совершенно верно. - Она подняла руку,  рубин  багряно  вспыхнул.  -
Паскаль.
   Возник негр и поклонился.
   - Suivez moi!
   Когда-то  это  был  винный  погреб,  подумал   Эдуард,   или   темный
полуподвал, обитель слуг. Но никаких следов былого не осталось, если  не
считать того, что комната не имела окон  и  освещалась  лишь  мерцающими
свечами. Пол был устлан  толстыми  коврами,  стены  и  потолок  покрывал
винного цвета бархат, а на нем висели  серии  картин  в  строгих  черных
рамках. Квадрат открытого паркета обрамляли подковой  три  тахты,  также
обитые  винным  бархатом,  с  двумя  низкими  столиками  там,  где   они
смыкались. На одном стояли два серебряных ведерка со льдом и с бутылками
крюга, а на втором - серебряный поднос с  черным  кофе.  Четверо  гостей
расселись. Паскаль откупорил шампанское, разлил его, разлил кофе и ушел,
бесшумно притворив за собой дверь. В  отдалении  Эдуард  услышал  мягкие
хлопки рвущихся бомб. Он выпил чашку кофе.
   - Нам повезло. Мы тут одни.
   - Мы почему-то в милости у старой стервы,  не  иначе.  Может,  ты  ей
нравишься, Жан-Поль? Или Эдуард затронул какую-то струну...
   - А ты ее уже видел, эту Карлотту?
   - Нет, но слышал.
   - А правда, что она?..
   - И даже больше. Так мне говорили.
   - Одного за другим?
   - Она так предпочитает.
   - А остальные смотрят, пока она?..
   - Ну разумеется.
   - Черт! Кто будет первым?
   - Атакуй, ребята! Кто нас сюда провел, хотел бы я знать?
   - Все наляжем...
   - Нет уж, черт дери. Я первый. Потом Жан. Потом ты.
   - А Эдуард?
   - Эдуард после Жана.
   - В жопу! Почему я должен ждать?
   - Терпение, mes amis. Будем вести себя как джентльмены...
   - Ерунда собачья.
   - Каждый по очереди. А потом...
   - Да что потом, Христа ради?
   - А потом мужчины среди нас устроят даме повторение...
   - Опрокинь меня в ромашки...
   - Где букашки...
   - Да, в ромашки...
   - И еще раз, и еще раз!
   Они допели в унисон. Бодрый мужской хохот сменился тишиной.
   - Черт. Жутковатое местечко, а, мальчики? Прямо как в нашей  школьной
часовне.
   - Святое место.
   - Как актриса сказала епископу.
   - Актриса епископу сказала совсем другое.
   - Не вскрыть ли нам вторую бутылочку шипучки? А, Жан-Поль?
   Мягко хлопнула пробка.
   - Проехало!
   - Поднабраться храбрости...
   Эдуард заснул. Открыв глаза,  он  обнаружил,  что  в  голове  у  него
заметно прояснилось. Сперва он не сообразил, где находится, потом увидел
свечи, винный бархат и картины. Картины... Он уставился на них, не  веря
глазам. Руки и  отверстия;  гигантские  груди  и  бедра;  открытые  рты;
раздвинутые ягодицы; женщины распахнутые,  нежно-розовые,  точно  спелые
плоды. Мужчины, гордо пошатывающиеся под тяжестью колоссальных фаллосов.
На мгновение комната показалась ему багровой, точно  преисподняя.  Свечи
пылали, тени метались по красным стенам, слова и образы прокатывались по
его сознанию, как валы черного прилива: исповедальня, отец  Клеман,  его
прекрасная Селестина...
   Селестина! Он встал.
   - Жан-Поль, я не останусь.
   Кто-то из них толкнул его так, что  он  снова  упал  на  тахту.  Рука
Жан-Поля стальным обручем обвила его плечи.
   - Не сейчас. Смотри!
   Карлотта (видимо,  это  была  она)  только  что  вошла  с  еще  двумя
девушками.
   Она осталась у дверей, они вышли на квадрат  паркета  между  тахтами.
Одна была белая, другая - негритянка. В  руках  белая  держала  шелковую
подушку. Она положила ее на паркет, потом грациозно на нее опустилась  и
откинулась. Негритянка  встала  перед  ней  на  колени.  На  обоих  были
свободные одеяния из прозрачного газа. Девушки смотрели друг  на  друга.
Карлотта смотрела на четверых мужчин.
   Она была  высокой  женщиной  редкой  красоты.  Длинные  волосы  цвета
воронова крыла, обрамляя  лицо,  ниспадали  на  красную  шелковую  шаль,
окутывавшую ее плечи и грудь.  Голова  была  надменно  откинута,  черные
глаза смотрели высокомерно, накрашенный карминный рот был широким,  губы
- пухлыми. Платье из черного  шелка  плотно  облегало  талию  и  пышными
складками ниспадало до полу.  И  стояла  она  в  позе  танцовщицы  перед
началом фламенко - готовая и застывшая.
   Жан-Поль вздохнул,  она  запела.  Девушки  на  полу  подняли  руки  и
обнялись. У Карлотты было горловое контральто, не очень  мелодичное,  но
простонародная резкость придавала ему силу. Сначала она то отрывисто, то
томно в манере ночных клубов спела по-испански песню, из которой  Эдуард
не  понял  ни  слова.  Потом  по-немецки   песню   манящей   порочности,
пронизанную  берлинской  меланхолией.  Дешевая  музыка,  но  Эдуард  был
загипнотизирован: он чувствовал, что руки и ноги у него окаменели.
   На полу перед ними девушки уже обнажились. Их тонкие тела  с  полными
грудями были натерты лосьоном,  волосы  на  лобке  сбриты.  Эдуарду  это
показалось безобразным. Их изящная пантомима оставила его холодным.  Они
начали двигаться в ритме музыки, медленно - три движения на четыре такта
песни. Их руки и ноги  сплелись  и  расслабились,  кисти  затрепетали  и
замерли. Темная кожа и светлая. Эдуард поднял глаза  и  встретил  взгляд
Карлотты. Его член подпрыгнул и отвердел. Карлотта сняла шаль.
   Открылись обнаженные груди с нарумяненными сосками над верхним  краем
черного шелка, словно у критской жрицы минойских времен. Очень медленно,
продолжая петь, она подняла руки и  принялась  поглаживать  алые  круги.
Эдуард у видел, как набухли ее соски.  Рядом  с  ним  Жан-Поль  испустил
стон. Песня кончилась, но гипнотическая музыка звучала по-прежнему.
   Ноги Карлотты были босы. Она бесшумно прошла через комнату к  четырем
мужчинам. Эдуард почувствовал, как шелк ее юбки скользнул по его брюкам.
Она остановилась, переводя взгляд с одного лица на другое. Они молчали и
только вперяли в нее глаза. Затем Чог напрягся и,  наклонившись  вперед,
вцепился в черный шелк юбки.
   - Меня первым... - просипел он.
   Карлотта быстро высвободила юбку и презрительно  посмотрела  на  него
сверху вниз. Потом, словно приседая в глубоком реверансе, опустилась  на
колени в черных волнах юбки и раздвинула  его  ноги.  У  нее  за  спиной
извивались два сплетенных женских тела, но  на  них  никто  не  смотрел.
Карлотта  наклонилась,  ее  обнаженные  приподнятые  груди  прижались  к
толстой шерстяной материи гвардейских брюк. Рот Чога  дрябло  раскрылся,
он покрылся потом и прерывисто дышал. Маленькая розовая рука  потянулась
было к аппетитным грудям, и Карлотта отбросила ее резким шлепком. Чог со
вздохом откинулся, и ее унизанные кольцами пальцы  принялись  оглаживать
внутреннюю сторону его бедер от колен до паха, чуть-чуть  прикасаясь  ко
вздутию под толстой материей - раз, другой. Потом пуговицу за  пуговицей
расстегнула ширинку и извлекла толстый короткий член. Секунду-другую она
оценивающе подержала его в ладонях, потом наклонилась так, что ее  соски
коснулись  туго  натянутой  кожи,  и  Чог  судорожно  содрогнулся.   Она
раздвинула его ноги пошире, всунула между ними  руки  и  забрала  в  них
мошонку.
   Эдуард попытался отвести взгляд, но глаза его не  слушались.  Член  у
него был тверже камня и  требовал  разрядки,  пульсируя  от  потребности
прийти в соприкосновение, излиться. Рядом  с  ним  Жан-Поль  заерзал  по
тахте, что-то хрипло зашептал и опустил руку на свой вздыбившийся член.
   Карлотта  приспустила  брюки  Чога.  Он   полулежал,   раскоряченный,
раздвинув  ноги.  Его  багровый  член  торчал  между  тяжелыми   грудями
Карлотты. Она медленно обхватила его пальцами в кольцах, а потом накрыла
кончик широким ртом, вобрала головку в алый рот и начала сосать.
   Ее умение было легендарным, и она им явно гордилась. Ее руки  и  губы
не останавливались ни на миг, но ритм их  движения  непрерывно  менялся.
Великолепные груди колыхались, презрение в глазах оставалось  все  таким
же... Она изогнула шею, приподняла волосы, чтобы остальные  трое  ничего
не упустили, и целиком забрала в рот  набухший  член.  На  винно-красной
тахте руки Чога дергались и сжимались в кулаки. Он прижал  подбородок  к
груди, чтобы не только чувствовать, но и видеть, что она с ним делает. И
Жан-Поль, и Сэнди - оба прижимали руки к паху, словно в ужасе, что могут
кончить, просто наблюдая со стороны.
   Чог похрюкивал, он вскидывал пухлое тело, вгоняя член  ей  в  рот.  И
начал сыпать похабными словами, которые прорывались сквозь  пульсирующую
музыку.
   - Так. Вот-вот. Сука ты. Драная сука. Еще! Так! - хрипел  он,  сжимая
кулаки. - Шлюха. Поганая шлюха. Дырка!
   Его тело вскинула судорога.  Карлотта  быстро  отдернула  голову,  не
закрывая рта. Они увидели, как в него брызнули первые струйки  семени  -
за это зрелище  они  и  платили.  В  том  числе.  Затем  ее  губы  вновь
сомкнулись вокруг дергающегося члена, пока выбрасывание не  завершилось.
Тогда она откинула голову и проглотила.
   Руки Жан-Поля уже возились с ширинкой, когда  Карлотта  обернулась  к
нему. В первый раз улыбнувшись - широко, насмешливо, она смахнула пальцы
Жан-Поля с ширинки и ловко расстегнула его брюки. Эдуард посмотрел. Член
его брата был крупным, длиннее и толще,  чем  у  Чога,  налитым  кровью.
Карлотта несколько мгновений смотрела  на  него,  словно  на  редкостный
приз. Она высунула острый язык и прикоснулась им к крохотной  дырочке  в
головке. Жан-Поль затрясся. Он отчаянно шарил руками,  пытаясь  ухватить
ее груди.
   - Vite, chиrie, vite...
   Эдуард отвел глаза.  Заклятие  лежало  на  нем,  пока  Чог  не  начал
ругаться, а  тогда  чары  разом  рассеялись.  Эрекция  ослабела,  и  его
отчаянно  затошнило.  Хищный  рот  Карлотты,  одряблевшее   тело   Чога,
непристойно спущенные гвардейские брюки, объятия  извивающихся  на  полу
девушек, пыхтение брата рядом с ним, его остекленелые глаза  -  все  это
внезапно представилось ему настолько унизительно непотребным,  настолько
омерзительным, что  он  почувствовал  непреодолимое  желание  сейчас  же
вырваться из этого подземелья.
   Карлотта как раз забрала в  рот  член  Жан-Поля.  Эдуард  вскочил  и,
ничего  не  видя,  протиснулся  мимо  нее.  Остальные  не  пытались  его
остановить - всем троим было не до него. Они даже не  посмотрели  в  его
сторону. Он выскочил за дверь, остановился  на  лестнице,  услышал  куда
более громкий грохот еще одного взрыва, подумал о Селестине и взбежал по
последнему лестничному маршу в мраморный холл.
   Двери гостиной были плотно закрыты. В пустом холле  Полина  Симонеску
стояла у входной двери и прислушивалась, наклонив голову.  Когда  Эдуард
возник  у  лестничного  проема,  она  не  проявила  никакого  удивления:
казалось, она его ждала.
   Он бросился к выходу, но она положила ему руку на локоть.
   - Погодите. Еще не давали отбоя.  Но  он  должен  быть  с  минуты  на
минуту.
   Эдуард чуть было не оттолкнул ее, потом остановился. Казалось, из  ее
худой  ладони  и   скрюченных   цепких   пальцев   исходит   ток   вроде
электрического. Он неуверенно посмотрел на нее,  и  тут  снаружи  завыла
сирена.
   - Ну, вот. Отбой. Видите? - Она отперла дверь и приоткрыла  ее  ровно
настолько, чтобы Эдуард мог проскользнуть на улицу.
   - Au revoir, monsieur  le  baron...  -  Голос  у  нее  был  ласковый,
интонация - насмешливой.
   Эдуард растерянно посмотрел  на  нее,  помялся,  а  потом  сбежал  со
ступенек в темноту.
 
*** 
 
   В ночь на пятое  декабря  Ксавье  де  Шавиньи  сидел  в  подвале  под
маленьким кафе в рабочем предместье Ла Вильетт. Вместе с пятью мужчинами
и одной женщиной. В центре комнаты стоял небольшой бильярд,  но  на  нем
никто не играл, хотя партия, если бы потребовалось, могла  возобновиться
в любую минуту.
   Кафе называлось "Уникум", что очень забавляло барона, так как  в  нем
не  было  ничего  уникального  -  оно  ничем  не  отличалось  от  других
ресторанчиков этого района, которые умудрились уцелеть за  полтора  года
оккупации.  Кафе  обслуживало   французских   рабочих,   которых   немцы
использовали на соседней железной дороге, и пропахло вареной капустой.
   Как и остальные мужчины, барон был в стандартном  синем  комбинезоне,
сапогах и берете ouvrier . Как и они, он курил  самокрутки  из  дешевого
вонючего табака, растягивая каждую на подольше, пока почти не оставалось
окурка. В этот вечер, как и всегда, он добрался сюда на велосипеде и  на
нем же должен был вернуться, переодевшись в сарайчике, где  он  оставлял
велосипед среди лабиринта  переулков  Ле  Аля.  Он  не  сомневался,  что
предосторожности, которые он строго соблюдал,  полностью  оправдывались.
Его не выследили до кафе. Как и прежде. И все же... что-то было не так.
   Он внимательно вгляделся в лица остальных. Трое мужчин его ровесники,
двое моложе - и все они рабочие, а  их  предки  были  крестьянами.  Лица
грубые, голоса и манера выражаться - еще грубее, но барон  видел  в  них
своих братьев. Он был благодарен им за то, что они приняли  его  в  свой
круг. Он восхищался их врожденной сдержанностью,  угрюмым  упорством,  с
каким они вначале просто работали с ним - но  и  только.  Их  дружбу  он
должен был заслужить, доказав, чего он стоит, и теперь он ценил ее  выше
всех остальных дружеских связей  в  своей  жизни.  Все  мужчины  в  этой
комнате, как и  единственная  женщина  среди  них,  были  приговорены  к
смерти. Каждый доверил свою жизнь остальным.  Если  кто-то  оказался  бы
доносчиком,  они  могли  считать  себя  уже  мертвыми.  Сознание   этого
сплачивало их, но, как знал барон, не через страх, а доверием.
   Благодаря этим людям и их общей  работе  в  течение  двух  лет  барон
чувствовал, что стал другим навсегда. Более жестким, более беспощадным -
они научили его убивать. И теперь он был зол - зол на себя.
   Оглядываясь на свою прошлую жизнь,  на  комфорт  и  роскошь,  которые
принимал как само собой разумеющееся, он видел чужого ему человека.  Как
он мог жить так, думать так,  хранить  такую  слепоту?  Терзаться  из-за
капризов жены, ублажать ее подарками, любой из которых стоил больше, чем
эти люди могли заработать за всю свою жизнь?  Переживать  из-за  огранки
камешка, наслаждаться сложностями биржевой игры, волноваться на скачках,
придет ли первой его лошадь? Если он выйдет из этой войны  живым,  думал
барон иногда, он бросит все это. Он не представлял себе, какой будет его
новая жизнь, он просто знал, что она должна быть - что она будет - иной.
   Тем временем он как будто вел прежний образ  жизни:  сохранил  дом  в
Сен-Клу, сохранил  полный  штат  слуг,  продолжал  часто  посещать  свои
мастерские и салон де Шавиньи, но это была только видимость. Для себя он
черным рынком не пользовался. Ел скверно - как вынуждены были есть почти
все парижане. Его товарищи здесь ничего об этом не знали, но барону  это
было необходимо: так он для себя подтверждал свое братство с ними.
   Настроение  у  них  было  хорошее  -  более  оптимистичное,  чем   на
протяжении многих месяцев.  По  Парижу  гуляли  слухи,  и  главным  было
утверждение, что боши получили хорошую взбучку на Восточном фронте,  что
их вынуждают отступать, что как бы то ни было, но армии "третьего рейха"
Москву не возьмут. Двое членов его ячейки были коммунистами  и  особенно
радовались этому слуху. Как, впрочем, и  другому  -  слуху  о  том,  что
американцы вот-вот вступят в войну.
   А пока оставалась реальность того, что они умудрялись делать сейчас и
сегодня: комариные укусы, не способные подорвать силу оккупантов, но для
них значившие неизмеримо много, - взрыв на  железной  дороге,  вывод  из
строя небольшой электростанции, передача информации по  подпольной  сети
по всей Франции и дальше за Ла-Манш.
   В лучшем случае они на два дня останавливали движение на одной  ветке
этой дороги, ненадолго  прерывали  связь  в  небольшом  районе,  убивали
несколько - совсем мало - солдат. Все-таки лучше, чем ничего,  -  лучше,
чем сидеть и почесывать жопу, пока тебя топчут сапогами,  как  выразился
Жак. Но мало. Так мало! И каждый человек в этой комнате, включая барона,
жаждал чего-нибудь более крупного, чего-нибудь, что нанесло бы  заметный
ущерб четко работающей, неумолимо эффективной немецкой военной машине. И
несколько месяцев назад благодаря Жаку, благодаря юной  любовнице  Жака,
они нашли уязвимое место.
   Эффективность  может  из  силы  обернуться   слабостью.   Расписания,
апробированные  методы,  пунктуальность,  планы,  составленные   загодя,
одобренные   несравненным    бюрократическим    аппаратом,    а    затем
неукоснительно  выполняющиеся,  -  эти  заповеди  немецкого   верховного
командования  обеспечивали  идеальную   организованность,   несравненную
точность,  но  иногда  и  предсказуемость.  Барон  надеялся,   что   эта
эффективность представляет собой не только величайшее достижение,  но  и
ахиллесову пяту вышеуказанного командования.
   Раз в месяц, обязательно во второй его четверг, точно в 11 часов утра
в парижской штаб-квартире проводился инструктаж.  На  нем  присутствовал
главнокомандующий немецкими силами во Франции, его генералы и адъютанты,
а также непосредственные подчиненные фельдмаршала Вальтера фон Браухича,
главнокомандующего немецкой армией, и члены французского штаба  генерала
Альфреда Йодля, начальника штаба  оперативного  руководства  вооруженных
сил "третьего рейха".
   Генералов привозили на  бешеной  скорости  в  трех  "Мерседесах"  под
вооруженной охраной. За ними заезжали в их отделы между 10 ч. 15 мин.  и
10 ч. 45 мин., а затем везли в штаб то одним путем, то  другим,  то  еще
каким-то. Барон тихонько улыбнулся.
   Количество вариантов не было бесконечным и ограничивалось шестью. Вот
оно - уязвимое место. И еще тот факт, что один из шоферов питал слабость
к  молоденьким  девушкам,  а  Бернадетта,  любовница  Жака,  была  очень
привлекательной и очень молоденькой девушкой.
   Шесть  вариантов  чередовались  в  строгом  порядке.  И  в  ближайший
четверг,  если  не  произойдет  изменений  в  плане,   что   тоже   было
предусмотрено, "Мерседесы" проследует по пути, выбранному шесть  месяцев
назад. Путь "В" - на юг по бульвару Осман, налево по  бульвару  Ма-лерб,
снова налево в более узкую улицу Сюрень и... ("Вот оно, уязвимое место!"
- воскликнул тогда Жак, упирая желтый от никотина палец в  план  города)
налево в очень узкую улицу д'Агюссо. Там мотокада  притормаживала  -  не
могла не притормозить, - и там, там надо встретить ее бомбой.
   На углу была бакалейная  лавочка.  Последние  шесть  месяцев  фургон,
еженедельно доставлявший туда товар, завозил его по четвергам.  Выгрузив
фургон, шофер пил черный кофе в задней комнате с хозяином  лавочки  мсье
Планшоном. Фургон стоял перед лавочкой не меньше сорока пяти минут. Если
бы он взорвался точно в нужную секунду, с ним на  воздух  взлетел  бы  и
головной "Мерседес" со всеми, кто ехал в нем. А в первой  машине  всегда
едут старшие в чине.
   Планшона  допросят,  тут  не  могло  быть   никаких   сомнений.   Его
подготовили к этому, да он ничего и  не  знал.  Следователям  он  скажет
правду: что этого шофера он видел впервые и что в суматохе после  взрыва
тот незаметно исчез. Шофера не найдут. Барон от души  на  это  надеялся,
потому что шофер этот  сидел  напротив  него,  и  барон  не  тешил  себя
иллюзиями: если гестапо до него доберется, рано или поздно он заговорит.
А тогда погибнут он и все.
   Барон испытывал бесконечную усталость. Последние  шесть  месяцев  они
вновь и вновь отрабатывали каждую деталь; все  присутствующие  знали  их
наизусть, но сегодня атмосфера была иной, заряженной  волнением.  Дымный
воздух, казалось, вибрировал им. Барон смотрел на лица,  склоненные  над
планом Парижа. Жак, с перебитым носом,  с  фигурой  бывшего  боксера,  в
сотый раз вел пальцем по  улицам;  Леон  закуривал  очередную  сигарету;
Анри, Дидье, юный Жерар, двоюродный  брат  Жака,  которому  было  только
девятнадцать лет, полный энтузиазма. И Жанетта.
   Взгляд барона задержался на ней. Миниатюрная брюнетка двадцати одного
года с худым нервным  лицом,  которое  освещала  необыкновенная  улыбка.
Только случалось это очень редко. Женщина без нервов,  женщина  огромной
смелости, питаемой ненавистью. Ее младшую сестру  изнасиловала  компания
пьяных немецких солдат в первую неделю  оккупации  Парижа,  и  ненависть
Жанетты к немцам была личной и жгучей. Пожалуй, слишком жгучей,  подумал
барон, - лучше обходиться без эмоций,  насколько  возможно.  Однако  она
умела справляться со своими чувствами, когда это требовалось. Она была с
ними более полутора лет, набиралась опыта  и  мало-помалу  получала  все
более ответственные задания. Как все они. В другом мире, в другой  жизни
барон мог бы увлечься ею и знал это. Но здесь она была для него,  как  и
для всех остальных, товарищем,  равноправным  членом  их  ячейки.  Барон
отвел глаза.
   Он не хотел, чтобы она погибла. Он не хотел, чтобы хоть кто-нибудь из
них погиб. Планы  проверялись  и  перепроверялись  снова  и  снова  -  и
казались безупречными. Он не находил в них ни единого изъяна.  Ни  он  и
никто другой.
   И тем не менее  он  всем  своим  существом  ощущал  какую-то  ошибку,
недосмотр. Но почему? Именно из-за полной их безупречности? Что, что  не
так? Барон устало закрыл глаза. Он, как и  все  они,  испытывал  слишком
большое напряжение, был физически измучен.  Если  бы  для  этой  смутной
тревоги было хоть  какое-то  основание,  хоть  какое-то  оправдание,  он
отменил бы операцию. Но ничего конкретного у него не было.
   Барон откинулся на спинку стула, ничем не выдав своей  неуверенности.
Все станет ясно, подумал он. Завтра утром в одиннадцать часов.
   Когда позднее он вернулся в Сен-Клу, то еще  долго  сидел  у  себя  в
спальне и курил. Он знал, что не заснет. И он точно знал, когда возникло
это чувство, когда он впервые ощутил тревогу.
   Два дня  назад.  Он  закрыл  глаза,  затянулся  дешевой  сигаретой  и
раздавил ее в хрустальной пепельнице.
   В тот день генерал Людвиг фон Шмидт побывал в салоне  де  Шавиньи  на
улице Сент-Оноре.
   Генералу было тридцать пять лет - высокий,  белокурый,  голубоглазый,
идеальный ариец. Он происходил из старинного военного  рода  и,  подобно
отцу  и  деду,  сделал  быструю  карьеру.  Он  посещал   Гейдельбергский
университет, был образованным, умным, культурным человеком, высокий  чин
получил до того, как Гитлер стал рейхсканцлером, и в  нацистскую  партию
вступил на редкость поздно. В другой жизни, подумал барон, этот  человек
ему понравился бы. Как нравится в этой, если быть честным.
   Генерал интересовался ювелирным искусством и  был  осведомлен  в  его
истории. У него был тонкий вкус к музыке и живописи, и, заезжая в салон,
он иногда беседовал с бароном. Сначала прямо в салоне. Но однажды  барон
пригласил его выпить с ним рюмочку-другую в красивой квартире на верхнем
этаже. Он довольно  часто  приглашал  туда  высокопоставленных  немецких
офицеров - в прошлом неосторожные слова, оброненные за  рюмкой  коньяка,
нередко оказывались очень полезными ему и его ячейке.
   От генерала Шмидта он никаких сведений не получал,  и  что-то  мешало
барону выведывать их у него. Они сидели бок о бок и говорили  о  Матиссе
или о Моцарте, о произведениях Флобера, о творениях Фаберже.
   Барон чувствовал, что  генерал  фон  Шмидт  относится  к  нацистам  с
омерзением, чувствовал его горечь  из-за  войны,  из-за  того,  как  она
велась, чувствовал его отвращение к антисемитской  политике,  которую  в
1941 году начали внедрять и во Франции. Он чувствовал все это,  хотя  на
подобные темы они никогда не говорили, и порой жалел гордого  замкнутого
человека. Будь он сам в 1939 году профессиональным военным, будь  он  не
французом, а немцем, как бы он поступил? Ведь  и  он,  как  генерал  фон
Шмидт, мог кончить тем,  что  оказался  бы  против  воли  добросовестным
слугой режима, который не терпел, но понял это слишком поздно.
   Два дня назад в элегантной гостиной генерал  фон  Шмидт  поставил  на
столик  рюмку  с  коньяком.  Впервые  барон  заметил   в   нем   скрытое
беспокойство и напряжение. Генерал встал и отвернулся к окнам.
   - Вероятно, вы очень скучаете без  вашей  семьи,  без  вашей  жены  и
сыновей?
   - Разумеется.
   - Они уехали из  Парижа  как  раз  вовремя.  -  Он  помолчал.  Но  не
обернулся. - У вас не было желания уехать с ними?
   Барон насторожился.
   - Нет, - ответил он взвешенно. - Нет. Это было невозможно. Мои  дела,
мои обязательства не позволяли мне уехать.
   - Да, разумеется. Я прекрасно  понимаю.  -  Генерал  опять  помолчал.
Потом повернулся и посмотрел барону прямо в глаза. - Но с тех пор вы  об
этом не думали? Например, в последнее время?
   Кажется, это предостережение, подумал барон. И встал с улыбкой.
   - Теперь уехать к ним  было  бы  не  слишком  легко,  не  правда  ли?
Например, Ла-Манш. Я не очень хороший пловец.
   Генерал фон Шмидт вежливо улыбнулся этой маленькой шутке.
   - Разумеется. Просто мимолетная мысль.
   - Еще коньяку?
   - Благодарю вас. Он, как всегда, превосходен, но нет, я должен с вами
попрощаться.
   У дверей они -  хотя  у  них  не  было  это  в  обычае  -  обменялись
рукопожатием.
   - Monsieur le baron! - Полупоклон. По-военному щелкнули каблуки. -  Я
весьма рад, что имел честь познакомиться с вами.
   - А я с вами, генерал. - Барон помолчал. - Вы покидаете Париж?
   - Мою часть, возможно, передислоцируют.
   - Да. конечно.
   Барон подумал о Восточном фронте. Он поколебался, а потом сказал  то,
чего никак не предполагал сказать немцу:
   - Au revoir, mon ami .
   Генерал фон Шмидт не улыбнулся.
   - Прощайте, мой друг, - сказал он и быстро вышел из гостиной.
   Два дня тому назад. Это могло ничего не означать. Или могло  означать
конец. Барон закурил новую сигарету. Порой им  теперь  овладевала  такая
усталость, что его дальнейшая судьба  становилась  ему  безразлична.  Но
судьба других его еще заботила.
   Он  встал  и  поставил  на  патефон  сильно   заигранную   пластинку.
"Волшебная флейта".
   Раз уж он не спит, то можно обдумать что-то. Снова  перебрать  в  уме
подробности их плана. И еще  раз.  И  слушать  Моцарта,  который  всегда
напоминал ему о том, что жить все-таки хорошо.
   Утром  6  декабря  мотокада   с   генералами   немецкого   верховного
командования во Франции в 10 ч. 50 мин. проехала по бульвару Осман.  Она
свернула налево на бульвар Малерб в 10 ч. 56 мин. Налево на улицу Сюрень
в 10 ч. 58 мин. Точно по расписанию. У окна маленькой мансарды дальше по
улице стояли барон и Жак. Жак наклонился вперед.
   - Давайте, сволочи! Вперед!
   В 10 ч. 59 мин. мотокада остановилась в  полутораста  ярдах  от  угла
улицы Агюссо. Наступила тишина. А потом взорвалась бомба.  Она  разнесла
фасад бакалейной  лавочки,  превратила  в  пыль  фургон,  но  даже  шины
переднего "Мерседеса" не пострадали.
   Едва замер грохот взрыва, как раздался топот бегущих  ног,  рявкающие
немецкие команды. Барон и Жак были уже  на  лестнице.  Они  повернули  в
разные стороны. Десять минут спустя Жак в  лабиринте  переулков  заметил
немецкий патруль. Он погиб  под  огнем  автоматов,  не  успев  выхватить
пистолет.
   Час спустя барона арестовали в Сен-Клу. В гестапо его  допрашивали  и
пытали дольше, чем других, - и он не понимал для чего, поскольку  они  и
так уже все знали. Жанетта умерла под пытками -  ее  палачи  разработали
для женщин особенно изощренные  способы  допроса.  Леон  перерезал  себе
горло в камере, и офицер, отвечавший  за  него,  был  разжалован.  Анри,
Дидье и Жерара повесили. Бернадетта, любовница Жака, которая предала их,
несколько месяцев спустя умерла медленной смертью от рук  Сопротивления.
А барон, как и подобало человеку с его титулом, был расстрелян немцами в
ночь дня рождения его младшего сына.
 
*** 
 
   Эдуард узнал о смерти отца, когда на  рассвете  наконец  добрался  до
дома на Итон-сквер, пройдя пешком  все  расстояние  от  заведения  мадам
Симонеску. Рассказал ему  Хьюго  Глендиннинг.  Сообщение  было  получено
вечером по радио службой информации в штаб-квартире  Свободной  Франции.
Старший адъютант генерала де Гол-ля сам доставил это  известие  Луизе  в
одиннадцать часов, когда она  вернулась  с  вечера  в  доме  английского
банкира. Генерал просил передать его  личные  соболезнования  по  поводу
смерти старого друга и доблестного француза. "Le lutte continue"  -  так
кончалось письмо генерала.
   Прошло еще несколько часов, прежде чем Жан-Поль узнал, что  его  отца
нет в живых и что накануне, дважды назвавшись  бароном  де  Шавиньи,  он
говорил чистую правду. А узнал он это,  когда  после  долгих  поисков  с
Хьюго по всему Лондону Эдуард наконец нашел его.
   Он был не у мадам Симонеску. И не в ночных клубах и притонах, которые
посетил в ту ночь. Его не было в Конвей-Хаусе, и Изобел его  не  видела.
Его не было в штаб-квартире. Он храпел в спальне маленькой квартирки  на
Мейда-Вейл, и он узнал о случившемся от  Эдуарда  в  гостиной  Селестины
Бьяншон.
   Селестина посмотрела на двух братьев - один был очень бледен,  другой
очень красен - и ничего не сказала. Она знала, что это конец. Она знала,
что больше он никогда к ней не придет - ее красавец Эдуард.  Она  видела
это, потому что он стоял очень прямо, очень гордо и не смотрел  на  нее.
Она увидела это в его глазах - гнев, напугавший ее, и боль,  от  которой
мучительно сжалось ее сердце.
   Как ей хотелось объяснить - конечно, не теперь, подумала она грустно,
но позднее. Ей хотелось сказать ему правду: что она любит его  и  знает,
что из-за этой любви внезапный конец был для  нее  легче  медленного.  А
появление у нее в три часа  ночи  пьяного  Жан-Поля,  готового  заняться
любовью после короткого сна, предоставило ей такую возможность.
   Лежа под ним, она быстро почувствовала, что Жан-Поль ненавидит ее  за
власть над его братом, и поняла, что злобные вонзания в ее тело для него
были способом уничтожить эту власть. Она не пыталась ни остановить  его,
ни  помогать  ему,  и  продолжалось  это  недолго.  Шесть-семь  яростных
фрикций, и он кончил, свирепо ругаясь. Ее последняя любовь  была  теперь
позади. "Cochon!" - подумала Селестина, когда Жан-Поль, кряхтя, сполз  с
нее. Она встала с постели, и тут в дверь позвонили.
   Теперь, глядя на Эдуарда, она поняла,  что  поступила  правильно.  Он
освободился от нее, и  мука  эта  была  лучше  неизбежной  альтернативы.
Наблюдать, как Эдуард охладевает к ней, отдаляется, становится взрослым,
замечать, как  он  виновато  старается  прятать  свои  чувства,  -  нет,
подумала она, это было бы много тяжелее.
   Она посмотрела на него  и  испытала  последнее  искушение,  последнюю
надежду. Она могла бы сказать ему, объяснить. И  тогда...  Она  отвергла
этот соблазн. Все равно конец наступил. Она поняла это, взглянув на  его
лицо. Она была частью его юности, частью того  краткого  срока,  который
отделяет подростка от мужчины, и срок этот истек. Когда его брат  вышел,
к ней обернулся мужчина, а не мальчик. Его лицо  напряженно  застыло  от
сдерживаемых чувств.
   - Прошу прощения за свой вопрос. Но мой брат вам что-нибудь должен?
   - Нет, - ответила она негромко.
   - Я вам должен... очень много. - Он чуть было не выдержал.
   - Нет, Эдуард, ничего.
   Он наклонил голову, посмотрел на нее еще раз и  вышел.  Месяц  спустя
Селестина получила от него короткое сухое письмо с просьбой обратиться к
нему, если она когда-нибудь окажется в  тяжелом  положении.  Письмо  она
спрятала, но не ответила.
   Еще через месяц с ее пожилым английским покровителем случился удар, и
вскоре  он  умер.  Несколько  недель  спустя  Селестина,  день  ото  дня
ожидавшая требования освободить квартиру, получила  небольшой  пакет  из
нотариальной конторы. По  поручению  Эдуарда  де  Шавиньи  ей  переслали
купчую на дом на Мейда-Вейл, совершенную на ее имя, а также  уведомление
о ежемесячной пенсии, которая будет  ей  выплачиваться  пожизненно.  Она
решила было отослать документы назад, хотела написать  Эдуарду,  но  она
знала, что им руководят самые лучшие побуждения, а к тому же ей было уже
сорок восемь, и на  жизнь  она  смотрела  не  менее  реалистически,  чем
прежде.
   Поэтому   она   приняла   дом   и   пенсию,    ответив    официальным
благодарственным письмом на адрес конторы. Его переслали  Эдуарду,  и  с
тех пор Селестина больше не получала от него никаких известий.
   Несколько месяцев спустя, подведя итог потерям и скрепив сердце,  она
нашла нового любовника и вновь начала принимать доблестных молодых людей
из штаб-квартиры Свободной Франции. Иногда они болтали о своих знакомых,
и в разговорах этих порой упоминалась фамилия де Шавиньи.
   Таким образом она узнала, что баронесса де Шавиньи  быстро  утешилась
после потери мужа в объятиях английского банкира; что (как, впрочем, все
и ожидали) помолвка Жан-Поля с леди Изобел Герберт была  расторгнута  по
просьбе леди Изобел -  через  два  месяца  после  смерти  его  отца  для
соблюдения приличий. И она узнала,  что  младший  брат  Эдуард  оказался
редким молодцом и меняет светских красавиц как перчатки. Он и его  брат,
сообщали ей, подмигивая, очень близки и пользуются  заслуженной  славой,
предпочитая охотиться вдвоем.
   Селестину это удивило. Она испытала грустную гордость при мысли,  что
ее уроки в науке любви нашли  умелое  применение,  но  близость  братьев
слегка ее встревожила. Она знала, как Эдуард восхищается братом, и мысль
об этом ее беспокоила. Такая яростная преданность! Вскоре,  думала  она,
его ждет горькое разочарование.
 
*** 
 
   Однако Селестина не знала и не могла знать, как в первое  время  горе
сблизило братьев. Они оба любили отца, он казался им  вечным.  В  ужасе,
смятении и горести первых дней после сообщения о его смерти, когда Луиза
слегла и отказывалась видеть кого бы то ни было, братья в поисках  опоры
обратились друг к другу, и все барьеры между ними рухнули.
   Жан-Поль был не в силах совладать с горем; он  плакал,  и  тянулся  к
Эдуарду,  который  не  мог  плакать,  и  искать  у  него  утешения,  как
перепуганный ребенок.
   Вечер за вечером они допоздна сидели  вдвоем  и  говорили,  говорили,
перебирая в памяти прошлое. Жан-Поль при этом пил - так ему  становилось
чуть легче, объяснял он, - и чем дольше  они  сидели,  тем  большая  его
одолевала слезливость.
   - Я чувствую себя таким виноватым, - сказал он  как-то,  вцепляясь  в
руку Эдуарда. - Назваться его титулом... в ту самую  ночь!  Как  я  мог?
Господи, Эдуард, до чего я себя ненавижу!
   - Но ведь это ничего не изменило. Тогда. Ну и... получилось,  что  ты
имел полное право...
   - Я знаю. Знаю. Но мне от этого не  легче.  И  поехать  к  этой  суке
Симонеску... Быть там, когда...  Бог  свидетель,  мне  страшно  об  этом
вспоминать... - Он наклонил раскрасневшееся лицо, вытер глаза  и  крепче
сжал руку Эдуарда. - Я себя ненавижу, Эдуард. Правда. Я говорю серьезно.
Мне стыдно за свое поведение. Пьянство, женщины - я намерен покончить со
всем этим. Да-да. Исправиться. Я чувствую, что обязан  поступить  так  в
память о папа, должен сделать это ради него. И вообще не понимаю, почему
я вел себя так. Женщины - что они для меня значат? Ровным счетом ничего.
С ними нельзя разговаривать - я всегда предпочту собеседника-мужчину. Им
нельзя доверять. Посмотри на Селестину - я  из-за  этого  чувствую  себя
ужасно, Эдуард, но, пожалуй, какая-то польза из этого вышла. Если у тебя
открылись глаза, оно того стоило. Она  даже  не  упиралась,  знаешь  ли.
Сразу в кровать. Так ей не  терпелось.  Они  все  одинаковы  -  женщины.
Сучки. Лгуньи. Все до единой...
   - Жан-Поль...
   - Скажи, что больше ты такого не допустишь,  Эдуард.  Скажи  мне.  Ты
никогда больше не допустишь, чтобы между нами  встала  женщина...  -  Он
поднял лицо к брату, глаза у него слезились. - Они только этого и хотят,
ты же знаешь. Обязательно пытаются. Всякий раз. А я этого не вынесу.  Ты
мне необходим, братик. И теперь  больше,  чем  когда-либо.  Это  ужасное
горе, эта боль... Мысли об ответственности, об  обязательствах,  которые
мне оставил папа! Я боюсь, Эдуард. Я не сумею справиться,  то  есть  без
тебя...
   Он опустил голову и зарыдал. Эдуард знал, что слезы эти  вызывает  не
только горе, а еще и коньяк, но все равно был растроган.  Он  подумал  о
Селестине и почувствовал только холодный  гнев  -  она  предала  его  и,
наверное, все время лгала ему. Что значила подобная женщина в  сравнении
с любовью, которую он питал к брату?
   - Жан-Поль! - Он обнял вздрагивающие плечи и попытался утешить брата.
- Не говори таких вещей. Гони такие мысли. Я  твой  брат.  И  теперь  мы
должны думать о будущем. Мы должны думать о папа и обо всем,  ради  чего
он трудился. Когда война кончится, мы сможем вернуться  во  Францию.  Мы
сможем начать заново.  Папа  заложил  фундамент,  мы  сможем  продолжить
постройку, ты и я. Он бы этого хотел...
   - Наверное. - Жан-Поль утер слезы кулаком, выпрямился и высморкался.
   - Ты только подумай, Жан-Поль. Компания, все прочие предприятия.  Они
оставлены нам. Мы можем вдохнуть в них жизнь. Это будет памятником папа.
   - Да-да! - В тоне Жан-Поля проскользнуло раздражение. - Но я не  могу
обсуждать это сейчас. Я думать об этом не могу. Я солдат, и у меня  есть
другие обязательства. Идет война, Эдуард. Спустись с облаков на землю...
   Эдуард вздохнул. Всякий раз, когда они касались этой  темы,  Жан-Поль
реагировал одинаково. Впрочем, совсем так же  отвечала  и  Луиза.  Когда
однажды, полагая, что  разговор  о  Ксавье  и  его  занятиях  должен  ее
немножко утешить, Эдуард спросил ее мнения  о  том,  какими  могли  быть
будущие намерения его отца, Луиза досадливо отвернулась.
   - Относительно его предприятий? Эдуард,  откуда  мне  знать?  Что  за
странные вопросы ты задаешь!
   - Я просто подумал...
   - Ну так не думай! И зачем ты вмешиваешься? Барон -  Жан-Поль,  а  не
ты. Когда кончится война, он обо всем позаботится.  А  тебе  незачем  об
этом думать. И очень бессердечно спрашивать меня в такое  время!  Право,
ты  бываешь  таким  бесчувственным!  Ну  как  ты  можешь  обсуждать  его
коммерческие дела в такое время?
   - Его деятельность, мама! - Эдуард упрямо сжал губы. - Она так  много
для него значила! И я хочу чувствовать, что мы  продолжаем  его  работу,
что мы исполняем его волю...
   - То, что ты хочешь чувствовать, никакого значения не имеет. И ты  не
имеешь права докучать мне в такое время. Я  никогда  не  утруждала  себя
делами Ксави. И всегда считала, что он отдает им слишком много внимания.
Чудачество, и ничего больше, все его друзья так думали. Он вполне мог бы
посвятить себя своим  поместьям,  как  они.  Но  маниакальное  увлечение
коммерцией, финансами - его я никогда не могла понять...
   Она высокомерно вздернула голову. Эдуард внезапно почувствовал прилив
гнева. Он встал.
   - Неужели, мама?  -  Он  смерил  ее  холодным  взглядом.  -  Вы  меня
удивляете. Ведь  вы  выросли  на  коммерции,  так  мне  казалось.  Своим
состоянием ваш отец был обязан стали, а не поместьям.
   Прелестное лицо Луизы побагровело. Любые намеки на источник  богатств
ее семьи были давным-давно запрещены.
   - Можешь уйти, - сказала она. - И пошли ко мне Жан-Поля!  -  добавила
она, когда он пошел к двери.
   Именно после этого разговора Эдуард начал замечать, что его отношение
к матери изменяется. Прежде  она  ослепляла  и  озадачивала  его,  а  ее
холодность к нему, которую он не мог  понять,  только  усиливала  в  нем
желание заслужить ее любовь.  Но  теперь  он  -  сознавая  это  -  начал
отстраняться и судить ее. Горе, вызванное смертью  отца,  обострило  его
зрение. Он смотрел на свою мать по-новому: хладнокровнее,  бесстрастнее,
и уже не подыскивал для нее оправдания, как прежде. Когда  же  несколько
месяцев спустя он понял, что она уже нашла нового  любовника,  что-то  в
его сердце закрылось для нее навсегда. Он знал, что этого не простит.
   У него возникло ощущение, что со смертью Ксавье  все  незыблемости  в
его мире исчезли: он жил теперь среди непрерывных перемен  и  сдвигов  и
уже ничего не  знал  наверное.  Его  преданность  матери  и  преданность
любовнице оказались обманутыми, твердые схемы мироустройства разлетелись
вдребезги.
   - Так случается, - ласково сказал ему Хьюго, когда Эдуард  попробовал
объяснить ему  свои  чувства.  -  Но  все  проходит.  Не  цепляйтесь  за
верования. Подождите, пока они сами вас не найдут.
   - Ждать? - Эдуард поднял голову. - Но чего? Во что вы верите, Хьюго?
   - Я? - Хьюго сухо улыбнулся. - Ну-у... Я верю в хороший кларет.  И  в
папиросы "Собрание"...
   - Не шутите. Англичане всегда шутят!
   - Ну, хорошо. - Хьюго улыбнулся его серьезности. - Я верю в  кое-что,
о чем мы читали вместе. Я верю в трудолюбие. - Он помолчал. - Я  верю  в
некоторых людей. Иногда.
   - Но не в бога?
   - Боюсь, что, в сущности, нет.
   - В политику?
   - О, политика! Ну, я верю  в  некоторые  идеи...  как  вы,  возможно,
заметили. Но я отнюдь не убежден, что они способны заметно изменить мир.
Прежде, пожалуй, верил. Но теперь - не очень.
   - Ну, а любовь? - Эдуард уставился на него, и Хьюго опустил глаза.
   - Эдуард! - Он вздохнул. - Нам следует поменьше читать стихи.
   - Но вы же сказали, что верите в то, о чем  мы  читаем.  Разве  можно
верить словам, если вы не верите в то, что эти слова обозначают?
   - Я верю в них, пока читаю.
   - А потом?
   - О, потом! Потом я теряю уверенность. Эдуард передвинул книги  через
стол.
   - Это маловато, - сказал он  наконец  бесцветным  голосом,  и  Хьюго,
чувствуя, что он имеет право на поддержку, серьезно посмотрел на него.
   - Да, правда.
   - И вам это ничего, Хьюго? - спросил Эдуард с силой. - Неужели вы  не
хотели бы во что-то верить? Разве вам не нужно ощущение цели?
   - Ни в коем случае. Страшнейшая ересь.  Заблуждение  и  капкан.  Куда
лучше видеть мир таким, какой он есть. - Хьюго отвернулся. - Лишь  очень
немногое выдерживает испытание временем. Значительная часть жизни - цепь
случайностей.  Мы  выдумываем  идеалы  и  веры,  чтобы   придать   форму
бесформенности. Любовь. Честь. Вера. Истина. Это только слова, Эдуард...
   - Мне кажется, на самом деле вы не верите тому, что говорите.
   Эдуард упрямо вздернул голову. Хьюго обернулся к нему,  посмотрел  на
юное лицо и слегка пожал плечами.
   - Может быть, и так. Не исключено, что вы правы.  -  Он  помолчал.  -
Если я говорю зло и сардонично, то сейчас на это есть причины...
   - Моя мать?
   - Отчасти. Да, я же сказал вам, что мне  было  бы  трудно  перестать.
Однако это нам обсуждать не следует. Не вернуться ли к Вергилию? Если вы
намерены поступить в Оксфорд, вам надо проделать большую работу...
   - Хьюго... - Что?
   - Вы мне нравитесь.
   - Прекрасно. Меня это ободряет. А теперь  обратимся  к  четырнадцатой
странице.
   Эдуард  наклонил  голову,  он  сосредоточил  внимание  на  словах   и
обнаружил, что они его успокаивают.
   Потом  он  почувствовал,  что  благодарен  Хьюго.  Сухость  и  ирония
помогали, они дарили ему новую отвлеченность, новый взгляд на жизнь  под
другим углом. Шло время. Он обнаружил, что  способен  раскладывать  свои
чувства и мысли по полочкам,  чего  прежде  не  делал.  В  конце  концов
оказалось вполне возможным скрыть тоску по отцу. Он  замкнул  ее  в  той
части сознания, где складывались  планы  будущего;  больше  уже  она  не
должна была воздействовать на его поведение ежедневно и  ежеминутно.  Он
мог тосковать - и напиваться с Жан-Полем, он мог тосковать - и  все-таки
заниматься с Хьюго.
   Когда как-то вечером после долгих недель меланхолического воздержания
Жан-Поль обернулся к нему со стоном и  сказал:  "К  черту,  братик!  Нам
просто требуется женщина!", Эдуард сделал  еще  одно  открытие:  он  был
способен извлекать из совокупления  большое  наслаждение,  не  испытывая
никаких эмоций или желания вновь увидеть эту женщину. Когда он сообщил о
своем открытии Жан-Полю, его брат словно бы обрадовался.
   - Ты взрослеешь. Ты наконец стал мужчиной,  -  сказал  он,  словно  с
запозданием поздравил его с поступлением в клуб избранных.
   В этот момент эти  слова  были  Эдуарду  приятны.  Он  находился  под
большим влиянием Жан-Поля и позже обнаружил, что ближе  всего  они  были
друг другу именно тогда. Жан-Поль получил ту любовь  и  ту  преданность,
которые прежде отдавались их отцу,  их  матери  и  Селестине;  некоторое
время Эдуард  был  предан  ему  безоговорочно.  Порой,  правда,  у  него
возникали сомнения. Он вспоминал клятвы Жан-Поля  исправиться  и  видел,
как скоро они были забыты. Он замечал, что его брат бывал груб, а иногда
и жесток. Но преданность заставляла его закрывать глаза, и от  одобрения
Жан-Поля ему становилось тепло на сердце.
   Когда он услышал о  финансовых  трудностях  Селестины  от  одного  из
приятелей Жан-Поля, то обратился  за  помощью  к  брату.  Запинаясь,  он
объяснил, что вопреки всему хотел бы как-то обеспечить Селестину.
   Жан-Поль нашел это очень забавным. Дом обойдется в... в какую  сумму?
Шестьсот фунтов? И сверх того пенсия?  Он  пожал  плечами.  Деньги  были
пустяковые. Если Эдуарду вздумалось быть щедрым, так почему бы и нет?
   - В подарок? - Он  нахмурился  и  выпил  еще  коньяку.  -  Из  твоего
капитала?
   - Я чувствую, что остался ей должен, Жан-Поль...
   - Очень хорошо. Я подпишу.  Побывай  у  Смит-Кемпа,  нашего  здешнего
поверенного. Он все устроит. Умеет хранить секреты и хорошо  разбирается
в подобных делах...
   Он помолчал, все еще хмурясь, точно подсчитывая  что-то.  Потом,  еще
раз пожав плечами, допил рюмку.
   - Действительно, почему бы и нет? - Он встал. - Откупись  от  нее.  С
женщинами такая политика всегда самая здравая, а, братик?
   И вновь Эдуард ощутил сомнение и брезгливость.  Значит,  вот  что  он
делает - откупается от Селестины? Ему это представлялось в ином свете, и
толкование Жан-Поля показалось неоправданно пошлым.
   Но это ощущение рассеялось, и о Селестине они больше не  упоминали  -
Жан-Поль, казалось, быстро выбросил все  из  головы.  Эдуард  побывал  у
поверенного, который принял необходимые меры, и,  когда  это  щекотливое
дело осталось позади, у Эдуарда возникло такое чувство, словно он прошел
крещение огнем. Он поступил правильно: он  действительно  стал  взрослым
мужчиной. И преисполнился гордости при мысли о своей новой личности.
   - Ты изменился, Эдуард, - сказала ему Изобел  на  другой  день  после
расторжения помолвки, когда Эдуард навестил ее.
   Перед тем как сказать это, она долго смотрела на него  через  широкое
пространство гостиной Конвей-Хауса. Потом  встала  и,  подойдя  к  нему,
посмотрела ему в глаза.
   - Да, изменился. Стал жестче. Прежде  ты  мне  больше  нравился.  Ах,
Эдуард, почему все меняется? Почему изменяются люди?
   Ее  искренность  тронула  его.  Вера  в  свою  новую  бесстрастную  и
сардоническую  личность  внезапно  поколебалась.  Минуту  назад  он   ею
гордился и, возможно, старательно ее демонстрировал. Теперь он вскочил и
сказал торопливо:
   - Я не изменился. То есть в этом смысле. Я все еще... - Он умолк,  не
совсем понимая, что, собственно, имел в виду.
   Изобел продолжала в него всматриваться, а потом медленно улыбнулась.
   - Возможно, что и нет. - Ее глаза весело блеснули. - Может быть,  для
тебя еще есть надежда. По-моему, есть - я ее вижу в твоих глазах.  Когда
гляжу очень внимательно. Малюсенький след души. Эдуард, милый, когда  мы
опять встретимся, я снова поищу ее там. Передай Жану, что  он  дурно  на
тебя влияет, хорошо? Передай сегодня же. Передай от моего имени...
   Эдуард передал, думая, что Жан-Поль посмеется. Но его брат взъярился.
   - Типично, - сказал он. - Типично  для  женщин.  Она  знает,  как  мы
близки, ты и я, и не может с этим смириться. Дурно влияю? В каком,  черт
подери, смысле? Ты мой брат. Я  открываю  тебе  мое  сердце,  Эдуард,  я
именно так чувствую. - Он со вкусом вздохнул.  -  У  меня  от  тебя  нет
секретов.
   Жан-Поль говорил с полной  искренностью.  Он  сознавал,  что,  строго
говоря, его слова не вполне соответствуют  истине,  но  его  понятие  об
истине было удобным и  эластичным.  Он  делится  с  Эдуардом  всем,  что
по-настоящему важно, заверил он себя. А если иногда умалчивает, то всего
лишь о пустяках.
   Среди того, о чем он не счел нужным упоминать, была маленькая актриса
Вайолет Фортескью. В течение первых недель после смерти  отца  Жан-Поль,
полный бестолкового намерения исправиться, попытался - как и утверждал -
избегать  искушенных  и  доступных  женщин,  которых  искал  прежде.   К
собственному удивлению, он убедился, что нуждается в  утешении,  которое
могут дать женщины совсем иного типа. Он возобновил  свое  знакомство  с
Вайолет, подчинившись  неясному  порыву,  и  неожиданно  обнаружил,  что
обретает успокоение в ее обществе. Она была застенчивой,  чувствительной
и нетребовательной. Рассказ о смерти его отца ее растрогал; она была  не
лишена снобизма, и ей льстило, что новый барон ищет  ее  сочувствия.  Ей
нравилось сидеть  и  слушать  его.  Жан-Поль  обнаружил,  что  ее  тихая
кротость действует на него освежающе; ее молчаливость успокаивала его, а
несомненное сочувствие умиляло.
   Она влюбилась в  него  очень  легко,  а  ему,  когда  он  это  понял,
показалось только естественным переспать с ней - прежде это ему просто в
голову не приходило, так как  он,  хотя  и  восхищался  ее  глазами,  не
находил физически привлекательным ее тип. Она оказалась девственницей, и
в постели, на вкус барона, была слишком  робкой  и  пассивной.  Так  что
любовью они занимались нечасто  -  барон  обнаружил,  что  ему  приятнее
просто смотреть в эти большие фиалковые глаза и говорить, говорить...
   Когда она забеременела,  он  очень  рассердился,  чувствуя,  что  его
одурачили, поймали в ловушку. Переспать с ней... сколько?..  четыре-пять
раз, причем без особого удовольствия, и вдруг так вляпаться? В один  миг
фиалковые глаза утратили свое  очарование,  выражение  доверчивой  любви
стало его злить.  Внезапно  она  показалась  ему  навязчивой  (качество,
которого он в женщинах не терпел) и бестолковой. Он уже  не  мог  скрыть
раздражение, а заметив,  каким  бледным  и  испуганным  стало  ее  лицо,
рассердился еще больше. Она словно напрашивалась на то, чтобы ее бросили
даже прежде, чем он собрался это сделать. Чем прямолинейнее он был,  чем
грубо откровеннее, тем больше она плакала и  цеплялась  за  него.  Такой
мазохизм вызывал у него глубокое отвращение.
   Об аборте она отказалась даже думать. Барону  пришлось  говорить  без
обиняков - о браке не может быть и речи. Бушует война, он надеется скоро
вернуться во Францию. Ему очень жаль, но для человека  в  его  положении
брак - вопрос  очень  серьезный:  ведь  его  жена  будет  баронессой  де
Шавиньи, а занять такое положение  может  только  женщина  определенного
круга... Тут он запутался Вайолет сжала руки - жест,  который  он  успел
возненавидеть.
   - Ты считаешь, что я тебя недостойна.
   - Милая, пожалуйста! Дело не в этом.
   - Мой отец принадлежит к старинному девонширскому роду... -  Голос  у
нее дрогнул. - Я получила благородное воспитание.
   Барон решил солгать. Он сказал,  что  знает  это  -  ну,  разумеется,
знает, - что понял это, как только они познакомились. Но,  к  несчастью,
война нанесла огромный  ущерб  состоянию  его  семьи,  и,  чтобы  спасти
семейную фирму, родовые  поместья,  он  должен  заключить  династический
брак.  У  него  нет  выбора  -  жениться  он  может  только  на  богатой
наследнице.
   Она выслушала его кротко и смирилась. Барон так и не понял,  поверила
она ему или нет. Но с этой минуты она перестала сопротивляться  и  стала
абсолютно пассивной, абсолютно покорной, словно  своей  воли  у  нее  не
было. Физической крепостью она  не  отличалась,  и  беременность  совсем
подорвала ее силы: первые два месяца ее непрерывно тошнило, и она  почти
не могла есть. Барон надеялся, что она не сумеет сохранить ребенка и все
кончится выкидышем. Он понимал, что это гнусно, и немного  стыдился,  но
ведь такая развязка казалась наилучшей для всех заинтересованных сторон.
   К концу 1942 года, когда пошел пятый месяц  беременности  и  обошлось
без  выкидыша,  барон  принял  решение.  Естественно,  он  мог  бы  дать
содержание ей и ребенку, но он предвидел вечные мольбы и хныканье,  а  к
тому же ее словно  бы  больше  всего  травмировал  позор  стать  матерью
незаконнорожденного ребенка. И потому барон решил подыскать ей мужа.
   Идеального  кандидата  он  нашел  в  лице   Гари   Крейга,   уроженца
Батон-Ружа, штат Луизиана,  в  тот  момент  капрала  четвертой  пехотной
дивизии армии  Соединенных  Штатов,  с  которым  его  свел  офицер  этой
дивизии, его приятель и лондонский собутыльник.
   Крейг, человек гигантского телосложения, любитель выпить,  туповатый,
был, однако, не из тех, кто упускает случай подзаработать доллар-другой.
Барону пришлось встретиться с ним всего один раз - когда  были  уплачены
деньги. Предварительные переговоры любезно взял на  себя  его  приятель,
позаботившийся кроме того, чтобы  бюрократическая  волокита,  неизбежная
при заключении брака  между  американским  военнослужащим  и  английской
подданной, завершилась быстро и спокойно. Барону  это  обошлось  в  пять
тысяч долларов, а Гари Крейг, в  жизни  не  видевший  сразу  такой  кучи
денег, считал, что ему крупно повезло.
   - Она, говорите, девочка красивая? - Он  ухмыльнулся.  -  Похоже,  мы
поладим, джентльмены.
   Вайолет согласилась без возражений  и  без  малейших  эмоций.  Глаза,
устремленные на барона, казались глазами сомнамбулы. Она не  разразилась
упреками и не поблагодарила его, а просто сказала "хорошо".  К  большому
облегчению  барона,  Гари  Крейг  избежал  смерти  во  время  высадки  в
Нормандии в следующем году. Оба  они  -  капрал  американской  четвертой
пехотной дивизии  и  офицер  второй  французской  танковой  дивизии  под
командованием генерала Жака Леклерка - 25  августа  1944  года  вошли  в
освобожденный Париж вместе со своими частями. К этому  времени  ребенку,
которого ни тот, ни другой ни разу не видели, -  девочке,  родившейся  в
частной лондонской клинике  (расходы,  как  и  было  условлено,  оплатил
барон), исполнился год и два месяца.
   Сержант Гари Крейг был демобилизован в конце 1944 года  после  смерти
своего отца и вернулся на родительскую ферму в  Луизиане  ждать  приезда
своей молодой жены и ребенка.
   Вайолет  с  девочкой  приехала  к  нему  в  1945  году,   отплыв   из
Саутгемптона на "Аргентине" вместе со множеством других солдатских  жен.
Барон, не лишенный сентиментальности, распорядился, чтобы на "Аргентину"
был доставлен великолепный букет из белых роз и фиалок, а затем  сообщил
своим лондонским поверенным, что они могут закрыть папку с  документами,
касающимися миссис Крейг,  урожденной  Фортескью.  После  чего  Жан-Поль
испустил вздох облегчения. Неприятный эпизод, и он еле  вывернулся.  Еще
хорошо, что Эдуард ничего не знает, не то ему не избежать бы нотации.
   Жан-Поль испытывал радостное облегчение - Луизиана была на  том  краю
света.
 
*** 
 
   Эдуард, по-прежнему  остававшийся  в  Лондоне,  узнавал  о  том,  как
происходило освобождение Парижа, из вторых рук  и  из  писем  брата.  Но
вместе  с  матерью  и  французскими  друзьями  он  смотрел  кинохронику,
смотрел, как генерал де Голль вел свои победоносные войска по Елисейским
Полям.
   Он с гордостью искал  взглядом  Жан-Поля,  а  когда  увидел,  как  он
печатает шаг совсем близко за самим генералом, то  принялся  восторженно
вопить и расплакался - но все вокруг тоже вопили и плакали.
   Ему было восемнадцать лет, Франция была свободна, а его брат барон де
Шавиньи выглядел героем, как никогда.
 
Элен 
 
Оранджберг, Алабама. 1955 - 1959 
 
   - А ты когда-нибудь делала это с мальчиком? Присцилла-Энн  обзавелась
новомодной прической "конский хвост". Ее волосы были гладко зачесаны ото
лба и перехвачены у затылка розовой лентой. Хвост был не слишком длинный
- Присцилла-Энн только еще начала отращивать волосы, но Элен глядела  на
него с завистью. Ей очень хотелось причесываться  именно  так  и  носить
такую же юбку, как Присцилла-Энн, - колоколом на жестких  похрустывающих
нижних юбках. Присцилла-Энн жевала резинку. Когда Элен не ответила,  она
извлекла резинку изо рта, внимательно осмотрела розовый  шарик  и  снова
засунула его за щеку. Потом откинулась на сухую траву, заложила руки  за
голову  и  вздохнула.  Ее  груди  в  новеньком  бюстгальтере   "девичий"
кокетливо  вздернулись.  Элен  грустно  отвела  глаза.  Она  мечтала   о
бюстгальтере, но ее мать была против. А Присцилла-Энн клялась, что носит
уже третий номер.
   -  Ты  оглохла  или  что?  -  Присцилла-Энн  ткнула  Элен  ногой   и,
приподнявшись на локте, задумчиво посмотрела на нее. -  Я  спросила:  ты
когда-нибудь делала это с мальчиком?
   Они сидели на откосе над школьным бейсбольным полем в Селме  и  ждали
школьного  автобуса,  чтобы  вернуться   домой   в   Оранджберг.   Внизу
тренировались старшеклассники. Элен с трудом различала Билли Тэннера. Он
был выше и мускулистее остальных.  Сорвав  травинку,  она  принялась  ее
жевать, не отводя глаз от  бейсбольного  поля,  чтобы  избежать  жадного
взгляда Присциллы-Энн, и подыскивала  ответ.  Вопрос  был  трудный  -  и
Присцилла-Энн тоже знала, насколько трудный.
   Ей не хотелось сказать правду. Даже Присцилле-Энн. Но и врать тоже не
хотелось. Почти все девочки врали - или приукрашивали. То  есть  так  ей
казалось, хотя уверенности у нее не было. Ну а  если  они  и  не  врали,
когда хвастали в раздевалке, то, значит, она и правда какая-то не такая.
Элен вздохнула. Ей начинало казаться, что с ней что-то не так. Порой она
не сомневалась, что среди своих одноклассниц она  единственная  девочка,
которая ни разу ни с кем не целовалась. Она  с  неохотой  повернулась  к
Присцилле-Энн. Но вдруг Присцилла-Энн задала свой вопрос просто так? Или
чтобы   заговорить   самой?   Вид    у    Присциллы-Энн    опять    стал
мечтательно-сонным. Последние месяцы лицо у нее часто бывало таким. Элен
кашлянула, прочищая горло.
   - Не совсем, - осторожно сказала она. - Нет. - После крохотной  паузы
она спросила:
   - А ты?
   - Ну-у... - Глаза Присциллы-Энн хитро блеснули, широкие,  розовые  от
помады губы опять расползлись в заговорщической  улыбке.  Элен  перевела
дух: все было отлично, Присцилле-Энн захотелось излить душу, и все.
   Несколько секунд Присцилла-Энн продолжала лежать, глядя в небо. Потом
внезапно перестала улыбаться и рывком села. Ее груди  подпрыгнули.  Элен
от зависти закрыла глаза.
   - Но не до конца. Понятно?
   - Ну да. Да.
   - То есть можно лапаться и лапаться, ясно?
   - Ну да.
   - Но... - Присцилла-Энн замялась и понизила голос:
   - Помнишь Эдди Хайнса? Он живет в Мэйбери.  У  его  папаши  на  шоссе
большая газовая колонка.  Высокий.  Широкоплечий.  -  Она  хихикнула.  -
Классный парень. Может, ты его запомнила осенью,  когда  наши  играли  с
Мэйбери?
   - Ты же знаешь, что запомнила! - Элен улыбнулась. - И помню, какой  у
тебя был вид, когда он тебя  пригласил  в  первый  раз.  Словно  у  тебя
коленки подкосились, а в глазах туман, и...
   Присцилла-Энн больно ее толкнула.
   - Заткнись, а? Это ведь серьезно, Элен. Честное слово. - Она  умолкла
и вздохнула. - Я его люблю.
   Глаза Элен широко  раскрылись.  Она  посмотрела  на  Присциллу-Энн  с
интересом.
   - Правда? Ты уверена? Ах, Присцилла-Энн...  -  Несколько  секунд  они
смотрели друг на друга. - Это приятно? Я хочу сказать: тебе хорошо?
   - Хорошо? - Присцилла-Энн засмеялась. - Лучше не бывает.
   - А он тебя любит? - Элен схватила Присциллу-Энн за руку. Та опустила
глаза.
   - Кажется. Я так думаю. То есть прямо он еще не сказал, мы ведь с ним
четыре раза виделись. А какой мальчик признается  только  после  четырех
встреч? Но... когда он на меня смотрит - понимаешь? - то видно,  что  да
и... - Она внезапно умолкла и стиснула руку Элен. - Если  я  тебе  скажу
всю правду, Элен, ты поклянешься, что не проговоришься  ни  одной  живой
душе?
   - Клянусь, Присцилла-Энн. Честное слово!
   - Да? - Присцилла-Энн посмотрела на нее с сомнением, потом вздохнула.
- Ну, наверное, мне не надо было бы тебе рассказывать,  да  я  бы  и  не
рассказала, если бы не тревожилась так. Ну, не то чтобы тревожилась,  но
я все думаю, думаю об этом, просто с ума схожу и... Знаешь, Элен, в  чем
тут, по-моему, загвоздка? По-моему, взрослые врут, вот что  я  думаю.  Я
думаю, они не хотят сказать простую правду, утаивают ее.
   - Правду? - Элен с недоумением уставилась на нее. - Какую правду?
   -  Ну...  -   Присцилла-Энн   привстала,   устроилась   поудобнее   и
многозначительно  наклонилась  к  Элен.  -  Ведь  они  ни   о   чем   не
предупреждают, так как нужно бы. Твердят, что девушке лучше  вести  себя
так-то и не следует делать того-то, а главное  не  говорят  -  что  тебе
самой это очень нравится. То есть так приятно становится. Я не знаю,  но
только, по-моему, тут перестаешь соображать. Ну, и когда в мозгу у  тебя
стукнет:  пора  бы  зажечь  перед  ним  красный  свет,  что  происходит?
Зажигаешь зеленый, сама того не заметив...
   Она  замолчала,  чтобы  поэффектней  подать  эти  сведения,  и   Элен
приготовилась почтительно слушать дальше. Она чувствовала, что все, чего
бы ни  наговорила  Присцилла-Энн,  может  ей  когда-нибудь  пригодиться.
Присцилла-Энн была на год ее старше - и в следующем месяце ей исполнится
четырнадцать! И у Присциллы-Энн  были  груди,  настоящие  груди,  как  у
женщины. Может, когда они вырастут и у  Элен...  если  так  когда-нибудь
будет... то и ей придется искать выхода из таких же трудностей.  Зеленый
свет или красный - она просто не могла дождаться!
   - Хочешь, расскажу, что он делает?
   Элен отчаянно закивала, и Присцилла придвинулась к ней  поближе.  Она
подняла палец:
   - Первое свидание,  понятно?  Он  меня  целует.  И  едва  я  к  этому
попривыкла и вошла во вкус, знаешь, что он  делает?  Вдруг  тычет  своим
языком и запихивает его внутрь! Ко мне в рот. Помнишь, как  Сьюзи  тогда
рассказывала? Еще  сказала,  что  это  французский  поцелуй.  Когда  она
рассказывала, я подумала, что ничего противнее в жизни я не  слышала,  и
ведь все знают, что  она  настоящая  шлюшка...  Но,  понимаешь,  он  так
сделал, и, Элен,  богом  клянусь,  чувство  было  замечательное.  Просто
замечательное.
   - Ой, Присцилла-Энн! - Элен смотрела на нее  округлившимися  глазами.
Потом нервно хихикнула. - Когда вы встретились в  первый  раз?  В  самый
первый?
   - Погоди, это еще не все. - Присцилла-Энн  подняла  второй  палец.  -
Когда мы встретились во второй раз, он кладет ладонь  вот  сюда.  -  Она
указала на самые кончики своих грудей.
   - Прямо сюда?
   - Да, прямо сюда. Ну, я сбросила его руку, а он  выждал  и  опять  ее
туда положил. Как-то само собой получилось, понимаешь? Он засмеялся, и я
засмеялась,  а  тогда,  понимаешь,  тогда  он  начал  двигать   пальцами
взад-вперед, взад-вперед, медленно так... и по самому кончику, где будет
сосать младенец... - Присцилла-Энн покраснела. - И,  Элен,  так  приятно
было, что я  чуть  с  ума  не  сошла.  Я  знала,  что  должна  была  его
остановить, но он задвигал очень быстро, а сам  прямо  извивался,  и  не
успела я оглянуться, как его рука была уже внутри.
   - Внутри? - Элен сглотнула. - Под свитером, да?
   - Сперва под свитером... - Присцилла-Энн  оглянулась  через  плечо  и
понизила  голос.  -  А  потом  прямо  внутри  бюстгальтера.  Я  до  того
удивилась! Просто понять не могла, как это он  умудрился.  Все  застежки
были застегнуты туго-претуго... Мне еще  раньше  так  жарко  стало,  что
казалось,  они  вот-вот  оторвутся,  -  и  вдруг  чувствую,  он   совсем
расстегнут. А он меня трогает. По-настоящему!
   Наступило молчание, девочки  уставились  друг  на  друга.  Мозг  Элен
лихорадочно работал: она пыталась вспомнить то, что  слышала  от  других
девочек. Все было очень сложно и запутанно. Выше пояса вообще-то  можно,
она почти не сомневалась, но только не сразу. Не при второй встрече.  На
пятый раз, или на шестой, или даже еще  позже...  но  чтобы  так  скоро!
Присцилла-Энн тревожно следила за ней и теперь наклонилась поближе.
   - Ты думаешь, не стоило? На второй раз? Ты думаешь, он подумает,  что
я такая? Ты думаешь, он скажет другим ребятам?
   - Да нет же, нет! - Элен попыталась скрыть свои сомнения. -  То  есть
если ты его любишь. Если он любит тебя...
   - Не знаю... - Присцилла-Энн покачала головой. -  Это  очень  трудно.
Видишь ли, мы пока встречались четыре раза. А в пятый  увидимся  сегодня
вечером. Он возьмет отцовскую машину и повезет меня смотреть новый фильм
в автокино. И я знаю, он захочет, чтобы мы перебрались на заднее сиденье
и...
   Она замолчала и посмотрела на  шоссе  за  бейсбольным  полем.  Там  в
облаке  пыли  медленно  приближался  оранжевый  прямоугольник  школьного
автобуса. Присцилла-Энн встала,  отряхнула  юбку  и  подобрала  сумку  с
учебниками. Она посмотрела  на  Элен,  которая  медленно  поднималась  с
земли.
   - Хочешь на обратном пути зайти ко мне? В магазин. Там  как  раз  бар
открылся. Если хочешь,  я  попрошу,  чтобы  папа  налил  нам  по  бокалу
шипучки.
   Элен не знала, что ответить,  но  Присцилла-Энн  вдруг  засмеялась  и
взяла ее под руку.
   - Ну тебя. Ты всегда мнешься. А почему бы и  нет?  Чего  ты  боишься?
Своей мамы? Так если она немножко подождет, не беда, верно?
   Элен ответила не сразу. Внизу Билли Тэннер поднял  голову.  Несколько
секунд он смотрел в их сторону, потом быстро поднял руку  приветственным
жестом и тут же опустил. Элен пожала плечами.
   - Хорошо, - сказала она небрежно. - Почему бы и нет, один раз?
   Присцилла-Энн ухмыльнулась:
   - Тогда я  тебе  расскажу,  что  было  во  время  третьей  встречи  и
четвертой. - Она помолчала и  посмотрела  на  аккуратную  белую  рубашку
Элен, а потом опять заглянула ей в лицо. - Я и еще кое-что сделаю,  если
захочешь. Помнишь, ты мне говорила про свою маму  -  как  она  не  хочет
купить тебе бюстгальтер и вообще. Ну так пойдем ко мне, и  можешь  взять
один из моих старых. - Она ткнула Элен в бок. - Я его и не носила почти.
Он еще совсем новый. Просто они так быстро росли...
   Элен остановилась как вкопанная. Ее лицо стало пунцовым.
   - Присцилла-Энн! Правда? По-твоему, мне он нужен?
   -  Даже  очень.  Ну,  побежали.  Черномазый  дурак  за  рулем  совсем
новенький. Уже поздно, и у меня горло совсем пересохло...
   Когда они сбежали по склону и обогнули бейсбольное  поле,  в  автобус
уже забиралась толпа школьников.  Они  оказались  последними,  и,  когда
вошли в автобус, свободным оставалось только одно  место.  Присцилла-Энн
ухмыльнулась, щелкнула жвачкой и обвела взглядом  сиденья  -  в  поисках
талантов, как она это называла.
   - Садись! - Она подтолкнула Элен.  -  Все  в  порядке.  Мне  нравится
стоять...
   Автобус тронулся и тут же затормозил. Шофер оглянулся через плечо,  и
Элен увидела, как он выдернул ручной тормоз. Он действительно был  новый
- лет пятьдесят, очень худой. В лоснящемся сером костюме с  обтрепанными
манжетами и белой нейлоновой рубашке. Из манжет торчали кости  запястий.
Она увидела, как он обернулся, и заметила, что он  колеблется.  Заметила
это  и  Присцилла-Энн,  потому  что  смерила  его   холодным   взглядом,
отвернулась и принялась напевать какой-то мотивчик.
   - Мисс! Мисс! Вы сядете или как?
   Он пробовал обратить это в шутку - блеснули белые зубы.  Разговоры  в
автобусе стихли. Внезапно воцарилась мертвая тишина. Присцилла-Энн  даже
не повернула головы.
   -  Мисс!  Мисс!  Вам  надо  сесть.  По  правилам...  Очень   медленно
Присцилла-Энн повернула голову.
   Теперь у нее была аудитория, и она  это  знала.  И  получала  большое
удовольствие, как заметила Элен. Очень медленно она  смахнула  с  рукава
воображаемую пылинку и чуть-чуть повернула голову.
   - Ты со мной заговариваешь, бой?
   В автобусе было невыносимо жарко, и  тишина  словно  колебалась,  как
горячее марево. Сзади кто-то засмеялся. Шофер поднял  глаза.  Он  просто
некоторое время смотрел на Присциллу-Энн, не шевелясь, ничего не говоря.
Затем очень медленно он отвернулся и отпустил тормоз. Автобус  тронулся.
Разговоры  возобновились.  Присцилла-Энн   опять   принялась   напевать,
покачивая в такт бедрами, и Элен стало очень скверно.
   - Зачем ты так?  -  спросила  она,  когда  они  сошли  с  автобуса  в
Оранджберге. - Присцилла-Энн, зачем ты обозвала его боем? Он ведь ничего
плохого не думал. Просто исполнял свои обязанности.
   - Подумаешь! - Присцилла-Энн презрительно тряхнула головой. -  Он  же
просто черномазый дурак, водитель автобуса. И хлопок не собирает  только
потому, что машины делают  это  лучше.  Чтобы  черномазый  так  со  мной
разговаривал? И бога ради ни слова папе, не то он взбесится.  Все  время
"негры, негры, негры" - с тех самых пор, как Верховный  суд  вынес  свое
решение, если ты знаешь, о чем я.
   Элен вздохнула. Конечно, она знала - она же читала газеты, как и все.
"Иск Брауна к  отделу  школьного  образования".  И  новое  постановление
Верховного  суда,  гласившее,  что  сегрегация  в   учебных   заведениях
противоречит конституции. О да, она знала! С тех пор об этом  без  конца
говорил не только отец Присциллы-Энн.
   - Мой папа говорит, что у этого есть  только  одна  хорошая  сторона.
Если это случится - а папа говорит, что ничего не будет, что  Юг  такого
не потерпит, - так я брошу школу прежде, чем их туда  начнут  возить  на
автобусе. Ты только вообрази, Элен! Сидеть в классе  рядом  с  одним  из
них! - Присцилла засмеялась. - Знаешь, от них воняет? Это правда. Так  и
несет. И папа говорит, что этому типу, ну, судье, как его там? Что  Эрлу
Уоррену лучше носа не совать в Алабаму, не то его тут же и линчуют...
   - От Миссисипи Мэри не воняло! - Элен нахмурилась. - А если и  пахло,
так очень приятно. Помнишь, я тебе рассказывала про Миссисипи  Мэри?  До
сих пор не знаю, почему ее так называли. Она была моей  няней.  Недолго,
пока я была совсем маленькой.
   - А, она! Толстуха такая? И жила возле старого  хлопкового  поля?  Ну
да, помню. И недавно скапустилась, верно?
   - Да.
   - И все черномазые  на  похоронах  перепились.  Господи!  О  чем  тут
говорить? Так ты хочешь шипучки?
   Элен кивнула. Они перешли улицу, миновали косметический  салон  Касси
Уайет и старый отель, который теперь  был  закрыт.  На  окраине  строили
новый мотель с домиками. По слухам, участок со старым отелем купил  отец
Присциллы-Энн. Отель он думал снести и расширить свой магазин.
   Магазин этот за последние годы уже  заметно  изменился.  Мерв  Питерс
установил новые полки и холодильники, и вы сами себя  обслуживали  -  не
надо было ждать, когда тобой займутся, кроме как у кассы. А теперь еще и
безалкогольный бар - длинная белая стойка, высокие табуреты с  сиденьями
из глянцевитой искусственной кожи, ряды бутылок с разноцветными сиропами
и радиоприемник, настроенный на WQXA. Сплошь музыка  в  стиле  кантри  и
ковбойские песни. Присцилла-Энн говорила, что это убожество.
   Элен робко пожала руку отцу Присциллы-Энн и примостилась на табурете.
Она вспомнила Миссисипи Мэри. Ведь  от  нее  правда  ничем  скверным  не
пахло, и она была  очень  добрая.  Брала  Элен  на  руки  и  убаюкивала,
прижимая к своей огромной  груди  и  напевая  такие  чудесные  протяжные
песни,  пока  она  не  засыпала.  Ну  конечно,  тогда  она  была  совсем
маленькой. А чуть смогла оставаться дома одна, Миссисипи  Мэри  ушла  от
них, и снова Элен ее увидела, только когда однажды проходила мимо  лачуг
из толя и Миссисипи Мэри угостила ее зеленым чаем - сладким и  холодным.
А мама страшно рассердилась, когда узнала... Элен нахмурилась.
   Конечно, она не плакала и ничего такого, но ей было очень жалко,  что
Миссисипи  Мэри  умерла,  а  теперь  ей  стало  жалко  шофера.  И  зачем
Присцилле-Энн понадобилось так его оборвать?
   Когда они допили свои бокалы, Мерв их  выпроводил,  и  они  поднялись
наверх в спальню Присциллы-Энн. Элен смотрела  вокруг  широко  открытыми
глазами. Ей и в голову не приходило, что у девочки, ее ровесницы,  может
быть такая красивая комната. Все было  кремово-розовым.  Кремово-розовое
покрывало с оборками на кровати и кремово-розовые фестоны на занавесках.
А обои настоящие с розами, и целый ряд говорящих кукол,  все  в  розовых
платьях.
   Присцилла-Энн сделала небрежный жест:
   - Ничего, правда? Папа только-только ее для меня отделал  заново.  Он
теперь для меня все сделает. После того, как мама ушла.  Ему,  наверное,
одиноко. - Она пожала плечами. - И дела у него теперь идут хорошо -  вот
и бар, ну и остальное. Строит  всякие  планы,  понимаешь?  Говорит,  что
Оранджбергу вовсе незачем оставаться глухой дырой. -  Она  вздохнула.  -
Ну, не знаю. По-моему, хорошо было бы уехать  куда-нибудь.  В  настоящий
город. В Монтгомери, например. Просто здорово. А ты когда-нибудь  думала
про то, чтобы уехать?
   - Сама не знаю. Иногда думала. Присцилла-Энн нахмурилась.
   - Теперь ты про это и не говоришь вовсе. А раньше, помнишь? Как  твоя
мать увезет тебя в Европу, и вообще. В Лондон. - Она пожала плечами. - И
выражалась ты по-дурацки. Вообще была воображалой, знаешь? Много о  себе
понимала. Так все говорили - кроме, конечно, Билли Тэннера.
   Лицо Элен  залила  краска.  Она  отвернулась  и  сделала  вид,  будто
рассматривает кукол.
   - Мы откладываем деньги. - Она замялась. - То есть  мама,  понимаешь?
Это же дорого - вернуться в Англию.  Такое  большое  расстояние.  -  Она
обернулась к Присцилле-Энн. - У нас есть коробка, - добавила она  затем.
- Мамина старая жестяная коробка. И когда у нас бывают лишние деньги, мы
их кладем туда. И когда там наберется достаточно - когда-нибудь, - то мы
и уедем.
   - Коробка? Твоя мама держит деньги в коробке?  -  Присцилле-Энн  это,
видимо, показалось смешным, потому что она усмехнулась, но тут же пожала
плечами. - Ну да, почему бы и нет? Банк, коробка - какая разница!
   Вот  только...  -  Она  замялась.  -  На   это   же   много   времени
понадобится...  Ведь  у  Касси  Уайет  твоя  мама   не   может   столько
зарабатывать...
   - Теперь она зарабатывает больше! - радостно перебила Элен. - Теперь,
когда я стала ездить в школу, она работает больше. Пять  дней  в  неделю
и...
   - Она днем работает? - Присцилла нахмурилась. - Да? Странно!
   - Что странно?
   - Ну, я на той неделе была у Касси Уайет. - Присцилла-Энн  встряхнула
своим "конским хвостом" и поглядела в зеркало. - Сразу после школы. Папа
позволил мне сделать прическу. Я хотела причесаться как Сьюзи, с  такими
кудряшками на лбу, ну, ты знаешь... и я  хотела,  чтобы  причесала  меня
твоя мама. Все говорят,  что  она  замечательно  причесывает.  Она  ведь
следит за твоими волосами, правда? И они всегда такие красивые...
   - Ну и?..
   - Ее там не было. Твоей мамы. Касси Уайет сказала, что  мне  придется
подождать каникул, потому что твоя мама работает только по утрам.
   - По утрам? Как же так? Она, наверное, спутала.
   Наступило короткое молчание. Присцилла-Энн посмотрела на  нее,  потом
снова взглянула на свое отражение, и в глазах у нее  было  что-то,  чего
Элен не поняла. Словно она смеялась над  ней  и  жалела  ее.  Потом  она
пожала плечами.
   - Должно быть, так.  Я  чего-то  недослышала.  Хочешь  его  примерить
сейчас?
   Присцилла-Энн помогла ей. Элен  сняла  блузку,  но  руки  у  нее  так
тряслись, что застегивать бюстгальтер пришлось Присцилле-Энн. Потом  она
зашла спереди и смерила Элен критическим взглядом.
   - Видишь? Я не ошиблась. Сидит как влитой. Точно по твоей мерке...  -
Она комически закатила глаза, и обе захихикали.
   - Элен Крейг, - заявила Присцилла-Энн с утрированной южной  оттяжкой,
- ты уже совсем женщина.
   - И вовсе нет. Сама посмотри! - Элен подергала бюстгальтер. - Тут вот
есть. А остальное пусто. Пощупай.
   - Лишь бы никто  другой  не  щупал,  -  горловым  голосом  произнесла
Присцилла-Энн, и обе  снова  захихикали.  Потом  Присцилла-Энн  отыскала
бумажную салфетку  и  показала  Элен,  как  заложить  ее  в  бюстгальтер
спереди.
   - Ну вот! - сказала она затем. - Полный  порядок,  видишь?  Несколько
недель делай так, а потом они подрастут. Он тебе скоро станет  тесен.  И
Билли Тэннер просто взбесится...
   - Помолчи о Билли Тэннере, хорошо? - Элен дружески ее толкнула.
   - Ну, ладно, ладно,  помолчу.  Да  и  кому  нужно  говорить  о  Билли
Тэннере? Такой дурак.  Знаешь,  он  водит  пальцем  по  строчкам,  когда
читает, как маленький, и губами шевелит  -  проверяет,  верно  ли  понял
слово.
   - Это не правда!
   - Именно что правда! А его отец сидит  на  пособии.  Мне  Эдди  Хайнс
говорил. Как черномазый. Только и делает, что пьет,  и  уже  десять  лет
бездельничает. И...
   - Да замолчи же, Присцилла-Энн! Билли тут ни при чем. Билли  работает
с утра до ночи. После  школы  он  по  вечерам  готовит  в  закусочной  в
Мэйбери.
   - Ты там хоть раз была? Гамбургеры на сале с капустой. Фу!
   - И по субботам еще в гараже. Он хочет стать механиком,  он  мне  сам
сказал. Он очень хорошо разбирается в машинах,  в  моторах,  и  во  всем
таком...
   - А у самого машины нет, так? - Присцилла-Энн вздернула голову. - Нет
и никогда не будет! Билли Тэннер никогда ничего не добьется. И ты просто
дура, что гуляешь с таким мальчиком.
   - Я с ним не гуляю. - Элен перевела дух. - Просто  иногда  мы  с  ним
встречаемся. На трейлерной стоянке. Вот и все. И он мне нравится. Может,
он соображает не так быстро, зато он добрый и...
   - Послушай! - Присцилла-Энн сердито махнула рукой. - Мы  сюда  пришли
не  для  того,  чтобы  разговаривать  о   Билли   Тэннере.   Мы   пришли
разговаривать об Эдди. Ты хочешь узнать, что было? Да или нет?
   Элен колебалась. Слова Присциллы-Энн ее обидели, и она  решила  уйти,
но уходить не хотелось. Как-никак Присцилла-Энн вела  себя  по-дружески.
Подарила ей бюстгальтер. А кроме того, в глубине души, хотя ей неприятно
было сознаваться в этом, она очень хотела узнать, что было дальше.
   - Ну хорошо, - сказала она наконец со вздохом. - Хочу. Так  что  было
дальше?
   Она села на кровать, и Присцилла-Энн, помедлив, села рядом с ней.
   - Клянешься, что  никому  не  расскажешь?  Смотри,  не  забывай!  Ну,
ладно... - Она испустила глубокий вздох. - Просто не знаю,  поверишь  ли
ты. Мне и самой не верилось. Третья встреча такая  же,  как  вторая,  но
только хлеще, понимаешь? Встреча четвертая - он его вынул.
   У Элен открылся рот.
   - Что? Так прямо и...
   - Да нет, глупыш.  Не  сразу.  Еще  чего!  -  На  лице  Присциллы-Энн
изобразилось  презрение.  -  Теперь  мы  говорим  о  до-олгом  свидании.
По-моему, он немножко сорвался - ведь он меня уважает. Я  это  знаю.  Он
сам так говорил. Но мы без конца целовались, а его руки были  на...  ну,
ты знаешь, там, где в прошлый раз, но только  обе.  И  я  просто  с  ума
сходила. И он сходил. Ну и... он вроде как устроил,  чтобы  я  погладила
его через штаны. И, Элен, честное слово, на ощупь он был такой большой и
твердый, что я перепугалась.  Ну,  просто  поверить  не  могла.  Помнишь
таблицы по биологии? Там он выглядит таким маленьким, понимаешь? А  этот
был совсем не маленьким. Я его чувствовала, и тут...
   - Тут он его вынул?
   - Ага!
   - Ой! - Элен нервно вздрогнула.
   - И знаешь, где мы были? - Присцилла-Энн залилась смехом. - В папином
кабинете!
   - В кабинете твоего папы? Ты шутишь.
   - А вот и нет. У него в кабинете. Прямо на  диване  из  искусственной
кожи, которым он так гордится. И знаешь, о чем я думала? Вдруг пришло  в
голову, и все. Я подумала: а что, если вдруг что-нибудь случится,  ну...
- Она понизила голос. - Что, если он кончит - ясно? И  туг  я  подумала:
"А, ничего! Если так, кожа-то,  слава  богу,  искусственная,  и  мы  все
салфеткой вытрем. Папочка и не догадается". И тут я как засмеюсь!
   - Ты засмеялась? Прямо тогда? Когда он его вынул? Эдди обиделся?
   - Обиделся? Да просто взбесился. Ну, сначала он его, конечно, убрал -
запихнул в штаны и дернул "молнию" вверх. И вот тогда  он  и  взбесился.
Знаешь, Элен, я просто заревела в голос. Подумала: ну,  все.  Сейчас  он
хлопнет вот этой дверью, и я его больше не увижу. Только Эдди, наверное,
стало меня жалко, потому что, чуть я заплакала, он вернулся, обнял меня,
а я его поцеловала, ну и... немного погодя он снова его вынул.
   - Присцилла-Энн Питерс, ты врешь! Этого не было.
   - Нет, было! -  На  щеке  Присциллы-Энн  возникла  ямочка.  -  Я  ему
сказала, что хочу посмотреть еще раз. Вот так!
   - И не побоялась?!
   - Нет. И вообще... - Присцилла-Энн потянулась. -  Я  сказала  правду.
Что хочу поглядеть. То есть я видела ребят в гимнастическом  зале  -  да
кто их не видел? Я знаю, что значит "встал" - трусы вздуваются.  Но  это
совсем другое. Крупным планом, так сказать. И в цвете.
   Наступило долгое молчание. Перед глазами Элен кружили  образы,  очень
смутные и далекие от реальности.
   - А он... Как он?.. - Она  замялась.  -  Он  красивый?  Присцилла-Энн
задумчиво свела брови и поразмыслила.
   - Он вообще-то чудной, - пришла она к заключению. - Ужасно большой, я
уже говорила. И вовсе не застывший, как я думала, а все время вроде  как
покачивается  вверх-вниз,  вверх-вниз,  точно  жезл.  И  цвет   у   него
необыкновенный. Багровый, почти багрово-лиловый. - Она сглотнула. - Как,
по-твоему, они все такие или только у него?
   - Не знаю. Наверное, все. А... - Элен подняла глаза. Она чувствовала,
что вот-вот опять засмеется и что Присцилле-Энн тоже хочется смеяться. -
А ты его потрогала?
   - Вот уж нет! За кого ты меня принимаешь? -  Присцилла-Энн  негодующе
ее толкнула. - Он хотел, чтобы я это сделала, а я ни в какую. Но знаешь,
что я все время думала? Я думала: господи, он такой огромный, так как же
он влезает... ну, ты понимаешь.
   - Боже ты мой! - Элен прижала ладонь ко  рту  и  принялась  смеяться.
Присцилла-Энн тоже принялась смеяться, и они обнялись, чтобы не  упасть,
и прямо тряслись от смеха, пока у них слезы из глаз не  потекли.  Первой
остановилась Присцилла-Энн.
   - Перестань! - потребовала она. - Это же серьезно. -  Она  встряхнула
Элен за плечи, и та поперхнулась. - Правда. Я ведь тебе уже сказала. Мне
надо решить, вот сейчас разобраться,  чего  я  хочу,  и  ты  должна  мне
помочь. Что мне делать сегодня вечером? В автокино?
   - По-твоему, он попробует...
   - Конечно! - Присцилла поджала губы. - Они все одинаковые.  С  каждым
следующим разом стараются зайти чуть дальше.
   - Но дальше, по-моему, уже некуда.
   - Много ты знаешь! Оно  и  видно.  -  Глаза  Присциллы-Энн  сверкнули
презрением. - Я прямо сейчас могла бы назвать три вещи! Я-то  знаю.  Мне
Сьюзи Маршалл рассказывала  наверное.  Сказала,  что  на  такое  она  не
согласилась, и вот тут, конечно, соврала. Слушай... - Она покосилась  на
дверь, пригнулась к  уху  Элен  и  начала  быстро  шептать.  Глаза  Элен
раскрывались все шире и шире.
   - В носовой платок! Да не может быть!
   - А вот  может!  А  потом...  -  Присцилла-Энн  снова  наклонилась  и
зашептала. Потом отодвинулась, и они уставились друг  на  друга.  -  Это
правда. Я прежде тоже не верила.  То  есть  чтобы  вначале...  По-моему,
ничего грязнее не придумаешь, верно?
   - И им это нравится? Присцилла-Энн умудренно кивнула.
   - Больше, чем позволить все. То есть  некоторым.  Так  сказала  Сьюзи
Маршалл.
   - Но девушки... Девушкам же  это  не  может  нравиться.  Фу!  -  Элен
наморщила нос. - Вкус, наверное, противный.
   - Сьюзи Маршалл говорит, что нет. И тогда  нельзя  забеременеть.  Так
она сказала. - Присцилла-Энн испустила вздох. - Ну и что мне делать?
   Элен озабоченно покачала головой:
   - Не знаю. Наверное, просто сказать "нет". Если ты будешь твердой...
   - У меня не получается. - Присцилла-Энн скривила губы. - Вид  у  меня
не такой - понимаешь? Тебе-то хорошо! Ты меня  моложе,  но,  когда  тебе
хочется, ты выглядишь жуткой недотрогой. Ну, когда  сердишься.  Глаза  у
тебя тогда просто голубой лед. Ну, и твой голос помогает -  какой-то  не
такой, холодный и английский. Тебя ведь боятся. Только не я, потому  что
ты моя лучшая подруга. Но таких хватает. Не знаю...  Я  ведь  не  такая.
Когда я говорю  "нет",  получается  как  раз  наоборот.  Элен  встала  и
нахмурилась, припоминая.
   - Ты можешь сказать... Вот-вот: если бы он тебя уважал, то не стал бы
так поступать...
   - Ух ты! - Лицо Присциллы-Энн просияло. - Как здорово!
   - Мама говорила, что...  -  Элен  пожала  плечами.  -  Может,  это  и
сработает, но я не знаю.
   - Мне нравится. И я попробую. Настоящий козырь!  -  Она  прошлась  по
комнате, потом встала в позу перед зеркалом. - Если бы ты  меня  уважал,
Эдди, ты бы этого не сделал! - Она обернулась. - Ну, как?
   - Неплохо. - Элен широко улыбнулась. - Но  попробуй  похолоднее  и  с
убеждением. Ну, будто ты глубоко обижена и... как это?.. и оскорблена  в
своих лучших чувствах. Вот именно. Ну-ка, попробуй еще раз.
   Присцилла-Энн попробовала еще раз. Теперь  голос  ее  прозвучал  так,
словно у нее что-то застряло в горле, и Элен еще с ней порепетировала. В
конце концов Присцилла-Энн тяжело вздохнула:
   - Хватит. Лучше у меня все равно не выйдет. Получается, правда, хуже,
чем у тебя, но все-таки... - Она умолкла и уставилась на Элен в зеркале.
- А ты бы могла стать актрисой, - сказала она. - Ты ведь  мне  говорила,
что хочешь пойти в актрисы. Так, по-моему,  у  тебя  получилось  бы.  Ты
соображаешь, а с голосом умеешь делать все, что задумаешь. Ну а  лицо...
Даже я никогда не знаю, что ты думаешь на  самом  деле,  потому  что  ты
очень скрытная, когда тебе надо. И тогда ты скажешь что-нибудь - два-три
слова, - а сама вовсе этого и не думаешь, но я  тебе  верю.  И,  значит,
Эдди поверил бы. Вот бы мне так уметь!
   Элен засмеялась.
   - А зачем? - спросила она. - Для чего тебе это?
   - Не знаю. - Присцилла-Энн  пожала  плечами.  -  Может,  я  бы  тогда
почувствовала себя ужасно сильной. Не знаю. Иногда  ты  на  меня  просто
жуть наводишь. Ты вот ничего такого  не  делаешь,  а  захотела  бы,  так
наверняка крутила бы мальчиками, как захочешь. С ума бы их сводила...
   - Правда? - Элен недоверчиво уставилась на нее.
   - Ага. - Присцилла-Энн замялась. - И мужчин тоже, - добавила  она.  -
Их тоже, думается мне.
   Домой Элен шла медленно. От Оранджберга до  трейлерной  стоянки  было
около  мили  -  по  Главной  улице,  потом  по  шоссе,  напрямик   через
калвертовские хлопковые поля, по пыльному  проселку.  Было  жарко  -  но
через недели две воздух станет еще более жарким да еще и влажным, и кожа
все время будет зудеть, сделается липкой, и  даже  по  ночам  в  прицепе
нечем будет дышать. Новый бюстгальтер  оказался  неудобным  -  бретельки
были слишком тугие, и застежки впивались в кожу  на  спине.  Учебники  с
каждой минутой все больше оттягивали руку. Она загребала туфлями пыль  и
косилась на свое отражение в стеклах витрин. Надо  было  придумать,  как
объяснить, почему она задержалась. Мама не хотела, чтобы  она  бывала  у
подруг. Присцилла-Энн Питерс маме не нравилась - Элен замечала, в  какую
полоску сжимался ее рот, чуть при ней упоминали это имя. Но ничего этого
она не говорила, а просто указывала: "Невежливо  принимать  приглашения,
Элен, если сама ты пригласить не можешь. Запомни это".
   - Почему не могу? - Элен упрямо выпятила губу. -  Я  могу  как-нибудь
пригласить Присциллу-Энн сюда.
   - Сюда? Сюда? - На щеках матери вспыхнули лихорадочные  пятна.  -  Ты
хочешь, чтобы твоя  подруга  увидела,  как  мы  живем?  Чтобы  по  всему
Оранджбергу пошли сплетни?
   - Она знает, что я живу на трейлерной стоянке.
   - Знать и видеть не одно и то же. А теперь не сменить  ли  нам  тему?
Спорить я не собираюсь. Если я сказала "нет", значит, "нет".
   Разговор этот произошел довольно давно, когда она еще училась в пятом
классе. Тогда Элен надулась. Она подумала, что ее мать говорит глупости.
А  теперь,  когда  пыльная  дорога  вывела  ее  к  прицепам,  она  вдруг
усомнилась. Два старых трейлера стояли пустые - уже несколько лет. В них
никто не въехал, и их оставили ржаветь и разрушаться. У одного  в  крыше
зияла дыра. Окна повыбивали младшие Тэннеры. В одном из соседних все еще
жила старуха Мей, но ее муж  умер,  и  все  говорили,  что  старуха  Мей
свихнулась. Она была толстой, грязной и не выходила  из  трейлера  -  во
всяком случае, Элен  этого  ни  разу  не  видела.  В  соседнем  когда-то
поселилась молодая пара, и вначале они старались  сделать  свой  трейлер
уютным - под окном  поставили  ящики  с  искусственными  цветами,  а  он
выкрасил прицеп в веселый желтый цвет. Но теперь у них было двое детей и
ожидался третий, желтая краска  облупилась,  а  цветы  от  солнца  стали
белесыми. Жена сидела на ступеньках - казалось,  она  с  них  вообще  не
встает, - волосы ее были накручены на бигуди, а двое  голеньких  малышей
играли в пыли с двумя младшими Тэннерами.  Когда  Элен  проходила  мимо,
мать лениво подняла голову.
   - Привет, Элен! Жарко, а?
   - Да. Очень. - Элен вежливо ей улыбнулась и отвела глаза.  Женщина  в
последний раз затянулась и бросила окурок в  пластмассовые  цветы.  Элен
еле удержалась, чтобы  не  крикнуть:  "Не  делайте  этого,  не  делайте!
Мерзко, безобразно, ужасно - так ужасно!"
   Мамы дома не оказалось, но теперь это  случалось  часто.  Вернется  с
парой свертков около шести и скажет, что была на рынке -  только  сейчас
спохватилась, что у них кончился хлеб... или сахар...  или  чай.  Прежде
Элен принимала это к сердцу. Но не теперь. И уж, конечно,  не  сейчас  -
значит, ей не придется объяснять, почему она задержалась.
   В трейлере было жарко, как в духовке. Она открыла все окна  и  дверь,
но легче не стало. Ни малейшего сквозняка, зато мухи устремились  внутрь
- и только. Она швырнула сумку с учебниками на стол и налила себе стакан
холодного молока. Какая жара! И она ужасно грязная. Вот бы встать сейчас
под душ - настоящий душ, - и пусть холодная вода льется, льется, льется.
Или пойти к заводи - может быть, с Билли -  и  искупаться...  Но  теперь
этого почти не бывает. Билли работает  просто  круглые  сутки.  А  когда
свободен, подумала она, он словно бы ее избегает. Но  почему?  Она  ведь
ему нравится. Но стоит ей упомянуть  про  купание  или  хотя  бы  просто
позвать его погулять, как Билли отводит глаза,  краснеет  и  придумывает
какую-нибудь отговорку. Конечно, она может пойти и одна, что ей  мешает?
Но было страшновато. Возле заводи стояла  такая  тишина!  Один  раз  она
сходила - и никакого удовольствия не получила, то  есть  такого,  как  с
Билли.  Все  время,  пока  она  плавала,   ей   чудилось,   что   кто-то
подсматривает  за  ней,  укрывшись  между  тополями.  Она  тогда  быстро
выбралась из воды и бежала через кусты всю дорогу до дома.
   Элен сбросила туфли, прошла в спальню и кинулась на кровать.  Кровать
ее матери осталась незастеленной, и в комнате  стоял  кисловатый  запах,
словно от нестираного белья. Элен закрыла глаза. Иногда ей казалось, что
маму теперь это не трогает, не так, как раньше.
   Ей вспомнилась спальня Присциллы-Энн, розовые фестоны. Ей вспомнилась
новая ванная, которую только что оборудовал Мерв Питерс, - Присцилла-Энн
открыла дверь туда, когда она уходила: сверкающий кафель, а ванна и  все
остальное не белые, а розовые. Она никогда  прежде  не  видела  розовых,
даже не знала, что такие бывают.
   "Розовый цвет такой красивый, - вздохнула Присцилла-Энн. - Верно? Мой
самый любимый цвет!"
   Элен открыла глаза. Рядом жужжала жирная навозная муха. Стены были  в
пятнах ржавчины - она проступала сквозь краску, что бы с ней ни  делали.
Тонкие ситцевые занавески вылиняли и выцвели добела  и  висели  на  окне
точно тряпки. Ножка  ее  кровати  надломилась,  винт,  которым  мама  ее
скрепила, разболтался, и при каждом движении кровать накренялась. Старый
желтый комодик с каждым днем, казалось Элен,  становился  все  желтее  и
желтее, все безобразнее и безобразнее. В церковь она никогда не  ходила,
хотя, заполняя  школьные  анкеты,  ее  мать  в  графе  "вероисповедание"
размашисто писала: "Епископальное". Элен снова закрыла глаза.  Она  даже
толком не знала, что это означает. Но иногда она молилась  -  во  всяком
случае,  последнее  время.  И   молитва   всегда   была   одна.   Крепко
зажмурившись, она безмолвно произнесла  ее:  "Господи.  Иисусе.  Господи
милосердный. Иисус сладчайший. Спасите меня отсюда!"
   Немного погодя ей стало  легче,  и  она  добавила:  "И  маму".  Потом
сбросила длинные ноги с кровати. Потом порылась под кроватью матери. Там
была настоящая свалка всякого хлама - ее мать, как сорока, все прятала и
ничего не выбрасывала. Элен вытащила кое-что  на  свет  и  посмотрела  с
отвращением: ну зачем она хранит такую дрянь?
   Обрывки кружев с дешевых нижних юбок, давно уже выброшенных.  Коробка
с пуговицами  и  стеклярусом.  Пара  грязных  белых  бумажных  перчаток,
пожелтевших, с дырами на пальцах. Ее мать носила белые перчатки...
   Когда?  Сто  лет  назад.  "Настоящая  леди  всегда  носит   перчатки.
Лайковые, не из материи..." Так говорила ее мать? Ну а эти - из  материи
и продаются в грошовых лавочках. Брр! Элен отшвырнула их.
   И большая кипа журналов. Многие очень старые. Мама  приносила  их  из
салона Касси Уайет. Они были захватаны пальцами, в пятнах и пахли  лаком
для  волос.  Элен  принялась  листать  их.   Шикарные   яркие   женщины,
ярко-красные  улыбки  и  завитые  волосы,  блестящие  туфли  на  высоком
каблуке, элегантные костюмы, сшитые на заказ.  Эти  женщины  не  жили  в
грязных старых прицепах. Достаточно было взглянуть на них, и становилось
ясно, что они живут в шикарных  новых  домах  с  машиной  на  подъездной
дорожке и обедом в духовке. У них были мужья. Эти  мужья  носили  темные
костюмы и возвращались домой в шесть каждый день. Во дворе  за  домом  у
них была выложенная кирпичом  яма,  чтобы  жарить  мясо  на  вертеле,  и
отдыхать они ездили к морю. У них были  телевизоры,  и  электроплиты,  и
большие холодильники. И ванные  с  душем,  как  у  Присциллы-Энн,  чтобы
мыться, когда вздумается. Она перевернула страницу.
   И они пользовались "тампаксами", потому что были  женщинами,  которые
ведут деятельную жизнь, и снимают их, пока они ее ведут, - на пляже  или
даже верхом на лошади. Она знала, что такое "тампакс", но  девочкам  ими
нельзя пользоваться - так сказала Сьюзи Маршалл. Он  внутрь  не  влезет,
потому что у тебя там узко. Наверное, ими опасно пользоваться,  подумала
она. Что, если он там застрянет? Но они все-таки должны быть лучше того,
что приходится носить ей, - жуткий  розовый  резиновый  пояс  и  толстые
салфетки. Салфетки! Мама называет их "полотенчики": ведь салфетки -  это
то, что кладут на колени за обедом. Но как их ни  называй,  они  жуткие!
Если по глупости ты наденешь панталоны, они выпирают,  и  все  мальчишки
подталкивают друг друга и ухмыляются. Из-за  них  она  чувствовала  себя
грязной, из-за них ей было стыдно. Но, возможно, причиной была  мама.  А
она еще так хотела, чтобы они начались, боялась, что останется  одной  в
классе, у кого их не будет. Другие девочки  устраивали  из  этого  такие
трагедии! Хватались за живот, стонали, что боль просто жуткая, приносили
записки от своих матерей,  что  им  нельзя  заниматься  гимнастикой  или
плавать. Тогда ей было все равно, больно это или не  больно,  ей  просто
хотелось, чтобы и у нее началось, как и у всех других.  А  потом,  когда
это все-таки случилось, ее мать отказалась говорить  об  этом.  Наотрез.
Она ясно дала понять, что с ней произошло нечто, о чем никогда ни в коем
случае не говорят. Она сходила и купила пояс и еще синий пакет  с  этими
"полотенчиками" и спрятала их на дне ящика. "Они там, - сказала  она.  -
Возьмешь, когда они тебе понадобятся".
   Ну, она поговорила об этом  с  Присциллой-Энн,  и  ей  стало  гораздо
легче. С Присциллой-Энн она могла разговаривать, а с  мамой  -  нет.  То
есть так, как они разговаривали прежде. Во всяком случае,  очень  редко.
Иногда казалось, будто мама не хочет, чтобы она росла, чтобы  она  стала
взрослой. Например, все эти отговорки, будто ей  не  нужен  бюстгальтер.
Иногда ей казалось, что  мама  сердится  -  как-то  странно,  беспомощно
сердится, что она все-таки взрослеет. А  иногда  она  думала,  что  мама
просто очень устает, что она очень занята. И  вид  у  нее  теперь  часто
бывает усталый. По утрам глаза у нее выглядели опухшими,  а  вокруг  рта
появились морщинки,  которых  прежде  не  было.  По  вечерам  она  часто
казалась совсем измученной и встревоженной. Иногда она засыпала прямо  в
кресле.
   Она все еще красивая, думала Элен. Но не такая, какой была раньше.  А
иногда, встречая мать в городе, Элен испытывала смущение  и  стыд.  Мама
выглядела такой старомодной! Она носила все ту же прическу -  тщательная
завивка и боковой пробор. Она не делала перманент, хотя почти все матери
знакомых девочек его делали или носили  челку.  На  солнечном  свете  ее
косметика тоже выглядела нелепо. Эта ее белая пудра и губы, подкрашенные
бантиком, - ну кто теперь так красится? И как она говорит!  Все  еще  на
английский манер. Употребляя пятнадцать слов  там,  где  можно  обойтись
тремя! "Как  вам  кажется,  не  могла  бы  я?.."  и  "Здравствуйте,  как
поживаете", хотя все просто говорят "Привет!". Элен замечала,  как  люди
оборачиваются на нее, замечала косые взгляды, насмешки. В  салоне  Касси
Уайет, на рынке.
   Она нахмурилась. Мама была здесь чужой. И себя она  тоже  чувствовала
чужой. Не  англичанка,  не  американка.  Она  умела  говорить,  как  все
девочки, - у нее был чуткий слух, это она знала. Да, она умела подражать
им! И вполголоса, внимательно вслушиваясь, она изобразила ленивую  южную
оттяжку. Ну, просто Присцилла-Энн! Но в присутствии других  она  так  не
говорила, только когда бывала одна. Потому что в глубине души совсем  не
была уверена, что хочет быть такой же, как другие девочки. Пожалуй, нет.
Во всяком случае, не совсем такой. Они дразнили  ее,  когда  она  начала
ходить в школу. И она плакала каждую ночь. И она им  этого  не  простит,
никогда! "Не обращай внимания, деточка, - сказала тогда ее мать.  -  Они
грубые и невежественные. Ничего другого они не знают..."
   Тогда она поверила маме. Ее мама знает и другое! Ее  мама  знает  про
Англию, про красивые дома и зеленые газоны, про балы  и  настоящих  леди
всегда в перчатках и о том, что хлеб ножом за столом не режут.
   Но теперь иногда эта уверенность покидала ее. Иногда этот мир -  мир,
о котором ее мать когда-то говорила постоянно, а  теперь  упоминала  все
реже и реже, - иногда весь этот мир становился нереальным. Наверное,  он
все-таки существовал, но, пожалуй, был не совсем таким, как рассказывала
мама. Но даже если он совсем такой, ей-то какое до него дело?  Если  она
должна жить здесь, на трейлерной стоянке? И,  если  господь  не  сделает
что-то совсем скоро, она так навсегда тут и останется.
   - Элен Крейг, - прошептала она. - Элен Фортескью.
   Но и это уже не помогло, то есть не так, как  раньше.  Пустые  имена.
Иногда ей казалось, будто ее вовсе нет, будто она - никто.
   И иногда ей приходило в голову, что, наверное, цветные  чувствуют  то
же, что они и свои и чужие сразу.
   Элен сердито оттолкнула стопку журналов.  Просто  глупость.  И  лучше
этого не говорить. Никогда. Никому.
   Жестяная коробка стояла под кроватью у самой  стены,  вся  в  пыли  и
грязных пушинках. Когда ее  открывали  в  последний  раз?  Элен  открыла
коробку и заглянула внутрь. Два синих английских паспорта, матери  и  ее
собственный, потому что она родилась в Англии.  И  деньги  -  много  их.
Смятые долларовые бумажки, несколько пятерок, кучки  монет  по  двадцать
пять и по пять центов. Когда-то они с мамой складывали и умножали.  Если
они будут сберегать по  стольку-то  каждую  неделю  -  совсем  немножко,
сэкономив на пачке мыльного порошка или коробке  кукурузных  хлопьев,  -
если они будут делать это каждую неделю и ничего из  коробки  не  брать,
даже на Рождество, то за столько-то недель, за  столько-то  лет...  Элен
вздохнула. Сколько нужно денег, чтобы двое  могли  уехать  в  Европу,  в
Англию?
   Пятьсот долларов, когда-то сказала мама,  а  потом  засмеялась  -  во
всяком случае, такая приятная круглая цифра. Но ведь с  тех  пор  прошло
несколько лет. А теперь, может быть, пятьсот долларов уже мало?
   Элен не знала точно. Но в любом случае  пятисот  долларов  в  коробке
быть не могло. Ничего  даже  отдаленно  похожего.  Она  сдвинула  брови,
припоминая. В последний раз они их считали... Да-да! В день ее рождения,
когда ей исполнилось одиннадцать. Да, конечно. Она запомнила потому, что
месячные у нее начались незадолго до  этого,  и  день  рождения  начался
очень хорошо, но кончился плохо. Мама вдруг заплакала - и Элен не  могла
понять почему. Но мама плакала долго и  сказала,  что  Элен  растет  так
быстро! А потом достала коробку и пересчитала деньги. Их было...  двести
тридцать долларов. Ну, конечно! Она еще подумала, как это много! Ну, еще
несколько монет, но двести тридцать долларов - это точно.
   Медленно, осторожно она опустила руки в коробку и начала считать. Она
раскладывала на полу аккуратные пачечки - пятерки в одну, однодолларовые
бумажки - в другую. Через минуту она откинулась, не вставая с  корточек.
Потом пересчитала для точности.
   Нет, она не ошиблась. Денег стало меньше,  а  не  больше.  В  коробке
лежало чуть больше полутораста долларов.
   На сто пятьдесят долларов двое в Англию уехать никак не смогут.
   Элен смотрела на деньги, пока лицо  у  нее  не  стало  горячим  и  не
защипало в глазах. Она поняла, что если и дальше будет смотреть на  них,
то заплачет. Тогда она собрала их, положила назад в коробку,  а  коробку
засунула назад под кровать.  Куда  они  делись?  Она  не  могла  понять.
Израсходованы на учебники? На одежду? Пожалуй, на одежду. У  мамы  порой
появлялись новые платья, и она никогда  не  объясняла  откуда.  Говорила
только, что купила их очень дешево, что это была большая удача.  А  сама
она растет так быстро! Мама покупала материю и шила ей новую одежду. Да,
наверное, в этом все дело.
   Элен выпрямилась и посмотрела в окошко. Господи,  подумала  она.  Ну,
пожалуйста, господи! Если я и дальше буду так  из  всего  вырастать,  мы
никогда не уедем в Англию!
   Ее мать вернулась около шести. На ней  было  розовое  платье  -  Элен
прежде его не видела и подумала, что оно ей идет. И Элен сразу заметила,
что мама в хорошем настроении. Она напевала,  готовя  ужин,  и  задавала
Элен всякие вопросы про школу, про домашние задания - ну совсем так, как
по вечерам, когда не слишком уставала. Однако Элен подумала, что  ответы
она не слушает - такие мечтательные и рассеянные были у нее глаза.  Элен
не обиделась, потому что чувствовала себя очень виноватой перед мамой за
все, в чем мысленно ее упрекала. Ведь не вина мамы, что она говорит так,
как говорит. И она правда очень хороша собой - вот сейчас  глаза  у  нее
сияют, и выглядит она почти такой же красивой, как раньше.
   Может быть, спросить ее о Касси Уайет -  про  то,  как  Касси  что-то
напутала с часами, когда она работает днем? Но, хотя мама как будто была
в  хорошем  настроении,  Элен  побоялась.  Мама  не  терпела,  когда  ее
спрашивали, куда она идет и когда вернется. Называла это  шпионством.  И
вместо этого она рискнула рассказать про Присциллу-Энн  -  про  то,  как
зашла к ней по дороге домой. И все  получилось  отлично  -  мама  только
кивала, улыбалась и ничего не говорила.
   Осмелев, Элен продолжала -  рассказала  про  шипучку,  про  говорящих
кукол и про розовую спальню в оборках и фестонах.
   - Такая красивая, мамочка, ну просто прелесть! Да, и еще у них  новая
ванная - знаешь, тоже вся розовая. Настоящий душ со стеклянной дверью. И
розовая плитка - такая блестящая. И ванна тоже  розовая,  и  раковина  -
нет, ты только представь себе! И даже...
   - Розовые? - Дуги бровей чуть-чуть приподнялись. - Деточка,  немножко
вульгарно, ты не находишь?
   Элен опустила глаза.
   - А мне понравилось, - сказала она, и вновь на нее  нахлынула  жуткая
неуверенность. Опять она ошиблась.
   Вот она думала, как все это красиво, а оказалось, что вовсе нет. Мама
сказала, что это вульгарно. Прямо так и сказала.  Она  медленно  подняла
глаза и посмотрела матери в лицо. Почему мама настолько уверена?
   Наступило молчание. Ее мать откинулась на спинку кресла.
   - А потом? - спросила она наконец. - Что ты  делала  потом?  Надеюсь,
что ты не очень меня заждалась?
   Она спрашивает по привычке, решила  Элен.  Прежде  она  действительно
волновалась, когда задерживалась. А теперь как будто бы перестала.  Элен
чертила ногтями по клеенке, собираясь с духом.
   - Да так, ничего. - Она пожала плечами. - А потом... потом  я  начала
думать... - Она сглотнула. Ей все еще было страшно  заговорить  об  этом
прямо. Если мама узнает,  что  она  пересчитала  деньги  в  коробке,  то
рассердится.  А  когда  она  сердилась,  Элен  пугалась.  На  ее   щеках
проступали  пятна,  на  висках   вздувались   жилки,   фиалковые   глаза
вспыхивали, и она вся тряслась.
   - Знаешь, я вот вспомнила... Мы еще копим деньги, чтобы  вернуться  в
Англию?
   Ее мать сразу села прямо, глаза у нее утратили туманность.  Казалось,
она хотела что-то сказать, но удержалась. Лицо  у  нее  стало  хмурым  и
злым. Но тут же  смягчилось,  и  она  улыбнулась.  Долгой  и  медленной,
странной улыбкой, чуть-чуть загадочной.
   - Конечно, деточка моя, - сказала она. - Ну,  конечно.  Ведь  я  тебе
много раз говорила, верно? Как я могла бы забыть? - Она помолчала.  Элен
не спускала глаз с ее лица. - Но просто... Ну, мы ведь живем  здесь  уже
давно, и тебе нравится  твоя  школа,  и  вот  иногда  мне  кажется,  что
остаться было бы лучше.
   - Остаться? - Элен почувствовала, что щеки у нее горят. -  Здесь?  На
трейлерной стоянке?
   Ее мать засмеялась.
   - Нет, деточка, ну, конечно же, нет! Оставаться  здесь,  если  у  нас
появится возможность уехать? Нет, деточка, я о  другом.  Но  если  бы...
наше положение изменилось. Очень изменилось. Тогда было бы не так  плохо
остаться в Америке, и даже в Алабаме, как по-твоему?
   - Изменилось? Как так изменилось? - Элен повысила голос, но  ее  мать
только улыбнулась.
   - К лучшему, деточка, естественно, к лучшему. Если  бы,  например,  у
нас  стало  больше  денег,  намного,  намного  больше.  И  мы  могли  бы
поселиться в хорошем доме. Если бы у нас был  автомобиль...  и  красивые
платья, сколько бы мы ни пожелали. Если бы мы навсегда могли забыть  про
экономию и покупать все, ну, почти  все,  что  нам  захочется...  -  Она
неопределенно пошевелила пальцами. - Если это случится, я, мне  кажется,
охотно тут останусь. - Она поглядела на покрасневшее, скептическое  лицо
Элен. - Деточка, такое упрямое выражение! Оно очень непривлекательно.  В
конце-то концов,  в  Алабаме  есть  немало  очень  красивых  мест.  Есть
красивые дома - и чудесные сады, почти  английские.  -  Она  просительно
улыбнулась. - Газоны и цветы. Весной камелии.  И  садовники.  Здесь  еще
можно найти слуг. Да, в Алабаме некоторые люди живут так, как и в Англии
теперь мало кто может себе позволить, и...
   Элен встала. У нее не было сил слушать дальше. Наверное, мама  сходит
с ума. Одни мечты и фантазии. Как их возвращение в Англию.
   - Где? - крикнула она и отчаянно указала рукой на окно. - Где?  Сады?
Слуги? Камелии? Ты их видишь на трейлерной стоянке?
   - Нет, конечно. Не здесь! - Мать тоже повысила голос. - Я не об  этом
говорила, ты знаешь...
   - Так где же?
   - В самых разных местах.  Ты  сама  же  видела!  -  Она  замялась.  -
Например, у Калвертов. У Калвертов есть чудесные камелии...
   - Есть? У них есть? - Элен знала, что кричит почти истошно, но ничего
не могла с собой поделать.  Она  вскочила  из-за  стола  и  бросилась  к
открытой  двери.  Она  чувствовала,  что   должна   убежать,   скрыться,
спрятаться. Ни секунды дольше она не останется в этой душной комнатушке.
Не станет смотреть на изменившееся лицо мамы -  померкшее,  но  все-таки
теплящееся надеждой, на внезапный испуг в фиалковых глазах. У двери  она
обернулась. Горло ей сдавила такая спазма боли,  любви,  гнева,  что  ей
было трудно говорить. - Кому нужны Калверты? - сказала она. -  Ну  кому?
Что ты еще теперь придумала, мама? Купить дом Калвертов за сто пятьдесят
долларов?
   Она бежала, бежала, не думая куда, желая только остаться  одной.  Она
бежала, а по  ее  лицу  катились  слезы.  Потом  остановилась.  На  краю
заброшенного хлопкового поля. И поняла, куда ее влечет. Вниз к заводи. В
прохладную бурую воду.
   Ни разу не  замедлив  шага,  она  перепрыгнула  канаву,  нырнула  под
проволоку и побежала между кустами. Она не задержалась, чтобы  поглядеть
на дом, на газоны или даже на беседку. Если кто-нибудь ее увидит,  пусть
их!  Через  минуту  она  была  уже  в  тени  тополей  и,  спотыкаясь   и
соскальзывая, сбежала по склону к воде.
   На краю заводи она остановилась,  чувствуя,  как  прохладный  ветерок
высушивает слезы на ее лице. Потом она разделась, небрежно бросая все  в
общую кучу, и постояла нагая под деревом, где на ее  кожу  ложился  узор
солнечных пятен и теней. Потом она нырнула.
   Билли был хорошим учителем, и  она  поплыла  быстро  и  уверенно,  но
заводь была куда меньше, чем казалось ей в детстве, а потому она  просто
плавала вперед-назад, вперед-назад, упорно, ни  о  чем  не  думая,  пока
совсем не запыхалась, а злость, стыд и смятение не исчезли без следа.
   Тогда она встала  на  отмели  и  откинула  голову,  так  что  длинная
намокшая волна светлых волос, потемневших от воды,  облепила  ей  спину.
Она посмотрела вниз на свое тело, на длинные узкие бедра - в классе  она
была на два дюйма выше самой высокой девочки. Кожа - бледная  при  таком
свете, золотистая на солнце. Треугольник волос, прикрывших теперь лобок.
Над грудной клеткой выступали мягкие и маленькие груди. От холодной воды
соски затвердели и торчали: а их ободки выглядели  темными  и  широкими.
Такими  они  становятся,   когда   тебя   трогают   мальчики,   говорила
Присцилла-Энн. Мальчикам это нравится.  Нравится  трогать  их,  а  потом
целовать, и трогать языком, и сосать. А когда они делают  это,  говорила
Присцилла-Энн, то ощущение просто потрясающее,  невероятное,  ну  просто
волшебное... и не хочется, чтобы они перестали.
   Элен медленно подняла руки и провела ладонями по всему  своему  телу.
Вверх по изгибу бедер и талии, вверх по ребрам и по груди. Она осторожно
обхватила их - теперь это у нее получалось, -  а  потом  еще  осторожнее
погладила пальцами твердые соски. Внезапно ей  стало  очень  сладко,  по
телу пробежала дрожь восторга.
   Она быстро, виновато опустила руки и посмотрела через плечо. Конечно,
там никого не было - и не могло быть. Билли работал  в  кафе,  а  больше
сюда никто никогда не ходил.
   Однако теперь, когда гнев исчез, она внезапно ощутила  страх,  как  в
прошлый раз. Словно кто-то за ней подглядывает, словно кто-то видел, что
она сейчас сделала. Она всмотрелась  в  сумрак  расширившимися  глазами.
Солнечные пятна среди теней. Сероватые стволы тополей. Никого.
   И все равно ей захотелось  поскорее  уйти,  вернуться  на  трейлерную
стоянку - сию секунду, пока свет не начал меркнуть,  а  тени  сгущаться.
Она выскочила из воды и, вся дрожа, начала торопливо надевать одежду  на
мокрое тело. С бюстгальтером возиться она не  стала  -  столько  времени
уйдет, чтобы его застегнуть. Только блузку, которая тут  же  прилипла  к
влажной коже, бумажные штаны и юбку, из которой она  уже  выросла.  Она,
как могла, выжала волосы, но они все равно повисли  слипшимися  прядями.
Потом, раскрасневшаяся, перепуганная,  запихала  бюстгальтер  в  карман,
сунула босые ноги в туфли и взобралась  по  откосу  как  могла  быстрее.
Нагнув голову, она поднырнула под ветки и выскочила на  залитую  солнцем
прогалину с жесткой травой.
   Там стоял мужчина в белом костюме. Он стоял среди травы неподалеку от
беседки и смотрел прямо на нее. Ей было показалось, что  он  знает,  что
она купалась, но она тут же отмахнулась от этой мысли и застыла на месте
как вкопанная.
   Он стоял, засунув руки в карманы, а солнце было у него за  спиной,  и
он казался очень высоким, и очень темным, и  очень  спокойным,  и  очень
элегантным. Совсем таким же, как тогда на веранде своего дома много  лет
назад. Первым заговорил он.
   - Ну-ну, мэм, - сказал он, улыбаясь и растягивая слова. Потом  сделал
шаг вперед, еще один, и протянул руку. Улыбка стала шире.
   - Здороваясь, вы все еще говорите  "Как  вы  поживаете"  и  пожимаете
руку?
   Элен закусила губу и неуверенно посмотрела на него.
   - Иногда, - сказала она.
   Потом взяла протянутую  руку,  и  он  торжественно  обменялся  с  ней
рукопожатием. Она  не  спускала  с  него  глаз,  почти  ожидая,  что  он
поступит, как поступил много  лет  тому  назад,  -  сожмет  посильнее  и
поцарапает ногтем во влажной впадине ее ладони. Но он этого  не  сделал,
он просто пожал ее руку нормально,  вежливо.  И  выпустил  ее.  А  потом
посмотрел ей в лицо.
   Он смотрел на нее целую вечность, хотя  прошло  не  больше  двух-трех
секунд. Он смотрел на ее раскрасневшееся  лицо,  на  ее  длинные  мокрые
волосы. Он смотрел на мокрую блузку, облепившую ее груди. Он смотрел  на
короткую школьную юбку и на длинные загорелые ноги. Он  смотрел  на  нее
совсем так, как Билли Тэннер, - словно не мог поверить своим  глазам.  И
внезапно Элен почувствовала себя легко и свободно.
   Все хорошо, подумала она. Все хорошо. Он не рассердился, но даже если
бы и рассердился, ей почему-то казалось, что  она  может  заставить  его
подобреть, стоит ей захотеть.
   Он снова улыбнулся - чудесной  задушевной  улыбкой,  открывшей  белые
безупречные зубы.
   - Вы очень выросли, - сказал он наконец самым простым голосом.  -  Вы
меня помните? Вы ведь Элен? Элен Крейг? - Он помолчал. - Ну, раз  вы  на
моей земле, Элен Крейг, могу ли я предложить вам выпить что-нибудь?
   - Я... благодарю вас. Но... мне надо домой, и...
   - Вздор! - Он улыбнулся и, к ее изумлению, взял ее руку,  твердо,  но
бережно, и положил на свой локоть совсем так, как ей показывала мама,  -
ну, совсем так, словно собирался вести ее к столу на  званом  обеде.  Он
пошел, и Элен пошла с ним. - Вот так. Ну, что вам угодно? Мятный шербет?
Виски? Кока-колу? Кукурузное виски со льдом?
   Элен нервно засмеялась.
   - Я не пью. То есть спиртное. Я... ну,  мне  только  двенадцать  лет.
Мама говорит, что мне еще рано.
   - Вы меня поражаете! Двенадцать? А я счел вас взрослой женщиной.
   Элен покраснела от удовольствия.
   - Я бы выпила лимонаду.
   - Ну, в таком случае позвольте предложить вам лимонад.
   Они прошествовали. Именно не  пошли,  подумала  Элен,  -  пошли  было
слишком обычным словом, - а  прошествовали  по  прогалине,  мимо  старой
беседки и по газонам прямо напротив высоких окон большого дома. А  потом
мимо высокого белого портика, мимо магнолии,  почти  достигавшей  крыши.
Под руку по ступенькам веранды через огромную  прихожую  по  прохладному
каменному полу в самую красивую комнату, какую  она  когда-либо  видела.
Такую большую, что ей не верилось. Длиной футов в сорок, а может быть, и
в пятьдесят. Такой высокий потолок. И четыре больших окна - шторы на них
были опущены, перехватывая лучи заходящего солнца.
   Он указал ей на кресло, и Элен села. Как мягко,  как  уютно!  Никогда
еще она не испытывала такого упоительного ощущения. Шелк приятно холодил
голые ноги, а пухлые подушки, конечно же, были набиты нежнейшим  гусиным
пухом. Она откинулась в  некотором  ошеломлении,  сердце  у  нее  бешено
колотилось. Майор Калверт отошел к шкафчику в глубине комнаты - она было
подумала, что он позвонит дворецкому,  но  вместо  этого  он  сам  налил
бокалы, стоявшие на серебряном подносе.  Себе,  увидела  она,  виски  со
льдом - лед он взял щипцами из серебряного ведерка. А ей  лимонад  цвета
eau-de-nil в высокий бокал из тонкого стекла.  Он  повернулся,  держа  в
руке бокалы, и посмотрел на нее. Потом, словно что-то вспомнив,  подошел
к двери и плотно сомкнул тяжелые створки красного дерева. А потом принес
ей лимонад и сел в кресло напротив нее.
   Элен крепко держала бокал. Возле ее кресла стоял крохотный столик  из
полированного дерева, а на нем - цветы и серебряный подносик, словно для
того, чтобы ставить на него бокалы. Ну а вдруг  нет?  Она  снова  обвела
взглядом комнату - такую огромную, такую необыкновенную, что  невозможно
было  сразу  увидеть  подробности.  У  нее  только   сложилось   смутное
впечатление, что все сверкает и блестит - столы, серебряные пепельницы и
серебряные рамки фотографий, рояль в дальнем конце, золотые рамы  картин
на стене. И повсюду цветы - оранжерейные цветы и  пальмы.  Запах  цветов
обволакивал ее в прохладном тихом воздухе, и у нее  зарябило  в  глазах.
Она снова посмотрела на майора Калверта.
   Он сидел непринужденно  и  спокойно,  закинув  ногу  на  ногу.  Носок
идеально отполированного башмака лениво постукивал по ковру.
   Кожа у него была загорелой, волосы и усы  такие  же  темные,  как  ей
запомнилось. Пока она смотрела на него, он опустил руку в карман и вынул
золотой портсигар с зажигалкой.
   - Вы, полагаю, и не курите? - Уголки его губ вздернулись.  -  Но  мне
разрешите?
   - О! Ну конечно...
   Он закурил сигарету и глубоко затянулся. Он словно  бы  не  испытывал
нужды сказать что-нибудь. Но Элен почувствовала, что должна  заговорить.
Молчание казалось таким ужасным!
   - Мне не следовало приходить сюда! - воскликнула она  неожиданно  для
себя. - Я понимаю. То есть купаться в заводи. Я очень сожалею.
   - Ну, пожалуйста! - Он вежливо и чуть насмешливо приподнял ладонь.  -
Такая жара! Если вы ходили к заводи, то, прошу вас, посещайте ее,  когда
вам будет угодно. - Он помолчал. - Там можно плавать?  Вы  часто  ходите
туда?
   Элен посмотрела на  него  неуверенно:  его  вопрос  прозвучал  как-то
странно. Она покачала головой:
   - Нет. Не часто. То есть сейчас.
   - Но прежде часто?
   - Одно время. Много лет назад.
   Он вздохнул. Ответ как будто ему понравился.
   - Правду сказать, там страшновато. - Она помолчала. - Всюду  тени,  и
кажется, что за тобой подсматривают.
   Он не отозвался на ее слова и только снова глубоко  затянулся.  Опять
наступило молчание. Пробили часы, стоявшие в углу.
   - Да, правда, очень жарко,  -  сказала  наконец  Элен.  Мысли  у  нее
мешались. Она знала, что могла бы сказать очень много, но ей  ничего  не
приходило в голову. - А миссис Калверт дома?
   Как глупо она это брякнула! Но  майор  Калверт  и  бровью  не  повел.
Только посмотрел на нее рассеянно, словно думал о другом.
   - Что? Нет-нет. Она уехала. Погостить у своих родных. В Филадельфии.
   Элен обдумала его слова. Больше майор Калверт ничего  не  сказал,  но
теперь опять смотрел на нее. Он погасил сигарету и снова  сунул  руку  в
карман. Элен, не понимая почему, все сильнее  смущалась  -  может  быть,
из-за того, что он смотрел на нее вот так, молча. Она почувствовала, что
начинает  краснеть,  почувствовала  одновременно  странное  волнение   и
робость. И быстро выпила свой лимонад.
   - Хотите еще?
   - Нет-нет. Благодарю вас. - Она нервно  сплетала  пальцы  у  себя  на
коленях.
   -  Вы  все  еще  говорите  точно  англичанка.  Не   как   американка.
Поразительно! - Он сказал это так внезапно, что  она  вздрогнула.  Потом
улыбнулась.
   - Правда? Но я могу говорить как американка. Если захочу.
   - Неужели? - Он наклонился вперед. - Ну так  скажите  мне  что-нибудь
по-американски...
   Элен глубоко вздохнула. Она опустила ресницы, потом снова  посмотрела
на него.
   - Извините, что я без спросу ходила к вашей заводи, майор  Калверт...
-  Получилось  замечательно:  медлительная  южная  оттяжка,  скромно   и
немножко кокетливо, самую чуточку. Майор Калверт секунду смотрел на нее,
потом откинул голову и захохотал - совсем так, как ей запомнилось.
   - Ну-ну! Кто бы поверил? - Он перестал  смеяться.  -  Вы  умная  юная
женщина, а не только хорошенькая. - Неожиданно он наклонился, его темные
поддразнивающие глаза перехватили ее взгляд. - Они вам это говорят,  все
здешние мальчики? Ну конечно. Что вы хорошенькая. И даже больше. Что  вы
красавица.
   Сердце Элен на миг словно перестало биться. По телу у  нее  пробежала
возбужденная дрожь. Как удар электрического тока. И такая же мгновенная.
Вот была - и уже нет. Она снова потупилась и встала.
   - Мне пора домой. Благодарю вас за лимонад, майор Калверт.
   - Не стоит благодарности, мэм.
   Он встал вместе с ней, и в его голосе ей  почудилось  поддразнивание.
Она посмотрела на него - нет,  наверное,  послышалось.  Его  темно-карие
глаза были очень серьезны. Внезапно он оказался  совсем  рядом,  и  Элен
заметила, что дыхание у него участилось.
   - Волосы у вас все еще мокрые, Элен Крейг. Вы знаете? - сказал он,  и
его голос прозвучал странно, почти хрипло.
   Тут он поднял  руку  и  прикоснулся  к  ее  волосам.  Очень  медленно
приподнял  длинную  прядь  и  пропустил  ее  между  пальцами.  Элен   не
шелохнулась.
   - И ваша блузка. Она же совсем мокрая.
   Она увидела, как по его губам скользнул язык, как быстро  поднимается
и опускается его грудь под элегантной рубашкой. И тут он  прикоснулся  к
ней. Сначала к рукаву, а потом медленно, пристально глядя прямо в широко
открытые испуганные глаза, к ее груди. Чуть-чуть. Она понимала,  что  он
ощупал округлость ее груди под  материей,  но  движение  было  настолько
легким, что могло показаться случайным.
   Она знала, что ей следует сделать что-то. Сказать, чтобы он перестал,
сбросить его руку, выбежать из комнаты - ну что-нибудь! Но почему-то она
не могла, а просто стояла и смотрела на него.
   - Насквозь мокрая. До самой кожи.
   Голос его стал очень низким, сиплым, каким-то шепчущим.  Это  длилось
несколько секунд, а потом его рука внезапно сжала ей грудь.  Но  он  все
так же смотрел в ее глаза, и Элен в смятении  подумала,  что  он  что-то
ищет в них, пытается что-то прочесть. Но вот что? Потом он подсунул руку
под блузку, осторожно, бережно. Его  сухая  ладонь  легла  на  ее  нагую
грудь. И опять он на несколько секунд словно застыл. Потом легонько раз,
другой провел пальцами по ее соску - нежнейшее прикосновение.  Но  жгуче
блаженное.
   Потом он убрал руку, словно ничего не произошло, и, вновь положив  ее
пальцы к себе на локоть, вежливо повел ее к двери.
   В прихожей он посмотрел сверху вниз ей  в  лицо.  Он  вновь  выглядел
совершенно спокойным, непринужденным, и  странная  напряженность  в  его
глазах исчезла.
   - Может быть, вам когда-нибудь захочется еще раз побывать  тут,  Элен
Крейг? - Он сделал паузу. - Например, осмотреть сады?
   Элен опустила голову.
   - Не знаю. Может быть.
   Казалось, ему опять понравился ее ответ, потому что он улыбнулся.
   - Отлично, - сказал он. - Отлично. Как только у вас  возникнет  такое
желание, дайте мне знать. И неважно, когда это будет.
   - Разве? - Элен подняла голову, голубые глаза смотрели недоверчиво.
   Он покачал головой.
   - Да, мэм. - И коснулся ее руки. - Я умею ждать.
   Ей исполнилось пятнадцать,  и  Билли  Тэннер  сказал,  что  это  дело
особое, нужно отметить. Сам он закончил среднюю школу в Селме  и  теперь
работал в гараже близ Мэйбери; работал полную смену и прилично,  как  он
сам говорил, зарабатывал.
   -  Можно  куда-нибудь  выбраться  пообедать,  -   сказал   Билли.   -
Отпраздновать чин чином...
   Элен нерешительно на него посмотрела. Последнее время Билли, кажется,
стал ее меньше  избегать  и  даже  обещал  как-нибудь  еще  раз  сводить
поплавать. Но он еще не приглашал ее на свидание.
   - Только ты и я, Билли? Билли густо покраснел.
   - Может, тебе хочется пригласить кого-нибудь?
   Элен потупилась. Вообще-то она бы предпочла побыть с Билли вдвоем, но
говорить об этом ей не хотелось. Она не желала показаться развязной.
   - Я могла бы пригласить Присциллу-Энн, - пробормотала она.
   - О'кей. Конечно. Почему бы и нет?
   Вот она и пригласила Присциллу-Энн, у которой так  широко  раскрылись
глаза, что брови исчезли под ухоженной расчесанной челкой.
   - Билли Тэннер? Билли Тэннер? Шутишь? В ресторане? И он платит?
   - Я так поняла.
   - О'кей,  -  вздохнула  Присцилла-Энн.  -  Хоть  так  отпразднуем.  Я
переговорю с Дейлом, ладно? Тогда можно будет скатать в  его  машине.  В
автобусе я не поеду, увольте...
   Итак, они вчетвером втиснулись в "Бьюик" Дейла Гаррета, она  с  Билли
сзади, Присцилла-Энн и Дейл - впереди.  Дейл  вел  машину  одной  рукой,
Присцилла-Энн смеялась. Она  распечатала  полдюжины  пива,  бросила  две
банки  сидящим  позади,  одну  открыла  для  себя,  залив  "Будвейзером"
приборный щиток, и еще одну - для Дейла. Потом задрала  голову  и  стала
пить; ее рука покоилась на бедре Дейла. Тот ей что-то сказал -  Элен  не
расслышала, - и Присцилла-Энн рассмеялась.  Элен  откинулась  на  спинку
сиденья.  Дейл  был  у  Присциллы  последним  по  счету  дружком.   Элен
запуталась, сколько их еще было между Эдди Хайнсом и Дейлом.  Не  меньше
шести, а то и все семь. А ей уже два  с  половиной  дня  как  пятнадцать
исполнилось. Когда же и у нее начнется настоящая жизнь?
   Билли осторожно открыл банку и протянул ей.  Свое  пиво  он  не  стал
распечатывать. Билли не пил,  и  Элен  казалось,  что  она  догадывается
почему - из-за отца.
   Она украдкой на него покосилась, и у нее  перехватило  горло.  Она-то
видела, как он расстарался. Вот уже несколько лет он не стригся "ежиком"
и теперь зачесывал назад свои черные волосы, которые отливали бриолином.
Он был  в  выходном  костюме,  который  надевал  только  на  свадьбы  да
похороны. Костюм сидел на  нем  не  лучшим  образом,  пиджак  на  локтях
протерся. Кроме того, он вырядился в рубашку и галстук,  и  было  видно,
что они его стесняют, потому что он все время запускал палец за воротник
и оттягивал, словно тот душил  его.  Бреясь,  он  порезался  -  под  тем
местом, где надлежало кончаться бачкам, которые  он  пытался  отпустить,
краснела маленькая ссадина. От него  разило  лосьоном,  он  сидел  будто
аршин проглотил, сложив руки на коленях. С той минуты, как  они  сели  в
машину, он и слова не проронил.
   Элен смущалась и за это себя ненавидела. Она старалась не смотреть на
затылок Дейла  Гаррета.  У  этого,  если  верить  Присцилле-Энн,  деньги
водились.  Его  папочке  принадлежал  завод  минеральных  удобрений  под
Монтгомери. Дейл закончил колледж, имел "Бьюик" и  пользовался  всеобщей
известностью. Присцилла-Энн была в него влюблена. "Он мой суженый, Элен,
- говорила она. - Я это сразу поняла. Он мой суженый". На Дейле  Гаррете
были спортивная куртка и  дорогая  рубашка  на  пуговицах.  И  ни  капли
бриолина - волосы падали ему на лоб всякий  раз,  когда  он  смеялся,  а
смеялся он часто. На пальце у него блестело  красное  с  золотым  кольцо
студенческого братства. Элен отвела взгляд: не так уж он ей и  нравится,
этот Дейл Гаррет. Сноб, решила она, и хвастун. Конечно, у него  красивое
лицо с правильными чертами, но далеко не такое  привлекательное,  как  у
Билли с его голубыми, как перышки  зимородка,  глазами.  К  тому  же  он
совсем не такой  милый.  Но  как  же  тогда  получается,  что  стоит  ей
посмотреть на него, а потом перевести взгляд  на  Билли,  -  и  делается
жалко, а затем стыдно?
   - Ты заказал столик, Тэннер? - Дейл, обернувшись,  ухмыльнулся  через
плечо и выбросил в окно пустую банку.
   - Нет, -  спокойно  ответил  Билли.  -  Зачем?  Там  будут  свободные
столики.
   - Надеюсь, что ты не ошибаешься, Тэннер... - Элен  заметила,  как  он
искоса подмигнул Присцилле-Энн. - Я что хочу сказать - в  этих  шикарных
заведениях такое может прийтись не по вкусу. Заваливаются тут всякие без
предварительного заказа, понимаешь?
   - Все будет в порядке.
   - Надеюсь. А то я сегодня нагулял аппетит  -  в  предвкушении  ужина,
вечера и всего прочего. В разных смыслах... - Он опустил ладонь на  руку
Присциллы-Энн и легонько ее поправил. - Вот именно, сэр! Мечтаю о добром
бифштексе с горой жареной картошки и салатом на гарнир. И, может быть, о
стаканчике французского вина. В этом твоем ресторане,  Тэннер,  найдется
французское вино?
   - А как же! - Билли побледнел и  напрягся.  -  То  есть,  думаю,  что
найдется.
   - Я сказал французское, Тэннер, - рассмеялся Дейл. - Как  я  понимаю,
мы ведь сегодня отмечаем, верно? -  Он  улыбнулся  Элен  в  водительское
зеркальце. - Имя французское и вино французское. Логично, верно?
   Элен не ответила. Она на мгновение встретилась с  Дейлом  взглядом  и
отвела глаза. Она понимала, что он пытается завести Билли. Быть может, и
ее тоже. Она  чувствовала,  что  Дейла  раздражают  ее  странное  имя  и
странный акцент. Дейл любит всех классифицировать, подумала она,  но  не
может решить, к какому классу ее отнести, поэтому нервничает,  оттого  и
хамит. Она украдкой протянула  руку,  нащупала  пальцы  Билли  и  крепко
сжала. Ресторан находился где-то на окраине Монтгомери.
   - Разве не в центре? - спросил Дейл, когда Билли  наклонился  к  нему
объяснить, как проехать.
   - Нет. Не в центре. Сейчас сворачиваем  налево...  Мимо  поворота  на
аэропорт, под мост, на главное шоссе,  ведущее  в  город.  Они  проехали
автостоянку, гараж, две заправочные станции,  светофор.  Билли  выглядел
все более возбужденным и гордым. Он показывал дорогу рукой.
   - Вон туда. Туда. Сейчас сверни направо...
   Дейл Гаррет крутанул руль. Машина остановилась. Все замолчали, только
Присцилла-Энн приглушенно хихикала.
   - Здесь? - недоверчиво спросил Дейл. - "У Говарда Джонсона"?
   - Ага, - бросил Билли, вылезая из машины. Он обошел ее, открыл дверцу
со стороны Элен и заботливо помог ей выйти.
   - Вот ресторан, - тихо сказал он;  она  почувствовала,  как  он  весь
напрягся. - Он что, думал, я вас в кафе поведу?
   - Чудесно, Билли,  -  поспешила  ответить  Элен.  -  Просто  чудесно.
Спасибо.
   Присцилла-Энн и Дейл пустились обниматься, так что Элен  и  Билли  не
стали их ждать и  прошли  через  вестибюль  в  зал  ресторана.  Зал  был
огромный и полупустой. За стойкой на  высоких  табуретах  сидели  рядком
белые бизнесмены; блестящим красным банкеткам, казалось, не было конца и
края. Старший официант носил  форму  того  же  красного  цвета.  Он  был
ровесником Билли, никак не старше, и вдобавок  прыщав.  Официант  смерил
Билли взглядом, и Элен заметила, как в  глубине  его  глаз  обозначилась
презрительная усмешка.  Потом  он  взглянул  на  нее  и  вытаращился  от
изумления.
   - Нам нужен столик, - решительно заявил Билли. - Вон там, у окна.
   Официант, изобразив  всем  видом,  что  ему  остается  только  пожать
плечами, обратился к Элен и наградил ее долгим взглядом:
   - Никаких проблем. Прошу за мной, мэм.
   Элен почувствовала, что заливается румянцем.  Она  прошла  за  ним  к
столику и села. Официант бросил перед ними по обеденной карте.
   - Дайте еще две. Нас будет четверо, - сказал Билли, но  официант  уже
отошел.
   Элен подняла глаза и увидела, что Билли на  нее  пристально  смотрит.
Она подумала, обратил ли он внимание на хамство  официанта,  потому  что
если и обратил, то его, похоже, оно не задело. Выражение  лица  у  Билли
было мягкое, нежное, сосредоточенное, а голубые глаза сияли, как  летнее
небо.
   - Ты прекрасна, - сказал он просто. - Ты... ну, по-моему,  прекрасней
тебя я ничего в жизни не видел.
   - Билли?
   - Так что  мне  плевать,  ясно?  -  Лицо  его  осветилось  мгновенной
улыбкой, в уголках голубых глаз появились морщинки. - Плевать  на  Дейла
Гаррета и на этого холуя из обслуги. На все, на все. Только бы  смотреть
на тебя. И больше ничего.
   - Билли, я...
   Она запнулась, не зная, что ответить, потому что его слова удивили ее
и порадовали, но также чуть-чуть испугали. Что-то удерживало ее, но одно
она знала твердо: ей не хочется, чтобы кто-то обидел Билли, ни за что. И
в первую очередь она сама.
   - Я... тебе нравится мое платье?
   Платье было белое, хлопчатобумажное; оно хорошо  оттеняло  ее  загар.
Когда мама ей его показала, она от радости закружилась по комнате. Таких
красивых платьев она еще никогда не носила.
   - Мне нравится твое платье.
   - Мама сама его сшила. На мой день рождения. Она сказала, что  купила
материал по дешевке, и...
   - Она знает? Знает, где ты сегодня? - На лицо Билли  набежало  легкое
облачко. - То есть ты ей сказала, что я тебя пригласил?
   - Нет, Билли, - ответила Элен и умоляюще на него посмотрела.
   - Она считает, что не мне, такому, тебя приглашать?
   - Что ты, Билли, конечно, нет. Не в этом дело. Просто она  не  любит,
когда я встречаюсь с ребятами. С любыми. Говорит, мне еще рано,  поэтому
я сказала, что иду к Присцилле-Энн...
   - Еще рано? - нахмурился Билли. - Но ты почти женщина. - Он  помолчал
и добавил:
   - Мне так кажется.
   Они помолчали; она увидела, что он что-то  заметил.  В  другом  конце
зала появились Дейл и Присцилла-Энн.
   - Отец у меня женился в восемнадцать лет, - сказал Билли, теребя нож.
- Маме тогда было не больше шестнадцати; семнадцать,  когда  я  родился.
Однако... - он вздохнул,  -  может,  твоя  по-другому  на  это  смотрит,
как-никак англичанка, и вообще... Хочешь взглянуть на меню?
   Элен взяла меню и начала читать. Цены плясали у нее перед глазами, ей
стало немного дурно. Все  казалось  чудовищно  дорогим,  и,  что  бы  ни
говорил там  Билли,  она-то  знала,  что  столько  он  не  зарабатывает.
Половину денег, если не больше, он отдавал матери. Может,  сказать,  что
ей не очень хочется есть, и взять один салат? Но она знала, что  огорчит
этим Билли. Он готовился к этому дню много недель, а то и месяцев...
   А мама - что бы сказала мама, если  б  знала,  где  сейчас  ее  дочь?
Теперь Элен не могла предвидеть  реакцию  матери.  Из  осторожности  она
соврала - скажи она правду, мать, чего  доброго,  вышла  бы  из  себя  и
никуда  бы  ее  не  пустила.  Однако,  с  другой  стороны,  могла  бы  и
согласиться без всяких возражений.
   Последнее время Элен перестала  понимать  мать:  та  сделалась  такой
непредсказуемой,  такой  странной.  Порой  она   бывала   веселой,   как
жаворонок, преисполненной загадочного напряженного  возбуждения  -  Элен
научилась его распознавать и страшиться. Страшиться,  потому  что  такое
состояние быстро кончалось. Уже на другой день мать внезапно  впадала  в
депрессию, бродила, волоча ноги, будто у нее еле хватает сил  двигаться.
Когда Элен с ней заговаривала, она слушала и кивала  головой,  но  в  ее
больших фиалковых глазах появлялось отсутствующее выражение, словно  она
пребывает где-то за тридевять земель, в своем  собственном  мире,  и  не
слышит ни слова из того, что ей говорят. Теперь  она  следила  за  собой
куда меньше. Она страшно похудела, у нее, похоже, совсем пропал аппетит,
в волосах появились седые пряди, и она уже не укладывала  их  с  помощью
шпилек, как делала раньше.
   Порой Элен казалось, что мать пьет. Однажды она нашла в мусорном баке
пустую  бутылку  из-под  водки,  завернутую  в  газету,  и  после  этого
внимательно следила за матерью, однако  ни  разу  не  видела,  чтобы  та
выпивала, и больше не обнаружила ни одной  бутылки.  Мать  много  спала,
особенно в  последние  недели.  Случалось,  она  приходила  из  школы  и
заставала маму в постели.  Просто  решила  не  вставать,  объясняла  та:
меньше хлопот, а у нее голова раскалывается. Да это и неважно.  У  Касси
Уайет теперь две новых помощницы, так что может сама  управиться.  Пусть
постарается.
   И еще деньги. Цены на обеденной карточке расплывались у нее в глазах.
Ей не хотелось думать  о  деньгах  или  о  старой  жестянке.  Когда  она
заглядывала  в  нее  последний  раз,  там  оставалось  всего  сорок  три
доллара...
   Ее тянуло рассказать хоть кому-нибудь, хоть с кем-нибудь  поделиться,
но  она  не  могла  предать  маму.  Только  раз,  один-единственный  раз
попробовала она поговорить с Присциллой-Энн, да и то не  напрямую.  "Мне
иногда кажется, что  я  так  и  не  поеду  в  Англию",  -  сказала  она.
Присцилла-Энн в ответ рассмеялась.
   - Милочка, неужели ты и вправду  верила,  что  поедешь?  Хватит  себя
обманывать. Оранджберг не так уж и плох... - Она скорчила рожу,  показав
рукой на Главную улицу. - Оставайся здесь! За Билли Тэннера  ты  сможешь
выйти хоть завтра...
   Элен закрыла глаза. Не станет она об этом думать, не станет.  Это  ее
день рождения! Она обязана радоваться. Если  она  начнет  слишком  много
думать, клетка захлопнется и ей станет  тошно,  гнусно  и  страшно,  как
угодившему в ловушку зверьку.
   Билли изучал меню, водя пальцем по  строчкам  сверху  вниз  и  шевеля
губами. Присцилла-Энн толкнула Дейла локтем в бок. Элен огромным усилием
воли подавила желание перегнуться через стол и вырвать у Билли меню.  Ей
хотелось крикнуть: "Не нужно, Билли. Я знаю, ты стоишь сотни таких,  как
они, но разве ты не видишь, что они над тобой  смеются?"  Потом  подошел
официант, Билли попытался продиктовать заказ, вконец  запутался  и  стал
совсем пунцовым.
   - А мне бифштекс. С картошкой. Официант ухмыльнулся.
   - Как прикажете приготовить, сэр? Билли растерянно на него уставился.
   - Ну, вроде как вы их обычно готовите, - выдавил он наконец.
   - Он спрашивает, как  тебе  больше  нравится,  -  сжалилась  над  ним
Присцилла-Энн. - С кровью, средней прожаренности или хорошо прожаренный,
понимаешь?
   - А... Хорошо прожаренный...
   - Мне то же, - быстро сказала Элен. Присцилла-Энн  продиктовала  свой
заказ. Официант обратился к Дейлу. Ухмылка исчезла. - Сэр?
   - Ну что ж...
   Дейл откинулся на спинку диванчика. Он уселся рядом с Элен; теперь он
вытянул руку вдоль спинки прямо над ней.
   - Мне принесите филе. С кровью. На  гарнир  жареный  картофель.  Лук.
Большую порцию  салата.  Посыпьте  тертым  рокфором.  Вероятно,  винного
погреба у вас нет?
   - Нет, сэр.
   - В таком случае бурбон со льдом. И пиво. Что будешь пить, Тэннер?
   - Ничего.
   - В таком случае все,  -  улыбнулся  Дейл.  -  Наши  милые  дамы  еще
несовершеннолетние...
   Официант принес  бурбон.  Дейл  поднял  стакан,  в  котором  звякнули
льдинки:
   - За Элен.
   Он повернулся к ней. Глаза у него блестели, губы увлажнились.
   - Знаешь, я не могу поверить, что тебе всего пятнадцать. Ты выглядишь
совсем взрослой... - Он  посмотрел  на  ее  грудь,  потом  снова  поднял
взгляд. - Присцилла-Энн, лапушка, - промурлыкал он, растягивая слова,  -
почему ты держала от меня  в  секрете,  что  у  тебя  такая  хорошенькая
подружка?
   Дейл продолжал, как и начал, - не упускал случая срезать Билли и  при
каждой возможности заигрывал с Элен. Билли в  основном  отмалчивался,  а
Присцилла-Энн, как  только  до  нее  дошло,  куда  ветер  дует,  сердито
насупилась. Элен пыталась  перехватить  ее  взгляд,  но  та  всякий  раз
отводила глаза. Дейл планомерно губил праздник Элен,  но  она  не  могла
этому помешать. Он  же,  единственный  в  их  компании,  казалось,  всем
наслаждался - ел с удовольствием, осушил несколько стаканов пива  и  чем
больше пил, тем становился оживленнее и наглее.
   Когда Элен отодвинула тарелку, не доев половину бифштекса и почти  не
притронувшись к картофелю,  Дейл  рассмеялся.  Он  обнял  ее  за  плечи,
скользнув пальцами по голой руке.
   - Вот как, значит, ты сохраняешь фигуру, Элен? Какая  же  она  у  нее
тоненькая! Ей-богу, спорим, я  пальцами  обхвачу  ее  талию.  А  ты  как
считаешь, Присцилла-Энн?
   Присцилла-Энн одним глотком осушила стакан воды со льдом. На ней была
розовая трикотажная кофточка в обтяжку; лицо у нее  тоже  порозовело,  а
глаза округлились от возмущения.
   - На моей талии, значит, пальцы у тебя  не  сойдутся?  Ты  это  хотел
сказать, Дейл? - спросила она, обведя сидящих злым взглядом.
   Дейл рассмеялся.
   - Конечно,  нет,  лапушка.  Когда  мы  вдвоем,  я  нахожу  им  лучшее
применение, сама знаешь...
   Лицо  у  Присциллы-Энн  разгладилось,  она  нервно  хихикнула.   Элен
быстренько отодвинулась от Дейла. Билли - он перестал было есть -  снова
взялся за вилку и нож и принялся  терпеливо  резать  бифштекс.  Официант
наконец убрал тарелки; никто ничего не  стал  заказывать  дополнительно,
кроме Дейла. Тот попросил принести творожный пудинг и  еще  одну  порцию
виски. Когда подали кофе, он осторожно налил в него  сливки  по  черенку
ложечки,  так  что  они  растеклись  по  поверхности  белым  пятном.  Он
отхлебнул и обратился к Элен. Сливки оставили тоненький  ободок  на  его
верхней губе.
   - Точнехонько в моем вкусе. Сверху гладкое и нежное, внизу  черное  и
горячее...
   Он ухмыльнулся, бросив взгляд из-под полуопущенных  век,  и  вальяжно
развалился на диванчике.
   - Ну вот. Хорошо посидели. Спасибо, Тэннер. Было очень вкусно.  -  Он
легонько рыгнул. - Кстати, Тэннер, где ты работаешь? Я что-то не  помню,
чтоб ты говорил...
   - Близ Мэйбери. В гараже у Хайнса.
   - Да ну! Ты знаком с Эдди Хайнсом? Ходил в школу  в  Селме?  Он  ведь
старый приятель Присциллы-Энн. Так ты с ним знаком?
   - Встречался. - Билли глянул на Присциллу-Энн. - Теперь он женат.
   - Уж мне ли не знать! - вздернула подбородок Присцилла-Энн. - Женился
на Сьюзи Маршалл, она была на класс старше нас. И, говорят, женись он на
ней чуть позже...
   - Странно... - заметил Дейл, пропустивший ее слова мимо ушей.  -  Вот
уж не знал, что у Хайнса работают белые. Мне казалось, за такие гроши  к
нему идут одни негры...
   - Значит, неверно, казалось. -  Билли  медленно  опустил  чашечку  на
блюдце.
   - Осенью Дейл поступает на юридические курсы, -  поспешила  вмешаться
Присцилла-Энн, чтобы нарушить повисшее над столиком  гнетущее  молчание.
Элен перехватила тревожный взгляд, что она бросила на Дейла. - Он думает
открыть свое адвокатское бюро здесь, в Монтгомери, - правда, Дейл? А его
папа очень много пожертвовал  на  кампанию  по  избранию  в  губернаторы
Джорджа Уоллеса. Дейл тоже работал в уоллесовской команде.  Писал  речи,
проводил опросы и все такое...
   - Правда? - Билли посмотрел на него через столик. Дейл пожал  плечами
и улыбнулся Присцилле-Энн кончиками губ.
   - Разумеется, правда, - ответил он, пренебрежительно махнув рукой.  -
Никаких речей я на самом деле не писал, сами понимаете. В  основном  все
время варил кофе. Но все равно, знаете  ли,  для  меня  это  было  очень
лестно. Большая честь. Он прекрасный человек, Уоллес. Умница.  Понимает,
что скоро нам здесь понадобятся хорошие законники, каких удастся  найти.
Полюбуйтесь на то, что творится в Вашингтоне. Федеральное  правительство
сует нос в каждую мелочь. Чертовы  янки  пытаются  нас  учить,  что  нам
делать, а чего нет. Честное слово, меня такая злость  разбирает,  просто
слов нет. И еще этот Линдон  Джонсон  всех  нас  в  рабство  запродал  -
проголосовал за Билль о гражданских правах. Взял и  протащил  его  через
сенат. Да он родную  старуху  бабку  продаст  за  ведро  дерьма,  а  еще
называет себя южанином... - Дейл сам себя оборвал и улыбнулся:
   - Прошу у дам прощения. Меня, кажется, занесло. Но отец говорит,  что
стоит ему услышать слова "гражданские права", как рука  сама  тянется  к
револьверу. И со мной то же самое. Черномазым - право голоса?  Чтоб  они
сидели  в  школах  рядом  с  белыми  девчонками   и   белыми   ребятами?
Коммунистический бред. Евреи и коммунисты.  Но  я  вам  так  скажу:  это
никогда не пройдет. Ни за что. Не пройдет у нас, в Алабаме...
   Он замолчал, потом подмигнул Билли - тот сидел напротив:
   - Но, может, хватит о политике, а, Тэннер? Не будем  надоедать  нашим
крошкам,  верно?  Я  еще  не  встречал  такой  дамочки,  которая  бы  не
закатывала глаза и не принималась зевать,  как  только  заходит  речь  о
политике...
   - Прошу прощения.
   Элен резко встала. Билли, сжав  челюсти,  через  стол  сверлил  Дейла
взглядом, но тот, казалось, не замечал. Он  театрально  поднялся,  чтобы
пропустить Элен. Присцилла-Энн тоже встала. Дейл засмеялся:
   - Смотрите, не заставляйте нас ждать слишком долго... Не успела дверь
женского туалета закрыться за ними,  как  Присцилла-Энн  напустилась  на
Элен:
   - Элен Крейг, стерва двуличная, это что же ты себе позволяешь? А  еще
называешь себя моей подругой...
   Ее щеки пылали; Элен видела, что она вот-вот разревется.
   - Позволяю? Я себе ничего  не  позволяю.  Это  все  он,  Дейл.  Я  не
виновата, что он так себя ведет. Я его не поощряю.
   - Ах, не поощряешь? А мне вот кажется наоборот - с  моего  места.  О,
конечно, ты сидишь себе тихонько и помалкиваешь, что правда, то  правда.
Только тебе не требуется и рта раскрывать. Ты только  стреляешь  в  него
своими голубыми глазами, но уж другого  такого  зазывного  взгляда  я  в
жизни не видела. Сьюзи Маршалл была не лучше тебя...
   - Не правда! - Элен взяла ее за руку,  но  Присцилла-Энн  сердито  ее
оттолкнула. - Я бы такого никогда не сделала, сама знаешь, ни за что. Ты
моя подруга, Присцилла-Энн.
   - Была. Была подругой. - Она тряхнула головой. -  Дура  я,  что  тебя
слушала.  Раньше  бы  мне  понять.  Ведь  предупреждали  меня  девчонки:
"Держись подальше от Элен Крейг, нечего тебе возиться с такой, как она".
Но ты мне нравилась. Я тебе верила. Должно быть, я просто спятила.
   - Присцилла-Энн...
   - Из-за тебя я порвала  с  Эдди  Хайнсом!  -  Голос  у  Присциллы-Энн
сорвался на крик. - А все потому, что тебя слушала и повторяла глупости,
которым ты меня учила! "Если бы ты меня уважал, Эдди,  ты  бы  этого  не
сделал!" Помнишь? Помнишь, как мы отрабатывали это у меня в  комнате?  А
когда я так ему сказала, то знаешь что? Больше  я  Эдди  не  видела.  Он
закрутил с Сьюзи Маршалл и...
   - И ты меня за это  винишь?!  -  Элен  уставилась  на  нее,  не  веря
собственным ушам; у Присциллы-Энн закапали слезы. - Я не знала, что  так
получится. Я просто старалась помочь...
   - Помочь, как же! - Присцилла-Энн сердито ее оттолкнула,  повернулась
к зеркалу и начала рыться в сумочке. - Ну, тогда я и сама  так  считала.
Но теперь не считаю. Теперь-то я  знаю,  что  к  чему.  Ты  это  нарочно
сделала. Ты хотела, чтобы мы с Эдди расстались, потому что ты его ко мне
ревновала, Элен Крейг, вот и все. Подличала и ревновала...
   - Ревновала? Тебя к Эдди Хайнсу? Ты, верно, шутишь?
   - Ах, шучу? - В зеркале глаза Присциллы-Энн сузились; они встретились
взглядом. - Может, ты еще скажешь, что не ревнуешь меня и к  Дейлу?  Что
не хочешь, чтобы сегодня он проводил  тебя  домой  вместо  этого  зануды
Билли Тэннера?
   Она раздраженно отерла бумажной  салфеткой  опухшие  глаза,  свинтила
колпачок косметического карандаша и принялась дрожащей  рукой  подводить
веки. Элен долго на нее смотрела.
   - Да, скажу, - наконец  ответила  она,  медленно  выговаривая  каждое
слово. - Да, скажу. Я не ревную тебя  к  Дейлу,  Присцилла-Энн.  Честное
слово. Жаль, что ты мне не веришь. - Она замолчала и пожала  плечами.  -
Если хочешь знать правду, он мне даже не очень и нравится. По-моему,  он
груб. Слишком много пьет. Можно сказать, не умеет себя вести и...
   Элен взяла неверный тон. Взгляд у  отражения  Присциллы-Энн  сделался
каменным, она медленно повернулась.
   - Ах вот как? Кому об этом и судить, как не  тебе.  Я  хочу  сказать,
там,  на  трейлерной  стоянке,  тебя,  конечно,  учат  самым  изысканным
манерам, а? На этой вшивой свалке, которой ты так стыдишься, что даже ни
разу меня к себе не пригласила. Господи, Элен Крейг, ты, знаешь, та  еще
штучка! Да такой парень, как Дейл,  не  захотел  бы  на  тебя  и  минуты
потратить, если б не я. Уж он-то знает белую голытьбу. Он ее  по  запаху
чует - как и я...
   Присциллу-Энн всю трясло. Она все еще сжимала в пальцах косметический
карандаш.  Завинтив  колпачок,  она  сунула  его  в  сумочку,  задернула
"молнию" и повернулась к зеркалу. Элен стояла  ни  жива  ни  мертва,  ее
бросало то в жар, то в холод. Ей казалось, что кафельный пол  ходит  под
ней ходуном. Присцилла-Энн  придирчиво  изучила  свою  короткую  светлую
челку, приподняла ее пальцем, опустила руку.
   - Сколько раз ты дала Билли Тэннеру, чтобы попасть в  такое  шикарное
заведение? - спросила она, печатая каждое слово. - Пять? Шесть?  Десять?
Ты берешь у него, Элен, - помнишь, Сьюзи Маршалл рассказывала,  как  это
делается? Ты брала у него? Я хочу  сказать  -  сколько  Билли  получает?
Пятьдесят  долларов  в  неделю?  Шестьдесят?  Для  парня   вроде   Билли
закатиться в такое место - крепко ударить себя по  карману.  Ты,  видно,
особенно расстаралась, чтоб его расколоть. А может, я  ошибаюсь.  Может,
для тебя дать - раз плюнуть. Как для твоей мамочки. В Оранджберге каждый
мужик знает, что твоя мамочка готова задрать юбку за новое  платье.  Или
за бутылку спиртного. Говорят, тогда она бывает очень изобретательной. Я
всегда думала, до чего, должно быть, жутко носить вот  такие  платья,  -
она хлопнула по белому платью Элен, - и считать на пальцах, сколько  раз
мамочке пришлось перепихнуться, чтоб за него заплатить...
   - Заткни свою грязную лживую пасть!
   Элен  бросилась  на  Присциллу-Энн,  но   та   оказалась   проворней.
Увернувшись от  Элен,  он  порскнула  в  кабинку.  Дверца  захлопнулась,
щелкнула задвижка. Из  кабинки  послышался  отвратительный,  истерически
возбужденный смех.
   - Да брось ты, Элен, не стервеней. И не делай вид,  будто  не  знала.
Разве ты ни разу себя не спрашивала,  почему  у  тебя  никогда  не  было
парня? Конечно, знала. Билли Тэннер - другое дело.  Но  какой  приличный
парень захочет гулять с дочерью шлюхи?
   Наступило молчание.  Элен  сверлила  взглядом  закрытую  дверцу.  Она
чувствовала, что если не уйдет сию же минуту, то расплачется, а если  не
расплачется, то ее вырвет. Она не помнила, как  вернулась  на  место;  в
глазах у нее все расплывалось. Дейл тем временем заказал еще  пива;  его
красивое лицо раскраснелось, он смеялся.
   - Брось ломаться,  Тэннер,  мне-то  ты  можешь  рассказать.  В  конце
концов, все мы мужчины, верно? А когда мужчине хочется поразвлечься -  я
имею в виду, по-настоящему поразвлечься, - тут уж ничто,  ну  ничто  так
его не раскочегарит, как черная...
   - Билли, увези меня отсюда, - тихо сказала она, но Билли все понял по
ее лицу и уже был на ногах. На столе стояла пластмассовая тарелочка,  на
тарелочке лежал счет. Билли извлек бумажник и начал  отсчитывать  купюры
одну за другой; подумал - и добавил еще  одну.  В  бумажнике  ничего  не
осталось. Откинувшись на спинку дивана, Дейл наблюдал за ним  с  широкой
ухмылкой.
   - Что ж это вы нас одних оставляете? Нехорошо. Просто стыд...
   Билли наклонился через стол. Он был выше Дейла и массивнее.  Улыбочка
так и застыла на лице у Дейла.
   - Еще слово, - спокойно произнес Билли, -  скажешь  еще  хоть  слово,
студентик, и я загоню тебе зубы в глотку. Усек?
   Он взял Элен за руку, и они ушли.
   До Оранджберга их подбросила попутка, дальше они  добирались  пешком.
Не доходя до трейлерной стоянки, Билли остановился. Луна была на ущербе,
но все еще довольно полной. Она высвечивала  пыль  на  дороге,  деревья,
бледное лицо Билли. Его глаза горели голубым огнем, словно он  сердился.
Смотрел он не на Элен, а мимо нее, на деревья.
   - Все переменится, - вдруг  выпалил  он.  -  Все  переменится.  Ждать
осталось недолго. Он не видит. Они почти все не видят. Но так  будет.  -
Билли махнул рукой. - Он  окончил  колледж.  За  неделю,  верно,  читает
больше книг, чем я за год, и все  равно  не  видит.  Как  мой  папаша  и
большинство наших местных. Но все переменится; раз не правильно, значит,
должно измениться, вот и все. Я не всегда так считал. Мальчонкой  я  так
не думал. Если я скажу отцу, что теперь думаю, он мне все лицо распишет.
Но я все равно так думаю. Смотрю вокруг и вижу  одну  только  ненависть.
Кроме ненависти, я ничего в жизни не  видел.  Ненависти  и  страха.  Все
скребутся, скребутся, чтобы удержаться  за  свое  местечко  на  мусорной
куче, не соскользнуть чуть ниже. Я почти у самого низа, поэтому и вижу -
вижу, во что это превращает людей. Взять хоть отца. Он тринадцать лет не
работает, пьет - губит здоровье, но знаешь что? Отец считает, что с  ним
все о'кей. Потому как он знает - что бы ни случилось, он - белый, а  раз
так, то при любом раскладе в самом низу не окажется. Самый низ - это для
цветных. Он думает, будто их ненавидит, только на самом деле это не так.
Он в них нуждается, понимаешь? Нуждается, потому что  ничего  другого  у
него не осталось, потому что на них одних  отец  может  смотреть  сверху
вниз...
   Он говорил все тише, замолк, повернулся к Элен и заглянул ей в лицо.
   - Я так хотел... - он нахмурился,  -  так  хотел,  чтобы  ты  сегодня
повеселилась. Хотел, и готовился, и все пошло прахом. И...
   - Ох, Билли. Обними меня. Крепко-крепко... Элен шагнула  к  нему  как
слепая, и он обнял, прижал ее к себе обеими руками. Она опустила  голову
ему на грудь, услышала стук его сердца и расплакалась. Ей казалось,  что
она плакала очень долго; плакала о себе, и о маме, и о Билли,  и  о  его
отце; плакала об Алабаме и о том, что ей пятнадцать лет; плакала, потому
что светила луна и деревья шелестели под ветром.  И  пока  она  плакала,
Билли не  вымолвил  ни  единого  слова.  Он  просто  крепко  держал  ее,
прижавшись лицом к ее волосам.  Когда  она  наконец  затихла,  он  нежно
приподнял ее лицо и посмотрел в глаза.
   - Хотелось бы мне, чтобы ты была предназначена для меня,  -  произнес
он с огромной нежностью и печалью. - Хотелось бы верить, что так и будет
- когда-нибудь. С той минуты, как я себя помню, я только этого и  желал,
я даже молился об этом. И сегодня... я собирался тебе об  этом  сказать.
Что я чувствую, Я думал... надеялся.
   Но я всю дорогу сам себя обманывал и,  может,  все  время  знал,  что
обманываю. -  Билли  нахмурился,  его  зимородковые  глаза  горели,  как
звезды. - Жаль, что я не могу хоть изредка заглядывать в будущее.  Чтобы
узнать, что случится - с тобой. Ведь я не знаю, куда ляжет твой путь, но
он уведет тебя очень далеко отсюда. Это я знаю. Мне хочется, чтобы  тебе
там было счастливо и надежно. И  еще  хотелось  бы  думать,  что  ты  не
забудешь. Не забудешь меня. Как мы вместе проводили время...
   - Билли?
   - Я люблю тебя. - Он взял ее за руку и подержал с секунду. -  С  того
самого дня, как ты сюда приехала. С того времени, как ты была совсем еще
крошкой. Ты прекрасна. Ты ни на кого  не  похожа.  В  тебе  есть  что-то
особенное. Когда я вижу тебя, луна и солнце будто разом светят на  небе.
Вот и все. Мне просто хотелось, чтобы ты знала. Это ничего не изменит. Я
не жду от тебя ответного чувства. Но мне хотелось, чтобы ты знала.
   Элен опустила голову. Она чувствовала, как  на  глаза  наворачиваются
слезы.
   - Знаешь, что сегодня сказала мне Присцилла-Энн? -  Она  не  решалась
взглянуть на него. - Она сказала... сказала, что у меня мать шлюха.
   Слово далось ей с трудом. Билли вскинул голову, как сторожкий  зверь,
почуявший опасность. Он шагнул к Элен, но  она  остановила  его,  подняв
руку.
   - Сказала. Так и сказала. Сказала, что в Оранджберге все  это  знают,
может, кроме одной меня. Все мужчины. Она сказала...
   Билли обнял ее.
   - Неважно, что она там сказала. Выбрось из головы.
   Она ревнует.
   - Не могу выбросить. Никогда не забуду. До  смерти  помнить  буду.  И
прошу тебя, Билли, пожалуйста, ответь.
   Я никого другого спросить не смогу, но я должна  знать.  Это  правда?
Так говорят?
   - Мало ли  что  говорят.  -  В  его  голосе  слышались  неловкость  и
замешательство. - Твоя мать, как и ты, на других не похожа, а это им  не
по нраву, они такого не терпят.
   - Это правда!
   Билли потупился, и у Элен оборвалось сердце. Потом он  поднял  глаза,
подался к ней и схватил ее за предплечья.
   - А сейчас послушай меня. Послушай. Люди идут  на  всякое  -  на  что
угодно, - если у них нет денег. Если им одиноко. Если надеждам  приходит
конец. Ты что, станешь проклинать их за это? Я бы не  стал.  Потому  что
неизвестно, как бы ты сам повел себя на их месте. Доведенный до точки. -
Он отпустил Элен. - Она любит тебя, Элен. Она  заботилась  о  тебе,  как
умела. И как бы она себя ни вела...
   - Но меня-то это в каком свете выставляет?
   - Ни в каком. Ты - это ты. Прекрасней тебя я ничего в жизни не видел.
Ты - Элен. И мне кажется... мне  кажется,  ты  можешь  стать  всем,  чем
захочешь. Понимаешь? Всем.
   Он легонько встряхнул ее и отошел.
   - Теперь пошли. Уже поздно. И больше не плачь. Я тебя провожу.
   Они молча  пошли  поддеревьями,  по  чахлой  траве,  мимо  трейлеров,
погруженных во мрак. Элен вдруг вскрикнула и  побежала.  Дверь  зеленого
жилого прицепа стояла открытой,  свет  из  нее  падал  на  траву  желтым
пятном; внутри приглушенно играло радио, и, распахнув хлипкую деревянную
калитку, они увидели мать, мешком валяющуюся на полу.
   Билли  взлетел  по  ступенькам,  обогнав  Элен.  Она  вошла   следом,
проморгалась, привыкая к свету,  растерянно  огляделась,  опустилась  на
колени. В прицепе пахло рвотой. Она осторожно приподняла голову  матери.
Фиалковые глаза на секунду приоткрылись, мать застонала. Билли замер как
статуя посреди крохотной комнаты.
   - Билли... что случилось? Что с ней?
   - Напилась, - ответил он буднично, подняв с пола  пустую  бутылку.  -
Она все выпила за... один нынешний вечер?
   - За вечер? Не знаю. Она не пьет. Я думала, что не пьет. Это...
   - Постой. Сейчас я ее подниму. -  Билли  наклонился.  Элен  встретила
взгляд его голубых глаз, он  горько  ей  улыбнулся.  -  Все  путем.  Она
оправится. Я знаю, что нужно делать.
   Впоследствии Элен с отвращением  вспомнила  эту  унизительную  сцену.
Мать  не  держалась  на  ногах,  Билли  пришлось  ее  тащить  на   себе,
придерживая  за  голову.  Каким-то  непонятным  образом   он   умудрился
выбраться с ней наружу. Мать вывернуло  наизнанку,  Элен  заткнула  уши,
чтобы не слышать этих ужасных звуков.
   - Ты тут пока приберись, -  крикнул  ей  Билли  бодрым,  чуть  ли  не
радостным голосом. - Скоро  она  оклемается.  Очистится  и  потом  будет
спать.
   Когда наконец он втащил мать в трейлер, Элен сделалось страшно от  ее
вида. Мать была белой как мел, под глазами залегли черные тени.  От  нее
шел мерзкий запах. Глаза у нее теперь были  открыты,  но  взгляд  как  у
слепой: она уставилась на Элен, потом на  Билли,  потом  в  никуда.  Она
постанывала.
   - Я постелила, - сказала Элен и растерянно взглянула на Билли.
   - Вот и хорошо. - Он поднял мать на руки как тряпичную куклу и внес в
спальню. Осторожно опустил ее  на  постель,  словно  маленькую  девочку,
повернул на бок, убрал подушку,  натянул  одеяло  и  подоткнул  со  всех
сторон.
   - Может, ей что-нибудь дать?
   - Ни-ни, она тут же сблюет. Утром у нее будет трещать голова -  тогда
дашь ей таблетку алка-зельцер.
   Билли больше не усмехался. Он взял Элен за руку и тихо увлек в другую
комнату.
   - С ней и раньше бывало такое?
   - Нет, ни разу.
   - Что-то выбило ее из колеи, или как?
   - Да нет, ничего такого. Когда я ушла, с ней все было в  порядке.  То
есть мне так казалось. Она выглядела очень счастливой. Ох, Билли!
   - Не трухай. Такого, вероятно, не повторится.  Она,  возможно,  из-за
чего-то расстроилась, а тебя рядом не было. Вот она  и  глотнула,  чтобы
взбодриться, ну а потом опять приложилась, так оно и пошло...
   Элен понимала, что он пытается ее успокоить.  Но  в  его  глазах  она
улавливала сомнение и тревогу.
   - Хочешь, я пока побуду с тобой?
   - Нет, Билли. Все будет в порядке. Тебе утром выходить на работу. Я с
ней посижу. Не нужно обо мне беспокоиться.
   Билли улыбнулся какой-то непонятной кривой улыбкой.
   - Но я беспокоюсь, - сказал он. - И, видно, никогда не перестану.
   Провожая Билли, Элен неловко взяла его за руку и крепко сжала.
   - Спасибо, Билли, - шепнула она. - За все.
   Он не поцеловал ее, даже не прикоснулся. Просто спустился по  лесенке
в их маленький дворик. В лунном свете  Элен  проводила  его  взглядом  -
какой он высокий и гибкий!
   - Я запомню, Билли, - вдруг крикнула она  ему  вслед.  -  Никогда  не
забуду... Все, что ты мне сказал. Никогда.
   Но Билли не обернулся, не оглянулся, и ей не дано было узнать, слышал
ли он ее.
   Когда он скрылся из виду,  Элен  заперла  дверь,  медленно  прошла  в
спальню, присела на свою постель и поглядела  на  мать  -  худые  плечи,
седеющие волосы разметались по простыне, ни кровинки в лице. Мать тяжело
дышала.
   Прошло какое-то время, и мать  вдруг  открыла  глаза  Ее  взгляд  был
устремлен на Элен, но, как показалось Элен, она ее не видела.
   - О господи, - отчетливо произнесла мать, - Блаженный Иисус!  Во  что
же это я превратила свою жизнь?
   Закрыла глаза и уснула.
 
*** 
 
   Когда через два дня Элен  возвращалась  из  школы  по  оранджбергской
дороге, ее обогнал длинный черный "Кадиллак" с откидным верхом. За рулем
сидел мужчина в белой рубашке; его белый полотняный  пиджак  валялся  на
заднем  сиденье.  "Кадиллак"  затормозил,  Элен  тоже  остановилась.  Ее
одарили ослепительной улыбкой, ей протянули загорелую руку.
   - Элен Крейг. Приятная встреча. Как поживаете?
   - Привет. - Элен  пожала  его  руку  и  тут  же  выпустила.  -  Майор
Калверт?
   - Нед. Зовите  меня  Недом.  -  Снова  улыбка.  -  Мне  давненько  не
доводилось облачаться в военную форму. - Он распахнул переднюю дверцу. -
Жарко. Не желаете прокатиться?
   Элен колебалась. Она почувствовала, как где-то в глубине ее  существа
всколыхнулось  запретное  волнение,  словно  камертоном  прикоснулись  к
стеклу, и тут же погасло. Ей не доводилось  ездить  в  "Кадиллаке".  Она
обошла машину и села рядом с Недом Калвертом.
   Он глянул на часы, золотой "Ролекс" на  кожаном  ремешке,  и  перевел
взгляд на Элен.
   - Час еще ранний. Хотите посмотреть на  плантации?  Приятный  выдался
вечер.
   Он говорил с  нею  так,  словно  они  встречались  совсем  недавно  и
последние три года сократились наподобие сегментов подзорной трубы,  так
что предыдущее его предложение отделяло  от  нынешнего  всего  несколько
дней. Казалось, он был уверен, что она не забыла.
   - Хорошо, - согласилась она, сложив руки на коленях.
   Он  резко  выжал  скорость;  "Кадиллак"  плавно  сорвался  с   места,
прохладный ветерок ударил ей в лицо. Она непроизвольно вскрикнула  -  до
того ей стало приятно, - и Нед Калверт улыбнулся. Элен  искоса  на  него
поглядела. Представительный мужчина, истинный  джентльмен-южанин  -  так
все отзывались о Неде Калверте. В детстве ей казалось,  что  он  вылитый
Кларк Гейбл в фильме "Унесенные ветром", и она не очень ошибалась. Те же
волосы  цвета  воронова  крыла,  зачесанные  назад,  обнажающие  широкое
загорелое лицо; те же черные аккуратные усики;  широкие  плечи;  сильные
загорелые руки; крепкая  спортивная  фигура;  единственное  украшение  -
золотое кольцо с печаткой на пальце левой  руки.  Ну  просто  английский
джентльмен из округа Оранджберг. Только теперь она не больно-то верила в
английских джентльменов.
   - Мне сорок три, - сообщил он, по-прежнему улыбаясь, не сводя глаз  с
дороги. -  А  вам  уже  пятнадцать.  Нет,  какой  дивный  вечер.  Просто
проехаться и то удовольствие. Правда, Элен Крейг?
   - Прохладно.
   Он на миг повернулся, наградив ее взглядом  темно-карих  глаз.  Резко
нажал на скорость, машина рванулась - и проскочила поворот на проселок к
трейлерной стоянке.
   - И верно. Прохладно, быстро, вольно. Я люблю езду. Он съехал с шоссе
через несколько миль, обогнул плантацию с севера и  повел  машину  через
плоские, напоенные жаром  хлопковые  поля.  Время  от  времени  по  пути
встречались деревья,  купы  южных  сосен  или  тополей,  -  единственные
тенистые оазисы на плоской равнине. Когда хлопок еще  собирали  вручную,
заметил он, сборщики устраивались тут передохнуть и перекусить.
   - Собирать хлопок - работа тяжелая, - усмехнулся он. - В детстве  мне
однажды довелось ее отведать. Я тогда упросил  старика  отца,  объяснил,
что хочу испытать, каково быть сборщиком. В конце  концов  он  разрешил.
Меня хватило минут на двадцать, не больше. С  тех  пор  зарекся  за  это
браться... Хлопок - растение  подлое.  Руки  в  кровавых  царапинах.  Ни
одного живого места. Спину разламывает - работать приходится согнувшись.
Нос забивает  так,  что  нечем  дышать.  -  Он  передернулся.  -  Машины
справляются  с  хлопком  быстрее  и  лучше.  Чище.  Поначалу  приходится
выложить деньги, но в конечном счете расходы себя окупают. Я приступил к
механизации несколько лет назад. Через два-три года с  ручным  трудом  у
меня будет покончено... - Он остановил автомобиль. -  Мой  прапрадедушка
основал эту  плантацию.  Тогда,  в  недобрые  старые  времена,  на  него
трудились рабы. Пять сотен работали на сборе хлопка. Через год-другой  у
меня останутся человек сорок, ну, может, сорок пять. -  Он  вздохнул.  -
Все меняется. И времена меняются.  Юг  уже  не  тот,  как  в  дни  моего
детства...
   Элен украдкой на него покосилась. Трудно было понять, приветствует он
перемены или сожалеет о них. Она промолчала, он подождал, включил  мотор
и поехал дальше. Она считала его человеком неразговорчивым, его молчание
смущало ее, давило на нервы. Но сейчас он болтал как заведенный; изредка
бросая взгляд в  ее  сторону,  он  обрушивал  на  нее  горы  сведений  -
урожайность, площади посадок, хлопковый долгоносик, инсектициды,  объемы
товарного производства. У нее голова шла кругом. Он словно сам  с  собой
разговаривает, подумалось  ей,  или  беседует  с  каким-то  воображаемым
собеседником. Наконец он снова остановил машину. Шагов за двести  стояла
кучка построенных из толя лачуг; вился дымок от древесного угля, маячили
несколько чернокожих. Внезапно он со всего маху хлопнул рукой о руль.
   - Полтора столетия! Вот что до них не доходит, до этих чертовых  янки
в Вашингтоне. Перед вами - сама история. История! Образ  жизни,  который
себя оправдал и продолжает оправдывать... Я тут  вырос.  Я  знаю.  -  Он
показал рукой на лачуги:
   - Посмотрите - их построил еще  мой  отец.  Они  принадлежат  мне.  Я
содержу их в порядке. Ремонтирую крыши. Провожу  воду,  ставлю  колонки.
Плачу им все больше, а они пропивают заработанное. Значит,  я  занимаюсь
тем же, что и отец, а до него - дед. Им нужен врач - я устраиваю  врача.
Кончаются запасы еды - я и тут помогаю. Они счастливы, вот чего никак не
могут понять эти, на Севере...
   Он замолчал, потом показал рукой.  Далеко-далеко  за  деревьями  Элен
различала белую крышу  большого  дома.  С  древка  на  крыше  свисала  в
неподвижном воздухе цветная тряпица. Нед Калверт повернулся к Элен:
   - Если вы и вправду американка, то должны знать, что это такое.
   - Еще бы, - Элен наградила  его  насмешливым  взглядом.  -  Это  флаг
Конфедерации.
   Нед Калверт улыбнулся:
   - Он самый. Мой дед поднял его. Мой отец прожил под  ним.  И  никакие
адские силы не заставят меня его спустить.
   - У вас нет сына, - тихо заметила Элен.
   - Что-что? - Он пристально на нее посмотрел,  затем  его  лицо  пошло
морщинками, он запрокинул голову и рассмеялся.  -  Вы  прямая.  Мне  это
нравится. Верно, у меня нет сына. Но ведь я и не собираюсь умирать прямо
завтра.
   Он перегнулся через Элен и распахнул дверцу. На мгновение она ощутила
исходящее от него тепло.
   - Выходите. Походите, поглядите. - Он вылез следом, глянул на  нее  и
отвел глаза. - Но хочу напомнить вам об  одном:  никаких  рукопожатий  с
негритосами - ты и сама это знаешь. Они все равно не поймут.
   - С матерью все в порядке?
   Вечерние тени становились  длиннее;  он  возвращался  с  нею  кружным
путем, как показалось Элен, дорогой, что огибала поля и  заворачивала  к
белому дому. Вопрос  прозвучал  неожиданно,  после  долгого  рассеянного
молчания. Элен вздрогнула и сжала лежавшие на коленях руки.
   - Да. Все хорошо. - Она помолчала и прибавила:
   - Может быть, мама притомилась. Ей тяжело в такую жару.
   - Вот и прекрасно. А то мне подумалось... Она должна была прийти, как
обычно, в субботу уложить миссис Калверт прическу. Но не пришла  и  даже
не предупредила, а это на нее не похоже. Вот я и решил проверить, в  чем
дело. Не заболела ли она и все ли у вас в порядке, понимаете?
   Задавая вопрос, он,  показалось  Элен,  весь  напрягся.  Но  тут  она
увидела, как обмякли на руле его руки, и сама тоже сразу расслабилась. А
вдруг до него что-то дошло, он услышал какую-то сплетню? Но она прогнала
от себя эту мысль. О том, что мать тогда напилась,  он  в  любом  случае
знать не мог: об этом знали только они с Билли, а Билли не проболтается.
   - Хотите немного выпить, Элен Крейг?
   Элен подскочила на сиденье и вновь ощутила  легкий  укол  непонятного
нервного возбуждения.
   - Вы хотите сказать, у вас? В вашем доме?
   - Нет. - Он притормозил и, повернувшись вполоборота, поглядел на  нее
с долгой ленивой ухмылкой. - Нет, не там. Ты уже не девочка. Жена,  чего
доброго, не так нас поймет. - Он помолчал. - Впрочем, миссис Калверт  не
понимает очень многого. Про меня.
   Он потянулся к "бардачку", открыл и вынул серебряную фляжку.
   - Бурбон, - усмехнулся  он.  -  У  меня  все  под  рукой.  Что  может
сравниться с хорошим глотком чистого бурбона  в  конце  долгого  жаркого
дня! Вы пробовали?
   - Нет.
   - Ну так попробуйте.
   Он отвинтил  колпачок  и  вручил  ей  фляжку.  Элен  замялась,  потом
глотнула. Словно жидкий огонь прошел  по  горлу.  Она  задохнулась.  Нед
Калверт рассмеялся.
   - Понравилось?
   Элен скривилась от отвращения.
   - А чего миссис Калверт про вас не понимает?
   - Много чего. - Он взял у нее фляжку и  прижал  к  губам,  запрокинув
голову. Она видела, как его  горло  дергается  под  загорелой  кожей.  -
Когда-нибудь расскажу.
   Он остановил машину, закрепил тормоз, опустил фляжку.
   - Знаете, где мы сейчас? Видите  вон  тот  болотный  кипарис?  Мы  на
другом берегу ручья, куда вы когда-то бегали купаться. - Он перегнулся и
открыл дверцу с ее стороны. - Пойдем разомнем  ноги.  Хорошо  бы  сейчас
посидеть в тени, правда? Я знаю одно подходящее местечко.
   Он сунул фляжку в задний карман брюк. Элен выбралась  из  машины,  он
небрежно взял  ее  за  руку  и  повел  вперед,  на  ходу  раскачивая  их
соединенные руки. Солнце пригревало затылки, затем они вступили в  тень.
Над головой у них завозилась в ветвях овсянка и  выпорхнула  на  солнце.
Они шли под деревьями, она поняла, что заводь  осталась  справа.  У  нее
лихорадочно билось сердце.  Потом  под  ногами  зашуршала  сухая  чахлая
травка и прямо перед ними возник темный летний домик.
   Нед Калверт бросил через плечо  один-единственный  быстрый  взгляд  и
провел ее внутрь. Вдоль  трех  стен  лепились  грубо  отесанные  скамьи;
дверной проем наполовину занавешивали побеги красного плюща.
   Он сел и похлопал по скамейке, приглашая Элен сесть рядом.
   - Видите? Здесь прохладно и тихо. Тут никогда никого не  бывает.  Мне
здесь нравится. Всегда нравилось. Выпейте еще.
   Элен опасливо присела. Взяв протянутую фляжку, она запрокинула голову
и отпила. Нед Калверт не сводил с нее глаз; в тени их взгляд казался  ей
таким  же,  как  в  тот  раз,  в  гостиной,  -  застывшим,  напряженным,
внимательным-внимательным.
   - О вас идут разговоры, Элен Крейг.
   Он забрал у нее  фляжку,  обхватил  горлышко  губами  и  основательно
потянул.
   - Обо мне? - нервно хихикнула Элен. - Обо мне и говорить-то нечего.
   - Да ну? - Он опустил фляжку, посмотрел на  Элен  и  сказал,  понизив
голос:
   - Вы гуляете с Тэннеровым парнишкой, что работает в гараже у  Хайнса.
Это и говорят.
   - С Билли? - Она удивленно  повернулась  к  нему.  -  Кто  вам  такое
сказал?
   - Мне всякое говорят. Не важно кто. Разные люди. - Он помолчал. - Вот
я и решил предупредить вас, только и всего. Держитесь подальше от  этого
парня.
   - От Билли? - Голубые глаза вспыхнули. - Почему, интересно?
   - Он вам не пара. И вам, и любой приличной  белой  девушке.  Так  мне
говорили. Не пара для девушки, которая хочет саму себя уважать.
   - Я уважаю Билли! Он мне нравится.
   - Ну как же. Как же, - вздохнул он. - Но вы еще  очень  маленькая.  В
известном смысле. Вы живете с матерью, у вас своя жизнь, она  англичанка
и все такое, поэтому вам, может, трудно понять. Я только хочу, чтобы  вы
вели себя осторожней, чтоб вам не было больно, вот и все.
   - Больно? Из-за Билли? - Она  гордо  вздернула  подбородок.  -  Билли
никогда ни за что меня не обидит.
   - Сам, возможно, и не обидит. Парень он, в сущности,  неплохой,  я  в
этом уверен. Но его  сбили  с  толку.  Может,  он  не  очень  умен,  раз
позволяет втягивать себя в дела, в которые не следовало бы  втягиваться,
может, вы правы, и он ничего плохого не замышляет. Но у  Билли  завелись
странные дружки - он вам о  них  не  рассказывал?  Не  рассказывал,  как
сблизился кое с кем из тех, кто работает у Хайнса? С черномазыми?
   Элен уставилась на него и не сразу нашлась с ответом.
   - С неграми? Нет, Билли об этом не говорил.
   - Вот видите? А почему? Потому что стыдится, вот почему. В душе он  и
сам понимает, что не прав, что есть вещи, которые белому человеку делать
не положено. Наши местные этого не потерпят. Для таких, как Билли, у них
есть  скверное  прозвище.  "Дружок  черномазых"  -  вот  как  они  таких
называют. Вам доводилось слышать это имечко?
   - Конечно!
   - Значит, вам не захочется, чтобы Билли так называли. Или  вас  саму,
раз вы гуляете с Билли. Верно?
   Он щелчком смахнул пылинку со  своих  белых  брюк,  поднял  голову  и
посмотрел на дверь.
   - Билли видели. Он разговаривал с ними, ел с  ними  вместе.  На  днях
пошел с ними в их негритянскую  обжорку.  Сидел  там,  уплетал  требуху,
коровий горох и сладкий картофель, будто  забыл,  какого  цвета  у  него
кожа. - Он повысил голос. - Народу  такое  не  по  душе.  Пока  еще  все
довольно спокойно, но скоро покоя не будет. Надвигаются беспорядки. Я их
в воздухе чую, потому что прожил тут всю жизнь и знаю, чем это пахнет, -
закончил он уже тише.
   Он повернулся к ней. Элен уставилась на него во все глаза.  Ей  стало
страшно.
   - Вам ведь не хочется, чтобы с Билли что-то случилось, правда?
   - Нет, не хочется.
   - Тогда не мешало бы его предупредить. Передайте  ему  наш  разговор.
Скажите, чтоб не забывал, кто он есть, пока не поздно. - Он помолчал.  -
И больше с ним не встречайтесь. В наших местах у вашей мамы  не  так  уж
много друзей - вам это известно?
   - Да, известно.
   В ушах у нее раздавался голос Присциллы-Энн; она  почувствовала,  как
кровь бросилась ей в лицо. Он не сводил с нее взгляда.
   - Местные о ней разное говорят.  Мы  с  миссис  Калверт  не  обращаем
внимания на эти сплетни. Но вы красивая девочка. Вы ведь не хотите, чтоб
о вас пошли разговоры?
   Элен залилась краской и опустила голову.
   - Нет, не хочу, - ответила она пристыженно.
   - Ну-ка, - сказал он и протянул ей фляжку, -  хватит  расстраиваться.
Глотните бурбона.
   Элен взяла фляжку дрожащими руками и сделала  большой  глоток.  Виски
обожгло пищевод, жидким  огнем  разлилось  в  желудке.  Она  на  секунду
зажмурилась.  У  нее  закружилась  голова,  в  маленькой  беседке  вдруг
сделалось очень жарко, но она и в самом деле почувствовала себя лучше. А
он очень добрый. И мама, и Билли, все разом, от этого у нее  путалось  в
голове, но он, конечно, и вправду очень добрый.
   - У вас мокрые губы, весь рот заляпан  в  бурбоне.  Придется  научить
вас, Элен Крейг, пить из фляжки.
   С этими словами он придвинулся к ней, наклонился и  обнял  за  плечи.
Внезапно его губы оказались совсем рядом.
   - Мокрые... Помните?
   Голос у него внезапно охрип,  как  в  тот  раз.  И  тут  он  -  очень
осторожно и неторопливо - прижался к ее рту  своим.  Губы  у  него  были
влажные  и  твердые;  она  почувствовала  его  язык  на   своих   губах,
почувствовала, как его рот изогнулся в улыбке. Он слизал виски у  нее  с
губ, обнял ее покрепче и раздвинул языком ее губы. Она словно окоченела.
Нежно, игриво он коснулся языком ее языка; затем принажал;  затем  начал
сосать ей губы, потом язык.
   - Открой рот пошире... Вот так...
   Он втянул ее язык к себе в рот, прихватил влажными твердыми губами. В
голове у Элен все поплыло. Образы, слова, картины;  то,  о  чем  шепотом
говорила Сьюзи Маршалл и  подтвердила  Присцилла-Энн.  Она  поняла,  что
дрожит; его рука скользнула чуть выше и легла ей на грудь. От него пахло
одеколоном, мятой, бурбоном и потом с легким оттенком мускуса; ее взгляд
упирался в его загорелую кожу. Она закрыла глаза и погрузилась в  теплую
тьму, где были только два их сомкнутых рта.  Он  отодвинулся,  продолжая
одной рукой ласкать ее груди.
   - У тебя было так с Билли Тэннером? Или с другими ребятами?
   Его голос звучал хрипло и завораживающе.  Она  отрицательно  покачала
головой.
   - Я так и думал. Знаешь, сколько времени я этого ждал?  Очень  долго.
Ты даже не представляешь, как долго. Но я знал, что дело того стоит.
   Он подхватил ее груди снизу ладонями, заставил  ее  откинуться,  так,
чтобы смотреть ей в глаза.
   - Ты ведь знала, верно? - спросил  он.  -  Давным-давно,  когда  была
совсем маленькой девочкой. Ты ведь и тогда знала. По глазам вижу.
   Он снова впился ей в губы поцелуем, долгим, неумолимым и  крепким,  и
не отпускал, пока она не начала дрожать.
   - Расстегни рубашку, голубка, дай посмотреть.
   Он  взялся  пальцами  за  пуговицы  блузки.   Элен   попыталась   его
оттолкнуть:
   - Не надо, прошу. Вы не должны. Это дурно.
   - Я уже видел тебя, - сказал он, отбросив ее руки. - Три года  назад.
Тогда и видел. Ты купалась в  заводи.  Ты  еще  себя  трогала,  а  потом
оглянулась через плечо, будто чего испугалась. Тебе уже тогда  хотелось,
верно? В двенадцать лет. Хотелось, и ты об  этом  думала,  и...  Господи
Иисусе, дай посмотреть.
   Он дернул за оставшиеся пуговицы, одна отскочила. Потом начал сдирать
блузку и запустил руку ей за спину, нащупывая застежку лифчика.
   - Нет, прошу вас. Отпустите. Нельзя...
   Он расстегнул лифчик, поддел пальцами за бретельки и снял,  освободив
груди - полные,  округлые,  тяжелые,  молочно-белые,  с  широким  темным
ореолом вокруг  сосков.  Она  услышала  его  долгий  восхищенный  вздох,
попробовала поднять руки, чтобы прикрыться, но голова была как в тумане,
свет пробивался сквозь тени,  и  руки  плохо  слушались.  Он  без  труда
перехватил их и  развел  в  стороны,  наклонившись  вперед  и  приоткрыв
влажные губы.
   - Какие большие. У такой худенькой крошки -  и  какие  большие...  Ты
прекрасна. Невероятно прекрасна. Мысли о тебе  сводят  меня  с  ума.  Ты
знала, что можешь свести мужчину с ума? Дай-ка я - тихо-тихо - погляжу.
   Посмотрю, какая ты тут нежная. Ладно?  -  Он  провел  пальцем  по  ее
соску, Элен вскрикнула. - Видишь? Хорошо.  Приятно.  Не  нужно  бояться.
Смотри. Мягкие, а я сумею сделать их твердыми. Вот так.
   Он наклонил голову, она ощутила  на  коже  теплые  влажные  губы.  Он
провел языком сперва по одному соску, потом по другому, обдавая ей грудь
возбужденным дыханием.
   - Чувствуешь? Чувствуешь... да?
   Его губы ласкали сосок, втягивали, посасывали, и  он  отвердел.  Элен
непроизвольно выгнулась, наслаждение пламенем  пробежало  по  жилам.  Он
жадно, жестко присасывался по очереди к каждой  груди,  как,  по  словам
знакомых девчонок, делают мужчины, и в голове у нее роились, взвихряясь,
многолетние мечты, образы и туманные представления. Она чувствовала, как
внутри нарастает жар - словно в детстве, когда  она  ночами  лежала  без
сна. В то же время она  понимала,  что  это  плохо,  понимала,  что  это
нехорошее чувство и особенно острое,  может  быть,  именно  потому,  что
плохое.
   - Видишь? - Он оторвался от ее грудей и крепко сжал их ладонями. Губы
у него обвисли, с них стекала слюна.
   - Нравится? Хорошо? Ну скажи, голубка!  Скажи,  как  тебе  хорошо.  А
знаешь, каково мне?  Можешь  почувствовать?  Сейчас  -  давай-ка  ближе.
Садись мне на колени. Оседлай меня...
   Он обнял ее еще крепче, неловко приподнял и усадил в раскорячку  себе
на бедра. Глаза  у  него  остекленели,  он  задыхался,  слова  с  трудом
вырывались из пересохшего горла.
   - Вот теперь ты почувствуешь. Сейчас... - Он резко двинул чреслами. -
Чувствуешь, какой он у меня большой, какой твердый? Это из-за  тебя.  Ты
его таким сделала. А знаешь, что у меня встает, стоит  только  поглядеть
на тебя, даже и трогать не нужно. Только поглядеть -  и  уже  из  штанов
рвется. Попробуй на ощупь. Дай руку - только снаружи. Вот -  чувствуешь?
Не нужно бояться. Хорош. Правда, хорош?
   Он вжал ее руку в свой пах, туда, где  стояк  натягивал  белую  ткань
полотняных брюк. Элен уронила голову ему на  плечо;  ее  поглотил  мрак,
мрак и жара, и...
   - Тебе плохо, голубка?
   Она почувствовала, как он разом напрягся; смутно поняла, что голос  у
него изменился. Он схватил ее за предплечья и крепко встряхнул.
   - Тебе худо? Уж не собираешься ли ты в обморок  хлопнуться?  Господи,
вот черт. Элен... Элен, подними голову...
   - Меня сейчас вырвет.
   Собственный голос, казалось, донесся откуда-то издалека.  Ее  охватил
жуткий холод, а шея обмякла, так что уже не держала голову.
   - Ну-ка, живо. Слезай...
   Он ее приподнял и, поддерживая, вытолкал из  беседки.  У  кустов  она
повалилась на колени и выблевала бурбон, все до последней капли.
   Хоть одно хорошо - он на нее не смотрел. Как только ее начало  рвать,
он повернулся и ушел в  домик.  Когда  ее  отпустило,  она  еще  немного
постояла  на  четвереньках.  Ее  била   дрожь,   в   голове   совершенно
прояснилось, сознание заполняли слова и образы, тело сгорало  от  стыда.
Наконец, слегка покачиваясь, она поднялась. Он вернулся и наблюдал, стоя
в дверях, держа в руке ее блузку и лифчик. Она не могла поднять на  него
глаза. Он взял инициативу на себя.
   - Теперь лучше? - спросил он чуть ли не с улыбкой; голос у него снова
стал нормальным, панические ноты исчезли. - Вот и хорошо. Иди в беседку,
оденься, и я отвезу тебя к матери.
   Он помог ей надеть лифчик, застегнул застежку и пуговицы  на  блузке.
Покончив с этим, он свинтил колпачок с серебряной фляжки.
   - О'кей. Вот, ополосни рот и выплюни. Увидишь, сразу полегчает.
   Элен так и сделала и лишь затем  посмотрела  ему  прямо  в  лицо.  Он
ухмыльнулся.
   - Ты малость перепила, только и всего. Возможно, на  пустой  желудок.
Тут много не нужно. Сейчас лучше?
   Элен кивнула.
   - Присядь, я хочу тебе что-то сказать. Не бойся, голубка,  я  тебя  и
пальцем не трону. Все в порядке. Вот сюда. Давай садись...
   Она неуверенно присела. Он стоял в тени, глядя на нее сверху вниз.
   - Вот уж не ожидал... Не думал,  что  бурбон  тебя  вконец  подкосит.
Боюсь, забыл, как забирает спиртное, особенно в первый раз...
   Элен медленно подняла голову и посмотрела на него. Она понимала,  что
не о спиртном он хочет  с  ней  говорить.  Он  отер  лоб  рукою,  и  она
заметила, что он сильно вспотел.
   - Боюсь... боюсь, я тут позволил себе лишнего.  Может,  даже  напугал
тебя. Прости, голубка, если так...
   И, словно ободренный ее молчанием, он подошел и сел рядом, но немного
отодвинувшись. Потом взял ее за руку.
   - Ты сердишься на меня, Элен? Я не хочу, чтоб ты вообще сердилась,  и
особенно на меня. - Он помолчал. - Видишь ли... Тебе,  вероятно,  трудно
это понять, но ты такая девушка - такая женщина... Одним словом, мужчина
долго восторгался женщиной издали, считая ее очень красивой, потом вдруг
оказался с ней один на один и...  может,  ему  нелегко  вести  себя  как
положено. Понимаешь?
   - Мне... кажется, да.
   - Хорошо. Я ведь тебе объясняю, голубка, как  оно  бывает.  -  В  его
голосе появились раздраженные нотки. - Ты слушай внимательно и  поймешь.
Я мужчина, Элен, обычный мужчина, у меня желания и  потребности,  как  у
всех мужчин. Женщины не всегда чувствуют то же  самое.  Им,  бывает,  не
хочется, чтобы  мужчина  к  ним  прикасался,  целовал,  и,  когда  такое
случается, мужчине приходится несладко, Элен, ох как несладко. Он словно
замыкается сам в себе, превращается в мертвеца или, если  повезет,  -  в
полумертвого. Нет, я не скажу дурного о миссис  Калверт,  но  мы  женаты
очень давно, и долгие годы, голубка, годы...  Бог  видит,  я  был  очень
несчастным.
   - Вы? Несчастны? - Элен подняла на него глаза.
   - Вот именно.
   - Вы хотите сказать, что больше не любите миссис Калверт?
   - Ну, не совсем так, голубка. Жена у меня  -  прекрасная  женщина,  я
перед ней преклоняюсь и ни за что бы не захотел сделать ей больно. Но  -
скажем так - она не вызывает у меня тех чувств, какие вызываешь ты.
   - Я? - Элен широко раскрыла глаза. Он мигом  соскользнул  со  скамьи,
опустился перед ней на корточки, взял ее ладони в свои и посмотрел ей  в
лицо снизу вверх.
   - Да. Это тебе нужно знать... - Он улыбнулся. - Неужели  ты  думаешь,
что я привел бы тебя сюда, целовал и...  и  все  остальное,  если  б  не
восхищался тобой? Если б ты не сводила меня с ума до такой степени,  что
я перестал понимать, куда меня заносит? Возможно... - нахмурился  он.  -
Возможно, я бы сумел удержаться, если б до меня не дошло, что ты гуляешь
с Билли Тэннером. Но, когда я об этом услышал, клянусь тебе, Элен, я так
разозлился, так взревновал, что забыл обо всем на свете...
   - Вы ревновали? К Билли Тэннеру? - Она недоверчиво на него поглядела,
и он кивнул.
   - Форменным образом.  Да  и  какой  мужчина  смог  бы  удержаться  от
ревности при мысли, что девушка, которую он желает  и  любит,  гуляет  с
другим?
   Элен медленно встала.
   - Не может такого быть. Не может.
   Он вскочил, привлек ее к себе, потом отстранил и посмотрел в глаза.
   - Стал бы я тебе врать? Стал бы, голубка? - Он запустил  руку  ей  за
спину и легонько, словно играючи, обнял за талию. - Элен, я не  из  тех,
кто обманывает в таких вещах. Не думай так, а то я совсем рехнусь. Лучше
послушай, что я скажу... Знаю, я был не  прав.  Знаю,  что  потерял  над
собой контроль. Но я хочу, чтобы ты обещала со мной встречаться.  Редко,
время от  времени.  И  я  бы  мог  тебя  видеть,  прогуляться  с  тобой,
поговорить, а то и проехаться в автомобиле,  как  сегодня.  А  больше  -
ни-ни. В этом ведь нет ничего дурного, верно?
   - Нет... пожалуй, нет, - неуверенно  ответила  Элен.  -  Если  ничего
другого не будет.
   В глубине ее сознания звучали предостерегающие шепотки, но он смотрел
ей прямо в глаза чуть ли не с мольбою.
   - В четверг, - сказал он, - я мог бы встретить тебя  после  школы  на
оранджбергской дороге. Мы бы немного покатались, потом я бы  отвез  тебя
домой. И знать про это никому не нужно - только ты да я. Пусть это будет
нашей маленькой тайной. - Он помолчал. - Никому ничего  не  рассказывай.
Матери - ей тоже не говори.
   Элен вздохнула и потеребила пальцами юбку.
   - Не буду. Последнее время я редко с  ней  разговариваю,  не  то  что
раньше.
   Он тоже вздохнул. От ее слов у него, казалось, с души груз свалился.
   - Значит, в четверг. Обещай мне. Сделай меня счастливым.
   - Ладно. Может быть.  -  Она  сглотнула.  -  Но  вы  обещаете  -  как
говорили? Покатаемся - и все?
   - Обещаю. Клянусь тебе, Элен.
   Он коснулся ее волос легким мгновенным поцелуем.
   - Ты самое прекрасное, что я видел в жизни, ты это знаешь?  А  сейчас
идем, отвезу тебя домой. Высажу  перед  трейлерной  стоянкой.  Тебя  это
устроит?
 
*** 
 
   - Ты как хочешь, золотко? Поднять на затылок? Или  пусть  спадают?  А
может, сделаем "конский хвост"?
   Глядя в зеркало, Касси Уайет умелыми руками взяла  Элен  за  виски  и
повернула ей голову сперва направо, потом налево.
   - Ты хоть знаешь, золотко, какие у тебя прекрасные волосы? Прямо  как
шелк и такие густые! Из эдаких волос можно соорудить любую прическу.
   В зеркале Элен встретилась с Касси глазами. Касси подмигнула.
   - Особенное какое свидание или еще что?
   - Вроде того. Я хочу красиво смотреться.
   - Это мы мигом. - Невыразительное лицо Касси расплылось в ухмылке.  -
Я спрашиваю, по-каковски красиво.
   - Не на затылок. И не "конский хвост". - Элен подумала. - Может, если
их капельку подровнять и чтоб они больше вились...
   - Предоставь это мне, золотко.
   Она взяла ножницы и опустила руки на плечи Элен,  продолжая  смотреть
на ее отражение в зеркале.
   - Как ты быстро выросла, - неожиданно сказала она.  -  Прямо  как  на
дрожжах, ей-богу. Всего шестнадцать, а  уже  такая  красавица.  -  Касси
помолчала. - Тебе не доводилось заезжать на киноплощадку, когда  крутили
фильмы с Грейс Келли? "Окно во двор"? "Высшее  общество"?  Второй  будут
снова показывать на той неделе.
   Сдается мне, ты на нее  чем-то  похожа.  Можно  было  бы  подчеркнуть
сходство - оттенить лицо, - хочешь, попробуем?
   - Конечно.
   - Прекрасно. Тогда начнем.
   И она принялась  подрезать  длинные  медовые  пряди,  подхватывая  их
гребенкой. Сперва Элен следила  за  стрижкой,  но  постепенно  мысли  ее
отвлеклись на другое. Она волновалась.  Свидание  и  вправду  предстояло
особенное, хотя она не смогла бы объяснить Касси - насколько  особенное.
Нед Калверт пригласил ее с ним отужинать. Его жена куда-то уехала, и  он
хотел сводить Элен в ресторан - в какой-нибудь,  как  он  сказал,  очень
высокой марки, и они будут одни за столиком.
   А у нее появилось новое платье - не перешитое и не маминой работы, но
настоящее новое, из магазина! Когда  они  последний  раз  виделись,  Нед
сунул ей в руку двадцать долларов и сказал:
   - Маленький подарок для моей девочки. И не спорь. Я  хочу,  чтобы  ты
поехала в Монтгомери, отправилась прямиком  в  магазин  и  купила  самое
красивое платье. Будешь носить - меня радовать...
   Она обошла магазин, испытывая легкое возбуждение, но в  конце  концов
нашла именно то, что хотела. Платье из  бумажной  ткани  в  бело-розовую
клетку с низким вырезом сердечком и рукавами-буф, которые оставляют руки
почти полностью открытыми.  При  платье  была  нижняя  юбка  из  тонкого
нейлона, жесткая и  шершавая,  но  из-за  нее  подол  вздувался  широким
колоколом, совсем как на платьях  Присциллы-Энн.  У  нее  даже  остались
деньги на нижнее  белье  -  короткие  трусики  с  оборками  и  кружевной
бюстгальтер с проволокой под чашами, чтобы поднимать груди. А теперь вот
и прическу делают. Жаль только, что  это  так  долго  тянется  -  ей  не
терпелось  прийти  домой,  надеть  обновки  и  полюбоваться  на  себя  в
зеркало...
   - Ты сегодня была  в  Монтгомери?  -  спросила  Касси,  глядя  на  ее
отражение. - Видела, как ты выходила из автобуса, вот и подумала.
   - Да. Погуляла по магазинам, посмотрела.
   - Обошлось без неприятностей?
   - Без.
   - А то на днях были. Ты не слыхала? В Мэйбери. Там, конечно,  цветные
уже три недели как отказываются ездить  автобусами,  и  я  вообще-то  им
сочувствую, самую капельку, понимаешь? Не велика  радость  -  всю  жизнь
ездить на задних местах. По-моему, так им давно пора  иметь  собственные
автобусы.
   Она помолчала, потом опять заработала ножницами.
   - Но на прошлой неделе в Мэйбери крепко схлестнулись. До драки дошло.
Я слышала, одного цветной парня здорово порезали...  -  Касси  отхватила
прядь. - Сейчас, Элен, тебе надо быть осторожной. По  нынешним  временам
ездить автобусами небезопасно...
   - Я съездила хорошо, все было спокойно.
   -  Как  поживает  мама?  -  Касси  явно  решила  сменить  тему.   Она
остановилась, ее доброе лицо помрачнело. - Я по ней очень скучаю,  Элен.
Я хочу сказать, я знала, что ей нездоровится, но уж никак не думала, что
она вот так, разом, возьмет и уйдет.
   Элен опустила глаза. Мать ушла из салона Касси Уайет месяц назад.
   - С мамой все хорошо, - тихо произнесла она. - В полном порядке.
   - Дай-то бог, золотко, - вздохнула Касси. - Мы с твоей  мамой  старые
приятельницы...
   Элен уловила в ее голосе жалость. Она догадывалась: Касси знает,  что
мать сидит без работы; это, должно быть знали все  в  Оранджберге.  Элен
задрала голову.
   - Возможно, мы скоро вернемся в Англию, - гордо заявила она. -  Через
год, когда я закончу школу. Мама сейчас  занята  -  все  рассчитывает  и
вообще.
   - Конечно, золотко.
   Касси словно замкнулась. Замолкла. Сняла с Элен простыню, тряхнула  -
на пол водопадом посыпались медовые пряди.
   - Сейчас мы их вымоем и уложим, а после я посажу  тебя  под  сушилку,
о'кей?
   Элен казалось, что она сидит под сушилкой  уже  много  часов.  Колпак
обдавал голову невыносимым жаром, стальные  бигуди  и  шпильки,  которые
приладила Касси, раскалялись с каждой минутой. Элен полистала  "Редбук",
проглядела потрепанный номер "Тайм" двухлетней давности. Закрыла журнал.
Впереди ее ждал целый мир - Голливуд, Нью-Йорк, Англия, Европа.
   Нед Калверт бывал  в  Европе  -  сперва  на  фронте,  потом  ездил  и
отдыхать.  Они  с  миссис  Калверт  повидали  Лондон,   Париж   и   Рим.
Останавливались,  какой  рассказывал,  в  лучших  гостиницах;  ходили  в
театры, музеи, картинные галереи. В Лондоне были на  скачках,  в  Париже
катались по Сене  на  речном  трамвайчике.  В  Риме,  по  словам  миссис
Калверт, мужчины совсем невоспитанные.
   Она отложила журналы.  В  другом  конце  салона  укладывали  прическу
матери Сьюзи Маршалл. У нее были ярко-рыжие волосы, крашеные и завитые в
мелкие  локоны.  Касси  подкрашивала  их  у  корней.  Элен   в   зеркале
встретилась взглядом с миссис Маршалл;  та  посмотрела  на  нее  как  на
пустое место.
   Провинциальная тоска. Так ее называла Присцилла-Энн  -  тоска  долгих
часов после школы, когда  они  ошивались  за  стадионом,  чувствуя  себя
словно в клетке, злые и раздраженные.
   Теперь Присцилла-Энн была обручена с Дейлом  Гарретом;  поговаривали,
что он ее обрюхатил. Осенью они собирались  венчаться  и  перебраться  в
большой дом - подарок на свадьбу - в  новеньком  жилом  районе,  который
Мерв Питерс возводил на окраине Монтгомери. Мерв Питерс  резко  пошел  в
гору. Присцилла-Энн  ликовала.  Так,  по  крайней  мере,  слышала  Элен,
поскольку  после  того  вечера  в   ресторане   "У   Говарда   Джонсона"
Присцилла-Энн перестала с ней разговаривать. В классе она не садилась  с
ней  за  одну  парту,  и  другие  брали  с  нее  пример.  Элен  Крейг  -
прокаженная.
   Она сжала зубы. Наплевать. Пусть девчонки  болтают,  пусть  мальчишки
ухмыляются. А что, в Монтгомери тоже нападает провинциальная тоска?  Она
не знала, но надеялась. Пусть-ка Присцилла-Энн ею  помучается  -  и  как
следует. В одном Элен была уверена: с нею этому не  бывать.  Она  уедет.
Скоро, скоро в один прекрасный день она навсегда  покинет  Оранджберг  и
возьмет мать с собой. Отправится в Англию, Европу, может, даже в  Париж.
Она станет богатой и известной, такой известной, что ее слава  докатится
даже до оранджбергской  глуши.  И  тогда,  быть  может,  она  как-нибудь
заглянет сюда, приедет в  большом  "Кадиллаке",  разряженная,  усыпанная
драгоценностями, - и вот тогда уже она будет  смотреть  на  них  как  на
пустое место: на всех мальчишек из Селмской средней школы, на  приятелей
и приятельниц Присциллы-Энн; смотреть так, словно их не видит.  Как  они
сейчас на нее глядят.
   От сушилки у нее разболелась голова. Она закрыла глаза и  постаралась
вернуться к своим мечтам, твердо внушая себе, что никакие это не  пустые
мечты, потому что обязательно  сбудутся.  Всего  этого  можно  добиться,
верила она, если проявить решимость и уверенность.
   А самая заветная мечта - тогда и мама станет счастливой. Элен  найдет
для нее чудесное жилье, у мамы будут любые наряды,  какие  захочется,  и
больше ей никогда не придется переживать из-за  денег.  К  тому  же  она
поправится. Элен видела, что матери нездоровится. У  нее  постоянно  был
очень усталый вид, она с трудом передвигалась по комнаткам, словно  силы
окончательно ее покинули. Она сильно похудела и  почти  ничего  не  ела;
кожа у нее стала желтоватой и тусклой, как бумага. Уйдя  от  Касси,  она
подрабатывала портновством - шила, перелицовывала,  однако  этих  денег,
понимала Элен, не хватает на жизнь.
   Элен хотела бросить школу и пойти работать, но, когда  заговорила  об
этом, мать страшно расстроилась. На  скулах  у  нее  выступили  знакомые
красные пятна, она начала дрожать. Элен обязана закончить школу, заявила
она. Так нужно. В жизни без среднего образования ничего не добиться.
   Элен не соглашалась. Она читала газеты и  журналы,  слушала  радио  и
считала, что в  жизни  можно  добиться  очень  многого  как  со  средним
образованием, так и без него.  Преуспевают  и  певцы,  и  спортсмены,  и
танцоры, и писатели, и кинозвезды, и манекенщицы,  и  люди  вроде  Мерва
Питерса, которые, начав с малого, выходят в  большой  бизнес.  Красавицы
тоже преуспевают, а она ведь красива.  Теперь  она  и  сама  это  знала,
наконец до нее дошло, что так оно и есть. Она видела свою красоту  не  в
зеркалах, а в глазах ребят, в глазах мужчин. В глазах у  Билли,  у  Неда
она   замечала   те   самые   ответные   пристальность,   напряжение   и
завороженность,  которые  позволяли  ей  ощутить  свою  власть,   делали
счастливой, придавали уверенность.
   Ибо она знала, просто знала: что  бы  ни  случилось,  бросит  ли  она
школу, окажется бездарью, не сможет играть - красота как была  при  ней,
так и останется. Единственное надежное оружие в  ее  арсенале:  красота.
Если подведет все другое, можно будет  положиться  на  красоту.  Красота
вызволит ее отсюда.
   Выходя  из  салона,  она  наградила  мать  Сьюзи  Маршалл  лучезарной
улыбкой. "Погоди, старая сука, - подумала она про себя,  -  я  еще  тебе
покажу..."
   Войдя в  прицеп,  Элен  обнаружила,  что  матери  нет,  и  облегченно
вздохнула. Ей не хотелось, чтобы мать  видела  полиэтиленовые  пакеты  с
маркой магазина. И без того придется как-то  объяснять,  откуда  взялось
платье, она как раз выдумывала правдоподобную  историю,  но,  если  мать
заметит пакеты, врать будет сложнее.
   Она остановилась в раскаленной крохотной спальне и  принялась  ломать
голову. Ей было противно врать  матери.  Порой  ей  казалось,  что  ложь
разрастается с каждым днем и уже захлестывает ее с головой, так что  она
вконец теряется, пугается и перестает понимать, где правда, где ложь. Но
без вранья было не обойтись. Ложь позволяла ей скрывать встречи с  Недом
Калвертом, вот уже почти год позволяла встречаться  с  ним  все  чаще  и
чаще. Сейчас начало июля;  он  же  впервые  прокатил  ее  в  "Кадиллаке"
второго или третьего сентября: выходило десять месяцев. Десять  месяцев!
Не так уж вроде и долго. На самом деле получалось еще короче, потому что
два месяца его не было - они с миссис Калверт  гостили  у  ее  родных  в
Филадельфии.
   Когда он был в отъезде, Элен  начало  казаться,  что  она,  возможно,
любит его. Ей его  не  хватало.  Она  не  понимала,  как  ей  дороги  их
совместные вечера - прогулки, поездки  и  разговоры,  пока  все  это  не
прекратилось. Но, когда он уехал, она почувствовала себя одинокой. Жизнь
сделалась неинтересной и серой.
   По возвращении он ей сказал, что чувствовал себя точно так же.  Тогда
же он заявил, что дальше так продолжаться не может и он  обязан  ей  все
объяснить. Они друзья, да, конечно же, друзья; но она должна  знать,  не
могла не понять. Он ее любит. Безумно. В Филадельфии он все время  думал
о ней, думал и думал, чуть с ума не сошел...
   Элен быстро нагнулась и засунула пакеты под кровать. Затем нагрела на
плите воды, налила в ведро и принесла  в  спальню.  Задернула  на  окнах
ужасные выцветшие занавесочки и стала мыться, намыливая тело по  частям.
Как же ей все это обрыдло, подумала  Элен,  со  злостью  растирая  кожу.
Обрыдло мыться вот так. Обрыдло, что у них нет ванной. Обрыдла бедность.
Где уж таким, как Нед, это понять. Он родился богатым и другой жизни  не
знает.
   Она кинула махровую салфетку в грязную воду и  присела  на  корточки,
дожидаясь, чтобы кожа обсохла на воздухе.
   Когда Неда нет рядом, подумалось ей,  она  вспоминает  о  нем  только
хорошее. Приятный свежий запах его кожи; аромат его любимого  одеколона;
мягкую ткань его чудесных костюмов; голос, протяжный говор, свойственный
образованному южанину; объятие крепких  рук,  чувство  уверенности,  что
внушали его возраст, опыт и знания. У него есть вкус; ей нравилось,  что
он разбирается в винах, блюдах, домах, картинах, садах и автомобилях. Он
богат - его богатство приводило ее в восхищение, потому что в ее  глазах
давало ему право уверенно судить обо всем на свете, от покроя костюма до
политики.  Он  пользуется  влиянием  -  накоротке   со   всеми   видными
политическими деятелями  и  крупными  бизнесменами  Алабамы.  Когда  Нед
Калверт узнает что-то новое, то узнает не из газет, а из первых рук,  от
знакомых, за ужином или ленчем. И он этим не  похваляется,  а  принимает
как должное. Как все остальное - что следует носить  часы  только  фирмы
"Ролекс", иметь только "Кадиллак"  или  "Линкольн",  а  отдыхать  ездить
только в Европу.
   И он не  против,  чтобы  она  его  расспрашивала;  ему,  видимо,  это
нравится, словно ему забавно и лестно ее наставлять. Поэтому их встречи,
особенно в самом начале,  главным  образом  сводились  к  тому,  что  он
говорил, а Элен слушала. Он  мог,  например,  учить  ее,  как  различать
кларет и бургундское; мог  объяснять,  почему  Движение  за  гражданские
права никогда не преуспеет на Юге -  оно  идет  вразрез  с  естественным
порядком вещей.  И  о  том,  и  о  другом  он  рассуждал  своим  тягучим
самоуверенным  голосом,  а  поскольку  Элен  быстро  выяснила,  что  его
раздражает только одно - вдруг она думает по-другому, то  она  научилась
держать язык за зубами, задавать вопросы и редко высказываться, да и  то
о вещах бесспорных.
   Он почти сразу стал называть ее "девочкой", и  Элен,  к  собственному
удивлению, обнаружила, что чуть ли не автоматически  отзывается  на  это
обращение. Ей разом  припомнились  тысячи  мелочей  в  поведении  других
женщин, к которым она приглядывалась:  Присциллы-Энн,  когда  та  хотела
ублажить Дейла Гаррета, и даже матери,  пытающейся  расположить  к  себе
продавца в магазине. Роль досталась Элен  уже  разработанной,  ей  нужно
было в нее просто войти, что она без труда и сделала: невинная, игривая,
наивная, доверчивая,  покладистая  девочка,  добивающаяся  своего  чисто
женскими  уловками.  Застенчивая,   дразнящая,   льстивая   -   сплошное
притворство.  Да,  притворство.  Если  честно,  тут  не   обошлось   без
притворства. Он себе разглагольствовал, она слушала, но  какая-то  часть
ее сознания все время беспристрастно и независимо оценивала его слова  -
отсеивала шелуху, взвешивала и нередко отвергала, а  он  об  этом  и  не
догадывался.
   Она не принимала того, что он  говорил  о  цветных.  Как  и  о  белых
бедняках вроде Тэннеров. Ей не нравилось, что он  нарочито  и  неизменно
именует негров "черномазыми", воздерживаясь - в отличие от прочих  белых
обитателей Оранджберга - от  выражений  покрепче,  хотя  на  самом  деле
думает как они, в этом она не сомневалась.
   Не нравились ей и  его  шуточки  по  адресу  евреев  и  вашингтонских
либералов. Его представления о женщине  казались  ей  просто  неверными.
Мужчина любит возвести жену на пьедестал, говорил он, чтобы опекать ее и
взирать на нее снизу  вверх.  Мужчине  важно  уважать  женщину,  как  он
уважает ее, Элен.
   - А миссис Калверт? - как-то, не удержавшись, спросила она.
   - Конечно, и миссис Калверт, - серьезно ответил он, но она  заметила,
что вопрос пришелся ему не по вкусу.
   В  другой  раз  он  заявил,  что  женщины  созданы  для  брака.   Для
материнства. Нет ничего прекрасней, чем мать с ребенком. Он не понимает,
зачем женщины работают. Каково им это? И каково их мужьям? Разве мужчине
в радость думать о том, что он не способен содержать жену и  детей,  что
он мало зарабатывает?
   - У мужчины, Элен, своя гордость, - сказал он однажды. - Он, может, о
ней помалкивает,  но  гордость-то  есть.  Жестокое  это  чувство,  но  и
прекрасное. Как гордость за родную страну, за то, что ты американец.
   "А  у  женщины  разве  нет  гордости?"  -  хотела  она  спросить,  но
промолчала.
   Порой ей казалось, что она просто чокнутая, если так  обо  всем  этом
думает и прислушивается к бесстрастному голосу у себя  в  голове,  зная,
что он никогда не замолкнет.
   Интересно, другие девчонки в Селмской  средней  тоже  так  думают?  И
Присцилла-Энн, когда слушает своего балбеса Дейла Гаррета?
   Ответ на этот вопрос Элен получить было неоткуда. Если и  думают,  то
помалкивают. Помалкивали даже тогда, когда еще с ней водились, когда еще
не начали ее отшивать. Может, она и в самом деле чокнутая и с ней что-то
не так? Ведь всю свою жизнь она слышит одну и  ту  же  песенку:  женщина
обретает себя  в  любви  и  замужестве  -  вот  ее  истинное  призвание,
предназначение и основа ее положения в обществе.
   Все девушки в Селмской средней, похоже, только к этому и стремились -
так почему она не стремится? Почему, стоит ей об этом подумать, как  она
чувствует себя в западне? Да еще и виноватой.
   Она повернулась и посмотрела на себя в зеркало. Да, виноватой. Она же
обязана любить Неда Калверта. Если она не любит его, то зачем продолжает
встречаться с ним, женатым мужчиной? Зачем дает себя целовать, а порой и
ласкать, и  почему  ей  это  приятно?  Она  медленно  провела  рукой  по
обнаженному телу, ощутив  дрожь  возбуждения  и  сладкого  предчувствия.
Ответ ясен, решила она. Все, что она слышала от других девочек, все, что
говорила ей мать, все, что она  успела  прочитать,  сводится  к  одному.
Женщины отличаются от мужчин.  Мужчина  способен  вожделеть  к  женщине,
которую не любит. Но женщина хочет  мужчину  лишь  тогда,  когда  любит:
физическое влечение у нее неотделимо от чувства. Поэтому  в  поцелуях  и
объятиях нет ничего дурного, если женщина позволяет их во имя любви.  На
алтарь  любви  она  в  конце  концов  может  безбоязненно   принести   и
девственность. Но только на этот алтарь. А не то  становишься  дешевкой,
доступной подстилкой, мужчины начинают болтать о тебе  в  раздевалках  и
будут тебя презирать, хоть и спят с тобой. А если мужчины тебя презирают
- это конец: как после этого себя обрести?
   Она должна любить Неда Калверта, подумала Элен. Должна. Любовь совсем
не то, что простая симпатия, и уж она, конечно, не  требует  постоянного
поддакивания любимому  человеку.  Просто  не  следует  допускать,  чтобы
различие во взглядах становилось помехой.
   На нее вдруг нахлынули нерешительность и сомнения, разум  захлестнули
мутные волны страха и неуверенности.
   Она позволила Неду дать ей деньги на платье. Позволила себя целовать.
Ей были приятны его поцелуи. Она его любит. Когда она так  вот  об  этом
думает, то почти верит в свою любовь.
   "Заткнись, - приказала она  голосу  совести,  который  тихо  зудел  в
сознании. - Заткнись, проваливай, ступай к другим".
   Она взяла новые трусики и лифчик, взяла новое  платье.  "Я  одеваюсь,
чтобы идти на свидание с возлюбленным, - сказала  она  про  себя.  -  Он
прекрасный человек".
   Войдя в роль, она  ощутила  нарастающее  возбуждение.  Голос  совести
приутих, а она, натянув платье и вновь повернувшись  к  зеркалу,  сумела
его совсем заглушить.
   - Выпьешь чаю, мама? Поставить чайник?
   Мать только что вернулась. Она сидела на кухне  за  столом,  упершись
взглядом в клеенку. Элен ждала, что вот она поднимет глаза и спросит про
платье, но нет.
   - Что? Ах, да. Спасибо. Так жарко. Пить хочется.  Когда  в  последний
раз шел дождь?
   Мать на нее даже не посмотрела. Элен спокойно  набрала  воды,  зажгла
газ.
   - Элен...
   - Да, мама?
   - Какое сегодня число?
   Элен взглянула на календарь, висящий над плиткой.
   - Пятнадцатое, мама. Пятнадцатое июля.
   - Я так и думала. - Мать опустила голову.
   Элен заварила чай, налила молока в молочник, как  нравилось  маме,  и
поставила перед ней на стол чашечку, блюдце и молочник. Мать,  казалось,
не обратила внимания, поэтому Элен сама налила ей в чай молока.
   - Элен, поди, пожалуйста, в спальню и вытащи коробку. Скажи,  сколько
там... пересчитай деньги.
   Элен помедлила, но что-то в поведении матери ее испугало, поэтому она
молча извлекла коробку, открыл; и пересчитала деньги.
   - Сколько?
   - Двадцать долларов, мама. Почти  двадцать.  Две  пятерки,  несколько
бумажек  по  доллару  и  куча  четвертаков  и  десятицентовиков.   Всего
девятнадцать долларов восемьдесят пять центов.
   Мать поникла и расплакалась.
   Элен вскочила, подбежала к матери и обняла ее. Но мать в  ответ  даже
не пошевелилась, а продолжала сидеть и плакать, захлебываясь  рыданиями,
от которых сотря садись ее худые плечи. И так же внезапно, как  начались
рыдания вдруг прекратились.
   - Элен, голубушка, достань мне носовой платок Прости меня.  Просто  я
нынче устала. Слезами горю н поможешь. Никак.
   Элен принесла платок, мать вытерла глаза и высморкалась. Элен присела
и взяла ее за руку. Ей тоже хотелось разреветься - ее всегда  тянуло  на
слезы, когда мать бы вала в  таком  состоянии:  от  невыносимой  боли  и
бессильной жалости у нее разрывалось сердце.
   - Мамочка, ну пожалуйста... - ласково сказала она. -  Не  грусти.  Не
плачь. А то я тоже заплачу. Если тебя  что  то  тревожит,  если  у  тебя
неприятности, расскажи мне. Я могла бы помочь, я знаю.
   - Мне нужны деньги, - мать неожиданно оборвал ее, словно  не  слышала
ни единого слова.  -  Семьдесят  пять  долларов.  Их  обязательно  нужно
достать. Обязательно.
   Элен уставилась на нее во все  глаза;  она  почувствовала,  как  ужас
сковал ей сердце. Она открыла рот, но и успела  ничего  сказать  -  мать
поднялась, комкая в пальцах мокрый платочек.
   - Мне нужно сходить к врачу. Мне плохо, Элен. И это не  первый  день,
ты сама говорила. И была права. Теперь я и сама вижу. Мне нужно  сходить
к врачу и нужны деньги. Семьдесят пять долларов. Я должна  раздобыть  их
во что бы то ни стало.
   - Но что  случилось,  мама?  Что  у  тебя  болит?  Ночами  ты  сильно
кашляешь. В этом все дело? Тебя беспокоит кашель?
   - Да, кашель... и еще кое-что. Мне плохо, вот и все,  -  чуть  ли  не
огрызнулась мать. - Мне уже давно не по себе, я должна сходить к  врачу.
Так больше продолжаться не может. Мне надо  сходить  к  врачу,  придется
заплатить  за  визит,  он,  вероятно,  пропишет  лечение,  лекарства,  а
лекарства дорого стоят, Элен, ты знаешь, даром их  не  дают.  Мне  нужно
семьдесят пять долларов.  Там  всего  двадцать.  Значит,  требуется  еще
пятьдесят  пять.  Может  быть,  шестьдесят.  Где  мне  их   взять,   как
раздобыть?
   Элен опустила глаза и посмотрела  на  свое  новое  платье.  Ей  стало
тоскливо и страшно. Всего  лишь  утром  у  нее  была  двадцатидолларовая
купюра. Маме, конечно, нужно больше,  но  двадцать  долларов  тоже  были
деньгами.
   Она сглотнула. В ушах у нее раздался голос Неда: "Бери, Элен. Я хочу,
чтобы ты их взяла. Мне нравится делать моей девочке подарки, разве  тебе
не понятно?"
   Она встала, щеки у нее горели.
   - Может быть, мама, я  сумею  помочь.  Я  попробую.  Думаю,  я  смогу
достать шестьдесят долларов.
   Мать беспокойно ходила по комнате.  Она  остановилась,  взглянула  на
Элен, и в ее широко открытых глазах промелькнула надежда. Промелькнула -
и исчезла, фиалковые глаза снова потухли.
   - Мне нужно сейчас, Элен. Откуда ты их возьмешь, шестьдесят долларов?
Вот так, сразу...
   - Сумею, мама. Знаю, что  сумею.  -  Элен  порывисто  обошла  стол  и
пустилась врать, не успев толком подумать. - Мерв Питерс даст, знаю,  он
даст. Ты знаешь, что я им иногда помогала в баре - после школы? Так вот,
он хочет, чтобы я делала это чаще и в определенное  время,  он  мне  сам
говорил. И по субботам в первую половину дня, когда у них много  народа.
Он говорил... он обещал платить за субботу пять долларов и столько же за
помощь по вечерам. Значит, в неделю десять  долларов,  мама,  ты  только
представь себе, и если я попрошу, он, уверена, заплатит авансом. Если  я
скажу, что мне очень нужно...
   Она замолкла. Вранье с начала до конца. Она ни разу  не  работала  за
стойкой. Мерв Питерс как-то давно заговаривал с  ней  на  эту  тему,  но
тогда все ограничилось разговором, а сейчас он вряд ли даст ей работу  -
Присцилла-Энн не допустит. Но  в  последние  месяцы  ложь  о  закусочной
служила ей оправданием, когда она  задерживалась  после  школы,  и  мать
такое объяснение удовлетворяло. Элен посмотрела на  бледное  напряженное
лицо матери,  и  ей  вдруг  захотелось  броситься  к  ней  в  объятия  и
рассказать всю правду. Так  бы  она  и  сделала,  если  б  у  матери  не
изменилось лицо. В фиалковых глазах  зажглась  надежда,  руки  перестали
комкать платок. Она радостно вздохнула:
   - Ты могла бы, Элен? Ты и в самом деле думаешь, что он согласится?
   - Согласится, я знаю, мама.
   - Ох, Элен.
   Мать скривилась, словно опять собиралась расплакаться, и протянула  к
ней руки. Элен бросилась к матери и крепко ее обняла. Она уже  переросла
мать и, обнимая ее, почувствовала, до чего та стала хрупкой. Потом  мать
отстранилась, попробовала улыбнуться и  показала  на  розовую  клетчатую
обновку:
   - Какое милое платьице. Ты собираешься в бар? Что-то ты говорила, дай
вспомнить... Да, ты можешь его попросить, Элен? Сегодня?
   - Я принесу деньги. - Элен усадила мать в кресло. - Принесу,  обещаю.
И тогда ты сходишь к врачу, поправишься, а  потом...  -  Она  замолчала,
глядя  на  поникшую  голову  матери.  -  Потом,  мама,  нам  нужно  чаще
разговаривать  друг  с  другом.  Помнишь,  как  у  нас  раньше   бывало?
Следует... составить план. Подумать. Я бы  могла  бросить  школу.  Могла
бы... Мать подняла глаза:
   - Шесть, Элен. Уже седьмой час. Тебе не пора? Со  мной  все  будет  в
порядке. Все хорошо. Мне уже легче. Я не хочу тебя задерживать.
   Она взяла чашку и принялась маленькими глотками пить тепловатый  чай.
Элен потопталась на месте и неуверенно направилась к двери.
   - Может быть, мама, я сегодня немножко задержусь.
   - Хорошо, милая. Я ведь знаю, где ты, поэтому не стану волноваться. А
теперь беги.
 
*** 
 
   Нед ждал ее возле  старой  беседки.  Все  эти  месяцы  они  частенько
встречались здесь, когда он не встречал ее в  машине  на  оранджбергской
дороге. В этот вечер он ждал, как обычно  расхаживая  по  траве  и  куря
сигарету. Элен его первой заметила, и у нее екнуло сердце. Судя  по  его
виду, ему не терпелось ее увидеть.  Она  и  так  бежала,  а  теперь  еще
припустила; промчавшись по газону, она влетела в его объятия и прижалась
к нему; плечи ее поднимались и опускались, она  задыхалась  и  с  трудом
сдерживала слезы. Нед засмеялся от неожиданной радости и,  крепко  обняв
ее, стал покачивать, словно баюкая.
   - Ну же, ну, - тихо говорил  он,  касаясь  губами  ее  волос.  -  Ты,
похоже, здорово торопилась... Что случилось? - Он заставил ее приподнять
лицо. - Тебя что-то огорчило, голубка?
   Элен помотала головой и снова уткнулась ему в грудь. Пока что она  не
могла ему рассказать. Ей придется просить  у  него  деньги,  попробовать
объяснить, но все это потом, решила она, потом.
   - Со мной все в порядке.  -  Она  прижалась  губами  к  его  красивой
батистовой рубашке; ей было слышно, как  стучит  его  сердце.  -  Просто
бежала и запыхалась. Хотелось вас поскорее увидеть.
   - А мне - тебя, голубка. Я считал секунды...
   Он взял ее  за  руки,  отстранил,  оглядел  с  головы  до  ног.  Элен
застенчиво отошла и стала приводить в порядок растрепавшиеся волосы.  Он
смотрел  на  ее  раскрасневшееся  лицо,  встревоженные  глаза;  медленно
опустил взгляд до  выреза  розового  платья,  снова  поднял  и  протяжно
вздохнул.
   - Ты в нем очень хороша, Элен. - Голос его звучал тихо,  а  в  глазах
появилось знакомое Элен сосредоточенное выражение, так что  она  поняла:
он говорит то, что думает на самом деле. - Изумительно хороша. А волосы.
Ты сделала прическу. - Он поднял руку, тронул ее волосы, потом скользнул
пальцами вниз и погладил по шее. - Ты знаешь, как я  счастлив?  Счастлив
просто глядеть на тебя такую. Счастлив, что ты сразу поехала  и  выбрала
его для меня... Подари мне один поцелуй, голубка, всего  один  маленький
поцелуй. Разве моя девочка  не  хочет  сказать,  что  рада  сейчас  меня
видеть?
   Говоря это, он привлек ее  к  себе,  заключил  в  осторожное,  нежное
объятие и поцеловал в приоткрытые губы.
   - Ох, голубка. Знала бы ты, что со мной делаешь. -  Он  посмотрел  на
поднятое к нему лицо, улыбнулся, взял ее руку и продел себе под локоть.
   - У меня для тебя небольшой сюрприз. Идем - покажу...
   Он повел ее к дому. Элен  семенила  рядом,  часто  перебирая  ногами,
чтобы приладиться к его размашистому шагу. Они обогнули кусты и вышли на
лужайку перед окнами. Элен остановилась.
   - Куда мы идем? Мне казалось... казалось, мы поедем в ресторан.
   - Планы переменились. Я придумал  кое-что  получше.  Сейчас  увидишь.
Идем.
   И он провел ее, придерживая за руку, прямо в  дом.  Через  прохладный
вестибюль они проследовали в ту самую большую гостиную. Элен всей  кожей
ощутила царящую в доме прохладу, ее охватил озноб. Шторы  были  опущены,
все лампы горели, хотя  снаружи  сияло  солнце.  Нед  заметил,  что  она
покосилась на окна, и улыбнулся.
   - Так уютнее. Слуг я услал, нам никто  не  будет  мешать.  Полюбуйся,
Элен...
   Он пересек гостиную и театральным жестом  распахнул  высокие  двойные
двери, что вели в столовую.
   Эту огромную комнату, где  под  потолком,  давая  прохладу,  медленно
вращались вентиляторы, Элен видела в первый раз. У торцевой стены  стоял
массивный буфет старинной работы, уставленный изукрашенными  серебряными
блюдами. Здесь тоже были опущены шторы; ярко горели свечи, вставленные в
канделябры,  размещенные  по  центру  длинного  стола  красного  дерева.
Мерцающий свет играл на фарфоре и хрустале, на гвоздиках  из  поместного
цветника и выращенных в  теплицах  фруктах.  За  столом  свободно  могли
рассесться человек двадцать. В торце были накрыты два прибора.
   Она застыла на месте; Нед тихо рассмеялся.
   - Посмотри.
   Он подошел к буфету и начал приподнимать крышки на блюдах.
   - Омар. Холодная курица. Особенная подлива - наш повар готовит ее  из
винограда. Объедение. Пробовала  такую,  Элен?  Дыня.  Свежая  малина  и
персики. Сливки. - Он потрогал ведерко со льдом. - Шампанское, сейчас  в
самый раз охладилось. Французская марка - "Краг". Слышала о  таком?  Все
готово,  Элен,  можно  садиться  за  стол.  Лучше  любого  из  окрестных
ресторанов, правда, голубка?
   Он посмотрел ей в лицо, уловил в нем тень сомнения и сразу вернулся к
ней.
   - Элен, скажи, что ты довольна. Я хотел, чтобы ты порадовалась. Хотел
провести с тобой вечер именно здесь, разве не ясно? Чтобы  мы  хоть  раз
поужинали вдвоем,  за  моим  столом,  в  моем  доме.  Девочка  моя.  Моя
прекрасная девочка. Она у нас настоящая дама, так что займет  а,  столом
подобающее место. Будем пить шампанское. Мы нынче празднуем, Элен, ты не
догадываешься?
   - А что празднуем? - неуверенно спросила она.
   - Ну, это мы еще поглядим, - ухмыльнулся он. - Я бы сказал, у  нас  с
тобой найдется много чего отпраздновать.
   Он взял ее за руку и отвел в гостиную.
   - Сейчас ты у меня  тут  устроишься,  а  я  принесу  шампанское.  Пей
маленькими глоточками, не торопись - помнишь, как было с бурбоном?
   Что  другое,  а  бурбон  Элен  помнила  очень  хорошо,  поэтому  пила
осмотрительно. Бокал шампанского. Стакан вина за обедом.  Но  все  равно
алкоголь давал о себе знать. У нее приятно закружилась голова, поднялось
настроение, и это ее  порадовало.  Нед  был  внимателен,  развлекал  ее,
рассказывал что-то смешное про знакомого конгрессмена. Он держался легко
и свободно, восседая под довольно  безобразным  портретом  отца,  словно
ужинал с ней так каждый вечер.
   Она обратила внимание, что себя он в спиртном  не  ограничивает:  три
бокала шампанского, не менее четырех стаканов вина, а когда после  ужина
они перешли в гостиную, он сделал себе бурбон со льдом.
   Он уселся напротив, вальяжно вытянул ноги  и  закурил  сигару.  Между
ними повис едкий дымок. "Как только он поставит стакан, - думала Элен, -
я попрошу у него денег. Я просто обязана. Больше нельзя тянуть".
   Он поставил стакан - она попросила. Наступило молчание. Он  посмотрел
на нее через разделяющее  их  пространство  таким  взглядом,  словно  ее
просьба его удивила. Затем расплылся в улыбке и затянулся сигарой.
   - Шестьдесят долларов?
   - Взаймы, конечно. Я все верну, до последнего цента. Просто  они  мне
сейчас очень нужны. Я... мне нужно для одной знакомой.
   - Разумеется. Я ее знаю?
   - Нет, нет, вы их не знаете.
   - Что ж, посмотрим.
   Он запустил руку в карман белого пиджака и вынул толстый бумажник  из
крокодиловой кожи, набитый купюрами. Поглядел на деньги, потом на  Элен,
закрыл бумажник и отложил в сторону.
   - Иди сюда, голубка.
   Он похлопал по сиденью дивана рядом с собой. Элен медленно  поднялась
и пошла к нему. Когда она села, он взял ее за руку.
   - Ты захочешь сегодня быть со мной милой, Элен? Подаришь мне счастье?
Подаришь - и я почту за честь тебя выручить. Обещаю. Ты же знаешь, как я
люблю делать подарки моей девочке...
   Он снова основательно глотнул  виски.  На  ощупь  рука  его  казалась
потной, хотя в комнате  было  прохладно.  Мягко,  однако  настойчиво  он
потянул ее руку вниз и прижал ладонью к своей мускулистой ляжке.
   - Поцелуй меня, Элен. Всего один разик...
   Элен подалась вперед. Губы у  него  были  полные  и  красные;  взгляд
застывший, как в тот раз. Она осторожно прижалась ртом к его губам.
   - Не так, голубка... - Он поерзал,  усаживаясь  поудобней.  -  Открой
рот; ты же знаешь, какие поцелуи мне по душе. Шире. Да. Ох, голубка, да,
так...
   Она ощутила у него на губах  вкус  виски.  Усы  кололи  ей  кожу.  Он
заставил ее откинуться назад, налег на нее  всем  телом,  скользя  рукой
вверх по платью. Его горячий язык глубоко проник ей в рот.
   - Что это у тебя под платьем, голубка? - Он игриво стиснул ей  грудь,
так что проволочки бюстгальтера вдавились ей  в  кожу.  -  По-моему,  ты
купила себе не только платье,  а  что-то  еще,  чтобы  меня  порадовать.
Правда, Элен? Купила?
   Элен потупилась. У нее лихорадочно билось  сердце,  пересохшее  горло
перехватило.
   - Может быть... - Ее  голос  прозвучал  неожиданно  низко  и  хрипло.
Подняв взгляд, она увидела, что его глаза в ответ вспыхнули.  Мгновенный
отзыв и та легкость, с  которой  она  его  добилась,  взволновали  ее  и
одновременно привели в замешательство.
   - А ты, знаешь  ли,  хитрая  маленькая  лисичка.  Коварная  смышленая
лисичка. Умеешь свести мужчину с ума. Где ты этому  научилась,  Элен?  А
еще такая маленькая девочка. - Он  прижался  губами  к  ее  шее,  влажно
задышал под ухо. - Нравится, да? -  хрипло  шепнул  он.  -  Ты,  бывает,
делаешь вид, что  нет,  но  я-то  знаю.  Скажи  Элен,  скажи,  что  тебе
нравится, когда я целую мою девочку...
   - Очень нравится. - Она запнулась. -  Мне  нравится,  когда  вы  меня
целуете.
   - А когда я тебя ласкаю? Тоже нравится, голубка?
   - Иногда. - Она отвернулась. - Может быть, это плохо.
   - Нет, не говори  так  и  даже  не  думай,  слышишь?  -  Он  принялся
оглаживать ее  шею.  -  Раз  нравится,  значит,  нравится.  Бессмысленно
отрицать то, что чувствуешь, голубка. Ты знаешь, как я  по  тебе  с  ума
схожу. Знаешь, что я тебя не  обижу.  А  кроме  того,  голубка,  ты  мне
веришь, я это знаю. Если б не верила, не пришла бы ко  мне  за  помощью,
я-то знаю.
   До этого голос у него был мягкий, теперь же в нем проступила какая-то
резкость. Элен впервые ощутила смятение,  почувствовала,  что  перестает
быть хозяйкой положения. Он снова принялся ее целовать,  ласкать  полные
груди под тонким хлопчатобумажным платьем. Но  в  тот  миг,  когда  Элен
решила - все, сейчас скажет ему,  чтобы  остановился,  он  вдруг  встал,
одернул брюки и взял ее за руку.
   -  Тебе  не  кажется,  что  тут  жарко?  Давай-ка   найдем   местечко
попрохладней и поуютней...
   Он то ли вывел, то ли выволок ее из гостиной и потянул за собой через
вестибюль, вверх по широкой лестнице. Если он и слышал ее  протесты,  то
вида не подавал. На просторной, огражденной перилами площадке он, тяжело
дыша, крепко прижал ее к себе одной  рукой,  а  другой  нащупал  дверную
ручку. Толкнул дверь и втащил ее в комнату.
   Они оказались в спальне его жены. Элен  сразу  узнала  комнату,  хотя
была в ней всего один раз много лет назад. Шторы  были  подняты,  лунный
свет полосками лежал на полу, отражался в трельяже, на  спинках  тяжелых
серебряных щеток, в гранях флаконов. Набивные  стулья  были  накрыты  от
пыли белыми полотняными чехлами. Нед  отошел,  резким  движением  сорвал
чехол и, повернувшись, швырнул на постель,  поверх  расшитого  шелкового
покрывала. Суетливо расправил чехол, разгладил складки, так что  посреди
шелка  образовался   белый   полотняный   прямоугольник.   Затем   начал
расстегивать ремень.
   Элен застыла. На мгновение она вновь ощутила в горсти  кучу  заколок,
почувствовала запах щипцов для завивки, увидела бледную кожу, запекшуюся
от жары пудру. Она вскинула руки:
   - Не могу. Что вы делаете? Нет, прошу вас...
   - Слушай, голубка, хватит нам играть в детские игры, договорились?  -
Он слегка покачнулся, на губах у  него  появилась  улыбка,  в  голосе  -
нетерпеливые нотки. - Хочешь подарочек - будь со  мной  ласковой,  ясно?
Совсем ласковой, ты, я знаю, это умеешь.
   Пальцы его теребили ширинку. Он  пошел  к  Элен,  она  услышала,  как
чиркнула "молния". Рассмеявшись, он взял ее за руку.
   - Не ломайся, Элен, дай сюда руку. Сейчас меня не дразни, ты разве не
знаешь, что мужчины не любят женщин, которые дразнят? Вот так. А  теперь
потрогай меня, голубка. Не стесняйся, запусти  руку  в  штаны.  Нежно  и
медленно.
   От наслаждения он замычал.
   - Так. Так, голубка. Тебе он нравится? Правда, большой?  Видишь,  что
ты со мной делаешь...
   Ее рука оказалась  пойманной  как  в  капкане  между  его  ладонью  и
набухшей плотью. Жар его кожи, непомерность эрекции привели ее  в  ужас.
Она  не  могла  отодвинуться,  он  же,  видимо,  принял  ее  молчание  и
неподвижность за согласие. Подтолкнул ее к постели, подхватил  и  усадил
на белый прямоугольник чехла, затем начал неспешно  раздеваться,  словно
получал удовольствие, оголяясь у нее на глазах.
   Элен  сидела  на  чехле  как  изваяние,  не  отводя  от  него   глаз.
Замешательство и паника отпустили ее, сознание стало жестким, холодным и
ясным. Она все понимала  -  полностью  и  с  отстраненным  безразличием,
словно это происходило не с нею, а с кем-то еще.
   К этому он вел дело много месяцев; возможно,  дожидался,  чтобы  жена
уехала. Просьба о деньгах всего лишь послужила  дополнительным  поводом.
Сейчас, видела она, он считает свои  действия  совершенно  оправданными.
Для него  это  сделка,  обмен.  Она  приняла  от  него  подарок,  теперь
попросила денег - ему же от нее нужно вот это. Любовью тут,  разумеется,
и не пахло - она была просто дурой. Только секс и торговля. Потешится на
шестьдесят долларов.
   Трусы он снимать не стал. Элен  глядела  на  него  и  видела  крепкий
квадратный торс с жирком на талии и первыми  признаками  брюшка,  густую
поросль черных  волос  на  груди,  сужающуюся  книзу  и  исчезающую  под
резинкой трусов. По сравнению с загаром на лице, шее и руках, само  тело
казалось поразительно белым. Эрекция  натягивала  трусы,  собирая  их  в
складки. Он стоял, уперев руки в  бока,  растянув  рот  в  самоуверенной
улыбке. Элен смотрела и понимала, что ненавидит его всем сердцем.
   - Когда-нибудь видала мужчину в таком виде? - Нет.
   Он осклабился.
   - Дай-ка, голубка, я устрою тебя поудобней.
   Он взялся за застежку "молнии" у нее на платье - застежка  запуталась
в волосах - и дернул чуть дрогнувшей  рукой.  Потом  снял  с  нее  через
голову платье и бросил на пол. Встал на постели на колени, подался назад
и начал пожирать ее взглядом.
   - Господи. Господи всемогущий.
   Он не стал снимать с нее лифчик - просто выпростал груди из кружевных
чаш,  обнажив  соски.  Завалил  ее  на  спину  и  принялся  их   сосать.
Изогнувшись на коленях, он погрузил лицо в ее  плоть.  Элен  лежала  как
мертвая, глядела на него и ощущала его как бы  с  огромного  расстояния,
словно находилась от него за миллион миль,  на  обратной  стороне  Луны.
Какой-то до тех пор неведомой ей частью сознания  она  прикидывала,  как
далеко позволить ему зайти. Поначалу он так увлекся, что не  заметил  ее
каменного  спокойствия.  Он  был  слишком  занят  ее  грудями  -  сосал,
облизывал, покусывал. Его пальцы скользнули ниже, задержались  на  глади
ее живота,  помедлили  и  двинулись  еще  ниже.  Наткнулись  на  нейлон,
нащупали лобок, сорвали трусики и больно  вцепились  в  кустик  лобковых
волос - так берут собаку за шкирку.
   - Раздвинь ноги, голубка. Совсем немножко. Я не сделаю тебе больно, я
хочу  доставить  моей  девочке  удовольствие.  Дай-ка  попробую,  дай-ка
пощекочу. Правда голубка, тебе приятно, когда я так ласкаю?
   Он просунул палец между губами влагалища, пощупал, больно надавливая,
покрутил.
   - Ты все еще сухая, голубка. Погоди, сейчас. - Он тихо рассмеялся.  -
Женщина что машина, понимаешь? Ей тоже надо дать время разогреться.
   Он снова покрутил пальцем. Элен поморщилась.
   - Давай, давай, голубка, ты не стараешься, понимаешь? Вот. - Он резко
выдернул палец и схватил ее за руку. - Пощупай меня, узнай меня поближе.
Посмотри как я взыграл, как разогрелся...
   Он просунул ее ладонь в разрез своих трусов, грубо прижал  к  гладкой
натянутой коже члена, подтолкнул ни же, к морщинистой мошонке и маятнику
яичек. Снаружи они  были  на  ощупь  влажные  и  съежившиеся,  а  внутри
округлые и твердые как галька. От ее прикосновения ствол члена  дернулся
и вздыбился. Элен закрыла глаза.
   - Хочешь посмотреть поближе, голубка? Полюбоваться товаром? - По  его
голосу она поняла, что он улыбается; почувствовала,  как  он  приспустил
трусы на ляжки.
   - А теперь, голубка, открой глаза и погляди не спеша и внимательно.
   Элен глянула. Воспаленная красная  плоть.  Головка  члена  похожа  на
глаз, подумалось ей. Маленький немигающий глаз; а вместо зрачка -  белая
жемчужная капля.
   - Можешь его поцеловать, голубка. Очень будет приятно. -  Он  схватил
член в кулак, словно выставляя на показ. Дрожь прошла  по  его  телу.  -
Голубка... Я недолго сумею удерживать. Ты знаешь, что мне  хочется...  -
произнес он хрипло и неразборчиво. Он  оседлал  ее,  обхватив  за  талию
плотными ляжками. Элен подняла голубые глаза и посмотрела ему в лицо.
   - Туда не позволю, - отчеканила она и заметила, как  от  удивления  у
него на миг широко раскрылись глаза. Но  только  на  миг.  Лицо  у  него
покраснело, губы обвисли, взгляд снова обрел  сосредоточенность.  Словно
он ее и не видит, отстраненно подумалось ей.
   - Ладно, ладно. Ложись на спину... - пропыхтел он, грубо завалил  ее,
нащупал груди, сдвинул так,  чтобы  между  стенками  плоти  образовалась
узкая лощинка, и ввел в нее член. Потом принялся елозить,  вперед-назад,
вперед-назад,  беспорядочно  и  сердито,  нависнув  над  нею  искаженным
дергающимся лицом.
   - Вот так. Вот так. Хорошо. Как хорошо. Господи... не двигайся. Какие
большие. Маленькая девочка, а такие большие...
   В последний миг он задергался как безумный, вжался в  ее  плоть  -  и
замер; тело его судорожно напряглось, дыхание  со  стоном  вырвалось  из
горла. Все случилось так быстро; Элен закрыла глаза и тут же открыла: на
нее вдруг напал ужас - почудилось, будто он умирает.  Она  ощутила,  как
жидкая струя брызнула ей на грудь и  шею.  Он  сел  на  нее,  ловя  ртом
воздух.
   Через две или три минуты она легонько его толкнула, и  он  откатился.
Она  медленно  села,  спустила  ноги  с  постели.  Оглянулась  на  белый
прямоугольник чехла: постелен  с  расчетом,  на  шелковом  покрывале  не
осталось никаких следов. Сколько раз он уже занимался этим  -  и  почему
именно в  спальне  жены?  Она  ничего  не  испытывала,  только  холодное
любопытство.
   - Мне нужно домой. Он сел и натянул трусы.
   - Конечно. Но сперва приведем-ка тебя в порядок.
   Он извлек бумажные салфетки и вытер ей кожу  и  волосы.  Без  всякого
смущения, как она отметила.
   - Лучший лосьон для кожи на всем белом свете, - ухмыльнулся он. - Так
говорят, голубка.
   Элен надела платье, застегнула "молнию" и молча  подождала,  пока  он
натянул рубашку и брюки.
   - Теперь можно получить деньги?
   Не подарок -  деньги.  Она  произнесла  слово  вполне  отчетливо.  Ей
хотелось дать ему знать, что она все  понимает  и  не  обманывается.  Но
прежде всего - что  она  ничего  с  ним  не  чувствовала,  пусть  знает.
Поразвлекался за деньги - и только.
   Он нахмурился. Она видела, что он оскорблен, но пытается это скрыть.
   - Что у тебя за манера обо  всем  говорить  в  лоб.  -  Он  помедлил,
засунув руку в карман пиджака. - Для  тебя  только  это  и  было  важно?
Брось, голубка.
   - Разве не вы говорили, что любите делать мне подарки?
   На сей раз ей не удалось скрыть презрение в голосе, и до него  дошло.
Он помрачнел, нарочитым жестом извлек бумажник  и  принялся  выкладывать
десятидолларовые  купюры  на  туалетный  столик  жены.  Тридцать.  Сорок
Пятьдесят. Пятьдесят пять.  С  хитрой  улыбкой  он  спрятал  бумажник  в
карман.
   - Мне нужно шестьдесят.
   - Пять кладу на счет. Получишь в другой раз,  когда  будешь  со  мной
милой.
   Элен наградила его взглядом,  торопливо  пересекла  комнату  и  взяла
деньги. Он схватил ее за руку.
   - Господи, ну ты откалываешь! Только я тебе не верю. В нью-орлеанском
борделе я и то встречал больше такта... - Он сжал ей запястье. -  Скажи,
голубка, почему ты так себя повела? Я тебя  чем-то  расстроил  или  как?
Элен, да поговори же со мной, скажи что-нибудь. Ведь тебе  было  хорошо,
правда? Я сделал тебе приятное...
   - Мне пора идти.
   Она вырвала руку и отвернулась. Ее начинала бить дрожь,  ей  хотелось
исчезнуть до того, как он это заметит.
   - Элен...
   В его голосе проскользнула мольба. Он протянул  к  ней  руку,  и  она
оглянулась.
   - Элен, голубка, постой. Погоди минутку...
   - Нет! - Злость и обида  внезапно  вырвались  на  волю.  Она  топнула
ногой. - Я вас ненавижу. И себя ненавижу. Не нужно вам было так  делать.
Не нужно.
   Она сорвалась на крик и задохнулась. Ей было ясно,  что  она  говорит
как ребенок, но знала она и то, что  ребенком  ей  уже  не  бывать.  Она
повернулась и выбежала из комнаты.
 
*** 
 
   Ночью в Оранджберге произошли беспорядки. О том,  как  все  началось,
ходило несколько версий.
   Одни рассказывали, что трое белых мужчин и женщина вышли  из  бара  и
какой-то негр на Главной улице отпустил по ее адресу замечание.
   По словам других, началось с того, что трое белых мужчин в  "Шевроле"
попытались затащить в машину молодую негритянку, а  ее  парень  бросился
отбивать девчонку.
   Кто-то обвинял  во  всем  спиртное;  кто-то  -  местных  негритянских
активистов, тех самых, что организовали выступления против сегрегации  в
автобусах. Кто-то возлагал вину на жару - целую  неделю  температура  не
опускалась ниже девяноста градусов при высокой влажности воздуха; кто-то
полицию штата, а кто-то - федеральное правительство. Но чем бы  ни  были
вызваны беспорядки и что  бы  их  ни  спровоцировало,  последствия  были
налицо.
   Чернокожего  юношу  Лероя  Смита,   девятнадцати   лет,   работавшего
механиком в гараже Хайнса, Трасса, дом 48, доставили в окружную больницу
Монтгомери, где установили его смерть от ножевых ранений в сердце.
   Были задержаны трое  парней,  все  чернокожие;  в  ожидании  суда  их
поместили в камеру предварительного  заключения.  Задержали  двух  белых
ребят, допросили и отпустили. На улице разбили  две  магазинные  витрины
подожгли автомобиль. Гражданских свидетелей не оказалось.
   Элен спала беспокойным сном в своей узкой постели. Около часа ночи ее
разбудили вопли  сирен.  Мать  повернула  голову,  пошевелилась,  но  не
проснулась. Сирены все выли и выли во мраке. В конце концов Элен встала,
вышла и села на ступеньки.
   Воздух загустел от жары. Деревья  неподвижно  стояли,  погруженные  в
ночь. Бородатый мох отливал в скудном лунном свете,  и  казалось,  будто
серебристые змеи обвиваются вокруг стволов. Белые ночные бабочки, жирные
и мохнатые, тупо вылетали на свет и шарахались назад в темноту.  Красной
точкой промелькнул и скрылся светляк.
   По всему  парку  автоприцепов  слышались  голоса,  хлопали  двери;  а
дальше, на шоссе, небо вспарывали автомобильные фары и завывали, уносясь
во тьму, сирены. Она просидела так с час или немногим  больше,  не  зная
что случилось, но  примерно  догадываясь,  потому  что  такое  бывало  и
раньше; она понимала, что означают сирены - ненависть и смерть.
   В третьем часу сирены  замолкли,  фары  перестали  высвечивать  небо.
Соседи угомонились, двери позакрывались. Она  услыхала,  как  вдали,  за
хлопковыми полями бежит товарняк; в  неподвижном  воздухе  колеса  мерно
выстукивали:  ненависть  -  смерть,  ненависть  -  смерть,  ненависть  -
смерть... Паровоз протяжно взревел на оранджбергском переезде, наступила
тишина.
   Она сидела не шевелясь, глаза  ее  привыкли  к  темноте,  и  тут  она
увидела под деревьями движение какой-то смутной тени. Элен встала,  тень
снова дернулась.  Элен  скатилась  по  ступенькам,  пересекла  дворик  и
выбежала через деревянную калитку.
   - Билли?
   Он стоял под деревьями, в лунном свете его лицо выглядело  белым  как
мел. Даже на расстоянии она заметила, что он побывал в переделке:  пятна
крови спереди на рубашке, длинный извилистый кровавый порез на щеке.
   - Билли! Тебя ранили. Тебе  плохо?  Что  они  с  тобой  сделали?  Что
случилось?
   Она протянула к нему руки, он взял ее ладони в свои и слабо пожал.
   - Лерой умер. У него на той неделе должна была быть свадьба. Я  ходил
в больницу. Я знал, что он умер, но  все-таки  надеялся.  Мало  ли  что.
Фараонов там было тьма-тьмушая, и в вестибюле, и  в  коридоре.  Меня  не
пустили. Даже не сказали, жив он или нет. В конце концов  я  выяснил  от
сестры. Тем временем прибежала его невеста, узнала и начала голосить.  -
Он прижал ладони к ушам. - До сих пор ее слышу.  Она  не  верила  -  все
случилось так быстро. Я был с ними и все видел. Все-все. Лерой ничего не
сделал - ничего, и сказать ничего не успел. Когда нож вошел, он даже  не
крикнул. Просто  согнулся,  словно  ему  дали  под  дых.  Потом  у  него
закатились глаза и он дернул ногой, слабо-слабо. Тут я понял. Он был мне
другом. Мы три года рядом работали. Я обещал ему, что приду на свадьбу.
   У Билли вдруг подломились ноги, он весь сжался и опустился на  землю,
обхватив себя руками, уронив голову. Элен на мгновение застыла, не сводя
с него глаз, потом опустилась рядом и обняла  его.  Ее  пробрал  ледяной
холод, внезапный страх.
   -  Билли...  -  Губы  сделались  такие  сухие,  что  она   с   трудом
выговаривала слова. - Билли. Ты видел? Видел,  кто  это  сделал?  Ты  их
узнал?
   - Да, - ответил он, потупившись.
   - Билли. Билли. Посмотри мне в глаза. Ты рассказал полиции?
   Он медленно поднял голову.
   - Еще нет. - У него скривилось лицо. - Я пытался, но  они  вдруг  все
как оглохли.
   - Но ты им скажешь? Сделаешь заявление?
   - К утру в участке немного уляжется. - Он  пожал  плечами.  -  Тогда,
думаю, схожу.
   Он посмотрел на нее, дотронулся до ее щеки.
   - Ты плачешь? - удивился он. - Элен, почему ты плачешь?
   - Сам знаешь почему. Ох, Билли, сам знаешь.
   Он поглядел на нее в упор. Потом осторожно и ласково вытер  слезы.  У
него стало другое лицо - черты разом затвердели, и  Элен  подумала,  что
никогда еще он не казался ей таким взрослым. Вид у него был  усталый,  а
взгляд, хотя он смотрел ей в лицо, - совсем отрешенный.
   - Билли, я не хочу, чтобы с тобой приключилась беда.
   - Да какая это беда. - Он  выдавил  улыбку,  и  она  поняла,  что  он
нарочно ее не понял. - Посмотри - обычная царапина...
   - Билли...
   - Все очень просто. Мне не приходится выбирать. Я хочу жить в мире  с
самим  собой.  Вот  и  все.  -  Он  встал  и  помог  подняться  Элен.  -
Когда-нибудь... - Он замолчал, ласково обнял ее и снова заговорил:
   - Когда-нибудь ты уедешь отсюда. Как бы мне хотелось уехать вместе  с
тобой, вот и все...
   - И уедем! - Элен порывисто потянулась к нему. - Уедем, Билли!  Уедем
вместе. Нас тут ничто не держит. Собрали бы вещи и уехали, нашли бы себе
работу. В другом месте. Не похожем на это. Что нам мешает, Билли, что?!
   - И мне бы хотелось так думать. Хотелось бы верить.
   - Но ты не веришь?
   - Нет, - мягко ответил он. - Не верю. Но  ты  уедешь,  я  в  этом  не
сомневаюсь и этому радуюсь. Куда бы ты ни уехала, что  б  ни  случилось,
душой я буду с тобой. Этим я буду счастлив. И горд.
   Элен внимательно на него посмотрела и отвернулась.
   - Билли, ты не знаешь меня, - произнесла она. -  Не  знаешь.  Если  б
знал, по-настоящему знал, то не сказал бы такого.
   Он нежно тронул ее лицо, повернул так, чтобы поглядеть ей в глаза, но
Элен показалось, что он смотрит ей в душу.
   - А теперь иди-ка ты спать. - Он ласково ее оттолкнул. - Уже поздно.
   - Не хочу идти спать. Хочу остаться с тобой, Билли.
   - Не сейчас. Мне нужно побыть одному. Требуется подумать.
 
*** 
 
   Элен встала в шесть утра. Солнце еще не успело высоко  подняться,  но
жара уже навалилась - тяжелая, влажная, удушливая жара,  какую  способна
развеять одна только буря. На маленьком желтом комоде у  постели  матери
аккуратной стопкой лежали зеленые  купюры  -  накануне  она  вручила  их
матери. Та проснется и первым делом опять их увидит.
   Элен убралась в крохотной кухоньке. Ни одной грязной тарелки: значит,
мать снова ничего не поела. Она разгладила сильно потертую пеструю шаль,
повесила ее на спинку стула, подмела, помыла клеенку, тщательно  накрыла
к завтраку, выставив на стол два  прибора.  Сходила  к  колонке  набрать
воды, подогрела и, услышав, как мать завозилась, понесла  ей,  чтобы  та
смогла вымыться.
   - Чистое белье, - сказала мать, садясь в постели. - Элен,  мне  нужно
чистое белье.
   Мать долго собиралась, и, когда наконец вышла на кухню, Элен  увидела
результаты ее стараний: волосы тщательно уложены, лицо  подкрашено,  так
что по контрасту с бледной кожей рот казался поразительно красным. Брови
и ресницы мать тронула тушью, которая чуть размазалась. На  матери  были
ее лучшее платье  и  лучшие  туфли  на  тонком  высоком  каблуке.  Туфли
нуждались в починке. Усаживаясь за стол, мать грустно на них  посмотрела
и поправила швы у чулок.
   - Последняя новая пара. - Она  рассеянно  улыбнулась  Элен.  -  Я  их
берегла.
   Элен молча налила матери чай, но мать не стала разводить его  молоком
и сделала всего несколько глотков. От еды она отказалась.  Элен  села  и
наклонилась к матери через стол.
   - Мама. Мама, послушай, что я тебе скажу.
   Мать  подняла  голову.  Фиалковые  глаза  встретились  с  голубыми  и
скользнули куда-то в сторону.
   - Ну пожалуйста, мама. Это очень важно.  Я  много  над  этим  думала.
Мама, нам необходимо уехать отсюда.
   Необходимо.
   - Разумеется, милая. Я знаю. - И вновь фиалковые глаза посмотрели  ей
в лицо, и вновь Элен поняла, что мать ее  не  видит,  уж  тем  более  не
слышит. Элен беспомощно потянулась к матери и взяла ее за руку.
   - Послушай, мама, ну пожалуйста. Я помню, когда  была  маленькая,  мы
часто говорили об этом, строили  планы,  пробовали  откладывать  деньги,
потом на какое-то время забывали, а затем  опять  возвращались  к  нашим
разговорам. Но я не хочу так, мама. Теперь нет. Я говорю  серьезно.  Нам
необходимо уехать отсюда, и уехать  немедленно.  Здесь...  здесь  плохо.
Чудовищно. Здешняя отрава проникает до мозга костей.  Она...  высасывает
все твои силы, лишает воли. - Элен замолкла: мать ее не слушала.
   - Мама, - произнесла она, сжав  зубы.  -  Я  напишу  Элизабет.  Твоей
сестре Элизабет. Напишу сегодня же.
   Это заставило мать очнуться. Элен увидела, что в ее глазах забрезжило
понимание, и сильней сжала ей руку.
   - Я напишу ей, мама, и все объясню. Расскажу, какая ты больная и  как
нам нужна помощь. - Она глубоко вздохнула.  -  Попрошу  ее  выслать  нам
денег на дорогу до Англии. Мама, я уверена - она  нам  поможет.  Она  же
твоя сестра. Ты в жизни ее ни о чем не просила. А если она не поможет...
что ж, брошу школу. Не через два года.  Прямо  сейчас.  Я  хочу  бросить
школу, найти работу  и  заработать  деньги.  Может,  это  займет  больше
времени,  но  я  справлюсь,  мама,  честное  слово,  справлюсь.  Я  могу
устроиться сразу на двух местах, как в свое  время  Билли  Тэннер.  Буду
работать и днем, и по вечерам. Я молодая, мама! Мне это нетрудно.  Через
год накопим достаточно денег. Ты только подумай, мама. Всего один год  -
и все! А может, и  меньше.  Если  поможет  Элизабет,  то  всего  два-три
месяца, несколько недель...
   Мать, резко дернувшись, отодвинулась от стола; при  этом  она  задела
голенью  о  шероховатую  ножку  стула.  Элен  замолкла.  Мать  осторожно
распрямила ногу и глянула на чулок: белая лесенка пробежала  от  лодыжки
до колена. Мать подняла взгляд на Элен и сказала:
   - Я беременна.
   Этого слова Элен от матери еще ни разу не  слышала.  Мать  произнесла
его спокойно и тихо, без всякого выражения. Затем кашлянула и прочистила
горло.
   - Вот уже два месяца. Восемь недель. Можно ждать до трех месяцев,  но
чем  дольше  откладывать,  тем  опаснее.  А  в  два  месяца  не  о   чем
волноваться. Теперь у меня есть деньги -  спасибо  тебе,  Элен.  Сегодня
поеду в Монтгомери и развяжусь с этим делом.
   Она говорила так, словно речь шла об удалении зуба.
   - Мама...
   - Милая, все будет в полном порядке.  Знаю,  это  противозаконно,  но
закон очень глупый, он никуда не годится. Слава богу, у нас всегда  были
врачи, которые с этим считаются и готовы помочь. И не только врачи, но и
другие. Поговаривали, что Миссисипи Мэри  иной  раз  оказывала  подобные
услуги, но точно не знаю. Я бы все равно не пошла ни к ней, ни к  таким,
как она, так что за меня не волнуйся. А в Монтгомери -  самый  настоящий
врач. У него и диплом имеется. Медицинский. Со мной все будет в порядке.
   Мать  замолчала.  Она  осторожно  высвободила  руку,  подняла  глаза,
посмотрела в окно. Лицо у нее было спокойное, голос ровный.
   - Сегодня он это сделает. Мне кажется, все будет просто и  быстро.  Я
вернусь домой сегодня же вечером, часов в шесть - после операции следует
немного полежать. А когда я вернусь, милая, мы поговорим  о  всех  твоих
планах. Сегодня. Или завтра. Ты ведь, Элен, понимаешь, что сейчас мне не
до них, правда? - Она сделала паузу, слегка нахмурилась, будто  пыталась
вспомнить что-то выпавшее из памяти - какую-то совершенную мелочь  вроде
"чего еще не забыть купить?". - Я, конечно, не собиралась тебе  об  этом
рассказывать, такие вещи обсуждать  не  принято,  правда?  -  Она  слабо
улыбнулась. - Но вообще-то, думаю, тебе  следует  знать.  Видишь  ли,  я
поступила очень глупо, сейчас мне это ясно. Хотелось бы верить,  что  ты
не повторишь моих ошибок. Никогда не  верь  мужчине,  Элен.  Никогда  не
полагайся на них. - Мать неопределенно махнула рукой. - Разумеется,  это
очень трудно. Тебе кажется, что ты любишь - женщинам это часто  кажется,
- и поэтому ты становишься чудовищно уязвимой. Порой  я  думаю:  если  б
женщины не влюблялись как дурочки, жизнь у них была бы много  счастливей
и проще. Понимаешь, они бы тогда не верили лжи. Я поверила в то, что мне
врал  твой  отец,  Элен,  а  врал  он  напропалую.  Рассказывал   мне...
рассказывал, что  вернется  на  свою  ферму,  когда  отслужит  в  армии.
Рассказывал, что мы заживем в красивом доме, а когда я сюда приехала, то
выяснилось - жить придется в мерзком тесном одноэтажном домишке вместе с
его матерью, братьями и  сестрами.  Он  говорил,  Элен,  что  боготворит
землю, по которой я ступаю... - Она запнулась. - Я и  сама  не  понимаю,
как все получилось, но  шла  война,  все  американцы  казались  славными
ребятами, он не был похож ни на одного из моих знакомых. Вот я  и  вышла
за него, перебралась сюда с тобой, а ты была  совсем  крошка.  И  тут  я
обнаружила, что все его слова были ложью. Все до последнего. Конечно,  я
от него ушла. У меня была своя гордость. - Она остановилась и посмотрела
на Элен. - Ты родилась в Англии, милая. Мне всегда казалось, что об этом
следует помнить. Ты будешь помнить, не забудешь?
   - Мама. Прошу тебя. Хватит.  Не  надо.  -  Элен  потупилась,  и  мать
вздохнула.
   - Да, верно, ты, пожалуй, права. Нет смысла думать о прошлом.  Теперь
я это понимаю. Слишком много я о нем думала. А  смысла  и  вправду  нет,
потому что оно ничему не учит. История повторяется.  Продолжаешь  делать
все те же ошибки, слушать все ту же ложь, ту самую, только произнесенную
другим голосом, и верить ей. - Она отодвинула чашку и блюдце,  рассеянно
щелкнула пальцем по ложечке. - Что ж,  со  мной  такого  не  повторится.
Особенно после сегодняшнего. Надеюсь, Элен, ты ничего не упустила -  мне
очень важно, чтобы мои слова до тебя дошли.  Ты  уже  взрослая  женщина,
милая, жизнь у тебя только начинается и...
   Она внезапно замолчала,  и  Элен  подняла  глаза.  Мать  смотрела  на
настенные часы. Старые  красные  наклейки  были  на  старом  месте;  они
выцвели и запачкались, но красовались по-прежнему.
   - Помнишь, милая, как  ты  ждала  маму,  когда  я  уходила?  Ты  была
послушной девочкой. - Она нежно улыбнулась, глядя в пространство  поверх
головы Элен. - Серое с  белым  платье  от  Бергдорфа  Гудмена.  Чудесное
платье! Чистый шелк. Я долгие годы не видела шелка, последний раз еще до
войны. С платья все и началось. То есть началось  раньше,  но  робко.  Я
замечала, что он на меня иногда поглядывает, когда я приходила к  ним  в
дом укладывать его жене волосы. Но тогда я  впервые  согласилась  с  ним
встретиться. На другой день, когда он подарил мне то платье...
   Элен почувствовала, что становится каменной, в животе у нее сделалось
пусто. А мать мечтательно продолжала:
   - Было чудесно, Элен. Обычно он возил меня в машине по  плантации.  В
саду стоит старая беседка,  в  ней  мы  встречались.  Беседка,  конечно,
ветхая, но мне она напоминала о детстве. При доме, где я  выросла,  была
почти такая же. Помню,  я  ему  об  этом  сказала.  Он  проявил  большой
интерес. Он способен очаровать - такой красивый, и манеры безупречные...
   Она запнулась, словно ей вспомнилось что-то, идущее вразрез  с  этими
словами, и Элен вонзила ногти в ладонь.
   - Все было весьма романтично, Элен. Важно, чтобы ты  это  поняла.  Не
хочется, чтобы ты думала, будто я впуталась во что-то... скажем, гнусное
или малопривлекательное. Я, естественно, знала, что он женат, но он  был
несчастлив в браке, и это почему-то заставляло  по-другому  смотреть  на
вещи. Мне казалось... ну, одно  время  казалось,  что  он  разведется  и
возьмет меня в жены. Видишь ли, он говорил, что  ему  этого  хочется,  а
детей у них не было, поэтому  особых  сложностей  не  предвиделось.  Вот
только все деньги принадлежат ей. На ее деньги существует плантация. Так
что для него, разумеется, это было бы трудно, я понимала. Я  никогда  на
него не давила, Элен, - на такое, по-моему, способны  только  вульгарные
женщины. Я была готова ждать.  Он  довольно  часто  заводил  разговор  о
женитьбе.  Мы  строили  планы  -  сама  знаешь,  всякие  глупости.   Как
переделаем дом, когда станем в нем жить.  Как  украсим  его.  Как  будем
принимать гостей. Миссис Калверт почти не принимает; мне  казалось,  она
не права, если подумать, кто она такая и какое положение занимает. Я  бы
вела себя совсем иначе...
   - Мама - прошу тебя!
   - И я ему верила, Элен, - сказала мать с легкой укоризной. -  Помнишь
тот вечер, когда ты пересчитала деньги  и  заговорила  о  возвращении  в
Англию, мы еще тогда поругались? Я тогда пыталась  тебе  объяснить,  как
все еще может  повернуться.  Видишь  ли,  тогда  он  пообещал  мне,  что
поговорит с женой. - Она помолчала. - Само собой разумеется,  он  с  ней
так и не поговорил. Не думаю,  что  он  хотел  меня  обмануть,  тут  все
сложнее. Мужчины не лгут заведомо. Они врут, но в такие  минуты  и  сами
наполовину верят в свое вранье. Вот почему с ними нужно быть осторожней,
Элен. Им так легко, так просто поверить.
   - Мама. - Элен подалась вперед. В голове у нее было одно -  заставить
мать прекратить этот чудовищно спокойный безумный монолог. Настойчивость
в ее  голосе  возымела  действие:  мечтательные  фиалковые  глаза  вновь
обратились к ней.
   - Да, милая?
   - Мама, он знает?
   - Об этом, милая? - улыбнулась мать. - Нет. Разумеется,  нет.  -  Она
запнулась. - Видишь ли, милая, у него появилась другая женщина.
   - Другая? - Элен побледнела.
   - Я, понятно, ее не знаю. Не мое это дело. Честно говоря, я думаю,  у
него, вероятно, всегда были... другие. Время от  времени.  Цветные.  Его
отец отличался по этой части, так мне, по крайней мере, рассказывали. Он
южанин. У него это в крови. Таков уж он от природы, и я про это знать не
желаю, раз было, так было. У нас с ним сложилось совсем по-другому,  вот
это  я  знала.  Мы  долго  встречались.  Очень  долго.  Порой,  конечно,
ругались, временами не виделись неделями, а то и месяцами. Но  рано  или
поздно он всегда ко мне возвращался.  По-моему,  Элен,  он  меня  любил.
Какое-то время. Еще недавно мы довольно часто встречались. Не так часто,
как раньше, но он все еще нуждался во мне. Иногда. А потом это случилось
- очень глупо с моей стороны, очень неосторожно, но он два месяца пробыл
в Филадельфии, я так обрадовалась, когда он вернулся... - Она на  минуту
замолкла и отхлебнула чаю, лицо у нее  смягчилось.  -  Знаешь,  Элен,  я
горжусь, что не сказала ему. Могла бы, вероятно, сказать. Чего  проще  -
умолять и лить слезы, но мне такое не по душе.  Просто  прекращу  с  ним
встречаться, только и всего. Ему и знать не надо, Элен. Дело в том...  -
Она помолчала. - Видимо, он напомнил мне твоего отца. Наверняка  в  этом
все дело. Поэтому у нас и началось. Когда я познакомилась с твоим отцом,
Элен,  на  мне  было   светлое   шелковое   платье,   красивое-красивое,
розовато-лиловое,  а  к  плечу  я  прикалывала   розу.   Мы,   помнится,
отправились в кафе "Ройал" большой компанией; ах, какой был великолепный
вечер, как мы повеселились, все были такие милые. Тогда  я  поняла,  что
твой отец от меня в восхищении. Это было видно...
   Она вдруг замолкла, опустила голову и легонько  ею  покачала,  словно
отгоняя ненужные мысли. Загоревшиеся было глаза ее опять потускнели.
   - Семнадцать лет тому назад. А теперь вот это. Как глупо.
   Элен встала. Когда он вернулся из Филадельфии. Два месяца назад.  Она
оперлась ладонями о столешницу, чтобы унять дрожь.
   - Я бы его убила, - сказала она. - О господи. Я бы его убила.
   Мать рассеянно на нее посмотрела,  будто  не  слышала.  Потом  кинула
взгляд на часы на холодильнике. Стрелки показывали девять. Мать встала.
   - Принеси, пожалуйста, сумку, Элен.  Я  там  кое-что  собрала,  вдруг
понадобится. Она в спальне.
 
*** 
 
   В Оранджберге нельзя было и шагу ступить, не привлекая внимания. Элен
ненавидела поселок еще и по этой причине. "Плюнь в два часа  на  Главной
улице, - любил шутить Билли, когда они еще были детьми, - а в три  езжай
в Мэйбери, и там тебе скажут, куда угодил плевок".
   Иногда Элен видела зевак. В Оранджберге хватало таких, кому  не  было
другого  дела,  как  сплетничать,  привалившись  спиной   к   магазинным
витринам, особенно в гнусную жарищу вроде той, что стояла сейчас. Иногда
Элен замечала приподнятую шторку, неуловимое  движение  в  проеме  окна,
тень на сетке от мух и каждый раз ощущала на себе любопытные взгляды.
   Но в этот день  было  хуже  обычного.  Две  витрины  забиты  досками,
тротуар перед ними усыпан осколками. На улице ни одного цветного; только
белые мужчины и женщины,  собравшись  в  кучки,  тихо  переговаривались,
замолкали с приближением Элен и матери и возобновляли разговор, когда те
проходили.
   Остов сгоревшего автомобиля куда-то свезли.  В  конце  Главной  улицы
стояла в тени полицейская машина; на ее крыше вращалась синяя мигалка. В
воздухе висела пыль; напряженность чувствовалась буквально во всем. Элен
с матерью дошли до автобусной остановки; над землей дрожало марево.
   Остановка была прямо у дверей салона Касси Уайет;  ждать  приходилось
на солнце - навеса не было. Мать, казалось, не замечала жары -  спокойно
стояла, прижимая к груди маленький саквояж на "молнии", и глядела  в  ту
сторону, откуда должен был появиться автобус. Элен не ехала с матерью  в
Монтгомери: та запретила.
   Немного погодя на улицу вышла Касси Уайет  прямо  в  рабочем  халате.
Утром по субботам в салоне  бывал  наплыв  клиенток.  Сквозь  зеркальную
витрину Элен видела, что все четыре сушилки работают на полную мощность.
Одна из недавно принятых  помощниц  подстригала  клиентку,  другая  мыла
своей голову в новой раковине - Касси несколько  дней  назад  установила
раковины с выемкой для шеи,  так  что  клиентки  теперь  не  наклонялись
вперед, а  откидывались  назад.  Касси  гордилась  своим  приобретением:
раковины были самой последней конструкции.
   Касси, как заметила Элен, подошла к матери, посмотрела и переменилась
в лице. Она остановилась, глядя на нее с ужасом, потом шагнула  и  взяла
мать за руку.
   - Вайолет? Вайолет, что с  тобой?  -  спросила  она,  покосившись  на
саквояжик в руках у матери.
   - Со мной все в порядке, спасибо, Касси. Жду автобус до Монтгомери.
   Мать даже не взглянула на Касси.
   - Может, зайдешь и присядешь? Такая жарища, а проклятый  автобус  еще
неизвестно когда  подойдет,  вдруг  через  полчаса.  Заходи,  дай  ногам
отдохнуть. У меня там вентиляторы...
   - Спасибо, Касси, но, кажется, автобус уже показался.
   Мать повернулась вполоборота. По ее щеке медленно скатилась слезинка,
мать смахнула ее рукой.
   Невыразительное лицо Касси смягчилось,  на  нем  появилось  выражение
неподдельной заботы.
   - Ну же, Вайолет, - ласково сказала она, - у тебя больной вид.  Зайди
и отдохни. Если хочешь, пройдешь в заднюю комнату,  там  тихо.  Автобусы
еще будут, поедешь в Монтгомери позже. Давай пойдем.
   - Нет, мне надо сейчас. Я договорилась, Касси.
   В устах матери это прозвучало внушительно, будто речь шла  о  деловом
совещании или важной встрече за ленчем.  Она  подняла  руку  и  помахала
водителю. На ней были белые матерчатые перчатки, на одном пальце темнело
пятнышко штопки.
   - Все в порядке, Касси, - пробормотала Элен. Прохожие  уже  стали  на
них оборачиваться. В парикмахерской помощница перестала стричь  клиентку
и уставилась на улицу.
   Подъехал автобус, подняв облако пыли. Касси обратилась к Элен:
   - Ты с мамой, Элен?
   - Нет, я еду одна, - ответила мать. Элен переступила с ноги на ногу.
   - Я буду ждать ее, Касси,  -  выдавила  она.  -  Встречу  с  обратным
автобусом.
   Автобус остановился, дверцы с шипением разошлись. Мать замешкалась.
   - Я не забыла кошелек? Нет, вот он. -  Она  торопливо  повернулась  к
Элен и коснулась сухими губами ее щеки. - До свидания, милая, до вечера.
Я вернусь часов в шесть...
   Она поднялась в салон, дверцы с шипением затворились. Дизель  рыгнул,
выпустив синее облачко, автобус отошел. Элен на прощание подняла руку  и
сразу же опустила. Глянула  на  часики  -  подарок  к  шестнадцатилетию,
тряхнула - они иногда  останавливались.  На  этот  раз  часики  послушно
тикали. Было десять утра.
   Ей много чего хотелось. Хотелось вернуться  в  прицеп,  броситься  на
постель и выплакаться. Хотелось пойти на плантацию и убить Неда Калверта
выстрелом в сердце. Хотелось написать Элизабет и сразу отправить письмо.
Хотелось поговорить с Билли.  Хотелось  сесть  в  ближайший  автобус  до
Монтгомери, разыскать мать и привезти домой. Хотелось перевести  стрелки
часов назад - на месяц, на год, как можно  дальше,  в  то  время,  когда
этого еще не случилось, до начала всего. Ей хотелось, чтобы мать никогда
больше не обманывала саму себя, не рассказывала ей своим ровным  голосом
о вещах, которые еще сильнее раздирали ее, Элен, и без того  разорванный
мир.
   В конце  концов  она  пошла  вверх  по  Главной  улице,  свернула  за
автозаправкой,  миновала  стоянку.  Там  находился  пустой  участок,  на
котором стояли щиты агентства  недвижимой  собственности,  извещавшие  о
новой застройке.
   На площадке не было ни души. Элен  вошла  под  покосившийся  жестяной
навес,  который  давал  хоть  какую-то  тень,  и  присела,  уставясь   в
пространство, мысленно погоняя время. Она смотрела на  заросли  крапивы,
на  уцелевший  участок  старой  бетонной  дорожки,  на  стену,  покрытую
ядовитым плющом. Когда-то здесь стоял дом; навес торчал в  бывшем  саду.
От жары она прикрыла глаза; в ушах  у  нее  прозвучали  слова:  "Англия,
Европа, Англия". Посидев, она встала  и  пошла  к  заправочной  станции.
Остановилась.
   У колонок был  припаркован  большой  черный  "Кадиллак"  с  откинутым
верхом. Спиной к  ней,  опершись  о  багажник,  стоял  Нед  Калверт.  Он
разговаривал. Их там собралась целая группа - пять белых мужчин,  в  том
числе Мерв Питере и другой помоложе, Эдди Хайнс, как ей показалось. Двух
других она не знала. У одного на плече висело охотничье ружье.
   Какое-то время она наблюдала  за  ними,  съежившись  у  стены,  потом
повернулась и крадучись отошла, решив выйти на Главную  улицу  задами  -
переулком, мимо мусорных  баков  и  задних  двориков,  где  на  веревках
сушилось белье. Мимо стены, на которой  красной  краской  были  выведены
буквы ККК . Она посмотрела, плюнула и пошла дальше.
   Притворившись, будто разглядывает витрины, она послонялась по Главной
улице; на самом  деле  она  ждала  ближайшего  автобуса  из  Монтгомери.
Вопреки всякой логике ей вдруг подумалось, что мать вернется с  ним.  Но
сошли только двое белых мужчин.  Автобус  укатил.  "Господи,  умоляю,  -
сказала Элен про себя, - пусть с ней ничего не случится. Пусть все будет
в порядке".
   Она понимала, куда обратится мать, что бы  та  ни  говорила.  Богатые
женщины не ездят в Монтгомери делать аборты, даже ей это было  известно.
Они улетают из Соединенных Штатов на Пуэрто-Рико или в  Мексику,  где  в
частных больницах  оказывают  подобные  услуги.  У  Сьюзи  Маршалл  была
знакомая, у которой знакомая так однажды и сделала. Или так, или  платят
врачу  с  именем,  по-настоящему  дорогому  врачу,  за  заключение,  что
нуждаются  в  прерывании  беременности  по  состоянию  здоровья.   Можно
представить, что за врач делает аборты за семьдесят долларов. И как  они
вообще делаются? "Не знаю, - сказала тогда Сьюзен Маршалл. -  Вроде  как
выскребают. Это еще не настоящий младенчик, верно? Просто  что-то  вроде
студня. По-моему..."
   Элен передернулась, ей стало нехорошо. В горле у нее  так  пересохло,
что она не могла сглотнуть. Ей отчаянно хотелось пить; она подумала,  не
рискнуть ли зайти в  заведение  Мерва  Питерса  выпить  стакан  содовой.
Самого его не было на месте,  она  это  знала...  Она  прошлась  мимо  и
бросила взгляд в помещение. Присциллы-Энн тоже не  было.  Значит,  можно
попробовать. За стойкой дежурила незнакомая девушка.
   Элен толкнула дверь и вошла. Ее окатила  волна  прохлады.  Год  назад
Мерв Питерс установил кондиционеры и  музыкальный  автомат.  В  автомате
крутилась пластинка.
   Она уселась на высокий табурет у  окна,  откуда  было  видно  Главную
улицу и автобусную остановку. В  углу  у  автомата  сидели  девчонки  из
Селмской средней, хихикали и болтали вполголоса.  Если  они  и  заметили
Элен, то вида не подали.
   - Пожалуйста, стакан содовой. - Она отсчитала  пятицентовые  монетки,
сложив их столбиком.
   Девушка пододвинула запотевший стакан.
   - Спасибо.
   - На здоровье.
   Элвис Пресли допел. Одна из  школьниц  опустила  в  прорезь  автомата
четвертак и нажала на кнопки. Звучный голос негритянской певицы заполнил
маленький зал - голос низкий, глубокий, медлительный,  печальный.  Белые
девушки притихли и с мечтательным  выражением  в  глазах  откинулись  на
спинки стульев. Певица исполняла "Голубую луну". Пластинку проиграли три
раза подряд; Элен растянула содовую, чтобы прослушать ее до конца. Потом
соскользнула с табурета и вышла. Ей  нравилась  эта  пластинка,  но  она
понимала - больше ей никогда не захочется ее слушать. До  самой  смерти.
Никогда...
   - Билли Тэннер...
   Это сказала одна из школьниц, когда Элен закрывала  за  собой  дверь.
Она окинула улицу взглядом и увидела тоже, что и они.
   По Главной улице шел Билли Тэннер, шел медленно, совсем один.  И  все
на него глазели. Касси Уайет появилась в  дверях  своего  салона,  а  ее
помощница вытянула шею, чтобы увидеть его в окно. Перед скобяной  лавкой
мужчина подметал тротуар; он прекратил мести и стал, опершись на  метлу,
загородив Билли проход, однако и не  подумал  отойти  в  сторону.  Билли
пришлось ступить на проезжую часть.
   Он прошел мимо патрульной машины, на которой все еще крутилась  синяя
мигалка. Из машины  вылез  полицейский  и  молча  прислонился  спиной  к
дверце, опустив  одну  руку  на  крышу  автомобиля,  другую  на  кобуру.
Внезапно на улицу пала тишина: ни голоса, ни движения. Из зеленной лавки
Мерва Питерса вышла женщина с ребенком; обеими руками  она  прижимала  к
груди  большой  пакет  с  покупками.  Женщина  застыла,  окинула   улицу
взглядом, посмотрела на ребенка и, толкнув дверь, втащила  его  назад  в
магазин. Элен  оглянулась.  Девчонки  из  Селмской  средней,  забыв  про
музыкальный автомат, столпились  у  окна.  От  возбуждения  лица  у  них
побледнели, глаза округлились. Одна была в мелких кудряшках. Элен  снова
перевела взгляд на  улицу:  стекло  и  раскаленный  металл  сверкали  на
солнце. У заправочной станции взревел и заурчал мощный мотор.
   Элен на миг замерла в тени под тентом,  затем  выскочила  под  жгучее
солнце, перебежала на противоположную сторону и взяла Билли за руку.
   - Билли, - произнесла она. - Билли. Пойдем домой. Пойдем искупаемся.
   Ее звонкий голос с английским акцентом разнесся по всей улице.  Билли
глянул на нее  с  высоты  своего  роста,  помотал  головой  и  попытался
выдернуть руку, но Элен не обратила на это внимания, только вцепилась  в
него еще крепче. Билли вздохнул, улыбнулся, и они пошли рядом.
   Оба молчали. Они шли рука об руку по  Главной  улице,  мимо  лавок  и
магазинов, мимо беспорядочно толпящихся зданий, автомобильных кладбищ  и
винных лавок, отмечающих конец городской черты. Они прошли вдоль  первых
хлопковых  полей,  пересекли  железнодорожный  путь  на   оранджбергском
переезде. Миновали квартал ветхих каркасных домиков - их  построили  для
белых, но теперь там жили  негры;  квадратную  кирпичную  церковь  южных
баптистов и огромный щит с надписью:  "Иисус  спасает!"  Все  это  время
черный "Кадиллак" полз за ними в десяти шагах.
   На полпути между городом и  трейлерной  стоянкой  Элен  остановилась.
Билли попытался заставить ее идти дальше одну, но она не ослабила хватки
и  не  сдвинулась  с  места.  "Кадиллак"  еще  больше  сбавил  скорость,
приблизился, поравнялся с ними. Нед Калверт не мог на нее  посмотреть  -
его взгляд был прикован к дороге, - но остальным ничто не мешало. Четыре
ухмыляющиеся белые рожи, одна впереди рядом с водителем, три  на  заднем
сиденье; блеск солнца на  хромированных  задних  бамперах  и  на  стволе
охотничьего ружья. Элен взглянула на  них  в  упор:  Нед  Калверт,  Мерв
Питерс, Эдди Хайнс и двое незнакомых.
   - Вам что-то нужно? - вдруг крикнула она им. -  Может,  скажете,  что
вам нужно?
   Ее слова отскочили от хромировки, растаяли в душном  безмолвии.  Один
из мужчин рассмеялся. Эдди  Хайнс  вытащил  изо  рта  жвачку  и  щелчком
отправил в пыль.
   - Ты только что лишился работы, парень, - произнес он и  тронул  Неда
Калверта за плечо.
   "Кадиллак" проехал вплотную, обдал их пылью  и  быстро  укатил.  Элен
провожала машину глазами, пока та не пропала из вида.  Потом  посмотрела
на часы. За полдень, около часа. Когда они свернули с шоссе  и  медленно
направились к трейлерной стоянке, солнце стояло почти в зените.
   - Не стоит тебе вмешиваться в эти дела. - Синие глаза  Билли  глянули
на нее сверху вниз. - Ты знаешь, куда я ходил?
   - В полицию? Конечно, знаю.
   - Зря ты в это вмешалась. - Он покачал головой. - Я не хочу, чтобы ты
попала в беду.
   - Билли. - Она сжала его руку. - Жарко. Пойдем искупаемся.
   Они стояли  под  бумажными  деревьями,  в  недвижно  застывшей  тени.
Силуэты веток отбрасывали полоски тени на лица. Слышно  было  только  их
дыхание.
   - Элен!
   - Я хочу искупаться, Билли.
   Она на шаг отступила от него, тень и свет  мешались  в  ее  сознании.
Жара этого утра и тень бумажных деревьев. Она точно  знала,  что  именно
собирается делать. Не знала почему, но это и не имело значения; "почему"
было совсем неважным и ничтожным.
   Билли  пристально  смотрел  на  нее;   в   его   теле   чувствовались
настороженность  и  напряжение,  словно,  несмотря  на  хладнокровие  ее
интонаций, он чуял в ней лихорадку и исступление.
   Элен подняла руки без всяких признаков дрожи  и  начала  расстегивать
кофточку. Она сняла кофточку, часы, джинсы, сандалии,  белье.  Билли  не
шевельнулся. Оказавшись обнаженной,  она  на  мгновение  застыла.  Билли
вздохнул. Тогда она повернулась  и,  как  рыба,  скользнула  в  холодную
коричневатую воду. Вот она вынырнула на поверхность и  откинула  с  лица
мокрые волосы, струйки воды блестели на ее руках как алмазы.
   - Ну, пожалуйста, Билли...
   На секунду ей показалось, что он сейчас откажется,  хотя  она  знала,
что он все понял. Но он медленно стащил с себя рубашку и высвободился из
тапочек. Оставаясь в джинсах, он так  же  медленно  вошел  в  воду,  она
поднималась по его телу, словно он  собирался  принять  крещение.  Когда
вода дошла до груди, он остановился и улыбнулся  Элен  легкой  смущенной
улыбкой. И вдруг он бросился в воду головой вперед и  вынырнул  в  вихре
брызг. Он засмеялся, это  было  как  громкий  внезапный  вскрик  чистого
восторга, и поплыл с ней рядом.
   Они плавали довольно долго, рядышком, туда и обратно, не дотрагиваясь
друг до друга. Элен вышла из воды  первой.  Она  стала  там,  где  берег
полого спускался к низине, тенистой и поросшей папоротниками. Она ждала.
Она знала, что он придет к ней, что время остановилось,  знала,  что  не
существует ни Оранджберга, ни  Монтгомери,  ни  прошлого,  ни  будущего.
Существовало только это - единственно верное в мире, свихнувшемся с ума.
   Наконец Билли вышел  из  воды.  Взобрался  на  берег  и  стал  рядом,
вглядываясь в ее лицо с высоты своего роста. Всполох синевы,  как  взлет
зимородка; глаза, в которых читались печаль и тревога.
   - Я не могу, - сказал он в конце концов. - Не сейчас. Не  так.  Я  не
могу поступить не правильно по отношению к тебе... и ты это знаешь.
   - Нет, правильно! Правильно! - Она подняла руки  и  положила  ему  на
грудь. - Это очень важно. Я знаю, ты понимаешь.
   - Я понимаю. - Он легко накрыл ее руки своими и прижал к себе.  -  Но
это все равно не правильно. Сейчас. Здесь.
   - Особенно здесь. - Она опустила голову. - Я хочу,  чтобы  ты  был  у
меня первым, Билли.
   И она почувствовала, как его руки напряглись и тело  вздрогнуло.  Она
взглянула ему в лицо.
   - Ты знал? Знал, что я встречаюсь с Недом Калвертом?
   - Я однажды увидел вас вместе. -  Билли  пожал  плечами.  -  И  решил
ничего тебе не говорить. Решил, что ты сама скоро разберешься... кто  он
такой. Так было лучше.
   - Не говори мне о нем! Я не хочу о нем думать! Пожалуйста, Билли... я
больше ни о чем тебя не буду просить, только не надо об этом.
   - Я так давно тебя любил. Так давно.  Сколько  я  себя  помню.  -  Он
покачал головой, и дрожь прошла по его телу. - Если б  я  знал,  что  ты
тоже любишь меня... Если б я только мог так подумать... - Он замолчал и,
когда Элен собралась заговорить, мягко приложил  палец  к  ее  губам.  -
Только ты сейчас не лги. Не надо лжи, слышишь? Она не нужна. Между тобой
и мной, во всяком случае...
   Элен взглянула на него. Его лицо было ласковым, в глазах  бесконечная
печаль. Медленно она подняла руки и обвила вокруг  его  шеи,  коснувшись
грудью его обнаженной кожи. Она прижала губы к его щеке, потом к  губам.
И отпрянула.
   - Я знаю, что поступаю правильно. Я еще никогда, за всю свою жизнь не
совершила более правильного поступка. - Ее голубые глаза сверкнули. -  Я
знаю, что могла бы заставить тебя, Билли...
   - Я тоже это знаю. -  Билли  улыбнулся.  -  Я  понимаю.  В  этом  нет
надобности.
   Он ласково обнял ее и бережно опустил на землю. И тогда посмотрел  ей
в глаза, словно хотел, чтобы она поняла нечто такое, чего  он  не  может
высказать.
   - Моя первая и последняя. - Он чуть нахмурился.  -  Вот  что  ты  для
меня, Элен. В тебе мое начало и мой конец. Вот и все. Скажи мне, что  ты
знаешь об этом.
   - Я знаю. - Голос ее дрогнул.
   - Тогда все хорошо, - сказал Билли.
   И, когда он нагнулся к ней и поцеловал  в  губы,  она  услышала,  как
птица зашелестела в ветвях.
 
*** 
 
   Когда они лежали около воды, Билли оставалось  три  часа  жизни.  Его
убили около  пяти,  там,  где  колея,  ведущая  от  трейлерной  стоянки,
пересекала оранджбергское шоссе.
   Элен услышала выстрел, когда прошла половину пути по колее в  сторону
Оранджберга, где должна была встретить мать. Она остановилась; звук  был
очень громкий, стайка вяхирей сорвалась с деревьев, сделала круг над  ее
головой и снова в молчании расселась по веткам. Потом она услышала топот
бегущих ног, треск ломающегося подлеска, стук автомобильной дверцы, визг
шин на пыльном гудроне. Когда она добежала до того места,  где  они  его
оставили, воздух еще пах паленой резиной. Билли лежал навзничь  в  траве
рядом с шоссейной дорогой. Руки его  были  расслаблены;  он  лежал  так,
словно спит, только глаза его были открыты.
   Она, задыхаясь, упала рядом с ним  на  колени.  Его  лоб  был  покрыт
пленкой пота, отчетливо виднелись веснушки на скулах,  и  рука  казалась
теплой на ощупь. Она подумала: "С ним  все  в  порядке,  они  ничего  не
сделали, они промахнулись, они только хотели напугать его, с ним  все  в
порядке". И тут она увидела на траве что-то  красное  и  серовато-белое,
сочившееся из его  затылка.  Она  вскрикнула  и  протянула  руки,  чтобы
приподнять его голову, залечить рану, прижать к себе,  восстановить  его
целостность, укрыть от всех - она сама не знала что.  Тогда  его  голова
бессильно обвисла, и она увидела, что они  сотворили  своим  дробовиком:
его затылка не было; Билли не было. Она подняла голову, как животное,  и
завизжала.
   Вокруг появилось очень много людей,  внезапно  очень  много.  Она  не
понимала, откуда они явились так быстро и  зачем,  ведь  они  ничего  не
могли поделать - было уже поздно.  Дети,  поспешно  сбившиеся  в  кучку,
молодая чета из трейлерного  парка,  человек,  проезжавший  мимо,  -  он
остановился,  потом  бросился  в  кусты,  и  его  вырвало,   доктор   из
Оранджберга - его-то кто позвал? Разве они не видели, что Билли  уже  не
нужен  теперь  никакой  доктор?  И  все  они  глазели,  глазели,  и  она
ненавидела их за это. Она припала к Билли, потому что не  хотела,  чтобы
они его видели, видели таким, а они не  понимали  и  все  тянули  ее,  и
говорили что-то, и пытались заставить ее сдвинуться с места.
   Затем прошелестел шум голосов, звук, подобный  вздоху,  она  увидела,
что их ноги отдаляются от нее. Она подняла  голову  -  через  толпу  шла
миссис Тэннер. Она несла своего последнего младенца, его  толстые  ножки
обхватывали ее цветастый фартук. Потом остановилась и  спустила  ребенка
на землю.
   Она стала на колени рядом с Элен. Она не кричала, не говорила, просто
смотрела. Подняла его руку и подержала в своей.  Одна  пуговица  на  его
рубашке была расстегнута;  она  бережно  положила  его  руку  обратно  и
застегнула пуговицу. И тут внезапно  начался  дождь,  как  бывает  после
жаркого дня. Тяжелые капли падали на ее голову, на  рубашку  Билли.  Она
подняла руки и растопырила пальцы, словно пытаясь защитить его от дождя.
   - Его новая рубашка. Чистая. Я ее только  постирала.  -  Она  подняла
голову и встретилась взглядом с Элен, глазами  такими  же  темно-синими,
как у ее сына. - Мой старший. Мой первенец. Билли... - Голос  ее  окреп.
Она подалась вперед и вдруг затрясла  его,  словно  могла  пробудить  от
глубокого сна. - Билли! Что они с тобой сделали? Что они сделали с  моим
мальчиком?
   Она нагнулась  и  обхватила  его  руками.  В  этом  положении  она  и
оставалась, пока не прибыла полиция. Когда они попытались  оторвать  ее,
она стала  бешено  отмахиваться  руками,  потом  застыла,  и  взгляд  ее
сосредоточился на лице Элен, как  будто  она  впервые  ее  увидела.  Она
толкнула Элен изо всех сил руками, влажными от дождя и  крови,  лицо  ее
внезапно исказилось ненавистью.
   - А ты уходи отсюда, поняла? Давай уходи.  Что  тебе  надо  от  моего
сына? Я его насчет тебя предупреждала. Я ему  сказала.  Держись  от  нее
подальше. Я говорила, что эта девушка принесет беду,  Билли,  посмотришь
на нее, и тебе будет плохо. Еще когда он был  совсем  маленький,  я  ему
говорила...
   И тут бешенство покинуло ее: только что ненависть переполняла все  ее
существо - и вдруг улетучилась. Она  обмякла,  и  ее  оттащили.  Ребенок
заплакал, все вокруг осветилось белым и синим, загудела  сирена  "Скорой
помощи", людей стали оттеснять назад.
   Элен встала и, спотыкаясь, побрела к краю дороги. Там  она  свалилась
на землю,  а  за  ней  сновали  люди,  выкрикивая  указания,  надрывался
ребенок. Там она и лежала, когда на  своем  стареньком  побитом  "Форде"
подъехала Касси Уайет. Она подошла к патрульной машине, сказала  что-то,
вернулась к Элен и наклонилась к ней. Лицо ее было морщинистым  и  серым
от усталости. Она подняла Элен на ноги.
   - Залезай в машину, милая. Просто садись.  Вот  умница.  Молодец.  Ты
сейчас должна поехать со мной, детка. Ты нужна  твоей  маме.  Она  зовет
тебя. Элен, ты слышишь, что я тебе говорю? - Она освободила тормоз. - Ты
нужна своей маме, детка, просто очень нужна, в самом деле...
   Ее  мать  за  два  часа  до  этого  вернулась  домой   четырехчасовым
автобусом. Она потеряла сознание на дорожке около салона красоты  Касси,
и тогда Касси закрыла салон  и  внесла  ее  внутрь.  Когда  она  увидела
кровотечение, то посадила ее в свой  "Форд"  и  повезла  в  католическую
больницу в Мэйбери. Недалеко от Оранджберга была больница  побольше,  но
там принимали только по медицинской страховке.
   - Если у тебя нет  карточки  с  голубым  крестом,  они  оставят  тебя
умирать на улице, - сказала Касси.
   Монахини поняли, что случилось. Когда они осознали, в  чем  дело,  их
лица побледнели и окаменели, но они все равно приняли Вайолет. Казалось,
первое  внутривенное  вливание  помогло.  Когда  Элен  и  Касси  вечером
добрались туда, мать была в сознании. Над ее кроватью  висело  распятие,
на руке была укреплена капельница, какая-то женщина беспрерывно  стонала
в углу палаты. Элен посмотрела в лицо матери. Кожа, бледная как  бумага,
тесно обтягивала скулы. Руки ее  лежали  на  белоснежных  накрахмаленных
простынях, шелестела кондиционная установка, за окном шел дождь.
   - Здесь очень хорошо, Касси, - сказала она. - У  них  сад  есть.  Мне
сказала одна монахиня. И знаешь, там разрешают  сидеть.  Когда  делается
лучше.
   Это было последнее, что от нее услышала Элен, ночью ей сделали второе
вливание. Она умерла за пятнаддцать минут до  того,  как  Касси  и  Элен
пришли к ней наутро. Сестра, сообщившая  им  об  этом,  говорила  мягким
спокойным голосом. Казалось, она читает молитву. Потом она встала; четки
ее поблескивали на фоне черной одежды.  Она  сказала,  что  мать  теперь
готова, Элен может ее увидеть.
   Они раздвинули хлопчатобумажные занавески вокруг ее  постели,  сестра
отступила назад, но не ушла. Элен посмотрела на  свою  мать.  Капельницу
забрали, постель оправили. Руки матери были  скрещены  на  груди,  глаза
закрыты. Все ее черты обострились. Совсем не похожа  на  мать,  подумала
Элен. Когда она наконец нагнулась и приложила губы  ко  лбу  матери,  то
почувствовала, что кожа нее сухая и холодная. Она не знала,  что  делать
дальше.
   Казалось, оставаться здесь незачем - матери тут не было,  но  уходить
ей тоже не хотелось.
   Через какое-то время сестра со вздохом взяла ее за руку  и  увела  из
палаты. Ей  выдали  хозяйственную  сумку  с  аккуратными  наклейками,  в
которой хранились материны вещи, и  саквояж  на  "молнии",  который  она
брала с собой в Монтгомери. Элен открыла его, когда вернулась  к  Касси.
Там лежали свежевыстиранный носовой платок,  чистое  белье,  расческа  и
записная книжечка,  в  которой  ничего  не  было  написано.  Белье  было
обернуто весьма тщательно вокруг чего-то  твердого  и  квадратного.  Там
оказалась   старая   коробка   с   духами   "Радость",   которыми   мать
ароматизировала свою одежду, потому что в Алабаме, даже в  галантерейном
магазине "Ноушнс", никто не слыхивал о мешочках с лавандой.
   Мать умерла в воскресенье утром, хоронили ее в среду, и Элен с  Касси
были единственными участниками похорон. Касси купила два больших  венка,
сделанных из лиловатых иммортелей, один в виде сердца,  другой  круглый.
Элен знала, что у матери они бы вызвали отвращение. Всю дорогу  назад  с
оранджбергского кладбища Касси была в великом смятении.
   - Лучше бы это были фиалки, - снова и снова повторяла она. - Я  знаю,
ей бы понравилось. Пришлось взять эти ради цвета, вот и все.  Они  долго
не вянут - вот что хорошо. Но лучше бы были фиалки. Так жаль, что их  не
было.
   Вечером она пыталась  покормить  Элен,  а  Элен  пыталась  что-нибудь
съесть, потому что понимала, что Касси заботится о ней, и не  хотела  ее
огорчать. Ей удалось проглотить немного жареной курицы, но каждый  кусок
застревал у нее в горле. Наконец Касси молча убрала тарелки.  Когда  она
снова вошла в комнату, лицо ее горело, а в руке был длинный конверт. Она
положила его на стол и села напротив Элен. В ней чувствовались  смущение
и тревога.
   - Мы должны все обговорить, милая, - сказала она наконец.  -  Должны.
Ты не плакала. Вообще почти ни словечка не сказала. Нам надо  обговорить
все как есть.
   Она заколебалась, и когда Элен  ничего  не  ответила,  то  взорвалась
словами:
   - Милая, ты не можешь оставаться в Оранджберге, теперь уж никак. Тебе
надо уехать куда-нибудь по-настоящему далеко. Ведь у твоей  матери  есть
сестра в Англии. Помню, она мне про нее рассказывала, и про дом, где они
росли, и все такое. Сдается мне, тебе надо ехать к ней. Она тебе  родная
кровь. Сдается мне... когда она узнает о  том,  что  стряслось  с  твоей
матерью, она возьмет тебя к себе с радостью. А вот что до твоего отца...
- Она засомневалась. - О нем я тоже думала. Но Вайолет никогда  от  него
ничего не хотела. Сказала мне как-то, что не знает, жив он или мертв,  и
ей это все равно. А что я точно знаю, так это то, что он  и  пальцем  не
пошевелил, чтобы разыскать вас или помочь вам, и Вайолет  не  обратилась
бы к нему, как бы ей ни было тяжко. А вот сестра... Думаю,  что  Вайолет
хотела бы именно этого. Она столько  говорила  об  Англии.  В  последнее
время, правда, меньше... Но зато раньше... Когда она впервые  пришла  ко
мне работать... Если бы она сейчас могла говорить, Элен,  я  думаю,  она
сказала бы то же самое.
   Она помолчала, щеки ее раскраснелись. Подтолкнув с Элен конверт,  она
сказала:
   - Пятьсот долларов. Возьми,  милая.  Они  твои.  Элен  воззрилась  на
конверт, потом медленно подняла голову. Касси кивнула и улыбнулась.
   - Я их держала дома. На черный день,  как  говорится.  -  Она  пожала
плечами. - Потом подумала - зачем я их храню? Я уже не так  молода,  как
бывало, у меня нет своих детей, дело у меня сейчас в полном порядке. Они
мне не нужны. А тебе нужны. - Она наклонилась к столу. -  Милая,  я  все
узнала. Тут хватит на поезд и самолет. Будет на  билет  и  еще  немного,
чтобы тебе осталось на первое время. Жалко, что так мало,  но  больше  у
меня нет. Я очень любила твою мать, Элен.  Честное  слово,  я  у  нее  в
долгу, ведь это она помогла мне открыть дело, все она. И у  меня  просто
сердце надрывается, что у нее все так вкось пошло. Так  что  ты  возьми,
слышишь? Возьми, а то я так разозлюсь...
   Элен положила  руку  на  конверт.  Она  секунду  поколебалась,  потом
медленно подвинула его обратно.
   - Касси, - начала она тихо. - Касси... Я не могу. Я благодарна тебе -
больше, чем могу выразить. Но я не могу взять деньги.  Это  было  бы  не
правильно. И кроме того... ты должна знать, Касси. Ты же  видела.  Я  не
могу уехать. Сейчас не могу.
   Касси стиснула зубы.
   - Ты имеешь в виду эту историю с Тэннером, это, да?
   - Я знаю, кто это сделал. - В голосе Элен  была  решительность.  -  Я
знаю, почему убили Билли. И знаю кто. И никуда не поеду. Пока  не  скажу
всего, что знаю.
   Наступило  молчание.  На  лице  Касси  внезапно  проступила   крайняя
усталость. Она опустила голову на руки, а когда  снова  выпрямилась,  ее
голос звучал резким гневом.
   - Неужели люди никогда ничему не учатся?! Я о тебе думала по-разному,
Элен Крейг, но никогда не считала тебя дурочкой. У тебя есть  голова  на
плечах, девочка, так думай головой. - Она откинулась на спинку  стула  и
скрестила руки. - Ладно, тебе есть что сказать. Так скажи мне. Ты видела
их, да? Видела их лица? Видела дробовик в чьих-то руках? Видела, как  он
выстрелил?
   - Нет, не совсем... - Элен взглянула на нее с замешательством.  -  Но
они совершили это,  чтобы  заткнуть  ему  рот,  чтобы  он  не  мог  дать
показания насчет той ночи... Я это знаю! Ты это знаешь! Это  знает  весь
Оранджберг! Ты видела, как Билли  выходил  из  полицейского  участка,  а
значит, видела и машину, которая ехала за ним...
   - Я видела "Кадиллак" Калверта. Видела людей в  машине.  Видела,  как
она свернула с Главной улицы. - Губы Касси сжались. - Не  могу  сказать,
ехала за вами с Билли или нет. Она просто ехала  -  вот  и  все,  что  я
видела...
   - Ну а я видела кое-что еще! - воскликнула Элен  в  возмущении.  -  Я
видела, как они все разговаривали - около  бензоколонки.  Калверт,  Мерв
Питерс, Эдди Хайнс. И еще двое. У одного из них  было  охотничье  ружье.
Они ехали за нами по дороге, почти до трейлерной стоянки. Там Эдди Хайнс
закричал, что Билли по собственной вине потерял сейчас работу. Потом они
укатили...
   - Уволить человека - не преступление. Насколько я  знаю.  По  крайней
мере, в этом штате. А вот застрелить -  преступление.  Иногда...  -  Она
вздохнула, и голос ее смягчился. - Элен, милая, разве ты не понимаешь, о
чем я? Иди в участок, и они рассмеются тебе в лицо.  У  тебя  нет  улик,
милая. Ни одной.
   - Нет? - Элен растерянно посмотрела на нее.
   - Милая, если б ты видела, как они это сделали, знаешь, что бы было с
тобой? То же самое, что и с Билли, вот и все. - Она горько  усмехнулась.
- Ты бы вдруг обнаружила, что у машины правосудия кончился бензин. Ты бы
глазам своим не поверила, как медленно  могут  крутиться  ее  колеса.  А
потом бы с тобой покончили так же, как  с  Билли.  Убили  бы.  Переехали
автомобилем. Утопили бы в реке. Сколько ты прожила в этом городе, детка?
Как же ты не понимаешь этих вещей?
   Она остановилась, не снимая пальцев с конверта. И медленно  подвинула
его.
   - Ты думаешь, Билли Тэннер хотел бы, чтобы с  тобой  была  беда,  или
твоя мама того бы хотела? Ведь  ничего  нельзя  сделать.  Ничего  нельзя
изменить. Ведь ты мало что видела  сама,  а  если  бы  видела,  тебе  не
удалось бы уйти до суда, чтобы сказать об  этом.  Билли  был  отнюдь  не
дурак, что бы тут о нем ни говорили. Когда он отправился в  участок,  он
знал - знал, что завязывает петлю вокруг собственной шеи. Таков был  его
выбор,  детка,  понимаешь?  У  тебя  выбора  нет,  если  только  ты   не
собираешься умереть рядом с Билли. Поэтому бери деньги и уезжай.  Первым
делом. Как можно скорее. Есть утренний поезд... - Она подсунула  конверт
под руку Элен. - Считай, что я даю тебе взаймы, милая. Считай, как  тебе
угодно. Но возьми. Возьми ради меня, хорошо? Я уже навидалась  ненависти
и убийств.
   Элен медленно взяла конверт. Она подняла глаза на Касси.
   - Это был Нед Калверт, - с расстановкой сказала она. - Может, он  сам
не держал ружья, но был там. Он убил Билли. И он убил мою мать.
   Она заметила, как расширились глаза Касси, когда та поняла  смысл  ее
слов. Потом ее лицо приняло прежнее выражение. Она положила руки на стол
и с трудом подняла себя на ноги. И отвернулась.
   - Мне на работе много чего болтают, - сказала  она  тихо.  -  Женские
сплетни. Я много слыхала о Неде Калверте. И о твоей маме. Я даже слышала
разговоры про тебя - а иногда обо всех троих. Я больше слушать не  хочу.
У меня от этого все кости ныть начинают. Как только я его в  первый  раз
увидела, то сразу поняла, что  он  сукин  сын,  и  уж  он-то  как  никто
нарывается на самое худшее. Но с ним ничего не случится,  детка,  уж  по
крайней мере тут, в Оранджберге, ни под каким видом. Забудь его.  Просто
выкинь из головы. Возьми деньги...
   Она отвернулась  и  взглянула  на  Элен  тревожным  взглядом,  словно
боялась того, что читает у нее на лице.
   - Он умрет, милая, - сказала она. - Вот однажды  раз  -  и  умрет.  И
тогда  встанет  перед  лицом   Создателя.   Если   в   этом   мире   нет
справедливости, то в том она есть. Раньше  или  позже  это  случается  с
каждым из нас. Вот увидишь...
   Наступило молчание. Касси понимала, что девушка не верила  ей  -  при
упоминании о божественной справедливости губы ее скривились. Она сидела,
уставясь на конверт. Через несколько минут ее пальцы  накрыли  его.  Она
взяла его со стола  и  внезапным,  до  странности  взволнованным  жестом
прижала к сердцу.
   - Я принимаю.  Спасибо  тебе,  Касси.  Я  буду  делать  так,  как  ты
говоришь.
   Она отвернулась, потом быстро, с неловким изяществом встала и  крепко
обняла Касси. Прижалась лицом к ее худому плечу.
   - Ты была так добра ко мне, - сказала она. - Так добра. Я никогда  не
забуду этого, Касси. И когда-нибудь я верну тебе долг. Обещаю.
   Касси потрепала ее по плечу и легко поцеловала Элен в  волосы.  Затем
приподняла ее подбородок и заглянула ей в лицо, обеспокоенно  нахмурясь.
Прекрасные серо-голубые глаза Элен  встретились  с  ее  взглядом,  потом
скользнули в сторону.
   Касси сделала шаг назад. То, что она увидела в  лице  Элен,  напугало
ее. Она увидела привязанность и благодарность - это само собой. Но  было
там и еще кое-что, то, что девушка пыталась скрыть.
   Такое красивое лицо. Такая юная девушка. И такая ненависть.
 
*** 
 
   Касси отправилась  на  кухню  сварить  кофе;  Элен  осталась  одна  в
обшарпанной гостиной. Она прикрыла глаза и дала  волю  своей  ненависти.
Ненависть прокатилась по ее телу, как поток поразительной силы.
   Он заплатит за все, подумала она. Он заплатит.
   Она сунула палец в конверт, подняла его торжествующе  над  головой  и
потрясла. Бережно сэкономленные Касси доллары прошелестели по ее  голове
и рассыпались по полу.
   И не в будущем мире, подумала она. В этом.
   Когда Касси вернулась с кофе, Элен спокойно сидела за столом.  Плотно
набитый конверт лежал перед ней на столе.  Она  улыбнулась  Касси  своей
поразительной улыбкой, способной осветить  комнату.  Касси  вздохнула  и
села.
   Такая  прелестная  девочка,  подумала  она.  Странно  сосредоточенное
выражение исчезло с ее лица, во взгляде уже не  было  холода,  а  только
открытость  и  искренность.  Касси  успокоилась.  Просто  девочка   была
расстроена, и больше ничего, и это так естественно после всего,  что  ей
пришлось пережить. Но она молода, она все преодолеет. Да вот уже  сейчас
она  выглядит  лучше.  Поразительное  дело  -  девочка  казалась   почти
счастливой.
   - Утром мы пошлем телеграмму твоей тете, - сказала она.  -  Расскажем
ей, что случилось. Сообщим, что ты едешь домой.
   - Домой? - Она на секунду казалась озадаченной, потом быстро кивнула.
- Ах, да. Конечно. Прекрасно, Касси.
   Она уже не спорит.  Уже  легче.  В  этой  девочке  есть  практическая
сторона, а это всегда помогает.
   Касси вздохнула и начала разливать кофе.
   Все будет в порядке, подумала она. Все будет в порядке.
 
*** 
 
   Когда настала ночь, Элен устроилась на раскладушке в тесной  гостиной
Касси. Она лежала тихо, прислушиваясь к движениям Касси в ее спальне  за
стеной; сначала скрип досок пола, потом вздох пружин, когда та забралась
в постель.
   Полоска света под дверью исчезла, и Элен лежала в  темноте.  Лицо  ее
было в напряжении от непролитых слез, все тело болело. Она ощущала  горе
- не только душой, где ему полагалось быть, но  и  телом  -  как  дурную
тупую боль, угнездившуюся в  животе  и  вокруг  сердца.  Она  раньше  не
встречалась со смертью, и теперь эти впечатления вспыхивали в ее мозгу -
мгновенность смерти, ее бесповоротность. Она видела Билли,  лежавшего  в
траве у дороги, видела мать и ее руки, аккуратно  скрещенные  на  груди.
Она когда-то читала, что покойники выглядят спокойными, будто спят.  Это
не правда, подумала она.  Они  выглядят  мертвыми.  Смотришь  на  них  и
понимаешь - их нет, они никогда не вернутся.
   От этих образов боль в груди усилилась, и она попыталась отогнать их,
но это не получилось. Они  возвращались  вновь  и  вновь,  быстрые,  как
молния, и вскоре совсем неожиданно она начала плакать.
   Ей не хотелось,  чтобы  Касси  услышала  ее  и  пришла,  поэтому  она
повернулась и  зарылась  лицом  в  подушку,  пока  не  прекратились  эти
ужасающие, горячие, удушливые приступы горя и она не успокоилась.
   Тогда она откинула одеяло и села на край кровати, крепко стискивая  в
руке конверт  с  деньгами  Касси.  Она  сидела  и  смотрела  в  темноту,
вслушиваясь в ночные звуки. Проезжающий автомобиль, голоса, позже, много
позже гудок грузового состава, проходящего через оранджбергский переезд.
Билли был мертв, мать была мертва, а поезда все  ходили  по  расписанию.
Смерть, столь огромная для нее, оказывалась крошечной, и она  ненавидела
весь мир за его спокойствие и бесчувствие.
   Через некоторое время она попыталась молиться. Она встала на колени у
кровати, сложила руки, как в детстве ее учила мать. Но слова не  шли  на
язык, она не могла вообразить себе  никакого  бога.  Она  снова  встала,
взяла конверт и крепко прижала к груди. И тогда, раз  не  было  никакого
смысла разговаривать с каким-то богом, в которого  она  не  верила,  она
заговорила с  Билли  и  с  матерью,  молча,  словами,  выжженными  в  ее
сознании.
   - Мама, Билли. Я не забуду вас. Обещаю, что  не  забуду  вас.  -  Она
вновь и вновь  повторяла  эти  слова,  дыхание  ее  стало  ровнее,  душа
спокойнее, и она начала думать о будущем.
   Она не могла отчетливо увидеть его, оно перемешалось  со  словами  из
прошлого - предсказаниями Билли, всем тем, чего мечтала достигнуть мать,
но сама мысль об этом взбодрила ее. Ей  показалось,  что  мать  и  Билли
пришли к ней и убеждают ее: что бы она ни сделала, это будет  ради  них,
все  их  чаяния  и  мечты  стали  теперь  ее  достоянием,  таково   было
наследство, которое они ей оставили.
   - Обещаю, - сказала она вслух слабым тихим голосом.
   На улице пронзительно мяукнула кошка. Элен снова  легла  в  маленькую
узкую постель. Она начала строить планы, она не спала.
   На следующий день ранним утром они с Касси  отправились  к  трейлеру.
Касси взглянула на клеенку на столе, красное кресло  и  узорную  шаль  и
заплакала.
   - В это просто нельзя поверить, - повторяла  она.  -  Так  быстро.  Я
просто не могу поверить.
   Элен посадила ее за стол и приготовила  чай.  Потом  вытащила  старый
картонный чемодан и начала  укладываться.  Касси  вскоре  успокоилась  и
молча наблюдала за ней. Лицо девушки было напряженным и  собранным,  она
складывала вещи быстро и последовательно. Несколько  платьев,  кое-какие
книги. Она  залезла  под  кровать  и  вытащила  старую  черную  жестяную
коробку. Сидя на коленях, она смотрела на нее.
   - Мы держали здесь наши деньги. - Голос ее ничего не выражал. -  Наши
сбережения. Чтобы вернуться в Англию. Теперь здесь ничего нет.
   - Элен...
   Касси неловко поднялась на ноги, и Элен резко обернулась. Она подняла
бледное лицо, и ее голубые глаза сверкнули.
   - Я стану большим человеком, Касси. Ты обо  мне  услышишь.  И  все  в
Оранджберге услышат - вот увидишь. Ты будешь читать обо мне в  журналах.
Я уезжаю и не вернусь сюда - до тех пор, пока...
   Она замолчала, прикусив губу, словно сердясь на себя за эту  вспышку.
Касси сначала  растерялась,  потом  растрогалась.  И  печально  покачала
головой - она знала это чувство, его знали все. У нее  самой  оно  было,
много лет назад, когда она была девочкой и еще верила в то,  что  сказки
могут стать правдой. Она подошла к Элен и ласково положила  ей  руку  на
плечо.
   - Ну, конечно, милая, - сказала она. - Конечно, так и будет.
   Девушка подняла на нее глаза. По ее лицу было видно, что она поняла -
Касси не верит ей, однако Элен ни слова не сказала. Она лишь повернулась
к чемодану и засунула еще несколько вещей - пачку  старых  фотографий  и
бумаг,  два  темно-синих  паспорта  с  золотым  вензелем.  Матери  и  ее
собственный; Касси наклонилась и взяла  тот,  что  принадлежал  Вайолет.
Маленькая выцветшая фотография, в  графе  "Профессия"  Вайолет  написала
"актриса". Касси вздохнула и положила паспорт обратно. И отвернулась.
   - А как быть с этим, милая? - Она отодвинула тонкую  хлопчатобумажную
занавеску и беспомощно махнула в сторону платьев Вайолет. - Вот с  этим.
Твоя мама так любила красивую одежду. И так замечательно шила. Нельзя же
это оставить...
   Элен встала. Она взглянула на платья, подвинула взад-вперед  вешалки.
Розовое платье, темно-синее платье, все они были несколько поношены, все
тщательно выглажены, между ними и  деревянными  плечиками  была  вложена
прокладка из папиросной бумаги. В  конце  ряда  висело  серое  платье  с
грязноватыми разводами, шелковое.  Касси  был  виден  ярлык  с  надписью
"Бергдорф Гудман". Элен отодвинула туалетный столик в сторону.
   - Мне они не нужны. Я не возьму их. Я начинаю все с начала.
   Она повернулась и принялась запирать чемоданчик.
   - Ну что, идем, Касси? Я не хочу  опоздать  на  поезд.  Касси  пожала
плечами, вздохнула и направилась к машине. Она понимала, что спорить  не
имело  смысла.  Горе  по-разному  действует  на  людей:  одни   начинают
цепляться за вещи, другие стремятся  от  них  избавиться.  Касси  решила
прийти попозже и все  упаковать.  Элен  еще  может  передумать  и  тогда
обрадуется, что Касси все сохранила.
   Самообладание  девушки  несколько  тревожило  Касси.  Всю  дорогу  до
Монтгомери она искоса поглядывала на Элен. Но никаких признаков слез  не
было, Элен просто сидела с этим своим выражением строгости на лице,  она
едва  вымолвила  слово.  В  Монтгомери  они  послали  телеграмму  сестре
Вайолет, Элизабет, и заказали билеты на  самолет,  потом  Касси  повезла
Элен на вокзал.
   Снова стало очень жарко, и они ждали поезда в тени.  Элен  покачивала
чемодан и смотрела вдоль колеи.
   - У тебя уже есть какие-нибудь планы, милая? - спросила наконец Касси
с некоторой тревогой.
   - О, да. Масса планов.
   - Я хочу сказать - ты подумала, чем будешь заниматься, когда приедешь
в Англию, и так далее?
   -  Точно  еще  не  знаю.  Надо  будет  с  чего-нибудь  начать.  Найду
какую-нибудь работу.  Может,  научусь  печатать  на  машинке.  Или  буду
учиться на актрису. - Элен слегка повернула голову.
   - Что? Как Вайолет? - Касси была удивлена и растрогана.
   Казалось, ее вопрос чем-то обеспокоил Элен, она снова  отвернулась  в
сторону.
   - Наверно. Касси нахмурилась.
   - Знаешь, у них тяжелая жизнь. Искать работу. Добиваться. Тут же дело
не только во внешности. То есть для таких  вещей  надо,  наверно,  иметь
знакомства. Не знаю. Вайолет всегда говорила...
   - Поезд идет, - перебила ее Элен и показала.  Посмотрев  в  указанном
направлении, Касси увидела, что сигнал семафора сменился на зеленый. Она
снова вздохнула. Лучше ничего не говорить. И времени уже нет, да и  Элен
вряд ли ее послушает. Может, эта мечта поможет ей утешиться - как нечто,
за что можно уцепиться,  что  будет  придавать  сил.  Она  улыбнулась  и
крепко, сердечно пожала Элен руку.
   - Ну, ты уж мне непременно напиши сразу. Дай знать, как обстоят дела.
Как тебе там живется в Англии...
   Она помогла Элен с чемоданом войти  в  поезд  и  нашла  ее  место.  В
последний момент, когда  Касси  уже  собиралась  спуститься  обратно  на
платформу, Элен повернулась к ней,  обняла  и  крепко  прижала  к  себе.
Прежде чем она спрятала лицо на груди Касси, та  успела  заметить  блеск
слезинок в глазах девушки. Но Элен ничего не сказала, и Касси  сошла  на
платформу и захлопнула дверь вагона.
   Дали гудок, поезд дернулся и начал набирать скорость.  Касси  стояла,
глядя, как он удаляется от вокзала; она еще могла различить лицо Элен  в
окне, и в нем читалось столько вызова и отваги,  что  у  Касси  защемило
сердце. Она всегда была чувствительна, и теперь слезы навернулись ей  на
глаза. Она махала рукой, пока  поезд  не  скрылся  за  поворотом,  потом
повернулась, чтобы уйти. Улыбнувшись сама себе,  она  покачала  головой.
Элен была хорошей девушкой, но она еще ребенок, а  дети  все  одинаковы.
Какой легкой им кажется жизнь, какой  простой.  Захочешь  чего-нибудь  и
получишь - как много девушек уезжает из своих городков, думая,  что  они
станут знаменитыми, что они будут богаты. Элен -  мечтательница,  решила
она, глядя на железнодорожные пути. Мечтательница, как ее мать. Бедняжка
Вайолет, подумала она и решила пройти обратно через кладбище.
   В поезде было жарко и душно, вагон, в котором она сидела,  был  почти
пуст. Элен опустила занавеску, насколько было возможно, и закрыла глаза.
Ритм  поезда,  стук  колес  убаюкивали  ее.  Она  прислушалась,   и   ей
показалось, что колеса  шепчут  новую  весть  -  знаменитая  и  богатая,
говорили они, а иногда - сильная и свободная. От вагонной  жары  на  нее
напала сонливость, и она уже не различала, во сне или наяву приходят  ей
на ум эти образы. Ей привиделось, как  она  делает  что-то  невообразимо
хорошо, так хорошо, что мать и Билли гордятся ею, мать поцеловала ее  и,
приложив губы к ее  уху,  шепнула  своим  ласковым  тихим  голосом:  "Ты
совершила это, Элен, все то, что мечтала совершить я".
   Она увидела себя одетой в меха, с букетом белых роз в руках, увидела,
как она садится на  заднее  сиденье  длинного  черного  автомобиля;  она
увидела также,  как  она  входит  в  какую-то  комнату,  а  Нед  Калверт
вскакивает на ноги в страхе перед ней и ее властью над ним.
   Когда  она  открыла  глаза,  стало  прохладней  и  начинало  темнеть.
Некоторые из ее видений показались ей  тогда  дурацкими  -  белые  розы,
"Мерседесы"! - и она  вспыхнула  румянцем,  вспомнив,  что  она  сказала
Касси, и пожалев, что не удержалась. Касси  не  поверила  ей,  это  было
видно, - она решила, что это сон наяву, фантазия; у  нее  на  лице  было
такое же выражение, как у Присциллы-Энн, когда Элен говорила ей  о  том,
что она возвратится в  Англию.  Больше  она  не  повторит  этой  ошибки,
подумала  она.  С  таким  же  выражением  люди  смотрели  на  ее   мать;
непереносимо, когда тебя жалеют, а ей хотелось быть неуязвимой.
   На следующий день она поняла, как этого добиться, на последнем  этапе
своего путешествия по железной дороге.  По  мере  продвижения  к  северу
вагоны наполнились людьми. Люди были другими - они говорили  быстрее,  с
резким акцентом. Она никого не знает, думала она, когда на новой станции
кто-то садился в поезд, и никто из них не знает ее. Она поняла, что  эта
мысль открывает ей великое освобождение, она вдруг  увидела,  что  может
все это оставить позади: Оранджберг, трейлерную стоянку, бедность, стыд.
Никто в вагоне ничего не знал о ее матери,  не  слышал  сплетен  о  том,
откуда взялись ее платья, никто в поезде не знал о  Неде  Калверте  и  о
том, как Элен пыталась убедить себя, что любит его, никто не знал  даже,
что она Элен Крейг, если только она сама никому не скажет об этом.
   В утренние часы она разговорилась с  толстой  женщиной  средних  лет,
которая ехала в Нью-Йорк  повидать  внуков.  Та  показывала  фотографии,
рассказала Элен свою биографию  и  еще  истории  о  половине  членов  ее
семейства. Потом,  явно  заинтригованная  акцентом  Элен,  она  захотела
услышать в ответ ее рассказ.
   Женщина вязала, и, пока Элен говорила, спицы ее  не  остановились  ни
разу. Элен сказала ей, что она англичанка, впервые в  Америке,  что  она
жила у дальних родственников на  Юге,  а  теперь  возвращается  домой  в
Лондон. Элен говорила и ждала, что сейчас спицы замрут, женщина поднимет
глаза, уставится на нее и обвинит во лжи.  Но  этого  не  произошло.  Та
кивнула, улыбнулась и сказала, что это,  наверно,  страшно  интересно  -
затеять  такое  далекое  путешествие  и  что  она  надеется,  что   Элен
понравилось в Америке.
   Все  оказалось  так  просто!  Элен  чувствовала  приподнятость...   и
свободу. Она уже не  Элен  Крейг,  запертая  в  Оранджберге,  это  новый
человек, новая женщина - и эта женщина будет тем, кем захочет быть.
   Когда поезд прибыл на Пенсильванский вокзал и ее спутница попрощалась
с ней, Элен на какую-то  минуту  почувствовала  угрызения  совести.  Эта
женщина была к ней добра, а она ее обманула... Но тут  же  чувство  вины
исчезло. Для нее это была не ложь, а что-то вроде репетиции.
   Ей надо было кое-что сделать, прежде чем отправляться в  аэропорт,  и
она  это  сделала,  крепко  прижимая  к   себе   картонный   чемодан   и
протискиваясь через толпу.  Она  прошла  по  Пятой  авеню,  прошла  ради
Вайолет, внимательно разглядывая  витрины.  Было  очень  жарко,  ветерок
образовывал завихрения воздуха.  Она  подняла  голову  и  посмотрела  на
здания, возносящиеся к небу. Опустив глаза, она увидела,  что  слюда  на
тротуарах блестит, как алмазы. Люди - множество людей, запах кренделей с
солью, которыми торговали на перекрестках,  привратник,  величественный,
как солдат в парадном мундире, автомобили, плотно прижатые друг к другу,
движущиеся по всей длине  авеню.  Вокруг  чувствовалась  суматошность  и
целенаправленность, и ей захотелось побежать, закричать.  Она  взглянула
на собор Святого Патрика, потом засмотрелась на вход  в  отель  "Плаза",
наблюдая за входящими и выходящими. Она чувствовала биение сердца города
под своими подошвами, пульс воздуха, которым она дышала, и  она  жаждала
ездить в автобусах  и  на  метро,  осваивать  город,  почувствовать  его
собственным.
   Но на это у нее не было ни времени, ни денег, поэтому в конце  концов
она перешла улицу и постояла ради Вайолет у  витрин  магазина  Бергдорфа
Гудмана.
   Жара была  градусов  под  тридцать.  Витрины  Бергдорфа  были  забиты
зимними мехами.
 
*** 
 
   Париж - "самый красивый город в мире, Элен, красивее даже Лондона", -
и он в самом деле был красив. Каждый день она ходила по нему  пешком,  в
одиночестве совершая свои паломничества.
   Начиналась ее новая жизнь, которую  она  так  давно  обдумывала  и  о
которой мечтала. Она как раз думала об этом - позже ей это  припомнилось
- и именно в этот момент услышала шум подъезжающей машины.
   Это была большая черная машина, марку которой она не могла угадать, и
она так никогда и не  поняла,  что  она  увидела  раньше  -  машину  или
человека, который сидел за  рулем.  На  секунду  она  подумала,  что  он
обратился к ней, но осознала свою ошибку. Должно  быть,  это  был  голос
какого-нибудь ребенка из парка. Она отвернулась,  услышала,  что  машина
подъезжает ближе, и повернулась обратно.
   На этот раз она посмотрела прямо на этого человека и увидела, что  он
глядит на нее и на лице у него выражение некоторой озадаченности, словно
ему кажется, что он узнает ее. Это было странно, потому что у  нее  было
такое же чувство, хотя тут же она поняла, что это просто  смешно  -  она
прежде никогда его не видела.
   С тех пор как она уехала из Оранджберга, она продолжала видеть мир  с
поразительной отчетливостью, словно все еще находилась в состоянии шока.
Цвета, жесты, лица, движения,  нюансы  речи  -  все  это  было  для  нее
ужасающе живо и ярко, и точно так  же  она  увидела  и  этого  человека,
словно он медленно вышел к ней из сновидения.
   Машина, в которой он ехал, была черной, черным же был  его  костюм  и
его волосы. Когда она посмотрела на него, он слегка  наклонился  вперед,
чтобы выключить мотор, а когда он выпрямился и снова взглянул на ее, она
увидела в молчании, которое показалось ей  оглушительным,  что  глаза  у
него темно-синие, как море в тени.
   Тогда она пошла к нему навстречу  и  остановилась  у  капота  машины.
Внезапно она поняла, что случится дальше, это понимание, словно  молния,
вспыхнуло в ее сознании. Ей показалось, что и он знает об  этом,  потому
что лицо его на мгновение стало неподвижным и напряженным; в глазах была
растерянность, словно он ощутил удар, некий неожиданный удар  ножом,  но
не видел, как этот удар нанесли.
   Она что-то сказала, и он что-то  ответил,  -  слова  были  совершенно
несущественны, она видела, что он, подобно ей, понимает это.
   Тогда он вышел из машины и приблизился к Элен. Она взглянула на него.
Ей стало сразу ясно, что она полюбит его, она ощутила это ярко  в  своем
сознании и почувствовала, как что-то внутри ее сдвинулось,  переменилось
и расположилось правильным образом.
   Она села в машину, и  они  поехали  улицами  Парижа  посреди  летнего
вечера,  и  ей  хотелось,  чтобы  эти  улицы,  езда  и   вечерний   свет
продолжались вечно...



   Салли БОУМЕН 
   ОТВЕРГНУТЫЙ ДАР 
 
 
 
   ONLINE БИБЛИОТЕКА tp://www.bestlibrary.ru 
 
Анонс 
 
   Их  встреча  была  предрешена  задолго  до  этого  парижского  вечера
Встретив юную незнакомку, Эдуард де Шавиньи, владелец огромной ювелирной
компании, уверен, что нашел  ту  самую,  единственную  Несколько  недель
безумной страсти - и Элен бесследно исчезает...  В  жизни  Эдуарда  было
слишком много потерь, чтобы он мог смириться с этой...
   Похоронив мать и любимого  парня,  Элен  Крейг  приехала  из  далекой
Алабамы в Париж, чтобы начать жизнь заново... ("Дестини").
   Элен возвращается к своим друзьям. Ее  ждет  карьера  кинозвезды  Она
хотела бы забыть прошлое, но Эдуард ни  на  миг  не  выпускает  из  поля
зрения ни ее, ни своего ребенка... ("Актриса").
 
ЭДУАРД 
 
Оксфорд - Алжир - Франция. 1949-1958 
 
   - Передайте, что я буду сию минуту.
   - Сию минуту, миледи?
   - Ну, почти. Сейчас я в Лондоне. Еще  точней  -  в  ванне.  Но  через
минуту нырну в машину и буду в Оксфорде в мгновение ока.
   - Да, миледи.
   - Надеюсь, он там?
   - Да, миледи. Занятия начинаются на следующей неделе. -  Сказано  это
было многозначительным тоном,  и  на  другом  конце  провода  послышался
вздох:
   - Какой ужас. В таком случае я и подавно не стану задерживаться.
   Трубку повесили. Мистер Буллинс вот уже сорок лет служил привратником
в колледже Магдалины, а последние десять  лет  -  старшим  привратником.
Сейчас он водрузил на голову котелок и с услужливо-обходительной  миной,
каковую неизменно принимал в подобных случаях, прошествовал  к  третьему
подъезду Нового корпуса, который выходил окнами на Олений парк и где  Э.
А.  Ж.  де  Шавиньи  занимал  одни  из  самых  вожделенных  в   колледже
апартаментов. В комнатах под ним проживал X. Д.  Э.  Дадли,  лорд  Сэйл;
этажом выше -  ближайший  друг  де  Шавиньи,  достопочтенный  К.  В.  Т.
Глендиннинг. В написанном  от  руки  списке  проживающих,  красовавшемся
перед входом в подъезд, титулы джентльменов были  опущены.  В  некоторых
колледжах Оксфорда эта традиция  нарушалась,  но,  с  гордостью  подумал
мистер Буллинс, не в Магдалине, этом, по его  мнению,  не  только  самом
прекрасном из всех, но и единственно достойном колледже.
   Он, отдуваясь, поднялся на второй этаж и,  поскольку  наружная  дверь
стояла открытой, постучался во внутреннюю.
   Войдя, он застал Эдуарда де Шавиньи развалившимся в кресле; на  юноше
был фланелевый спортивный костюм, на коленях лежал раскрытый "Трактат  о
деньгах" Джона Мейнарда Кейнса. Но молодой человек выглядел так,  словно
вовсе и не читал. Мистер  Буллинс  одобрительно  на  него  посмотрел.  В
колледже все знали, что, если ничто ему не помешает, мистер  де  Шавиньи
будет держать выпускные экзамены на степень бакалавра искусств по ФПЭ  .
Это было прекрасно, но еще лучше  -  и  удивительней,  ибо  речь  шла  о
французском джентльмене,  -  было  другое:  он  сделает  это  подобающим
образом, словно и не очень себя утруждая, с небрежной  скромностью,  как
то пристало английскому джентльмену.
   По мнению мистера Буллинса, война имела прискорбные последствия и для
Оксфорда в целом, и даже для колледжа Магдалины. Среди студентов  многим
было по двадцать пять - двадцать шесть лет, они прошли войну  и  поэтому
поступили в университет с запозданием. Эти  неразговорчивые,  прилежные,
серьезные молодые люди вели себя  вразрез  с  тем,  что  мистер  Буллинс
считал правильным поведением. Эдуард  де  Шавиньи,  напротив,  вел  себя
правильно: был хорошим  спортсменом,  играл  в  составе  университетской
сборной по крикету и  так  преуспел  в  гребле,  хотя  поздно  начал  ею
заниматься, что чуть было не попал  в  сборную  восьмерку  .  Он  удачно
выступал на заседаниях студенческого дискуссионного общества; участвовал
в постановках Драматического общества  Оксфордского  университета;  умел
хорошо провести время. Он принимал у себя гостей,  и  шампанское  лилось
рекой; сам ходил в гости; устраивал в своих  апартаментах  завтраки  для
молодых женщин - женщин, чьи  лица  были  знакомы  мистеру  Буллинсу  по
фотографиям в светских журналах вроде "Тэтлера", каковые составляли  его
любимое чтение на сон грядущий.  Молодой  человек  одевался  с  отменным
вкусом, но выглядел так, будто  ему  все  равно,  что  на  нем.  Он  был
чрезвычайно красив, чрезвычайно мил и любезен - и щедр  по  отношению  к
своему слуге и, неоднократно, к мистеру Буллинсу. Короче, мистер Буллинс
им восхищался и, что бывало куда реже,  любил  его.  Этот  юноша  далеко
пойдет, полагал мистер Буллинс,  предвкушая,  как  будет  читать  о  его
успехах, когда тот окончит Оксфорд.
   Молодой человек поднял взгляд, мистер Буллинс кашлянул и сообщил:
   - Леди Изобел Герберт, мистер де Шавиньи. Она только  что  звонила  и
сказала, что в настоящий момент принимает ванну, но вскорости прибудет к
вам, сэр.
   Это  сообщение  было  передано  в  половине  одиннадцатого  утра.   В
представлении  леди  Изобел  время  было   категорией   растяжимой.   Ее
спортивный "Бентли"  въехал  в  ворота  колледжа  Магдалины  в  четверть
четвертого. У Эдуарда было время посидеть и подумать, но ее  приезд  все
еще оставался для  него  неожиданностью.  Он  не  мог  понять,  чем  это
вызвано. За несколько лет с  тех  пор,  как  она  разорвала  помолвку  с
Жан-Полем, они несколько раз случайно встречались - на лондонских балах,
в загородных домах общих знакомых, однажды в  доме  родителей  Кристиана
Глендиннинга, но каждый раз перекидывались всего парой слов. Вот и  все.
Она никогда не приезжала к нему в Оксфорд; после войны, после Лондона он
много лет не бывал с нею наедине.
   Эдуард решил, что приезд Изобел - очередной из капризов,  на  которые
она так щедра. Недолгий флирт с коммунистической партией -  в  основном,
видимо, для того, чтобы шокировать публику. Скандал, едва  не  повлекший
развод  одного  видного  члена  парламента.  По  меньшей  мере  еще  две
разорванные помолвки - с военным летчиком, героем "Битвы за Англию" ,  и
с итальянским графом, всемирно известным-автомобильным гонщиком. Изобел,
возможно, притягивают люди опасных профессий, подумал он и снова задался
вопросом, зачем ей понадобилось приезжать.
   Она появилась без стука и без  шляпы,  в  изумрудно-зеленом  шелковом
платье и жемчугах от "Конуэя". Эдуард вскочил из кресла; она одарила его
улыбкой, ее волосы вспыхнули в лучах солнца.
   - Эдуард, милый, скажи, - спросила она,  -  ты  уже  научился  делать
коктейли?
   И тут он понял, зачем она приехала.
   Она выпила два сухих мартини , сообщила, что не  голодна  и  есть  не
будет. Затем закурила сигарету и угнездилась с ногами на  диванчике  под
окном. Эдуард выжидал.
   - Будешь сдавать на бакалавра? Я слышала, ты собираешься.
   - Возможно.
   - Хьюго говорил, что будешь. На днях мы с ним случайно встретились.
   - Как он?
   - В порядке. - Она помолчала. - Нет, вероятно, не очень. По-моему, он
несчастлив. Какой-то потерянный. Ощущает, что не сделал того, что нужно,
- не оправдал ожиданий. Не знаю. Весь из углов. Сейчас таких  встречаешь
на каждом  шагу.  Когда  въезжала  в  ворота,  увидела  во  дворике  его
двоюродного братца  Кристиана.  В  розовой  шелковой  рубашке  и  желтом
галстуке. Этот не изменился. - Она улыбнулась.  -  Он  по-прежнему  твой
лучший друг?
   - Да, самый близкий.
   - Рада. Он мне нравится. - Она подумала и добавила:
   - Конечно, он законченный педераст.
   - Не важно.
   Изобел небрежно стряхнула за окно пепел и нахмурилась.
   - Как поживает Жан? Все еще воюет?
   - По-прежнему в армии. В основном возится  с  бумажками.  Думаю,  его
могут перевести в Индокитай. От судьбы не  уйдешь.  Отпуска  он  большей
частью проводит в Алжире - на наших виноградниках, вы  про  них  знаете.
Ему там нравится.
   - А кто приглядывает за делом,  когда  он  в  отъезде?  Эдуард  пожал
плечами.
   - Я буду присматривать, только сначала окончу Оксфорд.
   - Ты этого хочешь?
   - Да, хочу. У Жана не остается на это времени, а я, как мне  кажется,
сумею хорошо с этим справиться. - Он помолчал. - После смерти  отца  там
все остановилось. Для развития есть большие возможности. И для выхода на
новые рынки.
   - Порой я скучаю по Жану. - Она резко встала. - Он меня забавлял. Про
него все наперед можно было сказать. Боюсь, я обошлась  с  ним  довольно
паскудно. - Она сделала  паузу.  -  И,  конечно,  мне  не  хватает  того
изумруда. Ты ведь знаешь, как он мне безумно нравился.
   Он перехватил взгляд ее зеленых глаз, увидел, что губы ее растянулись
в улыбке, и поежился.
   - Этот камень приносит несчастье. Когда вы его выбрали, я вам  ничего
не сказал. Но считается, что он... приносит несчастье.
   - Вот как?  -  Она  сверлила  его  взглядом.  -  Что  ж,  это  многое
объясняет.
   Она повернулась и увидела дверь в другом конце комнаты.
   - Там твоя спальня?
   - Да.
   - Прекрасно.
   Она прошла мимо него в спальню. Стало тихо; через некоторое время она
его позвала. Он медленно переступил порог и остановился, глядя на нее  с
высоты своего роста.
   Изумрудное платье валялось на полу, обнаженная Изобел лежала  на  его
узком студенческом ложе, вытянувшись во всю длину белым,  по-мальчишески
стройным телом. Волосы разметались  по  подушке,  между  узкими  бедрами
золотился  рыжий  треугольник,  жемчужины  спадали  в   ложбинку   между
маленькими белыми грудями.
   - Эдуард, милый, ты ведь не против? Понимаешь, я так  давно  об  этом
мечтала...
   Она замолчала, уставясь на него зелеными, светящимися, как  у  кошки,
глазами.
   - Я выложу замуж, Эдуард, я тебе не говорила? За этого  гонщика,  так
уж в конце концов получилось. По-моему, свадьба  будет  на  той  неделе,
после того как он выступит в гонках на какой-то там Большой Приз.  Если,
понятно, не разобьется. Вот я  и  решила,  что  нам  с  тобой  не  стоит
откладывать. Когда б я не сделала этого, то просто не смогла бы за  него
выйти...
   Эдуард подошел к постели, присел и взял ее худенькое запястье.
   - Ты ни о чем не волнуйся, -  улыбнулась  она.  -  Я  еще  в  Лондоне
вставила себе этот идиотский колпачок. Мне сказали, что ты его даже и не
почувствуешь.
   Он наклонился, нежно поцеловал ее в губы, потом выпрямился  и  тронул
пальцем ее щеку.
   - Ты плачешь.
   - Самую капельку. Сейчас перестану. Это, должно быть, из-за того, что
пришлось столько ждать. Эдуард, милый, скажи - ты ведь знал, правда?
   Он ответил ей спокойным взглядом.
   - Пожалуй, знал. Да.
   - Ой, как я рада! Теперь все  мною  проще.  Эдуард,  дорогой,  ты  не
против, если я посмотрю на... как ты разденешься?
   Эдуард улыбнулся. Он все с себя снял. Изобел, свернувшись  калачиком,
как котенок, не сводила с него глаз  Потом  привлекла  к  себе,  уложила
рядом и нежно отстранила.
   - Эдуард, милый. Не надо меня целовать. Пока что не надо. Тебе ничего
не нужно делать. Я совсем готова. Я уже мокрая. Была мокрая, когда  пила
первый стакан мартини.  У  тебя  самый  чудесный,  самый  красивый...  Я
другого такого не видела. А теперь я хочу сделать - вот так...
   Она грациозно его  оседлала,  на  миг  застыла  над  ним,  возвышаясь
подобно тонкому белому жезлу. Затем взяла его член в узкую руку и  ввела
в себя головку. Он ощутил влажность, упругие стенки влагалища. Глядя ему
прямо в глаза, она медленно опустилась, словно насаживая себя на  острие
его плоти.
   - Эдуард, милый, если ты чуть нажмешь, я сразу кончу. О, да...
   Он нажал. Она кончила. И поцеловала его.
   Они занимались любовью до самого вечера.  То  она  была  ласковой,  и
нежной, и ленивой, как кошка, которую гладят; то  кошка  вдруг  выгибала
спину и давала почувствовать коготки. Эдуард извергал в нее свое семя  с
чувством ошеломляющего освобождения. День прошел словно во сне,  который
ему - или ей - когда-то давно уже снился.
   Стало смеркаться. Он поцеловал ее влажные бедра,  потом  рот;  Изобел
взяла в руки его голову и долго смотрела в глаза. Ее  собственные  глаза
горели изумрудами, но теперь в них не было слез.
   - Эдуард, милый, - произнесла она. - У меня к тебе совершенно  особое
чувство, я знала, что ты поймешь. Я правильно поступила, верно?
   - Безусловно, - улыбнулся он.
   - Я тебе нравлюсь? Ты мне всегда нравился.
   - Да. - Он нежно ее поцеловал. - Ты мне всегда очень нравилась.
   - Так я и думала. Я рада. Нравиться мне  куда  больше  по  душе,  чем
когда меня любят. В общем и целом. А теперь мне пора.
   Она соскочила на пол с  той  быстрой  нервной  грацией,  которая  его
неизменно очаровывала, и натянула зеленое платье.
   - Я пришлю тебе кусочек моего  свадебного  торга,  -  заявила  она  с
озорной улыбкой. - Он будет покрыт чудовищной белой глазурью  -  ею  так
гордятся кондитеры - и на вкус приторный. Но мне  нравятся  коробочки  с
бумажным кружевом, в какие укладывают ломтики. Так  что  пришлю.  Можешь
съесть его перед экзаменами. Свадебный  торт  приносит  удачу,  это  все
говорят, поэтому ты наверняка получишь степень и...
   - Изобел...
   - Если я задержусь еще на минутку, то опять разревусь, - сказала она.
- А это будет в весьма дурном вкусе. До свидания, Эдуард, милый.  Береги
себя.
   Через неделю он отбил телеграмму: "Спасибо за торт тчк Эдуард". Через
три месяца, когда о присуждении ему степени бакалавра стало известно  из
опубликованных  лондонской  "Таймс"   итогов   выпускных   экзаменов   в
Оксфордском и  Кембриджском  университетах,  к  нему  в  Сен-Клу  пришла
телеграмма: "Вижу зпт ты его съел тчк Изобел".
   После этого она на восемь лет исчезла из его жизни.
 
*** 
 
   Окончив Оксфорд, Эдуард возвратился во Францию,  чтобы  приступить  к
управлению компаниями и недвижимостью де Шавиньи. Состояние дел  привело
его в ужас Студентом он на каникулах наведывался во Францию, но короткие
эти приезды не дали ему и отдаленного  представления  о  хаосе,  который
воцарился после смерти отца.
   Жан-Поль согласился не раздумывая: "Конечно, о чем говорить,  братик.
Убедишься,  какая  это  смертная  скука".  Эдуард   принялся   методично
обследовать состояние дел в империи де Шавиньи: ювелирная  компания,  ее
мастерские  и  салоны  в  Европе  и  Америке;  земли  и  виноградники  в
департаменте  Луара  и   в   Алжире;   акции;   авуары;   собственность,
приобретенная бароном на родине и за рубежом. Везде наблюдалось  одно  и
то же: старые служащие пытались вести дела так, как, по их  мнению,  мог
бы требовать от них покойный барон; они не имели представления  о  новых
подходах, страшились принимать  самостоятельные  решения,  топтались  на
месте, позволяя накапливаться нерешенным проблемам. Многие годы дела  де
Шавиньи велись по старинке, Эдуард повсюду находил безразличие и застой.
Создавалось впечатление, будто огромный механизм так долго  работает  по
инерции, что никто не заметил и не встревожился, что он останавливается.
   После казни Ксавье де Шавиньи  немецкое  главнокомандование  наложило
лапу на дом и парк в Сен-Клу;  красивейший  особняк  конца  семнадцатого
века был отдан под казарму. Это было известно Эдуарду. Он другого не мог
понять - почему за все послевоенные годы Жан-Поль так  и  не  озаботился
восстановить дом. Он оборудовал для себя  маленькую  квартирку  в  одном
крыле, сохранил то, что уцелело из старого штата прислуги, но все прочее
оставил в том виде, в каком застал.
   Следовало поехать все осмотреть на  месте,  но  Эдуард,  зная,  какое
зрелище увидит и сколько  боли  оно  ему  причинит,  тянул  с  поездкой.
Наконец  через  три  месяца  после  возвращения  из  Англии,  в  погожий
сентябрьский день 1949 года он все же туда отправился.
   Издалека, с дороги, величественный особняк выглядел так  же,  как  до
войны. Солнце играло на голубом шифере крутой крыши и в стеклах  высоких
окон, выстроившихся в ряд по главному фасаду.
   Старые слуги  явно  нервничали,  приветствуя  хозяина.  Эдуард  молча
обошел дом. Мебели  оказалось  мало  -  почти  все  успели  отправить  в
Швейцарию; но то немногое, что осталось, было безнадежно  испорчено.  Со
стен исчезли знаменитые брюссельские гобелены, с полов - ковры; его шаги
отдавались  эхом  в  оголенных  комнатах.  Эдуард  смотрел  и  не  верил
собственным глазам. В нем закипала злость. Панели исцарапаны  инициалами
и непристойными рисунками; шелковые обои порваны и ободраны,  на  стенах
зеленоватые потеки из-за забитых водостоков.  На  большой,  изгибающейся
дугой  лестнице,  одной  из  самых   знаменитых   достопримечательностей
особняка, наполовину выломаны перила - ими топили печи. В  большой  зале
венецианские зеркала вдоль стен разбиты все до единого. У дверей сломаны
петли, дом снизу доверху пропах мышами и сыростью.
   Слуги постарались по мере сил - прибрали в доме  к  его  приезду,  но
оттого разрушения  только  резче  бросались  в  глаза.  Эдуард  медленно
поднялся на второй этаж. Спальня отца, его  гардеробная,  его  ванная  -
панели красною дерева  изрублены,  старинные  латунные  и  медные  краны
выдраны  с  корнем  и  унесены.  Расписанные  от  руки  китайские   обои
восемнадцатого века в спальне матери подраны, испакощены, в пятнах мочи.
Библиотека - книжные  шкафы  развалены  и  разбиты.  И  так  комната  за
комнатой, двадцать спален,  затем  чердак,  протекающая  крыша,  осевшие
потолки. Эдуард  спустился  на  первый  этаж,  остановился  в  огромном,
выложенном мрамором вестибюле и закрыл глаза. Он увидел дом,  каким  гот
был когда-то, во времена его детства, - повсюду тишина и порядок, каждая
вещь в его стенах - совершеннейший и красивейший образец в  своем  роде.
Он вспомнил об обедах на  восемнадцать,  двадцать,  тридцать  персон;  о
танцевальных вечерах и  приглушенной  музыке,  доносившейся  из  бальной
залы: о безмятежных часах, что он порой проводил  в  кабинете  отца.  Он
открыл глаза. Старик дворецкий не спускал с него тревожного взгляда.
   - Мы пытались, мсье Эдуард... - Дворецкий беспомощно развел руками. -
Видите - вымыли все полы.
   Эдуарду хотелось плакать от злости и безнадежности, но он скрыл  свои
чувства, чтобы не расстраивать старика. В  следующий  раз  он  привез  с
собой Луизу. Мать, бегло осмотрев  дом  после  возвращения  во  Францию,
сразу твердо решила, что восстанавливать его ей не по силам и  жить  она
тут не намерена. Она перебралась в  Фобур-Сен-Жермен.  парижский  район,
где  все  еще  предпочитали  жить  потомки  аристократических   семейств
донаполеоновской эпохи. В Сен-Клу она вторично поехала с явной неохотой:
Париж  во  всех  отношениях  куда  удобней,  а   связанные   с   Сен-Клу
воспоминания слишком бередят душу... Когда Эдуард загнал ее в угол,  она
раздраженно пожала плечами.
   - Эдуард, дом безнадежно запушен. Он пережил  свое  время.  По-моему,
Жан-Полю следует его продать...
   Уже через полчаса она отбыла  в  своем  представительном  темно-синем
"Бентли". Эдуард еще немного побыл один в парке.  Стоя  на  террасе,  он
проводил глазами ее машину, посмотрел на город, перевел взгляд  на  дом.
Парк был заросший и неухоженный, посыпанные гравием дорожки исчезли  под
пышными сорняками, строгие живые изгороди вот уже много лет как не знали
ножниц. Несколько поздних  роз  с  трудом  пробивались  к  свету  сквозь
переплетенные заросли крапивы и пастушьей сумки. Эдуард стоял  и  глядел
по сторонам с решительным выражением, сжимая кулаки. Матери неинтересно;
Жан-Полю нет дела: прекрасно, в таком случае он сам займется  всем,  чем
нужно, и займется один.
 
*** 
 
   То же самое он увидел в департаменте Луара, где  в  Шато  де  Шавиньи
знаменитый зеркальный зал, устроенный при  седьмом  бароне  де  Шавиньи,
превратили в тир. То же самое произошло и с тамошними виноградниками:  в
годы войны вино почти не производили; на многих акрах лоза была поражена
вредителями; попытки наладить виноделие  в  послевоенный  период  носили
случайный  и  бестолковый  характер.  Эдуард  с   отвращением   пригубил
водянистые,  отдающие  кислым  вина  последних  урожаев  и  распорядился
немедленно освободиться от их запасов.
   - Но, мсье де Шавиньи, куда нам  их  деть?  Пожилой  regisseur  обвел
загнанным взглядом огромный винный подвал.
   - Куда хотите. На худой конец спустите в канализацию.  Я  не  допущу,
чтобы такое вино продавалось под маркой де Шавиньи.
   Он замолк, почувствовав, что ему жаль старика.
   - Вы бы его стали пить?
   Управляющий замялся, потом обнажил десны в беззубой улыбке.
   - Нет, мсье де Шавиньи. Предпочел бы не пить.
   - Я тоже, - заметил Эдуард и с пониманием похлопал его  по  плечу.  -
Избавимся от него и начнем все сначала.
   Инспекционная поездка отняла у Эдуарда  шесть  с  лишним  месяцев.  В
результате полугода напряженной работы он ознакомился со всеми  архивами
во всех службах и отделениях  фирмы.  Осмотрел  каждую  комнату  каждого
дома. Лично опросил всех старых слуг барона и всех его старших служащих.
Побеседовал  с  отцовскими   адвокатами,   советниками   и   банковскими
партнерами; с его биржевыми маклерами;  с  его  счетоводами.  Побывал  в
Швейцарии, Лондоне, Риме, Нью-Йорке.  Его  не  раз  одолевало  отчаяние.
Месяца через три после начала обследования он пришел к  выводу,  что  за
пять последних лет Жан-Поль если что и совершил, так только одно,  да  и
то при его, Эдуарда, содействии, - поставил отцу памятник в их фамильной
часовне в Шато де Шавиньи, где  покоились  и  отец,  и  его  предки.  Но
Жан-Поль бездумно позволил прийти в упадок тому, что воплощало  истинную
память об их отце, -  империи  Ксавье  де  Шавиньи,  которую  тот  столь
кропотливо и блистательно возводил на протяжении всей своей жизни.
   И через полгода Эдуард еще более  укрепился  в  своем  первоначальном
решении: вернуть этой империи ее былую славу, а потом укрепить,  развить
и расширить ее  границы.  В  том,  что  это  возможно,  он  убедился  за
последние  три  месяца  инспекционной  поездки.  Он  начал   прикидывать
стратегию,  строить  планы.  Благодаря  отцовской   предусмотрительности
накануне войны капитал сохранился; его просто требовалось задействовать.
И задействовать было необходимо: тем  самым  он  воздаст  отцу  должное,
воздвигнет подлинный памятник этому сдержанному и осторожному  человеку,
которого он плохо помнил, но горячо любил и который бесстрашно пошел  на
смерть. Памятник от него и от Жан-Поля. Он ни секунды  не  сомневался  в
том, что стоит лишь объяснить брату положение дел, показать,  каким  они
располагают капиталом и  как  его  употребить,  -  и  Жан-Поль  очнется,
встряхнется  и   возьмется   за   дело   с   не   меньшими   рвением   и
целенаправленностью, чем он сам.
   Итак, во всеоружии документов, изучив и  запомнив  списки  держателей
акций, показатели уровня производства, статистические данные по до  -  и
послевоенным  прибылям  и   убыткам,   набросав   предварительный   план
восстановления и обновления трех семейных особняков во Франции, а  затем
и других домов, находящихся за рубежом, Эдуард предложил брату  выкроить
неделю,  встретиться  и  подробно  все   обсудить.   Жан-Поль   поначалу
отказывался, но Эдуард давил  и  давил,  и  в  конце  концов,  три  раза
передвинув сроки, Жан-Поль согласился встретиться с ним во время  своего
отпуска осенью 1950 года в Алжире. Местом встречи  он  предложил  "Мэзон
Аллети", большой приземистый дом, возведенный  старым  бароном  в  конце
1920-х  годов  и  положивший  начало  расширению  его  североафриканских
владений - виноградников и плантаций леса. Дом располагался  в  саду  на
склоне холма, из его окон открывался вид на город и волшебную  Алжирскую
бухту.
   Эдуард колебался, но Жан-Поль твердо стоял на своем:  либо  в  "Мэзон
Аллети", либо вообще никакой встречи не будет. Теперь он проводит отпуск
только там; и вообще он любит Алжир Кроме того,  Эдуарду  следует  лично
ознакомиться с местными виноградниками и  плантациями.  С  ними,  как  с
гордостью подчеркнул Жан-Поль, все в полном порядке, они  находятся  под
его личным наблюдением. Тут уж, заметил он не без обиды,  Эдуарду  не  к
чему будет придраться.
   Эдуарду не доводилось бывать в Северной Африке. Его ошеломили красота
города Алжира и великолепие окрестных ландшафтов -  скалистые  выжженные
солнцем холмы, узкие извилистые дороги, с которых здесь и  там  внезапно
открывался вид на яркую синь Средиземного моря. Его сразу же поразило  -
город и страна такие французские и одновременно такие  арабские,  а  две
очень различные национальные культуры на первый взгляд успешно слились в
одну.
   Он мог посиживать на террасе во французском  квартале,  пить  вино  и
чувствовать себя на родине. Широкие строгие городские бульвары,  платаны
с балкончиками и решетчатыми ставнями, тенистый  сквер,  предназначенный
для белых, - все это напоминало ту  Францию,  которую  он  так  любил  в
детстве: южные города Арль, или Ним, или  Авиньон;  маленькие  города  в
департаменте Луара. Война не оставила заметного следа на  облике  города
Алжира, который обнаруживал признаки растущего процветания. Здесь  можно
было выпить хорошего  вина,  отведать  великолепной  французской  кухни;
здесь его обслуживали как в доброе довоенное время: цепочка официантов -
вежливых, спокойных, вышколенных, сноровистых, все арабы  и  говорят  на
прекрасном французском.
   Но существовал и другой Алжир, который Эдуард в первый день  или  два
своего пребывания видел лишь  мельком,  -  Алжир  самих  арабов:  старая
Касба, арабский  город,  построенный  на  холме.  Головоломный  лабиринт
узеньких крутых улочек и закоулков, жилых домов под плоскими крышами, он
был виден из французского  города,  виден  практически  из  любой  части
Алжира - человеческий улей, где кишели босоногие  ребятишки,  а  женщины
ходили с головы до ног укутанные  в  черное,  закрыв  лицо  платком  или
прикусив паранджу, и никогда не поднимали глаз от земли.
   В "пограничном" районе между  французским  городом  и  Касбой  Эдуард
улавливал приметы  арабского  мира.  Запахи  североафриканской  кухни  -
кус-куса, шафрана,  тмина  и  куркумы;  уличные  базары,  где  продавали
красители и специи в порошках, палочки сандалового дерева для  каждения,
кучки хны и измельченного индиго. Он жадно втягивал ароматы; завороженно
глядел на выкрашенные хной стопы  и  ладони  женщин  и  девочек:  внимал
крикам муэдзина и резким гортанным звукам незнакомого языка - и понимал,
как ему казалось, почему Жан-Поль так привязался к Алжиру.
   Он заявил,  что  намерен  посмотреть  Касбу.  Жан-Поль  зевнул.  Если
хочется, это можно устроить. Само собой, следует взять слугу - они умеют
отшивать попрошаек, да и,  кроме  того,  одному  там  ходить  не  совсем
безопасно.
   - Иди, если уж так загорелось,  -  пожал  он  плечами.  -  Но  береги
бумажник. И остерегайся женщин.
   Так что первые несколько дней Эдуард осматривал город в  одиночестве,
если не считать слуги. По вечерам  Жан-Поль,  как  мог,  развлекал  его,
устраивая званые ужины. Ужинали на террасе в увитой виноградом  открытой
беседке  с  видом  на  море.  Повар-араб  отменно  готовил  традиционные
французские блюда; прислуживали за столом грациозные арабские мальчики в
белой форменной одежде, самому старшему на вид было не больше пятнадцати
лет.  Приглашались  исключительно   французы,   в   основном   владельцы
виноградников. Некоторые имели, подобно Жан-Полю, опыт армейской  службы
или были родом из семей военных. Их нарядные жены изысканно одевались  -
куда  лучше,  чем  большинство  парижанок  после  войны.  Они   сверкали
драгоценностями и утомляли  разговорами.  Эдуард  находил  их  чудовищно
скучными и до смешного ограниченными.
   Женщины могли с  азартом  обсуждать  последний  нашумевший  в  Париже
роман,  творческую  политику  "Комеди   Франсез",   известных   актеров,
писателей, музыкантов,  политических  деятелей,  художников.  Из  своего
далека они взирали на них с чувством легкого превосходства. Общее мнение
было вполне ясно: с Францией покончено; с Европой покончено: здесь жизнь
лучше.
   Эдуард прислушивался, и ему не нравилось то, что он слышал. Теперь он
понимал, что был наивен. Он возвращался в арабский город  и  воспринимал
бедность уже не  как  нечто  красочное,  но  как  следствие  процветания
французов в этой колонии. Это его злило. Самодовольство Жан-Поля  и  его
приятелей злило Эдуарда еще больше. Он  отмалчивался:  не  имело  смысла
спорить с Жан-Полем о  государственной  политике.  Вместо  этого,  когда
миновала неделя, а они с Жан-Полем  всего  раз  ненадолго  выбрались  на
виноградники барона, где осмотрели в лучшем случае одну восьмую обширных
земель, Эдуард решил перейти к тому, из-за чего приехал. Он взял быка за
рога и атаковал Жан-Поля, когда тот вышел из спальни  около  одиннадцати
утра.
   - Ну пожалуйста,  Жан-Поль,  не  могли  бы  мы  сейчас  посидеть  над
цифровыми показателями деятельности компании? Обсудить мои планы?
   Жан-Поль вздохнул и вытянулся в плетеном кресле.
   - Ладно уж,  братик.  Но  за  pastis  мне  лучше  думается.  Так  они
просидели на террасе два часа. Говорил один Эдуард. Он  представил  гору
бумаг; он округлял цифры, чтобы упростить расчеты; он все  переводил  во
франки, поскольку Жан-Поль безнадежно запутался в валютных курсах.
   Жан-Поль пропустил три аперитива и курил киф .
   - Ты и вправду не хочешь попробовать? - спросил он, протянув  Эдуарду
серебряную шкатулку с самодельными сигаретами, набитыми  смесью  кифа  и
табака.
   - Спасибо, нет.
   - Это хорошо снимает напряжение.
   - Жан-Поль...
   - Ну ладно, ладно.  Пока  что,  по-моему,  я  слежу  за  ходом  твоих
рассуждений. Продолжай.
   За ленчем Эдуард продолжал развивать  свои  мысли.  Он  заметил,  что
аперитивы, вино и киф возымели действие Глаза у  Жан-Поля  порозовели  и
остекленели; сам  он  раскраснелся;  его  безукоризненный  белый  костюм
принял помятый вид. Эдуард понимал, что напрасно тратит время, но не мог
остановиться. Все это так важно; он проделал столько работы;  он  обязан
втолковать Жан-Полю.
   После ленча они выпили крепкого арабского кофе. Жан-Поль откинулся на
шелковые подушки и закрыл глаза.
   - Жан-Поль! - Эдуард даже охрип от отчаяния - Как  же  ты  не  можешь
понять? Это же ради отца. Он создал все это своими руками.  Конечно,  он
начинал  не  на  пустом  месте,  но  империю  возвел  он.  Тут   столько
возможностей. Жан-Поль, мы ведь можем продолжать  за  него.  Он  на  это
жизнь положил. Не можем же мы допустить, чтобы  все  его  труды  сгинули
втуне.
   Жан-Поль  поднял  веки,  и  Эдуард  оглянулся.   Пока   он   говорил,
служанка-арабка незаметно вошла в  комнату  и,  потупившись,  застыла  у
дверей.
   - Час для сиесты, - сказал Жан-Поль, с трудом поднимаясь. Они глянули
друг другу в глаза. Жан-Полю потребовалось для этого  некоторое  усилие,
Эдуард же признал то, чего старался не замечать все эти  дни:  его  брат
отяжелел. Он растолстел, раздался в талии; цвет  лица  у  него  приобрел
красноватый оттенок; он все еще был  красив,  но  его  черты  загрубели.
Раньше линия челюсти и скул была у  него  четко  очерчена,  теперь  щеки
висели. Эдуард смотрел на него, и ему хотелось плакать.
   - После ленча мне нужно отдыхать, - с вызовом заявил Жан-Поль. -  Тут
у нас такой климат. Жара проклятущая. Вечером соберусь с мыслями,  тогда
будет прохладней...
   Он бросил взгляд на арабку, которая  все  так  же  стояла  в  дверях,
опустив голову, усмехнулся и подмигнул Эдуарду:
   - Трахнуться и поспать. - Он говорил на английском, видимо, не хотел,
чтобы женщина поняла, но Эдуарда это почему-то взбесило. -  После  этого
буду в норме. Тогда и поговорим. Вечером. Честное слово.  Я  очень  тебе
благодарен, Эдуард. Я же понимаю, как ты поработал...
   Вечером они поговорили. Эдуард заставил. Он усадил брата в  кресло  с
прямой спинкой и заявил:
   - Никаких аперитивов. Никакого вина. Никакого кифа. -  И  хлопнул  на
стол  пачку  документов.  -  Будешь   слушать,   Жан-Поль,   и   слушать
внимательно. Я потел над этим полгода и не собираюсь  пустить  сделанное
коту под хвост. Так что будь  любезен,  выслушай,  а  не.,  то  я  улечу
ближайшим рейсом и предоставлю тебе расхлебывать всю эту кашу.
   - Сдаюсь, сдаюсь, - Жан-Поль покорно воздел руки. - И не нужно метать
икру. Кто у нас всегда был горяч и нетерпелив, так это ты. Я  просто  не
поспеваю за тобой, в этом все дело. Так что объясни-ка мне все по  новой
и не спеши.
   Эдуард объяснил. Когда он  закончил  свои  страстные  речи,  Жан-Поль
встал:
   - Хорошо. Прекрасно. О'кей.
   - Что значит - "прекрасно", "о'кей"?
   - А то, что приступай. - Жан-Поль обнял его за плечи. - Я  не  смогу,
ты и сам должен был понять. Я даже не знаю, с чего начать. Вот ты всем и
займешься. Сделаешь  все,  о  чем  говорил.  Я  на  тебя  полагаюсь.  Не
сомневаюсь, что ты кругом прав. Ты всегда был умнее.  Ты  только  скажи,
что мне нужно подписать, - переводи на себя все, что можно, и приступай.
Договорились, братик? Теперь мне можно выпить аперитив?
   Эдуард посмотрел брату в глаза, но тот смущенно отвел взгляд.  Эдуард
поджал губы и встал.
   - Хорошо. Я так и сделаю. И ради всего святого, позвони,  чтобы  тебе
принесли аперитив.
   Так в 1950 году Эдуард, по сути, стал бароном  де  Шавиньи.  Жан-Поль
подписал брату доверенность на управление всеми финансами  принадлежащих
ему  компаний.  Эдуард,  фактически  барон,  разве  только  без  титула,
возвратился в Париж и приступил к работе.
   Оба брата с самого начала были довольны таким соглашением.
 
*** 
 
   Решение стоящей перед ним задачи Эдуард разделил на два этапа: сперва
- восстанавливать, затем - строить и расширять.
   Всю мебель, столовое серебро, картины и личную коллекцию бриллиантов,
переправленные отцом в Швейцарию, он вернул во Францию. Огромный  дом  в
Довиле  с  садом  и  частным  пляжем  был  продан   нуворишу-американцу,
разбогатевшему на нефти  и  только  начинающему  вкладывать  капиталы  в
недвижимость  на  Старом  континенте.  Домом  в   любом   случае   редко
пользовались. На вырученные  деньги  Эдуард  приобрел  в  Нормандии  дом
меньших размеров неподалеку от побережья, сказав себе, что когда-нибудь,
возможно, здесь захотят пожить его дети или  дети  Жан-Поля.  Оставшаяся
сумма пошла на оплату немалых  расходов  по  восстановлению  особняка  в
Сен-Клу и Шато де Шавиньи в департаменте Луара.  По  завершении  ремонта
самих зданий было отреставрировано  и  возвращено  на  место  внутреннее
убранство - мебель, гобелены, картины, ковры и  портьеры.  На  все  это,
включая восстановление знаменитых парков при обоих домах, ушло два года.
Даже на Луизу де Шавиньи, когда  он  привез  ее  по  окончании  работ  в
Сен-Клу и с гордостью провел по дому, увиденное произвело впечатление.
   - Очень  красиво,  Эдуард.  Совсем  как  раньше.  И  ты  еще  кое-что
добавил... - Она скользнула взглядом по гарнитуру в стиле Людовика XIV в
парадной гостиной. - У тебя мой вкус. Ты выбрал удачно.
   - Теперь, мама, вы можете сюда вернуться. Ваши комнаты  ждут  вас.  В
них все как было. Не хватает только занавесок  -  не  нашли  подходящего
шелка. Сейчас их заново ткут  в  Англии,  скоро  будут  готовы.  Тот  же
рисунок, и даже цвет тот же самый. Мы сняли точную копию...
   - Нет, Эдуард. Я останусь в Париже. Я успела к нему привыкнуть.
   Она кивнула на окна, на английский цветник за ними - чтобы заново его
разбить и засадить, потребовалось двадцать рабочих и столько же месяцев.
   - Слишком много воспоминаний, Эдуард. Я тебе говорила.
   Эдуард обосновался в Сен-Клу один.
   К  старым  слугам  отца  он  проявил  щедрость,  но  одновременно   и
твердость. Самых пожилых из них он попросил обучить новый штат  работать
в соответствии с издавна принятыми в доме высокими требованиями, а затем
отправил на покой, назначив такое  содержание,  что  парижские  знакомые
Эдуарда взмолились. До слуг всегда все доходит, говорили они, ради бога,
остановитесь, а то вся прислуга потребует пособий а-ля  Шавиньи.  Эдуард
разводил руками:
   - Они оставались при отце в годы войны,  поэтому  никакие  пенсии  не
будут для них слишком велики.
   Виноградники,  что  в  департаменте  Луара,  перепахали  и   засадили
здоровой, не пораженной вредителем лозой.  Наняли  нового  управляющего,
прошедшего выучку в поместьях барона Филипа Ротшильда. Эдуард  подумывал
сменить бутылочные этикетки на винах де Шавиньи, с  тем  чтобы  этикетку
для партий вин каждого нового урожая разрабатывал  какой-нибудь  крупный
художник, как было заведено у Ротшильда. Но  отказался  от  этой  затеи:
одно дело - набираться опыта у барона Филипа, другое - беззастенчиво ему
подражать. В конце концов, содержимое  бутылки  важнее  этикетки.  Через
пять лет производство вин выросло по сравнению с довоенным уровнем в два
раза, и качество их постоянно улучшалось.  В  первый  же  год,  как  они
получили приемлемое вино,  он  отправил  дюжину  ящиков  на  выдержку  к
старому управляющему и пригласил его на дегустацию.  У  него  на  глазах
старик старательно понюхал вино, пригубил, подержал во рту. Эдуард ждал.
   - Не идеально... - нахмурил брови старик.
   - Разве бывают идеальные вина?
   - Годика через четыре, да, тогда, пожалуй... - старик ухмыльнулся,  -
я бы мог его пить, мсье де Шавиньи. Точно. Без труда.
   Эдуард обнял его.
   - Et voila. Je suis content .
   К   средоточию   отцовской   империи   Эдуард   подошел   с   большой
осторожностью. Ювелирное дело  де  Шавиньи  по-прежнему  не  имело  себе
равных,  когда  речь  шла  о  качестве  драгоценных  камней,  идущих  на
украшения, о совершенстве и искусстве их огранки и оправления.
   В наследство от отца остались четыре главных салона  -  в  Нью-Йорке,
Париже, Риме и Лондоне; ни один из них не пострадал от  войны,  все  они
располагались на  видном  месте,  и  все  пришли  в  упадок  по  причине
запущенности. Отдавая много сил и времени восстановлению домов,  Эдуард,
однако, первым делом обновил залы.  Он  пригласил  нового  художника  по
интерьерам, Жислен Бельмон-Лаон; на реконструкции салонов де Шавиньн она
заработала  себе  имя.  Мадам  Бельмон-Лаон  благоразумно   оставила   в
неприкосновенности  строгое  убранство  помещений  девятнадцатого  века,
включая витрины и шкафы  из  красного  дерева,  но,  используя  цвета  и
освещение, ухитрилась придать  комнатам  современную  элегантность.  Она
обратилась  к  приглушенным  синим  тонам   и   к   цвету,   получившему
впоследствии название "серый де Шавиньи". В холодных аскетических  залах
драгоценности и серебро смотрелись как нельзя лучше. На пышном приеме по
случаю повторного открытия  магазина  на  улице  Фобур-Сет-Оноре  Эдуард
гордо посматривал по сторонам,  понимая,  однако,  что  это  всего  лишь
начало. Одно важное свершение за  плечами  -  оборудована  блистательная
витрина для изделий де Шавиньи. Ему не терпелось расширить дело, перейти
к производству других предметов роскоши, которые его конкуренты Картье и
Оспри уже успешно освоили. Мир изменился. Де Шавиньи не могли  позволить
себе ограничиться удовлетворением запросов тех, кто уже богат; следовало
принять в расчет и тех, кто только начал обогащаться.
   Кожаные товары, письменные  и  курительные  принадлежности,  столовая
посуда - игрушки явно богатых, - украшенные именем и гербом де  Шавиньи,
Эдуард был уверен, могут пойти по высоким ценам и завоевать  куда  более
широкий рынок сбыта, чем самые непревзойденные драгоценности на свете.
   Эдуард поручил изучить возможность открытия новых салонов де  Шавиньи
в Женеве, Милане, Рио-де-Жанейро и в перспективе на Уилширском  бульваре
в  Лос-Анджелесе.  Но  он  знал:  чтобы  расширить  сферу  деятельности,
необходимо, во-первых, изыскать дополнительные  капиталы  и,  во-вторых,
найти гениального ювелира-художника.
   С капиталами, как он полагал, трудности не возникнут.  Французские  и
швейцарские  банкиры  де  Шавиньи  заявили  о  готовности  содействовать
расширению деятельности компании. Его  главный  советник  по  финансовым
вопросам Саймон Шер, молодой  англичанин,  обучавшийся  после  окончания
Кембриджа  в  Школе  бизнеса  Гарвардского  университета,   настоятельно
советовал акционировать компанию.
   - Если завтра мы выбросим акции де  Шавиньи  на  свободный  рынок,  -
сказал он Эдуарду, -  спрос  вчетверо  превысит  предложение.  Свободные
деньги имеются,  доверие  к  компании  есть;  на  дворе  -  пятидесятые,
началось оживление.
   Но Эдуард не собирался акционироваться. Он был намерен  сохранить  де
Шавиньи как частную компанию, каковой она всегда пребывала, и удерживать
всю полноту власти в одних руках - своих  собственных.  Он  считал,  что
сумеет обойтись без услуг французских и швейцарских банков с их  высоким
процентом  на  ссуду.  Джон  Макаллистер,  его   американский   дед   по
материнской линии, в свое  время  продал  семейные  акции  сталелитейных
предприятий и железных дорог накануне  великой  паники  на  нью-йоркской
бирже. Дед умер в конце войны, пережив жену всего на несколько  месяцев.
Все свое состояние, свыше  ста  миллионов  долларов  по  самым  скромным
подсчетам, он завешал возлюбленной  дочери  Луизе.  Капиталом  управляла
одна видная фирма с Уолл-стрит; она в высшей  степени  предусмотрительно
поместила почти все деньги в государственные облигации,  гарантированные
ценные бумаги и земельные участки в разных штатах, от Орегона до Техаса.
   Луизу не  интересовали  финансовые  проблемы.  Американские  вложения
приносили ей в год миллион с лишним чистого дохода, не считая  процентов
с капитала  и  вкладов,  непосредственно  завещанных  покойным  бароном.
Поскольку Луиза могла приобретать все что угодно и когда угодно - а ей и
в голову не могло прийти вести себя по-другому, - она была довольна.
   Эдуард уже начал кампанию с целью  уговорить  мать  вложить  какую-то
часть принадлежащих ей основных капиталов в программу  развития  империи
де Шавиньи, однако он понимал, что  действовать  следует  осмотрительно.
Луиза и без того пошла навстречу, открыв ему доступ к  своим  бумагам  и
портфелю акций; сейчас они с Саймоном Шером как раз с ними работали.  Но
он знал, как бесполезно давить  на  мать,  чтобы  заставить  ее  принять
важное решение. Она уклонялась от любых обязательств, как денежных,  так
и человеческих. Эдуард не сомневался, что чем разумнее будут его доводы,
тем скорее она их отвергнет. Собственная прихоть была для нее законом.
   Но, если ему не удастся убедить ее к тому времени, когда придет  пора
действовать, это получится у Жан-Поля. Любимому старшему сыну Луиза ни в
чем не могла отказать.  Это  порой  задевало  Эдуарда,  но  он  принимал
неизбежное. Какая, в конце концов, разница: он убедит  Жан-Поля,  а  тот
уговорит мать. Придется идти окольным путем, только и  всего.  Занимаясь
делами, Эдуард обнаружил в себе талант добиваться желаемого обиняком и с
немалым удовольствием его эксплуатировал.
   А вот гений ювелирного искусства - это и вправду было  куда  сложнее.
Последнего великого художника де Шавиньи, венгерского еврея  по  фамилии
Влачек,  который  обучился  ремеслу  в  российской  мастерской  Фаберже,
раскопал и привлек на службу отец Эдуарда. Влачек разработал  коллекцию,
которую де Шавиньи  представили  на  открытии  первого  салона  фирмы  в
Америке в 1912 году. Влачек был божьим даром и к тому же  предан  фирме:
все попытки его сманить, а их было немало, не возымели успеха. Он служил
де Шавиньи до начала 1930-х годов, когда ему начало отказывать зрение, и
умер в войну.
   Как у всякой великой ювелирной компании, у де Шавиньи имелся обширный
и  тщательно  охраняемый  архив  проектов  и   художественных   решений,
восходящий к середине девятнадцатого века. К ним можно было возвращаться
(что постоянно и делалось), либо используя их в первозданном виде,  либо
видоизменяя в соответствии с преходящими требованиями моды и  вкуса.  На
этом архиве зиждилась вся деятельность компании. Но последняя по времени
великая коллекция де Шавиньи была разработана Влачеком  в  конце  1920-х
годов.  Эдуард  мечтал  о  новой   коллекции,   о   таких   неординарных
художественных решениях, которые бы революционизировали ювелирное  дело,
оставили конкурентов вроде Картье  далеко  позади,  выразили  саму  суть
послевоенной  действительности  и  максимально   использовали   новейшие
технические открытия.
   Подлинно великие художники-ювелиры  так  же  редко  встречаются,  как
любые великие художники. Эдуард знал, кто именно ему нужен: Пикассо  или
Матисс, у  которого  вместо  холста  и  палитры  будут  редкие  камни  и
драгоценные металлы; гений, призванный стать хребтом  всего  задуманного
им предприятия. Где бы он ни был - в Америке, на Ближнем Востоке, по  ту
или эту сторону разрубившей послевоенную Европу границы;  обретается  ли
он в неизвестности или учится  ремеслу  у  какого-нибудь  конкурента  де
Шавиньи,  -  Эдуард  положил  себе  его  отыскать.  Он  лично   составил
оперативную группу, которой поставил именно и  только  эту  задачу.  Его
люди просочились в мастерские конкурентов, знакомились со  всеми  новыми
коллекциями каждой крупной ювелирной компании в мире, посещали  выставки
дипломных работ в каждой  известной  школе  ювелирного  мастерства;  они
втайне советовались с  опытными  коллекционерами,  такими,  как  Флоренс
Гулд. Рано или поздно они должны были выйти на нужного человека. И тогда
Эдуард свяжется с ним.
   Он предложит ему такие условия, что тот не сможет отказаться.
   Четыре  года  Эдуард  жил  работой.  Он  находил  ее   увлекательной,
волнующей, бесконечно интересной и ничему  -  в  первую  очередь  личным
связям - не позволял себя отвлекать. Свою роль в обществе он играл с  не
меньшей отдачей, с таким же неугомонным напором, ибо быстро выяснил, что
два его мира - заседания  правления  и  руководство  маневрами  компании
днем, приемы  и  дружеские  встречи  по  вечерам  и  в  конце  недели  -
перекрещиваются и взаимопроникают. Он был повсюду желанным гостем.
   Хозяйки парижских салонов лезли из кожи вон, чтобы заполучить  его  к
себе на званые ужины, музыкальные вечера и  благотворительные  балы.  Он
посещал выставки частных коллекций и с помощью своего оксфордского друга
Кристиана Глендиннинга, двоюродного брата его бывшего наставника  Хьюго,
начал  покупать  картины,  чтобы   пополнить   оставшееся   после   отца
непревзойденное собрание европейского искусства двадцатого века.
   Кристиан, потомок многих поколений английских сельских  джентльменов,
чьи эстетические  притязания  ограничивались  приобретением  породистого
скота, был в семье блудным сыном и паршивой овцой, когда  Эдуард  с  ним
познакомился.   Он    отличался    вопиющей    жеманностью,    вызывающе
педерастической повадкой, живым и глубоким умом. Когда до отца Кристиана
дошло, что тот отнюдь не намерен возвращаться  в  их  родовое  имение  в
Оксфордшире, чтобы  всю  жизнь  посвятить  разведению  племенного  скота
херефордширской породы, он выделил сыну небольшой капитал и  умыл  руки.
На эти деньги Кристиан, окончив Оксфорд, приобрел маленький  выставочный
зал. Он  устроил  первую  в  Англии  выставку  американских  абстрактных
экспрессионистов, которую  британские  критики  встретили  презрительным
фырканьем. Своему другу Эдуарду де Шавиньи он продал две картины Ротко и
великолепное полотно Джексона Поллока, после чего уже  не  сомневался  в
правильности избранного пути. К 1954 году ему принадлежали одна из самых
процветающих картинных галерей современного искусства  на  Корк-стрит  в
Лондоне и выставочный зал в Париже; еще один зал он собирался открыть  в
Нью-Йорке на  Мэдисон-авеню.  А  Эдуард  де  Шавиньи,  его  преданный  и
проницательный клиент, заложил основу коллекции, с которой  со  временем
смогут соперничать лишь  собрания  Пола  Меллона  и  Музея  современного
искусства в Нью-Йорке.
   Помимо картин, Эдуард покупал еще и  лошадей  -  к  вящему  огорчению
Кристиана, который отказывался понимать друга. Эдуард вложил  добавочный
капитал в конный завод, основанный в Ирландии еще  его  отцом,  и  нанял
лучшего во всей стране инструктора Джека  Дуайра,  которого  не  моргнув
глазом сманил из конюшен старого друга матери Хью Вестминстера.  Однажды
Эдуард, отправившись в Ирландию поглядеть, как бегает его новая кобылка,
прихватил с собой Кристиана. Тот один раз  приложил  к  глазам  бинокль,
заявил, что умирает со скуки, и отбыл смотреть картины. Они вернулись  в
Англию на новом самолете Эдуарда: Кристиан - с пятнадцатью великолепными
картинами кисти Джека Йейтса,  Эдуард  -  с  твердой  уверенностью,  что
получил победителя скачек на Приз Триумфальной арки, важнейших бегов  во
Франции, которые он страстно желал выиграть.
   Впрочем,  ехидно  заметил  Кристиан,  его  друг  Эдуард   -   человек
многогранный, а не односторонний, как было подумалось  Кристиану,  когда
они познакомились  в  Лондоне.  Эдуард  де  Шавиньи  неизменно  сохранял
элегантность и самоуверенность, сидел ли он в ложе,  слушая  оперу,  или
стрелял на болоте куропаток. Осенью он отправлялся в Шотландию охотиться
и ловить рыбу; зимой катался на лыжах в Гстааде или  Сен-Морице,  где  у
него были вложены  деньги  в  гостиницы.  Летом  гостил  у  знакомых  на
какой-нибудь средиземноморской вилле или пребывал в своем доме на  Коста
Смеральда.  Он  мог  остановиться  в  Саутгемптоне  на  Лонг-Айленде   у
американского газетного магната  или  же  посетить  в  Ньюпорте  дальних
американских родственников. И где бы он ни находился, рядом с ним всегда
была женщина, правда, не одна и та же.
   Журналисты,  ведущие  разделы  светской  хроники  в   европейских   и
восточноамериканских изданиях, не успевали  за  ним  угнаться.  Кто  его
последняя любовница? На какой из многочисленных претенденток он в  конце
концов остановит свой выбор? На итальянской диве,  ни  одного  появления
которой на оперной сцене он не  пропустил,  целых  четыре  месяца  верно
следуя за ней от  "Ла  Скала"  до  "Метрополитен-опера"?  На  английской
маркизе, потерявшей в войну мужа, прекраснейшей  из  легендарных  сестер
Кавендиш? На дочке потомственного богача из Массачусетса или  техасского
нувориша? А  быть  может,  он  возьмет  в  жены  Клару  Делюк,  наименее
знаменитую из его любовниц, к которой он тем не менее всегда возвращался
после очередного короткого увлечения?
   Естественно, он женится на француженке, утешали  себя  матери  старых
аристократических  семейств,   получившие   безупречное   воспитание   в
католических школах и пансионах, когда обсуждали  этот  вопрос  в  своих
парижских гостиных. И не на такой, как  Клара  Делюк,  но  на  одной  из
равных себе по положению и к тому же девственнице. Мужчина вроде Эдуарда
де Шавиньи любит погулять, это все понимали,  но  когда  речь  зайдет  о
выборе супруги, тут уж будут предъявлены несколько иные требования.
   А пока что журналисты изощрялись, мусоля проблему подарков. Эдуард де
Шавиньи был истинный француз; он понимал, что женщине нравится  получить
при  расставании  какой-нибудь  маленький  сувенир,  способный  смягчить
горечь разрыва и поддерживать нежные  воспоминания.  Эдуард  де  Шавиньи
неизменно дарил драгоценности. Само по себе это было бы в порядке вещей;
внимание привлекал выбор камней - и то, как их вручали.
   Камни скрупулезно, некоторые утверждали -  насмешливо  подбирались  в
"тон" женщинам. Изумруды - награда зеленоглазым.  Синие  глаза  получали
тщательно выбранные под  их  оттенок  сапфиры.  Если  женщина  славилась
белизною кожи, она могла рассчитывать на длинную  нить  безукоризненного
жемчуга. Блондинкам полагались золотые браслеты толщиною с  младенческое
запястье.  Янтарь,  черное  дерево,  слоновая   кость,   белое   золото,
аметисты... Роскошные, почти бесценные  дары  -  и,  разумеется,  от  де
Шавиньи. Их передавал женщинам англичанин-камердинер Эдуарда де  Шавиньи
без всяких объяснений или записок. В последних, впрочем, не было  нужды:
драгоценности означали отставку, конец связи. Так было  принято,  таково
было правило игры, и от него Эдуард никогда не  отступал,  не  делал  ни
единого исключения.
   Известно было и другое. Он никогда не дарил бриллиантов.
   Газетчиков это приводило в восторг, поскольку  давало  основание  для
бесконечных догадок. Они создали легенду.  Он  подарит  бриллианты  той,
кого полюбит, утверждали они. Так просто, так  поэтично.  Вот  на  какой
случай он приберег бриллианты. Бриллианты  в  подарок  -  поступок  этот
поведает миру о том, что Эдуард де Шавиньи,  ныне  один  из  пяти  самых
завидных женихов Франции,  наконец  остановил  свой  выбор  на  женщине,
которая станет его женой.
   На эту тему Эдуарда часто выспрашивали и  женщины,  и  репортеры.  Он
неизменно отказывался отвечать как на эти, так и на любые другие вопросы
о своей личной жизни. Ничто не могло  заставить  его  сказать  "да"  или
"нет". Он улыбался и переводил разговор на другое.
 
*** 
 
   Эдуарду понадобилось четыре года, чтобы обнаружить в своей жизни  то,
о чем не подозревали светские репортеры: он был одинок.
   Как-то в 1954 году он поздно вечером вернулся  в  Сен-Клу  смертельно
усталым. В ют  день  он  прилетел  из  Нью-Йорка,  где  вел  напряженные
утомительные  переговоры  и  заключал  сделки.  Оперной  диве,   которая
неизменно носила алое, были вручены рубины, принадлежавшие,  по  слухам,
Марии-Антуанетте. Старшему секретарю было велено отменить  все  встречи,
намеченные на этот вечер. Эдуард нуждался в нескольких часах отдыха - на
ближайшие полгода у него был расписан каждый день и каждый час.
   Стояло лето. Он в  одиночестве  прогулялся  по  великолепному  парку,
полюбовался на клумбы кустарниковой розы, разбитые по образцу розария  в
садах Жозефины Бонапарт в  Мальмезоне.  До  него  вдруг  дошло,  сколько
знаний, мастерства, труда и любви было вложено в этот участок парка.  Он
втянул в себя аромат роз и понял, что в первый раз за четыре года  вышел
в парк, в первый раз увидел эти розы.
   Он вдруг пожелал - пожелал страстно, и эта страсть, которую он  долго
гнал от себя, внезапно прорвавшись, застала его врасплох, - чтобы  рядом
был человек, с которым бы он разделил все это. Поговорил бы. Которого он
бы любил. Не мать - их отношения оставались прохладными и  официальными.
Не брат, который уволился из армии и теперь большую часть года  проводил
в Алжире. Не кто-нибудь из друзей, тем паче любовниц.
   Кто-то другой.
   Такой, кому бы он доверял, размышлял Эдуард  он  возвратился  в  свой
кабинет и засиделся далеко за полночь, - а он мало кому доверял.  Такой,
кто был бы с Эдуардом ради него самого, а не ради его влияния, богатства
и власти. Такой, в чьем обществе он бы мог быть свободен.
   Он позволил себе вспомнить о Селестине, чего не делал долгое время, о
лондонском  годе  их  совместной  жизни.  Воспоминания  эти,  как  он  и
предвидел, его глубоко расстроили. Наконец он лег спать, выругав  самого
себя за чувствительность  и  внушив  себе,  что  тоскливое  это  чувство
вызвано всего  лишь  усталостью  и  перелетом  через  несколько  часовых
поясов. Утром оно пройдет.
   На другой день он, как обычно, сделал все, что было  намечено.  Тоска
не отпустила его. Такое чувство, словно у него есть все - и нет  ничего.
Прошло несколько месяцев: тоска не проходила.
   А после, осенью того же года, совершенно  случайно  произошло  нечто,
изменившее всю его жизнь. Он приехал в Шато де Шавиньи  опробовать  вино
нового урожая, и на глаза ему попался маленький мальчик  -  он  играл  в
саду одного из принадлежащих де Шавиньи коттеджей. Эдуард  ехал  верхом;
он остановился взглянуть на ребенка - на вид лет восьми или девяти,  тот
был невероятно  красив.  Мальчик  тоже  уставился  на  Эдуарда.  Тут  из
коттеджа выскочила девушка - слишком юная, чтобы  быть  его  матерью,  -
схватила ребенка за руку и увела, несмотря на сопротивление, в дом.
   Эдуард принялся расспрашивать. Слуги в ответ только мялись. Он  нажал
и выяснил, что мальчика зовут Грегуар. Его  мать  замужем  за  одним  из
работающих в поместье плотников, отцом  же  является  Жан-Поль,  который
зачал ребенка под пьяную руку,  когда  впервые  приехал  в  замок  после
войны.  Жан-Поль  небрежно  подтвердил  это.  Да,  верно,   он   признал
отцовство. С тех пор он видел мальчика раз или  два  -  судя  по  всему,
довольно милый парнишка, может, чуть-чуть отстает в  развитии,  но  мать
стыдится его и отказалась отдать  в  школу,  вероятно,  из  страха,  что
другие дети станут его дразнить. Жан-Поль пожал плечами. С ребенком  все
будет в порядке. Когда подрастет, в поместье для  него  всегда  найдется
работа.
   Разговор происходил в Париже. Жан-Поль ненадолго заехал к Луизе перед
возвращением в Алжир. Эдуард сидел, глядел  на  брата  и  слушал  его  с
выражением всевозрастающей жесткой невозмутимости. Жан-Поль развалился в
кресле; цвет лица у него имел красноватый оттенок, он пил  бренди,  хотя
время было только за  полдень.  Расспросы  Эдуарда,  похоже,  раздражали
Жан-Поля, но в остальном он сохранял надменное равнодушие.
   - Стало быть, ты не чувствуешь за  него  никакой  ответственности?  -
спросил Эдуард, подавшись вперед.
   - Ответственности? Эдуард, если возлагать на мужчину  ответственность
за  каждого  внебрачного  младенца,  представляешь,  чем  это  кончится?
Мальчонка вполне  счастлив.  На  здоровье,  по-моему,  не  жалуется.  Не
понимаю, с чего мне впредь о нем беспокоиться.
   - Ясно. Теперь о его матери - ты выделил ей содержание?
   - Господи, разумеется, нет. - Жан-Поль сердито встал. -  У  нее  ведь
есть муж, верно? Я даю ему работу. Это же крестьяне, Эдуард, чем  они  и
гордятся.  Они  принимают  такие  веши   как   должное.   У   них   свои
представления, у нас - свои, и к тому же стоит мне дать ей  деньги,  как
пойдут  разговоры.  Половина  беременных  баб  на  наших  землях  начнут
утверждать, что это я заделал им ребенка. Не лез бы ты,  Эдуард,  в  то,
что тебя не касается, ладно? Ей-богу, не твое это дело.
   Эдуард поглядел на его налившееся краской негодования  лицо,  увидел,
как он потянулся за  бутылкой  бренди,  смущенно  поглядывая  на  брата,
словно сам понимал, что ему  следует  привести  больше  доводов  в  свое
оправдание. В этот миг Эдуард распрощался с последними иллюзиями  насчет
Жан-Поля. Он перестал подыскивать  ему  оправдания,  лишил  брата  своей
преданности и своего доверия; он увидел Жан-Поля в истинном свете.  Быть
может, Жан-Поль прочитал у него  на  лице  отвращение  и  гнев.  Эдуарду
показалось, что прочитал,  ибо  снова  упрямо  забубнил,  приводя  новые
доводы. Он все еще говорил, когда Эдуард встал, повернулся и вышел.
   Эдуард отправился в Шато  де  Шавиньи,  побывал  в  домике,  где  жил
Грегуар, и попробовал поговорить с его матерью.  Попытка  не  увенчалась
успехом. В  его  присутствии  женщина  отказалась  присесть,  все  время
оглядывалась через плечо, словно боялась, что войдет муж. Эдуард заметил
у нее синяки на запястьях и отек  на  щеке  -  она  все  время  от  него
отворачивалась, чтобы он не увидел. Он с ужасом оглядел комнату: скудная
нищенская мебель; все говорило о безнадежных усилиях поддерживать в доме
чистоту и порядок. В браке  женщина  прижила  еще  четверых  детей;  они
прокрались в комнату, поглазели на Эдуарда и так же тихо исчезли.
   - Я справляюсь, - тупо повторяла она в ответ на его  расспросы.  -  Я
справляюсь. Получается.
   - Но пять детей... - Он не закончил фразы.  В  коттедже  не  было  ни
центрального отопления, ни автономного, только плита.  Водопровода  тоже
не было.
   - Сестра помогает, - сказала она и поджала губы. - Я же вам говорила.
Мы справляемся.
   С тем Эдуард в конце концов и ушел. Он вернулся в особняк,  проклиная
себя за то, что недоглядел и его  работникам  приходится  влачить  такую
жизнь. Тут же вызвал управляющего, устроил ему  разнос  и  распорядился,
чтобы во всех жилых домах на  территории  поместья  сделали  капитальный
ремонт.  Жилища  надлежало  перестроить  и   модернизировать,   провести
водопровод  и  канализацию  и   оборудовать   отопительными   системами.
Управляющий выслушал и помрачнел:
   -  Дорого  будет  стоить.  Этот  вопрос  уже  возникал,  как   только
закончилась война. Я тогда обсуждал его с новым бароном. Он сказал...
   - Плевать мне, что он сказал, - заорал Эдуард, дав волю  гневу.  -  Я
требую, понятно? И немедленно прикупайте!
   Позже в тот же день он вышел из парка прогуляться в одиночестве вдоль
реки. От кустов у тропинки отделилась маленькая фигурка и  пошла  рядом.
Эдуард  узнал  девочку,  которая  тогда  увела  Грегуара   в   дом.   Он
остановился. Девочка подняла на него глаза.  У  нее  были  очень  черные
волосы, на  широкоскулой  мордашке  читалась  сосредоточенность.  Сестра
матери, подумал Эдуард, и не ошибся. Ее звали Мадлен.
   - Я все утром слышала. Я подслушивала.
   Она смотрела на него снизу вверх. Весь ее вид говорил о том,  что  ей
страшно к нему обращаться и тем не менее она решилась не отступать.
   - Не хотела она вам говорить, сестра то есть. Очень она  его  боится.
Он пьет. Он ее колотит. А Грегуара он ненавидит. Терпеть его не может  -
и никогда не терпел. Вообще-то он мужик  неплохой,  только  больно  крут
нравом. Грегуара он всю жизнь виноватит. Лупцует  его  ремнем.  Я  порой
стараюсь мальчонку спрятать, так этот его всегда находит. Ну  неужели...
неужели никто не может помочь...
   Она с трудом выдавливала слова, а теперь и вовсе замолчала,  прикусив
губу. Эдуард был тронут; он поднял руку, чтобы погладить девочку, но,  к
его ужасу, она отпрянула, словно ожидая удара.
   - Не бойся, - сказал Эдуард, тоже испугавшись, - я тебя не  обижу.  Я
не злюсь, я рад, что ты решилась со мной поговорить.  Мне  хочется  всем
вам помочь. Поэтому я и приходил утром к твоей сестре. Послушай, - и  он
протянул ей руку, - давай пойдем в дом. Там мы сможем спокойно  сесть  и
поговорить, и я тебя выслушаю.
   Мадлен сперва упиралась, но потом согласилась. Она не хотела  входить
в особняк, пришлось ее  уговаривать.  Войдя,  она  боязливо  присела  на
краешек кресла (в стиле Людовика XIV),  опасливо  поджав  босые  ноги  и
положив руки на колени. Эдуард распорядился принести ей citron presse  и
выслушал все, что она ему рассказала - поначалу запинаясь, но потом  все
более твердым голосом. Эдуард  примерно  знал,  что  услышит,  и  только
сжимал зубы, слушая Мадлен. Когда она закончила, он  осторожно  заметил,
что хотел бы поговорить с Грегуаром.
   Она подняла голову, покраснела и произнесла, стиснув руки:
   - Вам и вправду хочется? Помолчала.
   - Но не здесь. Сюда он побоится прийти. Я приведу его... на  конюшню.
Можно? Там он не будет стесняться. Он любит лошадок...
   Эдуард улыбнулся - и согласился.  Мадлен  поднялась,  обвела  комнату
взглядом, посмотрела на Эдуарда и удивленно сказала:
   - Тут столько вещей. Зачем вам столько?
   - Ну, я на них, вероятно, любуюсь, - ответил Эдуард,  пожав  плечами.
На самом-то деле он знал, что большей частью их просто не замечает.
   Мадлен озабоченно нахмурилась:
   - Это ж сколько они пыли разводят.
   Она ушла. Ее слова затронули тайную  струну  в  душе  Эдуарда,  и  он
свежим взглядом окинул гостиную. И верно -  вещи;  безумно  дорогие,  но
пылятся точно так же, как самые дешевые. Внезапно комната показалась ему
забитой - и совершенно пустой.
   На другой день, как было  условлено,  он  пошел  на  конюшни,  где  и
встретился с Грегуаром. Мадлен оставила  их  одних,  и  сначала  Грегуар
робел, не мог связать и двух слов.
   Эдуард повел его осмотреть конюшни. Показал ему комнату, где хранится
упряжь; познакомил с  конями,  дав  малышу  кусочки  сахара,  чтобы  тот
угостил лошадей. Грегуар понемногу оттаял; он рассказал, что иногда  ему
позволяют помогать младшим конюхам, но ездить верхом, конечно, не  дают,
хотя ему очень хочется.
   - Я разрешаю. Садись. - Эдуард поднял мальчика  и  усадил  на  старую
спокойную лошадь. Ребенок почти ничего не весил, косточки  у  него  были
тонкие, как у птицы. Мальчик глянул на него сверху, Эдуард посмотрел  на
него снизу. Мать его была родом из  департамента  Ланды,  Грегуар  пошел
больше в нее, чем в отца, - страшно  худенький,  загорелый,  смуглый,  с
узким неулыбчивым личиком и копной черных волос Он  снова  посмотрел  на
Эдуарда и улыбнулся.
   И в Эдуарде что-то оборвалось. Словно прорвалась плотина, которую  он
давно и упорно возводил вокруг  сердца.  Он  повел  мальчика  покататься
верхом. Отменил все встречи на ближайшую неделю и остался в доме,  чтобы
каждый день проводить с Грегуаром. К концу недели он  позволил  мальчику
пустить лошадь легким галопом. Тот все сделал правильно, не  допустил  и
малейшей накладки. У Эдуарда замирало сердце, пока он следил за ездой. И
когда Грегуар, радостный, подъехал к  нему  после  пробежки,  он  ощутил
такую гордость, такое чувство победы, каких не знал за все  четыре  года
успешнейших деловых операций.
   Он поговорил с  Грегуаром.  Поговорил  с  его  матерью.  Поговорил  с
Мадлен. Было решено - и с этим все охотно согласились: Грегуар поедет  в
Париж с Эдуардом и будет  жить  в  Сен-Клу.  Эдуард  позаботится  о  его
воспитании и будет лично его опекать. Мадлен поедет с Грегуаром в Париж,
побудет с ним ровно столько, сколько понадобится, чтобы мальчик привык к
новой жизни, а потом - когда и она и Грегуар  будут  готовы  к  этому  -
Эдуард устроит ее на  курсы  и  найдет  работу.  Он  изложил  этот  план
довольно сухо, ожидая, что тот  будет  гордо  отвергнут.  Но,  когда  он
умолк, мать Грегуара, забыв обо всем, бросилась  перед  ним  на  колени,
поцеловала руку и расплакалась. Эдуард кинулся ее  поднимать.  Ему  было
мучительно горько от этого проявления благодарности. Как же он был слеп,
подумал он, к чужой беде - и устыдился. Впредь такой слепоте не бывать.
   Эдуард опасался, что Грегуару будет трудно освоиться в Сен-Клу  и  он
станет тосковать по дому. Опасения не подтвердились. Дом мальчику  очень
понравился. Он стал баловнем у Джорджа, камердинера Эдуарда,  и  повара.
Если прочие слуги его не  жаловали,  то  эти  двое  заботливо  ограждали
Эдуард каждый день уделял мальчику определенное время.
   Зимой он взял Грегуара с собой кататься  на  лыжах.  Весной  повез  в
Нормандию.  Они  вдвоем   часами   болтались   на   пляже   -   плавали,
разговаривали, играли. Когда, отдохнув, они возвратились в Париж, Мадлен
однажды заявила:
   - Я вам больше не нужна. И Грегуару я не нужна. Я  впервые  вижу  его
таким счастливым.
   Ей исполнилось восемнадцать лет. Это была серьезная,  впечатлительная
и очень целеустремленная девушка.  Она  сказала,  что  любит  детей.  Ей
хотелось бы стать нянечкой в детском саду.  Да,  она  будет  учиться  на
няньку. Эдуард навел справки и договорился, что ее примут туда, куда она
стремилась, - в английский колледж Норленд, выпустивший из своих стен не
одно поколение нянек.
   - Ты убеждена? Ты уверена, Мадлен? Тебе вовсе не нужно уезжать, здесь
тебе всегда рады.
   - Уверена Мне хочется учиться, потом работать. - Она замолчала -  Мне
хочется вас поблагодарить, но я не знаю как. Вы изменили всю мою жизнь.
   - Верно, но и ты изменила мою, - сказал Эдуард.
   После отъезда Мадлен Эдуард проводил с мальчиком все больше и  больше
времени - каждую свободную минуту. Как он просил,  Грегуар  называл  его
"дядя", что породило в Париже много толков, но Эдуарду не  было  до  них
дела. К ребенку он питал отеческие чувства; любил Грегуара и заботился о
нем, словно тот был его  родным  сыном.  Про  себя  же  прикидывал:  раз
Жан-Поль до сих пор не женился и едва ли когда-нибудь женится, а сам  он
так и не встретил женщины, которую захотел  бы  взять  в  жены,  Грегуар
может стать его наследником. "Все,  что  я  делаю,  -  думал  он,  -  я,
возможно, делаю для него. Быть может, он продолжит  после  меня,  как  я
после отца".
   Он проконсультировался со  своими  юристами  и  переписал  завещание.
После этого, поначалу  очень  медленно,  он  стал  готовить  мальчика  к
будущему, которое  тому  скорее  всего  предстояло.  О  наследовании  он
помалкивал, но осторожно пытался приобщить Грегуара к некоторым сторонам
деятельности своей империи. Как отец показывал ему драгоценности, так  и
он демонстрировал их Грегуару. Он  водил  его  по  различным  мастерским
компании в разных районах Парижа, знакомил с тем, как  работают  опытные
мастера-металлисты,  инкрустаторы,  художники  по   эмалям,   огранщики,
оправщики, изготовители часовых механизмов.
   Последнее  особенно  привлекло  Грегуара.  У  него,  заметил  Эдуард,
проявилась  техническая  жилка,  мальчику   нравилось   наблюдать,   как
взаимодействуют рабочие части  механизма.  Он  был  готов  часами  молча
сидеть и следить, как собирают  крохотные  спиральки  и  пружинки;  сама
скрупулезность подгонки, видимо, вызывала у него восхищение.
   Эдуард быстро обнаружил,  что  мальчик  любит  автомобили;  поскольку
Эдуард их тоже любил, у них появилось общее увлечение. Но  если  Эдуарда
автомобили  привлекали  своей  формой  и  красотой  -  именно  этим   он
руководствовался в подборе коллекции, - то Грегуар любил моторы, скрытые
под блестящими капотами.
   Одни из самых счастливых часов  вдвоем  они  проводили  катаясь,  или
любуясь на автомобили, или просто в огромных гаражах в Сен-Клу, где  оба
себя ублажали: Грегуар  -  снимая  колеса  и  ставя  обратно,  Эдуард  -
наблюдая за ним. Автомеханики начали обучать Грегуара своему ремеслу,  и
мальчик быстро усваивал  уроки.  Через  несколько  месяцев  он  уже  мог
разобрать, почистить и собрать несложный двигатель.  Завершив  операцию,
он поднимал мордашку в разводах от бензина  и  смазки  и  расплывался  в
мечтательной улыбке.
   - Я умею, - говорил он тогда Эдуарду. - Смотрите. Все на своем месте.
   Эдуард награждал его нежной улыбкой. В такие минуты собственная жизнь
казалась ему такой же простой: все собрано и все на своем месте.
   Счастливые недели бежали одна за другой. Они съездили  в  департамент
Луара и вдвоем осмотрели виноградники. Потом  вернулись  в  Нормандию  и
как-то раз провели ночь с субботы на воскресенье под  открытым  небом  -
ради спортивного интереса. Разложили  костер  прямо  на  берегу  и  сами
приготовили ужин, который, правда, у них подгорел. Впрочем, привкус гари
ни в малейшей степени им не мешал; они сидели  на  песке  бок  о  бок  -
высокий темноволосый мужчина и маленький темноволосый мальчик,  -  и  им
было хорошо вместе.
   - Я бы хотел навсегда тут остаться, как сейчас, - произнес Грегуар.
   - Я тоже, - отозвался Эдуард.
   Позже, когда они залезли в спальные  мешки  и  Грегуар  заснул,  тихо
дыша, Эдуард лежал на спине и глядел  на  звезды.  Он  впервые  в  жизни
засыпал под открытым небом; в детстве они с Жан-Полем часто  просили  об
этом, но неизменно встречали отказ.
   Сейчас, вдыхая прохладный ночной воздух,  слушая,  как  море  ласково
лижет песок, Эдуард испытывал пронзительное  счастье.  Он  посмотрел  на
Грегуара; он знал, что счастье это -  от  мальчика:  он  принес  Эдуарду
любовь и вернул утраченный было смысл жизни.
   На другой день они поехали кататься верхом. Костюм для верховой  езды
- уменьшенную зеркальную копию того, что было  на  Эдуарде,  -  мальчику
пошил английский портной Эдуарда. На обратном пути Грегуар притих и ушел
в свои мысли.
   - О чем задумался, Грегуар?
   - О вас. И о себе. - Мальчик замялся. - Я зову вас "дядей", но иногда
хочется...
   - Чего тебе хочется? Скажи.
   - Хочется звать вас "папой". - Грегуар поднял на Эдуарда свои  черные
глаза. - Когда мы вдвоем. Я ведь понимаю.
   Эдуард остановил лошадь, спешился, снял Грегуара и поставил на землю.
Обнял мальчика.
   - Я хотел бы, чтоб ты был моим сыном, - сказал он с тихой  нежностью.
- Я бы этого очень хотел. Ты для меня как  сын.  И  это  самое  главное,
правда, Грегуар? А как там кого называть  -  не  имеет  значения.  Между
нами.
   - Je vous aime , - произнес Грегуар, обнял Эдуарда за  шею  худенькой
рукой и громко поцеловал в лоб.
   - Et je t'aime aussi, tu sais .
   - Beaucoup?
   - Bien sur. Beaucoup.
   Они впервые заговорили о чувствах, какие  испытывали  друг  к  другу.
Эдуард ощутил безмерное счастье.
   Когда они возвратились в Париж, Эдуард обнаружил, что его отношения с
Грегуаром, такие простые для него, кое-кому  представлялись  куда  более
сложной проблемой. Мать попросила его приехать, дав понять,  что  желает
поговорить без свидетелей.
   Она угостила его чаем; поболтала о том и о сем. Эдуард  ждал.  Ему  с
самого начала было ясно, что мать не жалует Грегуара и не одобряет того,
что Эдуард неофициально усыновил мальчика. До сих пор она ограничивалась
намеками и мимолетными  замечаниями;  теперь  же,  видимо,  решила,  что
пришло время высказаться в открытую.  Впрочем,  она  была  осторожна,  и
Эдуард, наблюдая за ней, понял,  что  их  отношения  претерпевают  новое
изменение и процесс, возможно, идет уже не первый день.
   Луиза по-прежнему не соглашалась вложить кое-что из своих капиталов в
компании де Шавиньи, и Эдуард не давил на  нее,  выжидая  благоприятного
случая. Но она уже не отмахивалась от него с раздражением,  как  раньше;
она  знала,  каким  авторитетом  он  пользуется  в  деловых  кругах,  и,
разумеется, до нее доходили восторженные отзывы о его способностях,  ибо
теперь она начала недоверчиво  к  нему  приглядываться,  словно  пытаясь
решить, уж не ошибалась ли она и  не  может  ли  младший  сын,  в  конце
концов, быть ей полезен. Когда она на него  смотрела,  в  глазах  у  нее
появлялось задумчивое выражение; теперь она выслушивала его советы,  как
лучше распорядиться капиталом, и все чаще и чаще им следовала.  На  этот
раз она тоже повела разговор  о  вложениях,  в  частности,  в  некоторые
техасские  земельные  участки,  от  которых  ее  американские  советники
рекомендовали поскорее избавиться.
   Тема  интересовала  Эдуарда,  но  он  видел,  что  это   всего   лишь
вступление. Матери была нужна его помощь; но в  нем  росла  уверенность,
что, помимо этого, она намерена дать ему бой в связи с Грегуаром. Раньше
она бы не стала ходить вокруг да около. Раньше, но не теперь. Теперь она
проявляла осмотрительность,  и  Эдуарда  осенило  -  она  опасается  его
оскорбить. Это открытие его удивило.
   - Мой милый Эдуард, - наконец перешла она к главному, - я  бы  хотела
поговорить об этом мальчике..
   - Грегуаре?
   - Да, Грегуаре. - Она слегка поджала губы. - Знаешь, Эдуард, об  этом
идут разговоры. Говорят очень злые и обидные вещи.
   - Мне это безразлично. Пусть болтают, что вздумается.
   - Конечно. Конечно, - миролюбиво произнесла Луиза. - Я понимаю, ты  в
щекотливом  положении.  Разумеется,  Жан-Поль   был   обязан   об   этом
позаботиться. Но тут вмешался ты...
   - Кто-то же должен был вмешаться.
   - Не могу понять зачем.  Да  еще  утратив  чувство  меры...  -  Луиза
вскинула голову. - Поселить мальчика в своем  доме.  Относиться  к  нему
так, словно это твой родной сын, законный сын. Эдуард, ты оказываешь ему
дурную услугу, когда таким образом вырываешь ребенка из  его  окружения.
Общество никогда не будет считать его до конца своим, тебе это известно.
А вернуться в свой прежний дом он уже не сможет. Ему не найдется места -
от ворон он отстанет, а к павам...
   Эдуард отвернулся. Он разозлился, его так и подмывало  ответить,  что
Луизе-то удалось заставить  французский  свет  признать  и  принять  ее,
несмотря на ее происхождение и предков, но он сдержался.
   - Место мальчика - рядом со мной, - сказал он упрямо. - И только  это
для меня сейчас важно.
   - Но как же такое возможно?  -  Луизу  распирало  от  негодования.  -
Разумеется, ты к нему привязался, но ты же не можешь не  видеть!  А  его
акцент, Эдуард? Ему  ведь,  знаешь,  до  конца  от  акцента  никогда  не
избавиться. И вид у него такой неприветливый, взгляд бегающий -  никогда
мне в глаза не смотрит...
   - Просто потому, что при вас  он  стесняется  и  робеет,  -  вздохнул
Эдуард. - Кстати, почему бы  вам  не  попробовать?  Позвольте  его  сюда
привести. Попытайтесь его разговорить. Увидите - когда на него ничего не
давит, он становится очаровательным. Маменька, это же ваш внук,  неужели
вы хоть раз не сможете переступить через предрассудок?
   Воцарилось неловкое молчание. Луиза наградила его  долгим  задумчивым
взглядом. Он видел, как она обдумывает ответ, как взвешивает все плюсы и
возможные минусы такой встречи. В тот миг, когда мать опустила  глаза  и
покорным жестом выразила согласие, он понял: она наконец  признала,  что
он ей необходим.
   Эдуард с  горечью  на  нее  посмотрел.  Когда  ребенком  он  отчаянно
нуждался в ее любви и предлагал ей свою,  она  от  него  отворачивалась.
Всякий раз. Теперь уже ей от него было что-то нужно, и она с готовностью
уступала. В его любви она и сейчас не нуждалась - только  в  советах,  в
его финансовом гении. Что ж, подумал он холодно, тоже сделка -  в  своем
роде.
   - Хорошо, Эдуард. Приезжай с ним через неделю  на  чай.  Попытаюсь  -
ради тебя.
   Так она дала знать, что капитулировала и  признала:  расстановка  сил
между ними изменилась в его пользу.  Наблюдая  за  ней,  Эдуард  задался
вопросом: она хотя бы понимает, что спохватилась слишком поздно?
   Грегуар  не  хотел  ехать  к  Луизе.  Визиту  в  Фобур-Сен-Жермен  он
противился с упрямством и упорством, удивившими Эдуарда.
   - Она меня не любит, - повторял он жалобно, - я знаю. Не хочу я к ней
ехать.
   И никакими уговорами Эдуард не мог одолеть это сопротивление. В  день
визита Грегуара  подготовили  со  всей  тщательностью  -  сделали  новую
прическу, и  он  вымылся  под  личным  присмотром  камердинера  Джорджа,
впрочем, без особого рвения. Мальчика  облачили  в  новый  костюмчик  из
серой  фланели,  галстук,  белую  рубашку  и  безукоризненно  начищенные
ботинки. Всю дорогу до Парижа он просидел на заднем сиденье с  замкнутым
выражением, сложив руки на голых коленках. Эдуард так и эдак пытался его
разговорить,  заставить   расслабиться   -   впустую.   Грегуар   упорно
отмалчивался. Когда машина остановилась у дома Луизы, Грегуар  испуганно
воззрился на Эдуарда; тот взял его за руку и пожал.
   - Полчаса, Грегуар, всего полчаса. Не нужно бояться.
   Грегуар вошел в дом на негнущихся ногах, словно кукла. В гостиной  он
долго не решался сесть, а потом, когда Луиза в  своем  розовом  шелковом
платье вплыла в комнату, так растерялся, что забыл встать. Он  вспомнил,
но уже с запозданием, и неуклюже вскочил, едва  не  опрокинув  маленький
столик в форме подковы.
   -  Грегуар,  как  мило,  что  ты  меня  навестил.   Садись,   садись,
пожалуйста...
   Луиза  поправила  столик  -  возможно,  чуть-чуть  нарочито.  Грегуар
залился краской и медленно опустился на стул.
   - Что ж, Грегуар, мне не  терпится  тебя  послушать.  Ты  должен  мне
все-все рассказать. Что ты делаешь, и хорошо ли тебе в  Сен-Клу,  и  как
продвигаются занятия. Ты прилежно учишься?  Эдуард  учился  усердно,  но
ведь мой милый Эдуард был очень умным мальчиком...
   Так она начала и продолжала в том же духе. Эдуард  беспомощно  следил
за ней, а Луиза  бомбардировала  Грегуара  вопросами,  на  которые  тот,
заикаясь, отвечал все короче и односложней.
   Две горничные сервировали стол к чаю. Грегуар балансировал  на  самом
краешке стула. Луиза разливала из серебряного чайника в чашки  севрского
фарфора.
   - Эдуард, передай, пожалуйста, Грегуару - да, поставь на столик - вон
там, спасибо. А теперь не хотите ли отведать вот этих? - Она показала на
серебряное блюдо с малюсенькими бутербродами с огурцом. -  Или  этих?  -
Еще одно блюдо с изысканно  разложенными  бисквитиками,  и  третье  -  с
миниатюрными patisserie . - Английский  чай.  Эдуард  обожал  английский
чай, когда мы жили в Лондоне. А  мальчикам  ведь  всегда  хочется  есть,
правда?  Итак,  Грегуар,  чем  тебя  угостить?  Я  специально  для  тебя
выбирала...
   - Спасибо, мадам, ничем... - ответил Грегуар, подняв худенькое личико
и сжав губы.
   - Ничем? - Луиза изобразила удивление. - Правда ничем?  Ну,  конечно,
ты, может быть, не привык... Эдуард, прошу тебя.
   Эдуард привстал, взял бутербродик и мрачно опустился на стул. Грегуар
не  мог  пошевелиться  из-за  шаткого  предательского  столика  в  форме
подковы, на котором стояли тарелочка, чашка и блюдце севрского  фарфора.
Мальчик застыл, убрав ноги под стул и прижав руки к телу.
   - Так скажи, Грегуар, - весело спросила Луиза,  нарушив  молчание,  -
если ни латынь, ни арифметика тебе не по вкусу, то  что  же  ты  любишь?
Ведь что-то, вероятно, тебе по душе?
   - У Грегуара золотые руки, - поспешил вставить  Эдуард.  -  Он  умеет
разобрать и собрать часы.  И  автомобильный  мотор  -  тут  ему  Франсуа
помогает, правда, Грегуар?
   - Бывает. - Грегуар угрюмо уставился в пол. - Теперь он мне не нужен,
я и без него справлюсь. На той неделе я сам разобрал и  собрал  мотор  у
"Порша".  А  дядя  Эдуард  обещал,  что  скоро  даст  мне  поработать  с
"Астон-Мартином". Это моя любимая марка.
   То была его самая длинная фраза за весь день. Эдуард прочитал  в  его
глазах отчаянную мольбу о поддержке. Луиза, вероятно, тоже ее  заметила,
потому что коротко рассмеялась и сказала:
   - Как мило, Грегуар! Но я имела в виду не совсем это. У  Эдуарда,  не
сомневаюсь, и без тебя хватает автомехаников... О, у тебя пустая  чашка.
Быстро же ты успел выпить. Дай-ка я налью...
   Такую откровенную грубость Эдуард уже не смог стерпеть; но  не  успел
он открыть рот, как Грегуар встал, взял со стола  чашечку  с  блюдцем  и
пошел к Луизе, которая, улыбаясь, подняла серебряный чайник.
   Не дойдя до нее полуметра, Грегуар уронил чашку, которая ударилась  о
пол  и  разлетелась  в  осколки.  Луиза  огорченно  вскрикнула,   Эдуард
поднялся, а Грегуар застыл на месте, уставившись  на  черепки.  "Нарочно
или нет?" - подумал Эдуард,  но  решить  не  мог,  так  быстро  все  это
случилось.
   Грегуар отвел взгляд от разбитой чашки и посмотрел на Луизу.
   -  Простите,  -  сказал  он,  изобразив  голосом  огорчение,  -   она
разбилась. Какой же я неуклюжий.
   Как он ни старался скрыть вызов,  голос  все-таки  выдал  его.  Луиза
поняла - и покраснела. Эдуард тоже понял и  окончательно  убедился,  что
чашка упала не случайно.
   Больше об этом не говорили, и вскоре гости  откланялись.  Всю  дорогу
Грегуар просидел молча, но на подъезде к Сен-Клу вдруг тревожно  спросил
Эдуарда:
   - По-моему, меня больше не станут туда приглашать? После того, как  я
разбил чашку, а вы как думаете?
   У мальчика на лице так ясно  читалась  надежда,  что  Эдуард  подавил
невольную улыбку.
   - Ну, мама, конечно, не будет гневаться - ведь это всего лишь  чашка.
Но, видимо, мы воздержимся от  дальнейших  визитов  -  пока  что.  -  Он
помолчал. - Грегуар, ты это сделал нарочно? Скажи мне правду.
   Мальчик нахмурился. Эдуард понял,  что  он  хотел  было  соврать,  но
передумал.
   - Она меня не любит, - наконец произнес Грегуар все с  тем  же  тихим
упрямством. - Я говорил вам, что не любит. Я же  говорил,  что  не  хочу
туда ехать.
   Это нельзя было назвать ответом, но все было сказано. Почувствовав  в
словах Грегуара  что-то  от  непримиримости  Жан-Поля,  а  также  уловив
интонацию глухого упрямства, с каким кое-кто из рабочих в  его  луарском
поместье сопротивлялся всем доводам и  нововведениям,  как  то  издревле
свойственно  крестьянам  с  их  ограниченным  здравым  смыслом,   Эдуард
вздохнул и решил поставить на этом точку.
   Чем скорее забудется, тем лучше, подумал он. Но больше он  не  станет
делать из  Грегуара  мишень  для  злобных  выпадов  Луизы.  Прошли  дни;
миновали  недели.  И  когда  Грегуар  убедился,  что  новые  поездки   в
Фобур-Сен-Жермен ему не грозят, он снова превратился  в  открытого  миру
жизнерадостного мальчугана.
   Весной того же 1955 года, вскоре после  описанного  визита,  учитель,
которого Эдуард пригласил к Грегуару, нашел себе новое  место  и  уехал.
Подыскивая ему замену, Эдуард вдруг вспомнил о Хьюго Глендиннинге.
   За  прошедшие  годы  они  несколько  раз  случайно  встречались;   от
Кристиана, кузена Хьюго, Эдуард знал, что дела у последнего  обстоят  не
блестяще. Несколько лет тому назад престижную должность преподавателя  в
Вестминстере  закрыли,  а  другого  хорошего  места  Хьюго  не   удалось
добиться.  Внутренний  распорядок  крупнейших  частных  школ,   объяснил
Кристиан, не подходит Хьюго:  слишком  уж  он  большой  индивидуалист  и
чудак. Кристиан не сомневался, что тот с  радостью  приедет  во  Францию
поработать для Эдуарда. В Англии спрос  на  частных  учителей  последнее
время упал, с улыбкой заметил Кристиан: времена меняются.
   Эдуард принял решение  не  без  колебаний.  Он  предпочел  бы  отдать
Грегуара в школу, чтобы тот воспитывался с другими детьми.  Но  мальчик,
упустив  несколько  лет,  отставал  в  занятиях;  Эдуард  опасался,  что
одноклассники будут его дразнить. Нужно  дать  Грегуару  еще  пару  лет,
сказал он себе, - пусть  нагонит  ровесников  и  обретет  уверенность  в
собственных  силах.  Он  подумал,  что  Хьюго  радикально  изменил  его,
Эдуарда, образ мышления, научил вести спор и ставить вопросы. Он подумал
о даре Хьюго пробуждать интерес и  будить  мысль.  Он  напомнил  себе  о
преданности Хьюго своему делу, о его мудрости, доброте  и  остроумии.  В
ушах у него зазвучал голос Хьюго, читающего стихотворные строки, которые
Эдуард помнил до сих пор. Итак, он принял решение и написал  Хьюго.  Это
стало его первой серьезной ошибкой.
   Хьюго с трудом переносил дураков. Эдуард, отнюдь не дурак, обладающий
умом живым и жадным, забыл об этом свойстве Хьюго,  проявления  которого
ему, впрочем, доводилось видеть крайне редко.  К  тому  же  бег  времени
преобразил и самого Хьюго. Юношеская нетерпимость с ходом лет перешла  в
заметную раздражительность. Он видел,  что  его  сверстники,  наделенные
меньшим умом,  обошли  его  на  жизненной  стезе.  Хьюго  винил  в  этом
политические  предрассудки,  но  когда  сам   выступил   кандидатом   от
лейбористской партии в 1945 году, который принес социалистам победу,  то
проиграл сопернику. В свои пятьдесят с небольшим он был холост  и  не  в
курсе новых  послевоенных  воспитательных  методов.  Ему  не  доводилось
обучать  мальчиков,  не  имевших  основательной  базовой  подготовки  по
традиционным учебным предметам. Они  встретились  с  Грегуаром  и  сразу
невзлюбили друг друга.
   Умение Грегуара разобрать и собрать часовой  механизм,  демонтировать
автомобильный двигатель, оседлать лошадь и  хорошо  держаться  в  седле,
знать и хранить в памяти названия и свойства растений и животных  -  это
умение не имело для Хьюго никакого значения.
   Сперва Хьюго старался проявлять терпение. Он понимал, что мальчик был
лишен нормального образования, пока Эдуард не взял его под опеку. Теперь
Грегуар умел читать и писать по-французски, немного научился от  Эдуарда
английскому, но этим его успехи  исчерпывались.  Преодолев  неприязнь  к
мальчику, Хьюго ревностно взялся за осуществление программы,  призванной
дать его ученику основательный фундамент знаний по тем предметам,  какие
наставник считал важными. В их число не входило ничего хотя бы отдаленно
связанного с техникой и уж тем более с изучением двигателей  внутреннего
сгорания. Образование по Хьюго включало прежде всего литературу, историю
и языки; все прочее шло на втором, если не на третьем месте.
   Занятия шли отнюдь не гладко. Грегуар умел быть упрямым. Хьюго быстро
пришел к выводу, что мальчик просто своенравен - учиться  может,  но  не
хочет. Ленив и не желает сосредоточиться. К собственному  своему  ужасу,
Хьюго, убежденный социалист, обнаружил, что винит  в  этом  крестьянскую
семью,  в  которой  воспитывался  ребенок.  Презирая  себя  за  подобный
снобизм, Хьюго еще сильней погонял мальчика, не в  силах  признать,  что
терпит фиаско. У него много чего не сложилось в жизни, но  только  не  с
учительством, тут все всегда было в порядке. И  вот  перед  ним  ученик,
которому он читает произведения величайших писателей мира, а тот слушает
с полным равнодушием; позевывает над стихами Вийона; с тоской глазеет  в
окно, когда звучат отрывки из Мопассана или Флобера.
   Хьюго не мог и не хотел снижать требования; мальчик не хотел и не мог
им соответствовать. Очень скоро они оказались в тупике - но  не  сказали
об этом Эдуарду: Хьюго - из гордости, а Грегуар -  из  страха,  что  тот
огорчится.
 
*** 
 
   В конце лета 1955 года, когда стояла чудовищная жара,  Эдуард  улетел
по делам в Америку. Он  решил  разобраться  на  месте  с  принадлежащими
матери  земельными  участками  в  Техасе,  от  которых  ее  советники  с
Уолл-стрит настойчиво рекомендовали избавиться - слишком настойчиво,  по
мнению Эдуарда.  Он  собирался  вернуться  через  две  недели  и  обещал
Грегуару, что они поедут отдохнуть, возможно, к морю, как  в  предыдущем
году.
   Грегуар скучал по  Эдуарду,  прилежания  у  него  не  прибавилось.  В
классной комнате в Сен-Клу было невыносимо  жарко,  и  настроение  Хьюго
тоже не улучшалось. Однажды он с  ужасом  поймал  себя  на  том,  что  в
отчаянии готов ударить ребенка; правда,  в  последнюю  минуту  он  успел
удержаться.  Выйдя  из  себя,  он  решил  временно  отставить  латынь  и
сосредоточиться на французском. Если мальчик не  хочет  слушать  поэзию,
нужно заставить его хотя  бы  поработать  над  грамматикой.  Он  отметил
Грегуару несколько страниц правил для заучивания,  затем  проверял,  как
мальчик их запомнил.
   С отбытия Эдуарда прошла примерно неделя; однажды Хьюго заметил,  что
мальчик ведет себя тише обычного и лицо у него как-то порозовело. Хорошо
ли он себя чувствует,  ехидно  поинтересовался  Хьюго.  Грегуар  опустил
глаза.
   - У меня болит голова, - наконец выдавил он.
   - У меня тоже. - Хьюго хлопнул  учебник  на  стол,  -  Но  болела  бы
меньше, если б вы занимались  лучше.  Ладно.  Вернемся  к  спряжению  не
правильных глаголов. Если вы их запомните, то, может быть, позабудете  о
своих недугах.
   С несвойственным ему послушанием мальчик склонился над учебником.  На
другой день повторилась та же картина. Грегуару ничего не  хотелось.  Он
сидел, замкнувшись в молчании. Он отказался от ленча.  В  два  часа  они
возвратились в классную комнату.
   - Могу я узнать, Грегуар, почему вы дуетесь? Мальчик обратил к  Хьюго
разгоряченное лицо.
   - Я себя плохо чувствую.
   - Почувствуете лучше, если немного поработаете. От лени  самочувствие
не улучшается.
   - Нет, правда. Голова так болит. Мне хочется полежать.
   Мальчик склонил голову на руки. Хьюго  раздраженно  вздохнул,  встал,
подошел и пощупал у Грегуара лоб. Горячий, что, впрочем,  неудивительно:
комната плыла от жары.
   - Грегуар, эти штучки могли обмануть вашего прежнего учителя; у  меня
они не пройдут. - Хьюго вернулся на место. - Скажи  я,  что  сегодня  мы
больше не занимаемся и  вы  можете  пойти  искупаться,  вы,  разумеется,
чудесным образом исцелитесь. Но я  не  намерен  этого  говорить.  Будьте
добры, сядьте прямо и постарайтесь сосредоточиться. Откройте  грамматику
на четырнадцатой странице.
   Мальчик медленно открыл книгу.
   К половине четвертого,  когда  занятия  обычно  заканчивались,  Хьюго
казалось, что дело наконец пошло на лад. Мальчик  сидел  тихо;  судя  по
всему, внимательно  слушал;  он  ни  разу  не  поглядел  в  окно.  Хьюго
покосился на наручные часы и решил позаниматься еще полчаса.
   Без пяти четыре у Грегуара случились судороги.
   Они начались совершенно внезапно, без предупреждения. Хьюго  услышал,
как мальчик хрипло втянул в себя воздух, и  испуганно  поднял  глаза.  У
Грегуара запрокинулась голова, закатились глаза; сначала дернулись  рука
и нога, потом судороги охватили все тело. Он упал со стула на пол.
   Хьюго  вконец   растерялся;   он   принялся   как   безумный   трясти
колокольчиком, вызывая  слуг.  Сбегал  за  водой,  обрызгал  корчащегося
мальчика, расстегнул ему воротник, попытался разжать зубы  линейкой,  но
не смог. Через несколько минут судороги прекратились.
   Вызвали карету "Скорой помощи". По  дороге  в  больницу  с  Грегуаром
случился еще один приступ. Приехал лучший педиатр Парижа -  его  вызвали
из пригородного особняка. Он сообщил побледневшему Хьюго, что у мальчика
наверняка  менингит.   Чтобы   удостовериться,   проведут   исследование
спинномозговой жидкости. А потом...
   - Что потом? Что потом? - забормотал обезумевший от горя Хьюго.
   - Потом молитесь, мсье. Я, естественно, сделаю все, что в моих силах.
Если б его доставили раньше, прогноз был бы благоприятней. Больше я  вам
ничего сказать не могу.
   Хьюго сначала позвонил в приемную де Шавиньи  и  попросил  их  срочно
связаться с Эдуардом; затем, впервые за долгие годы, принялся  молиться.
Эдуарду сообщили в  четверть  седьмого  по  среднеевропейскому  времени,
вызвав с делового  совещания.  Он  немедленно  выехал  в  аэропорт,  где
зафрахтовал реактивный самолет.
   Грегуар умер на другой день рано утром; Эдуард опоздал в больницу  на
два часа.
   Он взял на руки худенькое,  еще  не  застывшее  тельце.  Если  б  его
деловые коллеги слышали  его  отчаянные  рыдания,  они  бы  не  поверили
собственным ушам.
   Хьюго утонул через три месяца, катаясь на лодке; пошли было  слухи  о
самоубийстве, но их удалось замять. Он завещал Эдуарду свою  библиотеку;
узнав об этом, тот  в  гневе  распорядился  продать  книги  с  аукциона.
Грегуара похоронили в семейном склепе де Шавиньи. Луиза пришла в ярость,
Жан-Полю было все равно. Эдуард пытался заново выстроить свою жизнь.
   Именно тогда, решили знакомые, в нем произошла перемена.  Они  всегда
уважали Эдуарда де Шавиньи. Теперь они стали его бояться.
 
*** 
 
   В начале пятидесятых годов Эдуард заказал Эмилю Лассалю,  ученику  Ле
Корбюзье и ведущему французскому архитектору-модернисту,  спроектировать
новое  здание  правления  главной  компании   де   Шавиньи   в   Париже.
Строительство высокой башни из черного камня и стекла,  спроектированной
Лассалем,  завершилось  в  конце  1955  года.  Это  было  первое  здание
подобного типа в Париже; оно породило  много  противоречивых  отзывов  и
последующих подражаний и стало вехой в истории коммерческого дела.
   В один из декабрьских дней того же года Эдуард, как обычно, прибыл на
работу точно в девять. Как обычно, он приехал из Сен-Клу в своем  черном
"Роллс-Ройсе Фантом"; шофер открыл  дверцу,  он  вышел  из  машины,  как
обычно, окинул  взглядом  высокую  черную  башню,  творение  Лассаля,  и
проследовал внутрь. То, чем ему предстояло  заняться  до  ленча,  ничего
приятного не обещало, но он гнал от себя подобные мысли:  приятное  дело
или, напротив, неприятное - теперь это в большинстве  случаев  не  имело
для него никакого значения; ко всем делам он относился равно  холодно  и
бесстрастно: дела слагались в дни, дни - в недели, недели -  в  годы  Он
вошел в личный лифт и нажал на кнопку девятнадцатого этажа.
   Жерар Гравелье, заведующий архивом де Шавиньи, стоял  у  окна  своего
кабинета  на  тринадцатом  этаже  того  же  здания.  Он  наблюдал,   как
"Роллс-Ройс" подкатил в обычное время и высокий мужчина в черном костюме
быстро прошел внутрь. Когда Эдуард скрылся из виду,  Гравелье  задумчиво
отвернулся от окна и рассеянно смахнул с плеча пиджака крупинки перхоти.
Костюм, обошедшийся ему в сто пятьдесят гиней, был пошит в Лондоне -  не
у портного Эдуарда  де  Шавиньи,  "Джайвз  с  Савил-Роу",  но  в  другой
мастерской, где вполне приемлемая имитация стоила подешевле.
   Гравелье нервничал, причем сильно,  так  что  за  завтраком  не  смог
ничего проглотить. Но сейчас он пытался успокоиться, внушая себе, что  у
него нет причин волноваться. Он знал, по  какому  поводу  его  вызывают:
обсудить новую систему регистрации хранения архива проектов де  Шавиньи,
которую заново разработали с самых азов по настоянию Эдуарда де  Шавиньи
и должны были полностью задействовать уже на этой неделе, после того как
архив наконец переведут в новые помещения. Новая система предусматривала
небольшое  сокращение   штатов,   его   планировалось   осуществить   на
добровольной основе. Вероятно, Эдуард де Шавиньи хотел  обсудить  с  ним
именно это или какой-нибудь элемент системы. Все  прекрасно  знали,  что
Эдуард де Шавиньи любит вникать  в  детали;  от  его  острого  глаза  не
ускользала  ни  единая  самая  ничтожная  мелочь,  когда  речь  шла   об
управлении  его  империей.  Вспомнив  про  это,  Жерар  Гравелье   снова
разволновался. Его прошиб пот.
   Когда на его новом письменном столе из ясеня с хромированной отделкой
зажужжал интерком, он даже подпрыгнул. "Успокойся", - приказал он самому
себе  и   принялся,   словно   читая   литанию,   мысленно   перечислять
доказательства собственного преуспеяния, пока шел по тихому,  устланному
толстым ковром коридору к служебному лифту, который должен был доставить
его на девятнадцатый этаж: новая квартира в роскошном пригороде Босежур;
квартира  поменьше  на  Монпарнасе,  где  живет  весьма  милая   молодая
любовница; два автомобиля, один  -  самый  большой  "Ситроен  Фамилиаль"
последней марки;  щедрый  счет  на  текущие  расходы,  в  который  никто
особенно  не  вникает,  по  крайней  мере,  он  так  надеялся.  Сорбонна
присудила ему  ученую  степень  магистра  изящных  искусств;  он  прошел
подготовку в лондонском Музее Виктории и Альберта и  в  парижском  Музее
изящных искусств; историю ювелирного искусства в целом  и  искусства  де
Шавиньи в частности он знал лучше всех, за исключением одного человека -
того, к кому направлялся в эту минуту. Он перевел дух и утер пот со лба.
Он незаменим. Ему хотелось надеяться, что это правда.
   Его впервые вызывали к Эдуарду де Шавиньи,  чьи  кабинет  и  приемные
занимали верхний этаж здания. Выйдя из скоростного  лифта,  Гравелье  от
удивления широко раскрыл  глаза.  Тут  все  свидетельствовало  о  полном
разрыве с традицией. Наружная приемная была огромной  -  океан  светлого
бежа и белизны, хром и стекло. Вокруг стола по эскизу Ле Корбюзье стояли
три массивных дивана, обитые натуральной кожей. За письменными столами -
тоже по эскизу Ле Корбюзье - сидели  две  очень  красивые  служащие.  На
обеих были шелковые блузки строгого  покроя,  нитки  жемчуга  и  плотные
шарфики, прихваченные на горле свободным узлом.  И  та,  и  другая  были
весьма соблазнительны, особенно та, что сидела слева, но вид у  них  был
такой, словно если они и лягут с кем-то в постель, то никак  не  меньше,
чем с самим Эдуардом де Шавиньи.  От  их  безукоризненного  французского
Гравелье взяла оторопь,  и  он  пожалел,  что  не  обратился  к  услугам
портного подороже. Bon genre - он ненавидел женщин этого типа.
   - Вам придется подождать, мсье Гравелье, - произнесла одна из  сирен.
Ни тебе извинений, ни объяснений, ни предложения выпить чашечку  кофе  -
ничего. Он просидел сорок пять минут, обливаясь потом.
   Затем внутренняя приемная, еще более изысканная и  роскошная,  и  две
новые вкрадчивые стервы, на сей раз секретарши,  такие  чопорные,  будто
трусики у них и те накрахмаленные. Господи!
   И уже после всего - святая святых:  ровно  через  час  после  вызова.
Гравелье не сомневался, что его проманежили нарочно.
   Он открыл гладкую дверь красного дерева, вошел и остановился. Кабинет
был очень просторен  и  на  удивление  строг.  Гравелье  ожидал  увидеть
предметы  старины,  цветы,  портреты  предыдущих  баронов  де   Шавиньи,
неизменно украшавшие офис старого хозяина. Ничего подобного.  На  стенах
висели картины художников-абстракционистов. Он пригляделся  и  изумленно
приоткрыл рот:  Пикассо  периода  кубизма;  два  великолепнейших  Брака;
ранний Кандинский;  Мондриан;  Ротко  -  из  "красной"  серии;  огромное
полотно Джексона Поллока, исполненное скрытой муки.  На  черном  книжном
шкафу позади письменного стола возвышались  три  изумительные  бронзовые
статуэтки - Брынкуши, Генри Мур, Джакометти.  Гравелье  сглотнул.  Чтобы
добраться до стула у письменного стола, нужно было  пересечь  почти  все
помещение.
   Гравелье неуверенно двинулся вперед. Эдуард де Шавиньи поднял  глаза.
Гравелье с любопытством  его  разглядывал.  Все  знали,  что  ему  всего
тридцать лет, но выглядел он несколько старше. Высокий, шести  с  лишним
футов, широкие плечи и та же завораживающая красота, какой отличался его
отец. Твердые черты лица, загорелый; необычное сочетание  -  черные  как
вороново крыло волосы и темно-голубые глаза. Гравелье показалось,  будто
их взгляд прожигает его насквозь.  Он  завистливо  покосился  на  костюм
босса - черного цвета без всяких оттенков, жилет, на обшлагах по  четыре
пуговицы. У него самого только по три. Он  выругался  про  себя:  вблизи
разница между костюмом за двести  гиней  и  костюмом  за  пятьсот  гиней
просто  бросалась  в  глаза.  Белая  рубашка,  черный  вязаный  шелковый
галстук. Господи, неужто он носит траур? - Садитесь, пожалуйста.
   Гравелье  присел.  Сбоку  от  массивного  черною   стола   находилась
запутанная система телефонов и аппаратов прямого вызова. На самом  столе
лежали платиновая ручка производства де Шавиньи, простая белая папка - и
только. А между тем этот человек знал обо всем, что происходит  в  Риме,
Токио или Йоханнесбурге, за два месяца до  того,  как  тамошние  деловые
круги узнавали об этом. Как ему удавалось?
   Гравелье повел шеей, ослабляя хватку воротничка. Воцарилось молчание.
Он знал об этом вошедшем в легенду приеме. Молчание было призвано давить
на тебя, заставить болтать, забыв о всякой  осторожности.  Гравелье  еще
раз сглотнул - и забормотал.
   - Мсье де Шавиньи, я в восторге от нового здания  правления.  Мне  не
терпелось вам об этом сказать. Уверен, оно в корне изменит наш... э-э...
наш общий имидж. Всякому лестно  работать  в  столь  современном,  столь
прогрессивном деловом центре. До меня уже доходят...
   - Я вызвал вас не для того, чтобы  обсуждать  достоинства  здания,  -
оборвали его тоном решительным и холодным.
   Гравелье кашлянул. Он понимал, что  ему  нужно  взять  себя  в  руки,
успокоиться, а главное - прикусить язык, но он почему-то не мог.
   -  Нет,  разумеется,  нет,  мсье  де  Шавиньи.  Если  вас  интересует
перемещение архива, то хочу вас  заверить  -  всё  идет  по  графику.  Я
захватил кое-какие бумаги  на  тот  случай...  Вот  тут  у  меня  полная
разметка со всеми подробностями. Новое штатное расписание...
   - Мсье Гравелье, сколько времени вы служите у де Шавиньи?
   - Двадцать один год, мсье де Шавиньи.
   - Двадцать один год два месяца и три недели.  -  Он  открыл  лежавшую
перед  ним  белую  папку.  Гравелье  отчаянно  пытался  прочесть  текст,
перевернутый вверх ногами.
   - Я ознакомился с донесением начальника нашей службы безопасности.
   Снова воцарилось молчание. Гравелье побледнел.
   - Полагаю, нет нужды останавливаться на частностях,  не  так  ли?  Вы
начали передавать элементы хранящихся в  архиве  художественных  решений
год и два месяца тому назад. Поначалу сравнительно  банальные  элементы,
поэтому вам тогда не стали мешать. Мне было  интересно,  как  далеко  вы
зайдете.
   Молчание.
   -  Месяц  назад  вас  допустили  к  весьма   секретным   разработкам,
касающимся принципов решения  нашей  коллекции  на  1956  -  1957  годы.
Уверен, вы их запомнили.  Решение  под  кодовым  названием  "Белый  лед"
предполагало широкое использование платины, белого золота и бриллиантов.
Впрочем, запомнили вы их  или  нет,  не  имеет  значения,  поскольку  их
придумали специально для вас и для конкурирующей  компании,  которой  вы
вчера передали эти секретные сведения. - Он  наградил  Гравелье  ледяной
улыбкой. - Настоящие  наши  планы  на  1956  -  1957  годы,  само  собой
разумеется совершенно другие, но вы о них не узнаете. Вы уволены.
   Гравелье встал; к лицу его прилила кровь, к горлу подкатила  тошнота.
В голове проносились бессвязные мысли: "Сукин сын. Бесчувственный  сукин
сын. Восемнадцать месяцев. Полтора года  позволял  мне  губить  себя,  а
теперь..." Он вцепился в спинку стула.
   Эдуард  де  Шавиньи  посмотрел  ему  в  глаза.  Лицо  его  оставалось
совершенно бесстрастным.
   -  Поручительство  компании  за   приобретенную   вами   недвижимость
отменяется. Если вы не изыщете частных средств, компания лишит вас права
пользования. Предоставленная вам компанией  машина  этим  утром  изъята.
Компания дала знать двум вашим банкам, где, насколько я понимаю,  у  вас
существенно  превышен  кредит,  что  вы  у  нас  больше  не  служите  и,
следовательно, мы уже не выступаем вашими гарантами. Договор с компанией
об обеспечении вас пенсией по выслуге  лет  утратил  силу.  Наши  юристы
сегодня  подали  иск  по  обвинению  вас  в  злоупотреблении   доверием,
мошенничестве и растрате. У вас имеются вопросы?
   - Мсье де Шавиньи, прошу вас... - Гравелье  сложил  в  мольбе  потные
ладони. - У меня семья. Четверо детей.  Совсем  малыши.  Старшему  всего
одиннадцать...
   И снова наступило молчание. Всего на миг, на  один  блаженнейший  миг
Гравелье показалось, что он его тронул.  Когда  он  сказал  о  детях,  в
глазах вершителя за письменным столом промелькнуло какое-то чувство.  Но
он тут же решительным жестом закрыл папку.
   - За дверями вас ждут два должностных лица - представитель налогового
управления и инспектор префектуры Иль-де-ла-Сите. Вас возьмут под арест.
Всего хорошего.
   Гравелье с трудом дошел до дверей и обернулся.
   Гнев, страх и ненависть поднялись в нем  и  перехватили  дыхание.  Он
посмотрел на безукоризненный костюм, на безукоризненно равнодушный  лик,
глянул в холодные глаза.
   - Будьте вы прокляты, - произнес он прерывающимся голосом. - Двадцать
два года. Чтоб вы горели в адском пламени.
   Дверь закрылась. Эдуард де Шавиньи застыл в кресле. Он  сидел,  глядя
на буйство черных и алых красок в сердцевине  холста  Джексона  Поллока.
Усмехнулся горькой усмешкой и отодвинул белую папку. Он уже горел в аду,
так что Жерару Гравелье и  ему  подобным  можно  было  не  тратиться  на
проклятия.
   Жестокость в нем была заложена. Ранее он ее сдерживал, теперь же  дал
ход. Предательство, увертки,  неумение  -  раньше  он  пытался  все  это
исправить;  теперь  же  карал.  Все  его  указания  надлежало  исполнять
неукоснительно - и с опережением. Справлявшиеся с  этим  процветали;  не
справлявшиеся шли в расход. Те же, кто пробовал вести с ним двойную игру
- а таких становилось все меньше, - быстро начинали в этом раскаиваться.
   В Швейцарии, например, был один ювелир,  который  много  лет  неплохо
зарабатывал на том, что, нагло копируя  стиль  де  Шавиньи  и  используя
драгметаллы низкой пробы и дешевый рабочий труд, выдавал свои изделия за
оригиналы де Шавиньи и  распространял  через  хорошо  законспирированную
сеть  торговцев-теневиков.  В  один  прекрасный  день  его  старый  банк
предложил  ему  кредит  на  расширение   производства   и   оборудование
дополнительных мастерских. Ювелир воспрянул духом и принялся  вкладывать
деньги. Но когда он по уши залез в  долги,  его  банк,  входивший  среди
многих  других  в  банковское  объединение  "Креди   Суисс",   одно   из
обслуживающих де Шавиньи  в  Швейцарии,  внезапно  затребовал  погашения
кредитов. Ювелир, понятно, не смог заплатить и  попросил  отсрочки.  Ему
было отказано, и он обанкротился.
   Лондонское рекламное агентство,  управлявшее  счетами  де  Шавиньи  и
ответственное за популярность ювелирных  изделий  и  вин  де  Шавиньи  в
Великобритании, на двенадцать часов задержало  очередную  презентацию  -
вещь довольно распространенная. В тот же день агентство потеряло кредит,
а через шесть недель его самые нахрапистые  конкуренты  запустили  новую
рекламную кампанию изделий де Шавиньи, и не на  рекламных  щитах,  а  на
страницах всех ведущих журналов.
   - Как он умудрился? Как  этот  сукин  сын  сумел  уложиться  в  такие
короткие сроки? - Главный художник завистливо разглядывал яркий разворот
в "Харперз базар"; он сразу понял, что разворот схлопочет  все  мыслимые
призы.
   - Не знаю, -  ответил  коммерческий  директор.  -  Но  пора  бы  тебе
перестать чесать задницу. Еще шесть крупных  рекламодателей  только  что
отказались от наших услуг.
   Через   полгода   агентство   перешло   в   собственность   удачливых
конкурентов, а еще через два месяца и те и  другие  были  поглощены  "Де
Шавиньи (Реклама)" - новой компанией, зарегистрированной  на  Балеарских
островах, но с представительствами в Лондоне, Париже, Цюрихе,  Милане  и
Нью-Йорке и учрежденной с единственной целью - проталкивать  на  мировой
рынок товары де Шавиньи и  вкладывать  капиталы  во  все,  от  стали  до
гостиниц и земель. Президентом компании, ее директором-распорядителем  и
держателем контрольного пакета акций стал Эдуард де Шавиньи.
   Его мать и брат убедились, что жесткость, прорезавшаяся  в  характере
Эдуарда, распространяется и на них.
   В январе 1956 года Жан-Поль совершил один из своих редких  наездов  в
Париж, на сей раз  с  целью  уговорить  Эдуарда  -  нет,  не  уговорить,
напоминал он себе, а приказать! - кто из них, в конце концов,  барон  де
Шавиньи? - приобрести в Алжире новые  виноградники,  а  также  плантации
олив и строевого леса.
   - Этот кретин Оливье де Курсель распродает  все.  Подчистую.  У  него
нервы пошаливают. Перетрухал. При первых признаках волнений готов  рвать
когти. Эдуард, у него двадцать пять тысяч гектаров олив, какие дают один
из лучших сортов масла во всем районе. Тридцать  тысяч  строевого  леса.
Виноградники - чуть меньше тысячи, но на каких  землях!  И  все  это  он
отдает за гроши, потому что спешит сбыть с рук. Мы  с  ним  приятели,  я
сказал, что сделка, считай, состоялась.
   -  Напрасно  сказал,  -  заметил  брат,  постукивая   по   столешнице
платиновой ручкой.
   - Почему? - ошарашенно  воззрился  на  него  Жан-Поль.  -  Ты  хочешь
сказать, возникнут сложности? Откуда? Я просмотрел последние отчеты, что
ты присылал, сводки доходов. Я, конечно, не очень разбираюсь в финансах,
но даже мне понятно, что деньги есть.
   - Вопрос не в деньгах. Как ты думаешь, почему он  стремится  продать?
Да еще по таким явно заниженным ценам?
   - Я же говорю, у  него  нервишки  пошаливают.  При  том  политическом
положении, которое сейчас там сложилось, ясное  дело,  ощущается  легкая
неустойчивость.
   - Значительная неустойчивость.
   - Господи, не вечно же она продлится! Французское правительство ее не
потерпит, мы сами, черт возьми, не потерпим. Еще чуть-чуть беспорядков -
и правительство  направит  войска.  Они  мигом  наведут  порядок.  Проще
простого. Ты не знаешь, что  такое  арабы,  а  я  знаю.  Они  забастовки
организовать не сумеют, не то что революцию. Все эти паникерские слухи -
сплошная чушь.
   - А если ты ошибаешься и они все-таки умудрятся устроить революцию...
- с холодным сарказмом произнес Эдуард. - Ты не догадываешься, что будет
в этом случае с землями, которые принадлежат французам?
   - Вероятно, земли передадут новым владельцам.  -  В  голосе  Жан-Поля
появились воинственные нотки. - Но это неважно. Говорю тебе,  такого  не
может произойти - и не произойдет. Ради  бога,  Алжир  ведь  французская
колония. Может, ты про это забыл?
   - Ты следишь за развитием событий в Индокитае?
   - Конечно, черт подери. Но то совсем другое дело.
   - Мой ответ - нет.
   Жан-Поль залился краской и растерянно уставился  на  брата.  До  него
вдруг дошло, что он совершенно  не  знает  Эдуарда  как  человека.  Этот
хладнокровный мужчина в черном костюме был для него незнакомцем.
   - Послушай, братик, - он подался  вперед,  -  я  от  тебя  такого  не
ожидал. Я не понимаю. Ты себе восседаешь как сам господь  бог,  бросаешь
"нет" и даже не снисходишь до объяснения причин.
   -  Могу  привести  много  причин.  Они  большей  частью  освещены   в
составленном мною отчете - он у тебя перед глазами. - Эдуард взглянул на
часы.  -  Вложение  крайне  рискованное,  при  ухудшении   политического
положения мы понесем сплошные убытки. Не  то  чтобы  я  вообще  возражал
против крайне рискованных вложений, но в данном случае я против.
   Жан-Поль сжал зубы.
   - Может, ты забываешь кое о чем. Барон де Шавиньи - это я. Не  ты.  В
конечном счете все решает мое слово. Тут я могу тебе приказать.
   - Прекрасно. Утром можешь получить мое заявление об отставке.
   Эдуард встал, глаза у него потемнели от гнева. Жан-Поль не  на  шутку
перепугался.
   - Да погоди ты, не кипятись. Не надо так уж  перед  мной  задаваться.
Господи, ну и характер у тебя, Эдуард. Ты же знаешь, я этого  не  хотел.
Знаешь, что я всегда прислушиваюсь к  твоим  советам  и,  конечно,  если
придется, то и здесь положусь на твое суждение...  -  Он  за  молчал,  в
глазах у него внезапно появилось хитрое выражение. - Но время от времени
ты тоже мог бы меня послушать. В этом случае я знаю,  о  чем  говорю.  В
конце концов, услуга за услугу,  это,  как  я  слышал,  и  есть  деловой
подход. Ты хотел, чтобы я поговорил с мамой о ее  капиталах,  чтобы  она
вложила деньги в компанию де Шавиньи. Хорошо, с радостью  поговорю;  тем
более мы с ней сегодня встречаемся, тут  я  про  это  и  вверну.  Но  не
уверен, стоит ли, раз ты упираешься в моем деле. Честное слово,  Эдуард,
я, можно сказать, дал обещание Оливье де Курселю. Если я теперь пойду на
попятный, то выставлю себя последним дураком.
   Эдуард сел и улыбнулся непроницаемой улыбкой:
   - Если угодно, поговори с  мамой  на  эту  тему.  Но  как  бы  ты  ни
поступил, я своего решения менять не намерен.
   Жан-Поль выскочил из кабинета. В тот же день он пил чай  у  Луизы  де
Шавиньи в светло-серо-розовой гостиной ее особняка  в  Фобур-Сен-Жермен.
Он прихлебывал китайский чай из чашечки лиможского фарфора  XVIII  века,
ерзая пухлыми ягодицами по шелковой обивке глубокого кресла,  созданного
для красоты, но не для удобства. Луиза, как  всегда  красивая,  с  почти
гладким - после недавней подтяжки - лицом, спокойно  сидела  напротив  и
мило щебетала о пустяках. На ней было облегающее платье последней модели
от  Диора,  подчеркивающее  зауженным  кроем  грациозность  ее   фигуры.
Жан-Поль пожирал взглядом  лиможское  блюдо  с  малюсенькими  пирожными,
поданными специально для него. Может, позволить  себе  еще  один  эклер?
Господи, они же такие крохотные, вреда не будет. Он  потянулся  к  блюду
толстыми  розовыми  пальцами  и   отправил   в   рот   дивное   творение
кондитерского искусства, состоящее из  воздушной  оболочки,  шоколада  и
крема. Луиза наблюдала за ним придирчивым взглядом.
   - Жан-Поль, ты сильно прибавил в весе после нашей последней  встречи.
Тебе следовало бы сесть на диету и больше двигаться.  Эдуард,  например,
каждое утро ездит верхом в Булонском лесу.
   Жан-Поль нахмурился. Он решил взять быка за  рога  и  в  лоб  спросил
Луизу о ее капиталовложениях. Луиза удивленно подняла брови.
   - Но, дорогой, мне казалось, ты  утром  виделся  с  Эдуардом.  Ты  не
можешь не знать, что теперь они в надежных руках, хотя с  твоей  стороны
было очень мило поинтересоваться. - Она замолчала, прикурив сигарету  от
платиновой зажигалки де  Шавиньи.  -  Тут  и  в  самом  деле  все  очень
запутано, но, видимо, у меня были довольно дурные советники. А еще такая
почтенная фирма. Папа слепо им доверял, да и я тоже. Поэтому я тем более
благодарна Эдуарду. - Глаза у нее легонько сузились. - Знаешь,  он  и  в
самом деле очень умный. Куда умней, чем я считала.
   Жан-Поль сердито на нее посмотрел. Раньше она подобных славословий не
пела.
   - Понимаешь, речь шла о земельных  участках.  -  Луиза  неопределенно
помахала в воздухе сигаретой. - Они советовали мне  их  продать,  у  них
вроде имелся  и  покупатель,  готовый  предложить  очень  хорошую  цену.
Кое-какие участки годились под  фермерские  хозяйства,  но  в  основном,
по-моему,  -  голые  пустоши.  Я  видела   премиленькую   виллу   -   ты
представляешь  себе   Сен-Тропез,   Жан?   Очаровательное   местечко   -
тихое-тихое, - до сих пор всего лишь маленькая рыбацкая деревенька.  Дом
изумительный, то есть  мог  бы  стать  изумительным;  его  бы,  конечно,
пришлось заново перестроить, отделать от фундамента до  крыши.  Потом  я
подумала, что нужно возвести флигели для гостей и что как-то глупо иметь
при доме идеальную якорную стоянку  и  ею  не  пользоваться,  поэтому  я
подумала и о яхте... - Ее голос мечтательно затих. - Так что, в общем, я
была вполне готова избавиться в прошлом году кое от  какой  американской
собственности и избавилась бы, если б не Эдуард.
   - Он отсоветовал?
   - Дорогой, там, как выяснилось, залегают нефтяные  пласты,  и  какие!
Только бури и качай. Разумеется, земля стоила много дороже, чем  мне  за
нее предлагали; пошли крайне неприятные слухи.  Поговаривали,  что  моих
советников подкупили... Я, понятно, нашла себе других, как только Эдуард
объяснил, что к чему. Да фирма и  так  закрылась.  Был  жуткий  скандал.
"Нью-Йорк таймс" расписала  его  на  всю  первую  полосу  -  неужели  не
помнишь, Жан-Поль?
   - В Алжире я не читаю "Нью-Йорк таймс".
   - И напрасно, голубчик. - Черные глаза Луизы потеплели. - Я  тоже  не
читала, по крайней мере финансовый раздел, а теперь читаю. И "Уолл-стрит
джорнел", и "Файнэншл таймс", и...
   - А что случилось с землей? - поспешно прервал Жан-Поль.
   - Я продала ее, а  как  же  иначе?  Нефтяному  консорциуму.  -  Луиза
усмехнулась. - За очень приличную сумму и солидный  пакет  акций  самого
консорциума. Если не ошибаюсь, Эдуард держит пятнадцать процентов,  и  у
меня столько же. Конечно, не контрольный пакет, но  влиятельный.  Теперь
понимаешь?
   Жан-Поль понял - и в утешение взял еще одно пирожное.
   - Стало быть, у Эдуарда теперь имеется капитал для расширения дела?
   Он чувствовал, что можно было бы и не спрашивать.
   Луиза весело рассмеялась.
   - Право же, дорогой, тебе нужно стараться следить за положением  дел.
Капитал у него вот уже полгода, никак не меньше.
   - Так вы продали другие акции?
   -  Видишь  ли,  дорогой,  это  Эдуард   посоветовал.   Я   собиралась
проконсультироваться с тобой, но Алжир так далеко, а ты бываешь в Париже
так редко... поэтому... да, я продала кое-что из довольно скучных акций,
надежных, как Форт Нокс и почти столь же окаменелых, и вложила деньги  в
де  Шавиньи.  Мудрое   решение,   Жан-Поль,   очень   мудрое.   Компания
вкладывается  в  различные  предприятия,   расширяется   с   невероятной
быстротой. Сейчас, кажется, Эдуард в деньгах не  нуждается,  но  если  я
ошибаюсь, а у тебя, дорогой, есть кое-что в кубышке, то  уж  лучшего  их
помещения, чем...
   - Это моя компания. - Жан-Поль встал,  покраснев  от  гнева.  -  Моя.
Эдуард работает на меня. Ну  почему  никто  никогда  нигде  об  этом  не
вспоминает?
   Он посмотрел на мать с высоты своего роста.  Его  вспышка,  казалось,
совсем ее не тронула. Уж она-то всегда держит нос по ветру, подумал он с
яростью.  Всегда?  Мать  неизменно  предпочитала  его  брату,  была  ему
предана, он воспринимал это как  само  собой  разумеющееся.  Что  ж,  он
перестал быть у мамы любимчиком, тут все ясно. Эдуард втерся в доверие у
него за спиной. Он помолчал. Его гнев, как всегда, быстро сошел на  нет,
оставив после себя чувство усталости. Он понимал,  что  ему  не  одолеть
Эдуарда. Нет у него для этого ни сил, ни  умения.  Так  что  лучше  ему,
дураку, послушаться Эдуарда и, поджав хвост,  убраться  в  Алжир.  Хорош
братик.
   - Скажите, мама, - вдруг задал он вопрос, возникший из  самых  глубин
его замешательства и негодования, - скажите,  Эдуард  временами  вас  не
пугает?
   - Пугает? Меня? - Луиза удивленно воздела брови.
   - Он  ведь  так  сильно  переменился.  Мне  кажется.  Стал  холодным,
неулыбчивым. Я перестал чувствовать в нем брата.  Я  будто  обращался  к
бездушной машине.
   - Полезной машине. Весьма эффективной машине.
   - Согласен, но ведь он, черт побери, мой брат. Мы всегда были  с  ним
близки.
   - Теперь у Эдуарда нет близких.
   - Почему? Что с ним такого случилось?
   - Откуда мне знать, дорогой? Ему так нравится,  и,  должна  признать,
для меня это все упрощает. Сейчас мы прекрасно с  ним  ладим.  Обсуждаем
дела, он расспрашивает меня о здоровье, не забывает  поздравить  с  днем
рождения и все прочее... - Она пожала плечами. - Я всегда  ощущала,  что
Эдуарду от меня что-то нужно, Даже когда он  был  ребенком.  Словно  ему
вечно чего-то не хватало - это страшно действовало на нервы.  Теперь  он
ничего не требует - в чисто человеческом плане. И,  честное  слово,  так
много лучше.
   Жан-Поль задумчиво помолчал. Он и раньше-то не отвечал взаимностью на
любовь матери, а сейчас и вовсе  чувствовал  к  ней  неприязнь.  Но  ему
хотелось понять.
   - Как у него с женщинами?
   - А, с женщинами... - Луиза нехотя улыбнулась и разгладила на коленях
платье. - Ну, их-то у него хватает, по крайней мере, мне  так  говорили.
Но со мной он о них не разговаривает.
   - Он намерен жениться? - выпалил Жан-Поль, но Луиза пожала плечами.
   - Вероятно. Когда-нибудь. Ему хочется иметь наследника. По-моему,  он
стремится продолжить династию, как и ваш отец. А ты, Жан-Поль, так и  не
женился.
   - Ну, я... просто не попадалось подходящей женщины. Но, может, еще  и
женюсь.
   Он беспокойно переминался с ноги на ногу,  сам  удивляясь  тому,  что
злость на Эдуарда совсем прошла. Ему стало жалко брата.
   Луиза нахмурилась и тоже встала.
   - Разумеется, крайне важно, на  ком  женится  Эдуард...  -  задумчиво
произнесла она. - Крайне важно. Я часто об этом думаю.
   - С чего бы, мама?
   - Ох, дорогой, это же очевидно. Эдуард одержим - разве ты не  видишь?
Одержим своим делом, одержим мыслью увековечить память отца. Он просто с
ума сходил из-за этого мальчишки Грегуара. Представь,  как-то  раз  даже
привез его ко мне на чай. Ребенок был совершенно  невоспитанный,  разбил
чашку севрского фарфора - Эдуард сказал, что  от  волнения...  Так  что,
если Эдуард влюбится и женится, - это будет та же одержимость. Его  жена
сумеет им управлять, и тут уж, Жан-Поль...
   - Управлять им? Какая-то женщина? - рассмеялся Жан-Поль. - Вы, верно,
шутите. Эдуард сам себе хозяин.
   -  Пока  что,  -  заметила  Луиза,  отворачиваясь.  -  Но  все  может
измениться. Ты не знаешь своего брата, Жан-Поль. Он  совсем  не  машина,
как тебе кажется. За холодной личиной кроется страстная, очень страстная
натура.
 
*** 
 
   Приехав попрощаться с  братом,  Жан-Поль  все  время  думал  об  этих
словах, сказанных матерью. На покупке земель  де  Курселя  он,  конечно,
поставил крест. Эдуард держался бесстрастно, ни  словом,  ни  знаком  не
выказав удовольствия  по  поводу  победы.  Жан-Поль  видел  сидящего  за
письменным столом человека, видел его стальные глаза, и его  захлестнула
волна безумной, бессильной нежности.
   - У меня рейс в девять вечера, есть время поехать куда-нибудь выпить,
может, даже пообедать. Идет? Ненавижу разговаривать  в  офисах,  Эдуард.
Мне от них всегда было не по себе.
   - Увы. - Эдуард бросил взгляд на  тонкие  наручные  золотые  часы  де
Шавиньи. - У меня весь вечер расписан, я не смогу отменить встречи.
   - Да провались оно, Эдуард, мог бы и отменить. Брось,  мы  так  редко
видимся. Я с удовольствием выпью с...
   - К сожалению, я уже опаздываю. Жан-Поль неловко поднялся.
   - Ну, ладно, тут уж ничего не поделаешь.  А  жаль.  Может,  ты  скоро
приедешь в Алжир? Приедешь? Мне бы хотелось...
   - Возможно. - Эдуард подумал. - Если политическое положение изменится
к худшему.
   - Ага. Прекрасно. Тогда сообщи. Но позвони сам,  не  через  эту  твою
чертову секретаршу. Договорились?
   Эдуард посмотрел ему в глаза и впервые улыбнулся:
   - Договорились.
   Они пожали друг другу руки. Провожая брата до дверей,  Эдуард  вручил
ему небольшой конверт.
   - Это может показаться тебе интересным, -  заметил  он.  -  Прочти  в
самолете. Или уже в Алжире, когда вернешься...
   Жан-Поль летел первым классом. Мартини он начал пить  еще  на  земле.
Над Средиземным морем, когда стюардесса непонятно  почему  оставила  его
заигрывания без внимания, он вскрыл конверт.
   Там были материалы об учреждении новой детской больницы  в  парижском
пригороде, которую построят на деньги компании де Шавиньи;  компания  же
будет   ежегодно   выделять   на   ее   содержание   суммы   из    своих
благотворительных  фондов.  Жан-Поль  листал  страницы,   не   в   силах
уразуметь, с какой стати Эдуард подсунул ему эти документы. Насколько он
понимал, у де Шавиньи сейчас  несколько  подобных  проектов,  призванных
снизить налоги на прибыль.
   Он перевернул очередную страницу. Отделение инфекционных  заболеваний
учреждается лично  его  братом.  Жан-Поль  уставился  на  цифры:  десять
миллионов долларов на благотворительные пустяки - однако не слишком  ли?
И. тут до него дошло: отделение будет носить имя его сына, Грегуара.
 
*** 
 
   Весной  следующего,  1957  года  Мари-Од  Руссе,  старшая  секретарша
Эдуарда де Шавиньи, молодая женщина выдающихся  способностей,  известная
тем, что ее ничто никогда не заставало врасплох, связалась с Эдуардом по
интеркому. На сей раз она таки утратила самообладание.
   - Тысяча  извинений,  мсье  де  Шавиньи,  но  тут  одна  дама  упорно
добивается личного разговора с вами. Она... м-м... не вешает  трубку.  Я
ей объяснила, что вас нет, но...
   - Кто это?
   - Она называет себя графиней Сфорца-Беллини, сэр.
   - Меня для нее  нет.  Впервые  слышу  это  имя.  -  Эдуард  потянулся
отключить интерком, но замер с  поднятым  пальцем.  -  Погодите.  У  нее
английский акцент?
   - Да, мсье де Шавиньи. Ярко выраженный.
   - Соедините. И отмените назначенные на вечер встречи.
   Старшая секретарша на секунду утратила дар речи.
   - Отменить, мсье де Шавиньи? Но в семь вас принимает посол Саудовской
Аравии, в восемь вы встречаетесь с заместителем министра внутренних  дел
Соединенных Штатов по вопросу о нефтепроводе в Литтл Биг Инч, в девять к
вам в Сен-Клу прибывает Саймон Шер, а в десять вы обещали быть на приеме
у герцогини Кин-сак-Плессан...
   - Я сказал: отменить. А сейчас соедините.
   - Слушаюсь, мсье де Шавиньи.
   Мари-Од неприязненно взглянула на телефон. Откуда  она  взялась,  эта
дамочка?
   - Соединяю, графиня. Эдуард поднял трубку:
   - Изобел! Где ты? В "Ритце"? Выезжаю.
 
*** 
 
   Из всех великих отелей Парижа  "Ритц"  выделяется  одним  неоспоримым
достоинством: он расположен на Вандомской площади, а площадь  -  в  двух
шагах   от   самой   соблазнительной   торговой    улицы    на    свете,
Фобур-Сент-Оноре.
   Изобел воспользовалась этим соседством - успела побывать в салоне  де
Шавиньи на этой  улице;  поскольку  она  волновалась,  то  и  вырядилась
экстравагантней обычного. Она ждала  Эдуарда  за  столиком  в  роскошном
jardin interieur . На ней было ее  любимое  узкое  платье  от  Диора  из
шелкового крепа цвета violette  de  Parme  и  ожерелье  из  аметистов  и
бриллиантов от де Шавиньи. Тонкой кожи перчатки по локоть были  окрашены
в тон платью. Изобел надумала явиться в  своей  самой  умопомрачительной
шляпе с черной шелковой вуалью. Она трижды  надевала  и  снимала  шляпу;
сейчас та лежала рядом на стуле. В результате Изобел  слегка  растрепала
прическу, против света ее волосы  смотрелись  огненным  ореолом.  Она  с
огромным удовольствием отметила, что к ней прикованы взоры всех мужчин в
помещении. В этот день ей исполнилось тридцать шесть лет,  так  что  эти
взгляды придавали ей уверенности.
   Она села так, чтобы первой увидеть  Эдуарда,  -  и  увидела:  высокий
брюнет в черном костюме шел по вестибюлю быстрым шагом.
   Он приблизился, посмотрел на нее с высоты своего роста, и  у  нее  на
миг перехватило дыхание. Изобел знала, что он  изменился,  что  ему  уже
тридцать два года, что  он  преуспевает,  приобрел  огромную  власть  и,
вероятно, окажется непохожим на молодого человека, которого она помнила.
Она читала о нем в газетах, раза два  видела  по  телевизору,  встречала
снимки в журналах. И все же действительность застала ее врасплох.
   Лицо его  утратило  мягкость,  на  нем  не  осталось  и  следа  былой
ранимости. Перед ней стоял мужчина поразительной красоты,  но  внушающий
легкий страх. Когда его высокая гибкая фигура появилась  в  дверях,  она
разом приковала взоры всех женщин. От крыльев носа к уголкам губ залегли
складки, рот сурово сжат; она заметила, как, войдя в помещение, он одним
холодным цепким взглядом вобрал все - кто, как и с кем.
   Она подумала: "Господи, я, кажется, дуру сваляла". Но тут он медленно
улыбнулся, улыбка зажгла его темно-голубые глаза, озарила  лицо,  и  она
поняла, что все в порядке, что в конечном счете она не сваляла дуру.
   - Эдуард, милый, -  произнесла  она.  Он  поднес  к  губам  ее  руку,
продолжая смотреть ей в глаза. На миг ее охватили сомнения и  робость  -
она знала, что тоже изменилась, что вокруг ее изумрудных глаз  появились
морщинки, которых не было в их последнюю встречу.
   - Восемь лет. Почти восемь лет. - Она нерешительно замолкла, и Эдуард
подумал: "Она изменилась, раньше  нерешительность  была  ей  чужда;  она
стала прекрасней, чем когда бы то ни было".
   - Они сгинули, - сказал он и сел рядом, не выпуская ее руки из своей.
   - Два бокала мартини.
   Официант бросился исполнять заказ. Эдуард даже не повернул головы. Он
смотрел только на Изобел; она догадалась -  он  вспоминает,  как  они  в
прошлый раз пили мартини и что она тогда ему говорила. Она уловила в его
глазах радость и вопрос, который он из деликатности  и  осторожности  не
решался задать.
   - Да, - сказала она. - А ведь сейчас мартини еще и не принесли.
 
*** 
 
   Они разговаривали, сперва  легко,  потом  с  меньшей  раскованностью.
Изобел  глядела  на  него,  изучала  его  выразительные   живые   черты,
очарование которых теперь все превозносили, и думала: "Он  изменился;  в
его сердце настороженность, он не способен от нее отрешиться". Сможет ли
вообще? - задалась она вопросом. Она ощущала,  что,  как  бы  плавно  ни
лилась его речь, как бы внимательно он ни слушал - а  слушал  он  крайне
внимательно, - его разум одновременно  занят  другими  делами.  Наконец,
отклонив предложение выпить еще по бокалу, она тронула его за руку.
   - Эдуард, милый,  какая  же  я  эгоистка.  Из-за  меня  ты  наверняка
пропускаешь миллион деловых встреч. Он искренне удивился.
   - Нет. Разумеется, нет. Я веду тебя ужинать. - Он помолчал.  -  Если,
понятно, не отрываю тебя от миллиона  других  свиданий.  -  Нет,  никоим
образом.
   Они обменялись улыбками, он поднялся и помог ей встать.
   - Прекрасно. Так идем? Куда бы тебе хотелось? Можно к Максиму.  Можно
в "Гран Вефур". Выбирай.
   - Что-нибудь поскромнее. - Изобел отбросила  назад  волну  золотых  с
рыжинкой волос и взяла шляпу. - Что-нибудь другое. Попроще.  Где  мы  не
встретим знакомых. Отвези меня туда, где я еще не бывала. Удиви меня.
   - Отлично.
   Она заметила, как кончики его губ дрогнули  в  улыбке.  Они  вышли  в
огромный вестибюль с мраморным полом. У  самых  дверей  он  остановился,
словно внезапно принял решение.
   - После ужина я приглашаю тебя в Сен-Клу. Мне  бы  хотелось  показать
тебе дом.
   - Эдуард, милый, с превеликим удовольствием...
   - В таком  случае...  -  он  замялся,  -  возможно,  ты  предупредишь
горничную?
   Изобел на него уставилась, потом рассмеялась, подхватила под  руку  и
увлекла к дверям.
   - Эдуард, милый, ты очаровательный идиот. Я уже  и  забыла,  когда  в
последний раз путешествовала с горничной. Перед тобой  женщина,  которая
умудрилась выжить в Европе, Южной  Америке  и  Восточной  Африке  -  без
горничной. Ты поражен?
   - Глубоко. - Он помог ей сесть в свой  "Бентли  Континентал",  тронул
машину с места и, улыбнувшись, заметил:
   - В Восточной Африке? Что ты там делала?
   Изобел сладко  потянулась,  закинула  свою  умопомрачительную  черную
шляпу на заднее откидное сиденье и небрежно бросила:
   - Скупала львов.
   Он отвез ее в маленькое кафе в одном из рабочих пригородов -  в  этой
части Парижа Изобел никогда не бывала. Она предположила, что  он  выбрал
кафе "Уникум" чисто случайно, но, к ее удивлению, хозяин  и  его  полная
круглолицая жена встретили Эдуарда как сына, вернувшегося  после  долгой
разлуки: расцеловали в  обе  щеки,  сердечно  обняли,  наградили  Изобел
долгим придирчивым взглядом и, видимо, остались ею довольны.
   Посетителей не было. Их усадили за маленький столик, набросили поверх
красной  клетчатой  скатерти  свежую,  накрахмаленную,  белого  полотна,
разложили два прибора, поставили два стакана для  вина  и  корзиночку  с
восхитительным, только что из печи хлебом. В стеклянном  графине  подали
отменное крепкое vin ordinaire . Еда была выше всяких похвал - все блюда
приготовил и  не  без  законной  гордости  подал  на  стол  сам  хозяин:
крохотные moules marinieres , такие вкусные, будто их только этим  утром
собрали на скалах; бифштекс под  хрустящей  коричневой  корочкой,  но  с
кровью внутри; большое блюдо  хрустящего,  обжигающего  язык  картофеля,
зажаренного "соломкой"; чудесный салат в простой белой миске.  А  такого
камамбера Изобел в жизни не пробовала - хозяин с гордостью сообщил,  что
сыр ему поставляет брат со своей фермы в  Нормандии,  где,  заверил  он,
производят единственные сорта камамбера, которые стоит покупать.
   Оба поели с большим аппетитом и, покончив с едой, перешли  к  черному
кофе и чудесной терпкой виноградной водке. Изобел откинулась  на  спинку
стула и улыбнулась.
   - Так вкусно я еще никогда  не  ела.  Много  лучше,  чем  у  Максима.
Спасибо, Эдуард.
   - Я надеялся, что тебе здесь понравится. А теперь расскажи про львов.
   Изобел подумала и начала, тщательно выбирая слова:
   - Значит, два года назад я овдовела  -  тебе  это  известно.  Ты  мне
писал.
   - Да. - Он поднял темно-голубые глаза и встретился с нею взглядом.
   - А после... Я, видимо, растерялась.  Ты  не  представляешь,  Эдуард,
какую безалаберную жизнь я вела. Носилась по автогонкам, вечно то поезд,
то самолет. И вдруг этому пришел конец. Все это время, все  эти  годы  я
вертелась как белка в колесе, так что недосуг было сесть  и  подумать  -
очередной билет, очередная гостиница. А быть может,  я  сама  не  хотела
задумываться. Не знаю. Как бы там ни было, этому пришел внезапный конец,
и я подумала... - Она замолчала и взяла его за руку. - Эдуард, милый, ты
меня поймешь, я  знаю.  Я  подумала  -  хочу  сделать  что-то  полезное.
Приносить пользу. Кому-нибудь. В чем-нибудь. - Она отвела глаза. - А это
было трудно. Меня  не  научили  приносить  пользу.  Мне  дали  идиотское
женское образование. Никаких навыков полезного труда. Даже в войну, если
вспомнить, много людей  -  женщин  -  занимались  делом.  Водили  машины
"Скорой помощи". Служили в ВТС . Работали на фермах.  Я  ничем  таким  в
жизни не занималась. - Она пожала плечами. - Вероятно, мне стало  стыдно
- с опозданием на десять лет.
   - И что же ты сделала, чтобы приносить пользу? -  мягко  спросил  он,
выказывая понимание.
   Изобел вздохнула.
   - Вернулась домой. В Англию. К папе. Ох, Эдуард,  не  описать,  какое
это было грустное возвращение. Я столько  лет  не  бывала  дома,  только
приезжала на несколько дней, когда умерла мама.  А  в  этот  раз...  Наш
лондонский особняк продали за три года до того. Его  снесли,  теперь  на
этом месте отель. Поэтому, вероятно, до меня не сразу дошел  весь  ужас.
Впрочем, ждать оставалось  недолго.  Я  отправилась  в  наше  загородное
имение и нашла там отца  -  живет  один  в  громадном  доме,  комнат  не
перечесть, слуг не хватает, тоскует по  маме  и  такой  одинокий,  такой
одинокий. Уильям все время в Лондоне, он теперь работает в Сити. Помнишь
Уилли, это мой старший брат? Ну так вот, он  сейчас  в  торговом  банке,
лезет  из  кожи  вон,  чтобы  восстановить  семейные  капиталы.  А  папа
прозябает в этой огромной усыпальнице, сходит с ума из-за счетов. -  Она
передернулась. - Жуткий дом. В него сколько ни вкладывай,  все  впустую.
Одних комнат сто семьдесят пять,  крыши  -  два  акра  ,  представляешь?
Конечно, представляешь. Но главное, он с 1934 года не ремонтировался,  а
в войну часть дома реквизировало военное  командование.  Короче,  полный
развал. Папа не знал, как к этому подступиться, потом  посоветовался  со
старыми приятелями и придумал Великий План. Открыть  дом  для  туристов.
Брать за вход. Пусть они ходят и любуются на полотна Рубенса и Гейнсборо
- которые остались. Самые луч шие  папе  пришлось  продать.  Конечно,  в
семейную часовню, библиотеку Эдама и Красную гостиную посетителям доступ
будет закрыт, и, если  повезет,  так  они  заглядятся  на  чиппендейл  и
хепплуайт , что не заметят дырок в коврах. - Изобел вздохнула. - Хороший
был план, но не сработал. За вход  решили  брать  по  пять  с  половиной
шиллингов, и сколько же нужно посетителей, чтоб залатать два акра крыши!
Так-то вот. И папа надумал устроить заповедник для диких зверей.
   - Заповедник для диких зверей? - Эдуард  удивленно  поднял  брови,  и
Изобел мрачно кивнула.
   -  Именно.  Заповедник  для  диких  зверей.  Львы,  жирафы  и  прочая
экзотика. Бродят себе  на  воле  по  угодьям.  Звучит,  конечно,  чистым
безумием, но вообще-то мысль оказалась довольно дельной.  -  Она  озорно
улыбнулась. - Честное слово, они выглядят очень  мило,  Общество  охраны
животных и то не могло бы придраться. Самое удивительное - они,  похоже,
не боятся дождя. Папа их обожает. Каждый день выезжает утром  поговорить
со львами - из своего "Лендровера". У них у всех  теперь  имена,  как  у
молочных коров в нашем детстве. Только, понятно,  не  Маргаритка,  Кашка
или Гвоздика, а африканские - Нгумбе,  Банда  и  в  том  же  духе.  Папа
несколько недель рылся в справочниках.
   - И много народа приезжает поглядеть на львов?
   - Толпы.  Буквально  толпы.  Это  куда  интересней,  чем  глазеть  на
Рубенса, и, должна признаться, я с ними согласна. Вот так и  получилось,
что я поехала в Кению покупать львов. А поскольку я не мужчина, то более
полезного занятия не могла для себя найти.
   И она стрельнула в него зелеными глазами - поддразнивая, но в  то  же
время  и  чуть  опасливо,  словно  боялась,  что  он  начнет   над   ней
подтрунивать. Эдуард, понимавший, что она особенно уязвима в те  минуты.
когда кажется особенно легкомысленной, сжал ее руку. Она  вырвала  руку,
внезапно на него рассердившись.
   - Нет, Эдуард, не надо. Не нужно меня жалеть. Я знаю, что это смешно.
Я презираю саму себя. Порой мне хочется... о  господи,  не  знаю...  Так
хочется быть мужчиной, только и всего. Вот тогда бы...
   Он снова взял ее руку и осторожно поднес к губам.
   - Ты красивейшая из женщин, что я встречал. А также одна из умнейших,
как бы ни притворялась глупенькой. Я очень счастлив, что ты не  мужчина.
Ну, ладно. - Он встал. - Едем в Сен-Клу.
   Они подъехали к особняку в поздний час, но  стояло  полнолуние,  ночь
была теплая и тихая. По просьбе Изобел  Эдуард  устроил  ей  генеральный
осмотр поместья. Они миновали парк, через аллеи подстриженных  грабов  и
тисов вышли к розарию, а оттуда - в цветник, засаженный травами и  -  по
весне - лакфиолью. Изобел вздохнула.
   - В Англии их издавна называли левкоями. Я их люблю, люблю их аромат.
   Она сорвала цветок, поднесла к лицу, и в свете, падающем  из  высоких
окон особняка, Эдуард заметил, что густой, насыщенный, с примесью золота
багрянец левкоя и есть оттенок ее волос. Они помолчали и пошли дальше.
   Он повел Изобел на конюшни, где старая кобыла ткнулась  ей  в  ладонь
нежными бархатными губами; потом  они  побывали  в  длинном  строении  с
плоской крышей, напоминающем небольшой ангар. Эдуард включил  освещение;
Изобел, большая любительница автомобилей,  восторженно  вскрикнула.  Там
стояли двадцать - нет, больше, не менее  трех  десятков  -  автомобилей,
каждый само совершенство, лучший образчик своей модели. Она  завороженно
прошла вдоль рядов: "Бугатти", "Йенсен",  "Бристоль",  один  из  великих
"Маллинер-Бентли", легендарный "Порш-356", "Роллс-Ройс Сил-вер  Гост"  с
подножками.
   Изобел перебегала  от  машины  к  машине,  гладила  отливающие  лаком
корпуса, сверкающий хром. Эдуард, стоя в  дверях,  наблюдал  за  ней  со
странным отрешенным выражением. Изобел обернулась к нему.
   - Эдуард, они прекрасны. Сказочно прекрасны. "Бугатти", должно  быть,
просто уникален - их было сделано всего семь, верно? Я думала, ни одного
уже не осталось... - Она помолчала.  -  Не  знала,  что  ты  так  сильно
увлекаешься автомобилями.
   Он пожал плечами:
   - Я люблю быструю езду. В одиночестве. Порой сажусь  ночью  за  руль,
когда нужно сосредоточиться.
   - Но столько машин...
   - Да. - Он еще раз пожал плечами. - Вообще-то я  покупал  их  не  для
себя. Для одного человека, которого интересовали машины. - Он повернулся
к дверям. - Вероятно, сейчас держать такую коллекцию немного смешно.
   Он выключил свет и направился к выходу. Изобел глядела ему  в  спину.
Она слышала о мальчике, Грегуаре, по слухам, сыне Жан-Поля. Слышала, что
Эдуард был очень привязан к ребенку Ее пронзила  жалость.  Так  вот  для
чего все эти автомобили? Бесценная коллекция  -  для  одного  маленького
мальчика?
   Она догнала Эдуарда и взяла под руку.
   Позднее, осмотрев дом, они возвратились в кабинет Эдуарда  на  втором
этаже. Расторопный без суетливости камердинер-англичанин принес  кофе  и
арманьяк и удалился. Изобел беспокойно  прохаживалась  по  комнате.  Как
похожа эта комната на Эдуарда,  думала  она:  французская  с  ее  изящно
расписанными панелями - и одновременно английская по скудости убранства.
На всем налет  сдержанности,  мужественности,  упорядоченности.  Книжные
шкафы с томами в кожаных переплетах;  превосходнейшие  изящные  акварели
XVIII века; конторка в силе чиппендейл; кресла, обитые утонченно блеклым
спайтлфилдским шелком. Каждый предмет  обстановки  дышал  совершенством,
свидетельствовал о разборчивом вкусе, неограниченных средствах  -  и  об
одиночестве. Комната, как и весь дом, производила впечатление  ухоженной
и одновременно странно пустой.
   Изобел поглядела на Эдуарда. Тот сидел у  камина,  в  котором  пылали
дрова; он не притронулся к коньяку, и лицо его даже в эту  минуту  покоя
казалось неулыбчивым. Словно ощутив ее взгляд, он повернулся и  протянул
руку. Изобел приняла ее, он привлек Изобел и усадил у себя  в  ногах  на
шелковый ковер сине-ало-коричневых тонов с узором из птиц и цветов.  Она
прижалась головой к его колену, он опустил руку ей на волосы.
   - А сейчас, - тихо сказал он, - ты, Изобел, все мне расскажешь.
   Она повернулась и глянула на него снизу вверх.  Они  всегда  понимали
друг друга без слов, поэтому она в точности знала, что он имел в виду.
   - Я была счастлива, Эдуард. Дело в том, что я его любила. По-моему, и
он меня тоже, на свой лад. Но риск он любил еще больше. - Она замолчала,
подивившись, что может говорить так спокойно. Свой  брак  ни  с  кем  не
обсуждала - ни когда муж был жив, ни после его смерти.
   - Я знала, чем это рано или поздно  закончится.  Уверена,  что  и  он
знал. Мне кажется,  он  чуть  ли  не  искал  гибели.  Его  не  прельщала
старость, даже зрелость. Ему не хотелось проигрывать. Поэтому я  считаю,
что кончилось именно так, как  ему  хотелось.  В  одну  секунду.  Машину
занесло. Она взорвалась. Это произошло у меня на глазах.
   Наступило молчание. Потом Эдуард произнес:
   - У тебя нет детей.
   - Нет. - Ее зеленые глаза на миг затуманились. - Но вначале я  хотела
их  завести,  очень  хотела.  А  потом  поняла,  что   это   невозможно.
Несправедливо к нему. Он не мог позволить, чтобы его что-то  привязывало
к жизни, правда не мог. Тогда бы он перестал быть гонщиком.
   - Разве ты его не привязывала?
   - Отнюдь, - улыбнулась Изобел. - Не такая уж  я  плохая  актриса.  Он
считал, что я люблю игру со смертью не меньше его. На самом-то деле меня
выворачивало наизнанку на всех гонках. До начала и  после  конца.  И  я,
конечно, всю дорогу молилась. Перед каждым его поворотом.  Но  он  и  не
догадывался.
   Они опять помолчали. Эдуард упорно смотрел на огонь.  Наконец  Изобел
еще раз подняла к нему голову.
   - А ты? - мягко спросила она. - Эдуард, милый, расскажи мне.
   - Мне нечего рассказывать.
   - Так и нечего - за восемь-то лет?
   Она  улыбнулась  ему,  огорченная,  что  не   умеет   растопить   его
скованность, преодолеть его внутреннюю настороженность.
   - Я о тебе читала, - продолжала она, так и не дождавшись ответа. -  О
тебе много пишут. Ты ведь теперь очень знаменит, Эдуард.
   - Все, что пишут, - заведомое вранье.
   -  Как  жаль.  Некоторые  истории  звучали  весьма  поэтично.  -  Она
наградила его лукавой улыбкой. - Например, про подарки, что  ты  делаешь
любовницам. Как ты подбираешь драгоценности под цвет их глаз, волос  или
кожи. Черный жемчуг. Сапфиры. Рубины. Но бриллианты -  ни  разу.  -  Она
сделала паузу. - Я читала, ликовала и говорила себе: "Таков мой  Эдуард.
Чувствуется его стиль". - Она взяла его за руку. - Это правда?
   - Отчасти, - сказал он и, помолчав, добавил:
   - Все это не имело решительно никакого значения.
   - Правда? - Они встретились взглядами, и она улыбнулась.
   - Правда.
   Они посмотрели друг на друга, прочитали в глазах радость и  понимание
и разом расхохотались. Изобел ощутила,  как  его  оставила  скованность,
увидела, как его взгляд из веселого внезапно сделался серьезным.
   Они перестали смеяться. Эдуард  наклонился,  обнял  ее  и  поцеловал.
Потом отодвинулся, посмотрел ей в глаза и спросил:
   - Изобел, ты за меня выйдешь?
   Изобел прижалась щекой к его руке и вздохнула:
   - Эдуард, милый, разумеется, выйду. Ты прекрасно знаешь, что за тем я
к тебе и приехала.
   И тогда Эдуард провел ее в  спальню,  откуда  они  не  выходили  трое
суток. На четвертое утро они отправились в город, где в маленькой  мэрии
километрах в пятидесяти от Парижа крайне суетливый чиновник  сочетал  их
гражданским браком. Обошлось без гостей и без репортеров.
   Таким образом Изобел сперва обзавелась гладким обручальным кольцом, а
уже потом - другим, с камнем, как положено при помолвке.  Последнее  она
выбрала в парижском салоне  де  Шавиньи.  Перебрав  блюда  с  сапфирами,
рубинами и бриллиантами, она  остановилась  на  изумруде.  Когда  Эдуард
надел ей на палец кольцо, она подняла на него взгляд и улыбнулась:
   - Про этот камень, надеюсь, не идет дурной славы? Эдуард заключил  ее
в объятия.
   - Решительно нет, дорогая. Он очень, очень счастливый, я тебе обещаю.
***
 
   Полгода они  наслаждались  безоблачным  счастьем.  Изобел  жаловалась
Эдуарду, что он измучил ее  любовью,  прекрасно  зная,  что  это  только
подхлестнет его пыл. Он оказался лучшим ее любовником в  жизни  -  самым
опытным, самым понимающим, самым нежным и самым неистовым.  Он  брал  ее
тело и вдыхал в него жизнь. Они были неразлучны. За  шесть  месяцев,  на
которые выпало немало деловых поездок, они не расставались  ни  на  одну
ночь. Все другие женщины перестали существовать для  Эдуарда;  он  мягко
порвал с Кларой Делюк, и Изобел, зная, что та значила  для  него  больше
всех остальных, попросила Эдуарда  их  познакомить.  Он  это  сделал,  и
женщины подружились.
   Разнообразие и масштабы  деятельности  Эдуарда  произвели  на  Изобел
огромное  впечатление;  вскоре  она  обнаружила,  что  может  быть   ему
полезной. Не только как хозяйка дома - "меня только этому  и  учили",  -
однажды заметила она, скривив губы, - но и как советчица. Подобно  мужу,
она безошибочно "схватывала" людей с первого взгляда и  сразу  понимала,
кому Эдуард может доверять. Но терпения и сочувствия в ней было  больше,
поэтому она сразу определяла и привлекала на свою сторону  потенциальных
помощников, которых сам Эдуард мог бы и проглядеть. Будучи  англичанкой,
она слабо разбиралась в достоинствах  вин,  предоставляя  судить  о  том
отцу. Тут она прислушивалась к Эдуарду. Но  как  женщина,  да  еще  дочь
своих родителей, она много знала  о  драгоценностях.  И  уж  здесь,  как
Эдуард не преминул убедиться, она могла его поучить. Ее вкус,  неизменно
воздающий должное вещи, влиял на суждения Эдуарда,  всегда  склонного  к
известному пуританизму.
   - Я от него в восхищении, - говорила она, подняв тяжелое ожерелье  из
неограненных рубинов вперемежку с изумрудами и жемчугом.
   - Покорно благодарю. Вульгарно.
   - Не дуйся. Чудесное ожерелье. Языческое, чуть отдает примитивом,  но
драгоценности  и  должны  быть  такими.  Откровенно  соблазнительными  и
немножко вызывающими. По мне, даже в бриллиантах  нет  никакого  смысла,
если они не бросаются в глаза.
   Именно Изобел отыскала  для  Эдуарда  гениального  художника-ювелира,
случайно преуспев там, где терпеливые многолетние поиски его  "охотников
за головами" ни к чему не привели.
   В старшем классе  она  подружилась  с  Марией,  девушкой  из  богатой
венгерской семьи; потом Мария эмигрировала в Париж в  1956  году,  после
советского вторжения. Денег  она  не  захватила,  но  вывезла  кое-какие
драгоценности. Изобел помогла подруге  обосноваться  в  Париже  и  найти
работу.  Однажды  Мария  спросила  Изобел,  не  захотят  ли  де  Шавиньи
приобрести ее украшения.
   - Мне они теперь без надобности, - улыбнулась Мария.  -  Не  понимаю,
как я их раньше любила. А вот деньги придутся очень кстати.
   Она разложила украшения на постели  в  маленьком  atelier  ,  которое
снимала. Изобел бросила один взгляд - и позвонила Эдуарду.
   Их сделал для Марии польский  эмигрант  Флориан  Выспянский,  который
осел в Будапеште  после  войны  и  которому  не  так  давно  исполнилось
тридцать лет. Он большой искусник, объяснила Мария, они с матерью  любят
его работы, но он не очень преуспевает - у  него  всего  лишь  маленькая
ювелирная мастерская. Поляку в Будапеште приходится трудно.
   Подойдя к выходящему на север окну, Эдуард в скудном  свете  осмотрел
украшения одно за другим, сперва на глазок,  потом  вооружившись  лупой.
Изобел затаила дыхание.
   Он не поверил собственным глазам: несовершенные камни,  это  ясно,  с
пороками, некоторые не чистой воды, но огранены  и  оправлены  с  такими
мастерством  и  выдумкой,  что  недостатков  не   видно.   Ослепительное
искусство.     Одно     из     оригинальнейших      и      прекраснейших
художественно-ювелирных решений за последние тридцать лет.
   Ему казалось, что он может проследить  влияния  -  ювелир  не  просто
талантлив, но еще и учился.  Одно  ожерелье  -  плоское,  по-византийски
роскошное  -  было  явно  подсказано  неоклассическим  стилем  Фортунато
Кастеллани и его ученика Джулиано, того самого, которого прадед  Эдуарда
однажды безуспешно попытался переманить к себе  в  Лондон.  Обращение  к
эмали, потрясающее чувство цвета - все и вправду указывало на  Джулиано,
хотя у поляка и замысел, и рисунок был изящней и легче.  Мария  сказала,
что это ожерелье  из  ранних  работ  Выспянского.  Потом  он  отошел  от
классических  форм,   заинтересовавшись   арабской   школой   ювелирного
искусства, сообщила Мария, особенно искусством низать камни так изящно и
естественно, что ожерелье составляло единое целое с тем, кто его  носит.
Вот это, сказала Мария, взяв ожерелье,  -  последнее,  что  она  у  него
купила. По ее мнению, здесь сказались арабские веяния.
   Эдуард благоговейно принял от нее ожерелье -  лучшее  из  всего,  что
Мария сумела вывезти, работу подлинного мастера. Тонкий  золотой  обруч,
украшенный жемчугом и бриллиантами, причем бриллианты были огранены  под
цветы, а жемчужины свисали с их лепестков  как  капли  росы.  На  рубеже
веков Александр Риза создавал нечто подобное,  но  ему  было  далеко  до
столь хрупкого изящества.
   Эдуард окинул взглядом весь набор. Больше всего  его  восхищало,  что
все эти вещицы, столь разные и выдающие неукротимую тягу их создателя  к
художественному эксперименту, были отмечены авторством одного человека -
Выспянского. Все они несли безошибочную печать  гения,  и  всякому,  кто
хоть немного понимал в ювелирном искусстве, это сразу бросалось в глаза.
Поглядев на них, Эдуард в ту же минуту понял -  он  нашел  то,  что  так
долго искал. Он медленно обернулся.
   - Ну как? - Голос Изобел дрожал от возбуждения.
   - Да. То самое.
   В наступившем молчании Изобел и Мария переглянулись.
   - Тут одна закавыка, - наконец выдавила Изобел. - Выспянский пока что
в Венгрии. Вместе с семьей. Он бы хотел выехать, но его него не пускают.
- Это несложно. Я его вызволю. Мария  вздохнула:  она  не  очень  хорошо
представляла возможности Эдуарда.
   - Увы, не получится. Два года назад - да. Всего лишь год -  допускаю.
Но теперь  Советы  все  зажали.  Тут  ничего  не  поделаешь.  -  У  меня
получится.
   Через неделю он вылетел с Изобел в Москву. Еще  через  месяц  молодая
жена некоего заслуженного члена Политбюро ошеломила свой круг,  явившись
в ожерелье, серьгах и  браслетах  истинно  царского  великолепия.  Поляк
Флориан Выспянский, его жена и маленькая дочь получили визы на выезд  из
Венгрии.
   - Подкуп должностных  лиц,  -  ядовито  заметила  Изобел,  кутаясь  в
соболя, когда  они  поднимались  по  трапу  в  личный  самолет  Эдуарда,
возвращаясь в Париж. Эдуард обиделся.
   - Сначала я пытался уговорить. Взывал к  разуму.  Предлагал  торговые
выгоды. Подкуп должностного лица был крайним средством.
   - Ты прибегал к нему раньше? - спросила она с любопытством.
   - Разумеется, когда другого выхода не было. -  Эдуард  нахмурился.  -
Этот метод из тех, что я больше всего ненавижу. Противно убеждаться, что
каждого, почти каждого, можно купить.
   Прошел месяц. Выспянский с семьей должен был прибыть  в  Париж  через
неделю. Изобел размышляла об этом,  прогуливаясь  в  парке  Сен-Клу  под
осенним солнцем. Она обняла себя, чтобы унять тайную радость.
   Она только что вернулась из  Парижа  от  своего  врача.  Тот  наконец
подтвердил то, во что она  верила  и  о  чем  шилась  последние  полтора
месяца, - у нее будет ребенок.
   Ребенок - и художник-ювелир, которого так долго искал Эдуард. Одно  и
другое разом. Изобел пританцовывала от великого счастья.
   "Теперь, - думала она, - Эдуард получит  то,  чего  ему  отчаянно  не
хватало и что я хочу ему дать. Ребенка. Наследника. Семью". И этот мрак,
эта грусть, которую она по-прежнему  улавливала  порой  в  его  взгляде,
навсегда исчезнут.
   Внезапно ее  охватило  бурное  ликование,  она  вскинула  руки,  ловя
ладонями солнечное тепло. Солнце отливало на  палой  листве,  в  гладком
рыжем золоте ее волос. Она обратила к нему лицо и безмолвно,  бессвязно,
не зная, к какому божеству взывает, возблагодарила богов, что были к ней
так милостивы, и мужа, которого так любила. "Сегодня, -  думала  она,  -
нынче вечером, когда он вернется, я выбегу ему навстречу и первым  делом
все расскажу".
 
*** 
 
   Но и через день Эдуард все еще не знал о ребенке.
   Изобел услыхала, как его автомобиль прошелестел шинами по гравию. Она
быстро обогнула дом и выбежала к парадному, как  собиралась.  Шофер  уже
отъезжал в "Роллс-Ройсе", Эдуард широким шагом шел к дому. Изобел только
раз на него поглядела - и прикусила язык. Они прошли в  малую  гостиную,
которой всегда пользовались, когда бывали одни. Эдуард поцеловал ее,  но
как-то рассеянно, и принялся  расхаживать  по  комнате.  Он  налил  себе
выпить, Изобел отказалась и стояла, не сводя с него глаз,  понимая,  что
случилась беда. Ей хотелось заговорить, выпалить радостную  новость,  но
она знала, что следует подождать.
   Наконец он присел и устало провел ладонью по лбу.
   - Прости, дорогая. Я думал, ты читала газеты или  слушала  радио.  Но
теперь вижу, что ошибался, верно?
   - Верно. Я ездила в Париж... на примерку. - Изобел подумала и села. -
Потом... потом гуляла в парке...
   - Я его предупреждал. - Эдуард сердито  поставил  стакан.  -  Говорил
Жан-Полю, что так и будет, почти два года назад  говорил.  Я  знал,  что
этого не избежать. - Он сделал паузу. - Фронт национального освобождения
взорвал вторую по величине  жандармерию  в  Алжире.  Тринадцать  человек
погибли на месте, еще двоих застрелили снайперы. Пятнадцать человек - за
один день! Не говоря о девяти полицейских-французах, убитых за последний
месяц. Воздаяние, как они объясняют, за полицейские налеты на  Касбу.  -
Он безнадежно  пожал  плечами.  -  Вечером  у  меня  состоялся  короткий
разговор по телефону с Мендес-Франсом . Будет еще  хуже,  Изобел,  много
хуже.
   - Но там же французские войска, Эдуард... - Она  запнулась.  -  Разве
они не положат этому конец? Конец террору?
   - Дорогая моя, это не террор, это революция. Если б ты побывала  там,
посмотрела страну, тебе бы стало понятно. ФНО не успокоится до тех  пор,
пока не выставит вон всех французов, до последнего colon .
   - Но это же французская колония...
   - Это арабская страна. - Он в сердцах встал.  -  Эпоха  колониального
владычества завершилась. Кончилась. До Жан-Поля эта истина не доходит  и
никогда не дойдет. Он убежден, что  французы  не  допустили  и  малейшей
ошибки. Они построили шоссе и мосты, проложили железные дороги.  Возвели
дома.  Отели.  Заводы.  Создали  гражданские  службы  и  обучили  арабов
работать как  французские  чиновники.  Жан-Поль  считает,  что  французы
принесли в нищую страну процветание,  и  будет  так  считать,  поскольку
осторожен и ни ногой за пределы европейского города. Поэтому он не видит
бедности, не знает запаха нищеты. Ты не догадываешься, почему  алжирские
поместья Жан-Поля так процветают?  Почему  приносят  доход,  которым  он
любит похваляться? Потому что он платит  своим  рабочим-алжирцам  жалкие
гроши,  вот  почему.  Они   зарабатывают   за   год   столько,   сколько
рабочий-француз получает в месяц. И все  равно  им  живется  лучше,  чем
другим арабам, которые не  трудятся  на  французов.  Так  что  он  может
выколачивать прибыли и в то  же  время  чувствовать  себя  благодетелем.
Изобел, когда я в первый раз побывал в Алжире, он мне очень  понравился.
Но бедность - и отношения, нетерпимость. Я все  это  возненавидел.  И  с
каждой  поездкой  ненавидел  все  больше.  А  уж  когда  полюбовался  на
Жан-Поля, мне стало стыдно. Стыдно родного брата.
   Изобел молча слушала. Она редко слышала, чтобы он говорил с  подобной
горячностью, а таким рассерженным она его ни разу не видела.
   - Полтора года назад, - он опять повернулся к ней,  -  в  1956  году,
когда стало ясно, что произойдет, Жан-Поль явился ко мне с предложением,
чтобы  компания  вложила  деньги  в  приобретение  там  новых  поместий.
Виноградников, оливковых плантаций. Купила земли у его приятеля, который
решил поскорее удрать с тонущего корабля. Я тогда отказал  Жан-Полю,  и,
представь, он и по сей день не может  понять  почему.  -  Эдуард  сделал
паузу и заговорил уже спокойнее:
   - Я сослался на финансовые причины. На деловые соображения. Их вполне
хватало, и в конце концов он со мной согласился. Мы говорили о  прибылях
и убытках.  Но  отказал  я  ему  совсем  не  поэтому.  Истинная  причина
заключалась в том, что я не хотел иметь никаких связей с  этой  страной,
пока она пребывает в нынешнем своем состоянии, и, когда б не Жан-Поль, я
бы уже несколько лет как свернул там все наши дела. Изобел улыбнулась.
   - А Жан-Поль бывает упрямым как мул; ты  и  сам  прекрасно  знаешь  -
выложи ты все, что думал, он бы заартачился и уперся  на  своем.  -  Она
вздохнула. - Ты, Эдуард, умеешь быть жутко хитрым.
   - Возможно. - Эдуард подумал и посмотрел на нее:
   - Ты считаешь, я поступил не правильно?
   - Не  знаю,  -  тихо  ответила  Изобел  и  отвела  взгляд.  Наступило
напряженное молчание. Эдуард  подумал  о  семействе  Изобел,  ее  дедах,
дядюшках, двоюродных братьях, которые поддерживали империю и правили ею,
сражались  и  властвовали  в  Индии   и   Африке.   Ему   представлялось
маловероятным,  чтобы  она  поняла  его  доводы.  На  какой-то  миг   он
почувствовал отчужденность и сожаление, которое тут  же  прошло.  Изобел
же, опустив голову, подумала:  "Не  могу  рассказать  ему  про  ребенка;
сейчас не могу". Она ощутила,  как  он  отдалился,  и  медленно  подняла
глаза.
   - Эдуард, ты намерен туда отправиться?
   Его  тронули  ее  сообразительность  и  самоотверженность.  Забыв   о
сожалениях, он присел перед ней на корточки и ласково  взял  ее  руки  в
свои.
   -  Придется,   милая.   Я   пытался   дозвониться   до   Жан-Поля   -
безрезультатно.  Придется  отправиться  самому.  Нужно   уговорить   его
возвратиться во Францию.
   - И удрать из Алжира? - Изобел от удивления широко раскрыла глаза. На
какой-то миг ей даже стало противно.  В  ее  семье  мужчины  никогда  не
увиливали  от  своих  обязательств  в  колониях.  Ей  на  память  пришли
многочисленные замечания отца по этому  поводу,  его  возмущение,  когда
Индии была наконец  дана  независимость.  Но  она  решительно  выбросила
политику из головы -  в  этом  ей  не  хотелось  перечить  Эдуарду.  Она
вздохнула и сказала, тщательно выбирая слова:
   - Но он ведь ни за что не согласится, Эдуард, разве не ясно?  Ты  сам
рассказывал, как ему там нравится. После  увольнения  из  армии  у  него
столько всего связано с Алжиром. Он никогда не бросит виноградники, свою
землю...
   - Недолго ему ею владеть, уедет он или останется, -  произнес  Эдуард
как отрезал. Он поднялся и прошелся по комнате. - Неплохо бы ему  сейчас
это понять. Пройдет два года, может, больше, даже пять, хотя  я  в  этом
сомневаюсь, и французы уберутся из  страны.  В  отношении  Жан-Поля  ты,
вероятно, права. Но я обязан попытаться. В Алжире любому французу грозит
опасность, особенно такому, как Жан-Поль... - Он  внезапно  умолк,  лицо
его скривилось от отвращения; он допил налитое, пожал плечами и вернулся
к разговору:
   - Итак, попробую  его  уговорить.  Не  более.  Он  мой  брат,  Изобел
внимательно за ним наблюдала. Ей хотелось знать, что  означает  короткая
резкая фраза про брата, но она понимала - не стоит об этом спрашивать.
   - Когда летишь? - спокойно осведомилась она.
   - Завтра.
   - Я полечу с тобой.
   - Нет, милая. - Он повернулся к ней, помягчев лицом.  -  На  сей  раз
нет. Предпочту, чтобы ты оставалась здесь.
   Изобел встала.
   - Раз летишь ты, лечу и я, - твердо сказала она. - Если для меня  это
слишком опасно, то и для тебя тоже. Но ты ведь так не считаешь?
   - Конечно, нет, но...
   -  Вот  и  полетим  вместе.  -  И  она  наградила  его  своей   самой
обезоруживающей улыбкой. - Ты  прекрасно  знаешь,  что  не  сможешь  мне
противиться, так лучше сразу уступи достойно.
   - В самом деле?
   Он усмехнулся ее вызову, но не успел возразить - она побежала к нему.
   - Эдуард, милый, я лечу. Не нужно нелепых пререканий.  Лучше  поцелуй
меня. Если хочешь, можем поспорить потом.
   Изобел его обняла. Эдуард сопротивлялся целых полминуты, затем тяжело
вздохнул и поцеловал ее.
   Потом они действительно спорили, но Изобел настояла на своем.  Наутро
они вместе отправились в аэропорт. Он по-прежнему не знал о ребенке.
 
*** 
 
   Жан-Поль откинулся на спину,  не  отводя  взгляда  от  голого  юноши,
который умащивал его телеса. У парня были длинные гибкие пальцы,  и  кто
бы догадался, что в этих тонких руках такая сила. Они работали над телом
Жан-Поля, умело разминая  мышцы,  разглаживая  вялую  кожу,  проникая  в
чувствительные складки и укромные уголки.  Вниз  по  животу  до  чресел,
назад к груди, выщупывая каждое ребрышко под слоем дряблых мышц и жира.
   Раздвинув Жан-Полю бедра, он взялся за ноги. От лодыжек - медленно  -
вверх, потом снова вниз. Колени, затем все еще крепкие  мышцы  бедер.  И
еще раз - медленно - до чресел. Потом наконец в промежность, под  яички,
размяли  обвисшую  кожу  мошонки,  осторожно,   всего   одним   пальцем,
помассировали укрывшуюся в складке ягодиц простату. И назад, к голеням.
   Жан-Поль прикрыл глаза. Господи, как хорошо; этот маленький сукин сын
знает свое дело.
   У Жан-Поля было белое тело, кроме лица, шеи и предплечий,  загоревших
на солнце. Он только что  принял  душ  и  благоухал  маслом  с  примесью
жасмина. От мальчишки же, напротив, слабо попахивало потом и еще чем-то,
связанным  с  нищетой,  дешевой   жратвой,   перенаселенной   квартирой,
бриллиантином на плохо вымытых волосах, автобусами для  арабов,  грязью.
Жан-Полю нравится этот запах - он воплощает  ритуал,  игру,  расстановку
сил: хозяин и слуга.
   Юноша был невероятно красив.  Наполовину  белый,  с  бледно-оливковой
кожей, отливающей золотом в тонких полосках  света,  проникающих  сквозь
полузакрытые жалюзи, он мог  бы  сойти  за  европейца  -  итальянца  или
француза из какой-нибудь южной провинции вроде Прованса. Он даже  учился
во французском университете - так, по крайней мере, он утверждал. Не  то
чтобы  Жан-Поль  этому   верил,   но   парень   очень   хорошо   говорил
по-французски, почти без акцента, так что, может,  и  не  врал.  По  его
словам, ему девятнадцать и он сирота; впрочем,  все  они  так  говорили,
набивая себе цену. Он служил лифтером в маленькой французской  гостинице
и подрабатывал от случая к случаю вечерами  в  ресторане,  где  разносил
выпивку. Там-то три месяца назад Жан-Поль его и углядел.
   И опять от колена к чреслам, а указательный палец осторожно массирует
и  массирует.  Жан-Поль  почувствовал,  что  у  него  наконец   начинает
вставать. Он открыл глаза. В голове все медленно плыло  и  вращалось  от
кифа. Он с трудом разобрал, что показывают часы на тумбочке  у  постели.
Около четырех. Боже,  времени  почти  не  осталось.  Изобел  с  Эдуардом
вернутся в пять. Конечно, они вряд ли зайдут к нему в  спальню,  но  все
же... Мысль о том, что нужно спешить и не выдать свою  тайну,  возбудила
его. Он схватил юношу за запястье. - Давай, давай. Начинай.
   Парень посмотрел на него сверху равнодушным взглядом, но в его черных
глазах Жан-Поль уловил легкую тень презрения. Затем он  склонился  между
раздвинутых ног Жан-Поля и принялся работать языком. Жан-Поль  застонал,
обхватив юношу за голову.
   Ему нравилось это выражение глаз - презрение пополам с обидой;  когда
он в первый раз увидел его на лице у паренька, оно ему что-то напомнило,
но что именно - это он  понял  лишь  через  много  недель.  Воспоминание
пришло внезапно. Ночь во время войны; ночь, когда  убили  отца;  ночь  у
этой суки Симонеску. Тогда у Карлотты было точно такое выражение, и  оно
понравилось Жан-Полю, потому что  давало  ему  ощутить...  Что  ощутить?
Память унеслась на волне кифа, но снова вернулась. Ощутить свою  власть,
вот что, потому что он платил, он покупал, а они хоть и ненавидели  его,
все равно себя продавали. Приятное  чувство;  простое  и  приятное.  Оно
придавало ему вес  в  собственных  глазах.  Он  почувствовал,  как  член
напрягся и уперся юноше в глотку. Тот едва не  задохнулся,  но  Жан-Поль
только усилил хватку и тесней прижал его  голову,  так  чтобы  до  конца
войти парню в рот.
   Когда он впервые проделал такое с парнем, ему было стыдно.  Он  знал,
что здесь это широко практикуется, чуть ли не в порядке  вещей.  Мужчины
откровенно обсуждали это в клубе, пропустив два-три  стаканчика.  "Туже,
приятней, лучше, чем у женщины, тут и спорить не о чем", - говорили они.
Парни были искусней и раскованней женщин-арабок,  за  деньги  готовы  на
все, буквально на все.
   У  Жан-Поля  эти  разговоры  вызывали  легкое  отвращение,   странное
ощущение какой-то опасности, но в глубине души возбуждение. Это не в его
вкусе: он не какой-нибудь гомосек, ему нравятся женщины, а не  мальчишки
с подведенными глазами  и  вкрадчивой  хитрой  повадкой.  Тем  не  менее
интересно было послушать, что говорят другие.
   Потом, в первый раз... Он был тогда крепко пьян, так пьян, что  почти
ничего не соображал, поэтому тот случай можно списать. А затем он  снова
лег с женщиной - и ничего, ровным счетом ничего  такого,  о  чем  стоило
говорить. Много возбуждения, много беспокойства  -  и  никакой  эрекции,
вялый член так и повис между ног. Ни разу даже не дернулся, а уж  она-то
старалась изо всех сил, чего только не выделывала. Тогда он снова  решил
попробовать с парнем - ему рекомендовали того как мастера по этой части.
Жан-Поль боялся самого худшего - но нет: юноша раздел его, и  стояк  был
отменный, орудие в полном рабочем порядке, готовое к действию. На  парня
его член произвел сильное впечатление, а он  повидал  их  немало.  Такой
большой, такой большой, ужасался парень, тут ни  масло,  ни  вазелин  не
помогут; он даже закричал, когда Жан-Поль вогнал ему в зад.  Впрочем,  и
эти крики - тоже из их профессиональных уловок, вроде как называть  себя
сиротой. На самом-то деле они ничего не значат.
   После этою у него  было  много  парней  и  несколько  женщин,  однако
последние не вызывали  прежнего  пыла,  особенно  француженки.  Он  имел
прекрасные возможности погулять со многими здешними женами  -  у  какого
мужчины не было этих возможностей? Бабы дурели от скуки,  все  их  мысли
вращались вокруг постели.  Но  после  мальчиков  женщины  его  утомляли:
столько требований, в придачу к сексу подавай  им  еще  и  любовь,  и  у
каждой полно своих представлений о том, как надо трахаться,  и  в  какой
позиции предпочтительней, и как им кончить. "Плевать мне на  это,  -  не
раз  хотелось  ему  сказать.  -  Заткнись  и  не   мешай   дотрахаться".
Разумеется, он этого не говорил. Он просто перестал с ними спать. Вместо
них он теперь имел мальчиков. Парни делали именно то, что  он  велел,  и
тогда, когда он хотел...  Пресвятая  Богородица!  Этот  приемчик  парень
применил впервые, но как здорово! Потрясающе. Нет, что там ни говори,  а
этот мальчишка - находка. Лучший из лучших. - Ладно, хватит. Ложись...
   Жан-Поль оттолкнул юношу, вынул член у него изо рта. За все это время
парень не произнес ни слова. Он перекатился на другую половину постели и
лег на спину. Сегодня у парня не стоял - но  у  него  почти  никогда  не
стоял. Жан-Поль уже давно перестал волноваться по этому поводу.
   - Inbecile  .  Перевернись  на  живот...  Опьянение  от  кифа  начало
проходить, Жан-Поль почувствовал, как где-то на периферии  его  ощущений
зарождаются раздражение и злость. С кифом такое  нередко  бывает,  когда
проходит балдеж. Впрочем, неважно: злость выручает. - Подыми жопу.
   Юноша чуть приподнялся. Жан-Поль  опустил  глаза  на  свое  умащенное
тело, поплевал на  ладонь,  чтобы  легче  войти,  примерился  и  всадил.
Мальчишка охнул, но только один раз, прикусил губу  и  замолк.  Жан-Поль
качал во  всю  мощь,  задыхаясь,  крепко  зажав  руками  узкий  красивый
юношеский таз. В его теле вздымались  жар  и  ярость,  страшная  ярость,
пробившаяся через пары кифа, ярость  ослепительная,  на  миг  перебившая
даже похоть, так что он сбился с  ритма,  не  рассчитал  темпа.  Как  на
войне,  смутно  подумалось  ему,  как  на  войне,  как  в  битве,  е...я
напоминает сражение, она...
   Но сравнение вихрем унеслось прочь; он опустил  взгляд  на  услужливо
изогнутый молодой позвоночник, снова нашел ритм, покачал и кончил.
   Он мешком повалился на парня, ловя ртом воздух; на него нашла  легкая
дурнота. Он злоупотребил кифом.
   Нужно отказаться от кифа. Он внезапно и предательски бьет по  мозгам.
Господи Иисусе! Ведь едва не сорвалось.
   Юноша выждал пять минут - как обычно.  Потом  встал  и  направился  в
ванную. Было слышно, как он пустил воду. Вышел он оттуда уже одетым.
   Жан-Поль закурил сигарету и улыбнулся.
   - Тебя ждет подарок. Там, на комоде.
   Юноша даже не поглядел на  кучку  франковых  бумажек.  Он  надулся  и
опустил голову.
   - Не нужны мне подарки. Я же вам  говорил.  Жан-Поль  вздохнул.  Этой
новой линии поведения парень придерживался уже около двух недель.
   - Чего же ты в таком случае хочешь? Не этого, так чего-то другого?  Я
просто хочу выразить тебе мою благодарность. Ты мне нравишься, и сам это
знаешь.
   Он протянул юноше руку, но тот сделал вид, что не видит, и  с  обидой
глянул на Жан-Поля.
   - Я вам говорил, - произнес он едва слышно. - Я хочу, чтобы мы  стали
друзьями.
   - Мы и так друзья. Добрые друзья. Ты это знаешь, - вздохнул Жан-Поль,
теряя терпение.
   - Нет, не друзья. Я вам нужен только для этого. - Юноша хмуро показал
на постель. - А больше мы нигде не встречаемся. Только здесь. Только для
этого.
   - Но где же, черт возьми, нам еще встречаться? Чего ты от меня хочешь
- чтобы я привел тебя во Французский клуб? В отель? Ты и сам  понимаешь,
что это невозможно.
   - Мы могли бы сходить куда-нибудь  выпить,  -  упрямо  заявил  юноша,
надув губы. - Друзья так и делают - встречаются, чтобы выпить вместе,  в
кафе или ресторане. Или вместе обедают. Мы бы тоже  могли.  Я  сойду  за
француза, вы знаете. Сами говорили. Я наполовину француз.  Я  учился  во
Франции...
   От обиды у него срывался голос. Жан-Поль тревожно поглядел  на  часы:
почти пять.
   - Хорошо, хорошо,  как-нибудь  так  и  сделаем.  Встретимся  в  кафе,
выпьем. А может, сходим в кино. Это тебе подойдет?
   - Может быть. Когда?
   - Пока не знаю. - Жан-Поль встал в полный рост и потянулся к  халату.
- Слушай, не будем сейчас  пререкаться.  У  меня  нет  времени,  я  тебе
говорил. Ко мне приехали гости - брат с женой. Они скоро вернутся.  Будь
умницей, уходи...
   - Я больше не приду. - Парень поднял  голову,  и  Жан-Поль  с  ужасом
увидел, что его черные глаза полны слез. - Вот если мы  будем  друзьями,
настоящими друзьями... А так я не хочу.
   - Хорошо, хорошо. - Жан-Поль торопливо пересек комнату, взял с комода
франки и сунул их юноше в нагрудный  карман.  Он  услышал,  как  у  дома
остановился автомобиль, и поспешил добавить еще одну  бумажку:  тридцать
франков закроют дело, для парня это целое состояние.
   Юноша не шелохнулся. Жан-Поль нетерпеливо его подтолкнул.
   - А теперь уходи. Мы встретимся. Договоримся в  другой  раз,  честное
слово...
   - Другого раза не будет. Сейчас.
   - Ладно. Идет. Встретимся завтра. В "Кафе де ла Пэ" - ты знаешь,  где
это, рядом с площадью Революции...
   Юноша сразу просиял.
   - Правда? Вы обещаете? Во сколько?
   - Окою шести. Встретимся в шесть. Я, вероятно,  не  смогу  там  долго
пробыть. - Жан-Поль нахмурился. - Возможно, со мной  будут  гости.  Если
гак случится... ну, ты ведь будешь осмотрительным, верно? Сделаешь  вид,
что зашел в кафе случайно или что-нибудь в том же роде?
   Он уже жалел о приглашении, но было поздно, мальчишка прямо рассиялся
от радости.
   - Ваш брат? Вы хотите сказать, там будет ваш  брат?  И  вы  меня  ему
представите? Для меня это огромная честь, я буду очень осторожен, обещаю
вам. Я не хочу, чтобы вам из-за меня было стыдно. Вот увидите -  я  умею
себя держать, Честное-пречестное.
   Его восторг прямо-таки тронул Жан-Поля, и он любовно шлепнул парня по
заду.
   - Прекрасно. А сейчас не подведи, ясно? - Он запнулся, а  затем  сжал
юноше руку - Сегодня ты хорошо постарался, просто великолепно.
   - Надеюсь. Хотел, чтобы вам было приятно.
   Он сказал это чуть напряженно, и Жан-Полю показалось, что в глазах  у
юноши промелькнула тень все того же презрения. Ерунда,  просто  у  парня
своя гордость. Жан-Поль посмотрел на окно, и юноша кивнул:
   - Не беспокойтесь, я уйду черным ходом, через кухню.
 
*** 
 
   На другой день в самом начале шестого  Эдуард  и  Жан-Поль  вышли  из
приемной  генерал-губернатора.  По  длинным  коридорам  под  включенными
вентиляторами - погода все еще стояла  жаркая  -  их  провожали  старший
адъютант, француз, и адъютант адъютанта, алжирец. В  сопровождении  этой
пары они спустились по широкой мраморной  лестнице  и  вышли  под  яркое
солнце. Старший адъютант остановился и отвесил почтительный полупоклон.
   - Господин  барон.  Господин  де  Шавиньи.  Надеюсь,  мы  смогли  вам
посодействовать. - Он сделал паузу и обратился к Эдуарду:
   -  Вы,  кажется,  говорили,  что  завтра  возвращаетесь  во  Францию,
господин де Шавиньи?
   - Да.
   - Если до отъезда мы сможем вам  быть  чем-то  полезны,  я  почту  за
честь...
   - Разумеется, - оборвал Эдуард. - Благодарю вас И вас.
   Он  посмотрел  на  адъютантов.  Француз  учтиво  улыбался.   Алжирец,
низенький смуглый мужчина, носивший очки в тяжелой  роговой  оправе,  не
улыбался. За все время он не сказал ни единого слова. Служащие вернулись
в здание. Эдуард и Жан-Поль не спеша спустились по широким  ступеням  на
улицу.
   Жан-Поль  задержался  у  палатки  купить  пачку  "Галуаз".  Продавец,
крохотный  орехово-коричневый  араб  в  красной  феске,  торговал  также
засахаренным миндалем и фисташками. И газетами -  "Фигаро",  "Ле  Монд".
"Гералд  трибюн",  "Уолл-стрит  джорнел",   "Эль   муджа-хид";   ведущая
алжирская ежедневная газета выходила на французском.  Эдуард  глянул  на
крупный снимок на первой полосе, отвел глаза и  отошел  в  тень  пальмы,
пока  Жан-Поль  пересчитывал   сдачу.   Проехал   военный   грузовик   с
французскими  парашютистами.   Учреждения   закрывались.   По   широкому
элегантному бульвару сновали  машины.  Он  окинул  взглядом  перспективу
бульвара, красивые белые дома с  решетчатыми  ставнями  и  увидел  вдали
залив, голубой блеск моря.
   - Идем. - Жан-Поль обнял его плечи. - Нужно выпить.  У  меня  во  рту
пересохло. Собачья жара. Я сказал Изобел, что мы подождем  ее.  в  "Кафе
деля Пэ"...
   - Изобел? Я думал, она отдыхает на вилле.
   - В последнюю минуту у нее изменились планы. Она решила  походить  по
лавочкам - женщины всегда женщины, сам понимаешь. У нее машина, так  что
сможем вернуться все вместе.
   - Прекрасно. Но я не  хочу  задерживаться,  мне  еще  нужно  кое-кому
позвонить. - Эдуард пожал плечами и позволил увлечь себя по  направлению
к площади Революции. Они  пересекли  ее  и  вошли  в  кафе.  Посетителей
становилось  все  больше,  в  основном   бизнесмены-французы.   Жан-Поль
приметил столик у окна, рванулся к нему и плюхнулся на стул.
   - Два аперитива, - заказал он и откинулся  на  спинку.  -  Отсюда  мы
увидим Изобел. Тут хоть прохладнее, вентиляторы работают...
   Он замолчал, закурил сигарету и с восхищением посмотрел  на  Эдуарда.
Как только ему удается? - задался он вопросом.  Целый  день  напряженных
встреч с официальными лицами  французской  администрации  -  а  выглядит
таким же свежим, как утром. На белом полотняном костюме -  ни  пятнышка,
ни складочки. Не потеет, и, судя по всему, жара  ему  нипочем.  Жан-Поль
украдкой  покосился  на  свой  костюм  -  слишком  тесный  и   чертовски
неудобный: весь в потных складках, рукав  забрызган  вином.  А  впрочем,
черт с ним;  к  нему  возвращалась  самоуверенность.  Может,  теперь  до
Эдуарда дойдет - он ведь всего не знает.
   - Что ж, salut . - Он поднял аперитив  и  сделал  большой  глоток.  -
Полегчало, братик?
   - С какой стати? - Эдуард бесстрастно на него посмотрел.
   - Разве нет? А мне подумалось...  Ну  ладно,  ладно,  знаю,  меня  ты
слушать не станешь, так, может, прислушаешься к их мнению. Уж  они-то  в
курсе, что здесь творится. Если бы пахло заварухой - настоящей,  заметь,
- они бы знали. Логично, правда? А они что тебе говорили, причем все как
один? То же самое, что я. Все уляжется. Положение под контролем.
   - Да, говорили, не спорю.
   - А ты, видно, им не поверил? Господи, Эдуард, ты, знаешь ли, бываешь
чертовски самонадеянным. Генерал-губернатор все ясно тебе разложил,  без
всяких там "но" и "если", а ты ему не веришь.
   - Генерал-губернатор не  произвел  на  меня  впечатления,  -  заметил
Эдуард. - Меня заинтересовал младший адъютант.
   - Что? Этот алжирец? Но он даже рта не  раскрыл.  У  него,  доложу  я
тебе, был такой вид, словно от страха он сейчас наложит в штаны.
   - Именно на это я и обратил внимание, - холодно произнес Эдуард.
   Он отвернулся и обвел кафе взглядом. В основном одни  мужчины,  всего
несколько женщин -  видимо,  секретарши,  которых  боссы  пригласили  на
рюмочку. Арабов сюда не пускали, кругом были только французы.  -  Ну,  я
умываю руки. - Жан-Поль допил аперитив и велел  официанту  повторить.  -
Какого черта, Эдуард, хватит нам спорить, надоело. Ты сказал, что хотел,
а я не собираюсь передумывать.  Не  будем  к  этому  возвращаться.  Ради
Христа, это ведь твой последний вечер в Алжире? Ну  расслабься  ты  хоть
немного, а? Давай отдохнем.
   Лицо у Эдуарда вдруг просветлело. Он встал. - Гляди, вон Изобел.  она
нас высматривает. Прости, я сейчас...
   Он вышел на террасу. Жан-Поль проводил брата  взглядом,  увидел,  что
она его заметила, повернулась, улыбнулась и бросилась в его объятия.  Он
вздохнул и зажег новую сигарету. Как хорошо им друг с другом,  это  ясно
как день, и Жан-Поль за них радовался. Он не ревновал, да и с  чего  бы?
Его с Изобел помолвка - дело прошлое, теперь он с  трудом  вспоминал  то
время, они тогда ошиблись, о чем говорить. А Эдуарду она, судя по всему,
подходит, понимает его. С ней он не  такой,  как  с  другими,  -  мягче,
нежней, больше похож на того, давнего, Эдуарда. Конечно же,  она  сумела
найти к нему подход, вот и хорошо. А то он уже начинал тревожиться,  как
бы Эдуард совсем  не  замкнулся  в  себе.  Что  ж,  она  очень  красива,
вероятно, скоро у них пойдут дети, и уж тогда Эдуард будет по-настоящему
счастлив... Когда они подошли, Жан-Поль поднялся.  Изобел  смеялась  над
чем-то, что ей сказал  Эдуард.  На  ней  был  белый  полотняный  костюм,
зеленые глаза сияли. Она поднялась на цыпочки и расцеловала  его  в  обе
щеки.
   - Жан-Поль, у  тебя  не  автомобиль  -  чудовище.  А  сколько  машин!
Пришлось припарковаться черт знает где. Потом я заблудилась. Смотрите  -
у меня для вас по подарку...
   И  она  вручила  каждому  пакетик,  обернутый  в  папиросную  бумагу,
перевязанный шнурком и запечатанный воском. Они не спеша их вскрыли  под
нетерпеливым взглядом Изобел.
   - Санзал. Палочки сандалового дерева. Ты, Жан-Поль, про  них  знаешь.
Их  нужно  поставить  в  маленькую  медную  курильницу  вроде  крохотной
чашечки, они будут тлеть.  Продавец  говорил,  вся  комната  пропитается
ароматом. Ох, - откинулась она на спинку стула, - я столько всего хотела
купить, какие дивные краски!  Толченое  индиго  -  восхитительно  синее,
словно лазурит. А хна! И, конечно, специи -  тмин,  куркума  -  да,  еще
шафран,  горы  свежезасушенного  шафрана,  и...  Мужчины  переглянулись,
Эдуард вздохнул:
   - Дорогая, ты была в арабском городе? Изобел развела руками:
   - Кто знает? Я и сама не поняла, где была...
   - Не ври.
   - Ну ладно. Почти что. Правда,  в  самом  начале.  На  границе  между
городами, где ничейная земля. -  Ее  глаза  лукаво  блеснули.  -  Там  я
побродила по рынку, а потом вернулась сюда.  А  теперь  хватит  злиться,
лучше скажите "спасибо".
   - Спасибо, - произнесли они в один голос, и Эдуард улыбнулся.
   - Ну, ладно,  забудем.  Слава  богу,  ничего  не  случилось.  Мог  бы
сообразить, что ты обязательно выкинешь что-нибудь в  этом  духе  и  нам
тебя не остановить... -  Он  подозвал  официанта.  -  Что  будешь  пить,
дорогая?
   - "Перье" со льдом, - небрежно ответила Изобел.  Эдуард  наградил  ее
удивленным взглядом.
   - И только? Может, стаканчик вина? Или аперитив?
   - Нет. милый, честное слово. Очень  хочется  пить.  Минеральная  вода
будет в самый раз. - Она подумала. - И еще очень хочется  есть.  Видимо,
нагуляла аппетит, пока бродила по рынку. Сандвич? Нет,  не  хочу.  Лучше
выпью стакан холодного молока.
   - Стакан "Перье" и стакан холодного молока? Эдуард внимательно на нее
посмотрел, но она спокойно кивнула:
   - Именно. Спасибо, милый.
   Официант, принимая заказ, удивленно воздел брови, но ничего не сказал
и сразу принес заказанное. Изобел сидела, безмятежно прихлебывая молоко;
на ее красивом лице играла загадочная улыбка. Завтра, решила она. Завтра
можно будет ему сказать. Как  только  взлетит  самолет.  Скорей  бы  оно
наступило, это завтра! Пока Эдуард и Жан-Поль разговаривали, она  обвела
взглядом кафе. Как все красиво. И все посетители - седоватые  бизнесмены
и молодые секретарши - все-все тоже такие красивые. Мир прекрасен. Жизнь
прекрасна. У нее голова кружилась от счастья. Она посмотрела на  Эдуарда
- тот как раз подался к Жан-Полю подчеркнуть какую-то свою мысль: густые
черные волосы, резко прорисованные  черты  лица,  решительная  и  точная
речь.
   Она задалась вопросом, пойдет ли ребенок в Эдуарда, и понадеялась  на
это: у рыжих младенцев страшненький  вид.  Нет,  рыжего  она  родит  ему
после. Но ей хотелось, чтобы этот ребенок, мальчик или девочка, пошел  в
Эдуарда, который дал ей счастье,  настоящее  счастье  впервые  в  жизни.
Чтобы отвести злой глаз, она скользнула  руками  под  стол  и  потрогала
живот. Жаль, что пока еще рано; жаль, что младенец растет так  медленно.
Ей хотелось ощутить в себе крохотное тельце, и чтобы  живот  раздуло,  и
чтобы Эдуард положил на него руку и почувствовал под  пальцами  движение
их ребенка. Четыре месяца. Ворочаться  начинают  на  пятом  месяце,  так
сказал доктор. У нее тогда вытянулось лицо: "Ничего себе! Еще целых  два
месяца!" Врач терпеливо улыбнулся: "Сперва происходит много другого. Оно
уже происходит, хотя вы  и  не  чувствуете.  В  два  месяца  у  зародыша
просматриваются  голова  и  спинной  хребет.  В  три   можно   различить
конечности и черты  лица.  А  в  четыре,  мадам  де  Шавиньи,  когда  вы
почувствуете, как он шевелится, - не исключено, что временами  он  будет
сильно толкаться, - значит, зародыш..." "Только не зародыш!" -  хотелось
ей крикнуть. Дитя. Мое дитя. Дитя Эдуарда. Наше чудо - ибо таким она его
ощущала, как, вероятно, ощущает каждая женщина: чудо, новая жизнь.
   Она подняла глаза и тронула Жан-Поля за руку. У столика стоял  юноша,
глядя на Жан-Поля. Очень красивый, хотя и чуть женственной красотой,  на
вид лет восемнадцати или девятнадцати, подумала Изобел. Вероятно, южанин
- иссиня-черные волосы, оливковая кожа. На нем были расстегнутая у горла
нейлоновая рубашка и свежевыглаженные брюки. В руке  он  держал  кожаный
ранец с книгами. Скорее всего студент.
   - Господин барон... -  нерешительно  сказал  юноша.  Жан-Поль  поднял
голову и, к изумлению Изобел,  залился  густой  краской  -  от  шеи  над
воротничком до самых корней редеющей шевелюры. Он встал  и  с  несколько
наигранной сердечностью протянул руку:
   - Франсуа! Как приятно. Вот уж не ожидал. Как поживаешь?  Ты  куда-то
шел? Может, выпьешь с нами?.. Да ты садись, садись.
   Эдуард решительно ничего не понимал. Тем временем молодой человек, не
дожидаясь повторного приглашения,  отодвинул  стул  и  присел.  Ранец  с
книгами он положил  на  пол.  Жан-Поль  познакомил  их,  не  вдаваясь  в
частности:
   - Эдуард, мой брат. Изобел, его жена. Эдуард, Изобел, это Франсуа. Не
помню, я вам о нем  говорил?  Студент,  приехал  в  Алжир  на  несколько
месяцев подзаработать. Я помог ему устроиться.
   Юноша робко улыбнулся. Жан-Поль подозвал официанта.
   - Что тебе заказать, Франсуа? Только кофе? Больше ничего?  Прекрасно.
Как, тебе  тоже  ничего,  Эдуард?  Изобел,  бокал  "Перье"?  Ну,  а  мне
аперитив...
   Официант исчез. Наступило неловко? молчание.
   - Знакомство с вами для меня  большая  честь,  -  сдержанно  произнес
юноша. Он поклонился Изобел. Поклонился  Эдуарду.  Изобел  взглянула  на
мужа и увидела, что он сжал  челюсти,  сердито  прищурился  и  посмотрел
через столик на Жан-Поля, но тот спрятал глаза и дрожащей, как подметила
Изобел, рукой зажег новую сигарету.  Предложил  закурить  юноше,  однако
молодой человек вежливо отказался. Он сидел, обводя их лица просительным
взглядом. Изобел стало его жалко.
   - Вы студент? Где вы учитесь? - обратилась она к нему.
   -  В  Лионе,  мадам.  -  Он  помолчал  и  добавил  с  легкой   ноткой
самодовольства:
   - La philosophie et les sciences politiques .
   - Однако. -  Изобел  лихорадочно  искала  что-нибудь  подходящее,  но
ничего не могла придумать. Она  не  понимала,  с  какой  стати  Жан-Поль
пригласил его за их столик.
   - Я изучал эти же дисциплины, - решил помочь Эдуард.  Он  помолчал  и
добавил:
   - Вам нравится в Алжире?
   - Очень нравится. - Юноша  улыбнулся  и  снова  обвел  взглядом  лица
сидевших. - Оказывается, я здесь очень многое узнаю.
   - Вы опаздываете к началу занятий, - продолжал Эдуард любезным тоном.
- Университетский семестр начался в первых числах месяца.
   Наступило молчание. Юноша покраснел и опустил глаза.
   - Вы правы,  -  пробормотал  он.  -  Но  мне  требуется  еще  немного
поработать. Понимаете, нужны деньги на обучение. Наставник мне разрешил.
   - Франсуа - парень умный, - поспешил вступить в разговор Жан-Поль.  -
Он говорил, что на своем курсе входит в пять процентов самых лучших.
   Он щедро глотнул аперитива и подчеркнуто посмотрел на наручные  часы.
Если этот намек был рассчитан на юношу, то он не возымел  действия:  тот
спокойно отхлебнул кофе.
   Эдуард лениво барабанил пальцем по столешнице, что, как знала Изобел,
было у него признаком раздражения. Жан-Поль,  судя  по  всему,  исчерпал
себя как собеседник. Изобел поспешила прийти на выручку:
   - Стало быть, вы тут работаете? И нравится вам работа?
   - Не так уж плохо, -  пожал  плечами  юноша.  -  Я  работаю  в  отеле
"Мариана", который выходит фасадом на залив. -  Он  замолчал,  и  Изобел
заметила, как он украдкой покосился на Жан-Поля.  -  Служу  лифтером,  -
продолжил он, развивая тему. - Жалованье, конечно,  маленькое,  но  зато
хорошие чаевые. Французы никогда не скупятся, когда бывают довольны.
   Эдуард повернул голову и бросил на юношу холодный  взгляд.  Изобел  в
замешательстве обвела всех  глазами.  Она  ощущала  какую-то  подспудную
напряженность,  но  не  могла  ее  объяснить.   У   Жан-Поля   вид   был
взбудораженный и очень  смущенный.  Эдуарда,  понимала  Изобел,  сжигало
холодное бешенство. Один только юноша, казалось, держался теперь  вполне
раскованно. Он обернулся, посмотрел на висевшие над баром часы  и  допил
кофе.
   - Уже поздно. У меня сегодня вечерняя смена.
   - Извольте. Не  смеем  вас  задерживать,  -  ледяным  тоном  произнес
Эдуард. Изобел удивленно на него посмотрела: совсем не в его стиле,  она
не могла взять в толк, почему он так груб.
   - Может  быть,  Франсуа  выпьет  еще  чашечку...  -  начала  она,  но
осеклась. Юноша поднялся.  Он  покраснел,  Изобел  сделалось  перед  ним
неудобно.
   - Нет. Благодарю вас, мадам. - Он по очереди  всем  поклонился.  -  Я
должен идти, а то опоздаю. Знакомство с вами для меня большая честь.
   На секунду он встретился с Жан-Полем глазами. Юноша запустил пальцы в
нагрудный карман и вытащил две скомканные бумажки.
   -  Франсуа,  прошу  тебя,  в  этом  нет  надобности.  Я...   Жан-Поль
приподнялся, но юноша уже отошел и  теперь  пробирался  сквозь  толпу  у
бара. Жан-Поль пожал плечами и снова опустился на стул. Он сидел красный
как рак, с чуть ли  не  виноватым  видом.  Интересно,  почему,  подумала
Изобел. Эдуард встал.
   - Пора ехать, - коротко сказал он. - Я  пригоню  машину.  Где  ты  ее
оставила, Изобел?
   - На улице Паскаля.  За  угол  направо,  потом  первый  поворот  тоже
направо и...
   - Найду. Я знаю; где это.
   Эдуард вышел с застывшим от гнева лицом.  Опять  воцарилось  неловкое
молчание. От стойки донесся громкий смех. Изобел нахмурилась.
   - Прости, Жан-Поль. В чем тут дело? Обычно Эдуард не бывает так груб.
   - Одному богу ведомо. Он с утра зол на весь свет.  На  него,  бывает,
находит. Ты должна бы уже привыкнуть к этому.
   - Вероятно. - Изобел пожала плечами. - Ну, ладно, бог с ним. Я только
надеюсь, что твой знакомый не почувствовал себя оскорбленным.
   Она замолчала  -  ей  на  глаза  попалась  тарелочка  со  скомканными
бумажками. Она взяла их. разгладила.
   - Посмотри-ка,  Жан-Поль,  твой  знакомый  ошибся.  Спрячь-ка,  потом
отдашь ему. Здесь тридцать франков...
   Она замолчала, увидев, как Жан-Поль внезапно побледнел  и  застыл  на
стуле.
   - Ранец, - произнес он. - Ранец с книгами. Он его унес?
   Изобел наклонилась и выпрямилась с улыбкой.
   - Нет, ранец тоже оставил. Какой рассеянный молодой человек! Придется
нам, Жан-Поль, взять с собой его ранец и...
   Она замолчала - он вцепился ей в руку. Глаза у него  округлились,  на
растерянном лице начала проступать догадка.
   В этот миг сработал часовой механизм спрятанной в ранце бомбы.
   Когда грянул взрыв, Эдуард находился в автомобиле у  противоположного
края площади. Эдуарда оглушило; в лицо ему  ударила  волна  раскаленного
воздуха, машину развернуло поперек дороги. Он посмотрел и в  наступившей
тишине, не менее оглушительной, чем сам взрыв, увидел медленно оседающие
обломки, пыль, осколки стекла. Он выскочил из машины и побежал. Он несся
к тому, что было кафе, тогда как все остальные бежали ему навстречу.
   Внезапно  всю  площадь  заполнили  спасающиеся  бегством   люди.   Он
расталкивал их как безумный, глаза у него саднило от пыли. Он добежал  и
остановился. Взрыв уничтожил не только кафе, но и  два  этажа  над  ним.
Торчали балки, зияли пролеты. У  соседнего  здания  наполовину  высадило
фасад: он увидел в  проеме  остатки  комнаты  -  железная  койка,  криво
застывшая на провисшем полу, порванная занавеска. "Это я уже пи-дел",  -
подумал он, происходящее вес  еще  доходило  до  него  с  патологической
медлительностью. Где? В Англии после бомбежек. Занавеска билась в  голой
раме без стекол. Перед  ним  громоздилась  груда  бетонных  глыб,  пыли,
острых  осколков,  покореженного  металла.   Целая   гора,   высотой   в
пятнадцать-двадцать футов.
   Желтая пыль постепенно оседала, обволакивая  его  удушливым  облаком.
Холм из каменного крошева высился перед ним безмолвно и  неподвижно.  Не
было слышно ни стонов, ни охов, ни криков - ничего. Он  смотрел  во  все
глаза, застыв, отказываясь воспринимать то, что  видел.  Из-под  тяжелой
бетонной глыбы выглядывал обрубок мужской ноги, оторванной ниже  колена.
Черная штанина  разодрана  в  клочья,  но  ботинок  на  месте,  даже  не
поцарапан. Чуть дальше, словно часть расчлененной куклы, торчала верхняя
половина женского торса; на месте головы зияла дыра, из  которой  лилась
кровь; пыль прибивала лохмотья, оставшиеся от цветастого платья.
   Это не Изобел, подумал он. Не Изобел. Изобел была в белом. Он услыхал
чей-то вопль, чудовищный вопль, и понял, что это кричит он сам.
   Он был уже не один. Рядом стояла какая-то женщина,  полная,  пожилая,
седая, в черном платье. Она  тоже  не  отводила  глаз  от  обломков.  Он
заметил,  как  она  медленно  воздела  руки  к  ясному  небу  -  то   ли
ужаснувшись, то ли посылая проклятия. Он увидел, что она  раскрыла  рот,
но не услышал крика.
   Эдуард и женщина упали на колени и принялись как безумные  разгребать
камни и пыль. За спиной у них в городе завыли сирены.
   При взрыве погибли сорок три человека, в том числе Изобел и Жан-Поль;
они оказались к бомбе ближе всех и были убиты на  месте.  Большую  часть
останков так и не удалось опознать;  кое-кого  определили  по  мостам  и
коронкам, по драгоценностям и фрагментам одежды, уцелевшим при взрыве.
   Юношу Франсуа, он же Абдель Саран, состоящего  в  организации  ФНО  с
шестнадцати лет, задержали в течение  суток  Два  года  назад  во  время
уличного происшествия французский жандарм застрелил его старшего  брата.
Согласно военной сводке,  Франсуа,  он  же  Абдель,  умер  в  камере  от
нанесенных им самому себе увечий. А еще через четыре года, как Эдуард  и
предсказывал.  Шарль  де  Голль  покончил  с  раздором,  основная  масса
французов покинула Алжир, и он стал самостоятельным государством.
   Эдуард больше ни разу не посетил Алжира, хотя бы лишь для того, Чтобы
удостовериться в  точности  своих  прогнозов.  Покончив  с  необходимыми
формальностями, он навсегда распрощался с Алжиром, вернулся самолетом  в
Париж и заперся у себя в Сен-Клу, не желая никого видеть.
   Через две недели он заставил себя разобрать корреспонденцию Изобел  и
обнаружил  письмо  от  ее  гинеколога:   тот,   выполняя   ее   просьбу,
рекомендовал несколько родильных домов. Письмо было отправлено в день их
вылета. Он сразу понял, почему она ничего ему не сказала;  вспомнил  про
стакан молока, что она заказала в кафе, и впервые за все это время сумел
заплакать.
   Воспитанный в католичестве католиком и умрет. Эдуард не проклинал  ни
арабского юношу, ни Жан-Поля, ни Алжир, ни  колониализм,  ни  даже  себя
самого - он клял бога,  вседержителя,  которому  поклонялся  ребенком  и
перестал молиться в шестнадцать лет. Однажды Жан-Поль упрекнул его,  что
он ведет себя как сам господь, и Эдуард запомнил эти слова,  больно  его
задевшие. Но если даже он, простой смертный, не находил в  своем  сердце
сил проклясть брата или этого юношу, сыгравшего на слабости  Жан-Поля  и
заманившего его в смертельную западню, то как мог боженька его  детства,
бог-любовь, погубить так кровожадно, так бессмысленно, причем не  только
его брата или убийцу брата, но отважную женщину Изобел,  на  которой  не
было никакой вины, и еще  не  родившегося  ребенка?  И,  что  еще  хуже,
убивать изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год во всех уголках
этого несчастного мира, который, как принято думать, сам же и  сотворил?
Последние недели Эдуард принуждал себя проглядывать газеты и находил  на
их страницах лишь новые и новые этому подтверждения: несчастные  случаи,
недуги, насилие и безвременная смерть косили равно виновных и безвинных.
Это и питало в нем яростный гнев - понимание, что не один он  испытывает
такое чувство, что его разделяют с ним тысячи и  тысячи  во  всем  мире:
богатые и бедные, сильные и слабые, мужчины и женщины, родители и  дети.
Что же это за божество, раз оно сотворило мир, который с  полным  на  то
основанием ненавидит и поносит собственного творца? Нет, в  такого  бога
он верить отказывался. Но повстречайся он с ним, с каким наслаждением он
бы плюнул ему в лицо.
   Месяца через три после взрыва, в последний день старого года и  канун
нового, Эдуард, не без  горького  удовольствия  подгадав  время,  поздно
вечером в одиночестве выехал из Сен-Клу и направился в центр Парижа.  Он
выбрал любимый автомобиль Грегуара,  который  по  случайному  совпадению
больше всех любила и Изобел. Длинный черный капот машины отливал в свете
мелькающих уличных фонарей, урчание  мощного  двигателя  будило  эхо  на
безлюдных улицах. Он  избегал  тех  столичных  районов,  где  собирались
гуляки, чтобы отметить приход Нового года  возлияниями  и  плясками  под
открытым небом. Он проезжал глухими улочками и тихими живыми бульварами,
обитатели которых либо махнули на праздник и легли спать, либо встречали
Новый год в узком семейном кругу.
   Он миновал кафе "Уникум", где отец, Жак  и  другие  члены  их  группы
собрались на последнюю встречу и где он ужинал с  Изобел  в  тот  вечер,
когда сделал ей предложение. Он проезжал мимо садов и парков, где  играл
в детстве; мимо особняков некоторых его бывших любовниц; мимо дома,  где
жила Клара Делюк. Мимо особняка матушки, которая, как он  знал,  затеяла
вечерний прием в честь нового своего  любовника,  знаменитого  мецената.
Мимо "Эколь милитер", где его брат начал свою военную карьеру и  впервые
облачился  в  мундир,  который  Эдуард  так  ясно  помнил.  Мимо  темных
маслянистых вод Сены  -  промелькнули  bateu-mouche  в  ожерелье  огней;
влюбленная парочка,  обнимающаяся  в  тени;  вдрызг  пьяный  clochard  ,
валяющийся на вентиляционной решетке метро, откуда поднималось тепло,  и
рядом - коричневый бумажный пакет и лужица вина.  Он  миновал  беднейшие
улицы Парижа и одни из самых роскошных  и  наконец,  ближе  к  полуночи,
остановил машину на красивом  широком  проспекте,  застроенном  изящными
высокими зданиями.
   Он не бывал тут раньше, но знал, что нужный ему дом находится  именно
здесь, был наслышан о нем  от  знакомых.  Убедившись,  что  послевоенный
режим экономии плохо сказывается на делах, Полина Симонеску  перебралась
из Лондона обратно в Париж примерно тогда же, когда Эдуард  вернулся  на
родину, окончив Оксфорд. Совпадение его забавляло. Выходило так,  словно
она ждала его все эти годы.
   Одни знакомые предпочитали  бывать  в  ее  заведении  ночью;  подобно
Жан-Полю,  они  считали,  что  ночные  часы  благоприятствуют  блуду   и
пьянству. Другие выбирали день, когда долгие послеполуденные часы  сулят
множество удовольствий. "В конце концов,  невелика  разница,  -  однажды
сказал Эдуарду один из них. - В этом  доме  окна  всегда  занавешены,  а
лампы горят. В этом доме всегда  ночь".  Он  вспомнил  об  этих  словах,
подойдя к  дому  -  погруженному  в  тишину  и  мрак,  внешне  ничем  не
отличающемуся от соседних добропорядочных семейных особняков.  Но  стоит
переступить порог...
   Он единожды стукнул - и  дверь  сразу  открылась,  но  он  увидел  не
чернокожего привратника, как ожидал, а саму Полину Симонеску.  Возможно,
она услышала его шаги - слишком уж быстро она ему открыла, и на  секунду
он задался вопросом, изменилась ли она хоть немного с той поры,  как  он
последний раз видел ее в Лондоне: она точно так  же  застыла  в  дверях,
склонив голову набок, словно прислушиваясь, как тогда, к свисту падающих
бомб и звуку сирены еще до того, как та начинала вопить. Полина даже  не
поздоровалась - мигом втащила  его  в  огромный  вестибюль  с  мраморным
полом, очень напоминающий лондонский - те же  ослепительные  хрустальные
светильники, та же широкая лестница, двумя пролетами убегающая вверх,  -
и  ему  вдруг  примнилось,  что  он  заплутал  во  времени,  что   время
искривилось и прошлое и будущее сошлись в настоящем.
   Он  огляделся.  Полотна  Фрагонара.  Тициан.  Из   соседней   комнаты
доносились смех, разговоры. Мадам Симонеску повела его к свету, легонько
сжав ему руку пальцами, на одном из которых красовался все тот же рубин.
И он вновь ощутил исходящую от нее  незримую  силу.  упорную  волю.  Она
молчала, только прислушивалась, слегка склонив голову.
   Он тоже прислушался. На мгновенье  звуки,  доносившиеся  из  соседней
комнаты, сгинули, и он услышал  одну  лишь  великую  абсолютную  тишину,
которая обняла собою город  и  мир,  тишину  безмерную,  безграничную  и
прекрасную, как пространство, как сама вселенная; безбрежное гармоничное
безмолвие сфер.
   И в этом безмолвии он  услыхал  пришествие  Нового  года  -  перезвон
церковных колоколов, стрекот трещоток, гудки судов с  Сены,  разнобой  и
слияние человеческих голосов.
   Он глянул на  Полину  Симонеску  и  почувствовал,  что  его  разом  и
полностью отпустило, словно он скинул с плеч неимоверный груз. Он  знал,
что может помолчать - не нужны ей никакие воспоминания, ни беспорядочные
рассказы о прошлом, ни оправдания, ни объяснения. Она его поняла, он  ее
признал: они вместе внимали тишине.
   - Monsieur le baron , - произнесла она как когда-то и, не обернувшись
на дверь в соседнюю комнату и не удостоив взглядом женщину, вышедшую  на
лестницу, повела его в глубь дома, в  крошечный  покой,  обставленный  с
изысканной роскошью, который мог принадлежать только ей.
   Она усадила его перед ярко полыхающим камином и, не спрашивая, налила
бокал его любимого арманьяка. Затем поставила перед ним столик  с  двумя
карточными колодами и уселась напротив.
   Обычная  колода;  колода  Таро  .  Она  раскинула  их  на  столешнице
лакированного красного дерева. Барон глянул на их разноцветье  и  понял,
что карты старые и на них много раз  гадали.  Он  смотрел  на  фигуры  и
соотносил:  Башня,  разрушенная,  -  черные  провалы   развалин   позади
Итон-сквер-Террас; Утопленник - Хьюго Глендиннинг; Повешенный -  отец  и
его группа; Любовники - он и Изобел. И только Король пик и Дама бубен ни
о чем ему не говорили.
   Полина Симонеску, замерев над картами, посмотрела  ему  в  глаза.  Ее
тонкие пальцы повисли над Смертью, Любовниками, Королем пик. Шутом.
   - Monsieur le baron, - сказала она, - наступил новый год.  Сначала  я
вам погадаю на картах. Потом - если не  передумаете  -  можете  заняться
тем, для чего пожаловали.  -  Она  улыбнулась.  -  Итак,  сперва  карты.
Будущее начнется следом.
 
ЭЛЕН И ЭДУАРД 
 
Франция. 1959 
 
   - Я разработал этот дизайн для вашей жены. Вашей покойной жены...
   Флориан Выспянский, похожий на большого медведя, проговорил эти слова
со смущением, скрыть чувства ему не удавалось. Он  показал  на  брошь  в
дальнем конце стола, где была разложена коллекция его  творений.  Эдуард
взглянул на нее. Изумрудный кабошон, оправленный в золото  и  окруженный
рубинами,  -  превосходная  вещь,  достойная  какой-нибудь  царицы   или
магараджи, или же женщины, не склонной к скромности в украшениях.
   Эдуард улыбнулся:
   - Изобел была бы очарована. Вы точно угадали ее вкус.
   - Очень рад. Я и хотел угадать. О ней говорили, а я слушал.
   - Спасибо, Флориан. - Эдуард сжал его руку.
   Он прошелся вдоль  стола,  разглядывая  вещи,  выставленные  для  его
обозрения, он видел все стадии  их  создания,  начиная  с  самых  ранних
эскизов. Коллекция была почти завершена, оставалось сделать  всего  лишь
несколько вещиц. Предполагалось, что им будет дан ход  и  они  будут  на
выставке сначала в Париже, потом в Лондоне, потом в Нью-Йорке  в  ноябре
этого года. Все это обдумывалось многие месяцы, на это  возлагались  все
надежды, и больше чем надежды. Ему хотелось бы, чтобы Изобел увидела эту
коллекцию - в конце концов, она  стала  возможна  благодаря  ей.  Эдуард
посмотрел на ожерелья, тиары и браслеты, лунные камни и лазуриты, черный
жемчуг и бриллианты, ограненные "розочкой", опалы и рубины; от блеска их
красоты он закрыл глаза  и  увидел  Изобел  в  гостиной  на  Итон-сквер,
протягивающую руку и показывающую кольцо с изумрудом, она  поддразнивает
его, радуясь своему "милому" кольцу.
   Вскоре он оставил Флориана и провел ночь с какой-то женщиной  в  доме
Полины Симонеску.  Обычно,  отправившись  туда,  он  проводил  там  лишь
несколько часов. Но в эту ночь  желание  его  было  велико,  а  отчаяние
огромно, и он остался с этой женщиной,  хороня  до  утра  прошлое  в  ее
плоти. Как и все тамошние женщины, она была молода, красива, изощренна и
услужлива. У нее были длинные черные волосы, которые она  распустила  по
телу,  и  они  лежали  как  шелк,  и  -  может  быть,  потому,  что  она
почувствовала его потребность, - она попыталась изобразить свой  оргазм.
Эдуард прижал руку к ее шее. - Не притворяйся...
   Она застыла, ее черные глаза широко  открылись.  Он  двигался  в  ней
сильно, медленно, стремясь достичь того черного  пространства,  которого
искал,  того  краткого  затемнения  в  ритме  ощущений.  И  его  желание
передаюсь ей - может быть, потому,  что  он  именно  так  обнимал  ее  и
говорил ей именно те слова, или из-за того, что она почувствовала в нем,
- он понял, что она на самом деле  отвечает  ему.  Ее  веки  дрогнули  и
закрылись, шея выгнулась,  дыхание  стало  быстрым  и  прерывистым,  она
начала со стонами поворачивать голову.
   Он выждал и снова сделал резкое движение, и опять сделал паузу  -  он
был уверен в себе в эти последние мгновения, по мере того как  приближал
их обоих к концу. Он сжал ее крепче, сознавая,  что  сам  не  испытывает
никаких чувств. Когда он ощутил пульсацию ее оргазма,  ему  стало  легче
совершать толчки глубже и крепче - это ничего не значило, это был просто
вопрос выбора времени. Она вскрикнула. Эдуард прижал руку  к  ее  рту  и
кончил.
   Она была в потрясении и заплакала. Она вцеплялась в него и  говорила,
что такого с ней никогда не бывало. Она умоляла его прийти к ней еще.
   Эдуард тут же отодвинулся. Холод и безразличие охватили его душу,  он
преисполнился омерзения и отвращения к себе. Схватив ее за запястье,  он
приблизил к себе ее лицо.
   - Через час после того, как я уйду, - даже скорее, через полчаса, - я
забуду твое лицо. Я не вспомню твоего имени. Я не буду помнить ничего из
того, что случилось в эту ночь. У меня всегда  так.  Ты  должна  бы  это
знать.
   Она привстала на колени в кровати  и  смотрела  на  него,  ее  черные
волосы разложились по обе стороны ее лица, как два  крыла.  Плакать  она
перестала.
   - Я заставлю тебя запомнить, - сказала она. - Заставлю. Я сделаю так,
что ты никогда меня не забудешь.
   И она медленно провела ладонью по его ягодице.
   - Ты красив, - сказала она и склонила голову. -  Вот,  -  проговорила
она тихо. - Вот так, здесь, чувствуешь?
   - О да.
   Эдуард откинулся и закрыл глаза. Ее  действия  относились  к  кому-то
другому. Позже, ранним утром, когда только занялся рассвет, этот  другой
человек, этот мужчина снова вторгся в потаенные области ее тела,  трахал
ее, стремясь к забытью, и лишь когда это краткое забытье  наступило,  он
понял, что этот мужчина - он сам.
   Вскоре после шести утра он  вышел  оттуда  и  двинулся  по  безлюдной
улице. Мяукнула кошка, соскочила со стены  и  ласково  прижалась  к  его
щиколоткам. Эдуард взглянул на нее, потом перевел взгляд на  дом  Полины
Симонеску с закрытыми ставнями. Перед ним возник абрис бледного  лица  с
двумя темными крыльями волос, но образ этот уже таял. Он ненавидел  себя
в этот момент, как ненавидел себя ночью.
   Два года, и с этим покончено. Он  не  вернется.  Ни  к  самой  Полине
Симонеску, которая время от времени гадала ему на картах и  творила  ему
вымышленное будущее. Ни к этим женщинам. Ни к одной из них.
   Он вообще будет держаться подальше от женщин,  сказал  он  себе.  Ему
было тошно от результата, от этой сексуальной передышки, которая никогда
не была продолжительной и которую всегда, раньше или позже,  приходилось
повторять: пустота после пустоты.  И  кроме  того,  он  причиняет  вред,
сегодняшней ночью он в этом убедился, хотя детали уже  улетучивались  из
его памяти.
   Он отвернулся, и кошка, мяукнув, отстала.
   Больше никаких женщин, какова бы ни была тяга к ним. Этого решения он
придерживался три недели.
 
*** 
 
   Через три недели был теплый летний  вечер.  Он  подписывал  бумаги  в
тишине конторы, пока секретарша ожидала их, скрывая  свое  нетерпение  -
поскорее встретиться с любовником.
   Три недели - и его охватил ужас от пустоты жизни Он выглянул в окно и
смотрел, как пляшут листья. Он отвернулся и  попробовал  сосредоточиться
на работе. Он вызвал в памяти картину драгоценностей Выспянского, и  они
сверкнули холодным блеском. Подумал о "Партекс Петрокемикалз", где они с
матерью владели столь весомым для голосования количеством акций. Подумал
о новом исполнительном директоре "Партекса", жизнерадостном техасце  Дрю
Джонсоне,  его   приятеле,   его   креатуре;   путч   против   прежнего,
малоэффективного  и  отжившего  свой   век   директора   был   тщательно
спланирован и превосходно  проведен,  сама  идея  принадлежала  Эдуарду,
исполнение - Джонсону. Он сполна получил удовольствие от этого заговора,
пока они претворяли его в жизнь, - в этом плане был смысл, благодаря ему
сильная компания становилась еще сильнее. Но, когда  они  преуспели,  он
снова ощутил давящую пустоту.
   Джонсон был полон разных затей. "Партекс" стала теперь  четвертой  по
величине компанией в  Соединенных  Штатах,  производящей  нефть.  А  ему
хотелось, чтобы она стала самой большой и  поскорей.  Эдуард  восхищался
его целеустремленностью, полной захваченностью и чувством цели. Он и сам
на какое-то время мог бы принять участие во  всем  этом.  Но  потом  все
больше отходил бы от этого предприятия. Четвертая по величине, вторая по
величине, самая большая - какая разница?
   Он повернулся и взглянул на шкафы с полками,  содержащими  картотеки.
Перевел взгляд на  телефоны.  Можно  было  работать.  Можно  было  найти
женщину. Добыть себе прибыли, добыть  себе  удовольствия;  он  с  гневом
отверг и то, и другое.
   Выйдя из своего управления, он отпустил шофера на эту ночь и  сел  за
руль своего черного "Астон-Мартина". Выехал за черту города,  чтобы  под
музыку мчаться на высокой скорости. Когда он понял, что и это  перестало
его  захватывать,  он  при   первой   возможности   развернулся,   чтобы
возвращаться в Париж. Стало быть, женщина.
   Не та самая - он больше не верил в ее существование. Просто  женщина,
любая. Иностранка. Незнакомка. Которая сегодня здесь, а завтра  будет  в
ином месте - случайный секс в случайной жизни.
   Он проехал богатыми кварталами  Правого  Берега,  глянул  на  ледовый
блеск  бриллиантов  в  открытом  для  посетителей  зале  де  Шавиньи   и
направился в Пон-Неф вдоль набережной Августинцев.
   Прошлое навязчивым пульсом билось в его  голове,  рядом  поблескивала
Сена. А в нескольких улочках от него, в нескольких минутах  езды,  перед
церквушкой остановилась высокая стройная девушка.
   Она наугад бродила по улицам, тоже прислушиваясь к  прошлому.  Теперь
она остановилась и, подняв лицо навстречу солнечному свету, разглядывала
стоявшее перед ней здание. Церковь Св. Юлиана Бедного. Она тоже бедна. В
кошельке у нее ровно десять франков. Она улыбнулась.
   За церковью находился большой парк. Там играли дети. Она  слышала  их
крики. Краем глаза она различила  цвета  их  одежды.  Красный,  белый  и
синий. Американские цвета.  Цвета  независимости.  Она  в  Париже  почти
неделю, а до этого была в Англии: три дня в Девоне, три дня с  Элизабет,
сестрой ее матери.
   Ей не хотелось думать об этих трех днях. Она ехала туда,  исполненная
надежд, тряслась в загородном автобусе  по  узким  дорогам,  вывертывала
шею, чтобы скорее увидеть дом и сад ее матери. То самое  место,  которое
мать  на  протяжении  лет  вызывала  в  памяти,  так  что  после  многих
повторений Элен уверилась, что знает его: знает каждое дерево,  тенистое
местечко, где поставлены скамейки, выкрашенные белой краской; она вполне
отчетливо видела фигуры людей, собравшихся там для ритуала чаепития.
   Но все было совсем не так. Дом был безобразен, и  в  Элизабет  -  она
почувствовала это сразу - не было расположения  к  ней,  а  лишь  старая
злоба и старая ненависть.
   Она взглянула на церковь,  на  круглый  арочный  вход,  и  с  усилием
отогнала эти воспоминания. Она загнала их внутрь  вместе  с  другими:  о
том, как Билли лежал мертвый, о ее матери и щелканье четок  монахини,  о
Неде Калверте, том человеке с ружьем и  о  черном  "Кадиллаке".  Она  не
могла полностью освободиться от этих воспоминаний; ночью они  оживали  в
ее снах, но днем было такое место в  ее  сознании,  где  их  можно  было
вытерпеть.  Там  эти  образы  тоже   воспроизводились,   но   они   были
отдаленными, как когда-то виденный фильм, как то, что произошло с кем-то
другим. Она не позволяла им  очутиться  на  первом  плане  сознания.  Не
позволяла. Она приехала в Париж - "самый красивый город  в  мире,  Элен,
красивее даже Лондона", - и он в самом деле был красив. Каждый день  она
ходила по нему пешком, в одиночестве совершая свои паломничества. И пока
она ходила и смотрела, все было в порядке. Тогда она  не  дрожала  и  не
плакала. Такое случалось, если только она  слишком  долго  оставалась  в
одном месте и разрешала воспоминаниям прокрасться обратно.
   Начиналась ее новая жизнь, которую  она  так  давно  обдумывала  и  о
которой мечтала. Она как раз думала об этом - позже ей это  припомнилось
- и именно в этот момент услышала шум подъезжающей машины.
   Это была большая черная машина, марку которой она не могла угадать, и
она так никогда и не  поняла,  что  она  увидела  раньше  -  машину  или
человека, который сидел за  рулем.  На  секунду  она  подумала,  что  он
обратился к ней, но осознала свою ошибку. Должно  быть,  это  был  голос
какого-нибудь ребенка из парка. Она отвернулась,  услышала,  что  машина
подъезжает ближе, и повернулась обратно.
   На этот раз она посмотрела прямо на этого человека и увидела, что  он
глядит на нее и на лице у него выражение некоторой озадаченности, словно
ему кажется, что он узнает ее. Это было странно, потому что у  нее  было
такое же чувство, хотя тут же она поняла, что это просто  смешно  -  она
прежде никогда его не видела.
   С тех пор как она уехала из Оранджберга, она продолжала видеть мир  с
поразительной отчетливостью, словно все еще находилась в состоянии шока.
Цвета, жесты, лица, движения,  нюансы  речи  -  все  это  было  для  нее
ужасающе живо и ярко, и точно так  же  она  увидела  и  этого  человека,
словно он медленно вышел к ней из сновидения.
   Машина, в которой он ехал, была черной, черным же был  его  костюм  и
его волосы. Когда она посмотрела на него, он слегка  наклонился  вперед,
чтобы выключить мотор, а когда он выпрямился и снова взглянул на ее, она
увидела в молчании, которое показалось ей  оглушительным,  что  глаза  у
него темно-синие, как море в тени. Тогда она пошла к  нему  навстречу  и
остановилась у капота машины. Внезапно она поняла, что случится  дальше,
это понимание, словно молния, вспыхнуло в ее  сознании.  Ей  показалось,
что и он  знает  об  этом,  потому  что  лицо  его  на  мгновение  стало
неподвижным и напряженным; в глазах была растерянность, словно он ощутил
удар, некий неожиданный удар ножом, но не видел, как этот удар нанесли.
   Она что-то сказала, и он что-то  ответил,  -  слова  были  совершенно
несущественны, она видела, что он, подобно ей, понимает это; слова  были
просто переходом, необходимым коридором между двумя помещениями.
   Тогда он вышел из машины и приблизился к Элен. Она взглянула на него.
Ей стало сразу ясно, что она полюбит его, она ощутила это ярко  в  своем
сознании и почувствовала, как что-то внутри ее сдвинулось,  переменилось
и расположилось правильным образом.
   Она села в машину, и  они  поехали  улицами  Парижа  посреди  летнего
вечера,  и  ей  хотелось,  чтобы  эти  улицы,  езда  и   вечерний   свет
продолжались вечно.
   Он остановил  машину  у  собора  на  Монпарнасе  и  обернулся,  чтобы
посмотреть на  нее.  Это  был  прямой  взгляд,  и  ей  сразу  захотелось
спрятаться, убежать куда-нибудь. Однако от людей можно было спрятаться и
другими, более действенными способами; она выучилась им с тех  пор,  как
уехала из Оранджберга. Она подумала о женщине в поезде, о других  людях,
которые ей встретились с тех пор. и  о  тех  историях,  которые  она  им
рассказала. Она не принимала никаких  решений;  просто  не  нужно  было,
чтобы он знал, кто она такая, и чтобы об этом  знал  кто-либо  вообще  -
пусть ее знают как  женщину,  которой  она  хотела  стать,  которую  она
собиралась, выдумать. Не Элен Крейг - Элен Крейг она  навсегда  оставила
позади.
   - Знаете, вы не сказали мне, как вас зовут, - сказал он, бережно ведя
ее за собой в переполненном ресторане.
   - Элен Хартлэнд, - ответила она.
   И после этого все стало очень сложным.
   Ее зовут  Элен  Хартлэнд,  сказала  она.  Ей  восемнадцать  лет,  она
англичанка. Это имя,  имя  ее  семьи,  совпадает  с  названием  деревни,
поблизости от которой они жили в Девоне. Это недалеко от побережья,  дом
смотрит на море, и при нем замечательный сад. Он любит сады?
   Ее отец был летчиком, героем английских военно-воздушных сил, погиб в
последние месяцы войны. Ее мать, Вайолет Хартлэнд,  была  писательницей,
вполне известной в Англии, хотя романы, которые она писала, теперь вышли
из моды. Она  жила  одна  с  матерью,  которая  умерла,  когда  ей  было
шестнадцать. С тех пор она жила у сестры матери. Неделю назад она уехала
из Англии и, повинуясь порыву, приехала в Париж. Сейчас она  работает  в
одном кафе на  Бульварах,  живет  неподалеку  от  кафе  вместе  с  одной
француженкой, которая работает там же. Нет, она еще не  решила,  сколько
она здесь пробудет.
   Все это она рассказала  ему  за  ужином,  спокойным,  ровным  голосом
отвечая на каждый его вопрос, осторожно и  обдуманно,  явно  не  обращая
никакого внимания на  передвижения  разных  знаменитых  и  модных  людей
вокруг их стола.
   К тому времени они уже говорили по-английски, и ее голос  завораживал
Эдуарда. Он всегда очень чутко различал  акценты;  годы,  проведенные  в
Англии во время войны, и его наезды туда в послевоенное время выработали
в нем способность определять, откуда родом тот или иной  англичанин  или
англичанка, с такой же точностью, как если бы это был француз. Он  знал,
что в его собственном выговоре - когда он переходил на английский - вряд
ли можно угадать что-нибудь иностранное. В его речи чувствовались  следы
оксфордской  медлительности,   а   также   протяжности,   привитой   ему
Глендиннингом в старших  классах  перед  войной.  По  произношению  этой
девушки он не мог судить ни о чем.
   У нее была необычная четкость и безупречность дикции -  обычно  такую
безупречность можно встретить у тех, для кого английский - второй  язык.
Никаких примет местных влияний, при этом образованность,  гармоничность,
некоторая старомодность  и  поразительное  отсутствие  принадлежности  к
какому-нибудь классу.  Он  ничего  не  мог  сказать  о  ее  выговоре  на
основании акцента, фразеологии или сленга, и он ничего не мог сказать  о
ней самой.
   Для человека столь юного она была удивительно сдержанна.  Но  это  не
было попыткой  произвести  впечатление  или  даже  понравиться.  Она  не
кокетничала, не притворялась, что ей интересно, если это  было  не  так.
Она  просто  сидела,  хладнокровная,  в  коконе  своей   безукоризненной
красоты, и, может быть, не замечала, а может  быть,  была  равнодушна  к
тому, что каждый мужчина в ресторане  от  двадцати  до  шестидесяти  лет
смотрел в ее сторону с того момента, как она появилась в зале.
   Она выпила два бокала вина, от третьего  отказалась.  Когда  официант
обратился к Эдуарду, назвав его  титул,  она  взглянула  на  него  своим
спокойным взглядом серо-голубых глаз  -  и  ничего  больше.  Может,  она
слышала о нем, может, нет, ему было трудно судить об этом.
   Когда  они  закончили  есть  и  пили  кофе,  она  поставила  чашку  и
посмотрела на него.
   - Это очень знаменитое место, не так ли?
   - Очень, - улыбнулся Эдуард. - В двадцатые и начале  тридцатых  годов
это было излюбленное место писателей  и  художников.  Пикассо,  Гертруда
Стайн, Хемингуэй, Скотт Фицджеральд,  Форд  Мэдокс  Форд...  Это  и  еще
"Куполь" - они по-прежнему остро  соперничают.  Только  теперь...  -  Он
замолчал, поглядывая на шумную компанию в углу. - Теперь они состязаются
за внимание кинозвезд, певцов и  манекенщиц.  Писатели  ходят  в  другие
места - кафе на бульваре Сен-Жермен, в частности. Там бывают,  например,
Сартр и Симона де Бовуар...
   - Я рада, что вы привели меня сюда. Спасибо.
   Она откинулась в кресле и внимательно  оглядела  огромный  зеркальный
зал, официантов в длинных белых фартуках, великолепную толпу. Мужчина за
соседним столиком, глядя на нее, поднял с улыбкой рюмку, но она ответила
ему ледяным взглядом. Эдуард наклонился вперед.
   - Вы здесь раньше не бывали?
   - О нет. Но я хотела бы побольше узнать о таких местах.
   Она  сказала   это   с   абсолютной   серьезностью.   Брови   Эдуарда
приподнялись.
   - Вы хотите изучить их?
   - Ну разумеется. И другие места тоже. И все прочее. Много разного.
   Она подняла руку и начала считать на  своих  тонких  пальцах,  по  ее
губам бродила слабая улыбка.
   - О кафе и ресторанах. О еде. О вине. О платьях -  красивых  платьях,
как на той вон женщине. О  живописи,  архитектуре,  книгах.  О  машинах.
Домах. Мебели. Украшениях. Обо всем этом.  -  Она  подняла  свои  чистые
глаза и прямо взглянула ему в лицо. - Наверное, вам это трудно понять...
- Она замолкла. - Вы когда-нибудь были голодны - по-настоящему голодны?
   - Очень голоден, думаю, да - раз или два.
   - Я чувствую голод по этим вещам. По всему этому. Я хочу знать о них.
Понимать их. Я... в общем, я выросла в очень маленьком местечке.
   - И поэтому вы приехали в Париж?
   Эдуард посмотрел на нее  с  любопытством,  потому  что  в  ее  голосе
впервые  послышались  чувства.  Словно  тоже  заметив  это  и   тут   же
раскаявшись, она бегло улыбнулась.
   - Это одна из причин. И я прикладываю очень много сил. Знаете, чем  я
занимаюсь каждое утро перед работой и каждый вечер после конца  рабочего
дня?
   - Расскажите мне.
   - Я хожу по Парижу и смотрю.  На  рынки.  Галереи.  Дома.  Церкви.  И
магазины, разумеется. В  самые  знаменитые  мне  ходить  затруднительно,
потому что я не так одета, но я смотрю на витрины.  Разглядываю  платья,
шляпки и перчатки, и туфли, и чулки. Смотрю на сумочки и шелковое белье.
Я уже была в "Вюиттоне", "Гермесе" и "Гуччи", а вчера я  побывала  около
магазинов "Шанель", "Живанши" и  "Диор"  -  их  я  оставила  напоследок.
Снаружи, конечно, никаких платьев не видно, для этого надо войти внутрь,
поэтому я ограничилась знакомством с фирменными знаками. - Она  смущенно
улыбнулась.
   - Понятно. - Эдуард, растрогавшись и развеселившись, заколебался. - И
что вам больше всего понравилось из того, что вы видели?
   - Это трудно сказать, -  нахмурилась  она.  -  Сначала  все  казалось
безупречным. Потом я начала различать, чту мне  не  нравится  -  вещи  с
инициалами, вещи, в  которых  слишком  много  золота,  вещи...  те,  что
слишком крикливы. А больше всего - да, больше всего мне понравилась пара
перчаток.
   - Пара перчаток?
   - Они были очень красивые. - Она слегка покраснела,  -  В  "Гермесе".
Очень простые, мягчайшие, серые. Облегающие запястье. У  них  здесь  три
складочки, - и она указала место на тыльной стороне ладони. -  И  у  них
маленький плоский простроченный бантик вот здесь, на  границе  запястья.
Они были такие красивые.
   Я люблю красивые перчатки. И моя мать любила. Ей бы иметь их сотни...
   - Понимаю.  -  Эдуард  взглянул  на  нее  со  всей  серьезностью.  Ее
серо-голубые глаза встретили его взгляд с вызовом, словно она приглашала
его сказать  что-нибудь  издевательское.  Он  опустил  взгляд  на  белую
льняную скатерть.
   - А драгоценности? - спросил он осторожно. - Их ведь вы  тоже  хотите
изучить? Вы заглядываете в витрины ювелиров?
   - Иногда. - Она тоже опустила глаза. - Ваши я видела. Это ведь  ваши,
не так ли, на улице Фобур-Сент-Оноре?
   - Да, это в самом деле мои.
   - Я была там два дня назад. А потом пошла к "Картье". - В  ее  глазах
появился озорной огонек.
   -  И  какая  экспозиция  вам  больше  понравилась?  Моя   или   моего
соперника?
   - Честно говоря, Картье. Но я так невежественна. Я ничего не  знаю  о
камнях, об оправах.
   - А есть такой камень, который вы предпочитаете?
   - О да! Есть. Конечно. Мне нравятся бриллианты.
   - Они не обязательно самые дорогие... - Он  внимательно  наблюдал  за
ней. - Безукоризненный  изумруд  -  темно-зеленый,  какие  теперь  очень
редки, может стоить дороже...
   - О, здесь дело не в стоимости... -  В  ее  голосе  появился  оттенок
легкого презрения. - Мне нравятся бриллианты, потому что они чистые. Без
цвета. Потому что они одновременно холодны и горячи. Как  огонь  и  лед.
Бриллианты, которые я видела в... - Она запнулась. - Словно смотришь  на
свет. В самое сердце света. Вы, наверное, думаете, что я глупая.
   - Вовсе нет. Я сам думаю точно так же. Знаете ли вы, что у бриллианта
есть одно любопытное качество, благодаря которому  бриллианты  не  имеют
себе равных среди других камней? - Нет.
   - Знаете ли вы, каково ощущение от бриллианта,  если  держать  его  в
руке? Ощущение холода. Ледяного холода. Такого холода, что  он  обжигает
кожу.
   - Огонь и лед?
   - Как вы и сказали. Именно так.
   Их глаза на мгновение встретились и застыли. Эдуард почувствовал, что
голова его слабеет и начинает бешено кружиться,  ему  вдруг  показалось,
что он падает с огромной высоты, и это было долгое,  страшное  свободное
падение, безрассудное опьяняющее,  но  и  вселяющее  ужас.  Король  пик,
Королева бубен... В его  сознании  мелькнуло  воспоминание  о  том,  как
Полина Симонеску гадала ему на картах, и тотчас исчезло.
   Ей в жизни тоже пришлось пройти какой-то опыт, он видел это. Глаза ее
расширились, губы приоткрылись, она слегка прерывисто вздохнула,  словно
в   изумлении.   На   мгновение   она   показалась   удивленной,   затем
встревоженной. Эдуард медленно протянул руку через  стол  и  прикрыл  ее
руку. Впервые он коснулся ее, и это прикосновение  вызвало  в  нем  бурю
чувств, более сильных, чем ему довелось испытать со времен  детства.  Он
стал желать ее с того момента, как увидел, и  теперь,  ощутив,  как  его
тело пронизало столь острое желание, он вздрогнул.
   Инстинкт самосохранения был в  нем  прекрасно  развит  и  отточен  за
долгие годы. Он тут же быстро убрал руку и встал.
   - Уже поздно. Мне надо отвезти вас домой.
   Она подняла голову, видимо, совершенно не отметив его внезапности,  и
тоже медленно встала. Спокойная, в венце своей красоты, она проследовала
за ним из ресторана и уселась на мягкое кожаное сиденье "Астон-Мартина".
Пока они ехали, она не заговорила ни разу,  сидела  молча,  с  очевидным
удовольствием отдыхая и глядя на улицы и бульвары. Эдуард,  сам  сильный
человек, привыкший распознавать силу в других, обычно в мужчинах, сейчас
чуял силу в ней. Он чувствовал  флюиды  этой  силы  так  отчетливо,  как
аромат духов в воздухе. Он взглянул в ее сторону, и плоть его напряглась
и забилась: широкий рот, высокая полная  грудь,  длинная  изящная  линия
бедер и ягодиц. Малейшее ее движение говорило  о  сексуальном  обещании,
бесконечном восторге. И в то же время в ее глазах  ему  чудилось  что-то
дразнящее и пренебрежительное, словно она осознавала силу своей  красоты
и почти презирала ту немедленную реакцию, которую она вызывала.
   Он притормозил машину, когда они подъехали к ярко  освещенному  кафе,
где, как она сказала, она работает. Она выпрямилась.
   - Высадите меня здесь, пожалуйста.
   - Позвольте мне довезти вас до дома.
   - Нет, лучше здесь. У меня очень злая консьержка. - Она улыбнулась. -
Это квартала за два отсюда. Я потом дойду пешком.  Мне  все  равно  надо
повидать хозяина - узнать мое расписание на завтра. - Она повернулась  к
нему и протянула длинную тонкую руку. - Спасибо. Ужин был прекрасный.  Я
получила огромное удовольствие. - Она торжественно пожала  его  руку,  и
Эдуард проклял небеса и собственную явную неспособность сказать что-либо
членораздельное. Ему казалось, что ему хочется  попросить  ее  выйти  за
него замуж. Или поехать к нему. Или уехать с ним.  Или  еще  что-нибудь.
Все равно что.
   - Вы  работаете  каждый  день?  -  выдавил  он  наконец,  помогая  ей
выбраться из машины.
   Она посмотрела на него, слегка улыбаясь.
   - О да. Моя работа кончается около шести. До свидания.
   Она повернулась, больше на него не взглянув,  пошла  между  столиками
перед входом и исчезла в дверях кафе.
   Эдуард смотрел ей вслед и спрашивал себя, в силах ли он уехать отсюда
и никогда не вернуться, и понимал, что  не  в  силах.  Он  повернулся  к
машине.  Как  сквозь  пелену  он  различал  лица,  голоса  и   смех   за
переполненными столиками на terrasse , смутно видел обычный мир, живущий
где-то в ином месте.  Какая-то  хорошенькая  девушка  посмотрела  в  его
сторону, но он ее не заметил. В дальнем углу terrasse толстый  уродливый
коротышка тоже бросил на него взгляд и стал внимательно присматриваться.
Его Эдуард тоже не увидел. Он думал о том, что этой женщине восемнадцать
лет. Где она научилась этой абсолютной уверенности в  себе,  этому  явно
хладнокровному осознанию собственного сексуального величия? Научил ли ее
какой-нибудь  мужчина  -  и  если  да,  то  какой,  где  и   при   каких
обстоятельствах?
   Он громко застонал, залез обратно в свой "Астон-Мартин" и  погнал  на
бешеной скорости в Сен-Клу, где попытался утопить  свои  воспоминания  о
ней в бутылке арманьяка и бессонной ночи.
   Наутро  он  послал  человека  в  "Гермес"  за  парой  серых  лайковых
перчаток. На  палец  одной  из  них  он  надел  бриллиантовое  кольцо  с
солитером. Бриллиант был  пятнадцати  каратов,  степени  О,  высочайшего
класса чистоты цвета, и степени IР за прозрачность  и  отсутствие  дымки
внутри.  Его  огранил  мастер,  он  горел   голубовато-белым   огнем   и
представлял собой безупречный плод союза природы и искусства.
   Перчатки и кольцо он положил обратно в коробку и  прикрыл  крышку.  И
стал ждать в лихорадочной тревоге, когда же наступит шесть.
 
*** 
 
   На второй вечер  он  повез  ее  ужинать  в  "Куполь".  Ее  манеры  не
переменились. Его появление перед переполненным  кафе  она  приняла  без
единого вопроса.  Держалась  спокойно  и  вежливо.  Как  и  раньше,  она
отвечала на его вопросы, но от себя говорила мало. В свою  очередь  сама
она задавала только нейтральные вопросы. В них не было  обычных  женских
уловок, к которым он привык: никаких вопросов, рассчитанных на то, чтобы
тонко выудить сведения о его личной жизни, никаких попыток узнать, женат
ли он или есть ли у него другая женщина. Она говорила с ним о его работе
и  профессиональных  занятиях,  расспрашивала  о   Париже,   Франции   и
французах. Она никак не обнаруживала, известно ли ей о  том  сексуальном
магнетизме, который так чувствовал Эдуард, и он, вынырнув  из  очередной
его волны, пытался держаться так же спокойно и сдержанно, как она.
   Он заставил себя смотреть на нее с холодком, как на человека, который
пришел наниматься к нему на службу. В этот вечер  на  ней  было  простое
цельнокроеное платье из хлопка серо-голубого цвета, похожего на цвет  ее
глаз. Никаких украшений, обычные дешевые часы, - которые  она  временами
трясла,  потому  что,  как   она   сказала,   они   время   от   времени
останавливаются. У нее были прелестные руки с длинными тонкими пальцами,
овальные ногти коротко обрезаны и не покрыты лаком, как у школьницы. Она
сидела очень прямо, и была в ней поразительная неподвижность, отсутствие
живости, которое могло бы показаться скучным, но в ее случае приобретало
гипнотическую власть над ним.
   Не раз, глядя на нее, Эдуард начинал думать - а  не  солгала  ли  она
относительно своего  возраста?  Иногда  казалось,  что  она  еще  моложе
восемнадцати,  серьезное  дитя,  не  сознающее  собственного   эротизма,
ребенок с викторианской фотографии.  В  другие  моменты  она,  наоборот,
выглядела старше, была похожа  на  женщину  двадцати  с  чем-то  лет,  в
расцвете красоты. Нередко, особенно когда она смотрела  прямо  на  него,
преобладали два впечатления - невинности и чувственности. И тут  же  ему
чудилось, что  он  видит  строгое  и  прелестное  лицо  благовоспитанной
молодой женщины, которая, может быть, ходила в школу при монастыре, вела
уединенную жизнь, и чей чистый и спокойный взгляд будил в  нем  чувства,
мысли и мечтания, в которых не было ничего чистого.
   Тут  немедленный  отклик  его  тела  и  души  глубоко   потряс   его;
напряженный пуританизм в его характере боролся с его собственной  мощной
чувственностью; он представил себе, как  занимается  с  ней  любовью,  и
возненавидел себя за соблазн этих образов, проносившихся в мозгу. К  его
неудовольствию, он обнаружил, что привычные  для  него  роли  мужчины  и
женщины поменялись местами. Он, в душе презирая себя,  слышал,  как  сам
задает вопросы, рассчитанные спровоцировать ее на откровенность.  А  она
изящно, но твердо отклоняла все эти вопросы.
   На нее невозможно смотреть без волнения, подумал он. Его разум тщился
рассуждать, но все рассуждения тонули в вихре чувств.  От  нее  даже  не
пахло духами - только мылом, свежевымытой кожей и ею самой. Для  Эдуарда
это был самый одуряющий запах за всю его жизнь.
   И вот, когда он пришел в смятение такой силы, которое  показалось  бы
немыслимым тем, кто  его  знал  и  работал  рядом  с  ним,  он  внезапно
предложил, чтобы они ушли отсюда.
   - Хорошо.
   Их взгляды встретились, никто из них не  шевельнулся,  разум  Эдуарда
помутился.
   - Я могу отвезти вас домой. Или - если вы  захотите  -  мы  могли  бы
поехать в мой дом в Сен-Клу. Это совсем рядом с Парижем.
   Голос его дрогнул. Серо-голубые глаза хладнокровно взирали на него. В
мозгу Эдуарда пронеслись обрывки разных идиотских и неловких объяснений.
Ему хотелось, чтобы она  поняла  -  это  был  не  рассчитанный  ход,  не
банальный шаг в сторону банального совращения; у него  не  было  никаких
тайных мотивов, просто он не смог бы выдержать без нее еще один вечер.
   - Спасибо. С удовольствием.
   Он повел машину на высокой скорости, играла музыка, и он почувствовал
нарастающее возбуждение. Скорость и звуки моцартовского квартета  словно
перекидывали мостик через бездну их молчания;  он  вдруг  ощутил  полное
единение с ней. Она знает, она  понимает  меня,  думал  он  бессвязно  и
торжествующе.
   Он никогда не привозил женщин  в  Сен-Клу.  Единственным  исключением
была его жена. И теперь, как когда-то с Изобел,  он  прошел  через  сад,
благоухавший лилиями, и остановился у цветника, глядя  на  посеребренное
небо и красное мерцание города  вдалеке.  Он  сделал  это  намеренно,  в
последней отчаянной попытке спастись, в  надежде,  что  сопоставления  и
воспоминания, нахлынув в душу,  отсекут  тонкую  крепкую  нить,  которой
привязала его эта чародейка.
   Но сравнения  не  приходили  на  ум,  воспоминания  не  являлись.  Он
постоянно чувствовал, что не может ускользнуть от прошлого, и вот теперь
обнаружил, что прошлое отпустило его, прошлого нет, он свободен. Стоя  в
саду, он не способен был думать ни о чем,  кроме  женщины,  находившейся
рядом. Не произнося ни слова, храня  полное  молчание,  она  ввергала  в
забвение все, кроме настоящего.
   И вот Эдуард взял ее руку и удержал в  своей.  Медленно  ступая,  они
вместе направились к дому.
   Он повел ее в кабинет, в  котором  в  некой  иной  жизни  некий  иной
человек делал предложение Изобел. Почти автоматически он наполнил рюмки.
Она тем временем не спеша прошлась  по  комнате.  Слегка  тронула  рукой
кружевную накидку  на  одном  кресле,  спайтлфилдский  шелк  на  другом,
взглянула на тернеровские акварели. Эдуард поставил рюмки, тут же  забыв
об их существовании, и подошел к ней. Она обернулась  к  нему,  и  вдруг
оказалось, что заговорить с ней совсем просто.
   - Вы знаете, что происходит? Вы понимаете? - сказал он тихо.
   - Не знаю. Не уверена. - Она заколебалась. - Мне немного страшно.
   - Мне тоже, - улыбнулся Эдуард.
   - Я могу уйти. - Она посмотрела на дверь,  потом  снова  на  него.  -
Может быть, если я уйду прямо сейчас...
   - Вы этого хотите?
   - Нет. - На щеках ее вспыхнули полосы румянца. - Просто...  просто  я
не ожидала... я не планировала...
   Она запнулась, и Эдуард потянулся к ней и взял ее за руку. Он ласково
держал ее руку в своей и смотрел ей  в  лицо.  Он  был  тронут,  но  ему
показалось забавным, что столь юная женщина так  серьезно  рассуждает  о
планах,  и,  наверно,  она  почувствовала   это,   потому   что   слегка
нахмурилась,  словно  малейшая  ирония  на  эту  тему  вселяла   в   нее
неуверенность.
   - Вы думаете, это глупо?
   - Нет, не думаю. - Лицо Эдуарда посерьезнело. - Я всю жизнь прожил по
плану. Все упорядочено и рассчитано до мелочей. Я жил так много  лет,  с
тех пор как... - Он запнулся. - Очень долго.
   - А теперь?
   - А теперь я знаю, что планы не имеют ни малейшего значения. Впрочем,
я  всегда  это  знал.  -  Он  пожал  плечами,  отвернувшись.  -   Планы.
Расписания. Стратегии. Они наполняют  время.  Они  упорядочивают  его  -
помогают забыть, что оно пусто.
   Он все еще легко держал ее руку, но смотрел в  сторону.  Элен  стояла
неподвижно, глядя на него. Молнии плясали в ее  мозгу,  она  чувствовала
призрачное   спокойствие,   сквозь   которое    проступала    горячечная
уверенность. Эта уверенность жила  в  ней  с  того  момента,  когда  она
впервые увидела его, и весь вечер  старалась  от  нее  избавиться.  Весь
вечер, сидя напротив  него  в  "Купель"  и  изображая  спокойствие,  она
спорила сама с собой. Ничего не происходит, говорил  сначала  внутренний
голос, потом: да, происходит, но еще не поздно, еще можно остановиться.
   А потом, когда они приехали в Сен-Клу и она увидела этот дом во  всем
его великолепии, заговорили  другие  мерзкие  голоса,  другими  мерзкими
словами. Они говорили голосом ее матери и Присциллы-Энн, они  напоминали
ей, что мужчины лгут женщинам, особенно когда желают их, лгут  так,  как
Нед Калверт.
   Все эти предостережения шелестели у нее в голове, пока она не вошла в
эту комнату и пока Эдуард не заговорил. Теперь голоса тянули свое где-то
на задворках ее сознания, но их речи казались не только  грубыми,  но  и
абсурдными. Она подумала, глядя на Эдуарда, что даже такой мужчина,  как
он, может быть легко уязвим.
   - Эдуард. - Она впервые назвала  его  по  имени,  и  он  стремительно
повернулся к ней. - Как вам кажется, вы можете понять... или  кто-нибудь
вообще может понять... -  если  нечто  столь  истинно,  что  просто  нет
никакого иного выбора...
   - Да. Я могу это понять.
   - И я. - Она посмотрела  на  него  с  некоторой  торжественностью  и,
прежде чем он заговорил, глубоко вздохнула, словно желая успокоиться,  и
чуть-чуть шагнула вперед.
   - Я хочу остаться, - сказала она. - Я вовсе не хочу  уходить.  И,  по
правде сказать, не хотела. Ну  вот...  я  сказала.  -  Тут  ее  охватили
сомнения, подбородок поднялся, и на лице  появилось  выражение  дерзкого
вызова. - Женщинам не  полагается  говорить  таких  вещей,  правда?  Но,
по-моему, притворяться глупо. Не вижу  в  этом  смысла.  Я  правда  хочу
остаться. Я бы осталась с вами и прошлой ночью, если бы вы попросили  об
этом. А может быть, и в нашу первую встречу. Мы бы сели в вашу машину  и
приехали прямо сюда, и я бы... осталась. Вот так. Совсем  вас  не  зная.
Только у меня такое чувство, словно я знаю вас.  Вы  мне  нравитесь.  Вы
думаете, это плохо? Вы шокированы?
   Это было и смешно, и трогательно. Ее  своеобразная  серьезная  манера
говорить,  странное  сочетание  прямоты  и  застенчивости,  простодушное
предположение, что ее прямота отличает ее от женщин, к которым он привык
и которые выражают свои желания обиняками, -  все  это  тронуло  его  до
глубины души. Ее простодушие отозвалось в нем укором, но  он  знал,  что
она будет оскорблена, если заметит, как оно забавляет его. Он  шагнул  к
ней и взял ее ласково за руку.
   - Нет, - сказал он со всей серьезностью.  -  Я  не  шокирован.  И  я,
разумеется, не думаю, что это плохо. Я хочу, чтобы вы остались.  Я  хочу
этого больше всего на свете. Ну как - вы шокированы?
   Ее губы дрогнули в малозаметной улыбке.
   - Нет.
   - Когда я ушел из конторы в тот вечер, когда  мы  познакомились...  -
Эдуард заколебался. Он не знал, стоит ли продолжать, и уже  почти  решил
не говорить. Но тут она подняла глаза,  и  он  вдруг  почувствовал,  что
должен сказать ей правду. - В тот вечер... я искал женщину. Любую. На то
были причины... нет смысла объяснять какие, во всяком случае сейчас: это
прозвучало бы как извинение, а я этого не хочу. Я искал любую женщину  -
и такое нередко бывало и в прошлом, - но  нашел  ту  самую.  Вот  что  я
почувствовал. Вы должны знать это. Я хочу, чтобы вы  знали.  И  я  отдаю
себе отчет в том, как это звучит. У вас нет оснований верить мне,  но  я
клянусь, что это правда.
   Он внезапно замолчал и опустил руки. Яркий  румянец  залил  ее  лицо.
Эдуард отвернулся, он был в бешенстве  на  себя,  что  сказал  это.  Она
слишком молода, чтобы понять, у него  не  было  права  устраивать  такие
сложности. Наверняка он показался ей самым пошлым соблазнителем.
   - Простите. - Голос его звучал весьма официально. - Зря я это сказал.
Вы теперь, вероятно, хотите уйти...
   Он отвернулся и отошел. Элен смотрела на него, слегка нахмурясь.  Она
знала, каково это - напрашиваться на  отказ,  предвкушать  боль,  и  тем
самым помешать другим причинить ее;  год  за  годом  она  осваивала  эту
технику  в  Оранджберге.  Раньше  она  наивно  предполагала,   что   это
свойственно ей одной, теперь распознала эту черту в другом человеке. Она
шагнула вперед, и он повернулся к ней.
   - Эдуард, это не имеет значения. Я рада, что вы сказали  мне.  Я  все
равно хочу остаться.
   И тогда его глаза вновь ожили. Она взяла его руку и прижала  к  своей
груди.
   Они смотрели друг на друга. Под пальцами Эдуард чувствовал биение  ее
сердца.
   В его спальне она встала чуть поодаль от него и  расстегнула  платье.
Оказавшись обнаженной, она застыла в неподвижности, с опущенными руками,
чувства ее выдавало лишь частое дыхание, резко поднимавшее и  опускавшее
грудь.
   Грудь цвета слоновой кости, соски уже напряглись, обведенные широкими
ореолами. Эдуард смотрел на длинную безупречную линию изгиба  от  ног  и
ягодиц к узкой талии, на серьезное детское лицо  и  женскую  негу.  Элен
закусила  губу;  она  стояла  совершенно  неподвижно.  глядя,   как   он
раздевается.
   Когда он оказался обнаженным, она ступила ему навстречу и  опустилась
на колени. Она прижала лицо к его  животу,  а  потом,  со  стремительной
непосредственностью животного, легко поцеловала темные волосы, идущие от
груди к пупку и вниз.
   Поперек его постели лежала полоса расшитого  китайского  шелка  цвета
сливок с рисунком из бабочек, райских птиц и цветов.  Она  взглянула  на
шелк  и  на  мгновение  снова  увидела  комнату   миссис   Калверт.   Ей
представилось, как Нед застилает шелковое покрывало белым  прямоугольным
чехлом и лицо его расплывается  в  самодовольной  ухмылке.  Эта  картина
воочию встала перед ней,  она  вздрогнула,  и  видение  исчезло.  Эдуард
поднял руки и привлек ее на покрывало рядом с собой.  Она  почувствовала
тепло его кожи, его тело прикоснулось к ней,  она  услышала  собственный
краткий испуганный вздох и застыла в неподвижности.
   Потом они долго лежали рядом, почти не двигаясь. Затем чуть  заметным
движением Эдуард повернулся к ней, взглянул в глаза, и она ответила  ему
взглядом.
   Сначала  она  почувствовала  его  дыхание  на   своей   коже,   потом
прикосновение губ, потом рук. Глаза ее закрылись, она ничего не слышала,
существовало  только  прикосновение,  вымывавшее  ее  душу  дочиста.  Он
бережно вошел в нее, она испытала легкую боль, а после - великий  покой.
Ей казалось, что они вместе погружаются в море,  сажень  за  саженью,  в
изумрудную темноту, туда, где волны двигались и сменяли одна другую в ее
крови.
   - Подожди, - сказал Эдуард, когда она уже была  близка  к  концу.  Он
почуял это, потому что она была неопытна и слишком  стремилась  к  своей
развязке. - Элен. Подожди. Двигайся со мной, а не мне навстречу.
   Он инстинктивно произнес ее имя на французский лад, она открыла глаза
и на мгновение застыла. И вот ее глаза вновь  закрылись,  и  она  начала
двигаться в новом ритме, столь согласованном с ним, таком мощном и таком
сладостном, что он почти потерял контроль над собой.
   Внезапно  у  нее  начался  оргазм,  она  выгнулась  под  ним.  Эдуард
почувствовал, что его обычный контроль  и  опытность,  приобретенные  за
годы бессмысленных занятий любовью, улетучиваются,  покидают  его,  и  с
облегчением ощутил свободу. В его мозгу  пылала  жаркая  темная  звезда,
источник света, до которого надо было добраться.  Элен  назвала  его  по
имени в тот момент, когда он достиг ее, и он почувствовал, как тело  его
содрогается в неистовости освобождения.
   Потом оба лежали  неподвижно  и  молча.  Когда  мысли  его  несколько
успокоились и он оторвался от ее тела, то  ощутил  некоторый  страх.  Он
стал напряженно ожидать возвращения ненависти к себе, той обратной волны
омерзения, которая всегда следовала за желанием. Но этого не  случилось,
он чувствовал только великий покой, а затем напряжение оставило его тело
и перестало существовать.
   Первой заговорила Элен. Она взяла его за руку и сжала. Голос  ее  все
еще звучал надломленно.
   - Эдуард. Ты развеял прошлое...
   Он расслышал изумление в ее голосе и поскольку сам  испытывал  те  же
чувства, то улыбнулся с неподдельным восторгом.
   - Прошлое, да, - сказал он. И они уснули вместе.
 
*** 
 
   На следующий день, уже довольно поздно, он вспомнил вдруг  о  подарке
из  "Гермеса".  Аккуратно  завернутый,  обвязанный  фирменной  ленточкой
"Гермеса", подарок все  еще  лежал  у  него  в  кабинете,  позабытый  со
вчерашнего вечера. Эдуард сходил за ним  и  принес  ей.  Элен  сидела  в
постели, прислонясь к кружевным подушкам. Он бережно положил сверток  ей
в руки.
   - Это подарок. Для тебя. Я собирался вручить его вчера, но...
   - Подарок? Для меня? - На мгновение она стала трогательно  юной,  как
девочка на Рождество, потом опустила глаза, и  он  заметил  на  ее  лице
некое сомнение и тревогу.
   Она взглянула на коробку, боясь  открыть  ее.  Ей  словно  послышался
голос Неда Калверта, медленные, по-южному растянутые слова соблазнителя.
"Голубка  моя...  Ты  же  знаешь,  как  я  люблю  делать  подарки   моей
девочке..."
   Она подняла  голову  и  увидела  лицо  Эдуарда.  Оно  выражало  такую
нежность и такое волнение, хотя и прячущееся под напускным безразличием,
что она тут же устыдилась  своего  воспоминания,  устыдилась  того,  что
связала эти  два  события  и  этих  двух  мужчин.  Образ  Неда  Калверта
развеялся, она улыбнулась, и тут же новые образы проступили, пульсируя в
ее теле, сквозь долгую ночь и долгое утро, и  тогда  она  с  нетерпением
потянула за ленточку и вскрыла коробку.
   Пара перчаток - тех самых.  Сердце  подскочило  от  радости,  что  он
запомнил.  Бриллиантовое  кольцо  немыслимой  красоты.  Она  зачарованно
вгляделась в бело-голубой огонь камня, потом  неуверенно  посмотрела  на
Эдуарда.
   Эдуард подошел к постели. Он сел рядом с Элен и взял ее руки в свои.
   - Когда я еще был мальчиком... - Он сказал это так  смущенно,  словно
затвердил в уме свою речь, но, когда  ее  надо  было  произнести,  слова
стали  ускользать  из  памяти.  -  Когда   я   был   мальчиком   -   лет
пятнадцати-шестнадцати, моложе, чем ты сейчас, - я влюбился  в  женщину,
которая была много старше меня.  Это  было  во  время  войны.  Я  жил  в
Лондоне, и она была предметом моего первого романа,  если  угодно,  моей
первой любовницей. Нас познакомил мой брат... - Он ненадолго замолчал. -
Наверно, это было страстное увлечение, так думал тогда и мой брат...  но
я никогда не мог так относиться к этому, даже теперь не могу.  Для  меня
это было подлинностью, я был очень молод и полностью  захвачен  этим,  а
через некоторое время - немногим больше года - это кончилось.  Ее  звали
Селестиной.
   Он замолчал; Элен молча наблюдала за ним.
   - Она была доброй женщиной, теперь я это понимаю. Она всегда была  со
мной терпеливой и благородной. То, что она мне говорила, я буду  помнить
всегда, но особенно одно... - Он умолк в  нерешительности.  -  По  части
слов я был тогда не слишком осмотрителен - по молодости и неопытности. И
все время произносил самые пылкие декларации - понимаешь, я убедил себя,
что у нас есть  будущее.  И  каждый  раз  она  останавливала  меня.  Она
говорила, что я не  должен  бездумно  расточать  слова,  что  однажды  я
встречу женщину, которую полюблю, и эти слова мне надо хранить для  нее.
Беззаботное расточительство обесценивает слова, они становятся  расхожей
монетой... Я сердился,  когда  она  это  говорила.  Но  потом  понял  ее
правоту. С тех пор, что бы я ни делал и где бы я ни был, я не солгал  ни
одной женщине. Не изображал чувств, которых не было.  -  Он  нетерпеливо
дернул плечом. - Я понимаю, что это не такое уж большое достижение.
   Тут он замолчал. Элен спокойно смотрела на него.
   - Почему ты мне это рассказываешь?
   - Потому что до тебя дойдут слухи обо мне, если еще  не  дошли.  И  я
хочу, чтобы ты знала правду. Понимаешь, я делал женщинам подарки, бывали
времена, когда я был этим знаменит. Драгоценности моей фирмы  -  рубины,
жемчуга, сама можешь все это представить. А когда связь кончалась...
   Он говорил небрежно, почти нетерпеливо, и Элен почувствовала, что  ее
сердце сковывает ледяная тоска.
   - Когда связь кончалась... - Она взглянула на кольцо. - А, понимаю.
   - Нет, не понимаешь. - Он наклонился и еще крепче сжал ее руку. -  До
сих пор я еще ни разу не дарил никому бриллиантов. Никогда. Эти камни  я
считаю самыми прекрасными, их больше всего любил мой отец. Я придерживал
их при себе, как придерживал слова, хотел иметь нечто  безупречное,  то,
что я могу отдать от искреннего сердца, с любовью. Когда наступит время.
   Воцарилось молчание. Он говорил спокойно, но Элен видела по его лицу,
что в нем происходит борьба. Она  перевела  взгляд  на  кольцо  и  снова
посмотрела ему в глаза. У нее  слегка  кружилась  голова  от  внезапной,
нерассуждающей радости, душа ликовала. На мгновение она снова  очутилась
перед церковкой,  услышала  детский  крик,  увидела  цветной  всполох  в
воздухе, а потом его лицо. Вот, стало быть, как видят будущее?
   - Я знала, - сказала она.
   - Я тоже знал.
   Он сжал ее руку,  затем  отпустил.  Элен  осторожно  сняла  кольцо  с
гермесовских перчаток. Надела его на палец - оно было холодным, твердым,
ярким. Она подняла руку, и бриллиант ослепительно вспыхнул.
   Позже Эдуард сказал ей:
   - Ты должна остаться. Должна. Давай съездим за твоими вещами.
   - У меня один чемодан, - улыбнулась Элен,  -  и  все.  Один  чемодан.
Единственное мое имущество в этом мире.
   - Тогда давай съездим за ним. Поедем вместе.
   - Нет, - она покачала головой. -  Это  не  займет  много  времени.  Я
должна сделать это сама.
   Эдуард принялся было возражать, но  уступил,  поскольку  не  смог  ее
переубедить.
   Она взяла такси до Парижа, вышла на Правом  Берегу,  перешла  Сену  и
бежала бегом до дома, где снимала квартиру. К ее облегчению, ей никто не
встретился, даже старая ведьма консьержка отсутствовала на своем обычном
месте у дверей.
   Элен взбежала по лестнице и опрометью кинулась в каморку, где  раньше
ночевала. Секунда потребовалась ей на то, чтобы найти чемодан, еще  одна
- открыть его  и  забросить  туда  те  несколько  платьев,  которые  она
привезла с собой.
   Она собралась закрыть его и остановилась. Откинувшись назад, стоя  на
коленях, она отложила в сторону мятую юбку и кофточку  и  посмотрела  на
связку бумаг и фотографий; посмотрела на  Оранджберг,  свою  мать,  свое
прошлое.
   Она смотрела молча, ощущая разлом времени. Оранджберг,  Билли,  мать,
Нед Калверт, Касси Уайет, Присцилла-Энн, она вспомнила, как лежала ночью
в узкой постели, и тонкие занавески хлопали от свежего ветерка, и с реки
плыл запах ила. Все это  казалось  нереальным,  далеким,  как  кадры  из
когда-то виденного фильма. Три  дня  затмили  шестнадцать  лет.  Вина  и
отчаяние заполнили душу. Она взяла одну из фотографий Вайолет  и  крепко
прижала к груди. Закрыла глаза - и прошлое  замелькало  перед  ней,  как
клочок  бумаги,  уносимый  речным  течением.  Ее  мать  и  мать   Билли,
обвиняющая ее в смерти Билли. Она увидела, как миссис Тэннер наклоняется
над сыном и застегивает рубашку на его груди, как растопыривает  пальцы,
и начинается дождь.
   Ей снилась эта картина ночь за ночью, на протяжении недель, с тех пор
как она уехала из Оранджберга. Из-за  этого  она  боялась  засыпать,  и,
когда сон приходил, она просыпалась, как от толчка,  сидела  в  кровати,
обливаясь холодным потом, убеждая миссис Тэннер и себя, что это не из-за
нее Билли так умер.
   Она открыла глаза. Вайолет ласково смотрела на нее  с  фотографии,  и
губы ее были сложены  наподобие  лука  Купидона.  На  ней  была  нелепая
шляпка.
   Элен вздрогнула. Она положила фотографию обратно и закрыла чемодан. У
нее было неясное чувство, что она должна им - им всем, Вайолет, Билли  и
миссис Тэннер, и еще не имеет права  быть  счастливой.  Как  только  эта
мысль оформилась в ее сознании, она тут  же  восстала  против  нее.  Так
просто немыслимо рассуждать; Билли понял бы ее, и мать бы  поняла.  Мать
поступила бы точно так же. Все ради любви...
   Но и в этой мысли было нечто леденящее  душу.  Может  быть,  в  конце
концов она превращается в  свою  мать?  Элен  встала,  подняла  чемодан,
поставила на узкую  койку  и  посмотрела  на  него.  Ей  не  обязательно
возвращаться к Эдуарду, сказала она  себе.  Она  может  отослать  кольцо
обратно и больше не встречаться с Эдуардом. Может приниматься за все то,
чем она собиралась заниматься. Может. Ведь может же?
   Она стояла и упрямо хмурилась,  глядя  на  чемодан.  Потом  быстро  и
неловко подхватила  чемодан,  распахнула  дверь  и  пустилась  бегом  по
лестнице. Всю дорогу от дома до Сены она бежала и остановилась  у  моста
Нотр-Дам. Блестела вода  в  быстро  струившейся  реке,  на  ярком  свету
вырисовывались высившиеся шпили Нотр-Дам, вдоль  реки,  по  солнышку,  в
обнимку прогуливались парочки. Она остановила такси.
   Она приехала в Сен-Клу и увидела что Эдуард ждет ее перед входом.  Он
расхаживал взад-вперед по дорожке, усыпанной  гравием,  и  когда  увидел
машину и ее, бегущую к нему, то протянул руки ей навстречу.
   - Я испугался, - сказал он, обнимая  ее.  -  Не  знаю  почему,  но  я
подумал, что ты можешь не вернуться...
   Элен уронила чемодан и спрятала лицо на его груди.
   - Я должна была вернуться,  -  сказала  она  Эдуарду,  своей  матери.
Билли, всем. - Должна была.
 
*** 
 
   - Что заставило тебя приехать в Париж? Раньше Эдуард не задавал этого
вопроса, а теперь  спросил  внезапно,  посреди  долгого  умиротворенного
молчания. Был вечер, чудесный теплый парижский вечер, и  они  сидели  на
веранде кафе "Deux Magots" . Перед ними, на маленьком  круглом  столике,
стояли две рюмки перно. Эдуард добавил воды  к  прозрачному  напитку,  и
Элен смотрела,  как  жидкость  делается  молочного  цвета;  ей  нравился
прохладный вкус аниса, разогревающее тепло, когда  питье  добиралось  до
внутренностей.  Она  чувствовала  себя,  как  кошка,   свернувшаяся   на
солнышке, в мире со вселенной.
   - Осторожней, - сказал с  улыбкой  Эдуард.  -  Это  довольно  крепкий
напиток, Элен.
   Элен улыбнулась. Ей нравилось, когда  он  называл  ее  по  имени.  Он
произносил его на французский лад, как всегда звала ее мать. Иногда  это
вселяло в нее чувство вины, потому что Эдуард все еще считал,  что  Элен
Хартлэнд  -  ее  настоящее  имя;  но  в   этом   было   что-то   странно
успокоительное - как будто Эдуард знал ее на самом деле, вопреки всей ее
лжи.
   Сейчас ей казалось, что она  хотела  бы  навсегда  остаться  здесь  -
наблюдать  за  непрекращающейся  вереницей  прохожих,   ловить   обрывки
разговоров за соседними столиками. Она прямо подпрыгнула от его вопроса.
- Моя мать любила Париж. Часто о нем говорила. Я  никогда  еще  не  была
здесь... - Она не знала, что сказать, надеялась, что он больше ни о  чем
не спросит, сейчас ей ни  за  что  не  хотелось  бы  уклоняться  от  его
вопросов. Она уже раскаивалась в том странном инстинкте, который побудил
ее солгать в день их знакомства.  Каждое  утро  она  просыпалась  в  его
объятиях и говорила себе, что сегодня все будет по-другому, сегодня  она
скажет ему правду. "Я выросла не в Англии, Эдуард. Я  обманула  тебя.  Я
выросла в Америке. На Юге. В Алабаме". Она часто репетировала  про  себя
эти слова. Но, собравшись наконец  их  произнести,  она  тут  же  теряла
мужество и молчала. Попала в ловушку собственной  лжи  -  теперь  Эдуард
может оскорбиться или рассердиться. Ей придется  объяснить,  почему  она
солгала, и тогда нужно будет рассказать ему все: о матери  и  аборте,  о
Билли  и  Неде  Калверте...  Устыдившись  последнего  воспоминания,  она
вспыхнула и почувствовала, как жар охватывает ее шею и горит  на  щеках.
Если бы он узнал, то, может, переменился бы к ней? Она  отвернулась,  ей
показалось, что переменился бы.
   Эдуард заметил ее румянец, но  понял  его  неверно,  он  улыбнулся  и
откинулся в кресле.
   - Если бы ты не остановилась взглянуть  на  церковь  именно  тогда...
Если бы я поехал другим путем... если бы  у  меня  было  другое  деловое
расписание... если бы твоя мать не говорила с тобой  о  Париже...  -  Он
пожал плечами. - Так много "если". Мне это нравится.  Напоминает  мне  о
том, что боги добры - иногда.
   Элен посмотрела на него. Взгляд его темно-синих глаз обратился к  ней
слегка дразняще, потом стал серьезным и пристальным.  Шум  вокруг  стих;
Элен почувствовала, как сдвигается  мир  и  изменяется  перспектива.  Ни
кафе, ни Парижа,  ни  Алабамы,  ни  прошлого,  только  они  двое.  Такой
неподдельный восторг от одного лишь взгляда! Она почувствовала ликующую,
внезапную,  сумасшедшую  радость,  ей  захотелось  совершить  что-нибудь
безумное - петь, танцевать, кричать,  обернуться  к  людям  за  соседним
столиком и сказать им, что она влюблена и  теперь  понимает  все  -  все
рассказы,  стихи,  песни.  Ее  душа  пела,  в  ней  била   жизнь,   жила
уверенность. Она наклонилась вперед и протянула ему руку, ладонью вверх.
   Эдуард потянулся к ней и положил свою  руку  сверху.  Как  только  он
дотронулся до нее, она почувствовала, что желает его, ожидание пронизало
ее тело, ум обволокла теперь уже знакомая усталость.
   Она читала об этом желании в книгах, девочки говорили о нем в  школе,
но она все равно не была готова к этому чувству, его  неотвязности,  его
особому ослеплению. Оно было острым и сладким, приятным и болезненным. И
Эдуард тоже чувствовал его. Она научилась распознавать это в его глазах,
а он - в ее, и их  тайная  связанность  сводила  ее  с  ума.  Она  тогда
переполнялась  веселым  безрассудством,  словно  была  и   опьянена,   и
возбуждена одновременно. Она взглянула на Эдуарда, который с неожиданным
нетерпением начал махать официанту, понимая, что он  почувствовал  точно
то же, что и  она,  но  никто  другой  этого  не  понял  бы.  Официанту,
посетителям кафе  он  должен  был  показаться  сдержанным,  официальным,
бесстрастным. Никто не мог бы расслышать их тайные переговоры, никто  не
видел Эдуарда таким, каким видела его она. Другие видели просто мужчину,
она же  -  возлюбленного,  ее  возлюбленного,  в  безотлагательности  их
желания и тайне было ее торжество.
   Эдуард поднял глаза:
   - Да?
   Она кивнула, и он встал с решительным видом.  Взяв  ее  за  руку,  он
мгновение колебался, и как раз когда Элен думала: о, скорее, где-нибудь,
неважно где, - он быстро вывел ее из кафе в лабиринт улочек за  церковью
Сен-Жермен-де-Пре. Он шел быстро, и Элен, догоняя его, спотыкалась.
   Переулок,  маленькая  площадь,  затененная   деревом,   нагромождение
скромных гостиниц с высокими узкими  фасадами,  ставни  их  прикрыты  от
лучей  вечернего  солнца.  Банкноты  скользят  по  старой   полированной
поверхности  конторки  красного  дерева,  закорючка   подписи,   тяжелый
стальной  ключ  и  владелец  -  толстяк,  курящий  сигару.  Он  даже  не
потрудился поднять на них глаза.
   Комната была на первом этаже, и Эдуард привлек к  себе  Элен  раньше,
чем открыл дверь. Потом он прижал  ее  к  двери  и  припал  к  ней;  она
почувствовала его тяжесть, твердость его пениса, прижатого к ее животу и
ногам. Она застонала, Эдуард расстегнул ее блузу, пальцы его путались  в
нетерпении. Она почувствовала  его  губы  на  шее,  потом  его  язык  на
заострившихся кончиках сосков. Она в лихорадке потянула за  его  ремень;
нет времени на раздевание, нет, нет, нет.
   Ее кружевные трусики были влажными. Эдуард  стянул  их  с  ее  ляжек,
раздвинул губы ее потаенного места, и она вскрикнула, прижимаясь  к  его
ладони и пальцам, терлась об него, как зверек. Ей хотелось взять в  руки
его член, и она все пыталась высвободить его из одежды.  Но,  когда  она
наконец добралась до него, этого оказалось  недостаточно.  Ей  хотелось,
чтобы он был внутри ее, чтобы чувствовать, как он ее  заполняет.  Эдуард
обхватил ее за бедра, лег на спину, опрокинув ее на себя - губы к губам,
тело к телу.
   - Открой глаза. - сказал Эдуард, немного отстраняясь.
   Она открыла глаза и взглянула. Она видела это волшебное,  бесконечное
наслаждение соединения. Это было так возбуждающе - и видеть, и  ощущать,
это было восхитительно и непереносимо, то напряжение, когда он несколько
отстранился от нее, и она увидела его - сверкающего и  сильного,  прежде
чем он снова вошел в нее.
   Он всегда точно знал, когда она будет кончать.  Сегодня  этот  момент
был неистов и наступил очень скоро. Она лихорадочно прижалась к  нему  и
на мгновение  застыла,  как  всегда  за  секунду  до  конца.  Он  обожал
выражение ее лица в этот  момент,  потому  что  она  казалась  такой  же
слепой, как он  сам.  Последнее  долгое  движение.  Они  содрогнулись  в
объятиях друг друга; с тех пор как  они  покинули  кафе,  прошло  меньше
десяти минут.
   Потом Эдуард лицемерно сказал:
   - Мы могли, наверно, подождать до возвращения в Сен-Клу.
   - Разве могли? - улыбнулась Элен.
   И тогда она отодвинулась от него и впервые оглядела комнату. Высокое,
закрытое ставнями окно,  гигантская,  величественная  кровать,  покрытая
розовым шелком, огромный начищенный шкаф. На полу  коврик,  в  углу,  за
занавеской, биде.
   - Что это за место?
   - Гостиница. Своего рода. Далека от  респектабельности.  Здесь  сдают
комнаты по часам тем, у кого крайняя надобность. Мне точно не  следовало
приводить тебя сюда.
   - А я рада, что ты привел. Мне здесь нравится. - Элен  повернулась  к
нему с вызовом. - Мне нравится этот смешной шкаф и смешная кровать.  Мне
все здесь нравится.  У  этой  комнаты  нет  секретов.  Она  создана  для
любовников и гордится этим.
   - Можно было бы подобрать обои получше, - пробормотал Эдуард.
   - Пожалуйста, не критикуй, - напустилась  на  него  Элен  -  Тут  все
замечательно, и я просто в восторге.
   - Здесь всегда можно остановиться... - Эдуард заулыбался. - Наверное,
можно снять комнату на всю ночь, а не только на  час.  -  Он  решительно
двинулся к кровати. - Раз тебе так понравилось  здешнее  убранство...  -
проговорил он, привлекая Элен рядом с собой на шелковое покрывало.
   На  этот  раз  они  любили  друг  друга  медленно,  под   дружелюбное
поскрипывание кроватных пружин. Когда стемнело, они вышли и пообедали  в
ресторанчике неподалеку, заполненном чинными, обедавшими  в  одиночестве
французами, вкушавшими свою трапезу с большой серьезностью, с салфетками
под подбородком. Никто не узнал Эдуарда;  пожилые  официанты  в  длинных
белых фартуках заботливо обслуживали их, поглядывая искоса  и  временами
улыбаясь, словно им было приятно в этот летний  вечер  обслуживать  двух
людей, столь великолепно равнодушных ко всему, кроме самих  себя.  Затем
они шли обратно по тихим улицам, в комнату с  розовой  постелью.  Утром,
совсем рано, они  заказали  круассаны  и  кофе  с  молоком  в  китайских
кувшинчиках с толстыми стенками, их принесли им в комнату, и они ели  за
столиком, откинув ставни и глядя на площадь с ее центральным деревом.
   Большая,  солидная   полосатая   кошка,   соскользнув   с   наружного
подоконника, потянулась и неторопливо  пошла  через  площадь,  помахивая
плюмажем хвоста. Элен наблюдала за ней, смотрела, как свет занимается на
листьях деревьев, прислушивалась к шуму города, оживающего в это  раннее
утро. Она взволнованно повернулась  к  Эдуарду,  не  зная,  что  на  нее
устремлен его серьезный взгляд.
   - Я так много думала о том, что со мной будет... о том, чем  я  буду.
О, Эдуард, сколько я напридумывала планов! - Она чуть качнула головой. -
Когда я с тобой, я вообще об этом не думаю. Тогда это не имеет значения.
Мне не надо никем становиться. Я просто есть... - Она  тревожно  подняла
глаза на его лицо. - Ты это понимаешь? Как ты думаешь, это не правильно?
   - Я чувствую то же самое, - тихо сказал Эдуард, - поэтому  судить  не
могу.
   - Здесь прекрасно. Париж прекрасен. Я люблю тебя, Эдуард,  -  сказала
она и  одним  из  быстрых  неловких  движений,  которые  он  так  любил,
отвернула лицо и спрятала у него на плече. Эдуард  ласково  обнял  ее  и
прижался губами к ее волосам.
   - Дорогая моя, - сказал он нежно. - Дорогая моя.
 
*** 
 
   Они ушли из гостиницы, болтая и смеясь, держась за руки, вскоре после
девяти. Когда они вышли на площадь, Эдуард  застыл,  постоял  мгновение,
потом взял Элен за руку и продолжал  путь.  Подняв  глаза,  она  увидела
высокую, в высшей степени элегантную женщину,  глаза  ее  были  затенены
темными  очками.  Женщина  некоторое  время  смотрела  им  вслед,  потом
свернула в переулок.
   Когда она уже не могла их слышать, Эдуард вздохнул.
   - Жислен Бельмон-Лаон, - сказал  он.  -  Самая  большая  сплетница  в
Париже.  Несколько  лет  назад  она  была  декоратором  некоторых  наших
салонов. Она часто бывает в магазинах на улице Жакоб. И  еще  она  часто
бывает у моей матери...
   Элен остановилась и посмотрела на него.
   - Она тебя узнала?
   - О, думаю, что несомненно. Жислен ничего не пропускает.
   - Ты думаешь, она  скажет  твоей  матери,  твоим  друзьям...  -  Элен
заколебалась.
   Эдуард улыбнулся.
   - Что она видела, как я выхожу в девять утра из  крайне  сомнительной
гостиницы с красивой молодой женщиной? Разумеется. Матери она  скажет  в
обеденное время, а к вечеру - остальному Парижу...
   - И тебя это тревожит? -  Элен  посмотрела  на  него  испытующе,  она
почувствовала легкий страх.
   - Тревожит? Мне ровным счетом наплевать.  Рано  или  поздно  они  все
равно узнают. Это неизбежно. Я не собираюсь тебя прятать. Просто... - Он
замолчал, и лицо его посерьезнело. - Я привык к их сплетням и лжи, а  ты
нет. Я не хочу, чтобы тебе причинили боль, и  надеялся,  что  мы  сможем
избежать этого - по крайней мере еще несколько недель.
   Он ничего больше не сказал и даже, казалось, забыл об этом случае, но
в душе Элен заныло беспокойство. Лучше бы их не увидели, лучше бы Эдуард
не рассказывал ей, как это теперь будет разворачиваться во  времени;  ей
казалось, что они с Эдуардом были, заперты  в  некоем  особом  месте,  а
теперь туда вторгся холодный мир. Она на мгновение увидела себя  глазами
посторонних: молодая девушка без денег и друзей  и  человек  старше  ее,
могущественный и богатый.
   В тот день Эдуард повез ее в "Шанель", потом в "Гермес", где  заранее
договорился о том, что ей подберут костюм для верховой езды. "Зачем  мне
костюм для верховой езды? Эдуард, это безумие", -  сказала  она,  но  он
только улыбнулся и ответил: "Подожди, увидишь". Он и раньше  покупал  ей
одежду, в эти две недели, что они были в  Париже.  Тогда  она  принимала
подарки с легкой душой, радостно и взволнованно. Но в этот день все было
испорчено. Приказчики в "Гермесе" были  сама  обходительность,  но  Элен
поеживалась под их пристальными взглядами экспертов.  Любовница  богача,
охотница за деньгами; в их глазах ей  чудилось  презрение.  Эдуарду  она
ничего не сказала. Вечером того же  дня  его  мать,  Луиза  де  Шавиньи,
позвонила ему в Сен-Клу. Разговор был  кратким,  и  из  слов,  сказанных
Эдуардом, понять было ничего нельзя. Он снял трубку в спальне, и,  когда
разговор закончился, Элен увидела,  что  лицо  его  омрачилось.  Она  со
страхом смотрела на него. Некоторое время он сидел неподвижно,  уставясь
в пол. Потом поднял голову, протянул ей руку, и лицо его прояснилось.
   - Может, нам на время уехать из Парижа? - сказал он внезапно,  застав
ее врасплох. - Давай? Я хочу показать тебе Луару... чтобы ты там  ездила
верхом.
   Значит, он задумал это до сегодняшнего дня; голова ее закружилась  от
радости. И только позже, когда прошло  время,  а  он  так  ничего  и  не
рассказал ей о телефонном разговоре, к ней вернулась ее прежняя тревога.
   Может быть, он хочет везти ее на Луару не по этой причине, а  потому,
что неподходящая любовница там будет меньше заметна, чем в  Париже?  Эта
мысль  была  непереносима,  она  боролась  с  ней,  мысль  уходила,   но
возвращалась.  Она  подумала  о  друзьях  Эдуарда,  о   его   матери   и
почувствовала приступ страха. Какова была бы их  реакция,  если  бы  они
познакомились с ней, и более - того, если бы узнали, кто  она  на  самом
деле? Она представила себе их  холодные  враждебные  взгляды:  последняя
девица, которую подцепил Эдуард, ей  казалось,  она  слышит  их  манерно
растянутые голоса. Это было  как  в  Оранджберге,  только  хуже,  чем  в
Оранджберге: на нее будут смотреть сверху вниз, считать  ее  обманщицей,
которой она и является, и тогда они смогут повлиять на Эдуарда. И тогда,
может быть, Эдуард начнет смотреть на нее их глазами.
   Они отправились на Луару на личном  самолете  Эдуарда.  И  в  течение
первой  недели  в  этом  сказочно  красивом  доме  она   переходила   от
предельного счастья к унылому отчаянию. Чем больше ей  хотелось  сказать
Эдуарду правду, чем важнее и  неотложней  становилась  эта  правда,  тем
более она казалась пугающей и невозможной.
   Он любит меня, он не может  любить  меня;  эти  две  фразы  постоянно
бились в ее мозгу. Шли дни, прошла неделя, и порой  Элен  казалось,  что
она сходит с ума: вот она на горной вершине, и вот уже в долине, миг  на
солнце, и уже в тени Эдуард  научил  ее  ездить  верхом,  она  обучалась
быстро. Был конец августа, потом пришел  сентябрь,  дни  были  наполнены
ярким чистым солнечным светом без  всякого  намека  на  осень,  но  Элен
казалось, что апрель поселился в  ее  рассудке  и  сердце  и  привил  им
изменчивость.
   Бывало, она ложилась в постель в счастливом восторге, а  затем  ночью
ей снился Билли. Она слышала обвиняющий голос его матери, и он звучал  в
ее ушах до пробуждения, и  наступившее  утро  было  уже  испорчено.  Она
несколько замкнулась в себе и видела,  что  Эдуард  заметил  и  это  его
ранит. Если бы можно было ему объяснить, думала она тогда, если бы можно
было  рассказать  ему  всю  правду...  Иногда  она  даже  в   нетерпении
поворачивалась к нему, все нужные фразы уже были готовы  в  ее  мозгу  и
рвались наружу. Но в самый последний момент она не находила в  себе  сил
выговорить их и говорила о чем-нибудь другом.
   - Я иногда чувствую себя такой неуверенной, а  потом  вдруг  сильной.
Так и бывает, Эдуард, когда  кого-нибудь  любишь?  -  спросила  она  его
однажды ночью, став рядом с ним на колени, крепко обняв  его  за  шею  и
тревожно заглядывая в глаза.
   - Наверное, поначалу. Я чувствую то же самое. - Он наклонил голову  и
прижался губами к ее щеке; иногда он боялся показывать ей,  как  трогают
его ее невинность и искренность. Когда  он  поднял  глаза  и  увидел  ее
взволнованное лицо, то прижал ее к себе и обнял.
   - Не сомневайся, - сказал он  с  силой.  -  Сомневайся  в  чем-нибудь
другом, но не в этом. Ты не должна. Я тебе не позволю.
 
*** 
 
   В конце второй недели сентября  Эдуард  вопреки  своим  желаниям  был
вынужден вернуться в Париж из-за  деловых  обстоятельств.  Пришло  время
выставки первой коллекции Выспянского - сначала в Европе, потом, в  этом
же году, в Америке, и хотя он возлагал на эту коллекцию все свои надежды
и приготовления шли  полным  ходом,  внутри  фирмы  де  Шавиньи  кое-кто
оказывал сопротивление и коллекции, и ее размерам. Два его директора,  в
частности, вели осторожную борьбу в тылу;  с  тех  пор  как  он  покинул
Париж, они почти не продвинули дело.
   - Но почему они так поступают? - спросила  Элен.  Эдуард  показал  ей
некоторые  проекты  Выспянского,  и  даже  она,  не  будучи   экспертом,
понимала, что они превосходны.
   - На это есть тысяча причин, дорогая.  -  Эдуард  нетерпеливо  двинул
рукой. - Иногда  я  думаю,  что  они  возражают  мне  ради  того,  чтобы
возразить. Иногда мне кажется, что  у  них  мания  величия.  Иногда  они
приводят доводы, которые кажутся им самим  достаточно  убедительными,  -
коммерческие доводы. Я  не  всегда  считаю  их  виноватыми.  Их  волнуют
балансовые документы, повышение прибылей Их не интересует искусство, они
как раз считают, что оно плохо продается. Работы Выспянского необычны  и
дороги. Они нацелены на узкий круг покупателей. В  компании  де  Шавиньи
всегда  были  люди,  считавшие,  что  рынок  умирает,   что   нам   надо
сосредоточить силы на других наших отраслях -  собственности,  отелях  и
всем прочем. Они были бы рады урезать наше ювелирное подразделение, даже
продать его. Пока  я  с  ними,  они  не  могут  этого  сделать,  поэтому
довольствуются тем, что ставят мне палки в колеса. Вот и  все.  В  фирме
был человек, который занимался такими вещами от моего имени, он подмечал
малейший бунт и быстро расправлялся с ним. Но  сейчас  он  работает  дли
меня в Америке, а другого такого помощника по улаживанию конфликтов я не
нашел. Не беспокойся. - Он  улыбнулся.  -  Я  смогу  с  этим  справиться
быстро. Полечу туда и вернусь в тот же день.
   На следующий день рано утром он отбыл, позаботившись предварительно о
том, чтобы весть о его готовящемся прибытии разнеслась по его  парижским
конторам.    Оказавшись    на    месте,    он    держался    со     всей
предусмотрительностью, словно в его приезде не было  никакой  срочности.
Утро он провел, занимаясь текучкой, пообедал на скорую  руку  со  старым
другом Кристианом Глендиннингом, приехавшим  в  Париж  руководить  новой
выставкой, только что  перевезенной  из  его  галереи  на  Корк-стрит  в
Лондоне в его же галерею на Левом Берегу. Кристиан заметил,  с  искоркой
во взгляде, что Эдуард, похоже, пребывает в отличном  настроении.  Потом
Эдуард вернулся к работе и тогда, и только тогда, вызвал к себе двух тех
самых директоров.
   Он с интересом наблюдал за обоими,  когда  они  пришли.  Мсье  Бришо,
старший из них, был бледен и растерян, он явно нервничал. Ему  было  лет
шестьдесят с небольшим, он был старателен, трудолюбив, лишен воображения
и давно уже  поднялся  на  предельную  для  него  высоту.  Наверно,  ему
досаждал тот факт,  что  его  больше  не  повышают;  в  самом  деле,  он
вмешивался в разные дела, вынюхивал разные сведения, подавал пространные
доклады о положении дел в других отделах. Возможно, он думал, что  таким
образом демонстрирует свою энергию и преданность фирме, а может,  просто
суетился. Однако на этот  раз  он  зашел  так  далеко,  что  притормозил
директиву, исходящую лично от Эдуарда, и Эдуард был  почти  уверен,  что
его подтолкнул к этому де Бельфор, тот, кто вместе с ним пришел сейчас в
кабинет.
   Филипп де Бельфор тоже был бледен, но не от нервов, в этом Эдуард  не
сомневался. Бришо сделал пробежку по комнате, подошел к стулу, но не был
уверен, садиться ли ему; де Бельфор же вошел размеренным и  неторопливым
шагом. Бельфор был высокий  грузный  человек  на  несколько  лет  моложе
Эдуарда.  Движения  его  всегда  были  степенными,  речь  замедленной  и
тяжеловесной. Светлые волосы нависали над  его  тяжелым  бледным  лицом,
набрякшие веки прикрывали глаза  неопределенного  цвета.  Они  придавали
лицу заносчивое, почти глумливое выражение. Он всегда напоминал  Эдуарду
большую бесцветную рыбу, блаженствующую  в  морских  глубинах,  куда  не
достигает дневной свет. Эдуард не любил  его,  но  восхищался  им.  Этот
человек мог казаться надутым, и ему явно не хватало обаяния, зато он был
умен,  проницателен,  решителен  -  самый  способный  человек  из  всех,
принятых на службу в компанию со времен Саймона Шера.
   В  фирму  он  пришел  лет  пять  назад,   вооруженный   впечатляющими
регалиями: отец, уже покойный, почтенный и  известный  биржевой  маклер,
дипломы первой степени из Сорбонны и лондонской  Школы  экономики,  опыт
работы в фирме  Ротшильдов,  где  его  сразу  признали  птицей  высокого
полета.  Он  был  человеком,  который  с  одинаковой  беглостью  говорил
по-французски,  по-английски,  по-немецки  и  по-испански,   не   боялся
ответственности и принятия решений, схватывал  ситуацию  с  быстротой  и
изворотливостью ума, которые никак не сочетались с тягучестью его  речи.
Эдуард знал, что он приобретал  связи  в  Париже  и  Лондоне  с  той  же
энергией и находчивостью, с которыми работал,  знал,  что  этот  человек
пойдет далеко, а ведет себя  так,  словно  он  не  на  пути  к  будущему
величию, а уже обрел его, может быть, с рождения.
   Теперь, пока Бришо растерянно колебался, уставясь  на  Эдуарда  через
письменный стол, де Бельфор подошел к стулу и сел тяжело и самоуверенно,
словно говоря: пока посижу здесь, но мое настоящее место по  ту  сторону
этого стола.
   Они с Эдуардом взглянули друг на друга, затем де Бельфор отвернулся и
медленно обвел взглядом комнату, как он всегда делал  в  этом  кабинете,
словно ему было интересно пересчитывать предметы его обстановки.  Эдуард
посмотрел  на  него,  слегка  нахмурясь.  Для   него   было   источником
постоянного   раздражения   то   обстоятельство,   что   он   испытывает
инстинктивную неприязнь к де Бельфору, человеку,  который  уже  возродил
для де Шавиньи производство и продажу новых товаров,  в  высшей  степени
выгодных для фирмы. У де Бельфора - размах, коммерческое  воображение  и
дерзость  -  качества,  которыми  наделен  и  сам  Эдуард,  в  некоторых
отношениях они были схожи, - и все  же  Эдуард  чувствовал  себя  с  ним
неловко. Кроме того, и это ощущалось с самого начала, между ними  всегда
стоял барьер преднамеренного скрытого антагонизма.
   Бришо, севший наконец, уже почти сдался, это  было  очевидно.  Эдуард
едва приступил к своим вопросам, как Бришо, у  которого  пальцы  дрожали
мелкой дрожью, взорвался:
   - Я ведь чувствовал... боюсь, что... де  Бельфор  сказал...  Казалось
разумным... - Он окончательно умолк.
   - Мы чувствовали, - вставил  де  Бельфор,  холодно  глядя  на  своего
коллегу, - мы чувствовали, что, хотя бюджет  ассигнований  на  коллекцию
Выспянского был обсужден и одобрен, все  же  наблюдаются  многочисленные
симптомы повышения расходов.
   - Правильно. Повышения. Так мы и подумали...
   -  Поэтому,  -  твердо  продолжал  де  Бельфор,  -   нам   показалось
целесообразным отложить окончательное решение до поры, когда  мы  сможем
провести несколько повторных проверок.
   Наступило молчание. Бришо посмотрел на потолок - одно  из  знаменитых
молчаний де Шавиньи! Де Бельфор продолжал смотреть  прямо  перед  собой,
его бесцветные глаза были направлены в какую-то точку  рядом  с  головой
Эдуарда.
   - Ну и что же, эти проверки были проведены? - наконец спросил  Эдуард
учтивым голосом, от которого Бришо задрожал.
   - О да. - Голос де Бельфора был почти небрежен. - Сегодня утром.  Все
проблемы сняты. Я сам наложил окончательную резолюцию.  Собственно,  это
было час назад. Я бы вас известил. Но, к сожалению, вы ушли обедать.
   Взгляд бесцветных глаз на секунду перешел на лицо Эдуарда. Упоминание
об обеде прозвучало упреком. Бришо,  чуя  подспудное  осуждение,  нервно
засопел. Он вынул из кармана платок, затем сунул его обратно.
   - Хорошо. - Эдуард встал. - Тогда не  стану  вас  задерживать.  Может
быть, Филипп, - он повернулся к де Бельфору, - если у вас в  другой  раз
возникнут сомнения, вам стоит обратиться непосредственно ко мне?
   - О, разумеется. Просто мне, само собой, не  хотелось  прерывать  ваш
отпуск...
   Он величественно проследовал к двери. Бришо было задержался, но потом
потрусил за ним.
   Эдуард задумчиво  смотрел  им  вслед.  Бришо  был  безопасен.  Робкий
человечек накануне отставки, которого стоит вознаградить за  труды  всей
его жизни местом среди членов правления - в заднем ряду. Другое дело  де
Бельфор. Эдуард был уверен, что у Бельфора к нему  такая  же  неприязнь,
как у него самого к де Бельфору. Их  антагонизм  возник  при  первом  же
знакомстве. Человек значительный, человек, который может  сталь  угрозой
Эдуард нахмурился и вернулся к работе.
   Позже, когда он уже поздравлял себя с тем,  что  уладил  все  дела  и
может ехать, позвонила его  мать.  Он  взял  трубку  с  неохотой.  Луиза
немедленно начала атаку.
   Неужели она вечно должна узнавать о том,  что  Эдуард  в  Париже,  от
случайных знакомых? Разве он  не  понимает,  что  они  не  виделись  уже
несколько недель? Что она уже немолода? Что ее врачи обеспокоены?
   Она еще некоторое время продолжала в том  же  духе.  Наконец  Эдуарду
удалось перебить ее:
   - Очень хорошо, мама. Я скоро к вам приеду, Но надолго задержаться не
смогу.
   В голосе Луизы тут  же  появились  бархатные  нотки.  Эдуард  повесил
трубку. Он знал истинную причину этих призывов, и ему  стало  интересно,
как скоро Луиза перейдет к делу.
   Ей на это понадобилось полчаса. Все это время, откинувшись в шезлонге
и прижимая руку ко лбу, но при  этом  сохраняя  свою  лучезарность,  она
рассказывала ему о  промашках  прислуги,  о  своем  предыдущем  докторе.
Сообщила о своих болезненных симптомах, реальных  и  мнимых,  с  большим
жаром. По большей части ее недомогания были воображаемые и обычно быстро
проходили с появлением нового  любовника.  Но  теперь  любовников  стало
меньше, а перерывы между ними удлинились. Наверно, у нее сейчас как  раз
такой  пробел,  подумал  Эдуард,  несколько   шокированный   собственной
отчужденностью.
   Он унесся мыслями на Луару, к Элен. Луиза открыто улыбнулась.
   - Но хватит о моих проблемах, дорогой. Должна сказать, что  выглядишь
ты замечательно. Наверно, благодаря свежему  воздуху  и  верховой  езде.
Тебе следует чаше брать отпуск. Это явно идет тебе на пользу.
   - Спасибо, мама, - сказал Эдуард, ожидая продолжения.
   - Разумеется, я  все  время  о  тебе  думаю,  Эдуард.  -  Она  изящно
наклонилась вперед, и платье ее легло мягкими складками. - Знаешь, что я
думаю? Ты не рассердишься? Я думаю,  дорогой  Эдуард,  что  тебе  пришло
время подумать о новой женитьбе.
   Бросив эту фразу, она молчала. Эдуард хладнокровно взглянул на нее.
   - В самом деле, мама? Это примечательно. И я думаю о том же.
   - Правда, дорогой? - Ровно выщипанные брови Луизы  слегка  поднялись.
Она хитровато улыбнулась. Интересно, подумал Эдуард,  до  какой  степени
сплетни были близки к действительности и что именно знает Луиза. - Я так
рада. В конце концов, нельзя же вечно быть в трауре,  даже  я  пришла  к
осознанию этого после смерти бедного Ксави. Надо думать о будущем.  Надо
же жить, в конце концов... У человека есть обязанности...
   Она сделала подходящий к случаю неопределенный жест рукой и встала.
   - Разумеется, в твоем случае дело не так просто. Я очень это понимаю.
Такому человеку, как ты,  нужен  кто-то  особенный...  и  вот  я  хотела
узнать, я подумала, дорогой Эдуард, когда ты вернешься с Луары...  может
быть, я устрою небольшой вечер... целую вечность я  не  давала  вечеров.
Совсем небольшой, но есть несколько  очаровательных  людей,  которых  я,
возможно, могу пригласить. Молодая девушка  из  семьи  Кавендишей  -  ты
помнишь ее, Эдуард? И Сильвия де Касталлане. Или Моника - нет, наверное,
Монику не надо. Денег у нее, конечно, много, но она не вполне... Нет.  И
потом есть еще обаятельные американки.  Глория  Стенхоуп  -  помнишь,  в
прошлом году я останавливалась у них на Лонг-Айленде? Прелестная девушка
и...
   - Мама, простите меня.  -  Эдуард  встал.  -  Я  не  хочу,  чтобы  вы
понапрасну тратили время.
   - Тратила время? - Луиза широко  открыла  глаза.  -  Эдуард,  как  ты
можешь так думать? - Она слегка улыбнулась. - Ну хорошо, Я в самом  деле
немножко занимаюсь сводничеством. Но матерям это  свойственно,  дорогой,
им это приносит радость. Ты не возражай. И мне так хочется, чтобы ты был
счастлив, дорогой, чтобы ты нашел кого-нибудь подходящего, потому что  я
не  хочу,  чтобы  тебе  причинили  боль.   Ты   иногда   бываешь   таким
непредсказуемым, Эдуард,  даже  опрометчивым.  Ну,  не  хмурься,  ты  же
знаешь, что это правда...
   - Мама, - оборвал ее Эдуард. Он посмотрел на  Луизу,  и  та  опустила
глаза. - Может быть,  хватит  играть  в  шарады?  Вы  слыхали  парижские
сплетни. Вам что-то сказала Жислен  Бельмон-Лаон,  которая,  видит  бог,
понятия не имеет, о чем  толкует.  И  теперь  вам  хочется  все  узнать.
Поэтому вы меня сюда и вызвали. Может, проще было бы так и сказать?
   Луиза взглянула на него и улыбнулась. Она ничуть не  расстроилась,  и
Эдуард угрюмо подумал, что ему не следовало забывать  о  ее  неколебимой
уверенности в собственном шарме. Теперь она смотрела на него  удрученно,
почти кокетливо.
   - Прекрасно. Ты очень умен. Эдуард. Я признаю это. Люди в самом  деле
говорят - немного. И я была несколько озабочена.  Ну,  упоминался  некий
бриллиант, он был на ней, когда ты водил ее к "Живанши". И в "Гермес". А
потом я услышала, что она с тобой на Луаре - а ты никогда туда никого не
брал. Поэтому, естественно, я начала думать. Насколько мне известно, она
очень молода, англичанка, и никто не имеет ни малейшего понятия, кто она
такая.  Разумеется,  Эдуард,  я  знаю,  что  у  тебя  есть  романы,  это
нормально, так что, может быть, это просто один из них,  потому  что  по
рассказам как-то непохоже, чтобы она была вполне...
   - Ее зовут Элен Хартлэнд, - Эдуард двинулся  к  двери.  -  И  это  не
просто роман, короткий или какой-нибудь еще. А все остальное,  по  моему
мнению, моя личная жизнь, и вас она не касается.
   Его лицо было каменным. Луиза шагнула за ним и позвала его, но  дверь
уже закрылась.
 
*** 
 
   На Луаре день был жаркий, и часы без Эдуарда казались вечностью.
   Утром, после его отъезда, Элен прогулялась  по  призамковым  садам  и
прошла парком на заливные луга. В последние недели она  часто  приезжала
сюда верхом вместе с Эдуардом, они останавливали лошадей как раз на этом
обрыве.
   Она немного посидела там, в прохладной голубой тени  орешника,  глядя
на  широко  раскинувшуюся  Луару.  Река   загибалась   в   пространство,
спокойная, серебряная,  без  малейшей  ряби,  и  казалось,  что  она  не
движется. Стрекоза зависла  над  водой,  и  Элен  смотрела,  как  солнце
высекает радугу на ее крыльях,  потом  подобрала  пригоршню  камешков  и
бросала в воду, глядя на  расширяющиеся  круги.  Тогда  она  подумала  о
Билли.
   Она пыталась думать о нем в прошлые недели - когда она жила в Париже,
когда впервые приехала сюда с Эдуардом. У нее  было  странное  суеверное
чувство, что она обязана думать о нем, что нельзя пропустить  ни  одного
дня без воспоминаний о нем, о том, что он делал и что говорил.  Если  не
вспоминать его, то смерть его станет окончательной, как будто он никогда
и не жил, словно от его существования не осталось и следа.
   Но получалось так, что она не всегда могла думать о нем.  Иногда  она
осознавала, что  прошел  день,  два,  иногда  три,  и  она,  счастливая,
поглощенная Эдуардом, забывала о Билли.
   А в эту минуту, без всякого сознательного усилия с ее стороны,  Билли
вдруг встал перед ней как живой: она увидела его ребенком, потом юношей.
Она различала покорность в его глазах, печальное принятие того, что  она
не любила его, как он ее любит, что бы она ни сделала.
   Элен быстро поднялась. Ей следовало бы толком хранить траур по  нему,
подумала она с внезапным чувством стыда; по крайней мере, это  она  была
ему должна. Если бы она любила его, если бы  его  смергь  была  для  нее
действительно значима, разве она поехала бы сюда?
   "Я не должна была становиться счастливой, такой, как  сейчас,  и  так
скоро", - снова сказала она себе, совсем как в тот день, когда  покинула
свою комнату в Париже и вернулась к Эдуарду. Она  посмотрела  в  сторону
замка, и вдруг в ней  сработал  какой-то  капризный  механизм;  ощущение
счастья начало улетучиваться, она огляделась вокруг новыми глазами.
   Она, видимо,  забрела  дальше,  чем  собиралась,  во  всяком  случае,
теперь, когда она проходила парком, тени  было  очень  мало,  и  солнце,
стоявшее почти вертикально, вызвало у нее головную боль.  Она  временами
останавливалась, прикрывая глаза, чувствуя, как ею  овладевает  какая-то
странная летаргия.
   В отдалении блестел на жаре замок. Солнечный  свет  придал  сверкание
бледно-желтым камням, высветил отвесные шиферные крыши, вернулся к  ней,
отраженный замковыми  башенками  и  величественными  окаймлениями  окон.
Теперь, когда она была одна, без Эдуарда,  для  которого  этот  дом  был
просто  одним  из  домов  его  детства,  замок  показался   ей   странно
нереальным, миражом, изображением на почтовой открытке,  но  не  местом,
где она могла бы жить на самом деле или имела бы право жить; здесь  было
не место для девушки, которая выросла  не  по  ту  сторону  дороги.  Она
приехала сюда, чтобы полюбить этот дом, но сегодня чем ближе она к  нему
подходила, тем дальше от нее он оказывался.
   Когда она вошла, ей подали завтрак со всеми церемониями,  совсем  так
же, как и при Эдуарде.  Место  в  торце  длинного  полированного  стола.
Выложенные по  ранжиру  серебряные  ножи  и  вилки,  выстроенные  бокалы
баккара:
   " - Слуга, мама, будет стоять от меня слева, а салфетка будет  лежать
на коленях...
   - А если там будет миска  с  водой,  то  -  только  кончики  пальцев,
дорогая, помни, это вовсе не означает мытья рук!"
   Она опустила голову, прикрыла глаза и  снова  открыла.  Комната  была
прохладной и  спокойной,  но  ей  было  душно  и  совсем  не  привлекала
роскошная еда. Она сдвинула тарелку в  сторону,  чувствуя  пресыщенность
этим вкусом. На нее накатил внезапный приступ тошноты, и она встала.  На
мгновение комната закачалась, а  потом  успокоилась.  Она  увидела,  что
слуга с тревогой смотрит на нее, он сделал к ней шаг, и  Элен  пришла  в
замешательство.
   Она не знала, как удалить его из комнаты, не  представляла,  как  это
сказать по-английски, не говоря уж о французском, и воззрилась на него с
крайней неуверенностью, отчаянно  пытаясь  вспомнить,  как  вел  себя  в
подобных случаях Эдуард. Но ничего не приходило в голову, вспомнить  она
не могла, он заслонял ей все остальное.
 
*** 
 
   Ее выручил сам слуга. Увидев, что  румянец  возвращается  к  ней,  он
сделал полупоклон и открыл для нее дверь. Элен миновала  его  неловко  и
застенчиво. Может быть, он презирает  ее,  этот  вышколенный,  вежливый,
умелый человек? Может быть, все они презирают ее и сплетничают о  ней  в
своей комнате, считают ее вторжение беззаконным?  Когда  она,  к  своему
великому облегчению,  добралась  наконец  до  своих  комнат,  где  могла
уединиться, то чувствовала именно это: пришелец,  чужак,  ей  нет  здесь
места.
   Ее комнаты прилегали к комнатам Эдуарда и  выходили  окнами  в  парк.
Когда-то  они  принадлежали  Аделине  де  Шавиньи,  одной  из   красавиц
Версальского двора, и были меблированы специально для нее. И она,  и  ее
муж пошли на гильотину через несколько дней после  своего  короля.  Элен
бродила из будуара в спальню и обратно,  прикасаясь  к  вещам,  когда-то
принадлежавшим  Аделине.  Мягкий  серый  шелковый  полог  над  постелью,
расшитое покрывало на кресле с вышивкой "пти-пуан",  выполненной  руками
самой Аделины, ее веер, обюссонский ковер, рисунок  к  которому  выбрала
она сама, стол для игры в триктрак, украшенный табличкой слоновой  кости
с ее именем, а ниже слова "Le Roi" .
   Она отважно приняла смерть, сказал Эдуард.  Элен  остановилась  перед
серым мраморным  камином  и  посмотрела  на  висевший  над  ним  портрет
Аделины. Светясь спокойной красотой, она  стояла  в  призамковом  парке,
рядом с ней с одной стороны был сеттер, подаренный ей Людовиком  XVI,  с
другой - старший сын, избежавший гильотины и ставший впоследствии  одним
из великих наполеоновских генералов. Старый  порядок  и  новый;  Аделина
стояла между ними, безмятежно глядя из рамы. В ее улыбке была красота  и
враждебность. Элен почувствовала себя узурпатором и отвернулась.
   Она закрыла ставни и поставила жалюзи так,  что  свет  косо  падал  в
комнату, а стены и пол покрылись полосками. Потом  легла  на  кровать  и
стала смотреть на портрет. Аделина и  ее  собачка,  Аделина  и  ее  сын.
Наверное, легче умирать с отвагой, подумала  она  сквозь  дремоту,  если
знаешь, что сын переживет тебя,  что  ты  отослала  его  в  Англию,  как
сделала Аделина, если знаешь, что он в безопасности.
   Она закрыла глаза. Комната казалась душной и жаркой,  болела  голова.
Как рассказывал ей Эдуард, его отец тоже смело принял смерть. Под пулями
немецкой бригады, расстрелявшей его за  участие  в  Сопротивлении...  На
фотографии, которую показывал Эдуард, сходство между ним и его  отцом  в
молодости было поразительным.  Это  из-за  отца  Эдуард  придавал  такое
значение своей работе в фирме. Ксавье де Шавиньи и его сын,  Аделина  де
Шавиньи и ее сын. Эти имена словно плавали  в  ее  сонном  сознании,  ей
казалось, что  она  пытается  ухватить  их,  но  они  выскальзывают.  На
протяжении веков, поколение за поколением  семья  Эдуарда  жила  в  этом
месте близ Луары, и только теперь, подумала Элен, она начинает понимать,
что это означает для  такого  человека,  как  Эдуард.  Протяженность  во
времени делала смерть чем-то незначительным, вроде палочки в  эстафетной
гонке. "Мой отец умер, - сказал Эдуард, -  но  здесь,  в  его  деле,  он
продолжает жить..." И он показал рукой на дом  с  садами  и  парком,  на
Луару в отдалении...
   Она не хотела и не собиралась спать, но сон подкрался к ней незаметно
и сначала казался мирным, она чувствовала себя так,  словно  плавает  на
поверхности воды. Вдоль берега, под ветки  орешника,  потом  к  бумажным
деревьям, где она думала встретить Эдуарда, но увидела, что там ждет  ее
Билли. Билли улыбнулся и помог ей выбраться на берег. Она легла рядом  с
ним, и поскольку знала, что он очень скоро погибнет, то ей было  страшно
важно, чтобы все было в порядке. Это был  ее  последний  подарок  Билли,
последний, какой мог ему от кого бы то ни было достаться.  Она  положила
руку в прохладную ложбинку между его лопатками и сказана ему. что сейчас
правильное время и правильное место, и то, что они делают, правильно, и,
кажется, Билли понял, она ясно видела понимание в его взгляде. И  только
когда она начала гладить его по спине, она заметила, что что-то не  так.
Его кожа была такая холодная, а когда она  взглянула  на  его  руку,  то
увидела, что рука обесцвечивается и становится бледной.
   Она немного потрясла его, он был тяжел и неподвижен.  Только  что  он
прикасался к ней, а теперь застыл и не двигался.  Она  почувствовала  на
своем лице что-то холодное и влажное, и подумала, что это его слезы,  но
когда посмотрела - это оказалась кровь, а не слезы. Кровь  была  липкая,
пахла сладковато и неприятно, и  тут  же  рядом  оказался  Нед  Калверт,
сказавший ей, что это лучший лосьон для  кожи  на  свете,  и  тогда  она
открыла рот и начата кричать, очень громко и совершенно беззвучно.
   Она проснулась и вскочила, дрожа всем телом. Ее заливал пот, в голове
стучало. Она оглядела тихую комнату с полосками света и некоторое  время
не могла сообразить, где находится. Она все  еще  была  во  власти  сна,
худшего из всех, что ей снились.
   Она сидела неподвижно, впечатления от сна  отчетливо  отпечатались  в
сознании.  Она  втянула  воздух   и   попыталась   успокоиться.   Сердце
колотилось, она стала ждать, когда краски сна начнут блекнуть.  Это  был
всего лишь сон, сказала она себе, вполне  можно  было  ожидать,  что  ей
такое приснится. Это скоро пройдет. Оставит ее.
   Но кое-что она увидела в этом сне,  посреди  искажений  была  крупица
правды. Там, где-то там было нечто, во что ей следовало вглядеться,  что
надо было столкнуть со своим просыпающимся сознанием. Думай, сказала она
себе и  попыталась  вернуть  сон,  эпизод  за  эпизодом.  На  реке,  под
орешником, а потом... Но сон не возвращался. Он неизменно  ускользал  от
нее, как только она его достигала, только что он  был  здесь  и  тут  же
уплывал, вывертываясь из-под ее руки. Билли был мертв в  ее  объятиях  -
может быть, это?  Нет,  не  это,  не  совсем  это,  и  вот  уже  комната
утверждала свои права, а с ней и ясный день, и вот сна уже не было.
   Она встала, прошла в ванную и сполоснула разгоряченное лицо  холодной
водой. Вытерев кожу мягкими белыми полотенцами,  она  чуть  успокоилась.
Просто сон. Всего лишь сон.
   Она вернулась в спальню и открыла ставни.  Солнце  уже  стояло  ниже,
воздух стал прохладней. Она принялась расхаживать по комнате; одна часть
ее  сознания  упрямо  тщилась  догнать  сновидение,  другая  уже  начала
подсчитывать,  сколько  часов  осталось  до  возвращения  Эдуарда..  Она
расправила покрывала на постели. Потрогала табличку из слоновой кости на
столике для игры в триктрак. Передвинула кресло. Время  шло  чрезвычайно
медленно, казалось, оно едва тащится.
   У одной стены стояло маленькое инкрустированное бюро,  сделанное  для
Аделины де Шавиньи. На нем лежала бумага  и  ручки,  и  Элен  от  нечего
делать вытащила лист. Взяла ручку. Некоторое время она тешилась  мыслью,
что напишет кому-нибудь, напишет Касси.
   Больше писать было некому. Она отвинтила колпачок ручки  и  взглянула
на лежащую перед ней  бумагу.  Некоторое  время  она  колебалась,  потом
быстро вывела дату, а под ней - "Дорогая Касси". Тут она остановилась  и
положила ручку. Как только она написала  имя  Касси,  тут  же  вернулось
прошлое. Вот оно, обступает ее: трейлерная стоянка,  жаркий  воздух,  ее
мать, беспокойно откидывающаяся в старом  красном  кресле.  Она  увидела
доброе, озабоченное лицо Касси: "Возьми, милая, они мне не нужны..."
   Она подняла голову и оглядела комнату. Так много красивых вещей,  так
много дорогих. Все, с кем она росла, кого она любила,  были  так  бедны.
Они работали, жались в расходах, экономили, но все равно  не  смогли  бы
купить ни одной вещицы из этой комнаты,  ни  одной  изящной  безделушки.
Способен ли Эдуард понять это, подумалось ей. Может  ли  такой  человек,
как он, понять, что значит быть бедным?
   Нет, сказала она  себе,  не  может.  И  тут  почувствовала  некоторое
расстояние между ними. В ее мире, думала она, люди умирают,  не  оставив
следа. От них не остается домов, садов, портретов и традиций,  они  сами
владеют  малым  и  не  оставляют  ничего,  от  Билли  не  осталось  даже
фотографии.
   Она посмотрела на бумагу, лежащую перед ней, не понимая, на кого  она
сердится - на себя, Эдуарда или саму жизнь? Нет,  она  сейчас  не  будет
писать Касси, решила она. Да и что она может написать? Что за  несколько
кратких недель она забыла все свои обещания и  хвастанья?  Что  она  так
влюблена, что прошлое кажется нереальным, а когда  она  с  Эдуардом,  то
предоставляет будущему самому позаботиться о себе? Если бы она  написала
так, Касси вряд ли бы удивилась. Она этого и ожидала. Люди так и  живут:
принимают  всякие  торжественные  решения,  дают  клятвы,  но  потом  не
придерживаются их, а добрые души вроде  Касси  никогда  им  об  этом  не
напоминают.
   Она вперилась взглядом в бумагу, и глаза ее  наполнились  слезами.  С
раздражением смахнув их, она решила, что не станет больше лгать. Сегодня
же, когда Эдуард вернется из Парижа, она пойдет и скажет всю правду. Кто
она и где до этого была. Расскажет ему  о  матери  и  Неде  Калверте.  О
Билли. Расскажет о том, что значит быть бедняком. Ничего не опустит. Это
было не правильно, что она лгала ему, словно стыдилась; ужасно, что  она
держала Билли в тайне, это было все равно, что  убивать  его  во  второй
раз. Может быть, поэтому, думала она, ей снились эти ужасные сны  -  все
оттого, что она обманывала.
   Элен нетерпеливо схватила  лист  бумаги,  собираясь  скомкать  его  и
выбросить, но что-то ее  остановило.  Ее  снова  охватило  беспокойство,
возможно, потому, что она опять подумала  о  своем  сне  или  просто  ее
терзали противоречивые чувства. Может быть, эта мысль и раньше крутилась
в ее сознании, но она решительно  отодвигала  ее  -  во  всяком  случае,
какова бы ни была причина, она, поколебавшись, заново расправила  бумагу
и посмотрела на нее, ощущая, как вся холодеет.
   Она взглянула на слова, затем взглянула на проставленную дату.  Буквы
и цифры то разрастались под ее взглядом,  то  делались  крошечными.  Они
плясали  у  нее  перед  глазами,  меняя  смысл,  форму,  принимая  новый
враждебный облик.
   Во рту пересохло, все тело напряглось.  Она  продолжала  смотреть  на
дату, быстро подсчитывая в уме. А потом,  коротко  вскрикнув,  разорвала
бумагу на клочки и выкинула.
   Дата, которую она написала, была 15 сентября. Прошло почти два месяца
с тех пор, как мать в последний раз ездила на автобусе в Монтгомери, два
месяца с тех пор, как Элен ждала ее в Оранджберге, два месяца с тех пор,
как она купалась с Билли. "Это правильно, Билли, правильно..."
   15 сентября. В этот день она осознала, что теперь уже ничто не  будет
правильным; и в этот день Эдуард сделал ей предложение.
   Он сделал это в характерной для него манере:  без  всякой  преамбулы,
предложение было прицеплено к концу других фраз, сведений о постороннем,
и испугало ее. Он не заметил, что с ней что-то не так. Минутой раньше он
говорил о своей матери.
   - Ей сказали о нас. Меня  вызвали  на  допрос.  Как  все  материнские
допросы, он шел обиняками, но, должен признать, кое-какой инстинкт у нее
есть. Она никогда не расспрашивала меня раньше о моей личной жизни,  так
что, видимо, угадала... Не знаю. В любом случае это не  имеет  значения.
Правда, это меня задержало, а мне хотелось сюда. - Он  сделал  паузу.  -
Мне хотелось быть здесь, быть с тобой. Мне хотелось попросить тебя выйти
за меня замуж.
   Голос его был  сдержанным,  почти  деловым.  Чувство  выдало  себя  в
крошечном жесте - поднятии руки. Они стояли в  его  спальне,  выходившей
окнами в парк, и свет уже начинал меркнуть. Был  ранний  вечер,  и  Элен
казалось, что день этот длился вечность.  Она  взглянула  на  Эдуарда  и
подумала, что всегда будет  помнить  его  таким  -  слегка  растрепанные
волосы, сосредоточенное  лицо,  настороженные  темные  глаза,  улыбка  -
потому что он  был  счастлив,  она  чувствовала,  как  он  излучает  это
счастье. - начинавшаяся на его губах.
   Он произнес эту фразу, и она продолжала слышать ее эхом  отзывавшуюся
в ее сознании. Она не могла ни  пошевелиться,  ни  заговорить,  не  было
больше ни мыслей, ни ощущений, она была словно парализована. Последовало
оглушительное молчание, длившееся  непомерно  долго.  Она  увидела,  как
меняется в  этом  молчании  выражение  его  лица,  и,  когда  это  стало
невыносимым, л отчаянии отвернулась. Но он все ждал и,  подойдя  к  ней,
поднял руку и повернул ее к себе, принуждая посмотреть ему в глаза.
   Он  долго  не  сводил  с  нее  взгляда,  лицо  его  было  мрачным   и
неподвижным, потом он сказал весьма отчетливо, хотя голос его спотыкался
на каждом слове:
   - Если я ошибся в этом,  значит,  я  ошибся  во  всем.  Во  всем.  Ты
понимаешь? Если это ложно, то  ничего  истинного  не  остается.  Ты  это
хочешь сказать? Ты это имеешь в виду, когда вот так отворачиваешься?
   Все его чувства были обострены до предела и исказили его  лицо.  Элен
не смела взглянуть ему в глаза: в них было столько  боли  и  гнева.  Его
взгляд жег  ее,  ей  хотелось  выкрикнуть  слово  "нет",  оно  было  как
сердцебиение, столь громко и настойчиво, что ей казалось - и Эдуард  его
слышит. Но губы ее не дрогнули, это слово нельзя было произнести. Эдуард
все смотрел на нее, и жизнь схлынула с его  лица.  Оно  стало  жестоким,
напряженным и до ужаса холодным. Тогда, не сказав ни слова, он  выпустил
ее руку и повернулся уйти.
   Он дошел почти до двери, когда она назвала его по  имени.  Она  почти
выкрикнула его, едва сознавая, что делает, и Эдуард  резко  обернулся  к
ней. Она увидела, что в его глаза возвращается надежда, хотя в  них  еще
остались растерянность и гнев. Он подбежал к ней и схватил ее в объятия.
Он прижимался губами к ее волосам, запрокидывал ее  лицо  и  лихорадочно
целовал  глаза,  губы,  шею.  Оба  молчали,  и  поскольку  Элен  еще  не
приходилось переживать столь близкого соседства гнева  и  сексуальности,
она была потрясена тем, что произошло потом.
   Он захотел заняться с ней любовью,  неловкими  поспешными  движениями
снял ее платье. Он попытался было опустить ее на постель, но, когда  она
отшатнулась, стащил ее на пол рядом с собой. Обычно она в таких  случаях
тянулась к нему, в нетерпении помогала ему раздеться, и, когда  на  этот
раз она этого не сделала, лицо его потемнело. Тогда он встал, не спуская
с нее глаз,  и  начал  раздеваться.  Она  смотрела,  как  он  распускает
галстук, как расстегивает ремень, было невозможно смотреть на это  и  не
захотеть  его,  но  теперь  ее  желание  внезапным  и  странным  образом
рассердило ее, словно оно было ее слабостью.
   Раздевшись, он встал на колени и приподнял  ее  на  руках.  Лицо  его
прижалось к ее шее, и, почувствовав на своем теле тепло  его  обнаженной
кожи, Элен выгнулась назад со слабым вскриком. Тут же  глаза  его  стали
внимательными,  он  казался  почти  торжествующим,  словно  решил,   что
заставит ее показать то, о чем она не хочет говорить. И тогда он стал ее
трогать в определенном месте и определенным образом, и  оба  они  знали,
как она отзывается на это прикосновение. Она и в самом деле  отозвалась,
но теперь какая-то часть ее души осталась запертой, загороженной  слепым
женским упрямством. Он принуждал ее, он использовал свои знания  о  ней,
воспоминания о том, как они прежде занимались  любовью,  и  на  какой-то
момент она почти возненавидела его за это. Тогда она резко вонзила ногти
в его руку, брызнула кровь.
   После этого была уже не любовь, а что-то вроде борьбы. Эдуард был  ее
врагом и любовником, он не отпрянул, а прижал ее своей тяжестью, и тогда
она поняла, что сейчас, когда он боролся с ней, он странным образом стал
ей  ближе,  чем  когда-либо  раньше,  когда   он   был   ласковым.   Она
сопротивлялась, радуясь внезапно нахлынувшему гневу, который развеял  ее
горе и отчаяние.
   Все произошло очень быстро и очень просто. Эдуард хотел  доказать  ей
нечто, а она была полна решимости не позволить ему этого. Однако он  был
сильнее ее, намного сильнее. Ему было нетрудно удержать  ее  и  войти  в
нее. Он сделал сильное движение, и как раз тогда, когда  темная,  слепая
часть ее сознания настроилась на то, чтобы лежать неподвижно и  одержать
над ним верх холодной безучастностью, он нежно повернул к себе ее лицо и
заглянул в глаза.
   Он словно застыл, и Элен увидела  на  его  лице  любовь  и  отчаяние.
Соперничества больше  не  было,  оно  кончилось  так  же  внезапно,  как
началось, - не было никакого состязания, думалось ей,  кроме  того,  что
разворачивалось в ее душе.
   - О Эдуард, - с грустью сказала она и, взяв  его  руку,  приложила  к
своим губам. На запястье, там, где она его поцарапала, была  кровь.  Она
приложила губы к ранке, и, когда почувствовала острый железный вкус  его
крови, он начал двигаться, сначала нежно, а потом все сильнее.
   - Нет, подожди, - сказала она  тогда  и  слегка  оттолкнула  его.  Он
выскользнул из ее тела с мягким чмокающим звуком. Он отклонил спину, она
опустила голову и взяла его в рот. Эдуард застонал и обхватил ее голову.
Он был таким твердым и живым на ее губах,  ей  так  нравится  его  вкус,
подумала она  во  внезапном  приливе  бешеного  и  нежного  счастья;  ей
нравится его вкус, это вкус любви, кислоты и соли.
   Она нежно ласкала его губами, все глубже забирая в рот,  и,  чуя  его
дрожь, ощущала необычное чувство власти над ним, той же власти,  которую
он имел над ней, совсем такой же.
   Сознание это наполнило ее великой нежностью. Когда  он  начал  терять
контроль над собой, она тоже задрожала. Он крепко обнимал ее, сжимая  ей
голову; она трогала его языком в одном особом месте, и когда он  кончил,
рука его сжала ее затылок, жизнь била ей в рот волна за волной.
   Тогда она вскрикнула, и они на долгое время остались так,  вцепившись
друг в друга. Оба дрожали, тела  были  мокры  от  пота.  Наконец  Эдуард
немного отстранился от нее.
   - Ну, ты видишь? - сказал он тихо. - О Элен, ты видишь?
   Она молча кивнула. Да, она видит, думала она. Видит, как сильно любит
его она и как сильно любит он. И в гневе, и в нежности  эта  связанность
всегда была между ними. Словно читая в ее душе, Эдуард поднял ее руку  и
взял в свои.
   - Скажи мне одно из двух, - сказал он  негромко.  -  Скажи  "да"  или
"нет". Но что бы ты ни сказала, я принадлежу тебе, а ты мне. Мы и сейчас
женаты, насколько это возможно на свете. Все остальное - просто  ритуал.
Элен... скажи мне, что ты веришь в это.
   - Я верю в это...
   - Тогда  почему...  почему  до  этого?  Элен,  почему  ты  тогда  так
отвернулась?
   Она пришла в замешательство. Сейчас, когда она так любила его, у  нее
не было сил причинить ему новую боль. Она опустила голову.
   - Не знаю. Я боялась, - сказала она наконец.
   Это была попытка уклониться от  ответа,  и  она  ждала,  что  он  это
заметит и начнет расспрашивать ее, но этого не произошло.
   Он издал вздох облегчения.
   - Дорогая.  Не  бойся  никогда.  Особенно  теперь.  Чего  нам  теперь
бояться? - Так он сказал и крепко обнял ее.
 
*** 
 
   Позже, когда они уже были в постели и Эдуард заснул,  Элен  лежала  в
напряжении, без сна, и думала о своих страхах.  Она  точно  осознала  их
природу. Подсчитала недели и месяцы этих  страхов.  Она  говорила  себе,
что, может быть, все это не так, что она ошиблась.
   В конце концов ей удалось уснуть, но, когда  она  пробудилась  утром,
страхи были тут как тут.
   Она положила расслабленные руки на живот и  попыталась  отогнать  их.
Эдуард еще спал. Не находя покоя, она выскользнула из постели и пошла  в
ванную. Как только она встала на ноги, на нее накатила тошнота. Холодный
пот на спине, ощущение невесомости. Она дрожа  прислонилась  к  холодной
мраморной ванне, и ее вырвало. Она увлажнила лицо водой, тошнота прошла.
   Элен включила воду, потом  выключила  и  снова  отвернула  кран.  Она
посмотрела на свое бледное лицо в зеркале и увидела утомление, тени  под
глазами. Ребенок Билли, сказал в ее голове  слабый  ровный  голос,  дитя
Билли. Она поняла это сразу, когда взглянула на дату на своем  письме  к
Касси. Теперь она была в этом уверена. Билли не умер, он продолжал  жить
в ней, он будет жить в своем ребенке. Вот каков был ее  дар  ему,  когда
они пошли купаться в день его смерти; вот  причина  ее  снов  и  чувства
вины. Она отвернулась от зеркала и посмотрела в спальню, где  лежал  все
еще спавший Эдуард. Она должна бы радоваться,  сказала  она  себе,  ради
Билли. Билли любил ее, Билли погиб, она должна Билли этого ребенка.
   Элен подумала с унынием, что знает теперь, что  ей  надо  делать.  Ей
вполне отчетливо виделся весь ход ее будущих поступков; некоторое  время
она стояла, поворачивая их и так и сяк в своем сознании, и на  мгновение
ей показалось, что все  это  довольно  просто.  Тогда  она  вернулась  в
спальню, посмотрела на лицо спящего Эдуарда и поняла, что все это отнюдь
не просто.
   Лицо Эдуарда было  неподвижным,  сосредоточенным.  Как  многие  люди,
когда они спят, Эдуард  казался  спокойным  и  незащищенным.  Сердце  ее
сжалось от любви  к  нему,  боль  пронзила  душу,  и  вся  ее  решимость
мгновенно испарилась.
   Она наклонилась и ласково прижалась губами к его  лбу.  Почувствовала
на щеке его теплое дыхание. В конце концов, сказала она себе, она  могла
ошибиться, может быть, это все не так, могут быть иные объяснения,  было
бы глупо и жестоко предпринимать что-нибудь без полной уверенности...
 
*** 
 
   Эдуард  открыл  глаза,  и  буря  мыслей  в  ее  мозгу   сложилась   в
одну-единственную фразу.
   Она подумала: наверно, да, но еще не сейчас...
   Эдуард понимал, что что-то не в порядке, и это мучило его.  Понимание
было инстинктивным, и когда он  пытался  разобраться  в  происходящем  с
точки зрения разума и рассудка - когда это началось? как? почему?  -  то
не находил ответа. Каждой  частицей  своего  существа  он  ощущал  некий
сдвиг,  некую  неуловимую  перемену.  Иногда  он  думал,  что  может  ее
датировать - перемена началась тогда, когда он уехал в Париж,  порой  он
бывал в этом уверен. Но в другое время и эта убежденность ускользала  от
него. Началось ли это тогда или он только тогда это заметил?
   И что, в сущности, он почувствовал? Поведение Элен  не  переменилось,
они не поссорились, между ними не было физического отчуждения, все  было
в порядке.
   Так он себя убеждал - но чувствовал иное. То, что он чувствовал, было
крошечным, почти незаметным, не имеющим названия. Напряжение,  возможно,
скрытность, которая была всегда, но  теперь  стала  заметнее,  некоторое
отдаление от него - деликатное, грустное, может  быть,  вынужденное,  но
все равно она отдалялась шаг за шагом.
   Было, в частности, одно - это и раньше с  ней  обычно  случалось,  но
теперь повторялось все  чаще.  Бывало,  она  сидит,  слушает  его,  даже
отвечает, и вдруг выражение ее глаз меняется.  Тогда  у  него  возникало
чувство, что она что-то увидела, или услышала, или вспомнила - нечто для
нее вполне реальное, и тогда он ощущал себя посторонним.
   Эту  ее  особенность  он  всегда  считал   таинственной   и   поэтому
привлекательной. Это был своего рода вызов, барьер,  который  он  должен
был преодолеть. Когда они занимались любовью, у него возникала  иллюзия,
что барьер снят и ему удалось добраться до нее. Но потом иллюзия терпела
крах, и он словно вечно шарахался от чувства единения к чувству утраты.
   Просто он привык,  говорил  он  себе  цинично,  к  женщинам,  которые
отдаются легко во всех смыслах, и их готовность  быстро  ему  надоедала.
Элен всегда ускользала от него. Она была прямодушной в большей  степени,
чем все известные ему женщины. Она любила его, говорила о  своей  любви,
чувство светилось на ее лице и в глазах, она не ставила никаких условий,
как будто не понимала или  была  равнодушна  к  тому,  что  ее  открытая
привязанность делала ее уязвимой. Может, она  поняла,  что  он  способен
причинить ей боль, - Эдуард не был в этом уверен, но все  же,  возможно,
она скрыла это понимание из гордости, как делал он. Но,  наверное,  дело
не в этом. Ее характер был более простым и более редким  -  у  нее  было
мужество, и он любил ее за это.
   И все же непонятно каким образом, но он знал, что она не откровенна с
ним. Она отдавала все - и все хранила при себе. Этот  парадокс  тревожил
его, поглощал все мысли, это была задача, которую он должен был решить.
   Иногда он думал, что ответ предельно прост - она лгала. Не в главном,
не в любви - это бы он почувствовал, - но в других  вещах,  да,  у  него
было ощущение, что она не всегда говорила ему  правду.  Он  почти  сразу
обнаружил, что она не любит рассказывать о прошлом. И  теперь  время  от
времени он замечал мелкие несоответствия и неясности.  Мелкие  детали  -
даты, названия мест - не всегда согласовывались с тем, что она  говорила
ему раньше. Он ощутил, что она намеренно что-то  скрывает.  Но  она  так
молода, что ей скрывать? Какой в этом  смысл?  Какие-то  обстоятельства,
связанные с ее происхождением? События, заставившие ее покинуть  Англию?
Предыдущий роман? Его подозрения разбудили в нем ревность, а ревность он
презирал. И когда инстинкт подсказывал  ему  расспросить  ее,  заставить
открыть правду,  какая  бы  та  ни  была,  Эдуард  все  же  удерживался.
Как-нибудь она расскажет сама, говорил он себе, и очень важно, чтобы она
сделала это по собственной  воле.  И  вот  он  ждал,  а  она  ничего  не
открывала; она не хотела говорить о прошлом и, осознал он с  нарастающим
отчаянием, не хотела говорить о будущем.
   С  этим  свойством  в  женщине  Эдуард   тоже   столкнулся   впервые.
Большинство  из  тех,  кого  он  знал,  стремились  как-то  удостоверить
будущее. "Когда ты мне позвонишь, Эдуард? Когда я тебя опять увижу?"  Он
всегда терпеть не мог этой настырности и сопротивлялся ей.  Теперь  роли
поменялись: когда он хотел строить планы и  давать  обеты,  Элен  упрямо
отвергала все попытки заглянуть дальше чем в завтрашний день.
   Этот отказ - вернее, мягкая, но  решительная  уклончивость  -  терзал
Эдуарда более всего. Вечность,  целая  жизнь:  он  чувствовал  себя  как
игрок, который настолько уверен в исходе игры, что ставит на карту все.
   - Я всегда буду любить тебя, - сказал он ей однажды и затаил дыхание.
   - Я всегда буду любить тебя, Эдуард, - ответила она  спокойно,  прямо
глядя ему в глаза. Он тут же почувствовал себя неимоверно  счастливым  и
слегка смущенным простотой и уверенностью, звучащими в ее словах.
   Клятвы и заверения? Им с Элен заверения не нужны  -  клятвы  пошлы  и
обыденны. А на следующий день он вновь увидел это отрешенное выражение в
ее глазах и понял, что готов отдать душу за любое  ее  заверение,  пусть
самое тривиальное.
   Через два дня после возвращения  из  Парижа,  когда  он  почувствовал
между ними необъяснимый барьер, он принял сознательное решение. Подумав,
что этот барьер, быть может, был делом его рук, он впервые  и  полностью
поведал ей сначала о Грегуаре, потом о его женитьбе, о смерти брата,  об
Изобел и их ребенке.
   Он никогда ни с кем не говорил об  этом  и  обнаружил,  что  слова  с
трудом сходят с языка. Если бы  она  попробовала  его  утешить,  сказать
что-нибудь неловкое, что принято говорить в таких случаях, это наверняка
было бы невыносимо для него, и тогда, несмотря на всю любовь к  ней,  он
пожалел бы, что начал рассказывать. Но она не сделала ничего  подобного:
слушала его спокойно и, когда он закончил свой рассказ, горько зарыдала,
как будто это было ее собственное горе.
   Он любил ее за эти слезы и почувствовал более  тесную  связанность  с
ней, чем когда бы то ни было. Но это чувство единства было  кратким.  На
следующий же день он снова пришел в отчаяние.  Он  продемонстрировал  ей
свое доверие, она же все скрытничала - значит, не могла  или  не  хотела
довериться ему.
   Прошла неделя. Приближался коней сентября, и Эдуард знал,  что  скоро
ему надо будет возвращаться в Париж. Элен должна вернуться вместе с ним,
как же иначе. Но в Париже осенью  им  не  удастся  уединиться  так,  как
здесь. Ему придется снова вести светскую жизнь, и Элен неизбежно  станет
ее частью.
   Эдуард порой ломал себе голову, пугает  ли  ее  эта  перспектива  или
просто не нравится, а  может  быть,  именно  это  чувство  она  пыталась
сокрыть от него. В конце концов, все бывает  очень  просто,  говорил  он
себе, стараясь в это поверить. Возможно, он был не прав, привезя  ее  на
Луару, устроив эти недели уединения. Вероятно, надо было с самого начала
показать ей  ту  жизнь,  которую  ей  придется  вести.  Если  бы  только
объяснить ей, что она нужна ему там, что эта жизнь, несмотря  на  молву,
не так уж страшна...
   И тогда Эдуард  начал  вынашивать  идею  званого  ужина  в  замке  до
возвращения в Париж. Элен не  возражала,  хотя  пыталась  уговорить  его
отложить прием, и Эдуард, замечая ее сопротивление,  уверился,  что  она
без нужды боится перехода от частного к  общеизвестному  alliance  .  Он
поддразнивал ее, когда она возражала, и  продолжал  осуществление  своих
планов.
   Прием был назначен на 24 сентября. Эдуард всю  жизнь  помнил  о  нем.
Впоследствии, обращаясь вспять, пытаясь постичь прошлое, он всегда видел
этот вечер как решающий, поворотный пункт в его жизни.
   Список гостей был чудовищно огромен. Герцог и  герцогиня  де  Варенж,
пожилая пара, в прошлом друзья отца Эдуарда. Жан-Жак Бельмон-Лаон и  его
жена Жислен, специалист по интерьерам, это был чистый вызов  со  стороны
Эдуарда. "Люди начнут говорить, - сказал он с улыбкой. - Пусть. Если  мы
позовем Жислен, то зададим им хороший  старт..."  Кристиан  Глендиннинг,
один из самых старых  друзей  Эдуарда,  агент  по  продаже  произведений
искусства. Клара Делюк, работавшая с  Жислен  дизайнером  по  тканям,  в
течение многих лет бывшая любовницей Эдуарда. "Это уже давно  кончилось,
дорогая.  Никакого  недоброжелательства  между  нами  нет.  Клара   тебе
понравится. Они с Изобел были дружны. Я хочу, чтобы ты  познакомилась  с
людьми,  которым  сможешь  доверять..."  Четверо  американских   деловых
партнеров, еще несколько супружеских пар, по  большей  части  французов,
женщины в высшей степени  элегантны,  все  гости  гораздо  старше  ее  и
держатся с полной уверенностью. Эти люди были обрамлением жизни Эдуарда,
знали его долгие годы, а некоторые узнали его еще до ее рождения. Справа
сидел  герцог  де  Варенж,  слева  -   Кристиан   Глендиннинг.   Герцог,
добродушный человек, превосходно говоривший  по-английски,  рассуждал  о
рыбной ловле. Эту тему он развивал уже некоторое время.
   Элен сидела, повернувшись к нему, и слушала с очевидным интересом, во
всяком случае, надеялась на это, поскольку на самом деле не  слышала  ни
единого слова.
   Двадцать человек, Эдуард и она. Элен подняла глаза  и  встретилась  с
ним взглядом. Он ласково улыбался ей  через  стол,  словно  подбадривая.
Происходящее пугало ее,  но  огромность  того,  что  она  решила  делать
дальше, поселяла в ней ледяной ужас. Это будет  ударом  для  Эдуарда,  и
если бы у нее был выбор, она предпочла бы  умереть,  чем  причинить  ему
боль.
   Но выбора теперь уже не было. С каждой неделей ситуация обретала  все
большую определенность. Как она жалела, что  ей  не  удалось  отговорить
Эдуарда от этого кошмарного ужина. Лучше  бы  никто  из  этих  людей  не
знакомился с ней. Может быть, тогда Эдуарду было бы легче.
   - Форель. - Герцог де Варенж качнул  головой.  -  Форель  я  особенно
люблю.  Хитрое  создание.  Полное  коварства.  Гораздо  интереснее,  чем
лосось, хотя многие со мной  не  согласятся.  Вы,  вероятно,  не  любите
рыбной ловли. Насколько я могу судить, мало кому из женщин это нравится.
   - Боюсь, мне никогда  не  приходилось  ловить  рыбу,  -  сказала  она
быстро.
   - Ну да, ну да. - Он добродушно  улыбнулся.  -  Вам  надо  непременно
уговорить Эдуарда поучить вас.
   - С радостью.
   Она выпалила это прежде, чем успела прикусить губу. Это было правдой,
но одновременно и ложью, потому что не могло состояться. Герцог с  явной
благосклонностью относился к некоему их будущему, которого на самом деле
не существовало, благосклонны были и большинство сидящих за столом, судя
по их любопытствующим взглядам. А также  Эдуард.  Она  это  видела,  она
допустила до этого, хотя должна была воспрепятствовать.
   О боже, подумала она. О боже. Что я натворила? Что?
 
*** 
 
   Со своего командного поста во главе стола Эдуард смотрел на Элен.  На
ней было белое платье, которое он купил ей у Живанши, и она казалась ему
прекрасней,  чем  когда-либо.  Живанши  был   гений,   и   его   платья,
прославленные чистотой линий, были словно созданы  для  Элен.  Эдуард  и
раньше это понимал, а  Живанши  учуял  немедленно.  Из  простого  белого
атласа с прилегающим лифом и длинной, слегка расширяющейся книзу  юбкой,
это платье оставляло открытыми шею и плечи Элен: предельная строгость  и
предельная чувственность. Живанши сразу проник в тот  парадокс,  который
составлял суть красоты Элен.
   Ее светло-золотые волосы были убраны  со  лба  и  просто  сколоты  на
затылке, что подчеркивало овальность ее лица, спокойное и  ослепительное
совершенство черт. Она была бледна -  Эдуард  понимал,  что  она  боится
этого  вечера,  но  теперь  он  с  облегчением   увидел,   что   румянец
возвращается на ее  щеки.  Она  разрумянилась,  глаза  блестели,  герцог
что-то  говорил  ей,  и  она  ответила...  может  быть,  она   понемногу
успокаивается, видя, что бояться особенно  нечего.  Эдуард  почувствовал
прилив оптимизма. Все же,  подумал  он,  инстинкт  верно  подсказал  ему
устроить этот прием.
   Он взглянул налево. Жислен Бельмон-Лаон  холодно  разглядывала  Элен.
Она с такой готовностью приняла это приглашение, что Эдуард почувствовал
презрение. Его любовница будет проходить испытание перед  его  друзьями,
она даже нахально  посмела  почти  намекнуть  на  это.  Но,  подумал  он
раздраженно, Жислен была непроходимо глупа. Если бы  они  только  знали,
что это его гости, а не Элен, проходят испытание...
   Он опустил взгляд на стол, накрытый вышитым муслином, под которым, на
загородный манер, лежала ткань более яркого цвета - традиция, начатая во
времена его бабушки и оставшаяся с тех давних пор.
   Свет зажженных свечей  смягчал  богатство  желтых,  синих  и  розовых
красок лиможского фарфора. А вот цвета  пирамид  из  фруктов,  наоборот,
проступали отчетливее. Середина стола, как  в  пору  его  детства,  была
украшена полевыми цветами и виноградными листьями. Он любил  простоту  и
очарование этого букета, чего никогда не понимала  и  терпеть  не  могла
Луиза де Шавиньи с ее чересчур изысканным вкусом.
   Он ощутил мимолетную печаль, острую ностальгию по прошлому,  по  всем
этим потерянным летним сезонам между войнами. Партии в  теннис,  и  папа
всегда поддается  Луизе,  по  вечерам  игра  с  бабушкой  в  "состязание
чертиков" и в безик, шалости с Жан-Полем...  В  этой  комнате,  за  этим
столом, он впервые попробовал вина,  в  которое  отец  предусмотрительно
налил воды на случай, если вино окажется слишком крепким для трехлетнего
малыша. Вино "Шинон", у него был вкус малины...  Он  снова  взглянул  на
Элен. Теперь она говорила с  Кристианом.  Мы  сможем  приезжать  сюда  с
детьми. Каждое лето. Много лет подряд...
   Некоторая отрешенность Эдуарда, несвойственная ему невнимательность к
окружающим не прошли незамеченными. В частности, это заметила  герцогиня
де Варенж и снисходительно улыбнулась. Она была привязана к Эдуарду; ему
пора было вступить во второй брак, и  эта  девушка  -  она,  разумеется,
ничего не знает  о  ней,  но  девушка  казалась  очень  милой.  Она  так
терпелива с милым беднягой Альфонсом,  который  бывает  нудноват,  когда
заводит речь о рыбной ловле. Bon genre , решила в заключение  герцогиня.
Она была вполне довольна. Современные манеры отталкивали ее, и  как  это
приятно - встретить молодую девушку, такую красивую  и  такую  скромную,
хотя все же жаль, что она не француженка. Одно  время  герцогиня  питала
надежду,  что  Эдуард  оценит  по  достоинству  ее  племянницу,  любимую
племянницу,  которая  могла  стать  для  него   во   многих   отношениях
превосходной женой. Но что же сделаешь: племянница была некрасива, а эта
молодая женщина восхитительна;  Эдуард  чувствителен  к  внешности,  как
любой другой мужчина... Она оценивающе оглядела поочередно всех  сидящих
за столом. На Жислен Бельмон-Лаон и ее мужа она посмотрела с откровенной
неприязнью, а на одного из американцев с восхищением.  Он  был  в  белой
хламиде, которую его  жена  именовала  "смокин".  Потрясающе.  Ее  брови
поднялись. Неужели такое в Америке считается  de  rigueur  ?  Ничего  не
скажешь, друзья у Эдуарда самые разношерстные...
   Жислен Бельмон-Лаон сидела напротив герцогини, недалеко  от  Эдуарда,
но не так близко, как ей бы  хотелось.  Она  взглянула  на  герцогиню  и
отметила, к своему удовлетворению, что эта мерзкая женщина смотрится еще
кошмарнее обычного. Ее диадема, за которую Жислен охотно отдала бы душу,
торчала у нее на голове, как подушка для чайника, водруженная на яйцо. А
платье! И  где  ей  только  удалось  отыскать  этот  немыслимый  оттенок
зеленого?
   Жислен  перевела  взгляд  на  собственное   платье   от   Баленсиаги,
бриллианты вокруг запястий, взятые напрокат. Удовлетворенно  улыбнулась.
Удовлетворение ее, однако, улетучилось, когда она снова подняла глаза  и
еще раз увидела  платье  от  Живанши  на  этой  новой  женщине  Эдуарда.
Живанши, конечно, неподражаем, и она была вынуждена  признать,  что  эти
его  платья,  словно  изваянные,  носить  трудно.  Чтобы  хорошо  в  них
смотреться, надо  быть  высокой  и  стройной,  красота  тоже  отнюдь  не
помешает. Жислен пришлось признать, что эта девушка  выглядит  в  платье
прекрасно. Более чем.  Хотя  ведь  еще  сущий  ребенок...  Жислен  снова
взглянула на Эдуарда. Как жаль. Мужчин типа Эдуарда привлекает очевидная
невинность, отсутствие кокетства, свойственное молодости. Она  пришла  в
крайнее раздражение: как  все-таки  глупы  мужчины.  Такие  качества  не
удержатся надолго, к тому же такому человеку,  как  Эдуард,  они  быстро
наскучат. Он человек чувственный, несмотря на его видимый  аскетизм,  и,
наконец, знаменит своим  непостоянством.  Этой  девушке  посчастливилось
удержать его месяц, два или сколько там у них все это продолжается.  Что
на самом деле нужно  Эдуарду,  сказала  себе  Жислен,  так  это  женщина
умудренная и понимающая, женщина изобретательная, которая разбирается  в
играх и уловках, поддерживающих  интерес  в  умном  и  опасном  мужчине.
Такая, как она сама...
   Эта мысль, которая  не  однажды  приходила  ей  в  голову  и  раньше,
наполнила ее внезапным тайным удовольствием. Она посмотрела на Эдуарда и
попыталась вообразить, каков он в постели.
   Сидевший напротив Жислен ее муж Жан-Жак забавлялся, наблюдая за  ней,
и, заметив ее взгляд, сразу догадался, о чем думает  его  жена.  Что  ж,
пусть попробует, подумал он, несомненно, со временем она это сделает,  у
него же нет возражений - когда Жислен заводила себе нового любовника, то
предоставляла ему полную свободу предаваться собственным склонностям. Но
ей  придется  подождать,  пока  эта  девушка  сойдет  со  сцены  -  что,
по-видимому,  произойдет,  как  раньше  или  позже  случалось  со  всеми
женщинами Эдуарда. Сейчас  же  Жислен  попусту  тратит  время.  По  лицу
Эдуарда каждый может сказать безошибочно: утром он был с этой девушкой в
постели и теперь с трудом дожидался ухода гостей, чтобы вернуться с  ней
в постель.
   Жан-Жак повернулся. Он оглядел Элен опытным взглядом эксперта. Что ж,
Эдуарда можно понять. Он и сам был бы не прочь: вот  посмотрел  на  нее,
представил себе и уже почувствовал, как все напрягается. Хороша ли она в
постели? Инстинктивно он ощущал, что должна быть хороша, было  что-то  в
ее губах, в том, как она двигалась, - и  она  казалась  при  этом  такой
чистой. Все эти недотроги, на первый взгляд холодные как лед,  неизменно
оказываются самыми  горячими,  когда  доходит  до  дела.  Он  недовольно
воззрился на ее платье. Живанши, и  выбрал  его  Эдуард,  он  готов  был
держать пари.  Вполне  во  вкусе  Эдуарда.  Кто,  кроме  него,  способен
засунуть женщину с таким  телом  в  смирительную  рубашку  стоимостью  в
пятьдесят тысяч франков, чтобы ничего нельзя было разглядеть?
   Кристиан Глендиннинг, сидевший рядом с Элен, старался  ее  очаровать.
Он видел, что дело у него не особенно продвигается, что было странно.  У
него не было особых  угрызений  совести,  что  он  пускает  в  ход  свой
знаменитый шарм: в прошлом ему удавалось сдвигать  таким  образом  горы,
так почему бы не попробовать сейчас? Эта молодая женщина была ему чем-то
подозрительна, и она наверняка проницательна. Может, она чувствует,  что
он выдохся, и это снижает его успех?
   Он вздохнул и принялся за дело с новым  жаром.  В  конце  концов,  он
обещал Эдуарду вести себя наилучшим образом - такой  прием  должен  быть
пыткой для человека в ее положении, а она так молода. Наверное, она  еще
моложе, чем сама говорит, хотя зачем ей обманывать? И  очень  напряжена.
Он попытался было заговорить с ней об Англии в надежде,  что  напряжение
отпустит ее, но  оно  еще  усилилось,  что  было  непонятно...  Кристиан
посмотрел на нее внимательно: в Париже он слышал о ней  разные  толки  и
стремился познакомиться  с  ней,  потому  что  обожал  всякие  драмы,  а
появление этой женщины, несомненно, было драмой самого высшего  разряда.
Начать с того, что Эдуард был явно бешено влюблен: bouleverse.  Кристиан
еще не видел его задетым до такой степени и наслаждался  этим  зрелищем.
Сам он влюблялся и охладевал с однообразным постоянством и всегда,  увы,
имел дело со  столь  сомнительными  молодыми  людьми,  но  Эдуард...  он
начинал думать, что на сей счет у Эдуарда иммунитет.
   Легко было понять, как это могло  произойти:  она  была  поразительно
прелестна,  как  и  говорили.  Ему  понравился  ее  голос,   определенно
необычный - тихий, с легкими запинками в ритме, так что ему  приходилось
совсем близко придвигаться к ней, чтобы уловить, о чем  она  говорит.  И
лицо: Кристиана мало привлекала женская красота, но это лицо вызывало  у
него интерес. Он рассматривал его  взглядом  критика,  как  какое-нибудь
лицо на портрете. Такое серьезное и такое  спокойное:  лицо  из  другого
времени, подумал он; девушка напоминала ему, в этом жестком скульптурном
платье, испанские портреты, которые он всегда любил. Юная  инфанта,  да,
вот оно, и, как на  некоторых  из  этих  портретов,  чувствовалось,  что
прекрасное дитя попало в ловушку...
   Кристиан вздохнул. У него разыгралось воображение,  и,  наверное,  он
выпил слишком много превосходного вина Эдуарда. Теперь внесли  "Сотерн",
это был один из Шато д'Икэмов. Он поднял рюмку.
   - Нектар и амброзия, - сказал он в своей  аффектированной  отрывистой
манере. - Нет, в самом деле, ужинать с Эдуардом то же самое, что ужинать
с богами...  Элен  засмеялась,  впервые  за  весь  вечер.  Клара  Делюк,
сидевшая напротив и наблюдавшая за  ней  ласково  и  печально,  внезапно
выпрямилась.
   Как странно, подумала она. Раньше это сходство не было  заметно,  но,
когда Элен улыбнулась, она стала так похожа на Жан-Поля...
 
*** 
 
   Гости начали расходиться. Сначала Альфонс  и  Жаклин  де  Гиз,  потом
группа американцев, с которыми, как осознала Элен, она за вечер так и не
поговорила,  потом  несколько   французских   пар,   а   затем   Жан-Жак
Бельмон-Лаон и  его  жена,  сказавшая:  "Дорогая!  В  Париже  мы  должны
встретиться еще. Я устрою завтрак - нет, без тебя, Жан-Жак, только  Элен
и я. Вдвоем. Буду ждать с нетерпением..."
   Взгляд на кольцо с бриллиантом на руке Элен,  улыбка  на  принужденно
любезном красивом лице, в которой мешались мед и  уксус,  -  и  вот  она
ушла. Элен смотрела, как она шествовала по залу с мужем в кильватере.  У
дверей она остановилась, взметнулась юбка от Баленсиаги. Она  встала  на
цыпочки, чтобы поцеловать Эдуарда в обе щеки.
   - Элен! - Она почувствовала прикосновение  к  руке  и,  повернувшись,
увидела рядом Клару Делюк, та улыбалась.
   - Мне надо уходить, а у нас почти не было возможности поговорить. Мне
так жаль... Я очень надеюсь, что мы еще увидимся в Париже...
   На этот раз чувства были  искренними.  Элен  посмотрела  на  Клару  и
поняла, что понравилась ей,  как  и  предсказывал  Эдуард.  У  нее  были
короткие непослушные волосы и широко расставленные карие глаза,  которые
светились добротой и  некоторым  замешательством,  словно  Клара  хотела
что-то сказать и не решалась.
   - Знаете, я... Я хотела, чтобы вы знали... - Она порывисто сжала руку
Элен. - Я так рада. За вас и за Эдуарда. Вы очень юны и, может быть,  не
осознаете, как он переменился. Насколько  он  выглядит  счастливее,  чем
раньше. Я благодарна вам за это, как и все его друзья. Я просто  хотела,
чтобы вы знали - мы, все, кому он дорог, желаем счастья вам обоим...
   Она говорила быстро, слегка нахмурясь, словно это стоило  ей  усилий.
Элен заглянула в ее лицо и увидела столь неподдельное сочувствие, что на
один безумный миг ей захотелось взять Клару за руку и рассказать ей  обо
всем, попросить ее совета или еще  что-нибудь...  Но  этот  миг  прошел,
Клара ушла.
   Элен грустно смотрела ей вслед. Она не попадет на завтрак  с  Жислен.
Она не встретится с Кларой. Она никогда больше не увидит никого из  этих
людей, но, кажется, никто этого не чувствует. Никто не понял, что  здесь
не все благополучно.
   Может, она и  вправду  прирожденная  актриса,  как  сказала  когда-то
Присцилла-Энн, подумала она с внезапной иронией. Может быть, без участия
ее сознания, сказались все эти годы детских обманов и  секретов,  и  она
только что дала спектакль, который репетировала столько лет.
   Но одно дело  притворяться  с  посторонними,  и  совсем  другое  -  с
Эдуардом. Он разговаривал с Кристианом, последним из гостей, и Кристиан,
глядя на замок, многословно и со слоновьей учтивостью доказывал, что вот
он страшно утомился и пусть они оба его простят, что он уходит.
   Она смотрела на Эдуарда, пока тот разговаривал со  старым  другом.  И
осознала, что выбор предельно прост. При любом варианте боль  неизбежна,
но в одном из них ее будет меньше - для Эдуарда, если не для нее самой.
   Кристиан уже уходил, и, когда Эдуард вернулся к  ней,  она  подумала,
что ей надо играть роль -  просто  чуточку  дольше.  Сыграть  надо  было
хорошо, чтобы Эдуард ничего не заподозрил, а потом все уже будет позади.
Когда  они  в  тот  вечер  пошли  в  постель,  Эдуард   оставил   ставни
незакрытыми, а шторы незадернутыми; он любил смотреть  на  ее  тело  при
лунном свете, оттенявшем изгибы и углубления плоти и  серебрившем  кожу.
Этой ночью луна  заливала  комнату  сильным  ровным  сиянием,  и  Эдуард
сказал: "Сегодня полнолуние. Посмотри на  луну,  Элен.  Такая  яркая.  И
никаких звезд".
   Она повернула голову к окну,  а  потом  снова  к  нему,  с  отчаянием
привлекая его к себе.
   Позже, когда они, застыв, лежали вместе, она  внезапно  вырвалась  из
его объятий, потянула его за собой, и они оказались на коленях  напротив
друг друга. Она подняла руки и прижала к щекам; Эдуард увидел, к  своему
ужасу, что лицо ее мертвенно-бледно, а в глазах блестят слезы.
   - Эдуард, ты веришь, что я люблю тебя? Скажи, что да. Поклянись  мне,
что веришь. Поклянись, что будешь верить.
   Вместо ответа он нагнулся поцеловать ее, но она приложила руку к  его
губам.
   - Нет. Ты должен это сказать. Я хочу услышать это. всего один раз.
   Она дрожала, и голос был немного громче обычного, словно для нее было
чрезвычайно важно, чтобы он казал то. что всегда считал самоочевидным.
   - Я верю. Ты знаешь, что я верю. Дорогая моя, что случилось?
   - Ничего. Я хотела быть уверенной. Сама не  знаю  почему.  -  сказала
она.  И  снова  легла  на  подушки,  закрыв  глаза.  Эдуард  лег  рядом,
озадаченный, но тронутый этой странной мольбой. Ему пришло в голову, что
это первый раз она его о чем-то попросила,  и  эта  мысль  принесла  ему
внезапное ощущение счастья. Он поцеловал ее лицо и ощутил  соленый  вкус
слез на ее щеках. Тогда он ласково вытер их рукой, глаза ее открылись, и
она улыбнулась ему.
   Эдуард обнял ее, и они лежали неподвижно. Больше не было  произнесено
ни  слова,  а  через  некоторое  время  дыхание  Элен  стало   тихим   и
равномерным. Эдуард уверился, что она спит.
   Он тоже закрыл глаза, и сознание погрузилось  в  темноту.  В  прошлом
нередко бывало, что сон ускользал от него. В эту ночь он спал мирно, как
ребенок.
   Когда он проснулся утром, рядом  с  ним  было  пусто;  Элен,  которая
приняла решение, уже не было.
 
ПОИСКИ 
 
1959 
 
   - Она вернется, - сказал Кристиан.
   Была глубокая ночь. С момента исчезновения Элен Хартлэнд  прошло  уже
сорок восемь часов. Друзья сидели вдвоем в кабинете Эдуарда  в  Шато  де
Шавиньи.  Некоторое  время  Эдуард  рассказывал,  а  Кристиан  задумчиво
слушал. Затем последовало  долгое  молчание,  которое  Кристиан  наконец
нарушил, стараясь  придать  своему  голосу  уверенность.  Вообще-то  ему
всегда удавалось убедительно произносить разное светское вранье, все эти
фальшивые любезности. Сейчас же, возможно, оттого, что все было  слишком
серьезно, а ему так хотелось утешить друга, Кристиан  понял,  что  слова
его прозвучали неискренне.
   Эдуард испытующе посмотрел на него; глаза на  бледном  лице  казались
еще темнее обычного. Взгляды их встретились.
   - Ты так думаешь? - холодно спросил Эдуард и попытался улыбнуться. Со
времен  их  студенческой  юности  Кристиан   знал,   что   "английская",
"оксфордская" улыбка означает следующее:  можно  вытерпеть  что  угодно,
если относиться к этому с иронией.  Попытка  вышла  неудачной,  Кристиан
отвел глаза, а Эдуард снова склонился над столом. Там лежала  фотография
Элен, сделанная одним из конюхов; сегодня утром, смущаясь  и  робея,  но
явно желая помочь, ее принес грум. Фотография была  сделана  на  прошлой
неделе, когда они с  Элен,  возвращались  с  верховой  прогулки.  Других
снимков Элен у него не имелось. Она только  что  соскочила  с  лошади  и
улыбалась - ему, как полагал Эдуард, но сам он был за кадром.
   Нахмурив брови, он вглядывался в фотографию, словно она  содержала  в
себе некую тайну, словно могла ответить  на  все  вопросы,  тупой  болью
теснившиеся у него в мозгу, но все они сливались в один вопрос,  в  одну
большую боль: почему? Еще, конечно же, куда?
   Но оцепенелый от потрясения разум  отказывался  работать,  и  поэтому
вопрос о том, куда она могла  уйти,  -  самый  насущный  сейчас  (Эдуард
понимал это) - как-то ускользал на задний план. Как ни  старался  Эдуард
сосредоточиться, мысли упрямо возвращались к  пресловутому  почему  и  к
зияющей пустоте, образовавшейся в сердце. Он  чувствовал:  стоит  только
понять почему, и тогда ответ на все остальные вопросы,  в  том  числе  и
куда, придет сам собой.
   А еще это почему,  неистребимо  вертящееся  в  голове,  столь  сильно
терзало Эдуарда, так  как  он  знал,  что  существует  очень  простой  и
логичный ответ. Она ушла, потому что не любит его.  Вот  и  все.  Эдуард
наконец произнес про себя слова, которые гнал прочь эти два дня. И к его
собственному удивлению, боль тут же ослабела, ибо  он  понял  -  это  не
правда. Разумно, да. Логично, да. Уйти так, как это  сделала  Элен,  без
единого слова, оставив все, что  он  ей  когда-либо  дарил:  пару  серых
перчаток  из  "Гермеса",  кольцо  с  квадратным  бриллиантом,  аккуратно
положенное на них сверху, платье от Живанши, все другие платья и костюмы
для верховой езды, в идеальном порядке  висящие  у  нее  в  гардеробной;
поступить таким образом, уйти так окончательно, как будто последние семь
недель ровным счетом ничего не значили, - разумеется, во всем этом можно
было увидеть лишь окончательный отказ, полное неприятие того,  что  было
сделано и сказано ими друг другу.
   Но немедленно его мозг отказался принять подобное объяснение.  Эдуард
вспомнил ее лицо, когда в последнюю ночь она говорила ему о своей любви,
и понял, что по-прежнему верит этому и будет верить. Ибо  если  то  была
ложь, то правды вообще не существует, а его жизнь - пустыня.
   Он взглянул на Кристиана, сидящего у камина, и на  мгновение  испытал
искушение рассказать тому о своих чувствах Но Кристиан, не верящий ни во
что, кроме, быть может, истинности великого  искусства,  и  весьма  мало
верящий в продолжительность любой любви, вряд  ли  поймет  его,  подумал
Эдуард. Кроме того, он и так наговорил этой ночью  Кристиану  более  чем
достаточно. Вздохнув, он снова склонился над фотографией.
   Наблюдая за другом, Кристиан смотрел  на  него  с  жалостью,  которую
старательно маскировал своей обычной невозмутимостью.  Он  заметил,  что
Эдуард уже сожалеет  о  своих  признаниях.  Бедняга,  подумал  Кристиан.
Должно быть, чертовски трудно быть таким гордецом. Почему для  него  так
важно не показать, что ему больно? Интересно, а с женщинами  он  другой?
Как он вел себя с Элен? Позволял ли заметить свою  уязвимость?  Кристиан
взглянул на склоненную голову Эдуарда и нахмурился. Очевидно,  позволял.
Осознав этот факт, Кристиан даже слегка обиделся.  Эдуард,  которого  он
искренне любил, с какой-то женщиной был в более близких отношениях,  чем
со своим старейшим другом, - непостижимо! Кристиан полагал, что  барьер,
существовавший между ним и Эдуардом,  был  стеной  непонимания,  стоящей
между  человеком  гетеросексуальным  и  гомосексуальным;  и  даже  самая
крепкая дружба не  могла  преодолеть  этот  барьер.  Секундная  ревность
кольнула сердце Кристиана, он почувствовал  к  Элен  сильную  неприязнь,
которую подкрепляло его всегдашнее недоверие к слабому полу. Он  тут  же
отогнал от себя эти мысли и подался вперед.
   - Я хотел бы  помочь  тебе,  Эдуард,  -  как-то  неловко  сказал  он,
предвидя резкий отказ. К его удивлению, Эдуард тут  же  поднял  глаза  и
посмотрел ему прямо в лицо.
   - Мне нужна твоя помощь, -  просто  ответил  он.  Кристиан  изумился.
Никогда за все годы  их  дружбы  Эдуард  не  делал  подобных  признаний.
Кристиан почувствовал неприличное, почти идиотическое  удовольствие.  Он
буквально засветился.
   - Что мне нужно делать? Я все исполню, Эдуард, ты это знаешь. Я...
   - Я хочу, чтобы ты помог мне найти ее. Эдуард  помолчал.  Он  опустил
глаза.
   - Я должен остаться здесь - еще на день или  чуть  дольше  -  на  тот
случай, если она... - Он запнулся и опять поднял глаза. - Поедешь ли  ты
ради меня в Париж, Кристиан? Я задействовал другие каналы, в Англии,  но
мне кажется, если бы кто-то поехал в Париж... Она могла вернуться  туда.
Я тебе рассказывал про кафе, где она раньше работала...
   Неуклюжая официальная терминология вызвала у Кристиана улыбку.  Потом
он взволнованно вскочил на ноги.
   - Ну конечно! Кафе! А она говорила, что снимает  комнату  неподалеку,
так ведь? Мы размножим фотографию. Я сам этим займусь. Я спрошу  в  этом
кафе. Буду спрашивать во всех кафе. Кто-нибудь непременно  вспомнит  ее.
Кто-нибудь будет знать, где она  остановилась.  Она  вполне  могла  туда
вернуться. Даже если она оттуда уже куда-нибудь уехала...
   Он осекся на полуслове. Выражение  лица  Эдуарда  было  крайне  сухо;
Кристиан пожал плечами  и  слегка  смущенно  улыбнулся.  Он  предпочитал
действовать, порывистость  была  едва  ли  не  самой  отличительной  его
чертой.
   - Извини меня. Я забегаю вперед. Но  я  это  сделаю,  Эдуард,  уверяю
тебя. Я отправлюсь завтра же. Я не упущу ни малейшей  детали.  И  вообще
мне всегда хотелось поиграть в частного детектива...
   Слова эти вырвались помимо его воли, и Кристиан с  ужасом  сообразил,
что  слишком  далеко  зашел.  Это  прозвучало   чересчур   фривольно   и
легкомысленно - с ним такое часто случалось, когда он прежде всего хотел
быть серьезным.
   Они молча смотрели друг на друга.
   - Мне повезло, - своим прежним голосом сухо процедил Эдуард.
   И снова улыбнулся. "Оксфордской" улыбкой. На этот раз  попытка  вышла
более удачной - Кристиан поверил. И верил до тех пор, пока не  вышел  из
комнаты. Однако, остановившись у закрытой двери, он услышал, как изнутри
донеслись глухие звуки долго и упрямо сдерживаемых мужских рыданий, -  и
тогда понял, насколько железная воля у его приятеля, насколько  он  умел
владеть собой и управлять своими чувствами.
   Кристиан немного постоял и послушал,  потом  тихонько  удалился.  Его
решимость помочь другу удвоилась. Черт бы ее побрал, сердито  думал  он.
Неопытная молодая девчонка, она  не  стоит  слез  такого  человека,  как
Эдуард. Но  если  Эдуард  хочет  вернуть  ее  назад  -  пожалуйста,  он,
Кристиан, разыщет ее в два счета. Париж,  не  без  доли  самонадеянности
подумал  он.  Элен,  конечно  же,  вернулась  в  Париж.  Она   наверняка
направилась  туда,  где  (как  она  точно  знала)  ее  непременно  будут
разыскивать. Довольный собой, он усмехнулся:  типичные  женские  штучки,
вечное их желание трепать нервы и провоцировать. Бессмысленная,  дешевая
мелодрама.
   Перед сном Кристиан пришел к выводу: к  концу  завтрашнего  дня  Элен
вернется или же мы сами ее отыщем.
 
*** 
 
   Кафе Кристиан нашел достаточно легко.  Утро  он  провел  с  Эдуардом,
помогая разбирать донесения его агентов из Англии. Пообедав, он  покинул
берега Луары и после долгого и утомительного  сидения  за  рулем  прибыл
наконец в Париж. Когда он добрался до кафе, было поздно и уже стемнело.
   Оно называлось кафе "Страсбург" и располагалось на углу, где  бульвар
Сен-Мишель  выходил  на  площадь  с  тем  же  названием.   Малообещающее
заведение, подумал Кристиан, никакого сравнения с завлекательными  кафе,
разбросанными южнее по бульвару. Шесть  столиков  снаружи,  на  террасе,
другие шесть внутри  отделялись  друг  от  друга  сиденьями  с  высокими
спинками из мореного дуба. Заляпанные зеркала с рекламой перно;  унылого
вида  официант  и  официантка.  За  стойкой  маленького  бара  патрон  -
низенький темноволосый человечек с  усами  а-ля  Адольф  Гитлер,  мрачно
протиравший стаканы.
   Прояснив для себя положение дел, Кристиан расположился  за  одним  из
столиков внутри и,  поставив  локоть  в  нескольких  дюймах  от  чахлого
искусственного цветка, заказал омлет и стакан вина. Ничего,  он  закусит
паштетом из печенки, когда позже вернется к себе, утешил себя  Кристиан.
Между тем, проглатывая жесткий,  как  подошва,  омлет,  он  с  интересом
заметил, что в кафе "Страсбург",  очевидно,  нанимали  людей  случайных.
Официантка была француженкой, судя по всему -  студенткой,  а  официант,
высокий симпатичный парень, говорил с американским акцентом. У Кристиана
поднялось настроение. Он заказал  к  кофе  ликер,  закурил  свою  черную
русскую сигарету и в задумчивости откинулся на спинку стула. Сейчас надо
подкатиться к хозяину. Кристиан не сомневался, что идет по верному пути.
***
 
   Полчаса спустя от его уверенности не  осталось  и  следа.  Во-первых,
хозяин  едва  ответил  ему,  мельком  взглянув  через  стойку  бара   на
фотографию Элен.
   Кристиан,  в  совершенстве  владевший  французским,  приложил  немало
стараний, чтобы вообще заставить его говорить.  Хозяин,  правда,  слегка
оттаял, когда понял, что Кристиан не из полиции; он подобрел еще больше,
когда Кристиан подсунул под фото тысячефранковую  купюру.  И  уж  совсем
разоткровенничался, когда проник в  суть  наспех  сочиненной  Кристианом
истории: он-де разыскивает свою младшую сестру, она убежала  из  дому  и
буквально разбила отцовское сердце.
   При этих словах темные глаза коротышки увлажнились. Оказалось, у него
тоже есть дочь - единственный  ребенок,  и  она  только  и  делает,  что
доставляет неприятности своему бедному отцу. Они тут же  перебрались  за
столик, и Кристиан купил патрону выпивку. Обхватив руками стакан, хозяин
стал внимательно разглядывать  фотографию,  а  потом  с  обезоруживающей
откровенностью разрушил одну за другой все надежды Кристиана.
   Нет, он мог бы присягнуть в любом суде, что  никогда  не  видел  этой
молодой женщины - разве такое  лицо  забудешь?  Да,  он  довольно  часто
нанимает иностранцев; разрешения на работу у них  нет,  поэтому  они  не
требуют непомерной заработной платы, как  официанты-французы.  При  этих
словах хозяин подмигнул.  Но  эту  девушку,  нет,  не  принимал.  И  она
говорила, что работала здесь? Поистине, девчонки -  бесстыжие  создания;
его собственная дочь, он вынужден признать, уж точно стыда не имеет.
   - Вы уверены? Это могло  быть  около  семи  недель  назад.  В  начале
августа?
   Патрон вздохнул.
   - Мсье, я уже сказал вам. Ни в августе, ни вообще когда-либо.
   Он подумал немного и потом, искренне желая  помочь,  жестом  подозвал
официанта, который обслуживал на террасе  вновь  прибывших  посетителей.
Может быть, тот  что-нибудь  знает,  предположил  хозяин.  Американец  -
парень  хороший,  смышленый,  на  лету  схватывает,   работает   хорошо,
симпатичный и на девчонок заглядывается. Он в "Страсбурге"  месяца  три,
работает посменно. У него тут неподалеку комната, с  соседями,  наверно,
знаком. Может, лучше его спросить - а вдруг узнает девушку на снимке?
   Услышав про, комнату, Кристиан заинтересованно поднял  глаза.  Патрон
отошел и стал делать знаки через окно. Спустя некоторое  время  официант
вернулся внутрь, и между ним  и  хозяином  состоялась  короткая  беседа.
Парень оглянулся. Кристиан чувствовал, что его внимательно изучает  пара
ясных и  проницательных  карих  глаз.  Официант  помедлил,  потом  пожал
плечами и, подойдя, уселся напротив. Кристиан взглянул на него, и парень
ответил широкой, открытой улыбкой.
   - Привет, я - Льюис Синклер, -  он  протянул  руку.  -  Мсье  Шрайбер
сказал, что вы кого-то ищете. Я могу помочь?
   Кристиан молча протянул через стол фотографию. Льюис Синклер  склонил
голову, и Кристиан оценивающе поглядел  на  него.  Парень  из  какого-то
элитарного университета, даже несмотря на форму официанта, это видно  за
версту. На небрежно  скрещенных  под  столом  ногах  -  мокасины  ручной
работы. Густые  светлые  волосы,  выцветшие  под  летним  солнцем  Новой
Англии, прическа обычная, студенческая, но сделанная мастерски; красивое
лицо с правильными чертами. Высокий,  атлетически  сложенный;  с  такими
широкими плечами и крепкими мускулами он  мог  бы  играть  нападающим  в
футбольной команде. Мальчишка из золотой молодежи, решил  Кристиан;  да,
собственно, никакой он не мальчишка - мужчина лет  двадцати  четырех,  а
может, и двадцати пяти,  но  принадлежит  к  тому  типу  людей,  которые
сохраняют  мальчишеский  вид  и  когда  им   стукнуло   сорок.   Крепкое
рукопожатие,  прямой  взгляд,  держится  несколько  высокомерно,  манера
говорить с первых же слов выдает воспитанника Гарварда.
   В Америке Кристиан не раз сталкивался с такими  молодыми  людьми.  Он
относился к ним слегка настороженно,  так  же,  как  к  их  собратьям  в
Англии. Кристиан не придавал значения условностям, и прошло немало  лет,
прежде чем он научился некоторые из них ценить;  а  еще  он  понял,  что
такие вот лощеные парни могут оказаться крепким  орешком.  Теперь  он  с
интересом и с некоторым удивлением смотрел на Льюиса Синклера. Тот носил
часы от Тиффани; и хотя Кристиан мог представить,  что  такому  мальчику
забавно поработать в подобной дыре на Левом Берегу, три месяца крутиться
в "Страсбурге" - это как-то уж чересчур. Кристиан  ждал.  Льюис  Синклер
изучал фотографию секунд тридцать. Потом поднял свой честный и  открытый
взгляд (который сразу вызвал  у  Кристиана  инстинктивное  недоверие)  и
покачал головой.
   - К сожалению, не смогу вам помочь. Она очаровательная девушка, хотел
бы я с ней познакомиться. Но я ее здесь никогда не встречал.
   - Я знаю, она здесь не работала... - Кристиан помолчал. -  Но,  может
быть, она заходила в это кафе, появлялась здесь?
   - Если и приходила, то я ее столик не обслуживал,  это  точно.  Я  бы
запомнил.
   - Она могла быть по-другому одета...
   - Ну, наверное. Я думаю,  по  бульвару  Мишель  редко  ходят  дамы  в
костюме для верховой езды.
   Он обезоруживающе улыбнулся, желая смягчить резкость своего  ехидного
замечания, но  когда  не  дождался  ответной  улыбки  от  Кристиана,  то
отреагировав в обычной для его сословия манере: перешел в наступление.
   - Она ваша... сестра? Кажется, мистер Шрайбер так сказал?
   Крошечная оскорбительная пауза перед словом "сестра"  и  уничтожающий
взгляд на элегантный, но вульгарный костюм Кристиана.
   - Да, сестра.
   - И она убежала из дому? - Да.
   - Какой ужас. - Он вздохнул и посмотрел на  свои  роскошные  часы.  -
Увы, рад бы помочь, но, к сожалению, не могу. Поспрашивайте  в  соседних
кафе. Правда, их довольно много,  да  и  персонал  все  время  меняется.
Вообще-то затея бесполезная.
   - Я понимаю.
   Льюис Синклер слегка улыбнулся, как будто безнадежность  Кристиановых
поисков доставляла ему определенное удовольствие. Кристиан,  наблюдавший
за парнем, с интересом отметил  про  себя  этот  факт.  А  еще  Кристиан
заметил: когда в разговоре с мсье  Шрайбером  он  поблагодарил  того  за
помощь и бросил, что собирается продолжить свои поиски на следующий день
и что имеются еще кое-какие зацепки, - парень внимательно  выслушал  эти
слова. Он ничем себя  не  выдал,  лишь  напряглись  плечи,  взгляд  стал
острым. Но реакция, безусловно, была.
   Кристиан вышел из кафе и перешел на другую сторону улицы. Несмотря на
то что поиски не увенчались успехом, он был очень доволен собой.  Стояла
теплая приятная ночь, и Кристиан вовсе не собирался сдаваться. Он  купил
сигареты  в  угловом  киоске  -  были  только  "Галуаз",   но   придется
довольствоваться ими, - завернул за угол  и  прошелся  по  улице.  Потом
вернулся, встал так, чтобы хорошо было видно кафе, и закурил.
   Долго ждать не пришлось. Он увидел, как мсье Шрайбер запер  дверь  на
задвижку, как Льюис Синклер поставил последнее  кресло  на  столик,  как
снова скользнул внутрь, вышел с небрежно перекинутым через руку плащом и
пожелал хозяину доброй ночи. Парень бросил взгляд  на  бульвар  и  затем
широкими шагами легко пересек  улицу  и  свернул  в  переулок.  Кристиан
выждал секунд пять и, все больше чувствуя себя Хэмфри Богартом, пошел за
Синклером.
   Преследовать парня было нетрудно. Тот ни разу не оглянулся, и,  кроме
того, на улице, несмотря на поздний час,  находилось  еще  много  людей.
Синклер свернул направо на улицу Сен-Жак,  потом  налево  -  в  лабиринт
узких улочек и старых домов,  расположенных  между  Сорбонной  и  Сеной.
Кристиан, хорошо знавший эти места, пришел в необычайное  волнение:  они
находились сейчас в пяти  минутах  ходьбы  от  того  места,  где  Эдуард
впервые встретил Элен.
   В середине тускло освещенной улицы перед высоким узким домом  Синклер
резко  остановился.  Кристиан  тоже  замер.  Он  подумал,  что  надо  бы
спрятаться, но дверей поблизости не было. Тогда он,  стараясь  быть  как
можно незаметнее, прижался к стене и  затаил  дыхание.  Предосторожность
оказалась излишней: очевидно, Синклер  был  чем-то  озабочен,  и  ему  в
голову не приходило, что за ним могут следить.
   Он пошарил в карманах брюк. Выругался. Потряс  плащ.  Снова  полез  в
карман  штанов.  Кристиан  злорадно  усмехнулся.  Ай-яй-яй,  детка,  нет
ключей.
   Парень помедлил, окинул взглядом темный дом и потом, явно  собравшись
с духом,  шагнул  вперед  и  постучал.  Причина  его  колебаний  туг  же
выяснилась. Ему пришлось еще несколько раз поколотить  в  дверь,  прежде
чем стук был услышан. Потом  в  окошке  первого  этажа  зажегся  свет  и
распахнулись ставни. Льюис Синклер отступил, и ночная тишина  огласилась
звуками, знакомыми любому парижанину: пронзительный  голос  жаловался  и
негодовал, что это грубое нарушение  всех  приличий,  что  возмутительно
тревожить заслуженный покой  почтенной  консьержки  из-за  распущенности
одного из жильцов.
   Эта свое дело знает,  улыбаясь  думал  Кристиан,  пока  поток  ругани
разносился по улочке. С фантазией у консьержки было все в порядке,  крик
продолжался минуты две. Наконец дверь отворилась, и Синклера впустили.
   Когда окно захлопнулось и снова наступила тишина,  Кристиан  тихонько
приблизился и оглядел дом. Повсюду было темно, значит, комната  Синклера
выходила на другую сторону. Кристиан подождал некоторое время, но  нигде
не было видно каких-либо  признаков  жизни,  а  мысль  о  его  парижской
квартире становилась все более соблазнительной.
   Вскоре после полуночи Кристиан ушел.  Он  вернулся  в  свою  чудесную
квартирку, которая располагалась на улице  Больших  Августинцев  в  доме
XVII века, сделал тост,  открыл  банку  с  гусиным  паштетом  и  бутылку
"Монтраше" и стал наслаждаться своим ночным пиршеством.  Потом  Кристиан
позвонил Эдуарду, зная, что тот не спит; он очень старался, чтобы  голос
звучал обнадеживающе и оптимистично.
   Наконец можно было ложиться спать. Завтра утром  он  снова  пойдет  к
дому Синклера, сонно подумал Кристиан, откинувшись на подушки.  Конечно,
зацепка слабая, но все же лучше, чем ничего.
   В шесть часов он внезапно проснулся, всю ночь  его  мучили  тревожные
путаные сны. Кристиан с усилием сел в кровати и стал смотреть на  снимок
Элен Хартлэнд, который вчера ночью поставил на  комод,  подперев  щеткой
для одежды. Как-то резко и отчетливо в  голове  всплыла  одна  маленькая
деталь, о  которой  рассказывал  Эдуард:  "Мы  расстались  в  кафе.  Она
сказала, что живет неподалеку и ей пора возвращаться. Она сказала, что у
нее злющая консьержка..."
   - Проклятье! - проскрежетал Кристиан и, путаясь  в  шелковой  пижаме,
бросился одеваться.
   Он стоял перед домом в шесть сорок пять, но было уже поздно.
   Консьержка  разразилась  великолепной  тирадой,  в  ответ   Кристиан,
умевший виртуозно ругаться на четырех языках, тоже  не  ударил  в  грязь
лицом. Но все было напрасно: эти двое действительно снимали комнату,  но
они уехали, расплатились и уехали в пять часов утра.
   - Двое? Вы сказали двое? - Наступая, Кристиан совсем зажал консьержку
в угол, и она забеспокоилась. - Синклер и вот эта девушка?
   Он протянул фотографию и помахал ею перед носом  консьержки.  Старуха
вгляделась и начала смеяться. Да что вы,  совсем  нет.  Мсье  ошибается.
Синклер снимал комнату вместе с  молодым  человеком,  тоже  американцем.
Нет, имени она не знает, плату всегда вносил Синклер. Второй был того же
возраста, толстый, уродливый, едва лопотал по-французски,  всегда  ходил
крадучись,  слова  лишнего  не  дождешься,  только  "здрасьте"  да   "до
свидания"; бородатый, черный - грубое животное...  Консьержка  энергично
сплюнула на тротуар. - Удивленный Кристиан отступил назад. А  он-то  был
абсолютно уверен. Помедлив, он  снова  предложил  старухе  взглянуть  на
фотографию. Может быть, эта молодая женщина приходила к Синклеру  или  к
его другу? Может быть, она была с ними, когда  те  съезжали?  Консьержка
состроила плаксивую мину и визгливо захныкала.
   Ничегошеньки она не знает. Разве всех упомнишь.  В  дом  ходит  полно
молодых женщин, чаще всего -  проститутки,  на  них  такие  обтягивающие
брюки, вся задница торчит. А таких вот - не  было,  консьержка  щелкнула
пальцем по снимку. Эта - леди.
   Кристиан  сменил  тактику.  Он  достал  стофранковую  купюру,  и   та
мгновенно исчезла  в  скрюченных  старухиных  пальцах.  Купюра  принесла
желаемый результат. Хныканье прекратилось, а Кристиан  получил  ключ  от
комнаты, которую снимал Синклер. Он взбежал на четвертый этаж, последний
в доме, и вошел.
   Комната была длинной и узкой и, как он и думал,  выходила  на  другую
сторону. Здесь присутствовал определенный богемный шарм: старые потертые
ковры, две узкие кровати; два-три предмета старинной  мебели,  по-своему
привлекательной; вид из окна на крыши домов; белые стены с  развешанными
на них плакатами, в основном - реклама фильмов молодых режиссеров "новой
волны". Везде было чисто убрано, даже в корзинке для бумаг - пусто.
   Кристиан оглядел комнату. Он начинал чувствовать себя полным идиотом.
Было, конечно, странно, что Синклеру и его приятелю понадобилось  уехать
так внезапно. Было странно, что они сорвались в  пять  часов  утра.  Но,
кроме этого факта, который мог иметь тысячу разных объяснений, абсолютно
ничего не связывало эту комнату или ее бывшего владельца с Элен  -  если
только не давать волю воображению и не увлекаться детективными фильмами.
Он уже собрался  уходить,  когда  услышал  женский  голос  с  лестничной
площадки.
   - Льюис? Льюис? Это ты? Мне показалось, я слышу какой-то шум...
   Кристиан замер, но тут же понял, что  голос  принадлежит  американке.
Мгновение спустя  дверь  распахнулась,  и  в  комнату  вошла  маленькая,
пухленькая, пышноволосая брюнетка. На ней были домашние туфли,  -  узкие
брюки и  широкий  свитер.  Едва  она  справилась  с  первым  удивлением,
Кристиан узнал, что зовут ее Шэрон и сама она родом из города Дулут.
   Именно благодаря Шэрон все изменилось.
   Кристиан снова стал необычайно обаятелен. Уже через пять минут  Шэрон
курила его сигареты, сидя напротив на  продавленном  красном  диване,  и
болтала с Кристианом так, будто знала его всю жизнь. Она, казалось, была
удивлена исчезновением Льюиса, может быть, даже немного  расстроена,  но
это быстро прошло.
   - Значит, он смотался. И Тэд тоже. Надо же. - Тэд?
   Она хихикнула.
   - Его друг  Тэд.  Я  не  знаю  его  полного  имени.  Я  его  называла
Тэд-чудак. - Она состроила  гримасу.  -  Похож  на  горбуна  из  "Собора
Парижской богоматери",  знаете?  Приземистый,  неуклюжий.  Очки,  черная
курчавая борода. Если вы друг Льюиса, то вы должны были  видеть  Тэда  -
они неразлучны; а такого, знаете, раз увидишь - не забудешь, правда?
   - Я не друг Льюиса, - сделал решительный шаг Кристиан.  -  Не  совсем
так. Я ищу человека,  которого,  как  я  думаю,  знает  Льюис.  Вот  эту
девушку. Она моя сестра.
   Без особой надежды он протянул фото. Шэрон склонилась над снимком, и,
к огромному удивлению Кристиана, ее лицо мгновенно засветилось.
   - О! Да это же Хелен! Надо же! Какая она здесь  роскошная!  Я  всегда
считала, что  она  -  хоть  куда,  но  я  никогда  не  видела  ее  такой
великолепной...
   - Вы знаете ее? - Кристиан впился глазами в оживленное лицо Шэрон. Он
почувствовал, что близок к обмороку.
   - Знаю? Ну конечно. Она жила здесь неделю -  первую  неделю  августа.
Спала в моей комнате. Я работаю по ночам в баре  около  площади  Пигаль,
поэтому сплю днем. Я только что сменилась с дежурства. Тогда  я  оказала
услугу  Льюису,  ведь  денег  у  нее  не  было,  куда  пойти   -   тоже.
Представляете? Ужас! Так она ваша сестра? Надо же. А я все думала, что с
ней могло случиться... Она исчезла так  неожиданно.  Мадам  Тайна.  Даже
Льюис не представлял, куда она подевалась...
   Кристиан встал и предложил девушке руку.
   - Шэрон, - галантно произнес он. - Приглашаю вас выпить со  мной.  Вы
должны мне еще многое рассказать...
   - Выпить? -  Шэрон  покраснела  и  захихикала.  -  Сейчас  же  только
половина восьмого утра.
   - В Париже люди пьют, когда хотят - в любое время  дня  и  ночи.  Это
чуть ли не самая положительная черта данного города.
   - Да уж, Дулут этим похвастаться не может. - Она снова хихикнула.
   - Мы пойдем в один бар и закажем шампанское. - Он взял Шзрон под руку
и повлек за собой к двери. - А вы мне все-все расскажете...
   - Я постараюсь... Скажите, а все англичане разговаривают, как вы?
   - В настоящее время, увы, очень немногие. - Кристиан послал ей  самую
ослепительную улыбку. - Вы видите перед собой  представителя  вымирающей
породы, Шэрон...
   - Как жалко, - протянула девушка и весело поспешила за ним.
   - Значит, вот как все было.  -  Шэрон  сделала  глоток  из  бокала  с
шампанским, поставила локти на стол и подалась вперед. -  Я  приехала  в
Париж в мае. В первый раз я встретилась с Льюисом где-то в июле  в  кафе
"Страсбург". Он был официантом и мне тоже приискал работу в  этом  кафе.
Правда, я недолго там оставалась. Этот  отвратительный  Шрайбер,  -  она
скривилась. - И зарплата нищенская. Представляете?
   - Представляю, - с улыбкой поддакнул Кристиан. - Но, может быть,  для
Льюиса она не была такой уж мизерной?
   - Для Льюиса? Вы шутите! Да у Льюиса полно денег. Эта работа для него
пустяк, так, способ провести время. Его Тэд заставлял. Говорил, что  это
убережет Льюиса от неприятностей. Вот и все. Я полагаю, вы  знаете,  кто
такой Льюис?
   - Я только встречался с ним, и то ненадолго. Лига Плюща , да?
   Шэрон хихикнула.
   - Правильно. Этот аристократический прононс - умора,  правда?  -  Она
помолчала. - Льюисы  -  семья  богатенькая,  причем  из  старинных.  Его
папочка - тот самый Синклер из банка "Синклер, Лоуэлл и Уотсон". А Льюис
- единственный сын и наследник.
   - Ах вот как.
   Кристиан задумчиво откинулся назад, пока бесшумный  опытный  официант
сервировал завтрак: яичницу-болтунью с трюфелями и свежие  булочки.  Все
выглядело очень аппетитным, и Шэрон с удовольствием принялась за еду.  А
Кристиан вдруг обнаружил, что у него пропал аппетит. Оказывается, у Элен
Хартлэнд просто талант привлекать к себе богатых мужчин. Не очень-то ему
хотелось сообщать этот факт Эдуарду.
   - Ну вот, - Шэрон расправилась с яичницей и  улыбнулась.  -  Ну  вот,
Льюис оказал услугу мне, я - ему: сняла для него комнату прямо  напротив
своей. Они с Тэдом переехали где-то в июле.
   - Этот Тэд - довольно странный друг для такого  человека,  как  Льюис
Синклер, - сдвинув брови, сказал Кристиан. -  Он  тоже  работал  в  кафе
"Страсбург"?
   - Тэд? Ну что вы. - Она насмешливо посмотрела на собеседника. - Я  же
вам говорила, Тэд - чудак. Он никогда в жизни не работал.  Единственное,
что Тэд делает, - ходит в кино.
   - В кино?
   - Ну да. Он на этих фильмах помешался. Целые  дни  проводит  в  кино.
Позавтракает и прямиком в кинотеатр, потом в другой, и так целый день. В
Париже это нетрудно, сами знаете. Господи, жить в таком городе и торчать
день за днем в темном кинотеатре...
   - А Тэд тоже американец?
   - Конечно. Кажется, из Лос-Анджелеса. Но я не уверена, я вообще о нем
мало что знаю. Он все время был где-то рядом - как  ни  войду  к  ним  в
комнату, он тут как тут. Сидит в углу, ни  слова  не  говорит...  -  Она
слегка поежилась. - Я вам говорила, у меня от него мурашки по коже...
   - Но Льюису он, по-видимому, нравился?
   - О, они с Льюисом были вот так... - Она подняла руку и скрестила два
пальца. Кристиан недоуменно поднял брови. Шэрон хихикнула и покраснела.
   - О'кей, я скажу. Мне действительно очень нравился Льюис, я  на  него
смотрела и млела. Он ведь и вправду красивый парень? Но  он  никогда  не
предлагал мне сходить куда-нибудь, вообще - ничего не предлагал. И через
какое-то время я начала подозревать, что они с Тэдом... ну, понимаете...
голубые...
   Ну уж, во всяком случае, не Синклер, пронеслось в  голове  Кристиана.
Он знал, что его инстинкт в таких случаях работает безошибочно.  Синклер
явно  предпочитал  женщин.  Кристиан  вежливо  улыбнулся.   Шэрон,   чьи
инстинкты подобного рода были развиты куда  слабее,  кокетливо  на  него
посмотрела.
   - Но вы поняли, что ошибались, - подсказал Кристиан.
   - Да. Когда Хелен... когда ваша сестра появилась. Шэрон замолчала,  и
Кристиан ее не торопил. Девушка вздохнула.
   - Я его не виню, - наконец продолжила она. - Это я к тому, что она  и
вправду хоть куда. А Льюис по ней просто с ума  сходил  -  это  было  за
версту видно. Тэд, кажется, тоже. У него трудно что-нибудь разобрать.  Я
знаю одно: раз вечером я вошла к ним в комнату, а они сидят  и  глаз  от
нее не могут оторвать. Представляете, она и полслова-то не произнесет, а
они на нее все  пялятся.  Я  даже  сначала  взревновала.  А  кто  бы  не
взревновал?
   - Вы знаете, как они познакомились?
   - Не совсем. Думаю, случайно. Что-то  вроде  этого:  она  только  что
сошла с корабля, который приплыл из Англии, а кто-то из них -  я  думаю,
Льюис - на ходу столкнулся с ней на улице. Денег снять комнату у нее  не
было, я уже говорила; они привели ее к  себе  и  договорились,  что  она
поживет в моей комнате. Но она пробыла недолго. Дней  семь-восемь.  А  в
один прекрасный день взяла и исчезла. - Шэрон нахмурилась, и ее  большие
синие глаза посерьезнели. - Ну вот, и я ничего больше не знаю:  ни  куда
Хелен пошла, ни где она сейчас. Надеюсь, с ней все  в  порядке.  Знаете,
она мне нравилась.
   - Вы с ней часто разговаривали? Может  быть,  вспомните,  о  чем  она
рассказывала? Это подсказало бы мне, где ее искать теперь.
   - Нет. Мы говорили друг с другом от  силы  раза  два.  Знаете,  Хелен
казалась мне замкнутой.  Какой-то  печальной,  потерянной.  Один  раз  я
видела, как она сидела  в  моей  комнате  и  плакала.  Я  попыталась  ее
утешить, но она просто встала и ушла. Она  вообще  целыми  днями  где-то
шаталась, Льюис рассказывал. И все одна.
   - Без Тэда, без Льюиса?
   - Да. Она их держала на расстоянии, как, впрочем, и меня.
   - Так-так... - Кристиан помолчал. - Значит,  вы  не  думаете,  что  с
одним из них у нее был роман или что-то в этом роде?
   - Нет. - Шэрон отставила пустую тарелку и  снова  положила  локти  на
стол. - Хелен была им очень благодарна, я это заметила. Должно быть, она
чувствовала себя одиноко, но и только. Понимаете, на Тэда она  бы  и  не
взглянула, как  любая  нормальная  женщина.  А  если  бы  Льюису  больше
повезло, я бы знала - он бы обязательно похвастался, да он  и  не  умеет
скрывать свои чувства. Он просто с ума сходил. Льюис ведь из тех парней,
по которым девчонки сохнут. А она его в упор не  замечала.  Но  он-то  к
такому не привык, вот и становился просто бешеным... Я вам  скажу,  ваша
сестра - профессионалка в подобных делах. Я у нее многому научилась.
   - Вы полагаете, она действовала обдуманно? - Кристиану стало куда как
лучше. Он даже поел немного.
   - Не думаю. Нет. У нее все  получалось  естественно.  Знаете,  как  у
Снежной Королевы. На этот счет не беспокойтесь... - Шэрон  помедлила.  -
Льюис был просто убит, когда она ушла.
   - Как вы думаете, она могла прийти обратно? Где-нибудь на днях?
   - Могла. - Шэрон слегка покраснела. - Я в своей комнате давно не была
- наверное,  больше  недели.  Я  встретила  одного  потрясающего  парня,
знаете, как это бывает... -  Она  запнулась,  словно  боясь  осуждающего
замечания; но, когда  Кристиан  похлопал  ее  по  руке  и  уверил,  что,
разумеется, подобное ему очень хорошо знакомо, она улыбнулась.
   - Так вот. Хелен вполне могла прийти сюда. У Льюиса, думаю,  остались
ключи от моей комнаты. А  эта  старая  ведьма  -  консьержка  наполовину
слепая и никогда не знает, что происходит в доме. Может  быть,  Хелен  и
приходила. Может, поэтому они и уехали. Понимаете, это странно. Льюис ни
разу не говорил о переезде. Но вообще-то он часто срывается с места.  На
жизнь ему зарабатывать не надо, да и поразвлечься он совсем не дурак.  Я
все  удивлялась,  почему  Льюис  так  долго  оставался  в  Париже,  даже
подшучивала над ним. Говорила, что, когда мы вернемся  в  Штаты,  я  его
разыщу и заявлюсь к нему в Бостон без приглашения.
   - И заявились бы?
   Шэрон насмешливо посмотрела на него.
   - Думаете, я полная дура? Одно дело - Париж. Дома такой  парень,  как
Льюис, меня бы и не заметил. Вашу сестру - да. В ней видна порода...
   Шэрон  вздохнула,  и  Кристиан  почувствовал  к  ней   симпатию.   Ее
признание,  что  между  ней  и   Синклером   существовал   непреодолимый
социальный барьер, было откровенным и несколько циничным,  но  горечи  в
нем не  слышалось.  Кристиан  позвал  официанта  и  снова  повернулся  к
девушке.
   - Я вам очень благодарен, -  просто  сказал  он.  -  Вы  мне  оказали
неоценимую помощь. Все это для меня очень важно.  Моя  сестра  причинила
много страданий...
   - Бьюсь об заклад, - задумчиво проговорила Шэрон, - она  причинит  их
еще немало. Она ведь не ваша сестра, верно?
   Кристиан вздохнул:
   - Да. Вы правы.
   - Я догадалась. - Она дотронулась до его пальцев и  быстро  отдернула
руку. - Все равно. Желаю вам удачи. Вы симпатичный. Жаль, что  мало  чем
могу вам помочь.
   Кристиан заплатил по счету  и  снова  поднял  глаза  на  девушку.  Он
заметил, что она колеблется.
   - Что-нибудь еще? - предположил он. - Расскажите. Что бы это ни было,
я должен знать.
   Шэрон нахмурилась и откинулась на спинку стула. -  Вроде  бы  ничего.
Какое-то  смутное  ощущение...  Может,   ерунда...   Но   кое-что   меня
озадачило...
   - Расскажите.
   - Я уже думала об этом, когда вы расспрашивали  про  Льюиса  и  Тэда.
Понимаете, если бы я должна была сказать, интересовалась ли Хелен кем-то
из них, я бы ответила: да, до некоторой степени. Но речь бы шла о Тэде.
   - О Тэде? - уставился  на  нее  Кристиан,  и  Шэрон  быстро  замахала
руками.
   - Нет-нет, тут никакой романтики. Не поймите меня превратно - я вовсе
не имею в виду, что Тэд  ей  нравился.  Он  именно  интересовал  ее.  Он
становился совсем  другим  в  ее  присутствии.  Ведь  обычно  он  мрачно
помалкивал, слова  из  него  не  вытянешь.  Зато  при  Хелен  совершенно
преображался. Мог часами бубнить. У меня от скуки скулы сводило.  Льюису
это тоже, кажется, действовало на нервы. А Хелен - нет, сидит себе  тихо
как мышка да слушает...
   - Правда? - заинтересовался Кристиан.  -  А  вы  помните,  о  чем  он
рассказывал? Шэрон усмехнулась:
   - Конечно. Я же вам говорила. О кино - о чем же еще?
 
*** 
 
   - У меня есть некоторые сведения о банке "Синклер, Лоуэлл и  Уотсон".
Я получил их по телексу час назад. А также дополнительная  информация  о
Льюисе Синклере. Здесь много всего. Ну, банк я и раньше  знал.  Когда-то
давно мы совершали с ними кое-какие незначительные сделки...
   Эдуард  бросил  листки  телекса   на   гладкую   черную   поверхность
письменного  стола   в   его   парижском   офисе.   Голос   его   звучал
пренебрежительно - для него "Синклер,  Лоуэлл  и  Уотсон"  были  слишком
мелкой сошкой. Кристиан вздохнул и стал проглядывать телекс. Он позвонил
Эдуарду утром, как только расстался с Шэрон; Эдуард  немедленно  вылетел
из Шато де Шавиньи на собственном самолете. Сейчас было два часа дня.
   Кристиан снова вздохнул и поглядел  на  своего  друга.  От  человека,
который еще вчера был близок к срыву, не осталось и следа.  Под  глазами
лежали тени - свидетельство бессонной ночи; однако  Эдуард  был  одет  в
элегантную черную тройку, свежевыбрит и подстрижен. Он излучал  холодную
энергичную решимость. Кристиану сейчас не хотелось бы оказаться на месте
Льюиса Синклера.
   -  Эдуард,  но  ведь  у  нас  нет  оснований  утверждать,   что   она
возвратилась туда, - мягко начал он, - или что она уехала с Синклером  и
его другом...
   - Синклер сорвался внезапно, в пять часов утра, сразу после того, как
ты  приходил  в  кафе  "Страсбург"  и  задавал  вопросы.  Думаю,   вывод
напрашивается сам собой, - холодно оборвал  его  Эдуард  и  постучал  по
столу платиновой ручкой.
   - Они были просто друзьями,  Эдуард.  Даже  менее  того  -  ведь  это
обычное случайное знакомство. Они лишь помогли ей найти комнату,  вот  и
все...
   - Других друзей мы не знаем.  Может  быть,  Элен  туда  вернулась,  а
Синклер, узнав, что кто-то ее разыскивает, вместе со своим  другом  увез
ее. В пять часов утра. До тех пор пока не  появится  версия  получше,  я
намерен придерживаться этой. Вот так.
   Кристиан  пожал  плечами.  Он  прекрасно  знал,  что,  когда   Эдуард
находится в подобном настроении, спорить с ним бесполезно. Он  углубился
в чтение телекса. По мере  того  как  он  читал,  росло  его  восхищение
Эдуардом, а также его собственное  беспокойство.  В  бумагах  содержался
лаконичный, но удивительно полный отчет о "Синклере, Лоуэлле и Уотсоне":
история  основания  банка,  его  финансовые  возможности.  Кристиан  был
уверен, что большинство этих  сведений  уже  известно  Эдуарду.  Там  же
имелось краткое, но выразительное описание Льюиса Синклера.
   Двадцать пять лет, как и предполагал Кристиан.  Единственный  сын,  в
семье, кроме него, - четыре сестры, все старше. Ежегодный  доход  в  сто
тысяч долларов приносят ему деньги, оставленные дедом. Учился в  Гротоне
и Гарварде; не слишком выдающиеся успехи с академической точки зрения. В
записке намекалось, что место в университете  досталось  ему  с  трудом,
возможно, благодаря сильным семейным  связям,  возможно,  благодаря  его
собственным спортивным достижениям. Синклер стал звездой первой величины
в футбольной команде Гарварда. Кристиан  усмехнулся,  мысленно  похвалив
себя за проницательность. Золотая молодежь.  Футболист.  Как  американцы
таких называют? Ах да, джок.
   -  Эдуард...  -  Кристиан  укоризненно  и   вместе   с   тем   слегка
поддразнивающе улыбнулся. - Ты отстал от времени. Этим сведениям уже три
года. Льюис Синклер ушел из Гарварда в 1956-м. А как он жил с тех пор  и
до сегодняшнего дня?
   В ответ Эдуард сложил губы в некое подобие улыбки.
   - Сегодня ближе к вечеру я буду знать больше.
   - Хорошая бостонская семья...
   - Заурядная бостонская семья, - отрывисто бросил Эдуард. -  По  линии
отца - на протяжении четырех поколений безупречная репутация  в  деловом
мире. Мать происходит из очень знатной и старинной семьи, ее родословная
ведет  к  ранним  голландским  поселенцам,  а  то  и  дальше.   Обширная
общественная и благотворительная деятельность. И не  слишком  умный  сын
(учти - пятый ребенок в семье после четырех девочек), который  вырос,  а
может, еще и не вырос богатым и испорченным...
   - Откуда тебе это знать, Эдуард? Уж во всяком случае, из этих бумажек
ничего такого не следует.
   - Я разговаривал еще  со  своим  хорошим  другом  из  Нью-Йорка.  Это
человек, работающий на Уолл-стрит, он хорошо  знает  Синклеров.  Из  его
слов я понял, что Льюис Синклер -  что-то  вроде  плейбоя.  -  Эдуард  с
отвращением скривил губу, а Кристиан  с  трудом  сдержал  улыбку.  -  Он
обожает то, что мой друг назвал словом "вечеринки". Насколько я понимаю,
именно этим по большей  части  занимался  Синклер  последние  три  года.
Однако, как я тебе уже сказал, к вечеру я буду знать больше.
   Кристиан с тревогой посмотрел на друга. До него доходили слухи о том,
каким жестоким бывал иногда Эдуард де Шавиньи. Сам Кристиан  никогда  не
сталкивался с этой чертой своего друга, он не придавал  этим  россказням
никакого значения и  склонен  был  приписать  их  элементарной  зависти.
Разумеется, святым Эдуарда назвать было трудно, успеха в делах мягкостью
не достигнешь.  Но  жестоким,  бесчестным,  чуть  ли  не  готовым  убить
соперников  и  конкурентов?  Нет,  Кристиан  всегда  полагал,  что   эти
утверждения преувеличены. Однако  внезапно  его  уверенность  ослабла  и
ужасные сомнения одолели Кристиана.
   - Эдуард, я слышал о твоих вендеттах, -  с  напускной  беззаботностью
начал он. - Я надеюсь, ты не  собираешься  устраивать  еще  одну?  Льюис
Синклер не совершил ничего такого...
   - Ты говоришь о  вендетте?  -  холодно  обронил  Эдуард.  -  Вендетта
предполагает какие-то страсти, эмоции, разве нет? Я же  не  испытываю  к
Льюису Синклеру никаких чувств. Он просто средство для достижения цели.
   Во взгляде Кристиана читалось недоверие. Он был убежден:  Эдуард  сам
верит в то, что говорит; но Кристиану хотелось бы знать, так ли  это  на
самом деле. Если Эдуард ревнует - а Кристиан догадывался, какой жгучей и
устрашающей могла быть ревность его друга, -  значит,  чувства,  которые
тот испытывал к Льюису Синклеру, никак нельзя было назвать  холодными  и
рассудочными. Конечно же, Эдуард даже самому себе никогда не признается,
что ревнует: ведь он презирает все эти низменные страсти, а Кристиан был
уверен, что Эдуард относит ревность к разряду  самых  низменных  чувств.
Будучи очень ревнивым,  сам  Кристиан  с  течением  времени  все  больше
чувствовал на себе действие этого недуга, разъедающего  и  ум,  и  душу;
поэтому он не разделял точку зрения своего друга.
   - Эдуард, а что, если... - Кристиан запнулся. -  А  что,  если  Льюис
Синклер просто старается помочь Элен? Может, и об этом  стоит  подумать?
Возможно, ее привязывает к нему чувство благодарности...
   Едва он произнес эти слова, как тут же  понял,  что  говорить  их  не
следовало. Взгляд Эдуарда стал ледяным.  Он  посмотрел  на  Кристиана  и
отвернулся.
   - Ну что ж. может быть, все именно так, как ты сказал. Я учту.
   Он замолчал, и Кристиан увидел,  что  в  душе  его  друга  происходит
какая-то   борьба.   Когда    Эдуард    повернулся,    маска    холодной
рассудительности соскользнула  и  на  лице  проступили  обуревавшие  его
чувства.
   - Это единственное, за что я могу ухватиться, Кристиан. Донесения  из
Лондона не оставляют надежд...
   - Никакой Элен Хартлэнд? - мягко спросил Кристиан.
   - В  книге  записей  рождения  никого,  кто  хотя  бы  приблизительно
подходил по возрасту. В каталоге Британской библиотеки  писательница  по
имени Вайолет Хартлэнд не значится. Пилот с фамилией Хартлэнд не  служил
во время войны в военно-воздушных силах Великобритании.
   Эдуард положил ручку рядом с папкой, Кристиан отвел глаза.  Эдуард  и
раньше признавал, что Элен могла ему солгать, но не в важных вещах,  как
он считал. Кристиан вздохнул. Разве имя и происхождение - это не важно?
   Эдуард откашлялся.
   - Помнишь, она сказала, что выросла в Девоне? В деревне, которая тоже
называется Хартлэнд. После смерти  матери  она  продолжала  жить  там  с
теткой...
   - Да, помню. Она при мне это рассказывала, за ужином.
   - В Девоне есть деревня Хартлэнд. Заброшенное  местечко  на  северном
побережье. Мои агенты... - Он помедлил. - Там сейчас наводят справки.  В
общем-то, я ничего особенного не жду,  но.  если  я  сам  соберусь  туда
поехать, ты будешь сопровождать меня, Кристиан? Немая мольба  отразилась
в его глазах. Кристиана буквально захлестнуло желание помочь.
   - Ну конечно, - спокойно ответил он. - Ты сам знаешь. Ну а пока что?
   - А пока я буду искать Льюиса Синклера. Я найду, куда он исчез.
   Кристиан взглянул на него с недоумением: Эдуард говорил так уверенно.
   - Ты действительно сможешь найти его?  Я  всегда  считал,  что,  если
человек хочет исчезнуть на время,  сделать  это  довольно  просто.  Ведь
Синклер уже может находиться практически в любой точке Европы. Откуда ты
знаешь, вдруг он направился прямо в аэропорт  и  улетел  в  Нью-Йорк,  в
Бостон, в...
   - Он этого не сделал. Мои  агенты  проверяют  все  трансатлантические
рейсы из Парижа. Как только Льюис Синклер  предъявит  свой  паспорт  или
забронирует билеты, я тут же узнаю об этом.
   - А если не забронирует? Если он поедет на  поезде?  На  машине?  Или
решит добираться на попутных? А если он попросту отсиживается где-нибудь
в Париже? Эдуард, это совершенно невозможно! Как ты его найдешь?
   Эдуард встал.
   - Да  очень  просто.  -  Он  пожал  плечами.  -  В  современном  мире
существует один почти безошибочный способ найти кого угодно...
   - Какой же?
   - Мой дорогой Кристиан. Деньги.
 
*** 
 
   Когда  Кристиан  ушел,  Эдуард  поднял  телефонную  трубку  и  назвал
телефонистке нью-йоркский номер. Трубку  снял  его  друг  с  Уолл-стрит,
человек уважаемый и влиятельный, владелец известного во всем мире банка.
Эдуард перешел прямо к делу.
   - Ты говорил со своим знакомым из налогового управления?
   - Да. Он согласен. Видишь ли, он мне кое-чем обязан. Все счета Льюиса
Синклера будут тщательно контролироваться с завтрашнего дня. Может быть,
даже с сегодняшнего. Но  должен  тебе  заметить,  Эдуард,  это  вопиющее
нарушение всех правил. Полное беззаконие. Я его с трудом уломал, а я  не
люблю просить...
   - Крайне тебе признателен. Спасибо. Однако мы с тобой оба знаем,  что
такие дела делаются, невзирая на любые законы.
   - Да. Но, Эдуард, ради бога, я надеюсь, у тебя все же имеются  веские
причины. Понимаешь, Роберт Синклер - мой старый друг. Мы вместе  учились
в колледже. Господи, когда я приезжаю в Бостон, я останавливаюсь  в  его
доме. Мы играем в гольф. Эмили Синклер и моя жена  -  приятельницы.  Они
учились в одном классе.
   - Причины у меня  действительно  веские.  Больше  я  ничего  не  могу
сказать. Но даю полную  гарантию,  что  полученная  мной  информация  не
попадет в чужие руки и  никоим  образом  не  будет  использована  против
Льюиса Синклера и его семьи...
   Банкир вздохнул:
   - Ну ладно, договорились. А теперь скажи, что ты хочешь знать.
   - Все. Меня интересует его банковский счет, как ты понимаешь. Я  хочу
знать о каждом снятии денег с этого счета. Все детали: куда  перечислены
деньги, когда, сколько. В особенности деньги, переведенные  за  границу,
например, в Европу, - какой бы малой ни была  сумма.  Переводы  денег  в
иностранные  банки.  Чеки,  выписанные  в  магазинах   или   гостиницах.
Располагаешь ли ты сведениями о его кредитных карточках?
   - Да, их номера передо мной на столе.
   - Отлично. Тогда я бы еще хотел знать о  деньгах,  снятых  с  помощью
кредитных карточек. Плюс адреса всех  компаний,  куда  были  перечислены
деньги по карточке или с банковского счета. Если Льюис Синклер выписал в
аптеке чек за бутылочку аспирина, я хочу об  этом  знать.  Ну  вот,  для
начала, пожалуй, хватит.
   На другом  конце  провода  хмыкнули  -  невольное  восхищение  одного
педанта другим.
   - Для начала действительно достаточно. Когда ты хочешь  получить  эту
информацию?
   Эдуард улыбнулся.
   - Мы что, первый день знакомы? - поинтересовался он. - Я предпочел бы
иметь ее у себя на столе еще вчера. - И повесил трубку.
   В воцарившейся тишине Эдуард вдруг  ощутил  (как  это  всегда  с  ним
бывало в моменты сильного напряжения), что он  удивительно  спокоен.  Он
оглядел свой кабинет, отделанный сдержанно и со вкусом: строгая  простая
мебель, картины. Эдуард взглянул на буйство красок на картине Поллака, и
внезапно прежняя боль, вернувшись, пронзила его. Боль и  недоумение.  Он
закрыл лицо руками и замер.
   Почему? Этот вопрос  стучал  в  голове,  и  перед  закрытыми  глазами
вспышками мелькали образы: отец, Грегуар, Жан-Поль, Изобел, их  ребенок,
Элен - люди, которых он  любил  и  которых  потерял  одного  за  другим.
Почему, почему, почему?
 
*** 
 
   В  1959  году  район  Трастевере   в   Риме   не   отличался   особой
фешенебельностью.  Тогда  Трастевере  был  тем  же,  что  на  протяжении
нескольких веков, - бедным  городским  кварталом  с  узкими  улочками  и
маленькими площадями,  его  древние  соборы  и  дворцы  мало  привлекали
туристов. Расположенный  на  левом  берегу  Тибра  -  вдали  от  дорогих
магазинов,   модных   отелей    и    наиболее    посещаемых    туристами
достопримечательностей,  -  гомонящий,   людный,   дешевый,   Трастевере
оставался живописным уголком города.
   Таддеус Ангелини, чьи предки были выходцами как  раз  из  этой  части
Рима, смотрел на узкие затененные улочки, на висящие на балконах  клетки
с певчими птичками, на белье на веревках, развевающееся подобно  флагам,
и думал, что это идеальное место для съемок фильма.
   Льюис Синклер смотрел на  запруженные  толпами  улицы  и  базары,  на
дешевые кафе и рестораны, ни днем, ни ночью не прекращавшие свою  бурную
деятельность,  и  думал,  что  это  идеальное  место  для  того,   чтобы
спрятаться. Мнение Элен не прозвучало, но ни Тэду, ни Льюису не пришло в
голову справиться о нем.
   Они прибыли сюда прошлой ночью, после долгого и окольного путешествия
на поезде. Был полдень, солнце пригревало, и Льюис  Синклер  отправился,
как  он  объяснил  своим  спутникам,  добывать  для  них  штаб-квартиру.
Роскошную  штаб-квартиру,  с  улыбкой  добавил  он.   Трастевере   очень
живописен, но он не намерен целых два месяца спать в этом клоповнике под
названием "пенсионе".
   Элен и Тэд сидели в кафе на площади  Святой  Марии  напротив  церкви,
которая считалась самой старой в  Риме.  Перед  Элен  стояла  нетронутая
чашка кофе. Говорил Тэд, его монолог длился уже  около  получаса;  Элен,
едва вслушиваясь в его речь, смотрела на  чудесную  мозаику,  украшавшую
фасад собора Святой Марии. По одну сторону от  Мадонны  были  изображены
пять мудрых дев, по другую - пять неразумных.
   Тэд. вникая в мельчайшие подробности, описывал  эпизод  с  куклой  из
фильма Хичкока "Головокружение". Головная боль мучила Элен, она все  еще
очень плохо себя чувствовала; процессия девственниц  на  фасаде  церкви,
была  как  бы  подернута  туманом,  а  потом  и  вовсе  превратилась   в
расплывчатое пятно - вопреки желанию Элен глаза ее наполнились слезами.
   То, что она совершила, было окончательным и  бесповоротным:  она  так
решила, и она выполнила свое решение - назад возврата нет.
   Как  трудно  было  уйти!  Элен  спланировала  все  предельно   четко,
уверенная, что это - самый лучший путь, ведь  любой  другой  предполагал
объяснения. Она  упаковала  чемодан,  положила  кольцо  на  перчатки  от
"Гермеса" и - когда настал момент уходить как можно  скорее  -  застыла:
ужасно уходить вот так, без единого слова. Элен захотелось оставить  ему
записку, письмо - хоть что-нибудь, Но, если бы она начала писать, она бы
никогда не нашла в себе силы уйти.
   Она выскользнула из огромного дома крадучись, как вор;  а  потом  все
было очень просто: попутная машина довезла прямо  до  Парижа.  Там  Элен
вернулась к Льюису и Тэду, спала в комнате Шэрон. И все потому, что была
не в состоянии задуматься, куда идти и что теперь  делать.  Льюис  начал
было задавать вопросы, но Тэд заставил его замолчать. Он вытолкал Льюиса
из комнаты и посмотрел на Элен долгим  задумчивым  взглядом,  машинально
теребя бороду. Потом сказал:
   - Я знал, что ты вернешься. Ты должна была это  сделать.  Мы  достали
деньги, собираемся снимать кино. Если хочешь, получишь роль.  Все  будет
так, как я тебе говорил.
   Он был прав: когда Элен жила у них в прошлый  раз,  Тэд  рассказывал,
как он собирается снимать  кино.  Тогда  она  верила  ему,  Тэд  обладал
удивительным  даром  убеждения.  Позже,  на  Луаре,  все  эти  разговоры
казались чем-то ненастоящим - каким-то хвастовством.  Подобные  вещи  не
происходят в реальной жизни. И уж во всяком случае, ни Тэд, ни Льюис  не
существовали тогда для нее. Один Эдуард был реален.
   Вот и теперь, когда Тэд рассказывал про фильм и объяснял,  как  Льюис
помог добыть деньги. Элен слушала и думала, что ее все  это  очень  мало
интересует. Однако Тэд и  Льюис  были  возбуждены  и  много  говорили  о
предстоящих съемках.
   - Это маленькая роль. - говорил Льюис.
   - Это была маленькая роль, - поправлял его Тэд. - Теперь  она  станет
больше.
   -  Бюджет  у  фильма  маленький,  -  добавлял   Льюис,   -   это   же
экспериментальное кино.
   Тэд страдальчески вздыхал и говорил:
   - О господи! Слушай, Льюис, заткнись, а?
   Элен сидела и слушала. Голова просто раскалывалась,  единственное,  о
чем Элен могла думать, - это о том, как Эдуард будет ее разыскивать.
   Ей казалось, что он обязательно  постарается  ее  найти,  поэтому  на
следующий  день  после  приезда  в  Париж  она  выскользнула  из   дома,
отправилась к кафе "Страсбургу и села неподалеку. Каждый раз, когда мимо
проезжал черный автомобиль, сердце Элен замирало. Но среди них  не  было
машины Эдуарда, и к концу дня Элен поняла, что он  не  приедет.  Она,  в
общем, иного и не ждала, но ей было очень тяжело.
   Тогда она вернулась на квартиру и попыталась собраться с мыслями. Они
намерены снимать фильм в Риме; о том, сколько это  займет  времени,  Тэд
говорил довольно туманно. Конечно же, они заплатят ей. Немного,  сколько
смогут; расходы на жизнь в Риме тоже возьмут на себя.
   - Не волнуйся, - говорил Льюис. - Ты останешься с  нами.  Мы  о  тебе
позаботимся.
   Элен понятия не имела, получится ли у нее, хватит ли времени. Ее тело
все еще оставалось прежним, но  вдруг  ребенок  внезапно  начнет  расти?
Вдруг ее разнесет, как бочку, когда работа будет в полном  разгаре?  Что
тогда делать?
   Но нет, Элен была почти уверена, что это можно  скрыть  -  во  всяком
случае, до четырех месяцев, а к  тому  времени  они  закончат.  В  конце
концов она согласилась. Льюис ликовал, Тэд лишь  пожал  плечами;  мысль,
что она откажется, очевидно, просто не  приходила  ему  в  голову.  Элен
заперлась  в  комнате  Шэрон  и  принялась  убеждать   себя,   что   все
складывается наилучшим образом. Она заработает кое-какие деньги,  у  нее
будет где жить, она сможет кое-чего добиться. И тут Элен зарыдала.
   На третий день поздно ночью или, вернее, рано  утром  Льюис  разбудил
ее.
   - Надо уезжать, - как-то неопределенно сказал он. - Сматываться.
   Элен с трудом села в кровати и озадаченно уставилась на Синклера.
   - Уезжать? Куда? Зачем? Сколько сейчас времени?
   - Около пяти. - Льюис улыбнулся. - Мы поедем в Рим.  Тэд  решил,  что
пора начинать, нужно ехать. Кроме того, возникли кое-какие проблемы.
   - Какого рода?
   - Деньги. Плата за квартиру.  Самые  обычные.  Нам  лучше  сейчас  же
уехать. Ты можешь одеться побыстрее?
   Почему-то Элен ему не поверила. Льюис  и  денежные  затруднения?  Это
смешно. Но ей нельзя было  оставаться  здесь  без  Льюиса  и  Тэда;  она
истратила все деньги. Усилием воли она поднялась с  кровати,  подождала,
пока пройдет приступ тошноты, и начала собираться.
   Потом долгое и утомительное путешествие на поезде - и вот она  здесь.
Было очень жарко, а Тэд все  говорил,  говорил.  В  поезде  Элен  дважды
рвало, и она чувствовала, что это может повториться в любую минуту.
   Она закрыла глаза, чтобы не  видеть  эту  сводящую  с  ума  процессию
мозаичных девственниц. Она чувствовала сейчас особую близость к  матери,
та все время была рядом с тех самых пор, как Элен покинула Луару; сейчас
голос матери звучал в ее ушах, странным образом  накладываясь  на  голос
Тэда. Тэд рассказывал об установке камеры, а мать говорила, что  мужчины
вовсе не лгут, им кажется, что их ложь - правда, вот почему им так легко
верить.
   Вдруг Эдуард ей лгал? Вдруг он не любит ее?  И  поэтому  не  пытается
разыскать?
   А может, он ее ищет? Может быть, сейчас, в эту  самую  минуту,  он  в
кафе "Страсбург"  расспрашивает  хозяина  и  официантов,  знают  ли  они
женщину по имени Элен Хартлэнд?
   Ну что ж, если так, значит, он уже обнаружил, что она  лгала.  А  раз
обнаружил, то, конечно, прекратил свои поиски. Элен была  в  этом  почти
уверена. Он не простит предательства, а это означает конец всему.
   Она вновь открыла глаза. Что ж, конец  так  конец,  может,  оно  и  к
лучшему. Элен уставилась на девственниц на фасаде церкви. Они двигались,
они удалялись - пять неразумных и пять мудрых.
   Интересно, почему они мудрые? Вдруг Элен сообразила, что Тэд перестал
говорить и вот уже некоторое время молчит. Он перегнулся через столик  и
неуклюже тронул ее за руку, будто  погладил  собаку.  Тэд  всегда  носил
темные очки, которые  не  давали  возможности  увидеть  выражение  глаз.
Сейчас он, казалось, смотрел на Элен с преданностью собаки.
   - Что с тобой, Хелен? Тебе опять плохо?
   - Нет. Я в порядке. - Элен сглотнула. - Просто я... как тебе сказать,
просто я думала о прошлом.
   - Расскажи мне о твоем прошлом, - сказал Тэд. Он и раньше  просил  ее
об этом. Кажется, ему не терпится услышать историю  ее  жизни,  подумала
Элен.
   Она в упор посмотрела на него. Тэд  был  очень,  очень  уродлив.  Она
также подозревала, но не была окончательно уверена, что он еще  и  очень
умен. Элен слегка побаивалась Тэда. Ей иногда  казалось,  что  он  может
заглянуть к ней в душу и прочесть там обо всем.
   Элен твердо  решила,  что  этому  не  бывать.  Один  Эдуард  стал  ей
по-настоящему близок, и Элен не намерена была повторять этот опыт.  Куда
проще держать людей на расстоянии. Так Элен больше  чувствовала  себя  в
безопасности.
   Она набрала в легкие больше воздуха и начала лгать  Тэду.  Почти  так
же, как тогда, в поезде, врала женщине с вязаньем. Сначала  Элен  каждую
секунду ждала - он перебьет ее и скажет: да ведь это же все  вранье!  Но
Тэд не прерывал рассказа.
   Она продолжала сочинять. Родилась в обычной английской семье. Элен не
слишком ломала голову над деталями. Ее  фамилия  Крейг  -  Тэд  и  Льюис
видели паспорт на это имя. В семье  девочку  называли  Хелен,  хотя  при
крещении дали имя Элен. Отчим получился немного похож на Неда  Калверта;
покойная мать - на Вайолет. Из-за отчима Хелен убежала из дома.  Он  мог
ее разыскать, серьезно заявила она Тэду, но не стал; а если  бы  даже  и
нашел, она бы никогда не вернулась домой.
   Тэд не проронил ни слова. Он лишь слушал, его маленькие темные глазки
не отрывались от ее лица.
   Замолчав, Элен с беспокойством взглянула на Тэда. Почему-то  для  нее
было важно, чтобы он ей поверил, этот рассказ превратился в своего  рода
тест.
   Тэд никак не  прокомментировал  услышанное.  Когда  ома  кончила,  он
некоторое время сидел молча, покачивая головой. Потом мрачно взглянул на
Элен:
   - Охо-хо. Ну и история.
   В эту минуту Элен испытала к нему легкое презрение. Как же легко  его
обмануть!
   Прошло много времени, прежде чем она поняла свою ошибку.
 
*** 
 
   В спальне княгини висела только одна картина -  прямо  над  кроватью.
Это был Дали.
   Льюис стоял на  коленях  на  черных  шелковых  простынях,  а  княгиня
исполняла весь свой репертуар, прославивший ее на двух  континентах;  он
думал, что есть только один способ не смотреть на эту проклятую картину:
закрыть глаза.
   Казалось, он разглядывает ее целую вечность:  разлагающаяся  пустыня,
бесформенное тело на каких-то подпорках оседает в песок.  Расплывающееся
лицо-циферблат  издевается  над  минутами;  Льюис  измерял  их  в   такт
ритмичным движениям опытного языка княгини.
   Его это почти не возбуждало; но Льюис, будучи человеком практичным  и
к тому  же  зная,  как  важно  доставить  удовольствие  княгине,  избрал
трусливый путь. Изображая наслаждение, которого не испытывал, он прикрыл
глаза. Княгиня прекратила свои манипуляции языком как-то  слишком  резко
и, по мнению Синклера, не в самый  логически  завершенный  или  хотя  бы
просто подходящий момент. Он поспешно открыл  глаза  и  увидел,  как  ее
пухлые губы подались назад, обнажили мелкие  жемчужные  зубки  и  сладко
улыбнулись.
   - Теперь твоя очередь, Льюис.
   Выругавшись  про  себя,  Синклер   довольно   грубо   исполнил   свои
обязанности.
   Когда все было кончено,  княгиня  зевнула  и  потянулась  всем  своим
желтоватым телом. Она погладила оставленные Льюисом царапины на ее руках
и одарила партнера долгой удовлетворенной улыбкой.
   - Льюис, Льюис! Какой же ты испорченный мальчишка. Не в  Гарварде  же
тебя учили подобным штучкам?
   - В Балтиморе.
   Синклер потянулся за сигаретами, прикурил две и передал одну княгине.
Та села, облокотившись на черные шелковые подушки, и глубоко затянулась.
   - Балтимор, Балтимор, - она недоуменно сдвинула  брови,  -  Где  этот
Балтимор находится?
   - Это порт, княгиня. - Синклер усмехнулся и послал  княгине  одну  из
своих самых обаятельных улыбок  -  мальчишескую  и  одновременно  слегка
развратную.
   - Около Бостона?
   - Около Вашингтона. Но местечко стоит того, чтобы в него завернуть по
дороге...
   Княгиня рассмеялась.
   - Льюис, Льюис... А я-то  думала,  ты  благовоспитанный  американский
мальчик. Выходит, я тебя недооценивала...
   Она  томно  опустила  веки,  и  Синклер  придвинулся  к  ней   ближе.
Продолжение демонстрации его мужских достоинств было  необходимо,  чтобы
наконец договориться о деле, о котором он ни на минуту не  забывал;  но,
как назло, энергия у Льюиса иссякла. К счастью,  княгиня,  кажется,  уже
насытилась; по крайней мере, на  время.  Она  обхватила  обворожительной
ногой бедро Льюиса и потерлась об него, как извивающаяся змея, но  потом
задумчиво отстранилась. Подзаряжается, решил Синклер, глядя  на  курящую
княгиню.  В  этот  момент  она  напоминала  ему  огромного   питона,   с
удовольствием переваривающего плотную трапезу, -  его  аппетит  временно
утолен. Льюис колебался: начинать говорить о деле или пока рано.
   - Итак, вы собираетесь снимать фильм, ты и твои  друзья.  М-м-м,  мой
умненький крестничек... - Она засмеялась и коснулась кончиком языка  его
сосков. Синклер слегка отодвинулся. - Тебе следовало рассказать  мне  об
этом раньше. - В больших темных глазах сквозила укоризна. - Я  могла  бы
познакомить тебя со многими полезными людьми. Например,  Федерико  -  ты
знаешь Федерико? Ты бы ему очень понравился...
   - Неужели?
   - Ну конечно.  Этакий  холеный  блондинчик.  Хотя...  может,  и  нет.
Впрочем, неважно. - Она замолчала и провела розовым  длинным  ногтем  по
бедру Льюиса. - Что там у вас за фильм? Ты мне не рассказывал.
   - Картина дешевенькая, - решительно сказал Синклер. - Нам не  удалось
собрать достаточно денег.
   - А твой друг, тот уродец, он будет режиссером? Льюис, слушай, а он в
самом деле сможет?
   - Сможет. - Льюис пожал плечами. Он чувствовал, к чему она  ведет.  -
Лучше, чем кто-либо другой.
   - А эта девушка, Льюис, - она будет сниматься у вас?
   - Наверное. Все зависит от Тэда. Если он захочет... Ну,  какая-нибудь
небольшая роль. Мне вообще-то наплевать. Если ему очень уж захочется...
   - Он с ней трахается?
   - Откуда я знаю? - Синклер отвернулся.
   - А ты, Льюис, с ней трахаешься?
   Он знал,  что  отвечать  надо  быстро  и  убедительно.  Если  княгиня
заподозрит, что он неравнодушен к Хелен, ее самолюбие будет уязвлено.  И
тогда она откажется помочь.
   - Я? С этим ребенком? - Синклер улыбнулся. - Ты, наверное, шутишь?
   Розово-молочные ногти довольно ощутимо впились в его бедро.
   - Но ты бы не прочь, а?
   - Ни за что на свете. - Льюис припал ртом к ее шее. - Совсем  не  мой
тип, княгиня.
   У него не очень получалось врать, но, к счастью, сейчас  ему  удалось
ее убедить; а то, что последовало далее, практически полностью  рассеяло
все ее сомнения. Княгиня вздохнула.
   После небольшой паузы, во время которой питон проявлял  все  признаки
пробуждающегося аппетита, Льюис поднял голову и, не прерываясь, спросил:
   - Так как? Мы можем остановиться здесь? Снять несколько сцен? Да  или
нет?
   - Противный мальчишка.
   Княгиня обиженно нахмурилась, при этом на ее  красивом  лице  морщины
стали заметнее. Бедняга, подумал Синклер, глядя  на  княгиню  с  ленивым
вожделением - такое выражение всегда получалось у  него  натуральным,  к
тому же годы практики отточили его до совершенства. Бедняга, даже  самые
лучшие  хирурги-косметологи  не  в  силах  остановить  разрушающую  силу
времени.
   - Давай посмотрим... - Она притворно задумалась. - Меня не будет  три
месяца. Вы смогли бы пожить здесь это  время.  Хотя...  Только  если  ты
пообещаешь  хорошо  себя  вести.  Никаких  скандалов.  Рафаэлю  это   не
понравится.
   Льюис улыбнулся. Князь Рафаэль, потомок  Сфорцы  и  Медичи,  славился
своей терпимостью почти так же, как его жена  -  эротическими  изысками.
Поскольку  сам  он  предпочитал   общество   мальчиков-подростков,   эта
терпимость  была  легко  объяснима.  Льюис  прижался  головой  к  грудям
княгини; соски ее были подкрашены помадой.
   - Никаких скандалов, обещаю.
   - И никаких сборищ, Льюис. Клянешься?  Льюис  вспомнил  о  "сборище",
устроенном вчера княгиней; к счастью, он пришел  туда  один.  В  течение
вечера два карлика доказали, что невероятные слухи о размере их  половых
членов вполне обоснованы: а мужчина, одетый в кардинальскую мантию  (под
которой,  как  впоследствии  выяснилось,  ничего   не   было),   посреди
великолепных  древних  томов  библиотеки  князя  Рафаэля  сделал  Льюису
недвусмысленное предложение.
   - Княгиня, неужели ты думаешь...
   - Думаю, думаю, Льюис. Мне кое-что рассказывали...
   - Все ложь. Я буду самым примерным постояльцем. Я послежу за  слугами
и сторожами.
   - Правда?
   - Пригляжу за собачками. Ты же знаешь, как я люблю собак.
   Прекрасное лицо княгини омрачилось.
   - О, мои бедные детки. Мне их будет  так  недоставать.  И  они  будут
тосковать, как всегда.
   Льюис подавил стон. Он терпеть не мог собак,  а  их  у  княгини  было
двадцать семь, не считая доберманов, которые охраняли поместье.
   - Дважды в день - первоклассный бифштекс. Различные  упражнения.  Они
будут жить по-королевски.
   - Ты клянешься, Льюис?
   - Клянусь, княгиня.
   - Ну хорошо. Ты меня убедил. Ах ты, противный мальчишка.
   Подумаешь, одолжение, мысленно фыркнул Синклер. У княгини три дома  в
Италии, один в Монте-Карло, один в Танжере  (впрочем,  этот  принадлежал
исключительно ее мужу), один на побережье Ямайки и  один  дом  на  Пятой
авеню в Нью-Йорке. Почти все дома  большую  часть  времени  были  заняты
очередными нахлебниками, которых княгиня находила забавными; поэтому он,
собственно, и обратился к ней за помощью. А это  палаццо,  расположенное
среди гор, в десяти километрах от Рима, было похоже на крепость. Повсюду
бегали доберманы, у ворот дежурили сторожа; поместье охранялось  круглые
сутки. Никто не мог без разрешения проникнуть внутрь, и - что еще важнее
- никто не мог бы выбраться оттуда незамеченным Хелен не  удастся  снова
неожиданно скрыться, твердо решил Синклер.
   - Ты меня используешь, испорченный мальчишка.
   Не думай, будто я не понимаю... -  Княгиня  больно  ущипнула  его  за
руку.
   - Но ведь я и люблю тебя.  Повернись-ка.  Синклер  довольно  ощутимо,
даже сильно шлепнул  ее.  Княгиня  застонала,  послушно  повернулась  на
живот. Льюис  послал  картине  Дали  прощальный  взгляд  и  приготовился
воздать княгине должное за ее щедрость.
   Ни о чем не подозревающая княгиня изогнулась.  Руки  ее  метались  из
стороны в сторону в предвкушении удовольствия; Синклер встал на  колени;
шлепок и его самого возбудил.
   - О Льюис, - выдохнула она. - Ты так быстро вырос. Подумать только, я
держала тебя на руках, когда ты был совсем крошечным...  Конечно  же,  я
была тогда очень-очень молоденькой.
   Синклер навис над ней. У княгини не было детей, и она была ровесницей
его матери. Она что же, думает, он этого  не  знает,  тщеславная  глупая
сука?
   - Неужели?
   Он начал резко, застав ее врасплох. Ее  крик,  крик  боли,  подбодрил
его. Он продолжал действовать с закрытыми глазами, с застывшим лицом.  С
доставляющей ему удовольствие грубостью он показал княгине еще несколько
штучек, которым научился в Балтиморе.
   Час спустя Льюис вернулся в кафе в Трастевере, где его  ждали  Тэд  и
Хелен. Он увидел их прежде, чем они его. Издали  ему  показалось,  будто
говорила Хелен,  потом  Тэд  поднял  голову,  оглядел  площадь  и  снова
обернулся к Хелен. Когда Льюис подошел ближе, слышно было  лишь  гудение
Тэда.
   - Он наверняка сделал это в несколько приемов,  иначе  не  получилось
бы. - Тэд положил на стол  свои  пухлые  локти.  -  Только  так  он  мог
добиться эффекта. Сначала он снял отдельно, как кукла падает с лестницы.
   Потом нужно было снять актера на фоне прозрачного экрана и...
   Синклер подошел к их столику, и  Тэд  замолчал  на  полуслове.  Хелен
подняла глаза, но никак не среагировала на появление Льюиса. Красавица и
чудовище, подумал он. Тэд  обратил  к  нему  свое  рябое  лицо,  Синклер
улыбнулся.
   - Привет, Льюис. Получилось?
   - Все в полном порядке.
   - Сколько мы там можем прожить? -  Тэд  не  потрудился  даже  сказать
"спасибо", и Льюис почувствовал мгновенное раздражение.
   - Три месяца. Она уезжает на три месяца. Этого достаточно?
   - Вполне. Даже более чем.
   - Сколько же времени все это займет?
   - Шесть недель. - Тэд явно скучал. - Шесть недель и, может быть,  два
дня.
   - О господи, Тэд, ну и хвастун же ты! - Синклер шлепнулся в кресло. -
Ты не можешь так точно знать...
   - Могу. У меня есть рабочий сценарий и вообще все.
   - Для меня это новость.
   Льюис заказал чашку кофе. Не в манере  Тэда  пускать  пыль  в  глаза,
подумал он. Или для Хелен старается? Льюис облокотился на стол.
   - Может, покажешь мне сценарий?
   - Нет.
   - Почему? Где он, черт побери?
   - Здесь, - Тэд постучал себя  по  голове  и  хмыкнул.  Синклер  пожал
плечами. Он отвернулся, взял Хелен за руку и слегка сжал ее пальцы.
   - Как ты себя чувствуешь, нормально?
   - Отлично. - Она выдернула руку.
   - Тебе понравится у княгини. - Он старался, чтобы  голос  его  звучал
ободряюще. - Дом огромный. Место чудесное. А  для  съемок  -  там  такие
комнаты  есть,  с  ума  сойдешь!  А  еще...  -  Льюис  запнулся.  Он  не
рассказывал Хелен о том человеке, который приходил в кафе "Страсбург"  и
спрашивал о ней, но вдруг она догадывалась? -  А  еще  там  очень  тихо,
спокойно. Так что...
   - Звучит впечатляюще, - перебила она этим  бесчувственным  английским
голосом, серо-голубые глаза смотрели отстраненно.  -  Трудно  тебе  было
уломать княгиню?
   Холодный оценивающий взгляд заставил Льюиса покраснеть: он  надеялся,
что она этого не заметила.
   - Легко, - быстро ответил он. -  Она  очень  щедрая.  Знаешь,  старая
подруга моей матери...
   Тэд хихикнул. Льюис метнул на него уничтожающий  взгляд.  Иногда  ему
действовали на нервы бестактность и грубость Тэда.
   - Она знакома буквально со всеми, - внушительно добавил Синклер, -  с
художниками, артистами, писателями, режиссерами. Хочет  представить  нас
Феллини, говорит...
   - Скажи ей, чтобы зря не трудилась.
   Тэд снял очки, подышал на них  и  стал  протирать  их  своим  грязным
рукавом. Льюис неприязненно покосился на Тэда.
   - Ты не хочешь познакомиться с Феллини? Почему это?
   - А мура этот ваш Феллини, - процедил Тэд и  снова  водрузил  на  нос
очки.
 
*** 
 
   Английский сад.
   Черный "Роллв-Ройс Фантом"  встретил  самолет  Эдуарда  в  плимутском
аэропорту.  Теперь  лимузин  скользил  по  невероятно  узким   девонским
дорогам, двигаясь в  северном  направлении.  Был  холодный  серый  день,
начало ноября. Уже начинало смеркаться. Кристиан взглянул на Эдуарда, не
произнесшего ни слова за все время поездки; тот смотрел в сторону  -  на
берег моря, на живые изгороди вдоль шоссе. Лицо Эдуарда было  бледным  и
бесстрастным.
   Меркнущий свет, низкие облака, обрывистый морской  берег  -  все  это
пробуждало в Кристиане клаустрофобию, ему  казалось,  что  они  едут  по
какому-то узкому туннелю. Когда в сплошной  линии  изгородей  появлялась
какая-нибудь прореха - например, ворота, - он с облегчением  вглядывался
в открывавшийся простор. Ландшафт при этом все  равно  был  тускл,  хоть
по-своему красив: совсем немного домов; вспаханные  поля  с  аккуратными
полосами вывернутой красной земли; разлохмаченные  ветрами  стога  сена.
Когда шоссе пошло на подъем, Кристиан впервые  увидел  море  -  плоское,
серо-стальное и бескрайнее; горизонт был закрыт пеленой тяжелых облаков.
   - Море действительно близко. Как она и говорила, -  внезапно  нарушил
молчание Эдуард.
   От неожиданности Кристиан  чуть  не  подскочил.  Произнеся  одну  эту
фразу, его друг снова отвернулся к окну. Тогда Кристиан вздохнул и  стал
смотреть в книгу, лежавшую у него на коленях.
   Его родители, в особенности мать, были страстными садоводами. Поэтому
книгу (она называлась "Атлас национальных  садов  и  парков")  Кристиану
приходилось видеть и раньше. Это был справочник по общественно доступным
садам и паркам. Плата за вход шла на нужды благотворительности. Поместье
родителей Кристиана, Куэрс-Мэнор, тоже было здесь - в разделе  "Графство
Оксфордшир".
   Какое стопроцентно английское издание, подумал Кристиан. Оно включало
и некоторое количество маленьких, скромных  садов,  но  главным  образом
было   посвящено   наркомании   высших   слоев   британского   общества.
Скрупулезнейший отчет: по всем графствам, по всем замкам, с  мельчайшими
деталями - здесь травяные луга,  тут  живописное  болотце,  там  деревья
фигурной  стрижки,  розарий  или  собрание   редких   рододендронов,   с
подробными инструкциями,  как  куда  добраться,  с  именами  и  титулами
владельцев, с телефонными номерами. Однажды Кристиан  весьма  эпатировал
родителей, назвав эту книгу "Библией взломщика".
   Вряд ли Эдуард был знаком с этим бесценным  изданием.  Впрочем,  круг
его  интересов  казался  очень  широким,  и  он  не  раз  удивлял  друга
познаниями в весьма специфических областях. Кстати  говоря,  именно  ему
пришло в голову вооружиться этим справочником, да и  нужный  параграф  в
разделе "Графство Девоншир" отчеркнул тоже он.
   "Пеншейс-Хаус   (мисс   Элизабет    Калверон),    Комп-тон,    вблизи
Стоук-бай-Хартлэнда. В двух милях к югу от  Милфорда  поворот  на  шоссе
В2556, остановка у знака "Семейная ферма". Три акра садов, расположенных
в долине, в 600 ярдах от моря. Сады  посажены  покойным  сэром  Гектором
Калвертоном. Тип - лесистый исторический. Достойная  внимания  коллекция
чайных роз и вересков. Огороды".
   Кристиан улыбнулся: плата за вход - всего один  шиллинг.  Тетка  Элен
пускала публику в свой сад каждую вторую среду месяца, один сезон в год.
Добираться до ее владений было непросто, так что вряд ли почтенная  дама
получала от своей деятельности больше десяти фунтов за  сезон.  Но,  как
любила говорить мать  Кристиана,  "это  неважно".  Важно  другое,  думал
Кристиан,  совершенно  равнодушный  к  садово-парковому  искусству:  эти
чертовы сады отнимали все физические и душевные силы,  а  через  полгода
после смерти хозяина  приходили  в  полное  запустение  -  и  все  труды
насмарку. По его мнению, у садов и у женщин было много  общего:  мужчины
разбиваются в лепешку, чтобы приручить и цивилизовать их, но всякий  раз
терпят поражение. Правда, мыслями такого рода он предпочитал с  Эдуардом
не делиться.
   Как бы то ни было, в  одном  Элен  не  солгала  -  сад  действительно
существовал. Английский сад над морем. Существовала и тетя. Ее  отыскало
при помощи замечательного  "Атласа"  некое  избегающее  рекламы  сыскное
агентство,  состоящее  на  содержании   у   еще   более   консервативной
адвокатской конторы, которая работала на Эдуарда де Шавиньи.
   Поиски сада продолжались несколько недель и увенчались  успехом  -  в
отличие  от  поисков  Льюиса  Синклера,  которые  велись   одновременно.
Американец немало поколесил по свету, что усложняло дело. В конце концов
удалось собрать на него полное досье - похождения Синклера за  три  года
после того, как он оставил Гарвард,  были  зарегистрированы  в  газетных
колонках светских сплетен. Мальчик умел покуролесить: оргии в Нью-Йорке,
оргии в Лос-Анджелесе, оргии в Сан-Франциско. Рейд в  Лондон  и  веселая
вечеринка в Челси, удостоившаяся посещения полиции. Прошлой зимой  такая
же история в Гстааде. Недолгое возвращение в  Бостон,  новые  оргии.  Из
газетных фотографий Кристиану запомнился общий образ: Синклер в  помятом
смокинге, в обнимку с подружкой, всякий раз новой.
   Итак, Льюис Синклер на месте сидеть не любил, а значит, факт, что  он
так внезапно  и  основательно  ушел  на  дно,  представлялся  еще  более
интересным. Американец явно осторожничал.
   С Элизабет Калвертон было куда проще. В сельской Англии, где семьи не
трогались с места поколениями, чужаков почти не водилось и  каждый  знал
всю подноготную соседа, выйти на след было нетрудно. Большой сад, сестра
по имени Вайолет - этого оказалось достаточно.  Элен  Хартлэнд  (как  по
привычке продолжал называть ее Кристиан) никто по фотографии не опознал,
но несколько почтенных обитателей деревень Хартлэнд и Стоук-бай-Хартлэнд
вспомнили девушку по имени Вайолет Калвертон,  которая  жила  в  большом
доме, а потом сбежала из родных краев,  чтобы  стать  актрисой.  В  свое
время эта история наделала много шуму. Неважно, что с тех пор минула уже
четверть века - в здешних местах это было все равно что вчера.
   Кристиан захлопнул справочник и стал смотреть в окно. Ему приходилось
в жизни сталкиваться с двумя сортами лжецов: первые врали от начала и до
конца; вторые перемежали ложью истину. Элен  Хартлэнд.  судя  по  всему,
принадлежала ко второй категории  -  это  подтверждалось  существованием
Элизабет  Калвертон  и  дома.  Кажется,  Эдуард  счел   это   счастливым
предзнаменованием. Или нет?
   Кристиан покосился на друга.  Состояние  Эдуарда  тревожило  его  все
больше и больше. Он, конечно, помалкивал, но вообще-то  в  глубине  души
предпочел бы, чтобы девушка оказалась лгуньей  первого  типа.  Для  всех
было бы лучше, если б она исчезла окончательно и бесповоротно.  Кристиан
вздохнул, мельком взглянул на дорожный указатель,  потом  на  часы.  Они
приедут на пятнадцать минут раньше.
   Эдуард потянул за ручку старомодного медного  звонка,  и  из  глубины
дома   донесся   звук   колокольчика.   Здание   выглядело    жутковато:
викторианская  громадина  красного  кирпича,  к  которой  вела   длинная
подъездная  аллея,  усаженная  по   обе   стороны   высокими   поникшими
рододендронами. Всюду безлюдье и запустение.
   Эдуард с Кристианом переглянулись, отошли от двери и  стали  смотреть
на окна. Свет в доме не горел; водосточные  трубы  поломаны;  на  стенах
пятна плесени. Тут и в летний  день  было  бы  тоскливо,  а  в  холодные
ноябрьские сумерки это жилище выглядело просто устрашающим. Эдуард снова
позвонил; опять траурное дребезжание,  где-то  в  саду  залаяла  собака.
Друзья подождали еще немного и, не  сговариваясь,  зашагали  на  лай  по
узкой  тропинке,  которая  обогнула  дом  и  вывела  их  мимо   каких-то
развалившихся  сараев  и  конюшен  в  сад.  Кристиан  увидел  просторные
лужайки,  расположенные  террасами  и  покрытые  слоем  мокрой   листвы;
поодаль, за одинокой секвойей и давно  не  стриженной  живой  изгородью,
виднелось море.
   Снова раздался  лай,  и  друзья  обернулись.  Тропинка  вела  дальше,
вправо, где стоял ветхий летний домик,  увитый  плющом,  с  покосившейся
крышей. За ним располагался каменный квадрат  розария,  сейчас  голый  и
унылый.
   Там резвились два толстых  черных  лабрадора  и  какая-то  долговязая
женщина щелкала ножницами  возле  здоровенного  розового  куста.  Друзья
заметили ее раньше, чем она их. Худощавая дама лет шестидесяти с коротко
подстриженными седыми волосами. Она была  одета  в  плотную  вельветовую
куртку, мужские  галифе  и  заляпанные  грязью  высокие  сапоги.  Эдуард
направился  к  незнакомке.  Псы  перестали  гоняться  друг  за   другом,
ощерились и зарычали.  Дама  вынула  из  волос  зацепившуюся  колючку  и
спокойно ждала,  пока  гости  подойдут.  Из-за  тучи  на  миг  выглянуло
заходящее солнце и вспыхнуло  на  стали  ее  секатора.  Дама  недовольно
щелкнула ножницами и  двинулась  навстречу.  Обветренное  лицо,  колючие
голубые глаза. Типичная английская охотница на лисиц, подумал  Кристиан.
Выражение лица дамы не отличалось дружелюбием.
   - Так-так, - сказала она. - Значит, приехали, не  передумали.  Ладно,
пойдемте в дом, раз уж вы здесь.
   Надеюсь, много времени это не займет. Я чертовски занята -  надо  еше
семьдесят пять кустов подстричь...
   Хозяйка поравнялась с  гостями,  окинула  их  -  быстрым  оценивающим
взглядом и пошла по тропинке к дому. Собаки побежали  было  за  ней,  но
остановились.
   - Ну же, Ливингстон, Стэнли, к ноге!.. Сюда!
   Она  свистнула,  и  псы  кинулись   догонять.   Эдуард   и   Кристиан
переглянулись. Взяв друга под руку, Кристиан прошептал:
   - Эдуард, у тебя репутация покорителя женских сердец...
   - Мне говорили об этом, и что?
   - А то, что сейчас самое время пустить в ход твои чары.
 
*** 
 
   Элизабет Калвертон провела их в огромную холодную прихожую.  Там  она
сняла сапоги, повесила куртку на вешалку из оленьих рогов и обернулась к
посетителям.
   - Пальто оставьте здесь.
   Из галошницы, заставленной сапогами для  верховой  езды,  охотничьими
бахилами и грязными башмаками,  мисс  Калвертон  извлекла  пару  мужских
шлепанцев. Вид у них был такой, словно их хорошенько пожевала корова. Не
дожидаясь,  пока  гости  разденутся,  хозяйка  прошла  темным  холлом  и
скрылась в следующей комнате. Кристиан и Эдуард  неторопливо  разделись,
осматриваясь  по  сторонам.  Широкая  лестница  желтого  дуба,  ве-душая
наверх;  старомодные  темно-коричневые   обои,   украшенные   цветочками
довольно ядовитого вида; вереница скверных семейных портретов.  Кристиан
заметил чучело лисы в стеклянном шкафу, головы оленей и косуль на стене,
коллекцию удочек и блесен.
   - Внутри дом выглядит еще хуже, чем снаружи, - негромко заметил он. -
А это, согласись, не так-то легко.
   - Кристиан, ради бога...
   - Ладно, ладно. Я буду паинькой.
   Он зашагал за Эдуардом - через  холл,  в  соседнюю  комнату.  Запахло
дымом. Элизабет Калвертон как раз подпихивала  ногой  полено  в  тлеющий
камин. Кристиан с любопытством оглядел помещение.
   Когда-то  здесь,  очевидно,  находилась   курительная   комната   для
джентльменов. Похоже, с Первой мировой  войны  ее  не  обновляли.  Масса
приземистых бесформенных кресел -  одни  обиты  потертой  кожей,  другие
выцветшим ситцем. Высоченный  потолок  с  готической  лепниной,  весь  в
коричневых пятнах никотина. Стены обиты дубом  и  увешаны  фотографиями.
Какие-то гребцы, крикетные команды,  группы  школьников.  Целая  шеренга
мужчин в белых фланелевых костюмах, с  горделиво  скрещенными  на  груди
руками и  пышными  усами  а-ля  кайзер  Вильгельм,  сурово  смотрела  на
посетителей. Над дверью - весло с табличкой: "Колледж Св. Троицы,  устье
реки,  1906".  Под  ним  фотография  шести  бравых  молодцов,  надменных
представителей    привилегированного    сословия.    Подпись    гласила:
"Бифштекс-клуб, Кембридж, 1910".
   Мисс Калвертон  подошла  к  тяжелому  столу  красного  дерева,  взяла
квадратный графин и, к глубокому удовлетворению Кристиана, налила в  три
изящных стакана резного стекла виски, после  чего  со  стуком  поставила
графин обратно.
   - Обойдемся без чая, - объявила она. - На этой чертовой кухне слишком
холодно. А я и без того закоченела. Виски выпьете?
   Хозяйка кивнула на стаканы, взяла один из них и подошла ближе к огню.
За ее спиной,  над  камином,  красовалась  необычайно  уродливая  резная
панель  в  викторианском  стиле.  Справа  на  гвозде  висела  соломенная
итонская шляпа, слева - нелепая коллекция тросточек, развернутая веером.
К каждой привязана блеклая розовая ленточка.
   - Можете сесть, раз уж пришли, - ворчливо сказала мисс Калвертон.
   Кристиан, чувствовавший себя не в  своей  тарелке,  поспешно  схватил
стакан и плюхнулся в кресло, древнюю развалину с начинкой  из  сломанных
пружин и собачьей шерсти.  Эдуард  остался  стоять.  Элизабет  Калвертон
посмотрела сначала на одного,  потом  на  другого.  Эдуард  расположился
спиной к окну, и его лицо оказалось в тени. Хозяйка  выдержала  паузу  и
обратилась к нему:
   - Я знаю, кто вы такой. Если уж  вы  не  поленились  меня  разыскать,
дело, наверно, важное. - Она вызывающе выпятила подбородок. - Прежде чем
я отвечу на ваши вопросы, извольте объяснить:  почему  вы  интересуетесь
моей племянницей?
   Возникла короткая пауза. Кристиан застыл, не донеся стакан с виски до
рта. Им  овладело  нервное,  почти  неудержимое  желание  расхохотаться.
Наконец-то Эдуард имеет дело с достойной соперницей!
   Эдуард  сделал  шаг  вперед  и  посмотрел  прямо  в  глаза   Элизабет
Калвертон. Теперь его лицо было на свету.
   - Ну разумеется, - ледяным тоном произнес он. - Я ее люблю и хочу  на
ней жениться. Полагаю, я ответил на ваш вопрос?
   Мисс Калвертон была явно ошеломлена, что - Кристиан готов был  биться
об заклад  -  случалось  с  ней  нечасто.  Она  заколебалась,  моргнула,
посмотрела на  свой  стакан,  снова  подняла  взгляд.  Потом  неожиданно
хохотнула.
   -  Что  ж,  ответ  прямой.  Это  уже  неплохо.  -  Она  помолчала.  -
Присядьте-ка, и я объясню вам, насколько безумна ваша затея...
   Мисс Калвертон  показала  на  кресло,  стоявшее  подле  стола,  в  ее
проницательных голубых глазах зажегся злорадный огонек.
   - Да уж сядьте. А то упадете.
   -  Ее  зовут  Крейг,  Элен  Крейг.  Имя  пишется  и  произносится  на
французский манер, так что можете представить себе вкусы ее мамочки.  Та
всегда была вульгарна и глупа. Элен! Подумать  только.  Девчонке  сейчас
шестнадцать лет.
   Хозяйка сказала это безо всякой преамбулы, предварительно усевшись  в
одно из глубоких кресел перед камином. В одной руке она держала виски, в
другой  -  сигарету  без   фильтра.   Элизабет   Калвертон   затянулась,
откашлялась и, не дождавшись от Эдуарда предполагаемой реакции,  приняла
слегка разочарованный вид. Да  она  терпеть  не  может  мужчин,  подумал
Кристиан. Кровожадная особа.
   - И еще... - Элизабет Калвертон помедлила и оценивающе посмотрела  на
Эдуарда. - Вы, кажется, считаете, будто я могу вам  чем-то  помочь.  Так
вот, вы ошибаетесь. Я почти не знаю эту девчонку и понятия не имею,  где
она сейчас. Может быть, она когда-нибудь напишет или позвонит.  Но  вряд
ли.
   Эдуард смотрел на  свои  руки,  лицо  его  было  застывшим.  Кристиан
догадывался, о чем сейчас думает его друг, и  испытывал  к  нему  острую
жалость. Подводит итоги лжи: имя, возраст, семья - по меньшей  мере  три
обмана. Кристиан подался вперед.
   - Но она навешала вас в этом году, правда?
   - Разумеется, - раздраженно фыркнула Элизабет Калвертон. -  Доставила
мне массу неудобств. Отправила сюда телеграмму, она запоздала  и  пришла
всего за три часа до приезда Элен. Глупость какая! Если б  она  прислала
письмо, я бы ответила, что приезжать не надо. А так пришлось ее пустить,
что я могла сделать?
   В ее голосе появилась нотка  беспокойства.  Она  допила  виски  одним
глотком, а Эдуард поднял голову. Хозяйка  рывком  поднялась  из  кресла,
налила себе еще - без содовой, без воды. Рука ее слегка дрожала,  графин
позвякивал о стакан. Потом она села на место. Кристиан следил за  ней  с
интересом. Старуха явно распереживалась  и  не  хотела,  чтобы  они  это
заметили.  Он  посмотрел  на  Эдуарда,  ожидая,  что  тот   перейдет   в
наступление, но Эдуард молчал. О, он умел выдерживать  паузу!  И  теперь
Кристиан видел, насколько эффективно  это  средство.  К  его  изумлению,
Элизабет Калвертон кинула на Эдуарда взгляд, посмотрела на огонь, нервно
затянулась и начала сбивчиво, обиженным тоном говорить:
   - Я знаю, что вам мои слова кажутся слишком  суровыми.  Я  всегда  не
ладила с матерью Элен. Мы с Вайолет были как вода и масло, терпеть  друг
друга не могли. Когда ей что-то  было  от  меня  нужно,  она  изображала
любовь, но я ее с детства не выносила и была  страшно  рада,  когда  она
отсюда сбежала. Время от времени она присылала письма, но я ни  разу  не
ответила. Конечно, я знала, что она родила ребенка. Ей ужасно  хотелось,
чтобы перед родами ее пригласили вернуться домой. Вайолет всегда  тянуло
сюда, когда дела ее были плохи... - Элизабет Калвертон сделала последнюю
затяжку и бросила окурок в огонь. - Но это все дела старые.  Шестнадцать
лет прошло. С тех пор я с сестрой, по сути дела, не общалась.  Вообще-то
она мне не родная, а сводная. Я и не знала, что она умерла.  Не  слышала
даже, что она болеет. Потом вдруг получаю телеграмму, и  появляется  эта
девчонка. Честно признаюсь, я удивилась: Вайолет каким-то  чудом  сумела
дать дочери приличное воспитание. Девушка  она  довольно  приятная  -  с
хорошими манерами, с грамотной речью. Да  и  собой  хоть  куда.  Правда,
выглядела она неважно - бледная, усталая, еще не оправившаяся от  смерти
матери. Больше податься ей было некуда. Пришлось оставить Элен здесь.  -
Хозяйка помолчала; на щеках выступили пятна. - Я решила  для  себя,  что
это только на время. А потом... Ну, в общем, девчонка мне понравилась, и
я уже подумывала, не разрешить ли ей остаться совсем. Вы видите, я  живу
одна, и еще этот чертов артрит привязался. Помочь по  хозяйству  некому,
по саду тем более. При отце у нас  работали  шестнадцать  садовников.  А
теперь приходится все делать самой... - Она сердито  пожала  плечами.  -
Правда, Элен о своих планах я ничего не говорила. Просто не успела.  Она
провела у меня ровно три дня и сделала ручкой. Наверно, она думала,  что
я богата, а когда увидела, как я живу - деньги-то давно перевелись, - то
решила исчезнуть. Ну и ладно, знать ее больше не хочу. Вообще  не  нужно
было ей приезжать.
   - Понятно.
   Эдуард посмотрел на свои руки и поднялся. Он подошел к  окну  и  стал
смотреть в сад. Сгущались сумерки.
   - Хороший сад, - задумчиво произнес  он.  -  Летом,  наверное,  здесь
очень красиво.
   Кристиан удивленно воззрился на него -  до  того  искренне  прозвучал
голос Эдуарда. Зачем он попусту тратит  время?  Ведь  нужно  еще  задать
столько вопросов! Кристиан открыл было рот, но Эдуард взглядом велел ему
помалкивать. Кристиан заткнулся, и тут хозяйка продолжила свой  рассказ,
на что Эдуард, очевидно, и рассчитывал. Теперь ее голос, поначалу  почти
вызывающий, смягчился.
   - Он раньше был очень красивый. В моем детстве. Еще до  войны,  когда
была прислуга, были деньги. - Элизабет Калвертон горько  рассмеялась.  -
Бедный отец скончался бы на месте, если б увидел сад  сегодня.  Он  ведь
сам тут все посадил. Это  был  сад  отца,  который  считался  знаменитым
ботаником своего времени.  Настоящий  виртуоз.  Всему,  что  я  знаю,  я
научилась от него. Мы были так близки, особенно после смерти  матери.  Я
заменяла ему сына.
   В это легко поверить, подумал Кристиан, смерив  ее  взглядом.  Эдуард
отвернулся от окна. Лицо его  выражало  нежное  сочувствие,  взгляд  был
устремлен прямо в глаза хозяйки.
   - Это мне понятно, - сказал он. - Мы с моим  отцом  тоже  были  очень
близки.
   Эдуард сел, посмотрел на  огонь  и,  как  бы  поколебавшись,  тихо  и
задумчиво спросил:
   - Должно быть, ваш отец женился вторично?
   - Да. Мне тогда было семнадцать. Несчастный брак,  отец  впоследствии
очень сожалел о своем решении. Его жену  звали  Верил.  Верил  Дженкинс.
Невероятно вульгарная особа. Я ее просто ненавидела. Определенному сорту
мужчин такие нравятся, я знаю. Вроде официантки из бара или хористки.  У
Верил были деньги. Ее  покойный  муж,  кажется,  владел  пивоварней  или
чем-то в этом роде - я не выясняла. Наверно, отец женился из-за денег, у
него накопилось столько долгов. Вряд ли эта женщина могла ему нравиться.
Она совершенно не умела себя вести. Никто из наших знакомых не  принимал
ее у себя. Она совершенно изолировала отца  от  всех,  вертела  им,  как
хотела...
   - Вайолет - ее дочь?
   - Да, она родилась через год после их свадьбы, - чуть  не  выкрикнула
мисс Калвертон. Ее голубые глаза вспыхнули огнем давней ненависти.  -  А
вскоре ее мамаша бросила отца. И года через два умерла. Вайолет осталась
у нас. Она тут выросла. - Хозяйка гневно махнула рукой.  -  Бедный  отец
души в ней не чаял.
   - Вам, должно быть, приходилось нелегко, - прошептал Эдуард.
   Глаза старухи сверкнули еще ярче.
   - Ничего подобного. Отец очень любил меня, и я это знала. Мы были так
же близки, как прежде. Но Вайолет росла такой коварной.  Она  умела  ему
подыгрывать. Она была довольно бесцветная, но хорошенькая, сюсюкала, как
малое дитя, все время обнимала его, целовала, садилась на колени  и  все
такое. Терпеть не  могу,  когда  лижутся.  А  отец  чувствовал  себя  ее
защитником. Вайолет была очень робкой  -  или  прикидывалась.  Всего  на
свете боялась. Мозгов никаких. Она постоянно выводила меня из  терпения.
- Хозяйка помолчала и продолжила:
   - Вайолет всегда,  с  раннего  детства,  мечтала  стать  актрисой.  И
отрабатывала свое мастерство на отце. Часами вертелась  перед  зеркалом.
После ужина в гостиной устраивала декламации - всякую чушь читала, вроде
Теннисона. Таланта у нее не было ни на грош, но отец  по  доброте  своей
расхваливал ее, а  она  могла  добиться  от  него  всего,  чего  хотела.
Выпрашивала у него дорогие подарки, хотя с деньгами уже  было  плохо.  А
однажды он даже свозил ее в Париж, представляете? Я рассказывала Элен об
этом. Хотела, чтобы она поняла, чем вызвана моя неприязнь к  ее  матери.
Это было несправедливо! Ведь я любила  его,  заботилась  о  нем,  а  для
Вайолет он ровным счетом  ничего  не  значил.  Через  два  месяца  после
поездки в Париж она  попросту  сбежала  из  дома.  Вступила  в  какую-то
третьеразрядную труппу, сменила имя. Там был замешан мужчина, я уверена.
Спуталась с кем-нибудь. У самой Вайолет на такое не хватило бы  духу.  -
Мисс Калвертон вздохнула и отрешенно посмотрела куда-то в сторону. - Это
убило отца. Вайолет так и не  вернулась,  и  его  сердце  было  разбито.
Идиот-врач сказал, что причиной смерти стало воспаление легких, но  я-то
знаю, что отец умер от горя. Его смерть - на совести Вайолет. Я  считала
так с самого начала и мнения своего не изменила. Я тогда же написала ей,
что не желаю больше никогда ее видеть.
   Кристиан заметил, что Эдуард  хмурится,  словно  безуспешно  пытается
что-то вспомнить. Возникла пауза. Элизабет  Калвертон  зажгла  еще  одну
сигарету.  Она,  кажется,  раскаивалась  в  своей  горячности  и  теперь
заговорила в более спокойном тоне:
   - С тех пор я ее не видела. Иногда она присылала письма.  Вступила  в
брак, разумеется, идиотский,  с  каким-то  американским  солдатом.  Дочь
родилась в Европе, потом семья переехала в Америку. Похоже, прожили  они
вместе недолго. Подробностей не помню - письма  я  сжигала...  Сохранила
только конверт с адресом. Где-то на Юге  они  жили.  Если  хотите,  могу
дать. Только вряд ли вам это поможет. Девчонка не могла туда вернуться.
   - Вы полагаете? - спросил Эдуард.
   Хозяйка с видимым усилием  поднялась.  Посмотрела  на  Эдуарда  через
плечо и ответила:
   - Уверена. Элен ненавидит те места. Она сама сказала, и я ей верю.  В
этом.
   - А в других вещах - нет?
   - После того, что случилось, не верю. - Мисс Калвертон  открыла  ящик
бюро и порылась в груде бумаг. - Ага, вот этот конверт. А вот телеграмма
от Элен. Можете взять и то и другое. Мне это не  нужно.  -  Она  подняла
глаза на Эдуарда, держа в руках два клочка бумаги. - Девочка  была  явно
не в себе. Я вам сказала? Сначала она вела  себя  тихо.  Потом  начались
приступы рыданий. Или наберет в рот воды - слова  из  нее  не  вытянешь.
Какие-то жуткие истории  рассказывала  про  себя  и  мамочку.  В  общем,
слишком много эмоций, на мой вкус. Правда, она еше не успела  оправиться
после внезапной смерти матери.  И  мой  дом  ее  явно  разочаровал...  -
Голубые глаза посуровели. - Правда и то, что у девчонки  слишком  буйная
фантазия. Как у ее мамочки. Честно говоря, я рада, что она уехала.
   Элизабет Калвертон направилась к двери,  как  бы  давая  понять,  что
беседа закончена. Мужчины  поднялись,  но  у  двери  хозяйка  неожиданно
обернулась и бросила на Эдуарда острый взгляд.
   - Я слышала о вас, разумеется, - словно нехотя  признаваясь,  сказала
она. - Вы держите лошадей, верно? У вас тренером работает Джек Дуайр.
   - Да, - с некоторым удивлением  ответил  Эдуард.  Элизабет  Калвертон
усмехнулась.
   - Тогда вы поймете меня, если я скажу,  что  порода  определяет  все.
Будь то у собак, у лошадей или у людей. Не знаю родословной  отца  Элен,
но то, что девчонка многое унаследовала от своей мамочки, - это точно. И
не забывайте об этом. Мужчины очень глупы во всем, что касается  женщин,
и вряд ли вы прислушаетесь к  моему  совету.  Однако  вы  приехали  сюда
издалека, поэтому  я  все  же  считаю,  что  вы  имеете  право  -  и  на
информацию, и на совет.
   Хозяйка повернулась и скрылась за дверью. Кристиан покраснел от такой
вопиющей невежливости, которая, впрочем, ничуть не  задела  Эдуарда.  Он
последовал  за  хозяйкой,  пожал  ей  руку  и  поблагодарил  за  помощь.
Кристиану  показалось,  что  старуху  разозлило   столь   индифферентное
отношение к ее выходке.
   Сев в "Роллс-Ройс", Кристиан откинулся назад и вздохнул:
   - Господи, ну и ведьма. "Родословная ее отца", подумать только. Когда
я вижу таких мегер, мне делается стыдно, что я англичанин.
   - Такой подвид характерен не  только  для  Англии,  -  пожал  плечами
Эдуард. - Он достаточно распространен и в иных странах.
   - Во всяком случае, я стараюсь с такими не общаться, -  покосился  на
друга Кристиан. - Ты слишком невозмутим. Я  даже  разочарован.  Мне  так
хотелось, чтобы ты дал ей сдачи.
   - Зачем? К тому же она действительно нам помогла.  Эдуард  смотрел  в
темноту за окном.
   - Да? - с любопытством спросил Кристиан. - Что-то я не заметил.
   - Ну, может быть, помогла не впрямую, но сообщенные ею  сведения  нам
рано или поздно пригодятся. - Эдуард рывком повернулся к другу:
   - Я должен знать о ней все. Иначе мне ее не найти.  Я  должен  знать,
какая она и чего она хочет.
   Кристиан смотрел на  него  и  думал,  что  узнает  прежнего  Эдуарда,
которого помнил мальчиком,  -  то  же  выражение  глаз,  тот  же  напор.
Кристиан был тронут и почувствовал нечто вроде страха за друга.
   - И ты думаешь, что она хочет быть с тобой? - мягко спросил он,  беря
Эдуарда за руку. - А если ты ее найдешь и увидишь, что это не так?
   - Все равно, - поколебавшись, резко ответил Эдуард и снова отвернулся
к окну.
   В плимутском аэропорту  их  ждал  один  из  секретарей.  "Роллс-Ройс"
подкатил к самой взлетной полосе - там  стоял  личный  самолет  Эдуарда:
моторы работали, в освещенном проеме двери маячил  стюард.  Кристиан  не
стал  выходить  из  машины,  ему  нужно  было  ехать  в  Лондон.  Эдуард
задержался у автомобиля, беседуя о чем-то с секретарем.
   Пошел дождь, задул ветер. Эдуард, не обращая  внимания  на  непогоду,
сосредоточенно  слушал  своего  сотрудника.  В  свете  посадочных  огней
Кристиан видел его  бледное,  напряженное  лицо.  Ветер  завыл  сильнее.
Эдуард задал секретарю какой-то вопрос, тот кивнул. Тогда Эдуард мельком
взглянул на небо, пожал секретарю руку и снова сел в "Роллс-Ройс".
   Кристиан поднял стекло. По лицу друга он уже понял, что произошло.
   - Нашли Синклера, да?
   - Да. Сегодня днем.
   - Ты летишь в Париж?
   - Нет, в Рим.
   - Ну-ну.
   Их глаза встретились, и Эдуард снова вылез из машины.
   - Удачи, - крикнул ему вслед Кристиан. Автомобиль уже тронулся, и  он
не был уверен, что Эдуард услышал. Лицо его было все таким же бледным  и
сосредоточенным, дождь падал на непокрытую голову.
   Машина сделала разворот, и, когда  Кристиан  вновь  обернулся,  дверь
самолета уже закрылась.
 
*** 
 
   Картина называлась "Ночная игра". Съемки при этом происходили  только
днем - обычное проявление склонности Тэда  к  извращению,  думал  Льюис.
Название ему не  нравилось  -  смахивало  на  какую-то  порнографическую
дешевку, но Тэд уперся. Когда  Льюис  стал  настаивать,  Тэд,  хихикнув,
сказал, что по-французски это звучит куда лучше.
   Раздражало Синклера в течение всех минувших шести недель  и  то,  что
он, оплативший половину расходов и  обеспечивший  бесплатное  размещение
для всей съемочной  группы  почти  ничего  не  знал  о  картине.  Вот  и
последний день съемок, а Льюис так ни в чем и не разобрался. Он стоял на
верхней площадке лестницы  в  палаццо  княгини  в  одной  пижаме  и  пил
содовую. Было шесть утра, Синклера мучило сильное похмелье. В просторном
мраморном  фойе  директор  картины,  француз,   распоряжался   погрузкой
оборудования в грузовики. Вокруг него сновали сотрудники - один француз,
один американец, остальные итальянцы,  -  не  столько  помогая,  сколько
мешая. Их многоязычная болтовня и разбудила Льюиса.
   Он угрюмо взирал на всю эту  суматоху.  Тэд  и  Хелен  уже  уехали  в
Трастевере снимать последний эпизод. Льюис никому здесь не был нужен - и
так все полтора месяца. Он допил  остаток  содовой.  Откуда-то  с  кухни
донесся отдаленный вой собак. Что ж, на худой конец можно пойти выгулять
этих чертовых шавок, хоть какая-то польза.
   Все дело в том, подумал Синклер, что Тэд по  природе  очень  скрытен.
Вернувшись в  комнату,  Льюис  позвонил,  чтобы  ему  принесли  крепкого
черного кофе. Да, в работе Тэд доходил  в  своей  скрытности  просто  до
патологии. Он даже не показал сценария, хотя болтал  о  нем  без  конца.
Каждое утро Тэд приходил на съемки, комкая в  руках  какие-то  листочки,
исписанные  мелкими  каракулями.  Шептался  о  чем-то  с   актерами,   с
оператором по свету Виктором,  с  техперсоналом.  Заглядывал  в  записи,
дергал себя за бороду, тер очки, бормотал нечто невнятное себе под  нос.
Ему не нравилось, что Льюис путается под ногами,  а  когда  тот  пытался
подслушать профессиональные разговоры, Тэд сразу выходил из себя.
   Синклер, конечно, ничего не понимал в киносъемках, но  ему  казалось,
что Тэд нарочно создает вокруг себя атмосферу хаоса. Он без конца  менял
свой замысел: одному актеру излагал смысл  эпизода  так,  другому  этак,
переделывал  текст.  Один  раз  Льюис  наблюдал,  как  Тэд  снял  весьма
невразумительную сцену, а потом  многократно  ее  продублировал,  причем
каждый последующий дубль был хуже предыдущего. Тэд никогда не  сидел  на
месте, хотя Льюис представлял себе режиссера  непременно  на  полотняном
стульчике и с мегафоном. У Тэда  и  стульчика  никакого  не  было  -  он
постоянно суетился, протискивал свое  толстое  тельце  между  ящиками  с
аппаратурой, спотыкался о кабель, все время  что-то  щупал,  прилаживал,
вертел в руках. Иной раз целый час репетировал, потом еще час водил двух
главных актеров по кругу, пока они не превращались в  каких-то  заводных
кукол. Ногу поставить сюда, голову повернуть туда  -  нет,  не  туда,  а
прямо к окну. После реплики Хелен  досчитать  до  пяти  и  обернуться  к
камере - вот так. Нет, не под таким углом, а вот так...
   Исполнитель главной мужской роли, молодой американец по  имени  Ллойд
Бейкер, подвернулся постановщику где-то в Париже. Тэду приглянулись  его
брови. Синклер не возражал, так как контракт обошелся дешево.  Ллойд  не
блистал умом и талантом, но какое-никакое образование  имел  -  отучился
полгода в актерской школе.
   - Но какова мотивация моего поведения? - жалобно взывал  он  к  Тэду,
когда тот передвигал его локоть на четверть дюйма в  сторону.  -  Что  у
меня на лице-то должно отражаться? О чем я в этот момент думаю?
   - Да мне плевать, - отвечал Тэд. - Думай о  какой-нибудь  шлюхе.  Или
маму вспоминай. Хочешь - представь себя Бингом Кросби,  главное,  пялься
точнехонько на оконную раму.
   - Я так не могу. - Смазливое лицо Ллойда обиженно  кривилось.  -  Без
мотивации не умею.
   - Слушай, - брал его под руку Тэд, - ты про Грету Гарбо слышал?
   - Конечно, слышал. Что я, из деревни, что ли?
   - Знаешь, как она сделала  свою  лучшую  сцену?  Один  из  величайших
эпизодов в истории кинематографа. Самая  концовка  "Королевы  Христины",
там еще такой крупный план ее лица... загадочное выражение, непостижимая
тайна и все, что хочешь. Ты знаешь, как Мамулян это снял? Что он  сказал
Грете? "Ни о чем, рештельно ни о чем сейчас не думай, Греточка". Так она
сделала... Долгая пауза. Ллойд Бейкер вздыхает.
   - О'кей, ясно. Значит, поворачиваюсь к камере и ни о чем не думаю. Ну
а какая мотивация-то?
   - Господи Иисусе. Ладно, забудь  все,  что  я  сказал.  Двигайся  как
хочешь, на окно можешь не смотреть. Давай, поехали.
   Сняли. Льюису показалось, что получилось черт-те что, но Тэд  коротко
объявил: "Снято", - и потом выглядел совершенно довольным.
   В тот день Синклер отправился в близлежащий  бар  в  утешение  крепко
напился. Он решил, что имеются две возможности:  или  Тэд  действительно
гений,  или  он  -  шут  гороховый.  Шансы  на  первое   и   на   второе
представлялись Льюису примерно равными.
   Конечно,  несколько  лет  спустя,  когда  Тэд   стал   самым   бойким
голливудским товаром и вундеркиндом американского кино,  Синклер  ни  за
что не признался бы в своих прежних  сомнениях.  "Я  всегда  знал,  -  с
важным  видом  говорил  он.  -  Никогда  не  ставил   под   вопрос   его
гениальность". Оспорить его было некому - слава Богу, у Синклера хватило
ума оставить свои терзания при себе.
   Смолчал он по двум причинам, о которых сейчас как  раз  и  размышлял,
прихлебывая кофе и оттягивая момент, когда придется признать,  что  день
уже начался:  во-первых,  он  побаивался  Тэда,  хоть  и  тщательно  это
скрывал; во-вторых, окружающие отнюдь не разделяли его сомнений -  какую
бы чушь режиссер ни нес, Элен  прочие  актеры  внимали  ему  с  истинным
благоговением.
   Вся съемочная группа Тэда  просто  боготворила,  большинство  актеров
были французы, он  познакомился  ними  в  прошлом  году,  когда  работал
ассистентом у молодого режиссера Франсуа Трюффо. Тот  фильм,  "Четыреста
ударов", прогремел на всю Европу Только оператор  по  свету  Виктор  был
американцем;  он  учился  с  Тэдом  в   киношколе   при   Калифорнийском
университете, и они вместе сделали в Штатах  несколько  короткометражек.
Виктор тоже смотрел на  Тэда  снизу  вверх  Группа  твердо  верила,  что
постановщик знает свое дело, а поскольку все они были профессионалами  с
хорошей репутацией. Льюис не мог игнорировать их мнение.
   Они казались ему очень нервными, чересчур интеллектуальными  и  плохо
понимающими шутки. Все время трепались о  каких-то  "черных  фильмах"  и
"мизансценах", часами обсуждали теорию авторского кино,  а  в  перерывах
читали журнал "Кайе де  синема".  Вкусы  у  них  были  престранные:  они
превозносили до небес режиссеров, о которых Льюис либо вовсе  слыхом  не
слыхивал  -  какого-то  Вайду,  Франжу,  Ренуара,  -  либо   восхищались
новичками вроде Годара, Шаброля  и  Трюффо;  на  другой  день  им  вдруг
взбредало в голову петь гимн американскому кино - детективам, комедиям и
вестернам, которые Льюис знал с детства, но ему и в голову не приходило,
что можно всерьез обсуждать эту дребедень кадр за  кадром  и  эпизод  за
эпизодом, как великие произведения искусства. Слушая подобные разговоры,
Льюис  чувствовал  себя  идиотом;  если  обсуждение  затягивалось,   ему
делалось просто тошно.
   Он не был интеллектуалом и не доверял этой публике, а в такие моменты
вообще переставал понимать, как его занесло в этот сумасшедший дом и что
он тут делает. Вот и сейчас, допив кофе и принимая  душ,  Льюис  задавал
себе этот вопрос. Ответ, впрочем, был ему отлично известен. Угодил он  в
эту историю из-за Тэда, а остался до конца из-за Хелен.
   Он думал про нее, про очарование и тонкую красоту ее  лица.  Какой  у
нее голос - холодный и слегка хрипловатый. Всегда  молчалива,  спокойна,
скромна. Как же возбуждала его эта скромность! Он  представлял  себе  ее
тело, которое  ни  разу  не  видел  обнаженным.  Воображение  пробуждало
желание, и это было естественно, но откуда возникало душевное  смятение?
Мысли о Хелен будили в  Льюисе  какие-то  смутные,  неясные  чувства,  в
которых он никак не мог разобраться.
   Пожалуй,  ему  хотелось  быть  ее  защитником.   Поняв   это,   Льюис
встревожился - что-то здесь было не так.
   Несколько  раз  он  не  мог  уснуть  по  ночам.  Тогда  он   тихонько
прокрадывался к двери ее комнаты и, в пижаме или халате, торчал там  как
последний идиот, не решаясь постучать и не желая  возвращаться  к  себе.
Пару  раз  изнутри  донеслись  звуки,  похожие  на  плач.  Синклер  даже
попробовал повернуть ручку двери, но  она  оказалась  закрыта.  В  конце
концов всякий раз он на цыпочках удалялся.
   Такое малодушное поведение было ему  не  свойственно;  Льюис  сам  не
понимал, что с ним происходит. Иногда он воображал, что  дверь  окажется
незапертой  и  н  войдет.  Однако  вместо  эротических  фантазий  Льюис,
считавший себя сущим жеребцом, мог представить лишь, как сидит  рядом  с
Хелен на кровати. Она в нем нуждается, и он нежно обнимает ее за плечи.
   Льюис вылез из-под душа, стал растираться полотенцем.  Ему  было  над
чем поразмыслить. Во-первых, вечером будет праздник  в  честь  окончания
съемок - надо приготовиться. Надо взять в банке деньги - он хотел купить
подарок для Хелен и отвезти ей в Трастевере. Но вместо практических  дел
голова была занята воспоминаниями о Хелен. Особенно одним. Это случилось
несколько недель назад, когда с начала съемок прошло дней десять.
   Снимался эпизод в палаццо. Хелен должна была  стоять  у  окна,  потом
обернуться и посмотреть на одного из двух своих возлюбленных, Льюис  уже
не помнил, на кого  именно.  Все  очень  просто,  никакого  текста.  Тэд
заставил  ее  сделать  двадцать  четыре   дубля.   Встала,   обернулась,
посмотрела. Двадцать четыре раза.
   В промежутках между дублями режиссер что-то шептал Хелен на ухо.  Она
пробовала снова и снова. Ни разу не пожаловалась,  не  раздражалась,  ни
малейших признаков нетерпения или усталости, хотя позади был  уже  целый
день  работы.  Хелен  не  спорила,  как  Ллойд  Бейкер,   просто   молча
выслушивала Тэда, иногда что-то произносила в ответ,  но  очень  тихо  -
слов Синклеру было не слышно. До этого момента отношение  к  ней  Льюиса
было очень простым:  он  ее  хотел,  и  точка.  Но  в  тот  день  что-то
изменилось. Он стоял у стены, в дальнем конце комнаты, среди  аппаратуры
и членов группы, и ему было  совершенно  неважно,  сколько  впереди  еще
дублей и долго ли его еще будут толкать со всех сторон.  Он  чувствовал,
что может простоять так целую вечность, глядя на ее лицо, наблюдая за ее
движениями.
   Встала, обернулась, посмотрела. Встала, обернулась,  посмотрела.  Вот
уже которую неделю Льюис видел перед  собой  этот  ее  образ  и  не  мог
избавиться от наваждения, даже понять, в чем его чары. Потом он попросил
Тэда объяснить смысл эпизода, но тот только  улыбнулся  с  таинственным,
многозначительным видом. Синклер почувствовал, что эта улыбка  закрывает
перед ним некую дверь, за которой хранятся недоступные ему чудеса.
   - Ну расскажи мне про героиню Хелен, - потребовал однажды Льюис. -  Я
в ней ни черта не понимаю. Почему она так себя  ведет?  Кто  она  вообще
такая?
   - Она отсутствующая женщина, - мягко улыбнулся Тэд.
   Этот ответ еще больше разозлил Синклера, но запал в  память.  Теперь,
видя перед собой Хелен, вновь и вновь оборачивающуюся к  нему  от  окна,
Льюис начал понимать, что имел в виду Тэд.
   - В каком смысле отсутствующая? - поднял брови Ллойд Бейкер. -  Моему
герою известно, где она живет. Он же ее трахает, Тэд, верно? И не только
он, еще и второй. Потом я узнаю об этом, начинаю беситься, так? Ну  и  в
чем же проявляется ее отсутствие? - Ллойд помотал башкой,  словно  хотел
вытряхнуть  что-то  из  своих  упрямых  мозгов.  Потом  лицо  его  вдруг
прояснилось. - А-а, понял. Кажется, начинаю врубаться. Ты имеешь в виду,
что она как бы потеряна, а когда знакомится со мной...
   - Нет, - терпеливо поправил его Тэд. - Я имею в виду совсем не это.
   Ллойд насупился.
   - Ну тогда нас несет куда-то не туда. Ведь это одна из  моих  главных
сцен. Я всю ночь не спал, готовился. Давай хоть минутку поговорим о моем
герое. Мне не вполне ясна его мотивация.
   - Ллойд, мотивация вообще редко бывает ясной. Такова жизнь.
   - Ты уверен?
   - На все сто. - Тэд зевнул. - Ладно, давай  снимать.  Надо  двигаться
дальше.
   Элен наблюдала за этой беседой, сидя на стуле в противоположном  углу
комнаты. Дело происходило в спальне, где большую  часть  места  занимала
кровать, а все остальное пространство было заставлено аппаратурой. После
команды начинать съемку Элен поднялась.
   Это была ключевая сцена. В картине она  монтировалась  в  начале,  но
очередь до ее съемок дошла в самом конце. Элен подумала: "Вот и все. Как
быстро пролетело время".
   В первую неделю она была очень напугана. Все казалось таким странным,
сложным, неуютным. Каждое утро у нее были влажные от пота ладони, и  она
буквально тряслась от страха. При этом  Элен  ровным  счетом  ничего  не
понимала. Очень мешало то, что эпизоды снимались не последовательно,  по
ходу сюжета, а как придется. Она не имела представления о  киносъемочной
аппаратуре, не понимала  половины  терминов.  Очень  трудно  было  найти
точное место, где надо встать перед камерой, Элен все  время  стояла  не
там, где нужно. Руки и ноги затекали от скованности позы,  голос  звучал
как чужой. Каждую секунду Элен ждала, что Тэд заорет на нее, обзовет  ее
бездарной самозванкой.
   Но Тэд орал на кого угодно, только не на нее.  Никогда  не  высмеивал
ее, не терял терпения, как с Ллойдом. Просто подходил и начинал говорить
своим смешным тоненьким голосом, и все становилось понятно.
   - Доверяй себе, - повторял он.
   Доверять себе? Элен чуть не  расхохоталась,  когда  впервые  услышала
это.  Как  же  она  может  себе  доверять?  В  первые  дни  съемки   она
чувствовала, что  вообще  не  понимает,  кто  она  такая.  Робко,  боясь
услышать насмешку, Элен призналась в этом  Тэду.  Тот  мягко  улыбнулся,
показав желтые, прокуренные зубы. Вид у него был довольный.
   - Это не имеет значения. Так даже еще лучше. Ты не Хелен, а Анна.
   Так звали героиню, и после этого разговора  Элен  полюбила  ее.  Анна
дала ей свободу, позволила забыть о положении рук и ног, о  месте  перед
камерой. Анна жила собственной независимой жизнью и с  течением  времени
становилась все более близкой. Теперь, стоя в свете  юпитеров,  Элен  не
ощущала страха - наоборот,  чудесную  легкость  и  свободу.  Говорила  и
двигалась не она, а Анна; Элен просто одалживала ей свое тело.
   По мере того как героиня фильма развивалась, сама Элен сжималась. Она
принимала это с радостью. Ей хотелось, чтобы побыстрее  началась  съемка
очередной сцены и свершилось чудесное превращение. Во время  работы  все
остальное переставало существовать. Элен забывала  про  Оранджберг,  про
Эдуарда, про ребенка. Не  было  ни  боли,  ни  тревоги.  Она  умирала  -
оставалась только Анна. Элен с нетерпением  ждала  этих  часов  забытья;
через месяц она поняла  очевидную  вещь,  раньше  не  приходившую  ей  в
голову: эта  работа  принадлежит  ей  одной.  Ни  высокопрофессиональная
съемочная группа, ни талант Тэда не способны были  бы  вдохнуть  в  Анну
жизнь. Это может  сделать  только  она  -  и  делает  (как  инстинктивно
чувствовала Элен) хорошо.
   Никогда  не  испытывала   она   ничего   подобного.   И   воздействие
происходящего было очень важным - Элен ощущала себя сильной.
   Правда, не всегда. Иногда вновь обретенная  уверенность  исчезала,  и
она опять  становилась  прежней  Элен  -  растерянной,  слабой.  Но  это
происходило только вдали от Тэда и камеры. Во время  съемок  уверенность
не покидала Элен.
   Вот и сейчас, когда шла сцена с Ллойдом  Бейкером,  Элен  чувствовала
себя отлично. Анна встретила ее  как  хорошую,  старую  подругу.  Второй
дубль, третий, четвертый.
   Тэд вскочил на ноги и  объявил:  "Снято".  Потом  взглянул  на  Элен,
сверкнув стеклами очков, и улыбнулся.
   - О'кей, переходим к последнему эпизоду. Работаем втроем - я,  Виктор
и Хелен. Остальные свободны.
   Тэд выглядел странно взволнованным,  то  и  дело  всплескивал  своими
розовыми ручками. Это оттого, что фильм почти закончен, подумала Элен, и
ей стало очень грустно.
 
*** 
 
   Льюис поручил банку "Чейз Манхэттен" перевести десять тысяч  долларов
в отделение "Банка Национале" на Виа Венето. Уже у самых дверей  конторы
он понял, что вышел из дому слишком рано - банк был еще закрыт.
   Надо было как-то убить полчаса. Что ж, улица Виа  Венето  вполне  для
этого годилась. Он немного погулял, зашел в открытое кафе напротив отеля
"Эксцельсиор".  Заказал  чашку  эспрессо,   закурил   сигарету.   Солнце
пригревало совсем не по-ноябрьски,  а  по-летнему.  Льюис  откинулся  на
спинку стула и приготовился ждать. Ленивым взглядом он  окинул  соседние
столики: там в основном сидели бизнесмены-итальянцы в темных костюмах  и
солнечных очках; по дороге на работу они присели на минутку выпить  кофе
и прочесть утреннюю газету. Льюис задрал лицо к солнцу  и  стал  строить
планы на будущее. Он и не заметил, что один из соседей не сводит с  него
глаз. Синклер думал о Хелен.
   Если Тэд сегодня, как планировал, закончит съемку  (очевидно,  так  и
будет), то следующие  шесть-восемь  недель,  до  самого  Рождества,  ему
предстоит заниматься монтажом. Работа будет вестись в Риме, в мастерской
одного из друзей Тэда. Тот уже сказал Льюису, что он вполне может на это
время устроить себе каникулы. С добродушной улыбкой  Тэд  прибавил,  что
хорошо было бы и  Хелен  взять  с  собой.  "Мы  же  не  хотим  ее  снова
потерять", - пояснил он.
   Элен слышала этот разговор, но ничего  не  сказала.  На  все  попытки
Льюиса добиться от нее согласия отвечала уклончиво. А Синклера буквально
распирало от увлекательных идей. У него было несколько записных  книжек,
переполненных именами гостеприимных и  щедрых  знакомых  его  родителей,
собственных его друзей. Все они были бы рады принять их с Хелен.
   Льюис  думал,  что  это  будет  выглядеть  менее  подозрительно,  чем
какой-нибудь отель. Отель ее  только  испугал  бы.  Совсем  другое  дело
друзья, да еще живущие в таких чудесных  местах:  Тоскана  или,  скажем,
Венеция, Ницца, Канны, Швейцарские Альпы, Гстаад. Нет, только не туда  -
он там устроил большой скандал. Лучше в  Лондон.  Перед  Рождеством  там
весело, а про ту заварушку с полицией все уже давно забыли.
   Можно махнуть и  подальше.  Например,  в  Мексику,  в  Акапулько.  На
Багамы. В Вест-Индию. Льюис мечтательно перебирал возможности. Ему  было
приятно думать, что он как бы предлагает Хелен весь мир.
   Да они могут хоть в Бостон съездить. Он привезет Хелен к себе  домой,
на Бикон-Хилл. Ведь отец и мать во время нечастых телефонных  разговоров
все  время  зовут  его   вернуться.   Хелен   может   понравиться   этот
аристократически неброский дом,  уставленный  английским  антиквариатом,
обслуживаемый незаметными, но расторопными слугами,  каждый  из  которых
прожил там по меньшей мере лет двадцать.  Льюис  представил,  как  Хелен
сидит с его матерью у камина и пьет чай...
   Нет, решил он. Что за дурацкая идея? Он  же  ненавидит  Бостон  и  не
собирался туда когда-либо возвращаться. Вот уже несколько  лет  пытается
он убежать от этого города.
   Льюис Синклер всегда, сколько себя помнил, пытался скрыться бегством.
Семья расписала его грядущую жизнь  вплоть  до  мельчайших  деталей,  и,
когда он пытался предложить  какие-то  иные  варианты,  родители  только
отмалчивались.
   Льюис прекрасно понимал их чувства, но легче от  этого  не  делалось.
Роберт и Эмили Синклер целых двадцать  лет  ждали  рождения  сына.  Они,
безусловно, любили своих четырех дочерей, но девочки  -  совсем  не  то.
Дочь не может сохранить имя и традиции рода Синклеров, ей  не  под  силу
управлять банком. "Я была так счастлива,  когда  ты  родился,  Льюис,  -
любила повторять Эмили. - Даже  заплакала".  В  детстве  Льюис  гордился
этими словами; когда подрос, они стали его пугать.
   Льюису с младенчества доставалось все  только  самое  лучшее,  и  эта
привилегия   сопровождалась   высокопарными   родительскими    лекциями.
Синклеры-старшие полагали за величайший грех бездумное прожигание денег;
богатство и высокое социальное положение,  по  их  убеждению,  обязывали
человека неукоснительно исполнять  свой  общественный  долг.  Воспитание
Льюиса было одновременно и  мягким,  и  жестким.  Его  осыпали  дорогими
подарками - прекрасными книгами и умными игрушками вроде  конструкторов,
красок и рисовальных альбомов. Он до сих пор помнил разочарование  своих
детских  праздников:  как  ему  хотелось  получить  в  подарок   коньки,
игрушечный  пистолет,  комиксы,  доску  на  роликах.  И  еще  надо  было
притворяться, что ты очень рад, когда тебе с милой улыбкой отказывают во
всех этих сокровищах.
   Льюиса  таскали  на  уроки  танца,  на  симфонические  концерты.  Его
продуманно и постепенно вводили в мир искусства:  сначала  экскурсии  по
музеям и галереям, потом знакомство с частными коллекциями  бесчисленных
дядюшек, тетушек и кузенов.
   Когда  Льюис  стал  постарше,  начались  занятия   спортом:   теннис,
плавание, сквош. Мальчик обладал хорошими  физическими  данными,  и  ему
нравились спортивные упражнения, но частные уроки с  тренером  были  ему
столь же отвратительны,  как  принудительное  кормление  искусством.  От
такого спорта никакого удовольствия быть не  могло  -  обычный  урок,  и
больше ничего. Вся жизнь Льюиса была  одним  непрерывным  уроком,  и  со
временем мальчик сделал страшное открытие: в этой школе ему  не  суждено
было получать хорошие отметки. Он честно старался, не жалел сил.  Голова
просто кругом шла от массы сведений,  которые  никак  не  желали  в  ней
оседать. Льюису никогда не удавалось сравняться  с  идеалом,  выдуманным
для него родителями. Он недостаточно работает над собой -  отец  говорил
ему об этом прямо, мать намеками. Ведь он не кто-нибудь, а Синклер,  ему
мало быть не хуже других, надо всегда и во всем быть первым.
   Льюис очень любил мать и очень  боялся  отца.  В  себе  же  ненавидел
поистине мистическую неспособность угодить им обоим. Ребенком  он  часто
вскарабкивался к матери на колени, обнимал ее, лепетал: "Я  люблю  тебя,
мамочка". Однако Роберт Синклер всякий раз заявлял, что мальчика слишком
балуют, и Эмили с виноватым видом отпихивала сына от себя. "Не веди себя
как маленький, -  говорила  она.  -  Иди,  учись".  И  быстро,  украдкой
целовала.
   Льюис поставил на блюдце чашечку кофе и с  раздражением  взглянул  на
часы. Еще целых пятнадцать минут. С чего ему взбрело в голову  думать  о
Бостоне? Он взрослый человек, двадцать  пять  лет,  но  стоит  вспомнить
родительский дом, и все становится по-прежнему. Он опять превращается  в
растерянного, беспомощного ребенка; в памяти воскресают и жгут огнем все
старые унижения. Льюис ощутил бессильный и  слепой,  но  яростный  гнев.
Даже сейчас в ушах у него звучала извечная жалоба его детских лет:  "Это
нечестно! Нечестно!"
   Тогда усилием воли Синклер заставил себя вспоминать разные  успехи  и
свершения в своей жизни - он знал, это помогает. Свершений было  не  так
уж много: когда Льюис твердо знал, чем занимается, и делал это хорошо.
   Он здорово играл в футбол - сначала в Гротоне, потом в Гарварде.  Эти
воспоминания и сейчас были ему приятны, хоть родители и относились к его
спортивной карьере пренебрежительно. Нарядившись в шлем и доспехи, Льюис
на голову возвышался над своими товарищами по команде и чувствовал  себя
богом. Потом были женщины - с ними ему всегда везло, с самого начала.  И
еще - дружба с Тэдом.
   Льюис улыбнулся и поерзал на стуле. Родителям не понравились  бы  его
подружки минувших лет. Это еще мягко сказано. Папа с  мамой  были  бы  в
шоке. Тэд им бы тоже не понравился. Думать об этом было приятно.
   Мысль о том, что он идет своей дорогой,  совсем  не  той,  о  которой
мечтали  родители,  наполняла  сердце  Льюиса  мстительным   торжеством.
Никаких лекций, никаких провалов и неудач - он отверг эту жизнь со всеми
ее заплесневелыми ценностями, когда сбежал из Бикон-Хилла.
   Теперь он сам себе хозяин и живет собственной жизнью.  Он  больше  не
неудачник, да и не был никогда неудачником - так только казалось отцу  и
матери.
   С этим покончено.
   Льюис закурил еще  одну  сигарету.  Мимо  прошла  проститутка,  и  он
подмигнул ей. Он вновь обрел спокойствие и защищенность - теперь,  когда
новая  индивидуальность,  как  плащ,  окутывала  его.  "Я   всегда   был
бунтарем". -  сказал  он  себе.  Вот  именно  -  бунтарем,  а  вовсе  не
неудачником. После встречи с Тэдом он в этом уже не сомневался.
   Двери банка открылись. Льюис встал  и  потянулся.  Оставив  на  столе
несколько купюр, он взял портфель и не спеша направился к банку. Человек
в темном костюме вошел за ним следом и пристроился неподалеку в  очередь
к окошку. Льюис не заметил его ни тогда, ни четверть часа спустя,  когда
выходил на улицу, - незнакомец, так и не дойдя до окошка, последовал  за
Синклером.
   Льюис сел в такси и отправился  на  охоту  в  свои  любимые  места  -
дорогие магазины, расположенные между площадью Испании и  Виа  Кондотти.
Он заказал  шампанского  для  вечеринки,  полчасика  погулял,  глядя  на
витрины и с удовольствием размышляя, что бы такое подарить Хелен.
   Он не привык покупать  женщинам  подарки,  разве  что  родственникам.
Задача оказалась не из простых.  Хотелось  купить  что-нибудь  красивое,
дорогое, интимное - шелковое белье, одежду, может  быть,  драгоценности.
Льюис задержался у витрины магазина "Де Шавиньи":
   Там  была  выставлена  чудесная  брошь  с  сапфирами,  цвет   которых
напоминал глаза Хелен. Но бостонское воспитание, которое  он  так  и  не
сумел из себя вытравить, мешало остановить выбор на таком подарке.  Мать
сочла бы его неподобающим. Вздохнув, Льюис отправился дальше. Его  мысли
опять приняли мрачное направление, он забеспокоился. Так хотелось купить
Хелен что-нибудь потрясающее, но голос матери все время шептал: "Нет,  в
данной ситуации это не дарят". Льюис более или  менее  уверенно  покупал
одежду только для самого себя,  во  всех  остальных  случаях  он  привык
сомневаться в собственном вкусе  -  слишком  уж  часто  в  прежние  годы
родители высмеивали его выбор. С чувством стыда  вспоминал  он  подарки,
которые дарил матери в детстве: неделями копил  деньги,  потом  совершал
покупку, ужасно волнуясь. Один раз это была фарфоровая ярко раскрашенная
собака, другой раз - браслет с позолоченными  колокольчиками.  "Спасибо,
Льюис, очень мило", - говорила мать, после чего собака навеки исчезала в
недрах какого-нибудь шкафа, а браслет так ни разу и не был надет.
   Даже сейчас, на Виа Кондотти, Льюис вспыхнул от  этого  воспоминания,
хотя прошло шестнадцать лет. Он был близок к  панике.  Книгу?  Нет,  это
чересчур безлично. Цветы? Мало. Духи?  Кажется,  Хелен  никогда  ими  не
пользовалась. Может, она их вообще не любит.
   В конце концов Синклер отправился в кожгалантерейный магазин "Гуччи",
решив купить подарок, от которого, по крайней мере, будет  польза.  Если
Хелен согласится отправиться  с  ним  в  путешествие.  После  длительных
терзаний он выбрал дорожную сумку - невероятно дорогую,  темно-бордовую,
из крокодиловой кожи. Вид у сумки был прямо-таки сногсшибательный; Льюис
не сомневался, что его матери она не понравилась бы. Но  он  ведь  купил
подарок не для матери, а для Хелен, напомнил себе Синклер.
   Все больше волнуясь, он спросил у продавца, можно ли сделать на сумке
монограмму. Да, ответили ему. но это займет несколько часов. Льюис снова
заколебался, потом все-таки решился. Две буквы: "X. К.". Доставить сумку
он велел во дворец княгини.
   Услышав это имя, чопорный  продавец  растаял  и  сделался  невероятно
обходительным. На улицу Синклер вышел, сияя  от  счастья.  В  дверях  он
столкнулся с входящим мужчиной в черном костюме и кинул на него сердитый
взгляд. Какая-то важная шишка, судя по тому, как бросились ему навстречу
сразу два продавца. Незнакомец коротко  извинился  по-итальянски;  Льюис
мельком на него оглянулся и тут же забыл об этом маленьком инциденте.
   Он сел в такси, чтобы ехать на другой берег, в Трастевере, и угодил в
жуткое столпотворение -  типичную  римскую  пробку,  когда  все  орут  и
сигналят. К дому, где шли съемки, Синклер добрался  уже  после  полудня.
Обычно в это время Тэд  устраивал  часовой  перерыв,  и  Льюис  надеялся
пообедать с ним и Хелен.
   Он велел таксисту свернуть на площадь Святой  Марии  а  дальше  пошел
пешком по узким переулкам,  весело  насвистывая.  Когда  Льюис  вошел  в
подъезд, он увидел  ассистента  Тэда,  высокого  флегматичного  француза
Фабиана, топтавшегося у подножия лестницы.
   Льюис посмотрел на кабели, тянущиеся по  ступеням  вверх  к  запертой
двери.
   - Привет, - лениво улыбнулся Фабиан и преградил путь.
   - Разрешите, - произнес Льюис, делая шаг вперед.
   - Увы. Там закрыто. И не велено никого пускать.
   - Ко мне это не относится.
   - Это относится ко всем, Льюис, - дружелюбно откликнулся ассистент. -
Извините.
   Синклер заколебался. Взглянул на часы, снова на  Фабиана.  Его  вдруг
кольнула тревога. Тэд и раньше не очень приветствовал его присутствие на
съемках, но все же никогда не запирал перед ним дверь.
   - А разве обеденного перерыва не будет? Чем они там занимаются?
   Фабиан пожал плечами.
   - Последний кадр. Там Тэд, Виктор  и  Хелен.  Больше  никого.  Скоро,
наверно, закончат, и тогда уже совсем все.
   Синклер нахмурился. Он помнил,  что  картина  начинается  с  крупного
плана лица Хелен. Так  же  она  должна  закончиться.  К  сожалению,  его
сведения обо всем, что  происходило  между  двумя  этими  кадрами,  были
весьма обрывочны. Последняя сцена шла после эпизода с  убийством;  Хелен
должна была лежать в кровати, одна.
   Он прислушался. Сверху  доносился  неразборчивый  голос  Тэда.  Льюис
оттолкнул ассистента и  быстро  взбежал  по  лестнице.  Дверь  оказалась
заперта, а при звуке приближающихся шагов Тэд сразу замолчал.
   Синклер  яростно  подергал  за  ручку.  Изнутри  послышался  знакомый
скрипучий смешок, потом шаги.
   - Льюис, ты? - спросил Тэд. - Катись к черту.
   Синклер свирепо уставился себе под  ноги.  Ему  хотелось  разнести  в
щепки эту дверь своим плечом атлета или хотя бы лягнуть ее ногой. Однако
по некотором размышлении он решил, что этим уронит свое достоинство.  На
такое вообще не следовало отвечать,  поэтому  Льюис  без  единого  слова
спустился вниз.
   Фабиан бросил на него  фаталистический  взгляд  и  очень  по-галльски
пожал плечами.
   - Передать что-нибудь Тэду, когда он выйдет?
   - Безусловно. Скажите ему, что я ушел надраться.
   - Bien sur , - зевнул ассистент.
   - Вернусь через час.
   На лице Фабиана выразилось сомнение.
   - За час он вряд ли управится.
   - Это еще почему? - воинственно наскочил на него Льюис.  -  Ведь  это
всего лишь один короткий кадр. Сколько же времени можно его снимать?
   - Откуда мне знать? - отрешенно улыбнулся ассистент.
   - Она что там, голая? Он заставил ее раздеться?
   Фабиан медленно опустил веки.
   - Льюис, дружище, я не имею ни малейшего представления,  клянусь.  Но
если так оно и есть, то Тэду здорово повезло, а?
   Синклер отвернулся. Его  буквально  трясло  от  какого-то  неистового
чувства, которое он и сам затруднился бы назвать. Он прошел переулком до
площади и свернул в первый попавшийся бар.
   От первого же стакана ему полегчало;  от  второго  стало  еще  лучше;
третий пить уже не следовало, а четвертый и вовсе был лишний.
   Это была маленькая забегаловка, где выпивал рабочий люд  из  местных.
Льюис тупо смотрел на деревянную поверхность ненакрытого стола и слушал,
как щелкают шарики в игральных автоматах. Где-то над  стойкой  телевизор
кричал по-итальянски что-то про футбол. В другом мире, на другой планете
некая команда сражалась с мадридским "Реалом".
   Синклер низко опустил голову. Перед его глазами был мокрый кружок  от
стакана. Мысли путались, налезали одна на другую. Льюис пытался  понять,
что его терзает - неудовлетворенная похоть, ревность, обида или  любовь.
И кто объект этой страсти?
   Наверное, Хелен. Скорее всего Хелен. Он был почти в этом уверен.
   А может, и Тэд.
   Они встретились случайно, и тот  случай  изменил  всю  жизнь  Льюиса.
Иногда ему казалось, что он искал Тэда долгие годы.
   Это был паршивый период - то время Синклер предпочитал не вспоминать.
Он бросил Гарвард,  сбежал  из  Бостона,  всласть  навеселился  и  вдруг
отчего-то стал испытывать тревогу. Он уже не очень ясно  помнил  почему.
Возможно, просто заметил, что лица на вечеринках становились все моложе,
а сам он выглядел старше и старше. А может, была и еще какая-то причина.
   Так или иначе, но Синклер  вдруг  почувствовал,  что  пора  перестать
болтаться по миру, надо что-то делать со своей жизнью. В  самые  мрачные
моменты он сомневался, способен ли хоть на что-нибудь.  Но  случались  и
припадки эйфории, когда Льюис твердо верил, что где-нибудь, когда-нибудь
непременно добьется побед. Ему  представлялось,  как  он,  блудный  сын,
возвращается в Бостон триумфатором. Только вот не  ясно  было,  в  какой
области будут триумфы.
   Мать всегда отдавала предпочтение политике  и  неоднократно  намекала
сыну  о  своих  надеждах.   Большое   впечатление   на   нее   произвела
фантастическая карьера Джона Кеннеди. И намеки стали более откровенными.
По мнению Эмили Синклер, Кеннеди были семейством выскочек, к тому же еще
ирландцами и католиками. Если  какой-то  Джон  Кеннеди  мог  так  высоко
взлететь,  то  чего  же  способен  достичь  Льюис,  высокий  и  красивый
наследник рода Синклеров? Отец  Льюиса  высказывал  свои  пожелания  без
обиняков. Льюис  должен  работать  в  семейном  банке.  Отказ  сына  был
воспринят как нечто необъяснимое и извращенное.
   Льюис не имел ни малейшего желания заниматься политикой или  работать
в банке. Однако выбрать хоть какую-то профессию, в  которой  он  мог  бы
добиться долгожданного успеха, оказалось непросто. Надо заняться  чем-то
новым, нетрадиционным - он это чувствовал  инстинктивно.  Чем-нибудь,  о
чем пишут газеты и чем еще  не  занимался  ни  один  Синклер,  Рекламой,
музыкой, журналистикой, шоу-бизнесом. Тем, что дает  возможность  быстро
продвинуться. Областью, в которой важны мозги и упорство, а не  то,  что
твои родители без конца красуются в  светской  хронике  и  папаша  имеет
связи.
   Льюис пытался заниматься то одним, то другим - без особого,  впрочем,
пыла, а как-то раз, по приглашению одной нью-йоркской знакомой, актрисы,
отправился к ней в гости, в Калифорнию. И там, совершенно неожиданно для
себя, нашел свое дело. Нет, актером он стать не мог и режиссером тоже  -
Льюис  хорошо  это  понимал.  Но  продюсерство  -  совсем  другое  дело.
Подвижная, непредсказуемая профессия. Несколько сомнительная,  требующая
нахрапа, но это ему как раз и нравилось. Маленькие  хитрости  и  сделки,
натиск и напор - как раз то, что надо. Плюс бесконечные гулянки и  масса
девочек.
   Синклер познакомился в Калифорнии с некоторыми молодыми  продюсерами,
и они произвели на него впечатление. Прошло немало времени,  прежде  чем
он сообразил, что они очень от него отличаются; к тому же все  они  были
евреями. Однажды ночью, здорово напившись и утратив осторожность,  Льюис
признался актрисе в своей мечте. Та со смеху чуть из кровати не выпала.
   И Синклер вынужден был признать, что она права. Вскоре ему надоели  и
актриса, и Голливуд, и его фантазии. Он купил билет обратно на Восточное
побережье. Билет уже лежал в заднем кармане его  джинсов  (Льюис  быстро
перенял  калифорнийский  стиль  одежды),  когда  хозяйка  объявила,  что
вечером они идут в гости  отметить  его  последний  день  в  Калифорнии.
Синклер пожал плечами и согласился.
   Вечеринка была в одном  загородном  доме,  на  самом  берегу  океана.
Тогда-то и началась для Льюиса настоящая жизнь, потому что той ночью  он
познакомился с Тэдом.
   Актриса небрежно махнула  рукой  в  сторону  коротышки,  назвала  его
"Тэдом" и упорхнула к какому-то типу, который якобы имел связи на студии
"Метро Голдвин Майер".
   В толкучке Льюис не сумел сразу улизнуть от нового знакомого и узнал,
что "Тэда" зовут Таддеусом Ангелини, что он  италоамериканец  во  втором
поколении, родившийся и выросший в Лос-Анджелесе.  Сообщив  эти  краткие
сведения,  Тэд  замолчал.  Льюису  стало  неудобно.  У   него   еще   не
окончательно выветрилось бостонское воспитание, он  не  успел  научиться
голливудскому  искусству  обдавать  холодом  всякого,   кто   не   имеет
репутации, влияния, денег или шансов на  успех.  Когда  темы  для  бесед
иссякли, а толстяк по-прежнему помалкивал, Льюис, не зная, о чем  еще  с
ним поговорить, спросил:
   - Чем вы занимаетесь?
   Коротышка похлопал ресницами за темными очками и ответил:
   - Делаю кино.
   Наивный Льюис взглянул на собеседника с несколько большим  интересом.
В Голливуде он встретил множество людей, носившихся с проектами фильмов,
но ни одного, кто бы уже успел что-нибудь снять.
   - Может, быть, я видел ваши картины?
   - Вряд ли. Я их еще не снял, - хихикнул Тэд. На  смех  этот  нервный,
скрипучий звук никак похож не был.
   Льюис слегка отшатнулся и  подумал:  "Мне,  как  всегда,  везет.  Это
псих".
   - Мои картины у меня в голове. Пока.
   Тэд  снова  захихикал,  и  Льюис  окончательно  уверился,   что   его
собеседник либо чокнутый, либо пьяный, либо накурившийся травки - а то и
все вместе. Потом он заметил, что толстяк не курит и  пьет  только  чай.
Тут Тэд вдруг улыбнулся ему  обворожительной  улыбкой,  которую  портили
только желтые неровные зубы.
   - Ты катись себе, если хочешь, - снисходительно сказал он. - Я привык
и не обижусь.
   Он произнес эти слова безо всякого  вызова,  но  Льюис  воспринял  их
именно так. Ему нравилось поступать наперекор тому, о чем его просят,  а
потому, отхлебнув еще дешевого калифорнийского вина, он отодвинул локтем
парочку оживленно вопящих педерастов и уселся на пол, рядом с толстяком.
Тот равнодушно посмотрел на него и бросил:
   - Ну, как хочешь. Тогда расскажи мне, чего ты ищешь в жизни.
   К собственному изумлению, Льюис именно так и поступил.
   Они говорили целый час, вернее, говорил почти один Льюис.  Потом  они
отправились в город, где у толстяка была квартира на четвертом этаже без
лифта, и продолжили беседу. На рассвете Синклер  уснул  на  полу,  утром
опохмелился, и они снова говорили.  Вечером  сходили  в  один  кинотеатр
возле кампуса Калифорнийского университета на  фильм  Бергмана  "Седьмая
печать". Льюис видел отрывки из него еще в Гарварде, а  толстяк  смотрел
картину в тридцать пятый раз. Когда они вернулись к Тэду, говорить начал
он. Четыре часа подряд он не закрывал рта. Рассказывал про  этот  и  все
остальные фильмы Бергмана.
   Льюис понимал процентов пятьдесят, но зато  эти  пятьдесят  процентов
казались  ему  чем-то  абсолютно  гениальным.  Он  открывал   для   себя
сокровенные  глубины,  связь  кино  с  жизнью.  Тэд  объяснял  ему,  как
совместить несколько пластов смысла, как слепить из них связную историю.
Льюис слушал и чувствовал, что в искусстве есть резон и что в  жизни  он
тоже есть.
   Деталей разговора Льюис не запомнил,  но  впечатление  от  общения  с
Тэдом еще усилилось. Более того - Синклер буквально  влюбился  в  своего
нового знакомого.  Они  стали  друзьями.  Да,  наверное,  это  следовало
назвать дружбой, хотя отношения их были довольно специфическими.
   Первые два месяца они почти не расставались. Питались всякой  дрянью,
спал  Льюис  по-прежнему  на  полу.  Днями  друзья  по   большей   части
просиживали в кино, а по ночам обсуждали увиденное. Тихое помешательство
Тэда на кинематографе Льюису нравилось. В первый раз в  жизни  никто  на
него не давил. Тэду ничего не было от него  нужно:  хочешь  сопровождать
его в кино -  иди,  не  хочешь  -  твое  дело.  Толстяка  совершенно  не
интересовала биография Льюиса, он никогда не задавал вопросов, но,  если
Синклеру  хотелось  выговориться,  Тэд  выслушивал   его,   похожий   на
пузатенького, умудренного  жизнью  отца-исповедника.  Приговоров  он  не
выносил, виновных не искал. Льюису  казалось,  что  моральные  категории
Тэда вообще не занимают. Основные принципы кодекса бостонских браминов -
долг, честь, правдивость - для него не существовали. Разве что в кино.
   Сидя на корточках  и  тыкая  вилкой  в  тарелку  с  едой  из  дешевой
китайской лавки, Льюис пил вино из бутылки и чувствовал  себя  свободным
человеком.  Это  было  великолепное  чувство.  Когда  бутылка  опустела,
ощущение свободы еще более усилилось. Проблема Синклеров-старших в  том,
что они старые, заявил Льюис. И его гарвардские соученики  тоже  старые,
такими и родились на свет. Они, как и родители-, принадлежат к прошлому,
к серому послевоенному эйзенхауэровскому миру. Иное дело он с Тэдом.  Им
наплевать на условности  и  кодексы  чести.  Им  вообще  ни  к  чему  та
дребедень, которой дорожит семейство Синклер,  -  дома,  машины,  ученые
степени и главное (это слово Льюис выкрикнул) -  деньги.  Закончив  свою
бурную  речь,  Синклер  несколько  ослаб.  Тэд  покивал  головой,  потом
заговорил:
   - Все это так, Льюис, но деньжата нам как раз пригодятся.
   - Зачем? Ну их! - воскликнул  Льюис,  забыв  о  дедушкином  фонде,  и
подбросил вверх пустую тарелку.
   - Затем, чтобы сделать картины. Льюис моментально протрезвел.
   - Мы, вдвоем? - уставился он на Тэда.
   - Конечно. Ты и я. Мы будем снимать вместе. - Тэд зевнул и  поднялся.
- Давай спать, а?
   - О'кей, - послушно кивнул Льюис.
   Как обычно, он устроился на полу, но долго не  мог  уснуть,  глядя  в
потолок. Ему казалось, что он преобразился, стал другим  человеком.  Тэд
захотел  делать  с  ним  кино!  И  сказал  это  как  нечто  само   собой
разумеюшееся.  Льюис  был  одновременно  и  подавлен,   и   польщен,   и
преисполнен надежд.  Наутро,  несмотря  на  похмелье,  ощущения  его  не
изменились.
   Каких-то  пара  слов,  подкрепленных  зевком,  и  Тэд   подарил   ему
профессию.  Прежде  никто,  кроме  разве  его  тренера  по  футболу,  не
выказывал Льюису такой спокойной уверенности в его силах. Синклер  снова
почувствован себя как на футбольном поле,  когда  ему  сделали  отличный
пас, он увернулся от защитников и бежит впереди всех, твердо  зная,  что
его уже не остановить.
 
*** 
 
   Мысли стали пугаться. Вопли телевизионного  комментатора  становились
все пронзительней, но Льюису неудержимо захотелось спать,  и  он  уронил
голову на руки.
   Полчаса спустя он все еще спал и  не  видел,  как  мимо  бара  прошел
отпущенный  после  съемки  оператор  Виктор,  насвистывая  и  предвкушая
веселый вечер.
 
*** 
 
   Тем временем Тэд зарядил пленку, со странным выражением отвернулся от
Элен и запер дверь.
   - Ты поняла? - улыбнулся он. - Я  отпустил  Виктора,  потому  что  он
мешал. Теперь пойдет лучше. У тебя получится.
   Элен неуверенно смотрела на него. Они  бились  над  этим  кадром  уже
несколько часов, но все впустую. Тэду нужен был какой-то особый  взгляд,
который у нее никак не выходил.
   Весь день Элен не могла понять, что происходит. Когда  же  Тэд  запер
дверь и улыбнулся ей, она вдруг  поняла,  в  чем  дело.  Она  больше  не
чувствовала себя в безопасности, ей стало страшно.
   - Что ты делаешь? - повысила она голос.
   Вопрос был глупый, и Тэд даже  не  удосужился  ответить.  Она  и  так
видела, что он делает: Тэд нежными движениями смазывал линзу объектива.
 
*** 
 
   Проснулся Льюис, когда время обеда давно  миновало.  Пошатываясь,  он
вышел из бара. На свежем воздухе его замутило и  затошнило.  Едва  успев
свернуть в какую-то аллею, он согнулся над  горшком  с  геранью,  и  его
вывернуло наизнанку. Стало немного легче. Неверным шагом Льюис добрел до
дома, где шли съемки, увидел, что Фабиана уже нет и  обессиленно  рухнул
на  ступеньку.  Дверь  наверху  была  по-прежнему  закрыта.  Из-за   нее
послышался звук Тэдова голоса, потом наступила тишина.
   Льюису вспомнилось, как давным-давно, наверное, еще в  Лос-Анджелесе,
Тэд объяснял ему, что они вдвоем, конечно, - одна  команда,  но  команда
неполная. Им не хватает  еще  одного  элемента,  так  сказать,  третьего
фактора.  Им  нужна  женщина,  актриса.  Неважно,  насколько  она  будет
талантлива, главное, чтобы у нее был правильный типаж и правильное лицо.
   Три месяца в Париже, пока Льюис работал в кафе "Страсбург", Тэд искал
нужный типаж. По подсчетам Синклера, он провел  беседы  с  шестьюдесятью
кандидатками - причем за закрытыми дверьми. Ни одна не подошла. А  потом
как-то вечером Тэд вдруг заявился в  кафе  потный  и  взволнованный:  он
нашел ее, случайно встретил на улице  возле  "Синематики".  Она  -  само
совершенство. Девушка сейчас сидит у них  дома,  Тэд  пообещал  дать  ей
комнату.
   Они вышли из кафе и поспешили  домой.  И  там  Льюис  впервые  увидел
Хелен. Она сидела на диване в их чердачной комнате.  Ее  тогдашнее  лицо
так и встало него перед  глазами.  Льюис  застонал  и  обмяк,  борясь  о
наваливающимся забытьем. Хелен и Тэд. Тэд и Хелен.
   Хелен, Тэд и Льюис...
   Затем он не то отключился, не то задремал. Когда Льюис  снова  открыл
глаза, над ним стоял Тэд. Сначала Синклер не понял, где он и что с  ним.
Голова раскалывалась, в горле пересохло. Но Тэд  выглядел  так  странно,
что сознание Льюиса тут же прояснилось. Он с тревогой взглянул на друга.
   Тэд  стоял,  слегка  раскачиваясь,  что   было   у   него   признаком
нервозности.  На   лице   застыло   смешанное   выражение   волнения   и
беспокойства. Несмотря на прохладу, режиссер обливался  потом.  Руки  он
держал в карманах засаленных джинсов и беспрестанно позвякивал мелочью и
ключами.
   - Льюис, с Хелен проблема. Она... не в себе. Поднимись к ней, а?
   Синклер вскочил, окинул Тэда долгим  взглядом  и  бросился  вверх  по
лестнице. В дверях он замер.
   Сначала ему показалось, что комната пуста. Виктора не  было.  Юпитеры
не горели,  светился  только  ночник  на  столе.  Весь  пол  был  покрыт
кабелями, в углу стояла аппаратура, возле двери  возвышалась  аккуратная
стопка коробок с пленкой.
   Большую  часть  комнаты   занимала   расстеленная   постель;   оттуда
доносились какие-то душераздирающие звуки, и Льюис не сразу  понял,  что
издает их Хелен. В два  прыжка  он  оказался  рядом  с  ней  и  отдернул
простыню. Сердце бешено колотилось, внутри все сжалось от ужаса.
   Льюис сам не знал, что он ожидал  увидеть  -  наверное,  лужу  крови,
потому что крики Хелен были полны боли. Но крови  не  оказалось;  Хелен,
скрючившись, лежала посреди кровати и хрипло, придушенно стонала, словно
ее ударили под дых.
   Льюис наклонился и обнял девушку за плечи, чувствуя, что дрожит почти
так же сильно, как она. Осторожно отвел ее руки от лица. Ни синяков,  ни
порезов, ни ссадин. Щеки мокрые от слез. Глаза зажмурены - она  на  него
даже не взглянула. Только издавала все те же страшные,  хрипящие  звуки.
Льюис был до того напуган, что даже не сразу заметил, в каком она  виде.
На Хелен не было ничего, кроме тонкого шелкового халатика.
   Синклер нежно  уложил  ее  на  подушку  и  прикрыл  простыней.  Потом
обернулся к двери, где топтался Тэд.
   - Ах ты, ублюдок! Извращенец поганый. Где  оператор?  Что  ты  с  ней
сделал?
   Он едва мог говорить - так душил его гнев. Тэд  отвел  взгляд,  вынул
руки из кармана и помахал ими в воздухе.
   - Ничего. Я ее не трогал.
   - Врешь. Врешь, скотина! - Льюис бросился  к  Тэду,  схватил  его  за
ворот рубашки и прижал к стене.
   - Ты ее бил? Говори!
   - Бил?! Ты с ума сошел. - Тэд безрезультатно пытался высвободить свое
пухлое тельце из рук Синклера.  -  Неужели  ты  думаешь,  что  я  садист
какой-нибудь? Да я пальцем  ее  не  тронул.  Льюис,  черт  тебя  подери,
отпусти ты меня в самом деле!
   Льюис  неохотно  расцепил  пальцы.  Тэд  нервной  скороговоркой  стал
объяснять:
   - Я отпустил Виктора. Недавно. Час назад. Может, два.  Я  не  замечаю
времени, когда работаю. Мне нужно  было  снять  последний  кадр  самому.
Виктор нам мешал, я это чувствовал. Совсем не  та  атмосфера.  Последний
кадр снимается с рук, и я хотел сделать  это  сам.  Вот  и  все.  Больше
ничего не было.
   - Ах ты, жирная  сука.  А  с  чего  же  она  тогда  дошла  до  такого
состояния? Ты посмотри на нее, нет, ты посмотри, что с ней творится...
   Льюис схватил Тэда за голову и насильно повернул лицом к кровати.
   - Не знаю. Честное слово, не знаю! Ну, я ей, возможно,  что-то  такое
сказал, уже толком не помню. У нас никак не  получалось.  Она  никак  не
могла посмотреть в камеру как надо. А я во что бы то ни стало должен был
снять этот кадр. Сегодня ведь последний день съемки. Я же сказал:  шесть
недель и два дня, так оно и вышло. Господи, Льюис,  да  убери  лапы!  Ты
что, пьяный, что ли? Мне же больно. Отпусти...
   - Если ты ей что-то сделал, задница, если ты все испортил, тебе будет
еще больнее. Я тебя...
   - Отпусти его, Льюис.
   Услышав ее  голос,  Синклер  чуть  не  подпрыгнул  от  неожиданности.
Обернувшись, он увидел, что она сидит на кровати,  кутаясь  в  простыню.
Плакать она перестала. Позже, годы спустя, Льюис понял, что тогда  он  в
первый и последний раз видел ее плачущей.
   - Все нормально, Льюис. Правда.
   Она сглотнула. Ее  лицо  было  под  гримом  мертвенно-бледным,  глаза
казались огромными темными пятнами. Синклер  отпустил  Тэда  и  медленно
подошел к кровати.
   Остановился, не зная, что делать дальше. Он понимал: с ним происходит
нечто важное, что-то в нем меняется. Льюис просто протянул Хелен руку, и
она тоже подала ему свою.
   - Я сама виновата. - Ее голос окреп. - Тэд просто делал свою  работу.
Ему нужен был кадр, у меня не получалось. И тогда он сказал  такое,  что
меня... расстроило.
   Она смотрела на Тэда. Льюис  заметил,  как  их  взгляды  переплелись.
Холодно и с полным  взаимопониманием.  Потом  она  отвернулась.  Синклер
понял, что Хелен солгала.
   В его воображении возникли соблазнительные, скотские  картины.  Он  в
ужасе отогнал их прочь, больше  всего  испугавшись  того,  что  они  его
возбуждают. Глядя на безмолвного Тэда, Льюис впервые  понял,  как  умеет
этот человек подавлять окружающих. Какая-то  темная  сила  тянула  их  с
Хелен, крутила ими. Льюис чувствовал, что должен сопротивляться,  но  ни
характер, ни жизненный опыт не могли ему в этом помочь. У Синклера  было
ощущение, что его обманом ввергают в нечто  недоступное  его  пониманию.
Спастись можно, только если вырвешься из этого капкана. Ужасно  хотелось
ударить Тэда, раздавить  его,  чтобы  хотя  бы  продемонстрировать  свое
физическое превосходство. Льюис уже сделал шаг вперед,  но  остановился.
Откинув со лба прядь светлых волос, он заколебался. Посмотрел на  Хелен,
на Тэда, снова на Хелен и сказал, ни к кому не обращаясь:
   - Ладно. Идем отсюда к чертовой матери.
   Хелен немедленно соскочила с кровати, запахнула полы халата  и  взяла
Синклера за руку.
   - Льюис, я с тобой.
   В тот же миг Льюиса пронзило ощущение триумфа,  внезапное  ликование,
словно он одержал победу в трудноватом бою. Он взглянул на  Тэда  -  тот
невозмутимо пожал плечами.
   - Наверно, вечеринка уже началась.
   - Я не хочу туда, - сказала Хелен Льюису.  -  Давай  вообще  туда  не
вернемся. Я хочу немедленно отсюда уехать. Все равно куда.
   Она говорила с Льюисом как-то по-детски  требовательно,  словно  Тэда
вовсе тут не было. Синклеру странным образом польстила эта  интонация  -
Хелен как бы не сомневалась в том,  что  он  способен  решить  любые  ее
проблемы.
   - Не хочешь туда - не пойдем. Куда скажешь, туда и отправимся.
   - Спасибо, Льюис. - Она сжала ему руку. - Я пойду переоденусь.
   Она вышла в соседнюю комнату, которая использовалась  как  гримерная.
Как только закрылась дверь, Тэд тихонько присвистнул. Потом  прислонился
к стене, улыбнулся и покачал головой.
   - Ох, Льюис, Льюис...
   Голос был веселый и даже снисходительный.  Синклер  ответил  свирепым
взглядом.
   - Что тебя веселит?
   - Вряд ли ты поймешь. Вряд ли.
   Льюис неуверенно посмотрел на него.  Торжество  и  странное  ощущение
собственного всемогущества куда-то исчезли; обессиленный, он  рухнул  на
кровать.
   Снова навалилось похмелье, нахлынуло  смятение.  Наверно,  я  еще  не
протрезвел, подумал Синклер. Он не понимал, что с ним происходит, почему
он одновременно злится, ревнует, чувствует себя призванным и  отринутым,
сильным и беспомощным.  Он  только  что  присутствовал  при  пробе  сил,
стычке, но вовсе не между ним и  Тэдом,  а  между  Тэдом  и  Хелен.  Но,
кажется, ей он, Льюис, нужен. Ведь она обратилась за помощью не к  Тэду,
а к нему. И все же где-то в подсознании  Синклер  догадывался,  что  его
попросту использовали. Он закрыл лицо ладонями.
   Тут Тэд вдруг сделался очень обходительным. Он  объяснил,  что  Хелен
все время была в напряжении, съемки  значили  для  нее  так  много,  она
просто сорвалась в самый последний день. Женщины, кажущиеся  спокойными,
на самом деле гораздо, больше склонны к истерике. Хелен надо куда-нибудь
уехать, развеяться - Льюис ведь и сам давно об этом твердит. Вот пусть и
едет с ней. Хелен ему доверяет, она дала это понять.  Все  равно  кто-то
должен за ней приглядывать - они ведь уже говорили об  этом.  Иначе  она
опять возьмет и сбежит, как в Париже. Они же этого не  хотят,  верно?  С
Хелен обязательно нужно работать  еще  -  когда  Льюис  увидит  отснятый
материал, он сам поймет.  На  пленке  она  выглядит  просто  невероятно,
поразительно. Лучше ей пока этого не говорить, чтобы  не  зазналась,  не
стала    слишком    самоуверенной.     Она     еще     очень     молода,
полуженщина-полуребенок. У нее бывают капризы, и надо ей потакать, вести
себя с ней как с маленькой. Не хочет на  банкет  -  не  надо.  Не  хочет
возвращаться в палаццо - ради бога.
   Тэд нес подобную чушь до самого возвращения Хелен. Увидев  ее,  Льюис
вдруг подумал, что Тэд, возможно, и прав. Она совершенно овладела собой,
была хоть и немного бледна,  но  абсолютно  спокойна.  Нервный  припадок
(если это был припадок) миновал.
   Решили, что Льюис сводит ее поужинать, и  там  они  решат,  как  быть
дальше; если уезжать,  то  куда  и  когда.  Тэд  в  разговоре  почти  не
участвовал, его, казалось, это не  интересовало.  Он  просто  бродил  по
комнате, возился с аппаратурой, проверял коробки с пленкой. Когда  Льюис
и Хелен направились к двери, он едва взглянул на них.
   - Что? А, да-да... Поступайте как хотите. Я буду занят монтированием.
Позвоните как-нибудь. В общем, увидимся. Привет...
 
*** 
 
   Льюис отвел ее  на  площадь  Императора  Августа,  в  ресторанчик  "У
Альфредо", где отлично готовили феттучине. Там, за прекрасным  ужином  и
бутылкой кьянти, Льюис воспрял духом. Без Тэда недавняя  сцена  казалась
нереальной, а собственная тревога абсурдной. Впервые Синклер с Хелен без
посторонних, впервые он куда-то ее  пригласил.  Он  чувствовал  себя  не
совсем в своей тарелке.
   Льюис то и дело тайком поглядывал на Хелен. Если б она хоть чуть-чуть
кокетничала, как другие женщины,  все  было  бы  куда  проще.  Но  Хелен
никогда не вела себя игриво - за шесть недель Льюис имел  возможность  в
этом убедиться - и умела дать отпор, если кто-то  пытался  заигрывать  с
ней. Некоторые парни  из  съемочной  группы  пытались,  например,  Ллойд
Бейкер. Хелен слегка вздернула подбородок, ее  голубые  глаза  вспыхнули
огнем и тут же сделались ледяными. Льюис ни за что не хотел бы нарваться
на такую же реакцию, да и потом, его  вовсе  не  тянуло  флиртовать  или
вульгарно приставать к Хелен. Обычно он управлялся с женщинами лихо,  но
в этом случае всегдашняя техника казалась ему неуместной и неприличной.
   В  результате  Синклер  совсем  растерялся.  Просто  разговаривать  с
женщинами он не привык. Другое дело - поддразнивать, заигрывать,  сыпать
комплиментами. Но вести беседу без всего этого,  словно  имеешь  дело  с
мужчиной, казалось очень трудным. Льюис решил выбрать самую  нейтральную
тему и заговорил о фильме.
   - Ты довольна тем, как у тебя получилось? Рада, что  взялась  за  эту
работу?
   - Тэд не показывал мне отснятых материалов, так что трудно сказать. А
в принципе, рада. Мне казалось... - Она поколебалась.  -  Мне  казалось,
что я могу это сделать. Впервые в жизни.
   - Ты не переживай. Он никому не показывает, что отснято. Так  уж  Тэд
устроен. Обожает всякие тайны. - Льюис пристально посмотрел на нее. - Ты
говоришь правду? Ведь такая женщина, как ты, -  он  запнулся,  -  ну,  в
общем, должна быть очень в себе уверена.
   - Ошибаешься, - улыбнулась Хелен и тоже взглянула ему прямо в  глаза.
Льюис почувствовал себя невероятно счастливым.
   - Я вообще-то понимаю, что ты хотела сказать,  -  поспешно  заговорил
он. - Ты впервые  в  себя  поверила.  Это  все  Тэд.  Он  умеет  вселять
уверенность, уж не знаю, как ему  это  удается.  Может,  его  абсолютная
самоуверенность заразительна. Меня он тоже заставил поверить, что  я  на
что-то способен. Знаешь, живешь себе, мечтаешь о чем-то и  думаешь,  что
это просто грезы. А потом появляется такой  человек,  как  Тэд,  и  твои
мечты становятся реальностью.
   - С тобой так было? - удивилась она.
   - Да. Я  многим  обязан  Тэду.  -  Льюис  стесненно  отвел  глаза.  -
Сегодня... Я просто хочу знать наверняка. Он  правда  не  причинил  тебе
зла?
   - Нет. - Лицо ее замкнулось. - Он хотел чего-то такого, на что я была
не способна, только и всего.
   Льюис внимательно посмотрел на нее. Она явно подбирала слова,  и  это
ему не понравилось. Он вздохнул.
   - Тэд ненормальный. Да он и не делает  из  этого  тайны.  Иногда  мне
кажется, что он натуральный псих.
   Льюис замялся и вдруг задал вопрос, мучивший его уже много недель:
   - Он тебе нравится? Тэд?
   Элен ответила не сразу. В конце концов пожала плечами.
   - Не знаю. Не уверена. Мне нравилось с ним работать.  Он  открыл  мне
глаза.
   Почему-то Льюиса успокоило то, как она ответила.  С  легким  чувством
вины он подумал, что был бы расстроен, скажи  она  о  своей  симпатии  к
Тэду. Синклер заулыбался.
   - А ты знаешь, какая у него любимая еда? По  меньшей  мере  дважды  в
неделю он устраивает себе пир: жареный цыпленок, китайский готовый рис и
чай "Эрл Грей". И еще китайское печенье, его он тоже очень любит.
   - Неужели?
   - Просто обожает. Честное слово. Спит он не больше  четырех  часов  в
сутки и непременно в носках.
   Они засмеялись. Тэд уже не казался таким грозным, приобрел комические
черты. Льюис почувствовал себя увереннее.  Разговаривать  с  Хелен  было
куда легче в отсутствие Тэда.
   - Скажи, - решительно  спросил  он,  -  чем  бы  ты  хотела  заняться
теперь?
   Льюис наклонился и впервые за вечер легонько тронул ее за руку.
   Элен опустила глаза. Руки у Синклера были красивые. Он слегка сжал ее
ладонь и тут же отпустил. Элен смотрела на скатерть.
   Съемки закончены, надо что-то решать, строить планы на  будущее.  Это
уже просто необходимо. Она посмотрела на Льюиса и призналась:
   - Понятия не имею. Я все время думала только о картине. На большее не
хватало фантазии.
   - Мы будем делать и другие фильмы, - уверенно  бросил  Льюис.  -  Тэд
хочет, чтобы мы продолжили совместную работу. Он  ведь  сказал  тебе  об
этом?
   - Да, намекнул. Хоть я и не знаю, правильно ли я его поняла. Надеюсь,
что правильно.
   - Можешь не сомневаться, - твердо объявил Льюис. - Мы  одна  команда:
ты, я и Тэд. Триумвират. Треугольник. Тэд обожает треугольники,  думает,
что они обладают магической силой.
   Элен улыбнулась, но как-то неуверенно. Льюис подался вперед.
   - Слушай, помнишь, как ты рассказывала про свою семью в Англии? Ты же
не хочешь к ним вернуться? И не надо. Зачем? Забудь про них. Теперь ты с
нами. Отныне мы твоя семья.
   Элен отвернулась. Несколько недель назад она что-то наплела Синклеру,
но уже плохо помнила детали. Может, та версия и отличалась от изложенной
Тэду. Элен запуталась и очень устала от постоянного вранья.
   - Почему бы нам не устроить себе каникулы? Мы же  об  этом  говорили.
Всего на несколько недель, пока Тэд заканчивает работу над  фильмом.  Мы
отлично проведем время. Столько всяких мест можно посетить. У меня полно
друзей... - Льюис покраснел. -  Я  ничего  такого  в  виду  не  имею,  -
смущенно пояснил он - И хочу, чтобы ты это знала.
   Синклер сам поразился своим словам, а еще больше тому, что сказал  их
искренне.
   Элен смерила его спокойным взглядом. Если б он не покраснел и не стал
от этого моложе и неувереннее,  возможно,  она  ответила  бы  иначе.  Но
теперь ей казалось, что она ошиблась в Синклере: он добрее и мягче,  чем
представлялся. Как и она, Льюис носит маску, и это ее тронуло.  Если  ей
понадобится помощь, что вполне возможно, обратиться к  Льюису  будет  не
опасно.
   Элен очень захотелось в какое-нибудь тихое место, где можно  спокойно
думать и разобраться во всем, что случилось с ней  после  Оранджберга  и
что ожидает ее в будущем.
   - Это было бы неплохо. Уехать в какое-нибудь тихое место и отдохнуть.
Мы слишком много работали.
   - Куда захочешь. Шумное, тихое  -  сама  решишь.  -  От  неожиданного
согласия Элен Льюис преисполнился ликованием. - Можем вернуться в Париж.
   - Нет, только не туда, - отвела взгляд она.
   - Решено! - Синклер вскочил на ноги. - Берем такси, едем в  аэропорт,
смотрим на расписание и выбираем, куда лететь. Идет? Мне всегда хотелось
отправиться в путешествие вот так, наобум.
   Элен покраснела, глаза ярко вспыхнули, она улыбнулась.
   - Ты это серьезно?
   - Абсолютно.
   В аэропорту она стояла, держа Льюиса за руку, как маленькая  девочка.
Они смотрели на табло вылетов:
   Милан. Афины, Тенерифе, Нью-Йорк, Каир, Алжир, Мадрид,  Йоханнесбург,
Торонто, Сидней... Льюис расхохотался.
   -  Класс!  Почему  я  раньше  этого  не  делал?   Я   себя   чувствую
пятнадцатилетним мальчишкой.
   - И мы можем полететь, куда хотим?
   - Само собой.
   - Ладно. Я закрою глаза, ты будешь читать вслух номера  рейсов,  и  я
выберу один...
   Возбуждение Льюиса было заразительным. Элен закрыла глаза  и  на  миг
подумала об Эдуарде. "Я веду себя правильно", - с вызовом  сказала  себе
она. Пусть будет как будет.  Раз  Эдуарда  нет  рядом,  ничто  не  имеет
значения.
   Синклер стал читать номера рейсов, Элен  выбрала  первый  попавшийся.
Самолет летел в Лондон. Льюис отправился к стойке компании "Алиталия"  и
купил два билета  первого  класса,  расплатившись  при  помощи  карточки
"Америкэн экспресс".
 
*** 
 
   Оставшись один в доме,  где  проходила  съемка,  Тэд  стал  не  спеша
собираться. На вечеринку он не  торопился  -  терпеть  не  мог  подобные
сборища. Для начала он немного посидел, слушая тишину.  Потом  поднялся,
упаковал свою собственную 16-миллиметровую камеру, к  которой  относился
очень бережно. Никому другому пользоваться ею не разрешалось. Тэд  вытер
объектив, отполировал его,  потом  разобрал  и  все  компоненты  любовно
разложил  по  отделениям  металлического  футляра,  который  закрыл   на
замочек.
   Тэд погладил футляр, словно женщину или любимую собачку, и отставил к
двери. Стал  проверять  и  пересчитывать  коробки  с  отснятой  за  день
пленкой. Осторожно сложил их в сумку, застегнул "молнию". Потом зачем-то
разложил поровнее кабель,  проверил  осветительную  аппаратуру.  Рабочие
разберут все это завтра.
   Больше делать было нечего, но Тэду не хотелось уходить.  За  минувшие
шесть недель он полюбил эту комнату. Он прошелся по ней еще раз.  Закрыл
шторы, снова открыл, спустил жалюзи. Сделал  еще  один  круг  и  наконец
остановился перед кроватью. Долго смотрел на нее в молчании.
   Подушка была смята, на ней еще  сохранился  отпечаток  головы  Хелен.
Простыни скомканы, верхняя отброшена в сторону.
   Тэд вскарабкался на кровать и стал  на  колени,  уткнувшись  лицом  в
подушку. Его толстые ляжки были раздвинуты, дыхание участилось.
   Он прижался лицом к тому месту, где раньше находилась голова Хелен, и
застыл, опираясь на локти и  колени.  Потом  медленно  потерся  щекой  о
наволочку.
   Тэду стало трудно  дышать.  Он  хотел  было  снова  распаковать  свою
камеру, чтобы просто подержать ее, но без  Элен  это  не  имело  смысла.
Рывком Тэд зарылся в подушку еще глубже,  погрузившись  в  темноту.  Мир
завращался вокруг него. Тэд задрожал, издал стон. Несколько минут спустя
он сел на колени, потом спустился на пол. На наволочке  осталась  слюна,
на белой-простыне - грязь от ботинок.
   Он попытался ее стереть,  поправил  подушку,  взбил.  Чтобы  не  было
заметно пятна, застелил кровать покрывалом.
   Взяв футляр с камерой и коробки с пленками, Тэд вышел из комнаты.  На
вечеринку он  попал  примерно  в  то  же  время,  когда  Льюис  и  Хелен
подъезжали к аэропорту. Еще у ворот по шуму, доносившемуся из дома,  Тэд
понял, что веселье в самом разгаре.
   Сторожа на входе сидели возле ящика с  вином  и  уже  успели  здорово
набраться. Они попытались что-то Тэду сказать, но он  не  стал  слушать.
Расплатившись с таксистом, он зашагал к дому.
   К вечеру похолодало, но это, казалось, совершенно не беспокоило пару,
лежавшую возле самой дорожки в кустах.  Тэд  мельком  взглянул  на  лицо
женщины, искаженное, как от боли, в ожидании оргазма.  Двери  в  палаццо
были распахнуты, терраса залита светом, а сквозь музыку  и  шум  голосов
пробивался вой собаки.
   Пыхтя, Тэд поднялся по террасе и остановился  на  пороге.  Многих  из
собравшихся он видел впервые; очевидно, они явились без  приглашения.  В
зале все было вверх дном.  По  мраморному  полу  перекатывались  бутылки
из-под шампанского,  повсюду  валялись  растоптанные  остатки  угощения,
окурки. Один, непогашенный, жизнерадостно дымился на резной  поверхности
золоченого столика. В воздухе витал  сладковатый  запах  марихуаны.  Тэд
посмотрел на горящий  окурок,  аккуратно  взял  его  и  бросил  на  пол,
раздавив каблуком. На столике осталось уродливое, пятно.
   Тэд огляделся  по  сторонам,  щурясь  от  яркого  света.  У  подножия
лестницы  в  бессознательном  состоянии  валялся  один  из   сотрудников
съемочной группы. Кто-то из актеров массовки  кормил  с  ложечки  черной
икрой трехцветного  попугая  княгини.  Тэд  заколебался,  не  зная,  чем
заняться. Тут к нему  подошло  некое  создание  шестифутового  роста,  в
платье с вырезом, бриллиантах и светлом  парике,  с  локонами  до  плеч.
Создание по-кошачьи потерлось о  Тэда  и  хриплой  скороговоркой  начало
говорить что-то  по-итальянски.  Когда  режиссер  не  ответил,  создание
ухватило его за руку и  приложило  ее  сначала  к  своему  алебастровому
бюсту, а потом сунуло  себе  под  платье.  Оказалось,  что  у  странного
существа эрекция.
   - В другой раз, - дружелюбно ответил Тэд. Создание тряхнуло головой и
с чистым бруклинским акцентом рявкнуло:
   - Ну и хрен с тобой! - После чего  удалилось.  Осторожно  перешагивая
через пустые бутылки,  Тэд  сделал  несколько  шагов  вперед.  У  дверей
переполненной гостиной его встретил Фабиан.
   - Тэд, ты опоздал. Только что позвонил Льюис из аэропорта.
   Фабиан порылся в карманах,  слегка  покачиваясь,  и  в  конце  концов
извлек из кармана клочок бумаги с адресом.
   - Они с Хелен слиняли. Летят в Лондон. Вот, он  велел  передать  тебе
адрес. Завтра позвонит...
   - Ладненько, - рассеянно отозвался  Тэд;  Фабиан  нетвердой  походкой
побрел прочь, Тэд сунул записку в карман и, оглядевшись,  вздохнул.  Так
это, значит, оргия, ну и скука. Он уже наладился было  попить  на  кухне
чайку, да и на боковую, но тут взгляд его выловил в  самом  конце  зала,
позади мельтешащей толпы, знакомое лицо; да, он признал этого  человека.
После секундного замешательства Тэд взвалил на  плечи  свои  чемоданы  и
стал энергично протискиваться сквозь толпу.
   Человек стоял в проеме библиотечной  двери.  Он  был  все  в  том  же
траурно-элегантном черном костюме,  который  Тэд  заприметил  в  две  их
случайные встречи, Гость с холодной брезгливостью взирал на  "оргию".  В
библиотеке никого не было, впрочем, Тэд  мог  кого-то  не  разглядеть  -
настолько он был занят неожиданным визитером.
   Наконец  Тэд,  пыхтя  и  отдуваясь,  очутился  рядом  с  ним;  гость,
оказавшийся очень рослым человеком,  изумленно  уставился  на  коротышку
Тэда;  наверное,  так  смотрит  орел  на  какого-нибудь  слизняка.   Тэд
терпеливо выжидал. И вот в синих глазах мелькнула  тень  -  узнал.  Этот
человек никогда его не видел, но Тэд сразу догадался, что его  наверняка
этому человеку подробно описали.
   Ничего не сказав, гость шагнул в библиотеку. Так же молча  последовав
за ним, Тэд плотно закрыл за собой дверь и - на всякий случай - повернул
ключ.
   Потолок  библиотеки  князя  Рафаэля  радовал  глаз  фресками  Беноццо
Гоццоли, между  шкафами  красовались  бронзы  Бенвенуто  Челлини,  коими
владели  уже  шестнадцать  колен  княжеского   семейства.   Книги   были
великолепны, много редких, в пергаментах с золотым  оттиском  фамильного
герба, в основном фривольного содержания, - как и его дед и отец,  князь
Рафаэль прославился этой коллекцией на весь мир. Маленькие  глазки  Тэда
пробежались по фрескам, по бронзовым статуэткам, задержались на корешках
книг и наконец остановились на человеке в черном костюме, замершем перед
резным мраморным камином. Имени его Тэд не знал.
   На полу у его  ног  Тэд  обнаружил  предмет,  который  этот  человек,
видимо,  принес  с   собой:   огромный,   гладстоновский   портфель   из
крокодиловой кожи. С некоторым недоумением Тэд смотрел то  на  портфель,
то  на  его  владельца:  при  такой  рафинированной  элегантности   этот
крокодиловый уродец, простительный только школяру?
   Сильных мира сего Тэд чуял за версту, он смотрел и ждал. Человек явно
рассчитывал  на  то,  что  первым  заговорит  Тэд,  но  Тэд  молчал.  Он
догадывался, зачем сюда явился незнакомец, и ему было интересно, как тот
поведет себя. Никаких скандалов и сцен  не  предвиделось,  это  Тэд  уже
вычислил. Не дождавшись ничего от Тэда, незнакомец очень ровным  голосом
спросил по-английски, с почти неуловимым французским акцентом:
   - Где она?
   Тэд опустил на пол свои чемоданы.
   - Хелен Крейг? - фальцетом переспросил Тэд: от волнения у него  часто
срывался голос. Интересно, это имя что-нибудь говорит нежданному гостю?
   Кто знает, что Хелен успела наплести ему, может, совсем  не  то,  что
Тэду. Однако незнакомец себя не выдал, ни один мускул не дрогнул на  его
лице. Тэд дважды мельком видел этого человека (Хелен и Льюис не знают) и
сейчас с любопытством вглядывался в его черты. Тогда это  лицо  не  было
таким каменно-бесстрастным. А теперь - пожалуйте  -  вежливый  кивок,  и
хватит с вас...
   - Только что уехала, - усмехнувшись, сказал Тэд  и,  выдержав  паузу,
добавил:
   - с Льюисом.
   Незнакомец ответил ему завораживающим ледяным взглядом. Да,  взглядец
что надо, под  таким  взглядом  кто  угодно  расколется,  заговорит  как
миленький. Только не он, Тэд. Он опять  стал  молча  выжидать,  и  через
несколько  секунд  гость  повернулся  и,  взмахнув  рукой,  точно  хотел
отогнать боль, направился к двери.
   Тэд подошел к хрупкой, в резьбе и позолоте, кушетке  и  плюхнулся  на
шелковую муаровую  подушечку.  Убедившись,  что  незнакомец  уже  достиг
двери, Тэд крикнул ему вслед:
   - Могу сказать куда.
   Тэд на него не смотрел, но знал, знал, что тот замер  у  двери,  хотя
ему наверняка хотелось захлопнуть эту  самую  дверь  перед  самым  носом
Тэда. Его дело: хочет уйти, пусть катится. Такие любят  хлопать  дверью,
но если он искал Хелен так долго, то ни за что не отступится. Льюис  вел
себя как последний дурак, решил Тэд, задумчиво ковыряясь в носу. Как  он
тогда разнервничался, когда в кафе "Страсбург" явился с расспросами  тот
англичанин. Рано или поздно Льюис забудет про осторожность. А пока пусть
этот малый идет себе, мне-то что... но в душе Тэд надеялся  -  вернется.
Он воровато вытер о шелковую подушечку палец с только что извлеченной из
носу козявкой. Человек развернулся и направился  к  кушетке.  Они  снова
обменялись взглядом - удостоил, сменил гнев на милость, подумал Тэд.
   - Надеюсь, вы не отец Хелен, - улыбнулся Тэд.  -  А  тот  малый,  что
приходил к нам в кафе, ей вовсе не брат, верно?
   - Верно.
   Тэд пожал плечами.
   - Она мне  кое-что  рассказывала,  вроде  похоже  на  правду.  Но  ее
рассказам я не особенно верил. Очень уж все... гладенько. - Он помолчал.
- Ну а вы что мне расскажете?
   - У меня нет желания, да и необходимости что-либо вам рассказывать.
   - Что ж, вам виднее. - Тэд беззлобно улыбнулся. - Мне  все  равно.  Я
скажу вам, куда они отправились. Но сначала расскажу о картине. О  Хелен
и о картине.
   Гость молчал, и, откинувшись на шелковые подушки, Тэд начал говорить.
Говорил он минут пять,  и  гость  ни  разу  не  прервал  его  торопливой
скороговорки.  Собственно,  рассказывать  было  особенно  нечего;  сюжет
"Ночной  игры"  более  чем  прост:  женщина  и  двое  мужчин,   извечный
треугольник.  Два  друга  превращаются  в  соперников.  Женщине  удалось
выжить; мужчинам повезло меньше - один из них погибает  от  руки  друга.
Женщина - жертва, за ней охотятся двое мужчин - это в начале картины, но
к финалу женщина и ее преследователи как бы меняются ролями.
   - Это кинокомедия, - любезно пояснил Тэд.
   - Впечатляет, ничего не скажешь.
   - Мы назвали картину "Ночная игра". Но на самом деле там нет ни одной
ночной сцены, ночь - в душах людей. - Помолчав, Тэд добавил:
   - Как говорится, людская душа потемки, вы не согласны? Разве  это  не
смешно?
   Ему определенно удалось завладеть вниманием гостя.
   - Скорее трагично, - задумчиво посмотрев на Тэда, сказал он.
   Тэд нетерпеливо поморщился.
   - Да, да, конечно. Трагично. И смешно. Все сразу, как в жизни.
   У губ незнакомца легла жесткая складка.
   - Вы напрасно отнимаете у меня время... - Он собрался уходить.
   - Не думаю, что напрасно, - с невинной миной возразил Тэд, - замыслом
этого фильма я обязан вам, я задумал его после нашей с вами встречи.
   Как Тэд и предвидел, гость снова замер и снова медленно приблизился к
Тэду.
   - Мы  с  вами  никогда  не  встречались,  -  сказал  он,  не  скрывая
презрения.
   - Никогда. Но я вас видел  дважды,  правда,  вы  не  видели  меня,  -
хихикнул Тэд. - Видел я вас с Хелен, в Париже. Когда вы провожали ее  до
кафе и потом, когда вы заезжали за ней на следующий вечер. Она ни словом
о вас не обмолвилась, ни словом, но я сразу понял, что  случилось  нечто
важное. О таких вещах Хелен никогда не рассказывала ни мне,  ни  Льюису.
Мне нравится эта ее  черта.  Оставаться  таинственной.  Отлично.  Льюису
этого не понять, куда ему. Он  просто  не  задумывается,  наивная  душа.
Щенок еще, гав-гав-гав... И плевать ему...
   - Так что же вы хотите мне сообщить? Короче!
   - Что? А то: когда Хелен исчезла, я сразу скумекал, что она  с  вами.
Попал? Хорошенькая была ситуация - Льюис места  себе  не  находил,  скис
совсем. Боялся, что она не вернется, понимаете? Но я-то  знал  -  никуда
она не денется. Я просто ждал. - Тэд немного помолчал. -  Я  могу  ждать
сколько угодно. Я очень терпелив, что да, то да.
   - Зато я нетерпелив. Мое терпение вот-вот лопнет... Короче!
   - Короче, значит. - Тэд улыбался все так же невозмутимо. -  Вы  ищете
Хелен, не так ли? И думаете, что нашли ее.  Нет.  Это  я  ее  нашел.  Я.
Потому что понимаю ее. Понимаю, что она собой  представляет,  -  скромно
заключил он. - Если хотите до нее добраться, я сообщу вам ее  лондонский
адрес, поезжайте. Только это ничего вам не даст. Если  вы  действительно
хотите ее отыскать, смотрите фильм. Тот, что уже отснят, и те,  что  еще
будут у нее. Благодаря мне.
   Последовало  долгое  молчание.  Тэд,  обожавший  острые  ситуации,  с
уважением взирал на Эдуарда: приятно иметь дело с достойным противником.
Он все ждал от него неверного шага.
   Эдуард же, рассматривая  этого  несуразного  толстяка,  желал  одного
(только не дать волю гневу, такой радости он ему не  доставит):  послать
его к  черту  со  всей  его  болтовней,  вот  было  бы  славно.  Нелепый
коротышка, самовлюбленный дурак и хвастун. Да, дурак,  но  у  него  есть
сила воли, этого нельзя не признать. Он сосредоточенно изучал  Ангелини,
выискивая, точно в шахматной партии, слабое звено в позиции  противника.
Тщеславие, вот это звено. Толстяк любил рисковать,  смело  продвигая  по
всей диагонали слона, слишком рано выпуская в бой королеву. Эдуард решил
прибегнуть к классической защите: постепенный,  клеточка  за  клеточкой,
натиск пешек, скромной пехоты.
   - Не понимаю. - Эдуард позволил своему голосу  немного  потеплеть.  -
Невероятно. Мне казалось, я знаю ее.
   - Вам казалось. Вы ведь любите  ее?  -  с  самодовольным  сочувствием
спросил толстяк. Отличный ход. Эдуард, преодолевая себя, кивнул головой.
   Толстяк выглядел довольным. Он поднялся  и  принялся  переминаться  с
ноги на ногу.
   - Кое-что вы о  ней,  конечно,  знаете.  Кое-что...  -  Он  побренчал
мелочью в карманах, потом, увлекаясь, стал размахивать пухлыми  розовыми
ладонями. - Узнаю ее манеру, я наблюдал за  ней.  Она  преподносит  себя
частями. Сама себя еще не знает, к тому же  кто-то  ее  запугал,  вот  и
рассказывает  одному  одно,  другому  еще  что-то  и  проверяет  -   как
восприняты ее слова, а если лишнего наговорит - сразу  пугается.  Потому
что обманывает. На всякий случай защищается. Врать она  умеет,  и  знает
это. Мне она брехала что-то весьма убедительное. И Льюису. И  вам  тоже,
наверное. Не берите в голову. Она не со зла. Она лжет  от  страха.  Ведь
она  видит,  какое  впечатление  производит  на  людей,  на   мужчин   в
особенности, и сама не понимает, в чем ее власть. Ей кажется, как только
они узнают,  что  она  обыкновенная  запуганная  девчонка,  от  нее  все
отвернутся. Отвергнут. У этого страха, конечно же, есть подоплека.  Было
у нее в детстве что-то неладное...
   Эдуард слушал  очень  внимательно.  Как  ни  банальны  были  все  эти
разглагольствования, он чувствовал, что толстяк уловил главное, в  чутье
ему не откажешь. Ну вот,  кое-что  выведал,  подумал  Эдуард.  Пора  еще
подыграть ему. Эдуард, тяжко вздохнув, опустил голову; это сработало.
   - Я таких баб встречал. - Тэд махнул рукой. - Правда, они не были так
хороши, но комплексовали точно так же. Я как ее увидал, понял - то,  что
надо. Просто создана для кино. Есть в ней  что-то...  эти  глаза,  ей  и
играть не нужно, крупным  планом  -  говорящий  взгляд.  Говорящий  моей
камере. Я знаю, как подсмотреть этот взгляд,  как  подать  его  зрителю.
Перед камерой она сама правдивость. Ни капли лжи. Зачем?  Перед  камерой
ей некого бояться, камере можно довериться, отдаться ей  полностью.  Это
как в сексе. Она в любой картине будет неплохо смотреться, но мои фильмы
сделают ее звездой. Не просто звездой - легендой.
   Эдуард поднял голову и взглянул на Тэда. Стиснув пухлые ладошки,  тот
победно сиял круглой физиономией. Он  был  сейчас  просто  отвратителен,
странный, слегка помешанный человечек - и страшный...  Эдуард  испугался
за Элен.
   - Вы думаете, она этого  хочет?  -  поинтересовался  Эдуард,  уже  не
заботясь о теплых нотках в своем голосе,  но  Ангелини,  закусив  удила,
забыл про всякую осторожность.
   - Да она сама не знает, чего хочет. Пока не знает. Но узнает,  увидев
фильм. Этот или следующий. Она поймет, что настоящая Хелен - на  пленке.
- Тэд замолчал и сочувствующе посмотрел на Эдуарда. - Не стоит горевать,
что она ушла. В общем-то поступок для нее естественный. Ей нелегко  было
выбирать. Она мечтала стать актрисой, с  раннего  детства  мечтала.  Она
говорила мне, и я ей верю. Она и сама понимает,  это  -  ее.  Ей  совсем
непросто ощущать свою  обреченность,  ведение  судьбы,  если  хотите.  С
годами все может, конечно, измениться.
   - Почему?
   - Почему! - Тэд состроил нетерпеливую мину. - Она ведь женщина.  Рано
или поздно она захочет  любви,  захочет  иметь  мужа  и  детей.  Сделает
карьеру, станет звездой, а потом решит: не в этом счастье. Для  счастья,
дескать, требуется совсем иное...  Бред,  конечно,  но  таковы  женщины.
Сначала напридумывают с три короба, потом безоглядно верят в собственную
выдумку. Вот если вы окажетесь на ее пути  в  этот  момент,  как  знать,
может, вам и повезет. - Он пожал плечами.  -  Но  в  конечном  итоге,  я
думаю, вас все же ждет неудача. Ей ничего не нужно,  и  она  сумела  это
понять. То, что она хочет получить, только я могу дать ей.
   - И что же это? Тэд усмехнулся:
   - Бессмертие.
   Шах и мат, он не сомневается, что поставил мне мат, подумал Эдуард  и
посмотрел в маленькие глазки, прячущие за стеклами  очков  торжествующий
блеск. Он усмехнулся и мягко произнес:
   - Я вам не верю.
   Тэд был явно огорошен, но быстро нашелся:
   - Думаете, я ошибся насчет выбора?
   - Нет, здесь вы, возможно, и правильно ее  поняли.  Но  что  касается
конечного итога... Вы недооцениваете женщин. Недооцениваете Элен. Вообще
людей как таковых, - помолчав, добавил Эдуард. - Вы походя отмели  прочь
любовь, семью, детей, то, что предназначено  самой  природой,  но  разве
люди в большинстве своем, неважно кто, мужчины, женщины... разве они  не
нуждаются в таких вещах?
   Тэд медлил с ответом. Запустив руки  в  карманы,  он  принялся  опять
играть ключами. Взглянул себе под ноги, потом, посмотрев  на  Эдуарда  с
хитрецой, изрек:
   - Я - не нуждаюсь.
   - Значит, вам не дано.
   - Мне дано больше, чем прочим, - усмехнулся Тэд. Эдуард  вгляделся  в
самодовольную физиономию:
   Похоже, толстяк был искренен, а если так, то  на  фильмах  непременно
отразится его ущербность... Эдуард в третий раз направился к  двери,  но
чуть погодя его нагнал Ангелини.
   - Так вам нужен адрес? - Тэд помахал клочком бумаги. Эдуард посмотрел
на клочок и отвел глаза.
   - Благодарю. Не нужен.
   Эдуард подошел к двери, отпер. Тэд тем временем  запихивал  клочок  с
адресом в карман.
   - Можно спросить: в Лондон-то поедете? Эдуард обернулся: толстяк  все
еще ласково улыбался.
   - В Лондон? После того, что вы  мне  порассказали?  И  так  доходчиво
объяснили? Никаких Лондонов, я возвращаюсь в Париж.
   Тэд не верил собственным ушам.
   - Вы не хотите увидеться с Хелен?
   - Представьте, не хочу.
   - Может, послать ей телеграмму, ну, не знаю...
   - Мы с Элен в посредниках не нуждаемся.
   Это был рассчитанный hauteur , Тэд посуровел лицом.
   - Почему вы называете ее Элен?
   - Потому что это ее настоящее имя, - ответил Эдуард,  затем  вышел  и
аккуратно закрыл за собой дверь.
   Тэд сердито взирал на затворенную дверь. Он не любил, когда последнее
слово оставалось не за ним.  Не  мешало  бы  догнать  этого  выскочку  и
поставить в их разговоре точку... а, плевать. Он побрел  назад  и  сразу
наткнулся взглядом на крокодиловый  портфель,  на  котором  поблескивали
инициалы  X.  К.  Тэд  с  наслаждением   дал   портфелю   пинка,   потом
удовлетворенно плюхнулся на резную кушетку.
   Возможно, этот тип просто блефовал, утешал себя Ангелини. Ну  да,  он
хороший актер, умеет держать себя в руках, только и всего. Ну и  костюм,
конечно, помогает создать впечатление - Тэд внимательно  разглядел  этот
его черный костюм. По костюму многое можно узнать, решил Тэд. С костюмом
проще иметь дело, чем с его владельцем, который вконец запутался, сам не
знает, что ему нужно, пребывает во тьме -  женщины  просто  обожают  эти
мятущиеся души.
   Он снял очки и, подышав на них, протер стекла рукавом. Без  очков  он
почти ничего не видел: фрески, книги, статуэтки слились в смутное пятно.
   Вконец расстроенный, он прислонился к подушкам, явно на себя досадуя,
такое случалось с ним  редко.  Второй  раз  за  один  сегодняшний  день!
Сначала фокусы  Хелен;  теперь  этот  тип  в  черном  костюме  откуда-то
свалился. Он решился вспомнить ту сцену,  на  Трастевере,  снова  ощутив
обжигающее,  нестерпимое  унижение.  Воспоминание  горело  в  мозгу,  не
отпускало, как не отпускал и только что кончившийся  разговор.  Хелен  и
этот человек в черном вроде как перехитрили  его:  только  он  собирался
затянуть вокруг них лассо,  свитое  из  его  хваленой  воли,  они  вдруг
выскользнули. Им было известно нечто недоступное пониманию самого  Тэда,
и это нечто давало им явное преимущество, вот что  досадно.  Но  мы  еще
посмотрим, кто кого, подумал Тэд.
   Его глаза пробежались по  элегантным  книжным  корешкам,  недели  две
назад он пролистал эти порнушки. Такая эротика  не  для  него.  Все  эти
ухищрения "знойной страсти" он воспринимал как жалкий фарс,  ни  уму  ни
сердцу. Кому нужны метафоры вместо  обладания.  На  лице  его  появилась
усмешка. Впрочем, и обладание, физическое, - вещь весьма банальная: нет,
это его не волнует, все эти дурацкие позы... ему от них  ни  холодно  ни
жарко.
   Другое дело искусство. Вот где истинное обладание. Он с  наслаждением
вспоминал только что отснятую ленту. Перебирал в памяти, смакуя,  эпизод
за эпизодом, кадр за  кадром:  точность,  красота,  изначально  заданное
совершенство; его фильм, его творение, его  бессмертное  дитя.  Мысли  о
работе, как всегда, его успокоили; теперь он олимпийски  спокоен,  такое
спокойствие  может  дать  только  сила  и  абсолютная  власть.  Вот  что
действительно возбуждает, будоражит желание...
   Он решил удостовериться и прижал ладони к  ширинке:  да,  твердо.  Он
закрыл глаза. Оттеснив Эдуарда, перед ним вспыхнуло лицо  Хелен.  Вырвав
из памяти знакомые черты -  угодно  же  случаю  было  подарить  ему  это
сотворенное для кинокамеры лицо, - он довел себя  до  последней  вспышки
наслаждения... Хелен... Что и говорить, ему достался бесценный  подарок,
совершенный инструмент, инструмент из плоти и крови; в  его  воображении
зазвучали мелодии, которые он со временем извлечет из этого инструмента.
Тэд, прислушиваясь, снова закрыл глаза  и  словно  наяву  увидел  маняще
черную ленту пленки; ее нетронутая чернота наполнила его энергией. Через
мгновение на  черном  фоне  стали  появляться  серебряные  силуэты.  Тэд
монтировал  воображаемый  фильм,   вглядываясь   в   серебристые   тени,
зачарованно слушая их безмолвную песнь.
 
*** 
 
   Дома в своем кабинете Эдуард уселся за письменный стол  и  решительно
пододвинул к себе телефонный аппарат.
   Он размышлял о своем разговоре  с  Ангелини;  об  Элен;  о  подарках,
которые она не захотела брать.
   Фотография, серые перчатки и перстень с бриллиантом  лежали  тут  же,
рядом  с  телефоном.  Стараясь  не  давать  волю  чувствам,  Эдуард   их
внимательно разглядывал. Как же  больно  было  увидеть  тогда  в  пустой
комнате эти перчатки и это кольцо. Не взяла - именно эти вещи,  а  он-то
напридумывал, нарек их талисманами их любви, тайными ее свидетельствами.
   Со временем боль немного утихла, он даже мог теперь их  разглядывать.
Ничего не поделаешь, Ангелини, видимо, попал в точку: не нужны  ей  пока
были его подарки, ни кольцо, ни любовь. Он  вспомнил  и  остальные  свои
дары, невидимые, которых Элен даже не заметила: то, что  он  выбрал  ее,
отдавал ей свое время, наконец, то, что услужливо исчез...
   Да, философствовать по поводу Элен удавалось не  очень.  Всю  дорогу,
пока он ехал из Италии домой, он еще что-то  планировал,  изощрялся,  но
теперь снова был на грани бунта против собственных доводов.  Он  положил
руку на  телефон:  так  просто  поехать  в  Лондон,  так  просто  -  она
согласится, он почти уверен - увезти ее с собой.
   Искушение было слишком велико; он не убирал руку с  трубки,  но  и  к
диску прикоснуться не решался. Быть от нее так далеко  и  так  близко  -
неужели он не поедет? Нет, больше нет сил:  он  поедет,  он  обязан  это
сделать... Но он вспомнил Ангелини с его разглагольствованиями  и  опять
почувствовал - в чем-то толстяк прав.
   Элен сейчас столько же лет, сколько было ему во время  войны;  в  ту,
лондонскую, пору он был влюблен в  Селестину.  он  обожал  своего  брата
Жан-Поля, он успел пережить смерть отца. Мир был так  переменчив,  полон
неожиданностей, а сам он был полон амбиций и страшно  самоуверен.  Элен,
возможно, тоже жаждет самоутвердиться. Нет, в Лондон он не поедет.
   Взяв себя в руки, он попросил соединить с Саймоном  Шером,  два  года
назад он внедрил его в техасскую штаб-квартиру "Партекса". Шер стал  уже
правой рукой Джонсона; когда дали Техас, Эдуард вполне овладел  собой  и
спросил с обычной своей сдержанностью:
   -  Саймон,  хочу  спросить  о  последних  наших  закупках,  мы   ведь
собирались расширить рамки нашей деятельности.  Может,  я  в  чем-нибудь
ошибся, проверьте...
   Саймон Шер только хмыкнул в ответ. Чтобы Эдуард и ошибся?
   - Там было что-то, связанное с кинопрокатом?
   - Совершенно верно. Кинокомпания "Сфера". Не самая блестящая из наших
сделок. Ведь они почти прогорели, но  цена  была  вполне  подходящая,  и
недвижимость у них кой-какая имеется.
   - Ну а дальше что мы решили с ними делать?
   - Ничего еще. Прошло лишь два месяца. Оплачиваем их, как потенциально
выгодный объект. Хотите, чтобы я проверил?
   - Нет. - Последовала короткая пауза. - Во сколько нам обойдется, если
мы дадим им возможность снова работать?
   - Вы имеете в виду оптовые цены? - с явным удивлением спросил Шер.  -
Думаю, недорого. В зависимости от объема  наших  ассигнований.  Миллиона
два. Можно обойтись и меньшей суммой, но при известном размахе... -  Шер
помолчал. - Собственно, я могу дать вам некоторые цифры, но мы решили не
тратить время на эту "Сферу". Кинобизнес сейчас очень невыгодная  штука,
тем  более  кинопрокат  в  чистом  виде,  без  съемок  фильмов.  "Сферу"
вытеснили более сильные компании.
   Руководство у этой "Сферы"  не  слишком  опытное,  впрочем,  дело  не
только в руководстве. Мы решили, что лучше будет не...
   - Я хочу, чтобы студия снова начала функционировать...
   - Что? - Шер нервно сглотнул слюну. Представить Эдуарда киношником  -
все  равно  что  вообразить  его  ошивающимся  у  лас-вегасских  игорных
автоматов.
   - Пусть начнут с кинопроката, но очень скоро  это  будет  независимая
кинокомпания.
   - Независимая? - Шер решил, что он сходит с ума. Наверное, неисправна
телефонная связь. - Вы хотите чтобы мы начали делать фильмы?
   - Не делать, но поддерживать тех,  кто  их  будет  делать.  Я  говорю
совершенно серьезно, Саймон. И займусь этим  вплотную,  а  пока  дам  им
миллионов шесть.  Три  года  убыточных,  ведь  средства  должны  сделать
оборот, зато четвертый год принесет нам прибыль...
   - Погодите, погодите. Вы действительно  имеете  в  виду  производство
фильмов, я не ослышался?
   - Я сам буду их финансировать, за собственной подписью, но мое имя не
должно   нигде   упоминаться.   Делами    "Сферы"    следует    заняться
незамедлительно. - По его голосу  Шер  понял,  что  он  делает  какие-то
пометки. Потом Эдуард заговорил снова:
   - Вам потребуется расторопный администратор, хорошо знающий  киношную
братию. А мне нужны данные о финансовой деятельности "Сферы"  за  десять
лет и такие же данные об их конкурентах. И еще мне нужно...
   - Вам нужен я, ближайшим рейсом, - перебил его  Шер  уже  с  улыбкой.
Бредовая  идея,  однако  все  бредовые  идеи  его  патрона  приводили  к
потрясающим результатам. - Увы,  уже  не  сумею  прилететь  вчера,  -  с
ехидцей сказал он. - Но нынешним вечером - ради бога. Подключить к этому
делу Джонсона? - Безусловно. Он же у нас как-никак глава.
   Шер усмехнулся. И он сам, и Эдуард прекрасно понимали, что этот  факт
ровным счетом ничего не значит.
   - Он же мой друг, - извиняющимся тоном  добавил  Эдуард.  -  Скажите,
будто мне безотлагательно требуется его помощь.
   - Обязательно, оба и прилетим.
   - Не забудьте передать мои слова.
   Шер не ответил: выяснял у секретаря, какие есть вечерние  рейсы;  его
вдруг поразила одна мысль - впервые за десять лет их  знакомства  Эдуард
попросил о помощи. Шер слегка встревожился. И очень осторожно,  чувствуя
себя совершенным идиотом, спросил:
   - Эдуард, вы действительно представляете размеры  возможных  убытков?
Да что я вас уговариваю, конечно,  представляете.  Мы  ведь  никогда  не
занимались кинобизнесом.  Прокат  -  гиблая  затея,  само  собой,  ну  а
связаться со съемками - все равно что добровольно  залезть  в  гадюшник,
тут сам черт ничего не угадает. Мы...
   - Мы ведь хотели  расширить  рамки  нашей  деятельности?  -  невинным
голосом спросил Эдуард.
   - Да, но прибыльной деятельности. А тут нас ждут - вас ждут -  тяжкие
потери.
   - Я даже могу их заранее вычислить, - коротко сказал Эдуард.
   Разговаривая с Шером, он неотрывно смотрел на  фото  Элен  -  и  всем
своим существом ощущал тяжесть грядущих потерь... Он представил  на  миг
свое бессмысленное будущее, будущее без Элен, страшное  продолжение  его
убогого прошлого.
   Чуть помедлив, он заставил себя перевернуть фотографию.
   - Я могу вычислить их заранее, - повторил он более твердо.



   Салли БОУМЕН 
   АКТРИСА 
 
 
 
   ONLINE БИБЛИОТЕКА tp://www.bestlibrary.ru 
 
Анонс 
 
   У красавицы-кинозвезды Элен  Харт  есть  деньги  и  слава,  друзья  и
поклонники, но  нет  счастья.  Жизнь  с  мужем  не  складывается...  Она
старается не думать о прошлом, но память властно  возвращает  ее  к  тем
дням, когда она была счастлива и любима... Она хотела бы забыть Эдуарда,
единственного мужчину, которого любила, не подозревая, что он ни на  миг
не выпускает из поля своего зрения ни ее саму, ни их ребенка...
   Встретив юную незнакомку, Эдуард де  Шавиньи  уверен,  что  нашел  ту
самую,  единственную.  Несколько  недель  безумной  страсти  -  и   Элен
бесследно исчезает... ("Дестини", "Отвергнутый дар").
   Красавица-кинозвезда Элен понимает, что с тех пор, как  рассталась  с
Эдуардом, единственным  человеком,  которого  по-настоящему  любила,  ее
жизнь лишилась самого главного. И вот судьба  дает  ей  еще  один  шанс.
("Все возможно!")
 
*** 
 
   - Эдуард. Ты веришь, что я люблю тебя ? Скажи, что да. Поклянись мне,
что веришь. Поклянись, что будешь верить.
   Вместо ответа он нагнулся поцеловать ее, но она приложила руку к  его
губам.
   - Нет. Ты должен это сказать. Я хочу услышать это. Всего один раз.
   Она дрожала, и голос был немного громче обычного, словно для нее было
чрезвычайно важно, чтобы он сказал то, что всегда считал самоочевидным.
   - Я верю. Ты знаешь, что я верю. Дорогая моя, что случилось?
   - Ничего. Я хотела быть уверенной. Сама не  знаю  почему,  -  сказала
она.  И  снова  легла  на  подушки,  закрыв  глаза.  Эдуард  лег  рядом,
озадаченный, но тронутый этой странной мольбой. Ему пришло в голову, что
это первый раз она его о чем-то попросила,  и  эта  мысль  принесла  ему
внезапное ощущение счастья. Он поцеловал ее лицо и ощутил  соленый  вкус
слез на ее щеках. Тогда он ласково вытер их рукой, глаза ее открылись, и
она улыбнулась ему.
   Эдуард обнял ее, и они лежали неподвижно. Больше не было  произнесено
ни  слова,  а  через  некоторое  время  дыхание  Элен  стало   тихим   и
равномерным. Эдуард уверился, что она спит.
   Он тоже закрыл глаза, и сознание погрузилось  в  темноту.  В  прошлом
нередко бывало, что сон ускользал от него. В эту ночь он спал мирно, как
ребенок.
   Когда он проснулся утром, рядом  с  ним  было  пусто;  Элен,  которая
приняла решение, покинула его навсегда.
 
ЛЬЮИС И ЭЛЕН 
 
Лондон - Париж 
1959-1960 
 
   - На днях я  собираюсь  на  ленч  в  новый  итальянский  ресторанчик,
помнишь, я говорил тебе о нем.
   Пойдем, а? Компания будет потрясающая.
   - Спасибо, Льюис, мне не хочется.
   - У меня билеты в  "Ковент-Гарден"  завтра  на  вечер.  За  ними  все
охотятся. Поет Каллас. Я тебя приглашаю.
   - Спасибо, Льюис, мне не хочется.
   - А сегодня в Олбани вечеринка, нас с тобой пригласили. Между прочим,
это один из знаменитых лондонских домов. Там стоит побывать.
   - Нет, Льюис. В самом деле не  хочется.  Ежегодный  бал  охотников  в
Оксфорде.  Открытие  ночного  клуба  в  Мейфэре.  Джазовый   мюзикл   на
Честерской  площади,  по   пьесе   новоявленного   модного   драматурга,
подвизающегося  в  театре  "Ройял  корт".  Завтрак  в  Брайтоне.  Бал  в
Дорчестере... После долгих месяцев затворничества в Париже, потом в Риме
Льюис жадно наверстывал упущенное.
   - В  Глендиннингской  галерее  вернисаж  для  узкого  круга.  Обещают
шампанское. Новые работы Соренсона. Говорят, потрясающие.
   - Льюис, не уговаривай. Не пойду. К тому же  завтра  утром  я  должна
позировать Энн.
   - Подумаешь! Скажи, что не можешь. Не было печали, черти накачали эту
самую Энн. Берегись, типичная лесбиянка.
   - Льюис.
   - Ну ладно, может, и не лесбиянка, просто  вид  у  нее  такой.  Я  не
выношу ее.
   - Но мы ведь живем в ее доме...
   - В коттеджике, тут негде повернуться. Да я  едва  ее  знаю.  Ума  не
приложу, на кой мы ей сдались? И я-то хорош, клюнул на эту конуру...
   - А мне нравится. Тихо. Спокойно.
   - Да ведь тут собачий холод.  Матрас  на  моей  кровати  жесткий  как
камень. В последний раз битый час не мог набрать воды в  ванну,  нацедил
на самое донышко, чуть тепленькая.
   - Зато камин  есть.  Замечательная  вещь.  А  у  меня  постель  очень
удобная.
   Льюис чуть покраснел. Наступило  неловкое  молчание.  После  подобных
фразочек он терялся в догадках: она действительно так невинна или просто
хочет его подразнить?..
   На другой день он продолжил уговоры, теперь о переезде.
   - Давай переберемся в "Ритц", закажем  двойной  номер.  Кто  нас  тут
держит? Отпразднуем там Рождество.
   - Нет, нет. Ты переезжай, если хочешь, а я останусь.
   - Нет уж. Мне велено за тобой присматривать. За тобой глаз  да  глаз.
Еще сбежишь, как тогда, в Париже.
   - Никуда я не денусь, Льюис. Ты же сам видишь. Это ты у нас  уходишь,
приходишь, я-то все время тут.
   - Мне хочется, чтобы ты увидела Лондон. И чтобы Лондон  увидел  тебя.
Неужели не скучно - торчать дни напролет в этой конурке? Так  пойдешь  в
итальянский ресторанчик? Совсем скромный ленч. Ну очень тебя прошу...
   - Не уговаривай. Мне хочется побыть одной.
   - Понимаю. Причуды в духе Греты Гарбо.
   - Если  и  причуды,  то  мои  собственные,  Льюис.  Льюис  больше  не
приставал. Но назавтра он снова приглашал ее с собой. И так  изо  дня  в
день. Он не отступал, терпеливо  уговаривал.  Премьера  нового  мюзикла.
Вечеринка на пароходе. Прием у американского посла. Банкет в  Гилдхолле.
Прием у Шавиньи, будет  представлена  новая  коллекция  ювелирных  работ
Выспянского.
   - Нет, Льюис, - все тот же равнодушный отказ в ответ на  приглашения,
ни при одном имени голос ее не дрогнул.
   Так и шло. Льюис уходил один, на следующий день  она  иногда  просила
рассказать его о минувшем вечере. О банкете в Гилдхолле. И о приеме у де
Шавиньи. Льюис улыбнулся:
   - Шампанским поили потрясающим. За  шампанское  ручаюсь.  Все  сливки
общества были там, как и следовало ожидать.
   - Ну а сама  коллекция?  Вещи  красивые?  -  спросила  Элен,  тут  же
вспомнив, как Эдуард показывал ей образцы.
   - Наверное, - Льюис пожал плечами. - Я не слишком в этом  разбираюсь.
Потрясающие рубины. Дамы просто обмирали над этими  рубинами,  хотя  все
как одна были увешаны драгоценностями. Кавендиши - я с ними ходил туда -
ухнули там все свои сбережения. Вообще-то они на драгоценности не падки.
Еще бы, одна страховка чего стоит. Кавендиши предпочитают носить стразы.
А вообще, - он состроил одну из своих бостонских гримас, - слишком много
шума. Сам де Шавиньи тоже присутствовал, естественно с дамой,  дизайнер,
ее, кажется, зовут Жислен, фамилию не помню, в Нью-Йорке  большой  спрос
на ее работы, так вот, на ней был целый бриллиантовый ошейник,  бедняжка
не могла повернуть голову. Люси Кавендиш сказала, что эта Жислен  ужасно
расстроила ее мать, затмив своим  ошейником  их  семейные  бриллиантовые
реликвии аж из дома Романовых...
   -  Жислен  Бельмон-Лаон,  -  вдруг  произнесла  Хелен.   Потом   чуть
нахмурилась и переменила тему.
   На другой день она была как-то  нарочито  спокойна  и  очень  бледна.
Льюис встревожился, его  немного  настораживало  это  упорное  нежелание
выйти из дома. Оно казалось ему все более странным. Боится  кого-то  или
прячется?
   А может, заболела, всполошился Льюис, иногда - он  чувствовал  -  она
была натянута как струна. Но неизменно твердила, что все в  порядке,  он
напрасно  волнуется;  через  несколько  дней  она  действительно   стала
выглядеть лучше. Льюис снова стал выманивать ее из проклятого  коттеджа.
В этом была некая бравада: его  задевало,  что  Хелен  не  огорчает  его
отсутствие.
   Был уже конец ноября, за три недели жизни в Лондоне у них выработался
определенный  ритуал.  Льюис  готовился  к  очередной  вылазке  в  свет,
приглашал Хелен с собой, получал отказ. Неизменные "нет"
   Он выслушивал со смущением и обаятельной покорностью.
   Однажды он долго не уходил, поскольку днем  был  приглашен  на  ленч.
Расположившись на  тахте  у  окна,  Хелен  читала  "Тайме".  Льюис  стал
собираться: надел пальто из ламы, шарф, натянул перчатки - на улице  был
страшный холод; Хелен даже не  подняла  головы.  С  отсутствующим  видом
бросила ему вслед "до свидания", и только. Но едва лишь  хлопнула  внизу
дверь, она прильнула к окну.
   Она видела его удаляющуюся спину: он шел, поглядывая  на  Кингз-роуд,
где обычно брал такси; ветер трепал белокурые волосы; он спрятал руки  в
карманы. До чего элегантен, похож на англичанина больше самих англичан.
   Она смотрела, пока он не исчез из  вида,  потом  снова  принялась  за
газету. Там  был  репортаж  о  приеме,  который  устроил  де  Шавиньи  в
Нью-Йорке - в честь новой коллекции, подробно и восторженно  описывались
работы Выспянского, была и фотография барона де Шавиньи. На снимке рядом
с ним - "Жислен Бельмон-Лаон, в своем бриллиантовом колье, между прочим,
только что завершившая оформление выставочного зала  на  Пятой  авеню  -
тоже для де Шавиньи", писал репортер.
   Она опустила газету на колени. Пока Эдуард находился в Лондоне, нервы
ее были натянуты как  струна.  Его  больше  нет  здесь,  и  слава  богу,
уговаривала  она  себя,  просто  замечательно.  Она  вяло  взглянула  на
фотографию. Что ж, этого следовало ожидать. Ведь прошло два - да больше!
-  месяца.  Если  не  Жислен,  все  равно  рано  или  поздно  кто-нибудь
появится...
   Чуть погодя она открыла газету на разделе финансов. Она взяла себе за
правило просматривать этот раздел каждый день, только не при Льюисе,  он
бы ее непременно высмеял. Она терпеливо читала  все  подряд  о  трестах,
акциях, облигациях, о наличии товаров. Не слишком понятные  ей  газетные
столбцы почему-то действовали на нее успокаивающе, она  не  сомневалась,
что, если постараться, обязательно научишься все это понимать. За сухими
отчетами и цифрами (в них она особенно путалась) таились  чьи-то  драмы,
рушились чьи-то жизни и карьеры, одним выпадала удача, другие неслись  в
бездну... как интересно. Однажды ей пришло в  голову,  что  деньги  тоже
могут помочь ее реваншу, почему она раньше не  догадалась?  Конечно  же,
она вспомнила Неда Калверта, богатого негодяя из  своей  прежней  жизни.
Теперь она будет начинать чтение со сведений о хлопковой промышленности.
Да, но прежде, чем думать о реванше, надо иметь хоть какие-то деньги.  А
у  нее  за  душой  нет  ни  гроша;  надо,  надо  работать,  надо  что-то
предпринимать. И как можно скорее.
   Оставив газету, она невидящим  взглядом  окинула  комнату.  Снова  ее
охватили страх и отчаяние, но она заставила себя успокоиться.
   На стуле лежал темно-зеленый свитер, Льюис вчера его  здесь  оставил.
Очень дорогой свитер, она задумчиво  разглядывала  чудесную  шерсть.  Ей
ничего не стоило пойти с ним на  ленч.  Так  же  как  ничего  не  стоило
уговорить его остаться дома. Достаточно одного  ее  слова  или  взгляда.
Достаточно с самого первого дня, как только они уехали из Рима.
   Но она слишком хорошо  относилась  к  Льюису,  и  потому  (она  очень
старалась!) он до сих пор не дождался от нее ни этого  слова,  ни  этого
взгляда. Она боялась ранить его, боялась обидеть,  но  ее  удерживало  и
что-то еще, какое-то упрямство, она  отчаянно  цеплялась  за  память  об
Эдуарде, не решаясь покончить с коротким ослепительным счастьем, которое
до сих пор давало ей силы.
   Но ведь она так одинока. Ей страшно. Она посмотрела на улицу, мокрую,
пустынную... И снова вспомнила о Льюисе, еще  раз  порадовавшись  своему
благоразумию, но к этой радости почему-то примешивалось сожаление.
   Стало быстро смеркаться.  Занавесив  в  половине  пятого  окна  алыми
шторами, Элен зажигала лампы и усаживалась  перед  черным  викторианским
камином. Иногда заваривала себе чай. Этот нехитрый ритуал  доставлял  ей
удовольствие. На ее родине, в Алабаме, даже в конце года не бывало таких
промозглых  холодов.  Однако  ей  нравится   этот   туманный   мрак.   И
терракотовая листва лондонских платанов, и кучи мокрых листьев по  краям
мостовых, и схваченные утренним инеем  ветви  и  трава,  нравился  самый
запах лондонского воздуха с острым привкусом земли и  копоти.  А  больше
всего этот свет, серый, мягкий, это тусклое марево над Темзой.
   Ей было приятно вглядываться в неспешно угасающий день, смотреть, как
он все больше наливается вечерней темнотой, как зажигаются  фонари,  как
люди, выскочив из метро, торопятся домой, пряча  в  воротниках  зябнущие
щеки. Эта будничная размеренность убаюкивала. Она надеялась,  что  скоро
выпадет снег, ведь она видела его только на фотографиях.
   В этот домик они попали неожиданно. Сначала они остановились  в  доме
приятельницы его матери, в роскошных апартаментах на Итон-сквер. Хозяйка
дома, американка по происхождению, была погружена  в  предрождественские
хлопоты, этой шикарной даме было не до них. Элен вся сжималась от одного
ее вида и от бурной светской круговерти, в которую с таким азартом готов
был окунуться  Льюис.  Едва  они  завершили  работу  над  фильмом,  Элен
почувствовала, как она устала, как измотаны ее нервы; все события  этого
безумного лета словно  разом  на  нее  навалились;  в  искаженном  виде,
чудовищно переплетаясь, они вторгались в ее сны.  Единственное,  что  ей
было нужно - теперь-то она поняла это, -  очутиться  в  покойном  месте,
заползти туда, как  заползает  в  нору  раненый  зверь,  и,  свернувшись
калачиком, отлежаться.
   На  Итон-сквер  дольше  нельзя  было  оставаться,   и   тут   Льюису,
пребывавшему по этому поводу в раздражении,  позвонила  некая  леди  Энн
Нил, художница-портретистка; Льюис едва ее знал, от общих  знакомых  она
случайно услышала, что  ему  нужно  жилье,  она  может  предложить  свой
коттедж.
   "Это неподалеку. У меня там же, за домом,  студия,  -  объясняла  она
чуть резким голосом, - но я  сейчас  живу  у  подруги,  так  что  можете
воспользоваться моим коттеджем".
   На следующий день они  поехали  взглянуть  на  обещанное  пристанище.
Осмотр скромного домика с террасой занял немного времени: две  спаленки,
гостиная,  кухня.  В  спаленках  медные  кровати,  накрытые   лоскутными
одеялами, тряпичные  коврики  и  керосиновые  лампы.  На  кухне  имелась
большая черная плита, шкаф с небрежно расставленным на полках  старинным
споудским сервизом  -  белый  с  кобальтом  -  и  типично  йоркстоунский
холоднющий пол. Небольшая гостиная выглядела уютно, хотя ее и не  мешало
освежить; на  деревянном  полу  старинные  турецкие  коврики,  несколько
картин на стенах и разные досочки, приспособленные  под  книжные  полки.
Слева и справа от камина - два пухлых  красных  кресла,  а  на  каминной
полке выстроились рядком: два фарфоровых пса, синяя стеклянная вазочка с
бурыми птичьими  перьями,  страусиное  яйцо  и  несколько  сизых  речных
камушков. Ни аккуратности, ни чистоты тем  более.  У  Льюиса  вытянулось
лицо, зато Элен радостно воскликнула:
   - Ах, Льюис! Как здесь хорошо.
   - Ну да, кукольный домик. А холод-то  какой.  И  почему  эти  чертовы
англичане не признают центрального отопления?
   - Льюис, ну пожалуйста.
   - Ну ладно, раз уж тебе здесь так нравится.
   Так она убедилась в том, что знала давно: Льюис ни в чем не может  ей
отказать.
   Переехали на следующий же день, здесь и живут теперь.  Льюис  являлся
домой лишь для того, чтобы набраться сил для очередной  вечеринки;  Элен
была предоставлена самой себе. Виделась только с Энн Нил,  познакомились
при осмотре дома, а через неделю та попросила ей позировать, Элен  тогда
еще,  в  первые  же  дни,  поняла,  как  месяцы  напролет   ждала   она,
оказывается, этой уединенной жизни, то ли потому, что с  детства  к  ней
привыкла, то ли надеясь исцелиться.
   Иногда она прогуливалась по набережной; а однажды ездила на  автобусе
в  Риджентс-парк,  бродила,  смотрела  на  озеро,  на  уток,  на  пустую
площадку, где летом играл джаз-оркестр.
   Всматриваясь в ломаные линии веток,  она  слышала  голос  матери,  ее
рассказы о Лондоне, о парках, об оркестре, играющем марши и вальсы.  Как
не хотелось оттуда уходить, ведь мама снова была рядом.
   С прогулок шла сразу в свой маленький домик и, если  Льюиса  дома  не
было - а его обычно  не  было,  -  позировала  Энн,  читала  или  просто
смотрела на каминное пламя, а иногда кормила хозяйского кота;  огромный,
рыжий, как апельсин, он изредка к ней  наведывался  и,  полакав  молока,
важно усаживался к ней на колени, не сводя с нее янтарных глазищ.
   Если бы ее спросили, что хорошего в такой вот жизни, - Льюис  пытался
иногда под видом шутки выведать причины ее непонятного затворничества, -
она бы ответила: "Мне тут покойно".
   Тут она расстанется с прошлым. Тут  обдумает  наконец  свое  будущее,
которое каждый день, каждую неделю напоминает о себе все  больше.  Надо,
надо думать, не о себе, о  ребенке.  Ребенок  Билли,  ее  первой  любви,
окончившейся так трагически. Он еще не шевелился, но она  постоянно  его
чувствовала. Он убаюкивал ее разум, незаметно преображая и тело.
   Иногда, сидя у камина, она разговаривала со своим ребенком.  В  Риме,
когда  они  только  приступили   к   съемкам,   она   чувствовала   себя
отвратительно. Ее нещадно тошнило, утром,  вечером,  до  работы,  после,
из-за этого была постоянная слабость и сухость во рту. Как же  плохо  ей
было тогда. Именно тогда, запершись вечером в одной из  комнат  palazzo,
временном своем приюте, она писала письма Эдуарду.
   Из вечера в вечер она лихорадочно пыталась на  бумаге  объяснить  то,
что не решалась сказать ему  в  Париже.  Эти  письма  она  не  отсылала,
никогда их не перечитывала, просто запирала в ящике стола.
   Работа над фильмом шла своим чередом, и вдруг что-то изменилось.  Тэд
как-то сказал: "Доверяй себе". Эти слова придали ей силы, не только  для
съемок, но и для одиноких вечеров в palazzo.
   В один такой  вечер,  примерно  через  месяц  с  начала  съемок,  она
извлекла из стола  груду  неотосланных  писем,  бросила  их  в  камин  и
подожгла. На следующий день почему-то  прекратилась  тошнота,  будто  ее
тело и разум поняли, что она теперь совсем  другая.  Недомогание  прошло
совершенно, чем больше она работала, тем лучше себя чувствовала,  откуда
что бралось.
   Но как только съемки кончились, как только они уехали из Рима, старые
душевные раны и страх перед будущим дали о  себе  знать.  Оставившие  ее
было парижские ночные кошмары возобновились, из ночи в  ночь  терзая  ее
ужасными видениями.
   Она держит в объятиях  Билли;  нет,  это,  оказывается,  Эдуард,  это
Эдуард умирает, истекая кровью. Во всех снах мама - танцует под  песенку
о синери, глядя перед собой невидящими фиалковыми глазами.  Снова  начал
сниться Нед, в том самом белом костюме, он  ведет  ее  в  спальню  жены,
называя женой ее, Элен, наконец-то она попалась, бормочет он, наконец-то
она его... навсегда... Элен смотрит на Неда, на уставленный  сверкающими
бутылками туалетный столик, хорошо бы схватить слепящую бликами  бутылку
и  убить  его...  есть,  схватила!...  но   стеклянная   бутылка   вдруг
превращается в бриллиант; какой же он холодный, но как он жжет ее...
   Она боится этих  снов,  как  хочет  поделиться  с  кем-нибудь  своими
страхами, но с кем? С Энн? С Льюисом? Нет, только не это.
   Днем было не так страшно, но  все-таки  страшно.  И  этот  постоянный
страх тоже ее пугал: она должна преодолеть себя, она должна быть сильной
- ради ребенка.
   Она чувствовала, как все больше узнает своего ребенка: он стал уже ее
другом и хранителем ее тайн. Она знала его вкусы и  привычки,  вот  так,
заранее, как знала даже день, когда он в ней появился: 16 июля,  конечно
16 июля, ведь в этот  день  погиб  Билли.  Потому  что  благодаря  этому
ребенку Билли не умер - они не сумели убить его.
   - Я должна успокоиться, я  должна  быть  сильной,  -  чуть  не  вслух
твердила она иногда, раскачиваясь в такт  словам  и  осторожно  прижимая
ладони к животу. Должна быть сильной - ради ребенка,  ради  Билли.  Надо
все время думать о Билли - это очень и очень важно, ведь ребенок никогда
его не увидит... Она изо всех сил старалась  не  думать  об  Эдуарде,  и
когда он -  вопреки  ее  стараниям  -  снова  заполонял  ее  мысли,  она
чувствовала себя виноватой.
   И за это чувство она тоже себя ненавидела, почти так же, как за страх
перед кошмарами. Сейчас ей некогда быть  виноватой;  за  ощущением  вины
скрывалось слишком многое. Это ощущение пришпоривало  ее  мятущийся  ум,
заставляло выискивать лазейки, подталкивало к неизбежному выбору, и  она
старалась спрятаться от этой неизбежности.
   -  Ребенок  Билли,  ребенок  Билли,  -  твердила  она  как   литанию.
Отгородившись занавесками  от  мира,  она  направлялась  к  камину.  Два
усердно  повторяемых   слова   усмиряли   строптивые   мысли,   помогали
сосредоточиться на будущем.
   Но  нужно  было  не  просто  сосредоточиться,  а  скорее   что-нибудь
придумать. Что-нибудь вполне конкретное.
   Эти мысли не оставляли ее и в тот день, когда Льюис долго  торчал  на
званом обеде. Когда он вернулся, был уже вечер,  промозглый,  дождливый.
На ходу стаскивая с себя шарф и роскошные перчатки, он вошел в озаренную
янтарными отсветами огня гостиную, весело проклиная  английский  климат,
протянул к камину озябшие пальцы и вдруг, взглянув на  Элен,  осекся  на
полуслове.
   Она сидела на коврике перед камином. Как часто, глядя  на  него,  она
видела перед собой кого-то другого - он сразу это чувствовал,  -  словно
за его  спиной  кто-то  прятался.  Но  сейчас  огромные  серые  глаза  с
пристальным вниманием  смотрели  на  него,  на  Льюиса...  Сняв  плащ  и
промокшие ботинки, он, притихнув, опустился рядом.
   Сегодня ему еще предстоял поход в театр и  на  очередной  ужин;  Элен
знала об этом. Они переглянулись; Элен опустила  глаза,  темные  ресницы
легли на слабо заалевшие щеки. Льюис пересел поближе к теплу.
   - Тебе обязательно нужно уходить? -  произнесла  наконец  Элен  очень
ровным голосом.
   Льюиса пронзила нестерпимая радость; как будто он бежал, бежал  вверх
по ступенькам бесконечного эскалатора и вдруг - совершенно неожиданно  -
в какой-то момент удалось спрыгнуть.
   - Нет, нет, - поспешно ответил он. - На улице так противно. Совсем не
обязательно куда-то тащиться.
   Элен подняла глаза; как быстро он сдался... она смущенно улыбнулась.
   В этот момент мысль ее работала на редкость четко: она молода, у  нее
нет денег, у ее будущего ребенка нет отца. Она с  холодным  спокойствием
взвешивала  судьбу  своего  ребенка  и  судьбу  Льюиса,  как  оказалось,
человека  очень  ранимого,  он  теперь   совсем   не   похож   на   того
самоуверенного красавчика первых дней их знакомства, того было не грех и
ранить.
   По лицу ее совершенно невозможно было догадаться об этих старательных
расчетах; пристально на нее взглянув, Льюис решил, что она обрадовалась,
просто стесняется ему признаться. Странный,  незнакомый  трепет  охватил
его - трепет счастья.
   Еще ни слова не было сказано, но в этот миг их жизнь стала другой.
   Три  недели  спустя,  ближе  к  Рождеству,   повалил   густой   снег.
Проснувшись, Элен никак не могла понять, отчего в  спальне  так  светло.
Она кинулась отдергивать шторы.
   Было совсем раннее утро, и снег лежал еще нетронутым. Она смотрела на
этот новый, сверкающий под яркими лучами  мир.  И,  глядя  на  непорочно
чистое утро, она впервые ощутила, как в ней шевельнулся ребенок.
   Элен замерла, прижав руки к тугому животу. Какое  странное  ощущение,
совсем не похоже на то, что пишут в книгах, а может, ей  показалось?  Но
это повторилось снова: слабый трепет, как трепещет птичка, когда  берешь
ее в ладони; трепет ее плоти, и уже не  только  ее.  Это  слабое  биение
вызвало острое желание защитить себя и ребенка,  настолько  острое,  что
она расплакалась. Чуть позже, позируя Энн, она спросила, нет ли у нее на
примете хорошего доктора. Гинеколога, чуть помедлив, уточнила она.
   Энн молчала. Потом оторвалась от мольберта и выпрямилась, держа кисть
на весу. Ее не правильное личико с умными пытливыми глазами  повернулось
к Элен.
   - Есть. Правда, этот ублюдок обожает изображать из себя  святошу.  Но
слывет хорошим специалистом.
   После недолгой паузы Энн  принялась  опять  атаковать  холст  точными
быстрыми мазками. И ни слова больше - что  значит  англичанка,  подумала
Элен. Она завтра же отправится к этому специалисту, мистеру Фоксворту, в
его приемную на Харли-стрит. Только Льюису не нужно об этом знать.
 
*** 
 
   Мистер Фоксворт был высок и замечательно элегантен. На нем была серая
с жумчужным отливом тройка, серый с жемчужным отливом галстук, заколотый
жемчужной булавкой. На лацкане желтела чайная  роза,  он  что-то  писал,
сидя за отполированным до блеска столом. На стене ровным рядочком висели
английские пейзажи, заботливо освещенные, вернее, пейзажики, ненавязчиво
гармонирующие со скучноватыми, но безупречно "ампирными" обоями. Элен не
сводила глаз с картинок, в то время  как  мистер  Фоксворт  с  интересом
изучал собственный стол. Он расспрашивал Элен  о  месячных  и  явно  был
недоволен ее ответами. Ей никогда еще не приходилось обсуждать  подобные
вещи с мужчиной; щеки ее горели от стыда.
   Задав  последний  вопрос,  он  тяжело  вздохнул,  давая  понять,  что
женщины,  стало  быть  и  Элен,   существа   непостижимые   и   эта   их
таинственность  порядком  успела  ему  надоесть.  Он  велел   пройти   в
смотровую, сестра все  ей  объяснит.  Потом  он  ее  осмотрит,  скорбным
голосом сообщил он, явно тяготясь предстоящим осмотром.
   Разговор с медсестрой был коротким.
   - Все с себя снимайте, и трусы тоже. Халат на вешалке.
   Элен послушно все сняла. Когда она  облачилась  в  зеленый  хлопковый
халат, сестра подвела ее к узкой кушетке, застланной  белой  бумагой.  В
ногах кушетки были  прикреплены  какие-то  странные  штуки,  похожие  на
перевернутые стремена: Элен почувствовала брезгливость. Но тут медсестра
нажала кнопку звонка, и почти сразу вошел мистер Фоксворт.
   Глядя  куда-то  поверх  ее  головы,  он  взял  в  руку  нечто   вроде
парикмахерских щипцов, одной рукой, обтянутой  резиновой  перчаткой,  он
держал эти щипцы, другой ловко обследовал ее лоно.
   - Сначала будет немного холодно. Постарайтесь расслабиться, -  сказал
он, единственные его слова за весь осмотр.
   В ответ на просьбу расслабиться  Элен  мгновенно  напряглась.  Мистер
Фоксворт раздраженно покрутил  у  "щипцов"  какой-то  винтик,  проверил,
хорошо ли закрепилось, и взглянул на медсестру. Потом  он  положил  ноги
Элен на подножники. Она закрыла глаза.
   Когда она решилась открыть их, мистер Фоксворт уже стягивал перчатки.
Он их скомкал, швырнул в корзину. Потом, сдвинув выше ее легкий халатик,
осторожно ощупал ее живот и груди, опять глядя куда-то  в  пространство.
Элен всей кожей ощущала его неприязнь и никак не  могла  понять,  в  чем
причина. В  том,  что  она  не  замужем?  Интересно,  почтенных  матерей
семейства он осматривает с такой  же  недовольной  миной?  Услыхав,  как
медсестра называет ее "мисс Крейг", Элен поняла, что угадала.
   Его безмолвная брезгливая неприязнь наполнила ее ужасом.  Нужно  было
надеть обручальное кольцо, разыгрывая из себя  замужнюю  даму,  -  лучше
так, чем эта непробиваемая броня пренебрежения.
   Будто заклейменная, она снова вошла в кабинет. Мистер Фоксворт что-то
записывал, кивком пригласив ее сесть. Поставив наконец точку, он  вперил
в  нее  строгие  глаза  и,  осторожно   подбирая   слова   (так   обычно
разговаривают взрослые с детьми), начал:
   - Мисс  Крейг.  Беременность  обычно  длится  сорок  недель.  Сегодня
двадцать второе декабря. У вас, я полагаю, девятнадцать недель. Точнее я
сказать не могу, поскольку вы не назвали сроков последней менструации. -
Он помолчал. -  Обязан  вас  предупредить:  если  вы  намерены  прервать
беременность, я ничем не смогу вам помочь. Закон суров. При сроке  более
двенадцати недель - а у вас более - возможность прерывания  исключена...
вы меня понимаете, мисс Крейг?
   Элен решилась посмотреть ему в глаза. О чем он говорит? Она старалась
понять и не могла.
   - Прерывания? - переспросила она. - Вы имеете в виду аборт? Но  я  не
собираюсь делать аборт, я хочу иметь ребенка.
   Мистер Фоксворт поджал  губы.  Слово  "аборт"  он  воспринимал  очень
болезненно. Он слегка отодвинул настольный календарь.
   - Конечно, конечно. - "Так я  тебе  и  поверил",  -  звучало  в  этом
вежливом успокаивающем голосе.
   - Вы просто хотели узнать, все ли у вас в порядке. Вам  следовало  бы
прийти раньше. Но не беда, здоровье у вас  отменное.  Мы  с  вами  можем
довольно точно определить день родов, примерно четвертое мая -  весенний
ребенок. Лучшая пора, то-то радость  для  каждой  мамочки.  -  При  этих
словах лицо его невольно прояснилось, но тут  же  снова  стало  строгим,
будто только сейчас он понял, что его  апробированные  замечания  насчет
"радости для каждой мамочки" не всегда уместны. - Приди  вы  месяца  три
назад, тогда у вас еще был выбор и вы могли решать, что лучше для вас  и
вашего ребенка. Ну а теперь... - Лицо его стало очень серьезным. -  Мисс
Крейг, вы не подумывали о  том,  чтобы  доверить  кому-нибудь  заботу  о
будущем ребенке? - спросил он как бы между прочим.
   У Элен  пересохло  во  рту;  с  вежливо  отсутствующим  видом  доктор
украдкой  разглядывал  ее.  На  ней  было  суконное  пальтишко,  недавно
купленное. Она поняла, что мистеру Фоксворту ясно одно - пальтишко у нее
очень дешевое. И вот из-за этого несчастного пальто он смеет с  ней  так
разговаривать. Из-за  пальто  и  из-за  того,  что  она  не  замужем.  С
ненавистью и отвращением посмотрела она на его вежливое лицо и вспомнила
мать. Неужели тот докторишко из Монтгомери, который делал ей аборт,  так
же смотрел на ее маму?
   В эту минуту она пообещала себе, в который раз пообещала,  но  теперь
наверняка: с ней больше не случится ничего подобного. Никогда в жизни ей
не придется бегать к гинекологу. И чего бы ей это ни стоило, ее  ребенку
не придется пережить такое детство, как у нее, ее ребенок не будет знать
этой болезненной, страшно уязвимой гордости -  вечной  спутницы  нищеты.
Элен поднялась со стула.
   - Я же сказала вам, что хочу иметь  ребенка.  И  меня  совершенно  не
интересуют приюты, приемные родители и тому подобное.
   Элен вскинула голову. Но мистер Фоксворт даже  не  взглянул  на  нее,
снова погрузившись в свои записи.
   Элен смотрела на его склоненную голову с аккуратно зачесанными седыми
висками, на серый с жемчужными  отливом  костюм  и  думала:  "Старикашка
злится, что согласился меня принять. Если бы я не назвала имени Энн Нил,
когда звонила сюда, а главное - ее титула, он наверняка бы мне отказал".
   Однако на этот раз она не угадала. Мистер Фоксворт думал о сроках  ее
беременности. За долгие годы он привык, что все женщины, ступив на порог
его кабинета, тут же начинают лгать, так  мило,  так  натурально;  лгут,
глядя ему  в  глаза  -  как  только  он  просит  назвать  дни  последней
менструации. Лгут все: и молодые, и дамы  в  возрасте,  одни  улыбаются,
другие рыдают. С одной-единственной  целью  -  убедить  его,  что  сроки
беременности позволяют им избавиться от нежеланного ребенка, они  знают,
как строги в этом отношении  английские  законы.  Эти  богатые  светские
дамочки, как правило, очень упрямы, и, когда он спокойно говорит им, что
они - увы - ошиблись, они свирепеют.  Боже,  какой  оскорбленный  у  них
бывает вид...
   А такого в его практике еще не бывало:  пациентка  пытается  набавить
себе сроки. Эта мисс Крейг совсем заморочила ему голову, твердит, что  у
нее пять месяцев, что забеременела в  середине  июля.  Чепуха  какая-то,
странная особа. Действительно странная, когда он стал убеждать  ее,  что
такой срок  просто  невозможен,  она  не  слушала.  Заставляла  себя  не
слушать.
   Мистер Фоксворт обиженно поджал губы. Он лечит  женщин,  такая  уж  у
него профессия, однако  он  далеко  не  в  восторге  от  женского  пола.
Удивительные существа, если им что-то не  нравится,  они  с  готовностью
извращают совершенно очевидные  факты,  особенно  факты  своей  интимной
жизни. Вот и эта мисс Крейг: вбила себе в голову, что отец ребенка  тот,
кого она таковым считает, а не настоящий.
   Что ж, знавал он и такие случаи. Нет, ни один мужчина,  даже  имеющий
законную супругу, не может быть уверен  в  своем  отцовстве;  среди  его
знакомых имелись гордые своими сыновьями и дочерьми отцы, на самом  деле
не имеющие чести быть таковыми; но что замечательно - женщины ухитрялись
совершенно выкинуть из головы сие пикантное обстоятельство; объявив мужа
отцом, они искренне в это верили.
   М-да, он, кажется, отвлекся, где там эта девица.  Однако  как  у  нас
сверкают  глазки,  какой  румянец  и  вид  такой  независимый.   Мистеру
Фоксворту это совсем не понравилось; сама почти ребенок, не замужем - ей
следовало бы держаться скромнее и вообще чуть не плакать.
   В отместку он, оттянув белейший манжет, демонстративно  посмотрел  на
часы.  Ага,  прикусила  губу.  Разжав  наконец   стиснутые   руки,   она
поблагодарила его. Поблагодарила очень любезно, но в голосе ее явно была
ирония, вы только подумайте!
   Он довольно резко спросил, все ли  она  поняла,  на  что  она  только
улыбнулась и вежливо поинтересовалась, сколько с нее  за  визит.  Мистер
Фоксворт почувствовал себя очень неуютно. Девица определенно издевалась,
вряд ли ей неизвестно,  что  подобные  вещи  спрашивать  неприлично.  Он
слегка покраснел и, поспешно встав из-за стола, пробормотал,  чтобы  она
оставила свой адрес у секретаря.
   - Извещение на оплату будет выслано незамедлительно, - добавил  он  с
неохотой: деньги он брал немалые и предпочитал избегать этой  щекотливой
темы.  Элен  вышла   из   кабинета.   Спустилась   по   широкой,   очень
респектабельной лестнице, толкнула тяжелую  дверь  и,  одолев  ступеньки
высокого крыльца, очутилась на  Харли-стрит.  В  этот  момент  подкатило
такси; высокий средних лет мужчина, осторожно придерживая дверцу,  помог
выбраться своей  спутнице,  очень  хорошенькой,  в  меховой  шубке,  она
неловко оперлась на его руку и рассмеялась. У нее был  круглый,  большой
уже живот.
   Элен поплотней запахнула свое тонкое пальтишко  и  подняла  воротник,
заслоняясь от ветра. Она смотрела, как мужчина и женщина поднимаются  по
ступенькам, даже ее не заметив... Решительно шагнув к  кромке  тротуара,
она махнула таксисту.
   Значит, четвертого мая. Эта мысль преследовала  ее  неотступно,  надо
немедленно что-то  предпринимать.  Назвав  шоферу  адрес,  она  еще  раз
посмотрела сквозь стекло на тех мужчину и женщину, наклонилась к  шоферу
и велела ехать побыстрее.
   Льюис был наверху в спальне, когда  в  прихожей  хлопнула  дверь.  Он
переодевался,  собираясь  уходить.   Настроение   было   неважное.   Его
раздражала эта холодная комната. Раздражал этот  покатый  потолок,  мало
подходящий  для  человека  ростом  в  метр  девяносто.  Его   раздражали
бесконечные звонки Тэда, нудившего по телефону, что пора и честь  знать,
пора  возвращаться  в  Париж.  Его  раздражала  Элен,   которая   ужасно
беспокоилась о фильме и могла  часами  обсуждать  с  Тэдом  эту  "Ночную
игру". Его раздражала девица, которую он вызвался  сопровождать  сегодня
на ужин с танцами  в  особняк  на  Беркли-сквер.  Но  больше  всего  его
раздражал он сам. Что-то с ним творилось, но он никак не мог понять, что
именно, и совершенно не мог с этим - неизвестно чем - совладать.
   Услышав  внизу  шаги,  он   почему-то   замер,   потом   надел   туго
накрахмаленную нарядную сорочку и, взяв в руки черный  галстук,  стал  с
недовольным видом разглядывать в  зеркале  свою  весьма  привлекательную
физиономию. На черта сдались ему эти танцы. Позвонить, что  ли,  девице,
отказаться? Да уже поздно отказываться.  А  если  ему  хочется  остаться
дома? Странно, странно, в последнее время его так и тянуло сюда, в  этот
несуразный  коттедж.  Его  пугала  невесть  откуда  взявшаяся   тяга   к
домоседству:  такого  за  ним  раньше  не  водилось.   Только   в   тот,
один-единственный, раз Элен попросила  его  остаться.  Льюис  насупился;
нет, он все-таки пойдет, и стал тщательно завязывать галстук.  Ему  было
все труднее оставаться с ней наедине, но оставаться хотелось, мучительно
хотелось. Он изнемогал от желания прикоснуться к  ней,  взять  за  руку,
обнять. Это желание доводило его до безумия. Но  почему,  если  ему  так
хочется взять ее за руку, почему он, черт возьми, не  делает  этого?  Не
первый месяц он задает себе подобные вопросы  -  приходилось  признаться
себе.
   А ответа все не находилось. Единственное, что он понял за это  время,
- его хваленая неотразимость не стоит и ломаного  гроша.  Хелен  это  не
нужно. А что нужно?
   Сунув руки в рукава черного смокинга, он рывком натянул его на плечи.
Из  зеркала  на  него  пялился  какой-то  незнакомый  тип.  Да,  да,  он
совершенно был не похож на себя. Незаметно он становился совсем  другим,
меняясь день ото дня, и это  тоже  каким-то  непостижимым  образом  было
связано с Хелен.  Если  бы  хоть  крошечный  намек  на  поощрение  с  ее
стороны...  Получалось,  что  только  Хелен  могла  освободить  его   от
наваждения, сделать его самим собой.
   Льюис не любил копаться в себе. Все эти "если бы" да "кабы"  без  его
ведома выбрались  из  закоулков  его  сознания,  оттуда,  где  хранились
давным-давно забытые юношеские мечты. Ну нет,  он  не  поддастся,  пусть
отправляются на место: в набитый всяким  романтическим  хламом  закуток.
Ему и так тошно. Льюис стал спускаться в прихожую. Надо срочно лечиться,
тем более что у него имеются испытанные средства, не подведут и на  этот
раз.
   Хелен не остановила его, зато сделала то, чего не  случалось  раньше.
Когда он  отворил  дверь,  Хелен  церемонно  протянула  ему  шарф,  сама
обмотала  этот  шарф  вокруг  его  шеи.  Рука  ее  легко  касалась   его
подбородка, Льюис ощутил аромат только что вымытых волос и свежей  кожи.
Поднявшись на цыпочки, Хелен поцеловала его в щеку.
   С помутившейся головой Льюис вышел на  улицу.  Он  едва  помнил,  что
намеревался срочно лечиться, что  его  ждет  какая-то  девица  и  танцы.
Увидев такси, он опрометью  к  нему  бросился,  не  давая  себе  времени
вернуться назад.
   - Мэйфер, - бросил  он  шоферу  и,  откинувшись  на  спинку  сиденья,
немного  пришел  в  себя.  Набирая   скорость,   машина   понеслась   по
Слоун-стрит; ему стало вдруг легко и спокойно.
   Теперь он наверняка вылечится, решил он. На этот раз лечение поможет.
Сейчас около семи. Вино, ужин, танцы, а в одиннадцать, не позже,  лучше,
если еще раньше, он намерен быть в постели.
 
*** 
 
   В десять танцы прервали ради ужина. В зал для банкетов набилась  куча
молодых, страшно галдящих, запакованных во фраки  англичан,  вдоль  стен
роились разгоряченные танцами debutantes и post-debutantes .
   Льюис  протискивался  к  длинному,  шикарно   сервированному   столу.
Сплошные деликатесы.  Крабы,  перепелиные  яйца,  заливное  из  говяжьей
вырезки; на дальнем конце стола  высились  пирамиды  фруктов,  шпили  из
винного желе, в серебряных блюдах щербет и мороженое. Его сосед  ухватил
перепелиное яйцо и в тот же миг его уничтожил.  Льюис  и  оглянуться  не
успел, как  опорожнили  судок  с  черной  икрой,  только  что  целенькие
аппетитные крабы были растерзаны.
   Льюис вспотел от жары и был зол ужасно. Выбираясь из толпы, он уперся
локтем в ребра  какому-то  англичанину.  Тарелки  пришлось  держать  над
головой, одну для себя, другую для  экс-дебютантки,  отловленной  им  на
сегодня. Вышколенный официант положил  на  тарелки  по  крабьей  клешне,
плюхнув сверху горчичного майонезу. Потом добавил  лососины  с  пожухлым
огурцом; ну и хватит, тарелка не резиновая, решил Льюис.
   Он стал пробиваться к своей экс-дебютанточке, которая мило щебетала с
приятелем, совершенно  не  подозревая,  какой  сюрприз  ее  ждет  позже.
Милашка. Розовое до пят шифоновое  платьице,  белые  лайковые  перчатки,
тесно облегающие всю  руку,  лишь  у  самых  плеч  виднелся  обнаженный,
аппетитно округлый кусочек. Увидев Льюиса, она отстегнула  на  перчатках
пуговки и быстренько их сняла.
   - А-а... лосось, - она  состроила  разочарованную  рожицу.  -  А  мне
хочется мяса.
   - Уже расхватали, - соврал Льюис.
   - Вот жалость. И икры не осталось? Льюис скрипнул зубами.
   - Не стоит падать  духом,  -  бодро  сказал  он.  -  Пойду  раздобуду
шампанского.
   - Чем не стоит падать? - спросила девица, видимо решив,  что  сразила
его  своим  остроумием,  поскольку  и  она,  и  ее  приятель   буквально
покатились со смеху.
   Состроив свирепую мину, Льюис приготовился  брать  приступом  стол  с
напитками. Ему предстояло одолеть препятствие толщиной примерно в четыре
средней упитанности англичанина.
   Уже взяв старт, он вдруг остановился.  На  фига  нужна  ему  вся  эта
толчея; да и вообще, никто ему тут не нужен, он из чистого упрямства  не
уходил домой. Раз решил, надо  довести  дело  до  конца,  зря,  что  ль,
связался.
   Он успел обследовать все укромные закутки, прикидывая, что  бы  можно
было использовать как спальню; оказалось, только ванну, этажом выше.  Не
бог весть что, но она, по крайней  мере,  запирается  изнутри.  Ибо  все
ключи от спален, обнаружил Льюис, были припрятаны; англичашки-то  смотри
какие сообразительные.
   Он прислонился  к  колонне,  выжидая,  когда  можно  будет  разжиться
шампанским. Раньше у него с  женщинами  проблем  не  было.  Он  вспомнил
прошлое. Чьи-то смутные лица, чьи-то тела; он и имен-то почти не помнил,
еще бы, его романы были так быстротечны. Он предпочитал женщин  постарше
- была у него одна такая, в то лето на мысе  Код,  она  годилась  ему  в
матери. Самый длинный его роман  -  целых  полтора  месяца.  Преподавала
литературу  в  женском  колледже;  а  ему  преподавала  другой  предмет:
эрогенные зоны и прочие сексуальные премудрости.  "Не  торопись,  Льюис.
Еще медленней. Разве тебе это не нравится?..."
   Льюис пригорюнился. Эти слова, внезапно всплывшие в памяти, заставили
его сердце дрогнуть, наверно, потому, что были искренними. Да ладно, при
своей просветительнице он тоже задержался не слишком долго.
   Хуже всего иметь дело с интеллектуалками.  Единожды  придя  к  такому
заключению, он избегал женщин своего круга. Очень  пресные.  Куда  лучше
шлюшки с Таймс-сквер или танцовщицы из балтиморских ночных  клубов,  они
умели его завести, они так ворковали  над  его  мускулистым  телом,  так
хохотали над его акцентом, готовые за двадцать лишних долларов  ублажить
его, как не снилось их морячкам. А что?  Зато  они  не  врали  и  ужасно
смешили его солеными словечками. Как сейчас видит он себя  в  постели  с
двумя  разноцветными  подружками,  справа  черная,  слева  белая,  а  он
посередине,  ох  и  веселились  они,  вспоминая  смачные  шуточки  Джека
Дэниелса.
   - Не дрейфь, милый, - подбадривала негритяночка, - разве твоя мамочка
никогда не угощала тебя сандвичами с шоколадом?
   - У тех сандвичей был несколько другой вкус, - ответил Льюис,  тиская
сразу обеих.
   От их подначек он, помнится, страшно возбудился;  девицы  лизались  и
ерзали, наставив ему засосов, а  у  него  перед  глазами  было,  как  ни
странно, ошеломленное мамино лицо. Он был ненасытен,  неутомимо  качаясь
меж услужливых бедер, будто тысячу лет копил вожделение. "Ну и силен  же
ты, парень, - сказала тогда черненькая, - только свистни, я  согласна  и
так, без денег..."
   Больше он с ней не виделся. Он напрочь забыл, как она  выглядела,  но
помнил, как ему было  приятно;  совокупляясь  с  ней,  он  словно  мстил
кому-то. И слова ее он тоже, конечно, помнил.
   Льюис встряхнул головой. Наконец-то можно было  получить  два  бокала
теплого шампанского.
   Странно все-таки, удивлялся он, лиц не помню, а что говорили, помню.
   Между тем часы  показывали  уже  без  пятнадцати  одиннадцать,  и  он
поспешил подняться к  священному  алтарю,  то  бишь  в  облюбованную  им
ванную. Льюису и раньше доводилось заниматься любовью  в  ванной,  чего,
вероятно, не случалось с его партнершей. Он сумел влить в нее достаточно
шампанского, так что она шла за ним, почти не артачась.  Однако,  только
он запер дверь,  девица  забеспокоилась.  Потянувшись  к  ней,  он  тупо
подумал: "У меня в запасе всего пятнадцать минут". Пока он  ее  целовал,
все шло гладко.  Целуя,  он  тщательно  обследовал  шифоновое  платье  -
никаких лазеек.
   Декольте было обнадеживающе низким, зато имелся непроницаемый корсаж.
Льюис произвел предварительную разведку, и ладонь его уткнулась в  броню
из китового уса. Юбка касалась пола. Льюису удалось задрать ее до колена
и проникнуть внутрь. Он нащупал круглую ляжку и край нейлонового  чулка.
Так, спокойно, металлический замочек чулочной резинки. Поцелуи его стали
еще горячее, а рука поднялась чуть выше. На ней  небось  этот  проклятый
тугой пояс, никакой любви  не  захочешь.  Льюису  приходилось  извлекать
девиц из такого пояса, задача не из легких. Он оставил в покое ее подол,
решив сосредоточиться на грудях, соблазнительно приподнятых  корсажем  -
нахохлились под его ладонями, точно голубки.
   Льюис отнюдь не сгорал от страсти. В глубине души он  знал,  что  ему
вовсе не так уж хочется выделывать эти  трюки,  но  раз  он  затеял  эту
историю, надо довести ее до конца. Одиннадцать часов.  Еще  минута  -  и
встанет, внушал он себе. Он снова принялся оглоушивать ее  поцелуями,  и
она наконец-то раскраснелась  и  задышала  чаще;  он  решился  незаметно
передвинуть руку внутрь декольте.
   Но девица была начеку и, оскорбленно фыркнув, отбросила его ладонь.
   - Грязный америкашка. Ты соображаешь, что делаешь?
   Гордо отступив назад, она вздернула свой длинный английский носик.
   Льюис пожал плечами и сунул руки в карманы.
   - Ты же пошла со мной. - Он с наглой ленцой улыбнулся. -  И  увидела,
что я запираю дверь. Так что же тебя не устраивает?
   Он тоже хватанул приличную дозу шампанского, вполне  достаточную  для
столь веских доводов. Но девицу они почему-то не  убедили.  Она  смерила
Льюиса испепеляющим взглядом.
   - Неужто ты воображаешь, - ее слегка покачивало от хмеля,  -  неужели
ты воображаешь, что я подарю свою девственность какому-то  америкашке  в
ванной?
   - Ну и что же тебя не устраивает? Моя национальность или помещение?
   Она собиралась еще раз пронзить его гневным взглядом,  но  оттаяла  и
рассмеялась.
   - У тебя железные  нервы,  Льюис.  Честное  слово.  Льюис  прикидывал
дальнейший план действий.
   Очевидно  одно:  сколько  бы  он  ни  старался,  сегодня   он   может
рассчитывать только на отпор, и очень энергичный, такие  вот  дела.  Ему
дозволено ухаживать, дозволено целовать. А больше ни-ни. Перспектива  не
слишком заманчивая.
   Их взгляды встретились.  А  славненькая,  она  нравилась  Льюису,  он
честно ухаживал за ней целых две недели. Он  вздохнул.  Хмель  и  досада
развязали ему язык.
   - Почему бы не попробовать? - пытался убедить он. - В  конце  концов,
неужели девственность такая невероятная ценность?
   К его приятному удивлению, вопрос ее не  шокировал;  он  догадывался,
что она и сама себе не раз им задавалась. Сдвинув брови, она старательно
обдумывала ответ.
   -  Не  знаю,  что  тебе  сказать.  -  Она  помолчала.  -  Наверно,  я
согласилась бы, если бы ты любил меня.
   - Вот умница, просто грандиозно. -  Он  вдруг  почувствовал  страшную
усталость и прислонился к стене. - Может,  еще  поженимся  или  хотя  бы
обручимся?
   Она расхохоталась.
   - Не валяй  дурака.  Это  наши  мамы  забивали  себе  голову  всякими
глупостями.
   - Отлично. Стало быть, ты человек прогрессивный. В известной степени.
   - Ну слушай. Если бы я любила тебя - тогда другое дело, - великодушно
утешила она. - И еще если бы не боялась влипнуть, мало ли что...  -  она
слегка покраснела. - Но ведь я не люблю тебя, и ты  меня  не  любишь.  А
просто так я не хочу.
   - С тобой все ясно. - Льюис вздохнул. - Звучит убедительно. От и  до.
- Он оторвался от стены. - Ну а если просто так, неужели не интересно?
   - Нет, Льюис, - она снова рассмеялась, - просто так не надо.
   - Любовь, говоришь, нужна, а?
   - В ней-то и загвоздка, - сказала она совершенно  серьезно.  -  Когда
любовь, все это выглядит совсем по-другому.
   - По-другому? Неужели?  -  Он  был  еще  пьян,  но  потихоньку  хмель
улетучивался, и  он  вдруг  начал  вникать  в  смысл  их  разговора.  Он
торжественно  кивнул.  -  Тогда  и  воспринимается  все  по-другому?   -
задумчиво спросил он. - Ну а если... если мы... или я... в  общем,  если
кто-то из нас...
   - Это мое мнение, - сказала  она  не  очень  уверенно.  -  А  ты  как
думаешь?
   - Не знаю, - Льюис вздохнул. - Никогда не влюблялся.
   Девушка недоверчиво на него взглянула.
   - Ты сказал, что тебе двадцать пять лет?
   - Ну и что из этого?
   - Льюис, ты гнусный  соблазнитель,  -  выпалила  она,  устремляясь  к
двери.
   - Ну какой из меня соблазнитель, - вяло отбивался он. Туман в  голове
рассеивался все больше, и настроение вдруг стало просто замечательным.
   - Не отпирайся. Только гнусный соблазнитель мог додуматься до ванной.
   И вдруг он понял, что девица-то права, как же он раньше не догадался!
И тут же завопил:
   - Ты права! Ты абсолютно права! - Он решительно отпер дверь.
   - Льюис, ты пьян, - строго сказала она, но, не выдержав, улыбнулась:
   - Так и быть, я тебя прощаю.
   Шурша шифоном, она выскользнула из ванной комнаты, а он вдумывался  в
их  разговор.  Со  стороны  лестницы  сюда  доносились  звуки  "Венского
вальса". Как чудесна была  эта  музыка  и  как  чудесно,  что  он  понял
целительную силу любви и готов ждать ее, - оба чуда слились воедино.
   Он взглянул на часы. Одиннадцать. И тут до него дошло.  Он  же  любит
Хелен! Ясно как день. Вот почему он сам  не  свой  которую  неделю,  вот
почему не находит себе места. И как он не  додумался,  не  понял  самого
главного.
   Потрясающе! Он любит ее! А он-то раскис: все у него плохо. Наоборот -
все замечательно.
   На середине лестницы Льюис  остановился.  Отсюда  хорошо  было  видно
танцующих. Он залюбовался: платья дам мерцали точно  драгоценности  или,
напротив,  были  воздушны  и  нежны  словно  цветы,   тускло-серебряные,
золотистые, желтые, как лепестки  нарциссов,  алые,  черные,  светящиеся
лунной голубизной, багряно-розовые... развевались длинные юбки и фрачные
фалды - кавалеры с важным и решительным видом кружили дам. Казалось, они
парят, не касаясь пола, -  точно  звезды  или  планеты,  величественные,
прекрасные.
   Одевшись, он вынырнул из  уютного  светлого  тепла  на  Беркли-сквер,
холодную, слабо освещенную, по-ночному пустую. Он понял: ему  было  дано
откровение. Он жаждал подвигов. Например, пройти несколько миль  пешком,
что он и совершил: по Пиккадилли, мимо  еще  более  темного  Грин-парка,
через Найтбридж, потом на юг, к реке. Ноги его  в  вечерних,  на  тонкой
подошве туфлях совершенно закоченели,  но  он  этого  не  замечал.  Как,
впрочем, не замечал, куда они несут его. Ну да, ну перебрал немного.
   Льюис лукавил и  знал,  что  лукавит.  Совсем  не  от  шампанского  -
превосходного "Боллинджера" - у него кружилась голова и замирало сердце,
имелась куда более веская причина.  Бешено  вертящийся  калейдоскоп  его
жизни наконец остановился: все кусочки, все самые  мелкие  бессмысленные
осколки соединились, волшебно преобразившись в дивной красоты  узор.  Он
не спеша вошел в дом. Было за полночь,  и  свет  не  горел.  Льюис  снял
пальто, шарф, скинул мокрые туфли. В одних носках, стараясь  не  шуметь,
поднялся по  узким  ступенькам  наверх.  Обмирая  от  счастья  и  ужаса,
подергал дверь в спальню Хелен - незаперто...
   Льюис отворил дверь и крадучись вошел. Хелен забыла задвинуть  шторы;
лунный свет и снеговая белизна  наполнили  темную  комнату  серебристыми
тенями - совсем как на негативе.
   Льюис робко приблизился к широкой медной кровати и стал  смотреть  на
спящую Элен. Длинные пряди разметались по подушке; стрельчатая  тень  от
ресниц легла на щеки, тихим и легким было дыхание, одна  рука  безвольно
лежала  поверх  одеяла.  Сквозь   молочную   белизну   кожи   проступали
голубоватые жилки. Рука и плечо  были  голыми.  Значит,  она  спала  без
сорочки.
   Он смотрел  на  Хелен  и  не  переставал  поражаться  своей  щенячьей
глупости и упрямству, ведь из-за этого и еще из-за какого-то непонятного
страха он ничего  не  замечал.  Все  старался  преодолеть  себя,  дурак.
Дрожащими пальцами он осторожно потянул простынку.
   Розовые простыни отливали в лунном  свете  перламутром.  Тело  Хелен,
заветные  его  долы  и  вершины,  плавные  чистые  линии,  было   сейчас
бледно-палевым; розовато-лиловые, легкие, точно дымка, тени - под грудью
и между бедер. Она слегка шевельнулась, видно,  почувствовала  холод,  и
снова замерла.
   Льюис весь задрожал, не от холода, его он почти не замечал, его  била
дрожь от мучительного волнения. Он стал раздеваться, чувствуя себя то ли
захватчиком, то ли язычником, поклоняющимся своему божеству.
   Все с себя сняв, он лег рядом,  боясь  случайно  прикоснуться  к  ней
ледяной кожей, но сам он весь горел  от  внутреннего  жара.  С  пылающим
мозгом он долго еще на нее смотрел,  потом  протянул  руку.  Его  пальцы
ласково обвели овал лица, коснулись ресниц, влажных полураскрытых губ.
   Рука его скользнула к ямке на шее, воровато погладила упругую  грудь.
Нежная теплота и покорность этого тела, не ведающего, что  его  ласкают,
все сильнее разжигали кровь. Наклонив голову,  он  приник  к  ее  губам,
ощутив тепло сонного дыхания. После, придя в себя, он  охватил  ладонями
ее груди, втянул губами розовый сосок и нежно его пососал, потом второй.
Почувствовав, как нежные бугорки твердеют под  его  языком,  Льюис  тихо
застонал. Хелен продолжала спать.
   Он осмелился прижаться бедром к ее ноге. Тело  его  мучительно-сладко
напряглось, жар усилился, ему казалось, что он грезит. Он снова принялся
ласкать ее  тело,  самыми  кончиками  пальцев,  точно  слепец.  Медленно
скользя по слабой  крутизне  бедра,  пальцы  постепенно  приблизились  к
лиловой дымчатой тени  между  ног,  туда,  где  курчавились  волоски,  с
заветного мыска ладонь переместилась ниже, лаская бедра изнутри... какая
нежная здесь кожа, точно шелк.
   Тихонько  вздохнув,  Хелен  повернулась  во  сне  набок,   ее   груди
прикоснулись к его груди, а  его  сведенные  желанием  чресла  оказались
притиснутыми к шелковистым ляжкам.
   У Льюиса помутилось в голове. Он словно  завис  на  страшной  высоте,
готовый низвергнуться в манящую черную пучину; еще раз  погладил  теплую
кожу - и  понесся  в  кипящий  внизу  водоворот,  подхваченный  на  лету
циклоном переполнившего его чувства. Не помня себя, он раздвинул  сонные
бедра.
   Он вошел в нее сразу, почти незаметным  толчком,  одним-единственным.
Ощутив себя в ней, он ошеломленно замер, лихорадочно  пытаясь  осмыслить
свое состояние. Вожделенное единство, сладко  омраченное  чувством  вины
из-за  совершенного  святотатства;  непостижимое   слияние   чистоты   и
греховности волновало его до безумия. Любовь и  похоть  -  одновременно,
такого он еще не испытывал. Ослепительный свет и греховное черное пламя,
и невозможно понять, где свет, а где пламя: тело его томилось, пульсируя
каждым нервом. Не двигаться, продлить эту сладкую муку... но разве можно
удержаться... он тихонечко качнулся и снова замер.
   Еще один, с трудом сдерживаемый толчок бедер -  словно  белые  крылья
затрепетали в мозгу, и его настиг последний  миг  наслаждения.  Острого,
как нож, только что пропоровший ему артерию, и вот уже фонтаном брызнула
кровь из его жил... он сейчас умрет.
   Тело его все еще вздрагивало, мокрое от пота. Зарывшись  лицом  между
ее грудей, он услышал чей-то голос, кажется, его собственный,  потерянно
твердивший: "Боже мой, милосердный боже". Когда  сердце  его  постепенно
угомонилось, он отодвинулся и вскоре незаметно погрузился в сон.
   Элен подождала, когда он окончательно  уснет.  Теперь  можно  открыть
глаза и даже его обнять. Что ж, рано или поздно  это  все  равно  должно
было случиться. Лучше уж так,  как  сегодня,  хоть  и  пришлось  немного
схитрить.
   Она  прикоснулась  к  белокурой  гриве.  "Нет,  я  не   изменила,   -
уговаривала она себя. - Просто мне приснился сон".
   Утром Льюис проснулся первым. Выскользнув из постели, он подскочил  к
двери и, пролетев в мгновение ока узкую лесенку - чем  не  юный  могучий
бог! - с ликованием оросил унитаз в тесной и холодной ванной комнатке.
   Ужас, восторг и волнение владели им одновременно.  Совершенно  голый,
он носился по ступеням туда-сюда, не замечая холода. Он был теперь иным,
точно родился заново. А прежний Льюис умер, раз - и нет его, вместо него
появился совершенно новый человек. Этому  человеку  подвластно  все,  он
могущественен и хорош собой, весь мир у него на ладони.
   Для новорожденного Льюиса больше не существовало трудностей - силы  у
него теперь хоть отбавляй. Он с улыбкой вспомнил своих  любимых  детских
героев  из  дешевых  комиксов:   они   шутя   передвигали   горы,   вмиг
расправлялись со злом и умели преодолевать земное притяжение. Сегодня он
тоже был суперменом и запросто порхал по квартире.
   Он вернулся в спальню и забрался в постель. Как только он потянул  на
себя простыню, Хелен открыла глаза. Их взгляды встретились.
   "Только ни о чем не спрашивай", - мысленно взмолился Льюис.  То,  что
произошло, было так сказочно,  так  невероятно,  вопросы  все  испортят,
разрушат  очарование...  "Но  неужели  она   действительно   спала?"   -
пронеслось в его голове, и, точно услышав его мысль, Хелен  с  медленной
улыбкой произнесла:
   - Ночью я видела один сон...
   - Это был не сон, - нетерпеливо перебил ее Льюис. - Ты же знаешь, что
не сон...
   - Конечно, знаю, - сказала она, обнимая его; Льюису послышалось в  ее
голосе едва заметное сожаление.
   И все-таки это был сон, те пять дней и ночей, долгий прекрасный  сон,
вспоминал потом Льюис.
   Они промелькнули очень быстро, но  в  памяти  его  было  живо  каждое
мгновение, он  видел  эти  мгновения  точно  наяву,  можно  было  бы  их
потрогать. Он знал с самого начала, что эти мгновения  останутся  с  ним
навсегда и часто будут вспоминаться. Так и  случилось.  Несмотря  ни  на
что, он с благодарностью возвращался потом в эти дни,  когда  жизнь  его
обрела смысл.
   Все пять дней они были одни, самый счастливый - третий - пришелся как
раз на Рождество. Льюис отключил телефон, не желая, чтобы Тэд  вторгался
в их  идиллию.  Они  заперли  дверь,  решив  никому  не  открывать.  Они
подчинялись только своим желаниям, ели,  когда  хотели,  спали  утром  и
днем, а ночью не смыкали глаз. Для них  не  существовало  ничего,  кроме
любви и наслаждения.
   Только в сочельник, ближе к вечеру, они вдруг вспомнили: ведь  завтра
Рождество! Они торопливо нацепили на себя одежду и,  крепко  держась  за
руки,  с  хохотом  выскочили  на  улицу.  Праздновать  так  праздновать;
пробежавшись по магазинам, они раздобыли все необходимое, напрасно Хелен
боялась, что в конце дня магазинные полки будут пусты.
   Они купили елочку, а к ней игрушки  и  мишуру.  Они  накупили  яблок,
фиников, каштанов, и еще виноград, и еще  сливовый  компот  в  роскошных
банках. А индюшкой можно было бы накормить  человек  двадцать,  они  еле
втиснули ее в духовку.  Да,  еще  оберточную  бумагу,  свечи,  картонную
Вифлеемскую звезду, баночку икры, крекеры в золотой и в красной  обертке
со всякими шутливыми прибаутками. И, конечно, подарки. Что это  были  за
подарки! Льюис велел таксисту ехать к "Харродзу",  в  огромных,  нарядно
украшенных к Рождеству залах почти не было  покупателей.  А  он  покупал
Хелен все подряд. Поставил ее у  лифта  и  строго-настрого  приказал  не
оборачиваться, а сам помчался к прилавкам. Духи  в  матовом  хрустальном
флакончике. Потом купил охапку омелы и остролиста и букетик первоцветов,
кучу белья, шкатулочки, отделанные атласом, шелком и дорогими кружевами.
Длинное жемчужное колье с бриллиантовым  замочком.  Французское  мыло  с
потрясающим  ароматом,  да  еще  в  форме  ракушек...  Свертки  уже   не
помещались в руках, он,  подсмеиваясь  над  собой,  ронял  их:  пока  он
поднимал один, падал другой. А он, дурак, все боялся  довериться  своему
вкусу, тогда, в Риме. Вкус у него что надо, и любая цена ему нипочем! Не
имея ни малейшего представления  о  размере,  он  стал  выбирать  ночную
сорочку, показывая на пальцах длину и объем, размахивал руками и хохотал
как   одержимый.   Продавщица   тоже   улыбалась:   раскрасневшийся,   с
растрепавшимися волосами, Льюис был неотразим; она сразу поняла, человек
влюблен, и не сердилась на его бестолковость. Так какую  же,  белую  или
черную? Девически-скромную или вызывающе-соблазнительную? Недолго думая,
Льюис попросил завернуть обе.
   Когда он с огромной, чуть не выше головы, горой свертков  вернулся  к
лифту, Хелен там не было. Он весь  помертвел,  чувствуя,  как  от  ужаса
сжимается сердце...
   И вдруг через бесконечное это мгновение он увидел, что она,  смущенно
краснея, спешит к нему навстречу - и тоже с кипой свертков.  Радость  от
того, что она не исчезла, была настолько острой, что он  не  мог  ждать,
рванулся к ней - и остановился посреди огромного торгового зала,  твердя
только: "Милая ты моя, милая ты моя", лифтер даже отвел взгляд.
   А вечером они наряжали елку, так старались, развесили игрушки, ленты,
потом блестящую мишуру. Растопив камин, задернули занавески  и  потушили
лампы, одну  только  оставили  гореть.  Этот  уютный  полумрак  волшебно
преобразил комнатушку с обитыми дешевым  плюшем  креслами  и  с  ветхими
ковриками. Она перестала быть чужой, теперь это была их с Хелен комната.
   Они не подумали, что, кроме индюшки, нужно  было  купить  и  холодных
закусок, поэтому пировали с одной икрой, намазывая ее  на  тосты...  вот
так, пировали, сидя у камина, не разжимая рук, любуясь елочкой и болтая.
   Льюис пытался рассказать о себе, понимая, что словами мало что  можно
объяснить. Рассказал о бесконечных своих страхах и неудачах, которые  не
слишком успешно пытался преодолеть. Как он старался  быть  таким,  каким
его хотели видеть родители, потом он сам, потом  друзья,  как  потом  он
старался угодить Тэду. А теперь  он  понял:  никому  угождать  не  надо,
теперь он стал наконец самим собой.
   - Я люблю тебя, - признался он, пряча лицо в ее коленях.  -  Я  люблю
тебя, люблю.
   Элен прикоснулась губами к его  волосам  и  ласково  провела  по  ним
рукой, так мать успокаивает ребенка. А Льюиса  вдруг  охватил  стыд.  Он
жаждал исповеди. Он без утайки выложил все свои подвиги. Женщины,  вино,
рестораны  -  без  конца  и  без  края.  Даже  говорить  тошно,  а  ведь
притворялся, что все это ему нравится; что было, того не  исправить,  он
ее недостоин, как он теперь раскаивается...
   - Ты на себя наговариваешь Льюис, - успокаивала она.  -  Недостоин...
какая чепуха! Не придумывай. Пора ложиться спать.
   Почти весь следующий день ушел на то, чтобы приготовить их гигантскую
индюшку. Поскольку о картошке и прочих овощах  они  тоже  забыли,  то  в
качестве  гарнира  использовали   консервированные   кукурузные   зерна,
случайно наткнулись на банку  в  кухонном  шкафу.  Замечательно  вкусная
штука. У них было отличное бургундское  -  уж  его-то  Льюис  не  забыл;
незаметно опустошив почти две бутылки, они слегка опьянели и отправились
бродить по пустынным улочкам и вдоль сонно текущей реки. "Милая Темза" ,
-  приговаривал  Льюис,  вспомнив  студенческие  годы,   влетевшие   его
семейству в немалые деньги. Он нашел руку Хелен и сжал ее пальцы.
   Элен замедлила шаг, вглядываясь в воду. Наверное, она  делает  что-то
не то, но внезапная тревога тут же показалась такой бессмысленной.  Чему
быть, того не миновать, стоит ли сопротивляться. Выпитое вино дурманило,
убаюкивая мысли; она завороженно смотрела на почти неподвижную воду.  На
глаза попалась веточка, быстро пронесшаяся  мимо.  Оказывается,  течение
совсем даже и не тихое, наоборот, - она почему-то обрадовалась.
   - Когда-то я жила рядом с рекой. - Она сжала его ладонь.  -  Холодно.
Пойдем домой.
   И они пошли. Придя, зажгли камин, задвинули шторы, заперли двери. Это
их мир, мир, сотворенный верой; Льюис  улыбнулся:  неплохая  мысль.  Они
этот мир сотворили, и они верят в него. А все остальное неважно.
   Устроившись поудобней у камина, они принялись разворачивать  подарки.
Хелен купила ему галстук, шарф, черный кожаный бумажник, носовые платки,
шелковую сорочку - даже  размер  угадала  -  и  бутылку  арманьяка.  Она
положила все это ему на колени и пристально на  него  посмотрела,  будто
боялась, что он высмеет ее.
   Льюис знал, что в Париже у нее не было ни гроша,  что  за  фильм  она
почти ничего не  получила.  Он  был  страшно  тронут.  Пока  он  бережно
распаковывал свои свертки, она с детским нетерпением все порывалась  ему
помочь. Когда все их подарки были  вызволены  из  коробок  и  оберточной
бумаги, а коврик скрылся под ворохом кружев, шелка и атласных лент,  они
молча опустились на колени и переглянулись.
   - Тебе нравится? Правда нравится?  Ах,  Льюис,  мужчинам  так  трудно
что-нибудь выбрать. - Смущенно на него посмотрев, она провела  рукой  по
его подаркам. - Такие чудесные вещи, не то что я тебе купила. Если бы  я
только могла, я...
   Она не знала, что сказать, Льюис взял в руки ее ладонь. Ему  хотелось
сказать, что самым дорогим подарком для него было бы услышать,  что  она
любит его, больше ему ничего в этой жизни не нужно. Но  он  постеснялся:
это прозвучало бы так неловко,  так  некстати....  Но  по  ее  пытливому
взгляду он понял, что она догадалась, о чем он подумал.
   - Ты моя милая, - он прижался губами к теплой нежной ладони, -  какая
же ты милая.
   А позже он попросил ее примерить обновки. Сначала они выпили  немного
коньяку,  после  чего  затеянное  ими  переодевание  воспринималось  как
восхитительная, а для Льюиса и невероятно возбуждающая  игра.  Блестящий
нежно-розовый шелк  оттенял  матовость  ее  кожи.  Кружева  подчеркивали
округлую белизну грудей. Она обвила шею жемчугом. А теперь белая  ночная
сорочка:  сквозь  тонкий  шелк  просвечивали  темные  соски   и   смутно
угадывался треугольничек волос внизу живота. Тело Льюиса  закаменело  от
возбуждения; не сводя с нее глаз, он в изнеможении откинулся  на  спину.
Скинув белую сорочку, Хелен надела черную.
   Перед ним очутилась совсем другая женщина;  он  видел,  что  дело  не
только в сорочке, но в умении самой Хелен перевоплощаться. Даже лицо  ее
стало другим, только что очень юное, оно  стало  женственно-зрелым.  Как
зачарованный, он  смотрел  на  эту  незнакомку  с  чувственно  набухшими
губами, с потемневшими почти до черноты, широко распахнутыми глазами; ни
единой заметной глазу попытки изменить свой облик, но даже осанка  стала
другой, зазывно напряглась грудь. Хелен посмотрела на Льюиса; от ее глаз
не могло укрыться, как его набухшая плоть рвется  из  брюк  наружу;  она
улыбнулась. Потом опустилась рядом  с  ним  на  колени  и  стала  что-то
нашептывать, все время меняя голос. Льюис слушал с  веселым  изумлением,
она просто дразнила его, он-то знал, что это она, Хелен. Но в  этот  миг
он уже не верил самому себе,  настолько  неузнаваемо  она  переменилась,
став еще более желанной, желанной невыносимо, словно не  одна,  а  сразу
несколько женщин его искушали. Его мучило желание и  смутный  страх.  Он
сжал ее лицо ладонями и наклонил к себе так, чтобы увидеть ее глаза.
   - Хелен! Как тебе это удается? Как? Она улыбнулась.
   - Это мой секрет. Я умею подражать голосам, манере говорить. Просто у
меня хороший слух. - Она помолчала. - Могу говорить  как  англичанка,  а
могу с акцентом.  С  французским,  итальянским,  американским...  -  Она
опустила длинные ресницы.  -  И  с  южноамериканским.  Хочешь,  изображу
тебя?
   Льюис рассмеялся.
   - Меня? Неужели сможешь?
   - А ты послушай. - Хелен сосредоточенно сдвинула брови и  выдала  ему
несколько фраз. Льюис не верил собственным ушам. Точно,  его  резковатые
гласные - по  ним  сразу  можно  узнать,  что  он  учился  в  Бостонском
университете,  его  манера  говорить  чуть   в   нос,   с   высокомерной
растяжечкой.
   - Не надо, прошу тебя, - он легонько встряхнул  ее  за  плечи.  -  Ты
соблазняешь меня моим собственным голосом, мне от  этого  как-то  не  по
себе.
   Хелен послушно замолчала и,  слегка  покраснев,  спросила  уже  своим
собственным голосом:
   - Ты в самом деле так думаешь? Что я соблазняю тебя?
   - Нет, нет. Я просто пошутил.
   Он хотел ее обнять, но ее  внезапно  посерьезневшее  лицо  остановило
его. Подняв руку, Хелен закрыла его рот пальцами.
   - Я и не думала тебя соблазнять, Льюис, поверь. Просто я хочу,  чтобы
ты знал, какая я. Я не хочу лгать, Льюис, я...
   От волнения у нее перехватило горло  и  чуть  дрогнули  губы,  сердце
Льюиса сжалось от любви и жалости, ему вдруг страшно захотелось защитить
ее. Крепко  прижав  ее  к  себе,  он  стал  целовать  ее  волосы,  щеки,
закрывшиеся под его губами глаза. Его  Хелен.  Сделавшаяся  сразу  такой
родной, как же он ее любит. Он стянул с нее  скользящий  черный  шелк  и
швырнул на пол. Он притянул ее к себе и  тут  же  перед  камином,  прямо
среди разбросанных подарков и обрывков бумаги, овладел ею.  В  этот  раз
она не осталась безучастной и, порадовавшись его наслаждению,  покрывала
робкими поцелуями его усталое от пережитого мига лицо.
   Легко подхватив ее на руки, он отнес ее наверх в  спальню.  Подоткнув
заботливо одеяло, лег рядом, и опять его настигло желание,  и  опять  он
окунулся в любовь. И если раньше  он  ощущал  ее  тайное  сопротивление:
точно невидимая сеть, оно защищало ее от его требовательного блаженства,
то теперь неподатливая сеть была  прорвана.  С  изумлением  и  гордостью
Льюис услышал крик, но не его имя сорвалось с ее уст.
   Утром - это было их четвертое утро - Хелен проснулась первой.  Открыв
глаза, Льюис встретил ее ласковый взгляд. Он сонно  к  ней  потянулся  и
бережно обнял это теплое тело, упиваясь счастьем обладания.
   Подождав, когда он  окончательно  проснется,  Хелен  стиснула  узкими
ладошками его лицо и заставила Льюиса посмотреть ей в глаза.
   А потом она, замирая внутри  от  страха,  очень  ласково  и  серьезно
сказала ему. Сказала сразу. Она ждет ребенка.
   Он должен родиться в мае. Так доктор говорит. Она никогда  больше  не
увидит отца ребенка, никогда. С  этим  покончено,  и  не  надо  об  этом
говорить. Льюис был потрясен. Он всмотрелся  в  ее  лицо,  потом  бросил
взгляд на нежную выпуклость живота. Наверно, она раздалась в талии. А  в
груди? Вроде незаметно. Он вышел из спальни,  спустился  в  гостиную  и,
взглянув на елочку, такую невзрачную при утреннем свете, разрыдался.
   Значит, она изменяла ему. Его ревность была настолько сильна, что  он
физически ощущал ее, будто в него вонзили нож, будто невидимое  чудовище
вырывало клочья из его сердца. Кто, кто  тот  мужчина?  Как  его  зовут?
Какой он? Хорошо бы с ним встретиться: Льюис готов был его  изничтожить.
А она - любила его? А он ее? Как у них все бывало? Неужели часто? И  где
все это происходило?
   Ревность штука малодостойная. Что может быть гаже и банальней?  Льюис
понимал это и из-за этого понимания страдал еще сильней. Его мучило  то,
что он узнал, но не меньше - то, чего ему не было известно. Он посмотрел
на их комнатку, и ему захотелось взвыть и крушить все подряд,  все,  что
попадется под руку.
   Он вскочил и понесся наверх. Влетев в спальню,  он  поднял  Хелен  на
руки.
   - Ну скажи, что ты  любишь  меня.  Скажи.  Скажи,  что  любишь,  и  я
клянусь, клянусь, что наплюю на все и вся... - Он не узнавал собственный
голос, глухой от волнения и боли.
   -  Ты  мне  нравишься,  Льюис,  -  испуганно  сказала  она.  -  Очень
нравишься.
   Он чуть ее не ударил. "Нравишься"  -  и  только.  Приятный  пустячок,
подачка.  Как  только  у  нее  повернулся  язык.  Он,  не  помня   себя,
замахнулся, но, очнувшись,  выскочил  из  комнаты  и  с  грохотом  снова
помчался вниз, чувствуя себя последним дураком и скотиной.
   Он метался по комнате, пытаясь собраться с мыслями, но  только  рычал
от боли. Захотелось напиться, он плеснул  в  стакан  арманьяка  и  жадно
глотнул, но потом пошел на кухню и вылил коньяк в раковину. Стал  искать
сигареты, три пачки были пусты, но удалось обнаружить и  нераспечатанную
- хорошая затяжка немного его успокоила. Он уселся, вперился взглядом  в
елочку и принялся обдумывать ситуацию.
   Всякий, кому знакомы великодушие и  жертвенность  безумной  любви  (а
Льюис был безумно влюблен и, стало быть, весьма  покладист),  без  труда
догадается о примерном ходе его мыслей. Льюис и сам знал,  чем  кончатся
его великие раздумья. Сначала он просто простит. Потом помаленьку начнет
улетучиваться ярость, по  мере  того  как  он  будет  изыскивать  веские
причины для снисхождения, тут его ум проявит  редкую  изобретательность,
обнаружатся тысячи, миллионы обстоятельств, вынудивших Хелен  так  вести
себя. Ее обманули,  над  ней  надругались.  Наверное,  она  любила  того
человека, но он отверг ее любовь, иначе почему она не с ним! А может,  и
не любила, мало ли, ошиблась, с кем не бывает  -  в  сердце  затеплилась
надежда.  Он  нашел  календарь  и  с  маниакальной  методичностью   стал
высчитывать недели. Это тогда, во время ее парижского  исчезновения.  Но
она же вернулась  к  ним  с  Тэдом,  сама  вернулась.  И  опять  в  душе
шевельнулась надежда. Льюису вдруг стало ее  жаль.  Он  вспомнил,  какой
больной вид бывал у нее иногда в Риме.  И  еще  вспомнил,  что  однажды,
проходя мимо ее спальни в palazzo, он услышал  плач.  Как  ей,  наверно,
было страшно и одиноко. Храбрая девочка, сколько пережила, подумал он, и
ведь все одна. И он уже готов был обожать ее  за  мужество,  кляня  свою
тупость  и  ненаблюдательность.  В  мгновение  ока  жалость   обернулась
любовью, любовь -  желанием  защитить.  Она  ведь  ему  доверилась,  ему
открылась. Он оглядел убогую комнатенку, и она снова  засияла  вчерашним
очарованием.
   Два  часа  проторчал  он  тут.  Вконец   продрогнув   и   отупев   от
бессмысленного пережевывания все тех же мыслей, он понял лишь  одно.  Он
любит ее. Вот так.
   Льюис поднялся в спальню. Хелен не смотрела на него. Лицо у нее  было
бледным и припухшим, плакала, наверно. С неуклюжей осторожностью он  сел
на краешек постели и взял в ладони ее руку.
   Он попросил ее выйти за него замуж, взял  и  попросил,  не  мудрствуя
лукаво.
   Хелен молчала. Он сжал ее ладонь и близко посмотрел в глаза.
   - Только не говори "нет", - умолял он. - Я люблю тебя. И несмотря  ни
на что, хочу, чтобы ты стала моей женой. Я думаю  об  этом  с  тех  пор,
как... - Он не договорил. - Неважно,  что  у  тебя  будет  ребенок.  Это
ничего не меняет. Я позабочусь и о тебе, и о ребенке.
   Правда позабочусь, Хелен. Только  скажи  "да".  Я  не  вынесу  твоего
отказа. Я сойду с ума.
   Элен стало страшно.  Она  догадалась,  что  Льюис  плакал:  лицо  его
сделалось от этого таким юным, почти мальчишеским; она вдруг увидела его
и себя со стороны - двое перепуганных детей цепляются  друг  за  дружку,
спасаясь от всех.
   Она твердо знала, что должна отказать. Но в тот же  миг  вспомнила  о
ребенке, представила, как будет искать работу,  как  будет  растить  его
одна. Очень ясно представила свое будущее. И поняла, что не хочет, чтобы
ее ребенок жил такой жизнью. Взяв Льюиса за руку, она ответила "да".
 
*** 
 
   На шестой день из  Парижа  неожиданно  нагрянул  Тэд.  И  сразу  стал
барабанить в дверь, потом с шумом ввалился в прихожую - с ним в их мирок
ввалился и весь остальной мир.
   Льюис был еще в постели, собираясь  с  силами  после  любовных  утех;
навострив уши, он ждал, когда Хелен откроет дверь, и,  услышав  знакомый
голос, застонал.
   - Можешь ничего не говорить, - бросил он вновь появившейся в  комнате
Хелен. - Не смог прорваться по  телефону  и  решил  явиться  собственной
персоной.
   - Ты угадал. - Она стала одеваться. Она выглядела такой, как  всегда,
ни капельки не располнела.
   - Я все ему расскажу. - Он отшвырнул одеяло и стремительно соскочил с
кровати. Потом схватил Хелен сзади за плечи и крепко обнял.
   - Прямо сейчас?
   - А что? Он ведь все равно узнает. Все узнает.
   И пусть. Пусть знают. Я готов забраться на крышу и прокричать об этом
на весь мир.
   - Я вижу, что готов. Только почему-то побаиваюсь Тэда.
   Что-то в ее лице заставило Льюиса промолчать. Он вспомнил ту сцену на
съемках в Трастевере. Хелен никогда не говорила об этом -  ни  разу.  Но
сейчас лучше ничего не спрашивать, скорее всего какая-нибудь ерунда, при
случае Хелен все ему расскажет.
   Случая так и не представилось, но в то утро ничто не могло поколебать
его уверенности в себе,  даже  присутствие  Тэда.  Он  поцеловал  Хелен,
наслаждаясь ролью счастливого сообщника и тем, что Тэд ничего не  знает.
Он уже  предвкушал,  как  огорошит  его  новостями,  у  бедняги  челюсть
отвиснет от изумления.
   Ничего  подобного.  Когда  он,  обняв  Хелен  за  талию,  с   лукавым
равнодушием выложил свои новости, Тэд похлопал глазами - и только. Сидел
себе как сидел, оглаживая кружку с чаем на жирных своих коленях. Неловко
ею маневрируя, он очень светским тоном произнес:
   - Иди ты. Молодцы. И когда?
   Тут Льюис залился краской, жутко на себя из-за этого злясь.  До  него
вдруг дошло, что слова "у Хелен будет ребенок, мы собираемся пожениться"
означают, что он отец ребенка. Ляпнул, не подумав, все хотел утереть нос
своему дружку, а теперь глупо что-то объяснять. Тэд с невозмутимым видом
ждал ответа. Льюис улыбнулся:
   - Что когда?
   - Что, что. Свадьба когда, ребенок когда.
   - Свадьба как можно скорее. А ребенок...
   - Весной, - спокойно продолжила Хелен; Льюис ликовал: она  подхватила
его фразу, дав ему еще больше ощутить радость их тайного сообщничества.
   - Потрясающе. Просто фантастика. - Тэд покончил с чаем и поднялся.  -
Ну рад за вас, очень рад. А теперь - о фильме. Или, говоря точнее,  -  о
фильмах. - Улыбнувшись, он с легкой укоризной продолжил:
   - Между прочим, имеются некоторые сдвиги к лучшему. Я, как проклятый,
вам названиваю...
   Хелен и Льюис переглянулись. Он бросил взгляд на телефон: слава богу,
включен. Хорошо, если Хелен удалось  включить  незаметно,  у  Тэда  глаз
зоркий.
   Они с Хелен  уселись.  Тэд,  естественно,  размахивая  руками,  начал
носиться по комнате. "Ночная игра", можно считать, в  полном  ажуре.  Он
здорово ее порезал. Показал Трюффо. Ну и кое-каким парижским  приятелям.
Все просто в шоке.
   Тэд был "скромен", как всегда.  "Ночная  игра",  по  его  словам,  не
уступает по уровню "Гражданину Кейну" Орсона  Уэллса,  более  того,  это
переворот в кино. Этой картиной он сразу сделает себе имя, да и кассовые
сборы, считай, обеспечены, в этом смысле он даже переплюнет Уэллса...
   Довольно  скоро  Льюису  стало  скучно.  Что-то   подобное   он   уже
выслушивал. Тогда в Лос-Анджелесе в первую их встречу он верил в  Тэдовы
прожекты безоговорочно. В Риме, когда от прожектов перешли  к  делу,  он
несколько охладел, и теперь  его  снова  одолевали  сомнения  по  поводу
гениальности их фильма. Определенно, старик преувеличивает.  Неужели  он
не понимает, какую несет дичь! Нет,  надо  самому  увидеть,  что  они  в
конечном итоге испекли, какой такой шедевр.  Этот  скромник  ни  о  ком,
кроме себя, любимого, даже и не вспомнит. Ни слова о  Хелен,  будто  она
тут вообще ни при чем.  Льюис  оскорбился.  Он  взглянул  на  Хелен,  их
взгляды встретились. И опять он с радостью заметил, что она подумала  то
же самое.  -  Итак.  -  Тэд  начал  говорить  об  Анри  Лебеке.  Богатый
бездельник из Франции, их с Льюисом знакомый, он же любитель мужчин,  он
же  наследник  порядочного  состояния,   нажитого   его   папенькой   на
минеральной воде. Изображает из себя мецената и вьется около киношников.
Тэд познакомился с ним у Трюффо, Лебек на пару  с  Льюисом  финансировал
съемки "Игры". По пятьдесят тысяч долларов с носа. Льюис вздохнул.  Если
их фильм провалится, плакали его денежки. Не беда, как-нибудь переживет,
и для Лебека это тоже не смертельно. Да и вообще: он же сознательно  шел
на риск.
   Деньги Льюиса не слишком волновали, поскольку всегда имелись у него в
избытке. Захотел помочь Тэду - и помог, но если  его  гениальный  дружок
снова что-то затевает, он, Льюис, пас. Хорошего  понемножку.  Дурак  он,
что ли, разбазаривать деньги  на  безумные  затеи!  Теперь  не  то,  что
раньше, теперь у него на руках Хелен и ее будущий младенец.
   Но Тэд помаленьку выруливал на другую тему. Он действительно  говорил
о деньгах - но об огромных деньгах. К которым Льюис с Лебеком  не  имели
никакого отношения.
   - В общем, разведка донесла, что имеется уже тьма заявок  на  "Ночную
игру". Всем он почему-то  понадобился.  Буквально  всем.  Мы  в  фаворе.
Трюффо считает, есть резон сунуться в Канны. Можем получить прокат  даже
в Америке, не по всей стране, конечно,  но  поблизости  от  студенческих
городков или, скажем, в некоторых нью-йоркских клубах... Это для начала.
Получим, значит, эту говенную "Золотую  пальмовую  ветвь"  в  Каннах,  и
чихали мы на этот хренов Лос-Анджелес, что мы там забыли, однако стоящий
прокат в Америке и кое-какая прибыль нам не повредят. Потом мы  заделаем
еще один фильмец, тоже здесь, в Европе, -  в  Лондоне  скорее  всего,  а
третий уж тогда в Америке. Там и осядем. Нечего нам писать против  ветра
в Европах. Если они  нас  поддержат,  дело  пойдет.  Фильм  под  кодовым
названием "Третий" вполне может стать  явлением,  штучной  вещью.  Ну  а
"Четвертый" вообще...
   - Они нас поддержат? Да кто такие "они"? - не выдержав,  перебил  его
Льюис, на что Тэд с оскорбленной миной изрек:
   - Ты не слушаешь меня, Льюис. Я же говорил...
   - Повтори еще раз, я не очень понял, о чем речь.
   - Ладно, повторю, - Тэд со вздохом снова плюхнулся  на  кресло  и  со
смиренным терпением начал объяснять:
   - Существует компания, занимающаяся прокатом  фильмов,  "Сфера".  Это
американская компания, усек? Она дышала на ладан, а  ее  вдруг  взяли  и
купили. "Партекс Петрокемикалс", - с небрежностью фокусника,  достающего
из шляпы кролика, уточнил Тэд. Эта компания  не  могла  быть  неизвестна
Льюису, ведь он был банкирским сыном.
   - Ну?
   - У этого самого "Партекса" появились грандиозные планы  в  отношении
"Сферы". Они готовы засыпать ее деньгами,  Льюис.  Нефтяными  долларами.
Они хотят поднять "Сферу" на ноги, причем не только за счет проката,  но
и заставить ее делать фильмы. Они готовы эти фильмы  субсидировать.  Мои
фильмы. - Тэд самовольно ухмыльнулся. - Понимают, что к чему, а?  Знают,
что теперь в кино никого в Америке не затащишь, все  в  свои  телевизоры
уткнулись, кто же этого не знает? А им плевать. Чуют  -  а  я  знаю  это
наверняка, - что выросло  новое  поколение  зрителей,  их  только  умело
подмани, найди подход к этим юным душам. Им до смерти  надоели  сериалы,
всякие там "Дым пушек" и прочая чушь; дайте время, они снова  побегут  в
киношки, как только найдется тот, кто поймет, что им нужно.  Чьи  фильмы
будут обращены к ним. Они уже по горло сыты Джейн Рассел и  дрыгающимися
под музыку девицами.  Дайте  им  настоящее  кино.  Крепкие  американские
фильмы. Такие, какие делает ваш покорный слуга.
   - Положим, их у слуги негусто, один-единственный.
   - Брось ехидничать, Льюис. Я ведь серьезно...
   - Понял, понял, - Льюис нетерпеливо передернул  плечами.  -  "Сфера",
говоришь, и очень тебя хочет?
   - Ну да, просят дать им для проката "Ночную игру" и готовы отстегнуть
деньжат на следующий фильм, хоть завтра. И цифры, заметь, называют не  с
пятью, а с шестью нулями. Поверь, я не шучу.
   - М-да, - Льюис откинулся на спинку кресла. Эта идиотская беспечность
и  доверчивость  все  сильней  действовали  ему  на  нервы.  Ему  ужасно
захотелось поддеть его. Ведь как только речь  заходила  о  деньгах,  Тэд
умел изображать из себя полного кретина, я всего лишь режиссер, чуть что
твердил он тогда в Лос-Анджелесе; тогда же он и Льюиса заманил,  он  был
ему нужен, потому что разбирался в финансах.
   Льюис действительно разбирался, сек с полуслова.
   Поскольку первые восемнадцать лет своей жизни с утра и до ночи слышал
разговоры о финансах. Он  мог  с  листа  читать  отчет  о  балансе.  Его
приучили  читать  "Уолл-стрит  джорнел",  а  потом  еще  он   выслушивал
комментарии отца по  поводу  опубликованных  в  журнале  материалов.  Он
изучал экономику в Гарварде - теорию, конечно. Да,  окажись  он  в  свое
время в компании "Синклер, Лоуэлл и Уотсон",  батюшка  выдрессировал  бы
его на славу,  и  он  бы  наверняка  порадовал  родителя  замечательными
успехами на традиционном семейном поприще.
   Но кинобизнес? Это вещь в себе. Еще в Лос-Анджелесе он начал  вникать
в финансовые кинотонкости. В Париже, прежде чем урезать  бюджет  "Ночной
игры" до минимума и прежде чем он и  Лебек  выложили  деньги  из  своего
кармана, Льюис все пытался  раскрутить  на  всю  катушку  связи  Тэда  и
авторитет Лебека, пытался добыть дополнительные кредиты.
   Это  очень  напоминало  жонглирование  мыльными  пузырями.   Сплошной
шахер-махер. Попытки ускользнуть от налогов, от  долговых  обязательств.
Изощренное  лавирование.  Кое-что  стало  до  него  доходить,  все   его
бесконечные  переговоры  с  потенциальными  благодетелями  кончались  их
обещаниями помочь, и только. Пузыри лопались один за другим.
   Смакуя свой выстраданный цинизм, цинизм  бывалого  финансиста,  Льюис
резонно заметил, что весь этот треп о субсидиях ничегошеньки не  значит.
Пусть для начала эта его "Сфера" подпишет договор, а еще  лучше  -  чек,
вот тогда он порадуется вместе с  Тэдом,  сказал  Льюис,  поглядывая  на
Хелен.
   Тэд сразу сник.
   - Ты прав, старина, - виновато пробормотал он упавшим голосом. Льюису
стало стыдно. - Я не слишком в подобных хитростях  разбираюсь.  Не  дано
мне. Видно, тот малый из "Сферы" сразу раскусил, что перед ним сосунок.
   - Ну зачем уж так, - смягчился наконец Льюис. - Может, они  и  правда
не шутят. Тем более сами сделали первый шаг.  Но  откуда  они  узнали  о
нашем существовании?
   Тэд снова самодовольно просиял.
   - У них ушки на макушке. В Европе полно свеженьких классных  фильмов,
а тут среди них америкашка затесался, то бишь я. И вообще, слухом  земля
полнится. Кто их разберет. Этот  малый,  Шер,  видел  последний  вариант
"Ночной игры" и  очень  нахваливал.  Может,  из  вежливости.  Щадил  мое
самолюбие.
   - Прекрати валять дурака, Тэд. - Льюис резко к нему придвинулся. - Ты
что, ждешь, что я разрыдаюсь от жалости? Если ему  понравилось,  значит,
так оно и есть. Но не значит, что он готов подписать чек на  кругленькую
сумму для твоего очередного шедевра, предоставив тебе carte blanche ,  -
вот и все.
   - Я понимаю, теперь и до меня дошло. И про carte  blanche  тоже  рано
говорить. - Он украдкой посмотрел на Хелен. Потом на Льюиса. И простер к
ним коротенькие ручки.
   - Ты, наверно, догадался, почему я здесь? Я прошу  тебя  вернуться  в
Париж. Без тебя мне не справиться со всей этой кутерьмой. -  Он  перевел
дух. - Потом я попробую справляться. Поедем хоть ненадолго. Раз уж, - он
мотнул головой в  сторону  Хелен,  -  раз  уж  так  получилось.  Так  ты
согласен?
   Льюис кивнул. Он знал цену этому смирению. Ведь не отстанет, пока  не
затащит его в самолет, и как можно скорее. Так и будет сидеть над душой,
пока Льюис не согласится. Льюис посмотрел на Хелен,  Хелен  поймала  его
взгляд. Он понял, что у нее в голове те же мысли, что у него. К счастью,
она заговорила первая:
   - И когда ты хочешь его забрать, Тэд?
   Тэд внимательно осмотрел свои ногти и негромко произнес:
   - А что, если завтра?
 
*** 
 
   Когда Тэд  ушел,  заявив,  что  ему  совершенно  необходимо  обновить
гардероб - то-то удивил! - Хелен и Льюис принялись обсуждать сложившуюся
ситуацию.  Этого  надо   было   ожидать,   сказала   Хелен,   ведь   они
договаривались, что, как только Тэд доведет картину, Льюис снова  начнет
сводить дебиты-кредиты тэдовских творческих  исканий.  Просто  это  "как
только" наступило раньше, чем они рассчитывали.
   - Ты можешь поехать со мной, -  сказал  Льюис,  обнимая  ее.  -  Если
самолет тебе опасен, поплывем на пароходе. Давай, а?  Пусть  Тэд  только
пикнет, я пошлю его к черту. Я хочу, чтобы ты была со мной.  Я  не  могу
без тебя, совсем не могу...
   Он прижался лицом к ее шее, потом поцеловал. А Хелен принялась  мягко
внушать ему, почему ей не стоит ехать с ним. Они перешли в  гостиную  и,
усевшись в пухлые красные кресла, говорили, говорили.
   Льюис был приятно взбудоражен: какие взрослые у них с Хелен проблемы.
Да, она права, у него действительно будет  столько  дел,  они  почти  не
смогут видеться. И вообще, час на самолете - и он в Лондоне.
   Как только выкроит время, прилетит к ней. А  ей  и  впрямь  лучше  не
трогаться с места. Здесь ей покойно и уютно. Ей нужно отдыхать, побольше
думать о себе и о ребенке... Тут Льюис  умолк,  вновь  ощутив  блаженную
радость сопричастности, общей тайны. Они посмотрели друг на друга.
   - Тэд думает, это твой ребенок, Льюис, -  Хелен  прикоснулась  к  его
руке.
   - Пусть думает. Ему-то какое дело,  -  Льюис  пожал  плечами.  -  Это
касается только нас с тобой. Нам самим важно разобраться в себе, в нашем
будущем.
   - Все так неожиданно. Не знаю, что сказать. И еще...  что  мы  скажем
всем остальным?
   Лицо ее сделалось вдруг таким беззащитным. И Льюису в который уже раз
захотелось заслонить ее собой, в такие минуты он ощущал  себя  настоящим
мужчиной. Чем  беззащитней  она  выглядела,  тем  мужественней  он  себе
казался - естественно, а как иначе?
   - Милая ты моя,  -  он  поцеловал  ее.  -  Я  люблю  тебя.  Мы  скоро
поженимся. Я буду заботиться и о тебе и о ребенке. Он будет моим. Он уже
мой. Я постараюсь быть ему хорошим отцом. А что, я люблю детей. -  Льюис
улыбнулся. - Я обожаю своих племянников, можешь спросить у моих  сестер.
Их стараниями я заимел уже  полдюжины  племянников  и  племянниц.  -  Он
старался говорить шутливым тоном, чтобы подбодрить Хелен, но лицо его не
желало слушаться, становясь все серьезнее.
   - Знаешь, - смущенно продолжил он, - мне трудно об этом говорить... в
общем, другие могут не понять... тот же  Тэд.  Лучше  ничего  никому  не
объяснять. Это касается только нас с тобой. Это наша тайна. Я  не  хочу,
чтобы кто-нибудь совал свой нос в нашу жизнь, ведь все опошлят. Если  мы
знаем, на что идем, если доверяем друг другу... если любим друг друга...
   Он все-таки решился выговорить это! Льюис с бьющимся сердцем  смотрел
на Хелен. Лицо ее ласково дрогнуло; голубые глаза сделались серыми,  они
всегда становились  такими,  если  Хелен  была  чем-нибудь  тронута  или
взволнована. Она прижала ладонь к его щеке.
   - Наверное, нам не стоит начинать со лжи,  -  мягко  сказала  она.  -
Совсем не стоит.
   - Это не ложь! - Льюис сжал ее руки. Он так хотел верить в это! -  Не
ложь, а правда, не просто твоя или моя, а наша правда. Понимаешь?
   Элен взглянула на него. Она слышала, как прерывается от волнения  его
голос, видела, как  ждут  его  глаза.  Ей  нравились  эти  глаза.  Такие
искренние - порой даже чересчур искренние, ничего не умеющие скрывать  -
на беду своему обладателю. Иногда он напоминал ей средневекового рыцаря,
готового в блаженном безрассудстве кинуться  со  своим  мечом  на  взвод
автоматчиков. Она переживала за него, но недолго. Ведь это в ее честь он
рвется на поле битвы, перепоясав себя мечом, она была польщена.  Как  же
он хотел, чтобы она согласилась с его словами!  Что  ж,  ей  не  впервой
скрывать от мужчин свои сомнения  и  страхи.  Она  догадывалась,  что  в
большинстве своем все мужчины похожи на Неда Калверта:  ее  сомнения  не
слишком их интересовали.
   Она кивнула, послушно соглашаясь.
   Льюис тут же вскочил и счастливой скороговоркой стал излагать ей свои
планы на ближайшие часы и дни. Он будет  звонить  ей  из  Парижа  каждый
вечер.
   И при малейшей возможности наезжать. Они с Тэдом всегда  договорятся.
Все будет замечательно, все уже замечательно, и так будет всегда. И  еще
у них есть сегодняшний вечер и сегодняшняя ночь, их ночь. Он  и  она.  А
пока он имеет честь  пригласить  ее  на  ужин  в  его  любимый  ресторан
"Каприз". Он снял телефонную трубку и заказал столик на двоих, к  восьми
часам. В половине восьмого  явился  Тэд,  и  стало  ясно,  что  от  него
отделаться невозможно. Льюис  опять  снял  трубку  и  попросил  уточнить
заказ. Нет-нет, все правильно, в восемь, только пусть добавят  еще  один
прибор.
 
*** 
 
   - Да не  хочу  я,  чтобы  он  торчал  здесь  ночью.  Не  хочу.  Пусть
выкатывается.
   Вернувшись с ужина, Хелен и Льюис ретировались в кухню. А Тэд  прочно
обосновался на тахте в их крохотной гостиной. Часы между тем  показывали
полночь. За весь ужин Тэд не вымолвил ни слова,  зато  с  отвратительной
старательностью пожирал  улиток,  пачкая  скатерть  маслом  и  чесночной
приправой. Льюис не знал, куда девать от стыда глаза. Когда к  ресторану
подъехало такси, на котором он с Хелен собирался  вернуться  домой,  Тэд
первым туда юркнул, Льюис ничего не успел сказать. А теперь, пригревшись
у камина, он уже целый час наливался чаем.  Ишь  ты,  в  новом  костюме.
Хелен  и  Льюис  украдкой  наблюдали  за  ним  из  кухни,   сидит   себе
насвистывает, уставившись  в  пространство  близоруким  взглядом.  Ну  и
вырядился, чучело.
   Во-первых, судя по его волосам и бороде, он побывал в парикмахерской.
Во-вторых, обычно мутные стекла очков были тщательно протерты  и  в  них
посверкивали огненные блики. А в-третьих, куда-то подевались  заношенные
джинсы вкупе с пропитавшейся потом рубашкой, стоптанными башмаками  и  с
нейлоновыми носками, издававшими специфический, рыбный почему-то  запах.
Перед тем как облачиться в новый костюм, Тэд явно принимал ванну.
   Тэдова обновка не шла, естественно, ни в какое сравнение  с  вечерней
экипировкой самого Льюиса, элегантного до чертиков.  И  однако  это  был
костюм. Черная тройка. Брюки нещадно впивались в плотные ляжки;  к  тому
же они были коротки и не скрывали кромки тоже коротких черных  шерстяных
носков. Пуговицы на жилете с трудом  выдерживали  напор  мощного  брюха;
черные на шнурках ботинки ослепительно блестели.  Взглянув  еще  раз  на
преобразившегося Тэда, Льюис громко застонал.
   - Ш-ш-ш, услышит, - улыбнулась Хелен.
   - Ну и черт с ним. Пора и честь знать. Еще одна чашка  -  и  будет  с
него. Он уже три вылакал.
   - Мне его попросить, или ты сам?
   - Я сам, - страшным голосом сказал Льюис, - пойду и скажу. Смотри.
   Он решительным шагом двинулся в гостиную, Элен шла сзади;  подойдя  к
камину, он сунул в пухлую лапу Тэда кружку с чаем - ногти, между прочим,
тоже были подозрительно чисты - и сурово изрек:
   - Допивай скорее, тебе пора.
   - Пора? - Тэд растерянно моргнул, потом взглянул на тахту. - Я думал,
прикорну здесь...
   - Зря думал. Пей и уходи. Мы с Хелен  хотим  побыть  одни.  Последняя
ночь, я же уезжаю.
   Льюис был горд собой. Тэд поднял голову: в очках его плясало пламя.
   - Конечно, конечно. Я понял. Как я сам не  додумался,  болван.  -  Он
помолчал. - А что, если где-нибудь в уголочке я...
   - Нет, старик. Никаких уголочков. Хорошо?
   - Хорошо.
   Тэд был сама любезность. Льюис опустился в  кресло  напротив,  усадив
Хелен рядом. Закурив сигарету, он с опаской  взглянул  на  Тэда.  Почему
костюм? Да еще черный?
   - Я  вот  тут  как-то  думал...  -  начал  Тэд,  и  Льюис  озабоченно
нахмурился. Эта фраза не предвещала ничего хорошего, так начинались  его
монологи. Только монолога сейчас не хватало, Льюис еще сдерживался.
   - Я весь внимание, постарайся покороче, ладно?
   - Да, да, - Тэд успокаивающе  махнул  пухлой  ладонью.  -  Это  очень
важно. Важно для тебя. И для Хелен. Ибо думал я именно о ней. Есть  один
весьма   существенный   момент,    который    нам    нужно    оговорить.
Безотлагательно. Следует  решить,  как  мы  представим  Хелен  зрителям.
Особенно американским. Это главное. Тут требуется стратегия.  Я  вам  не
рассказывал о Грейс Келли, о том, как она завоевывала Голливуд?
   - Не помню.
   - Знаете, что она изобрела? Являлась к тамошним мэтрам -  режиссерам,
продюсерам - обязательно в белых перчатках. Белые перчатки! Черт подери!
Дескать, только подступитесь! Я вам не  статистка  какая-нибудь!  И  они
клюнули, Льюис,  клюнули  как  миленькие.  Такая  малость,  перчатки,  а
разговоров  было...  Только  о  ней  тогда   и   говорили:   ах,   какая
необыкновенная! ах, красавица! ах, в  белых  перчатках!  Нам  тоже  надо
придумать для Хелен нечто эдакое. Колоритный штришок.  Только  не  белые
перчатки, второй раз они не сработают.
   - Я могу надеть и черные, -  невинным,  без  тени  сарказма  голоском
вставила Хелен. Ее реплика произвела впечатление: Льюис расхохотался,  а
Тэд долго не мог сообразить, что над ним издеваются. Он тоже усмехнулся,
правда не слишком весело, Хелен сразила его наповал.
   -  У  нас  уже  есть  полезный  задел.  Замужество,  например.  Очень
подходящее. Я имею в виду твою кандидатуру, Льюис, старинный род, богат,
Гротон, Гарвард - подарок судьбы, а не муж. Все эти хрены  с  блудливыми
ручонками, обожающие копаться  в  чужом  белье,  сразу  сделают  стойку,
узнав, что ты ее муж. Гениально. Потрясающе.  Сразу  им  и  вмажем:  эта
женщина  -  высшей  пробы,  она  прекрасна,  она  недоступна,  абсолютно
недоступна. Вот в чем вся соль. Именно в недоступности.
   - Ну да, она действительно недоступна,  и  действительно  выходит  за
меня замуж. Ты доволен?
   - Погоди, Льюис, - Тэд встал и начал красноречиво размахивать руками.
- Мы говорим не о том, что есть. Мы говорим об имидже. Если Хелен  будет
сниматься в наших фильмах, ей нужен подходящий имидж.
   - Если? - Льюис резко поднял голову:  он  почувствовал,  что  сидящая
рядом Хелен напряглась как струна. - Почему вдруг "если"? А кто говорил,
что мы одна команда? Ты. Я. Хелен. "Наилучшая комбинация" - твои  слова.
Забыл, что прочел мне целую лекцию о преимуществах треугольников?
   - Неужели прочел? - Тэд хитровато на него взглянул. - Ну да,  я  мог.
Действительно, лучшие фильмы делаются командой из трех. Это правда,  это
я замечал.
   - Ты это  утверждал.  И  перечислил  мне  целый  список  фильмов.  Он
начинался со всякого старья, "Третий человек", "Унесенные ветром"...
   - Только не "Унесенные ветром". Эту муру я никак не мог назвать.
   - И еще ты говорил тогда же - кстати, до  того  разговора  ты  горячо
убеждал меня в том, что  студии  вымирают,  что  только  независимый  от
всяких студий режиссер, то есть ты сам, сумеет спасти американское кино,
- так вот, ты говорил, что этому режиссеру-одиночке необходима  команда.
Такой же вольный, не зависимый от студии  продюсер  и  звезда.  Женщина,
уточнил ты. Это верняк, говорил ты, единственно правильная основа.  Если
заложим верную основу, потом запросто справимся с любой задачей, с любой
закавыкой. Я же помню твои слова.
   Пока он говорил, бедный Тэд переминался с ноги на ногу,  свирепо  ему
подмигивая. Смех да и только. Льюис прекрасно понимал,  почему  Тэд  так
дергается. Он очень не хотел, чтобы Хелен знала, что он делает ставку на
нее. Чтобы не воображала и не слишком брыкалась, объяснил тогда ему Тэд.
   Тут уже не выдержала Хелен и, нахмурившись, выжидающе  повернулась  к
Тэду:
   - Погоди, какая еще звезда? Так ты говорил Льюису  о  том,  что  тебе
требуется звезда?
   - Возможно, и говорил. В порядке бреда. Ну и что, разве не бывает: ни
с того ни с сего человек становится звездой? -  Он  скользнул  по  Хелен
осторожным взглядом.
   -  А  еще  ты  говорил  о  легенде,  -  бросил  Льюис,   предательски
подтрунивая.
   - Ну, легенда. Легенды с неба не сваливаются. Их делают. - Тэд тут же
ухватился за это слово. - Об этом я и говорю. Пытаюсь сказать. У нас еще
не отработан имидж Хелен. Пока не отработан. Тут надо поломать голову.
   Он  умолк,  потом  снова  плюхнулся  на  стул  и  отпил  глоточек  из
переполненной чашки. Льюис хотел снова его поторопить, но осекся:  Хелен
ловила каждое его слово. Она не сводила  с  него  глаз,  точно  Тэд  был
Моисеем, только что сошедшим с Синая с десятью заповедями под мышкой.
   - Да, тут надо  поломать  голову,  -  почувствовав  ее  интерес,  Тэд
довольно хихикнул. - Надо продумать  все  до  мелочей.  Лицо.  Прическа.
Макияж. Одежда. Мы должны  умело  тебя  подать.  Стиль  -  классический.
Кутюр. Я хочу, чтобы ты выглядела женщиной, а не желторотым  подростком.
Чтобы с первого взгляда было ясно: ты, что называется, предмет  роскоши.
Чтобы все мужики сатанели от похоти, глазея на тебя в  темном  кинозале.
Сатанели и думали: господи, я все бы отдал за такую, но мне не видать ее
как своих ушей, так холодна, так безупречна -  эта  игрушка  мне  не  по
карману...
   - Минуточку, я... - попытался остановить его излияния Льюис. Но Тэд и
ухом не повел.
   - Я хочу от тебя сексуальности, ясно? Чтобы мужики сходили из-за тебя
с ума, чтобы, лежа в постели со своими  женами,  подружками  и  хрен  их
знает с кем, они воображали, что рядом ты. Но при этом они ни на миг  не
должны забывать: ты - мечта и никогда до них не снизойдешь.  Почему?  Да
потому что ты сама чистота, сама невинность. У тебя  настолько  невинный
вид,  что  мужикам  распирает  ширинки.  Это  же  классический  вариант.
Извечный парадокс истинной женственности. Синдром: Артемида и  Афродита,
девственница и она же шлюха...
   - С меня хватит. - Льюис поднялся на ноги. Голос его  был  грозен.  -
Убирайся отсюда, Тэд, сейчас же убирайся.  Я  не  желаю  слушать  всякие
мерзости, и Хелен тоже.
   Тэд хлопнул глазами, но с места не двинулся. На его  физиономии  было
написано искреннее изумление. И  чего  я  на  него  накинулся,  виновато
подумал Льюис. Ведь столько раз выслушивал уже эту муть и не дергался.
   - Прости, Льюис. Хелен, ты на меня не обиделась?  Я  просто  набросал
вам некоторые идейки, объяснил, как делаются такие дела. Может,  не  так
выразился местами. Я же не говорю, что ты на  самом  деле  шлюха,  хотя,
впрочем, и не девственница...
   - Тэд!.. Еще слово, еще одно слово, и я... клянусь...
   - Ну что ты кипятишься,  Льюис,  успокойся.  -  Тэд  глотнул  чаю.  -
Перехожу к главному. Хелен,  ты  не  против?  Постараюсь  быть  кратким.
Вопрос до чрезвычайности важный...
   - Пусть выложит все, Льюис, - сказала Хелен,  продолжая  смотреть  на
Тэда. - А ты, ты можешь нормально объяснить, что тебе нужно?
   - Уговорила. - Он, сдаваясь, поднял пухлую ладонь, Льюис снова сел. А
Тэд принялся загибать пальцы на руке:
   - Итак, первое: манера говорить. Тут у нас все тип-топ,  но  надо  бы
поинтересней. Слишком  четкий  выговор,  слишком  как  у  всех,  слишком
английский.  Не  то,  совсем  не  то.  Нам  бы  не   мешало   подпустить
таинственности... Возьмем ту же Гарбо или Дитрих. Их имена  завораживают
- а почему? Да потому, что их  не  ухватишь,  не  втиснешь  в  привычные
рамки. Говорят вроде по-английски - а не англичанки...
   - Да ну тебя на фиг, Тэд, ясное дело, не англичанки,  -  не  выдержал
Льюис.  -  Одна  шведка,  вторая  немка.  При  чем  тут   твоя   чертова
таинственность?
   - Погоди, Льюис. Не ершись. Это ты знаешь, что одна шведка, а  вторая
немка. Но те, кто сидит в темноте и глазеет на экран, - не знают, а если
и знают, то думают совсем  о  другом.  О  том,  как  она  не  похожа  на
остальных баб. Она из другого теста. Сплошная экзотика. Тайна...
   - Еще раз услышу от тебя слово "тайна", Тэд, и, ей-богу,  я  вышвырну
тебя...
   - Я знаю, что он имеет в виду, - тихо сказала Хелен. - Он  говорит  о
власти. Которую ты имеешь, если ты не такой, как все.  Когда  окружающие
не могут тебя вычислить, понять, что ты собой представляешь...
   - Разве это дает власть? - Льюис с недоверием на нее посмотрел.
   - Иногда. Так мне кажется.
   Тэд с интересом за ними наблюдал. Потом придвинулся ближе.
   - Так о чем бишь я. Тебе, Хелен, нужно поработать над  голосом.  Пока
есть время до следующего фильма.  Он  должен  звучать  загадочней,  быть
дразнящим.  Чуть  меньше   невинности.   Произношение   пусть   остается
безупречным,  но  сдобрим  его  легким,   почти   неуловимым   акцентом.
Французским или итальянским, в общем, желательно европейским. И  чуточку
американского не повредит.
   - Не слишком аппетитный коктейль, - Льюис  повернулся  к  Хелен  и  с
изумлением обнаружил, что она на полном серьезе слушает весь этот  бред.
- Почему бы тебе не продемонстрировать Тэду свои способности, моя милая?
Ему же нужны акценты. Он и не подозревает...
   Льюис тут же пожалел о своих словах, потому что  Хелен  вспыхнула  до
корней  волос.  А  Тэд,  напевая  что-то,   начал   слишком   пристально
разглядывать потолок, потом пол.
   - Он знает, - напряженным от смущения голосом сказала Хелен.
   - Знает? И давно узнал?
   - Да в Риме еще. Хелен развлекала меня  иногда.  -  Тэд  помолчал.  И
устало продолжил:
   - Вернемся к нашим проблемам. Хелен  понимает,  о  чем  я  говорю,  и
знает, что я прав. Есть и более важные детали. Одну  нам  надо  обсудить
обязательно.
   - Как? Неужели только одну? - Льюис был вне себя от злости. Он опять,
как  тогда  в  Риме,  почувствовал   себя   лишним.   Он   ревновал.   -
Действительно, почему только одну? - ехидно поинтересовался он,  вскочив
с места. - Я уверен, у Тэда в запасе еще мильон крайне полезных советов.
Если мы готовы пожертвовать голосом Хелен, хотя, по мне, он вполне хорош
и сейчас, почему бы не пойти дальше? Можно обкорнать  ей  волосы.  Можно
вытравить их пергидролем. А как насчет пластической операции? Или...
   - Или насчет имени, - с неожиданной твердостью подхватил Тэд. -  Надо
что-то придумать. Имя никуда не годится.
   - Это какое же, - наседал на него Льюис. -  Хелен  Крейг?  Или  Хелен
Синклер? Которое вскоре, должен тебе напомнить, она будет носить.
   -  Ни  то,  ни  другое,  -  проворчал  Тэд.  -  Слишком   английские.
Обыкновенные. Нудные. Ну что хорошего - Хелен? Или Крейг. И Синклер тоже
не лучше. Очень пресно.
   - Вот спасибо.
   - Да не психуй ты. Для банкира - блеск, а не фамилия. Правда, правда.
Но для кинозвезды - вернейший провал. Итак, - он побарабанил пальцами по
жирным ляжкам, - остановимся на этом поподробнее.  Вот  смотрите.  Грета
Гарбо - два Г. Мэрилин Монро. Дважды М. И эта новая французская милашка,
Брижит Бардо -  два  Б,  по-французски  звучит  как  "bebe",  малютка...
потряс, а?
   - Потряс-то потряс, - Льюис, остыв, снова уселся в кресло. - Но  ведь
имеются  еще  и  Кэрол  Ломбард,  Бетт  Дэвис,  Кэтрин  Хепберн,   Джина
Лоллобриджида, Марлен Дитрих, да их до хрена. И неплохо  устроились  без
всяких двойных инициалов...
   - Согласен. Я же просто рассуждаю. Пытаюсь что-нибудь придумать.
   Тэд и Льюис глубокомысленно уставились друг на  друга.  И  тут  Хелен
поднялась со своего места. Лицо ее горело. Просто стояла и молчала.  Тэд
и Льюис тоже не решались заговорить, вдруг  почувствовав  себя  неловко,
оттого что совсем забыли о ее присутствии.
   - При крещении меня назвали Элен. У меня и в паспорте это имя,  разве
ты не помнишь, Льюис? - Она помолчала и добавила:
   - Мама всегда называла  меня  этим  именем.  Ей  нравилось,  как  оно
звучит. Она говорила, что оно похоже... похоже на вздох.
   В комнате воцарилось молчание. Льюис заметил, что у Хелен чуть дрожат
пальцы, видно, ей нелегко было заговорить о прошлом. Тэд с непроницаемым
видом почему-то очень внимательно на нее посмотрел.
   - Элен, - изрек он  наконец.  -  Это  уже  интересно.  -  Его  черные
глазки-бусинки снова на миг впились в нее. - Значит, так  тебя  называла
мать?
   - Да, именно так.
   - Ну-ну, - он загадочно усмехнулся. Почувствовав в  его  тоне  что-то
необычное, Хелен пристально на него взглянула, но он  больше  ничего  не
сказал. Только принялся опять что-то  напевать,  это  означало,  что  он
погрузился в размышления. Льюис не сразу понял, что  Тэд  мурлычет  себе
под нос "Марсельезу".
   - И еще... - нерешительно продолжила Хелен. - Деревня, где  я  росла,
называлась Хартлэнд. Мне нравится это название, всегда нравилось... Что,
если...
   Льюис был поражен. Почему она безропотно все это принимает, и даже  с
интересом? Похоже, ей хочется обзавестись новым именем и новым  обликом.
Он уже готов был взорваться, но в  этот  момент  Тэд  поднял  голову.  В
стеклах его очков вспыхнули огненные блики.
   - Харт, - коротко бросил он. -  Хартлэнд  слишком  длинно.  Харт.  Не
просто Харт, а на французский лад, с "е" на конце. Helene Harte. Быть по
сему. Великолепно. Как раз то, что нужно. А тебе как, Льюис?
   Льюис не отвечал, он смотрел на Хелен. Она еле скрывала волнение.  На
щеках полыхал румянец, глаза блестели. Льюис вдруг  рассердился,  нутром
почуяв, что Тэд грубо играет на каких-то неведомых ему, Льюису, но очень
важных  для  Хелен  обстоятельствах.  Как  потемнели  ее  глаза,  какими
огромными  стали  на  этом  точеном   личике...   он   представил   себе
перепуганного, загнанного звереныша: олененка, и колотится  сердечко,  и
смотрит оленьими очами; Harte...
   Как только Тэд отвел от нее глаза, Хелен посмотрела на Льюиса, легким
кивком отвечая на его вопросительный взгляд.  Тайный  знак  только  ему,
Льюису, Тэд тут ни при чем. Льюис сразу воспрянул духом.
   - Я полагаю, это удачный вариант, - с  достоинством  произнес  он.  -
Очень даже.
   - Ну тогда можно отправляться баиньки. - Тэд встал. - Увидимся  утром
в аэропорту, Льюис.
   С этим он и удалился,  немало  их  удивив  -  без  всяких  оттяжек  и
красноречивых взглядов на диван. Ушел - и все. Был - и нет его.  Свобода
была дарована столь неожиданно, что они, не  веря  своему  счастью,  еще
долго с недоумением смотрели друг на друга.
   ...Элен, впервые произнес Льюис, это было позже, в  минуты  близости.
Элен. Действительно, точно вздох. Это имя так ей шло.  Певучее,  нежное,
оно ласкало слух.
   ...Элен, в последний раз произнес он после долгих прощаний и поцелуев
и поехал в аэропорт.
   Элен Харт,  произнесла  Элен,  подойдя,  как  только  Льюис  ушел,  к
зеркалу. Приподняв волосы, она  стала  внимательно  изучать  свое  лицо.
Helene Harte, знаменитая и богатая, будущая звезда, не просто  звезда  -
легенда. Элен Харт, женщина ее грез, которая возвратится  в  Алабаму  на
"Кадиллаке". Элен  Харт,  которая  покажет  всему  Оранджбергу,  и  Неду
Калверту  тоже,  что  она  не  забыла...  Так,  значит,  это   сбудется,
обязательно, раз она так мечтала об этом, так мечтала.
   Она отпустила поднятые пряди волос - из зеркала на нее опять смотрела
Хелен Крейг, обычная девушка. Скоро она станет совсем иной. Отвернувшись
от зеркала, она  с  улыбкой  подумала,  что  подарит  жизнь  сразу  двум
существам - ребенку и своему новому "я".
   Она еще не очень представляла, чем новая  Элен  будет  отличаться  от
прежней, но ничего, как-нибудь образуется. Во всяком случае, новая будет
сильной, ужасно сильной, и недоступной, как и положено звезде, она будет
ангелом мести: осенив крылами, поразит мечом.
   Этой ночью ей снился Эдуард.
 
*** 
 
   Летели месяцы. Льюис жил в двух измерениях, словно у него  было  двое
часов, показывающих совершенно разное время. Одни нещадно его  торопили:
мало сделал, мало сделал... - это часы  для  Тэда;  другие  торжественно
отсчитывали этапы его любви.
   Льюис рьяно начал вникать в киношные хитросплетения. Он рвался назад,
к Элен, но ведь только ради нее торчит он в Париже. Он  хотел  показать,
чего он стоит, явиться к ней в Лондон победителем и  сложить  у  ее  ног
отвоеванные на поле брани  трофеи  -  договоры,  контракты,  подписанные
сметы.  Он  работал  как  одержимый,  на   ходу   постигая   премудрости
кинобизнеса, он знал, что многое может, просто раньше не было  случая  в
этом убедиться.
   Поселился он в обожаемом его матушкой отеле "Плаза Атене", в номере с
видом на дворик. Ступив  на  парижскую  землю,  он  перво-наперво  купил
авторучку, пузырек черных  чернил.  Второй  его  заботой  было  умаслить
портье огромными чаевыми, чтобы тот отдал  распоряжение  в  любое  время
соединять его с Лондоном по телефону.
   Потом он так круто взялся за дело, без продыху назначая одну  встречу
за другой, что даже Тэд разинул рот от удивления. Хваленая  "Сфера",  по
поводу которой Тэд разливался соловьем, была  неуловима,  Льюис  ринулся
налаживать  контакты  с  другими  прокатчиками.  Телефон  разрывался  от
звонков. Льюис ловил людей на слове, не позволяя им  исчезнуть  из  виду
или отделаться от него обещаниями. Он  торговался,  доказывая,  убеждал,
льстил,   запугивал,   клянчил.    Сгодилось    все:    давние    связи,
аристократические  манеры,  неотразимое  его  обаяние.  Он  облетал  всю
Европу, салоны самолета стали ему  так  же  привычны,  как  такси,  день
частенько начинался у него не  с  завтрака,  а  с  очередной  встречи  и
заканчивался встречей полночной.  Его  подвижничество  постепенно  стало
приносить плоды: он научился отличать полные колосья от пустых, и, когда
он вплотную занялся добыванием  денег  для  съемок,  пустых  оказывалось
гораздо больше, чем он рассчитывал.
   Пустышкой  оказался  милейший  Анри  Лебек,   болтун,   каких   мало,
воспылавший к Льюису интересом; он пригласил  Льюиса  отужинать  в  "Тур
д'Аржан" и в тот момент,  когда  им  принесли  блинчики,  недвусмысленно
нащупал под столом Льюисову мошонку. Льюис  сразу  раскусил,  что  шалун
Лебек обыкновеннейший дилетант. Он невольно заставил  Льюиса  вспомнить,
что он и сам далеко не профессионал, ему еще учиться да  учиться.  После
этой встречи он перестал  отвечать  на  звонки  Лебека,  и  тот  занялся
другими прожектами, обиженный не столько его невниманием,  сколько  тем,
что Льюис не педераст.
   А потом еще был стальной магнат из  Германии,  жаждущий  укрыться  от
налогов. И кинофабрика в Риме, опекаемая неким  макаронным  бароном,  он
готов был им помочь, но снимать они должны только на "Чинечита" и  взять
на главную роль баронову подружку. Потом Тэд охмурил каких-то югославов,
у  тех  размах  был  просто  эпический:  они  обещали  правительственную
поддержку и три тысячи дешевеньких югославов в придачу - но съемки, само
собой,  в  Югославии.  Возникли  было  эмиссары  некоего   голливудского
деятеля, который все закидывал удочку и даже вел переговоры с  юристами,
телефонная линия Париж - Голливуд просто дымилась: тридцать семь звонков
за три дня. И вдруг тишина. Льюис позвонил сам и обнаружил, что  деятеля
вышибли с работы.
   Льюис вошел во вкус,  ему  нравилась  вся  эту  кутерьма.  С  азартом
новичка он  кидался  в  драку  и  не  собирался  сразу  сдаваться.  Тэд,
обожающий подраматизировать, время от времени мрачно  изрекал:  "Это  же
джунгли, Льюис. Эти мудаки готовы друг дружку разорвать в клочья".
   Льюис и сам видел, что готовы,  но  ему  все  это  скорее  напоминало
базар, где шныряет жулье.
   А коли так, самому нужно уметь вешать на уши лапшу и обводить  вокруг
пальца любого жулика. И с ходу чуять, как удобней схватить  жертву,  где
ее слабое место - это ой как потом пригодится.
   Бог  с  ними,  с  неудачами,  вечером  он  непременно  возвращался  в
гостиницу. Он звонил Элен: вот она, его настоящая жизнь. Повесив трубку,
Льюис, который терпеть не мог писать письма, вытаскивал свой "Монблан" и
принимался исписывать полудетским почерком кипы  листков  с  гостиничной
маркой.  Письма  к  Элен:  любовные   письма.   "Дорогая   моя,   милая,
единственная... моя жизнь, моя любовь..." Элен получила все до одного, и
ответила на каждое. Ее письма были незамысловаты. Льюис  перечитывал  их
по несколько раз. Таскал их с собой в  кармане  и  снова  перечитывал  в
такси, в ресторане, в самолете, укладываясь спать и  проснувшись  утром.
Они стирались на сгибах и мялись, талисманы его любви.
 
*** 
 
   Элен и Льюис поженились в  январе.  Брачная  церемония  состоялась  в
челсийской ратуше. На Элен было белое шерстяное платье и шерстяное белое
пальто; снова шел снег. Церемониймейстер очень торжественно напутствовал
их;  Льюис  почти  не  слышал  его  слов.   Зал   был   украшен   белыми
искусственными хризантемами. Льюис  старался  не  смотреть  на  Элен,  и
только  когда  он  дрожащими  пальцами  стал  надевать  ей  кольцо,   он
почувствовал, как холодны ее тоже дрожащие пальчики.
   Когда все кончилось, они постояли на крыльце,  глядя  на  заснеженную
улицу. Элен перевела взгляд на свой букет. Прелестные белые розы,  белые
фиалки и белые фрезии. Она осторожно коснулась листьев; чтобы  букет  не
терял формы, чашечки цветов были насажены на проволоку.
   Они провели вместе четыре дня, а потом Тэд  снова  настиг  их  своими
звонками и нытьем. Льюис вернулся к нему в  Париж,  и  началась  прежняя
круговерть: встречи,  встречи  и  письма  к  Элен.  "Моя  милая  славная
женушка"; он был страшно горд, что  имеет  право  так  ее  называть,  он
старался повторять это как можно чаще.
   С  Саймоном  Шером,   представителем   пресловутой   "Сферы",   Льюис
встретился через неделю  после  свадьбы.  До  этого  Шер  был  загадочно
неуловим, Льюис уже подумывал, что все Тэдовы планы их сотрудничества со
"Сферой" - чистый блеф.
   Первое, что услышал Льюис  от  Шера,  было  поздравление  с  недавней
женитьбой, наверное, успел натрепать Тэд; второй была фраза о  том,  что
он тоже учился в Гарварде, правда, в Школе бизнеса. После сего  краткого
вступления Саймон Шер соизволил открыть свой портфель. Он достал  оттуда
несколько аккуратных папок и разложил их на столе. Льюис  тайком  изучал
его: невысокий, подтянутый, в чуть старомодном костюме - на жулика  явно
не похож.
   На протяжении февраля они встречались еще несколько  раз.  Осторожный
Льюис продолжал  искать  другие  денежные  источники,  ему  не  хотелось
становиться заложником недавно неуловимой "Сферы".
   "Сфера" закупила права на прокат "Ночной игры",  и  сразу  забрезжила
надежда на какую-то прибыль, по крайней мере от показа фильма в  Европе.
Тогда он буквально силой заставил  Тэда  накропать  сценарий  очередного
фильма и даже вытянул из него съемочный его вариант,  хотя  Тэд  ворчал,
что сценарий ему  не  указ.  Они  прикинули  бюджет.  Расписали  все  до
последней  детали.  Выбрали  натуру,  получили  разрешение  на   съемки,
распределили роли - пока предварительно, за исключением  Элен  и  Ллойда
Бей-кера,  который  рвался  снова  поработать  у  Тэда.  Они   подобрали
слаженную и оснащенную хорошей  техникой  съемочную  группу.  Льюис  все
держал в своих  руках,  собирал  информацию,  давал  команду,  что  кому
делать, и был страшно доволен собой.
   Уже в начале  февраля  Льюис  мог  вручить  Шеру  увесистую  папку  с
материалами по задуманному фильму - тот взял  папку,  пояснив,  что  ему
необходимо проконсультироваться.  А  Льюис  тем  временем  выкроил  пару
деньков для Лондона. Элен очень просила его встретиться с ее врачом.
   Мистер Фоксворт вежливо поздравил Льюиса с грядущим отцовством;  Элен
в  разговоре  не  участвовала,  демонстративно  вперившись  в   знакомые
пейзажики над докторским столом. Мгновенно оценив его элегантное, сшитое
на Савил-роуд пальто, не менее дорогие часы и ботинки, доктор стал вдруг
очень любезен. Потом он оценил его университетский  выговор  и  привитое
ему с детства тонкое высокомерие - и сделался еще более  любезным.  Надо
полагать, мистер Синклер поместит супругу в  частную  клинику,  с  милой
заботливостью  сказал  он  Льюису,  у  нас  замечательная  муниципальная
медицина, и все же он рекомендовал бы свою клинику  в  Сент-Джонс-Вуд...
При этих словах голос доктора зазвучал тихо и вкрадчиво.
   Льюис,  лечившийся  всю  жизнь  исключительно   у   частных   врачей,
почувствовал  облегчение.  Конечно,   они   воспользуются   предложением
доктора.  Элен  украдкой  метнула  на  мистера  Фоксворта  торжествующий
взгляд.
   От доктора они направились в магазины. Белый дом на  Бонд-стрит.  Там
они купили приданое, самое дорогое, отделанное брюссельскими кружевами и
вышитое прилежными монахинями, купили невесомую, тонкую,  как  паутинка,
шаль, связанную шотландской мастерицей. Еще нужно было подумать о  няне,
им без няни не обойтись, ведь в июне предстоит многонедельное  турне  по
Европе - с "Ночной игрой", надо завоевывать публику. Как удачно,  что  у
сестры Энн Нил оказалась на примете приличная молодая женщина: Льюис уже
успел обстоятельно с ней побеседовать, и рекомендации у нее отличные;  с
каждым днем он все больше входил в роль  взрослого  мужчины,  защитника;
сам Льюис предпочитал называть себя "зрелым мужчиной".
   Однажды, вернувшись ненароком домой, он застал Элен за чтением -  кто
бы мог представить! - "Файнэншл таймс". Льюис не верил своим глазам,  но
она смущенно объяснила, что ее очень интересуют такие вещи, но... но  ей
трудно в них разобраться... Льюис был растроган. Вот где он может  перед
ней блеснуть, ведь он же, черт подери, Синклер, сын известного банкира.
   Ему   вдруг   страшно   захотелось   продемонстрировать   Элен   свои
разнообразные способности: живет с ним  и  ведь  не  знает,  что  он,  к
примеру, замечательно играет в футбол. Он принялся с жаром объяснять  ей
простейшие понятия, растолковывать значение специфических терминов; Элен
слушала  очень  внимательно,  задавая  ему  изредка  вполне  осмысленные
вопросы. Еще полдня они обсуждали положение дел на фондовой бирже, Льюис
был просто на седьмом небе. Сколько он себя  помнил,  ему  вечно  что-то
вдалбливали, вечно надоедали ему всякими финансовыми глупостями, и вдруг
он сам в роли учителя! Да еще учителя собственной жены:  ощущение  почти
эротическое.
   - А это очень трудно, заложить портфель ценных бумаг? - спросила Элен
на следующий день.
   Льюис расхохотался.
   - Конечно, нет! Хочешь попробовать? А что!
   Я помогу тебе - попозже. Когда мы запустим фильм.  Когда  ты  родишь.
Пока тебе и так забот хватит.
   - Да, я знаю, - сказала она с улыбкой послушной девочки.
 
*** 
 
   Ну а в Париже дела со "Сферой" что-то забуксовали.  Саймон  Шер  стал
перекраивать бюджет нового фильма, прицепился  к  некоторым  моментам  в
сценарии. Тэд не ерепенился, быстренько все исправив.
   - Скажи только, чего их душенька желает,  сварганим  в  лучшем  виде,
влепим все, что им угодно. Это же слова, только слова, пусть шуруют  как
хотят, я вывернуться всегда сумею. Пусть только дадут деньги.
   Такая  покладистость  несколько  тревожила  Льюиса,  но  вида  он  не
показывал. Он посмотрел первый вариант "Ночной игры" - Тэд  почему-то  с
маниакальным упрямством не желал показывать ему смонтированный  вариант,
хотя именно эту ленту видело уже пол-Парижа.
   Честно говоря, после просмотра их "Игры" тревожные опасения перестали
мучить Льюиса. Как только эти опасения снова подкрадывались, он  тут  же
напоминал себе, какой замечательный они сотворили фильм. Фильм что надо.
Вроде проще простого, а невозможно оторваться. То грустный до  слез,  то
смешной, ужасно смешной. Старик Тэд знал, что  делал.  Льюис  был  горд,
глядя на экран, он забыл обо  всех  неурядицах.  Он  знал,  что  Тэд  не
подведет, верил в него на все сто, не зря, не зря он в него верил.
   А Элен... он даже не ожидал. Да, он читал, что есть  лица,  созданные
для камеры, и только теперь понял, что это означает. Увидев на экране ее
лицо, Льюис забыл о том, что это его Элен; будто встретил ее  впервые  и
снова влюбился без памяти. Льюис так разволновался, что решил выпить, и,
потягивая из бокала очередную порцию успокоительного, настойчиво пытался
объяснить свое состояние помощнику режиссера Фабиану - отличный малый.
   - Mais, evidemment , - Фабиан  подмигнул  ему  с  лукавой  улыбкой  и
выразительно пожал плечами. - А что ты хочешь, если весь фильм  по  сути
своей - признание ей в любви.
   Льюис  был  неприятно  удивлен.  И  постарался  скорей  забыть  слова
Фабиана.  На  Шера  фильм  тоже   произвел   впечатление,   он   смотрел
окончательный его вариант. Потом он  посмотрел  "Игру"  снова  в  начале
апреля,  на  сей  раз  в  окружении  своих  советников   и   помощников.
Промелькнули еще две недели, судьба фильма никак не  решалась,  и  Льюис
начал терять терпение. В конце апреля  Шеру  опять  приспичило  смотреть
"Ночную игру", уже вместе с главой "Партекса",  техасцем  по  имени  Дрю
Джонсон.
   Льюису очень это не нравилось. И  он  презирал  техасцев.  Чуяло  его
сердце, затянется  эта  история  на  долгие  месяцы  и  кончится  ничем,
знакомая перспектива. Еще один мыльный пузырь.
   Но приходилось мириться с выкрутасами "Сферы": после четырех  месяцев
каторжной работы пока не было заключено ни одного официального договора.
   Дрю  Джонсон  всем  своим   видом   оскорблял   Льюисово   бостонское
чистоплюйство.  На  устроенном  специально   для   него   просмотре   он
присутствовал с супругой,  ее  звали  Билли.  Она  блистала  платьем  от
Живанши;  зато  на  муженьке  была  стетсоновская   широкополая   шляпа,
ковбойские башмаки и башмачный шнурок вместо галстука.  Льюис,  сидевший
сзади, взирал на него с гневным презрением.
   После фильма он и чета Джонсон отправились ужинать в "Гран Февур".  О
фильме  ни  звука.  Потом  перекочевали  в  кабаре   "Бешеная   лошадь",
прославившееся на всю Европу  своими  ядреными  шуточками.  Дрю  Джонсон
кутил  напропалую.  Он  гикал.  Он  радостно  бил  в  ладоши.  Он  лакал
шампанское без передыху. Льюис с  пуритански-постной  физиономией  молча
пялился на голых танцовщиц, испытывая непривычную  брезгливость.  Ни  их
замечательно увесистые груди, ни стройные ляжки, ни соблазнительные позы
совершенно его не возбуждали.
   За техасцем и  его  женкой  прикатил  черный  "Роллс-Ройс  Фантом"  -
отвезти их за город; они остановились у друзей; стиснув на прощание руку
Льюиса в своей огромной лапе, весельчак Джонсон пригласил нанести ему  с
утречка визит на борту личного самолета.
   Вернувшись в гостиницу, Льюис, по обыкновению, написал письмо Элен, а
потом... потом им овладела такая безысходность, что  он  чуть  не  бился
головой об стену. На следующее утро Льюис, уже не сомневаясь в том,  что
патрону "Партекса" фильм не угодил и все теперь  летит  к  черту,  тащил
себя в аэропорт Орли.
   Личный самолет оказался "Боингом-707", ни  больше  ни  меньше.  Стены
салона были обтянуты уникальной старинной тканью. К обивке были намертво
привинчены две  рамки,  в  них  красовались  холсты  Ренуара  и  Гогена,
которыми мог бы гордиться и луврский Jeu de Paumes .
   Льюис с отвращением пробежал взглядом по салону и уселся на  кушетку,
сработанную в XVIII веке, к которой присобачили  еще  пристежные  ремни,
потом попросил томатного сока.
   - Томатного сока? - белые кустистые брови техасца поползли  вверх.  -
Что это вдруг? Билли, дорогая, брякни в колокольчик. Пусть нашему  другу
подадут что-нибудь стоящее.
   - Спасибо, не беспокойтесь, - с безупречным до  омерзения  английским
выговором поблагодарил Льюис. - Сейчас только девять  утра,  и,  похоже,
мне  нечего  праздновать.  -  Он  вежливенько  помолчал,  но  потом  его
прорвало:
   - Охота вам водить меня за нос и попусту отнимать у меня  время?  Вам
неприятен наш фильм? Верно?
   - Прямо-таки и неприятен? - техасец улыбнулся. - Откуда вы взяли?  Вы
ошибаетесь.
   - Неприятен. Не понравился. Или вы его  просто  не  поняли.  В  любом
случае  неясно,  чего  ради  я  здесь  торчу,  не  отправиться  ли   мне
восвояси...
   Поставив стакан, он поднялся и пошел к выходу. Да ну  их  на  фиг  со
всем их антиквариатом, Ренуарами и прочими штучками. У  двери  он  резко
обернулся:
   - А фильм-то стоящий, - сказал он. - Может, даже  шедевр.  Это  видно
невооруженным глазом, мне по крайней мере. И я лягу костьми, но дам Тэду
возможность снять новую ленту. Захотите вы нам помочь - не захотите, это
дело десятое.
   Воцарилось молчание. Техасец посмотрел на жену и почему-то  расплылся
в улыбке. Потом вдруг откинул голову и разразился мощным гоготом.
   - Представляешь, я было принял тебя за скопца.
   Ты представляешь? Нет, все же бостонские ребята не промах.
   С этими словами великолепный экземпляр  бронзового  громилы  в  шесть
футов  пять  дюймов  протянул  руку  и  направился  к  двери.  Не  менее
великолепный, но чуть более компактный  экземпляр  лощеного  бостонского
питомца с опасливой брезгливостью смотрел на его лапищу.
   С лица техасца куда-то  делась  пьяная  ухмылка,  он  был  совершенно
серьезен. Голубые глаза пытливо вперились в светло-карие глаза гостя.
   - Не горячись, парень. Сдается мне,  что  даже  в  твоем  Бостоне  не
возбраняется скрепить сделку рукопожатием. - Он выдержал паузу. -  Вчера
вечером я дал добро на финансирование вашего фильма. Юристы не очень вас
пощипали, и практически все деньги вы получите целенькими.
   Льюис недоверчиво на него посмотрел, потом пожал протянутую лапищу  и
наконец улыбнулся:
   - Знаете, я думаю, мне пора менять свои привычки. Сейчас бы  я  выпил
что-нибудь покрепче томатного сока.
   - Откупорь нам виски, Билли! - завопил Джонсон.
 
*** 
 
   Договор со "Сферой" был  подписан  первого  мая.  Льюис  с  гордостью
поглядывал на  папку  с  полестней  убористо  напечатанных  страниц.  Из
договора следовало, что они с Тэдом открывают  собственную  студию.  Они
назвали ее "Мираж" - изыски Тэда - и именовались теперь "содиректорами",
что было засвидетельствовано  их  подписями:  неказистой  едва  заметной
закорючкой Тэда и старательно выведенной черными чернилами - Льюиса.
   В тот знаменательный день он перво-наперво набрал телефон Элен, потом
- отца. Ох и долго Льюис ждал этой минуты. Пункт за пунктом  он  излагал
отцу  итоги  своей  кинодеятельности:  каждое  слово   было   снайперски
рассчитано. В  обороте  миллионов  шесть.  Видимо,  можно  надеяться  на
долгосрочное сотрудничество. Студия  "Сфера",  "Партекс  Петрокемикалз".
Дрю Джонсон.
   Сначала отец раздраженно его  перебивал,  потом  слушал  молча,  чуть
погодя стал задавать вопросы - проверил: Льюис был во всеоружии,  так  и
сыпал цифрами по трансатлантическому кабелю, и в конце концов он услышал
в отцовском голосе то, о чем мечтал годами, - уважение.
   Льюис улыбнулся.
   - Да, кстати, я женился, - как бы между прочим добавил он  и  повесил
трубку.
 
*** 
 
   Льюис надеялся, что рождение их студии совпадет с рождением  ребенка.
Но не сбылось. Младенец  не  собирался  пока  появляться  на  свет.  "Не
волнуйтесь, не волнуйтесь, - успокаивал мистер Фоксворт. -  Первородящие
матери частенько перехаживают срок".
   Льюис нервничал;  только  шестнадцатого  мая,  уже  к  ночи,  у  Элен
начались схватки. Льюис домчал ее на такси на Сент-Джонс-Вуд. В  клинику
тотчас прибыл доктор,  экипированный  своим  жемчужно-серым  костюмом  и
любезной улыбкой.
   Льюис метался по приемному покою. Он уже извел две пачки  сигарет.  В
четыре утра - то есть уже семнадцатого мая - в  дверях  появился  мистер
Фоксворт, развязывающий тесемки зеленого хирургического халата. Льюис не
сводил с  него  глаз,  почему-то  ощущая  себя  зрителем  в  кинотеатре.
Действительно похоже на кино. Только интересней - и страшнее. Мгновение,
когда он в ужасе ждал слов доктора,  показалось  ему  вечностью.  Сквозь
клубы сигаретного дыма он  разглядел  на  лице  доктора  снисходительную
улыбку. Мистера Синклера можно поздравить. У  него  прелестная  дочурка,
просто красавица.
   Льюиса проводили к Элен. От волнения его знобило.  Доктор  и  сиделка
деликатно удалились. Элен держала на руках аккуратный,  обернутый  белой
вязаной шалью сверточек.
   Элен подняла глаза, и Льюис подошел к постели. Заглянув  под  ажурный
шалевый уголок, он увидел крохотное точеное личико. Глаза  девочки  были
закрыты, она деловито насупила невидимые  бровки,  будто  изо  всех  сил
старалась  спать.  Когда  Льюис  к  ней  наклонился,  девочка  состроила
сердитую  гримаску,  маленький  рот  требовательно  приоткрылся,  и  она
беспокойно завертела головой, потерлась щечкой  о  шаль.  Что-то  ей  не
нравилось. Она поднатужилась и  высвободила  кулачок.  Очень  пухлый,  в
ямочках,  перетянутый  у  запястья,  игрушечные  пальчики  сжимались   и
разжимались, и Льюис заметил, что у нее  есть  даже  ногти,  похожие  на
перламутровые ракушки. Они успели отрасти.
   К глазам  Льюиса  подступили  слезы.  Едва  дыша,  он  прикоснулся  к
шелковистой  младенческой  коже.  Девочка  снова   стала   крутиться   с
недовольным кряхтением; шаль соскользнула  с  ее  головки.  Она  тут  же
открыла глаза, будто и впрямь не хотела расставаться с теплой  шалью.  У
Льюиса упало сердце. На голове оказалась шапка густых, черных как  смоль
волос. А глаза были синие-синие, невероятно синие.
   - Правда красавица? - с чуть заметной тревогой спросила Элен.
   - Прелесть.
   Льюис хотел потрогать черные шелковистые волосы,  но  отдернул  руку,
увидев, что ребенок таращится на него широко открытыми, еще не  умеющими
видеть глазами. Он так мечтал, чтобы волосы у ребенка были светлые,  как
у него или у самой Элен, так надеялся... Льюис готов был убить  себя  за
эти мысли и внезапное чувство горечи. Если его задела такая ерунда,  что
же ждет его дальше? Стараясь себя не выдать,  он  поспешно  обернулся  к
Элен и накрыл ладонью ее пальцы.
   - Какие чудесные глаза, и сама она... я... мне... - Он и сам  слышал,
как фальшиво звучит его голос.
   Слава богу, Элен ничего не заметила. Оторвав  глаза  от  дочери,  она
доверчиво и нежно улыбнулась ему.
   - Синеглазка. Такого цвета бывает спинка у зимородка.
   Льюис еще раз внимательно пригляделся. Нет, у зимородка совсем другой
оттенок. Элен внезапно сжала его руку.
   - Хорошо, если они останутся такими яркими, - выдавил из себя Льюис.
   Они решили назвать ее Катариной. Потому что у нее  была  треугольная,
похожая на кошачью мордашка, а широко расставленные  ярко-голубые  глаза
напоминали Льюису глаза сиамского котенка, который  жил  у  его  матери.
Очень скоро Катарина превратилась просто в Кэт, в Киску.
   Как  и  все  кошки,  Кэт   была   существом   очень   независимым   и
требовательным. Когда Элен или Льюис держали ее на руках, она глазела по
сторонам, не обращая никакого внимания ни на их ласки, ни  на  агуканье.
Но стоило уложить ее в кроватку  -  накормленную  перед  сном,  вымытую,
сухую, - она принималась блажить.
   Она кричала все громче, все пронзительней, пока ее снова не брали  на
руки. Она замолкала, покуда не оказывалась в кроватке.  В  первое  время
Льюиса это даже развлекало, но чем больше он не  высыпался,  тем  больше
свирепел. Зато Элен стойко переносила  бессонные  ночи,  при  первом  же
писке послушно вылезая  из  кровати.  Дни  стали  походить  на  какой-то
бесконечный  конвейер:  бутылочку  прокипятить,   бутылочку   наполнить,
перепеленать, промокнуть, присыпать... Иногда он готовил молочную  смесь
или  кормил  Кэт  из  бутылочки,  в  те  редкие  минуты,  когда  она  не
капризничала, но пеленки... нет, это совсем не мужское занятие.
   Через пару недель он попытался завести речь о няне, ведь все равно им
скоро нужно будет уезжать в Париж. Элен категорически отказалась.  Тогда
они в первый раз и  поссорились.  Льюис  кричал,  что  ей  нужен  только
ребенок, а на него ей плевать, в довершение приятной беседы он  уговорил
полбутылки виски, после  чего,  естественно,  заснул,  "зато  выспался",
огрызнулся он на следующее утро.
   Еще через день, окончательно оправившись от похмелья, он почувствовал
раскаяние. Если бы хоть любовью можно было заниматься, вздыхал Льюис, он
не ощущал бы себя лишним. Но врач запретил, на  целый  месяц,  а  тонкие
намеки Льюиса на то, что имеются иные способы облегчить  его  страдания,
Элен пропускала мимо ушей. Забравшись вечером под одеяло, она  мгновенно
засыпала; он лежал рядом, изнемогая от жгучей обиды и желания, нервы его
были натянуты до предела. Лежал  и  ждал,  когда  начнется  младенческий
крик. Часом раньше, часом позже - все равно ведь начнется; обычно  ждать
приходилось недолго.
   Между тем к концу второй недели участились  звонки  Тэда,  пора  было
собираться в Париж; Льюис часто ловил себя на том, что с непростительной
укоризной   всматривается    в    треугольное    личико    Кэт.    Какая
несправедливость. Он не чувствовал, что это его дочь, хотя так  ждал  ее
рождения. И теперь он должен был делать вид, что любит ее, он  дал  себе
обещание заботиться о ней -  а  что  получает  взамен?  Кто  оценит  его
жертву, его великодушие? Никто!
   Он решил пока не выяснять отношений. Лучше промолчать. Тем более  что
в тот день они ждали няню, а через три дня должны были  ехать  в  Париж.
Только вдвоем.
   И вот наступил долгожданный день. Льюис  втайне  ликовал.  Не  только
потому, что они побудут наконец  вдвоем  и  ему  дадут  выспаться  после
бессонных ночей, главное - он настоял-таки тогда на своем. Хотя Элен  ни
в какую не хотела  уезжать  без  дочери.  Изводила  до  самой  последней
минуты.
   Но Льюис был неумолим, перечисляя в ответ  на  уговоры  столь  веские
аргументы, что Элен нечего было возразить. Турне затеяно ради рекламы их
фильма. А зачем тащить с собой такую крошку? Ведь все равно  у  Элен  не
будет свободной минуты - интервью, фотографы, встречи со зрителями; ведь
на ней же держится фильм. Льюис не сомневался, что Тэд сказал бы  ей  то
же самое, и с легкой совестью повторял это  снова  и  снова.  И  вообще,
какие-то несчастные три недели, Элен утром и вечером будет звонить сюда,
няня у них опытная, гораздо опытней самой Элен, ввернул  Льюис,  а  если
что, и Энн Нил всегда выручит. По правде говоря, эта Энн надоела  Льюису
хуже горькой редьки, типичная лесбиянка, чует его сердце, неспроста  она
такая добренькая, небось хочет совратить Элен. Но в  качестве  аргумента
ему сгодилась и она.  Вдвоем  они  наверняка  справятся,  твердо  сказал
Льюис.
   - И потом, ты не только мать Кэт, ты еще и моя жена, - веско заключил
он. Немного подумав, добавил:
   - И актриса.
   На самом деле Льюиса не трогала ни премьера,  ни  свора  журналистов,
которые, по словам нанятого Тэдом рекламщика, умирают от любопытства. Он
мечтал о номере в "Плаза Атене", о полюбившемся ему балкончике, где  они
вдвоем будут завтракать, греясь на первом весеннем солнышке; он мечтал о
широчайшей двуспальной кровати, где можно будет неторопливо, со  вкусом,
предаваться с Элен любви, не  боясь,  что  по  нервам  вот-вот  полоснет
надсадный плач Киски.
   Какой радостью - давно забытой - было вести Элен к черному  лимузину,
который должен был домчать их в аэропорт. Как легко вдруг стало на душе.
А Элен все тянула. В дверях стояла Мадлен с Кэт на руках, за  ее  спиной
Энн, которая почему-то смотрела на небо; Элен никак не  могла  заставить
себя уйти. Льнула к дочери. Целовала ее. В тысячный раз твердила Мадлен,
что и как нужно делать. Льюис,  уже  в  машине,  барабанил  пальцами  по
колену. Уже девять. Он высунул голову из окошка:
   - Элен! Поторопись. Мы опоздаем на самолет. Элен пришлось  оторваться
от дочери. Она забралась  на  заднее  сиденье.  Молча.  Только  щеки  ее
горели.
   Как только автомобиль тронулся, Льюис сжал  в  ладонях  ее  руку.  На
полдороге к Хитроу он уже забыл о своей досадной неприязни к малышке. На
расстоянии Кэт снова казалась ему чудным ребенком.  Он  провел  пальцами
Элен по своему бедру, потом притиснул их к паху.
   - Это будет наш второй медовый месяц, - тихо сказал он.
 
*** 
 
   Как  только  черный  лимузин  скрылся  за  поворотом,  Энн  и  Мадлен
переглянулись. Энн посмотрела на часы, потом на спящую Кэт. Задержавшись
еще немного у открытой двери, они вернулись в дом.  Чуть  погодя  Мадлен
покормила девочку  и,  перепеленав,  уложила  в  кроватку.  Стараясь  не
шуметь, на цыпочках спустилась в гостиную.
   Энн  курила  у  камина,  задумчиво  глядя  на  огонь.  Женщины  опять
переглянулись и выжидающе прислушались. Так прошло пять  минут.  Десять.
Пятнадцать. Ни звука.
   Мадлен, которая родилась в Ландах , образование получила в  элитарном
английском Нортлендском колледже, которая четыре года успела проработать
няней в яслях, между прочим три из них вместе с сестрой Энн, от нее  она
и получила отличные рекомендации, "очень опытная няня". Мадлен вздохнула
и тоже села у камина. Чуть пожав плечами, она взглянула на Энн:
   - Incroyable . Она будто знала.
   Ничего ей не ответив, Энн потушила  сигарету.  Посидев  еще  немного,
отправилась к себе в студию взять портрет  Элен,  законченный  ею  месяц
назад. Вернувшись, она с досадой посмотрела на холст: нет,  ей  все-таки
не удалось передать то, что она хотела. Не удалось схватить нечто важное
в этом прекрасном лице. В  последний  раз  с  раздражением  взглянув  на
портрет, она принялась осторожно его упаковывать. Это  занятие  отвлекло
ее от угрызений совести. Она любила Элен, и ей не слишком нравилась  вся
эта затея.
   В десять Мадлен, которой тоже было не по себе, пошла на кухню  варить
кофе. В десять тридцать, секунда в секунду, раздался телефонный  звонок.
Женщины вскочили и молча переглянулись. Энн не спеша затянула  последний
узелок на веревке и сняла трубку.
   Старинный ее друг, Кристиан Глендиннинг, она  знала  его  с  детства,
сообщал, что Льюис и Элен десять минут назад поднялись по трапу. Самолет
только что улетел.
   - Никакой паники, - твердо сказал Кристиан, когда Энн кинулась что-то
ему объяснять. - Я сейчас позвоню на Итон-сквер. Он будет  у  вас  через
пятнадцать минут. Если не раньше.
   Черный "Роллс-Ройс" плавно  подкатил  к  коттеджу  уже  через  десять
минут. Энн пошла открывать, а  Мадлен  встала  у  окна.  Она  сразу  его
узнала, и неизменный черный его  костюм...  вот  он  идет  по  тротуару,
подходит к двери...  Радостный  возглас  Энн,  потом  дверь  в  прихожей
отворилась.
   Мадлен залилась румянцем. Он здесь, тот, кто был так добр к ней и  ее
сестричке, и к маленькому Грегуару, ради него она взошла бы на костер...
   Увидев его, она сделала неловкий реверанс.
   - Мадлен.
   - Monsieur le baron...
   Ему не пришлось задавать вопросов, женщины все поняли по его глазам и
вдруг затвердевшим скулам. Энн затворила дверь.
   - Она наверху. В комнате справа. Спит.  Эдуард  мягко  коснулся  руки
Энн.
   - Не волнуйтесь. Я недолго, обещаю вам.
   Они слышали, как он поднимается, и вот шаги замерли. Скрипнула дверь,
потом - не сразу - захлопнулась.
   Мадлен,  девушка  очень   романтичная,   чего   никак   нельзя   было
предположить, взглянув на это суровое смуглое личико, опять  со  вздохом
опустилась на стул. Энн Нил, к романтизму абсолютно  не  склонная,  была
настолько  потрясена  лицом  Эдуарда,  что  тоже  села,   очень   прямо,
отсчитывая минуты, в  которые  она  рискнула  пожертвовать  своей  новой
дружбой ради дружбы старой. Ей вспомнилось, когда  она  впервые  увидела
Эдуарда, как раз в день его шестнадцатилетия,  и  тот  ужасный  поход  в
театр, затеянный Жан-Полем. Ради Изобел, ради нее одной она решилась  на
сегодняшнее, она так ее любила, и ради Эдуарда, конечно,  он  всегда  ей
был симпатичен, хотя она не понимала  его.  Все-таки  мужчины  кошмарные
мазохисты. Ну кому, кому нужны эти муки? Энн  пожала  плечами  и  нервно
затянулась новой сигаретой.
   Тем временем Эдуард, боясь  пошевелиться,  склонился  над  кроваткой.
Девочка уже не спала; молча размахивая перед собой  стиснутым  кулачком,
она бессмысленно смотрела на Эдуарда. А он не мог отвести глаз  от  этой
миниатюрной копии его самого. Элен передала ей свои безупречные черты  и
бледно-золотистую теплоту кожи, но эти черные как смоль  волосы,  как  у
него и у его отца, но эти темные,  неповторимого  оттенка  синие  глаза,
опушенные темными ресницами, - это, конечно, глаза рода де Шавиньи.  Тут
девочка моргнула, как бы молча с ним соглашаясь, и он наклонился  ближе.
Ведь у него так мало было времени.
   Эдуарду очень редко приходилось держать  на  руках  младенцев,  и  он
очень нервничал. Дрожащими  руками  он  распеленал  маленькое  тельце  и
осторожно подсунул ладонь  под  круглый  затылок.  Он  боялся,  что  она
расплачется, но  она  молча  смотрела  на  него  томно-пьяным  взглядом,
неопределенным, как у всех новорожденных. Эдуард поднял девочку.  Сердце
его сжалось от боли, как только  он  ощутил  у  себя  на  руках  хрупкое
невесомое тельце. Еще раз посмотрев на маленькое  личико,  он  осмелился
прижать ее к своему плечу. Шелковистые волосы слабо щекотали  ему  щеку.
Он вдохнул теплый молочный запах младенческой  кожи.  Потом  ее  головка
наклонилась, и  она  чуть  слышно  рыгнула,  видимо,  это  доставило  ей
удовольствие. Эдуард легонько ее шлепнул,  и  она  вдруг  ткнула  сжатым
кулачком в самые его губы.
   Маленький рот стал  жадно  что-то  искать,  потом  раскрылся,  сладко
зевая. Какой узкий розовый язычок, точно у котенка. Эдуард согнул  палец
и поднес его к ищущему рту. Девочка принялась старательно его сосать,  и
так сильно... потом почему-то расплакалась.  Плач  ее  напоминал  икоту,
личико сразу сморщилось, покраснело. Сам не зная почему, Эдуард  сильнее
прижал ее к плечу. Плач прекратился.
   Подождав, когда она  совсем  успокоится,  он  осторожно  опустил  ее,
поддерживая обеими ладонями. Потом снова  заглянул  в  ее  синие  глаза,
которые смотрели на него очень серьезно.
   - Настанет день, - сказал он ей, своей дочке. - Обязательно настанет,
когда я вернусь к тебе. Обещаю.
   Уложив дочку в кроватку, он заботливо ее укутал.
   Постоял над ней еще немного, зная, что надо, надо уходить,  иначе  он
просто не сможет уйти отсюда... Он решительно развернулся и направился к
лестнице. Дверь во вторую спальню была  слегка  прикрыта,  и  в  просвет
виднелась медная спинка двуспальной кровати. Эдуард отвел глаза.
   Он спешно попрощался с женщинами; Энн вручила ему портрет  Элен,  она
писала его по просьбе Эдуарда.
   Он до вечера не решался распаковать портрет. И  тогда  только,  зная,
что теперь ему уже никто не помешает, он сорвал бумагу -  и  долго-долго
смотрел.
   В тот же вечер, но позже, он ужинал с  Кристианом,  который  какое-то
время не задавал ему вопросов, но наконец не выдержал.
   - И что ты надумал?  -  спросил  он,  выпив  для  храбрости  изрядное
количество виски.
   Эдуард, как всегда невозмутимо-спокойный, был искренне  удивлен  этим
вопросом.
   - Как что? Ждать. Что же еще?
   - Ждать? И сколько? - вырвалось у Кристиана; сам он  терпеть  не  мог
ожиданий.
   - Сколько требуется, - услышал он в ответ.
   Кристиан   вздохнул.   Ему   страшно   хотелось   заставить   Эдуарда
действовать, и немедленно. Но он знал, что это бесполезно.  Эдуард  умел
ждать, и его терпение всегда  вознаграждалось.  Тысячи  мелодраматически
завлекательных планов пронеслись в горячей голове Кристиана.  Но  только
он открыл рот, как его друг - так он и  знал!  -  деликатно,  но  твердо
перевел разговор на другую тему.
 
ЭДУАРД 
 
Париж - Сен-Тропез 
1962 
 
   - Представляете, рак,  -  выдержав  для  приличия  паузу,  Филипп  де
Бельфор принял из рук Эдуарда стакан  с  виски,  потом  с  торжественной
многозначительностью покачал головой. - Кошмар. Еще  полгода  назад  был
здоровяк, каких мало. Все на покой  собирался,  мог  себе  позволить,  я
слышал, он  очень  удачно  поместил  свои  капиталы.  Мы  с  ним  как-то
завтракали, он тогда устриц заказал. Я и говорю ему: "Бришо, ты везучий,
всегда знаешь, на что ставить. А чем ты будешь заниматься на  пенсии,  у
тебя же будет куча свободного времени?" И знаете, что он ответил?  "Буду
тратить деньги, Филипп, - так и сказал. - Я столько лет их  копил,  пора
уже и тратить. Надо жить сегодняшним  днем,  завтрашнего  у  меня  может
просто не оказаться".
   Его постная физиономия на миг  исказилась  от  тайной  злобы.  Но  он
быстренько взял себя в руки.
   - И ведь действительно не оказалось  завтрашнего  дня.  Полгода  -  и
конец. Кошмар. Непостижимо. Бедняга Бришо. Особой дружбы между  нами  не
было, но не о том речь. Никто не волен знать, что ему  уготовано.  М-да,
да. Sunt lachrimae rerum - сразу вспомнилось мне. "Плачем о жизни" - так
точно. Впрочем, бедняга Бришо не слишком увлекался поэзией.
   - "Плачем о вещах", - негромко возразил Эдуард.
   Де Бельфор поднял взгляд от стакана.
   - Что-что?
   -  Rerum.  Тут  имеются  в  виду  "вещи",  а  не  "жизнь".   Вергилий
специально, наверно, выбрал слово с двояким смыслом.
   На сей раз на физиономии Бельфора мелькнуло раздражение, но он  снова
взял себя в руки.
   - Согласен. Что делать, забываю, никогда не был силен в  классике.  -
Помолчав, он тяжко вздохнул. - Кого жаль, так это его жену.  Одиночество
страшная штука. Наверное, они были  привязаны  друг  к  другу.  И  вдруг
такое... Вы были на похоронах?
   - Был.
   - Я очень хотел пойти. Но, увы, обстоятельства  не  позволили.  -  Де
Бельфор слегка поерзал на стуле. - Обстоятельства сильнее нас. У меня не
было  ни  секунды.  Очередные  переговоры  в  Лондоне,  как  раз   самый
ответственный  этап.  Безумно  ответственный.  Я  не  мог  пустить   эти
переговоры на самотек, слишком большой риск.
   - Понимаю, понимаю, - вежливо посочувствовал Эдуард.
   Он выжидал. Было уже почти шесть часов; они сидели  в  дальнем  конце
кабинета,  предназначенного  для  неофициальных  встреч,   обставленного
предельно  просто.  Строгие  обитые  черной  кожей  кресла,  строгий  из
хромированного стекла столик,  полотно  Поллока  на  стене:  де  Бельфор
поглядывал на картину прищуренными глазами, будто прикидывал ее размеры.
   Эдуард, рассчитывавший еще два часа  поработать,  потом  поужинать  с
Кристианом, потом отправиться к матушке  на  день  рождения,  уже  терял
терпение. Де Бельфор очень настаивал на встрече и вряд ли явился к  нему
в офис, чтобы оплакать потерю Бришо. Что-то было у него на  уме,  но  он
умел напустить туману. К своей цели он подкрадывался кругами, точно краб
к жертве.
   Вот и теперь он был подозрительно задумчив  и  машинально  передвигал
стакан к себе и обратно. То ли скорбел о своем недавнем соратнике Бришо,
то ли изучал собственное холеное отражение в стеклянной столешнице, поди
догадайся.  Одно  Эдуард  знал  точно:  в  последнее  время  де  Бельфор
предпочитал неофициальные встречи. Предлоги для встреч он находил сугубо
деловые, но явно старался придать  этим  встречам  некую  фамильярность,
эдакую родственную теплоту. Таились, таились  тут  и  иные  причины.  Не
только желание добиться повышения по службе - это-то  было  очевидно,  -
но, похоже, де Бельфор почему-то  не  мог  без  них  обойтись.  Не  мог,
несмотря на едва сдерживаемое отвращение...
   - Да, кстати, о  ценах  на  отели  Ролфсона,  -  сказал  де  Бельфор,
помолчав чуть дольше, чем  обычно.  -  Я  бы  хотел  обсудить  некоторые
моменты, если вы позволите...
   - Я весь внимание.
   Все выглядело очень  убедительно:  естественное  волнение  по  поводу
давно  запланированной   бароном   де   Шавиньи   покупки   целой   сети
престижнейших английских отелей. Де  Бельфор  возглавлял  у  де  Шавиньи
гостиничное дело; это была солидная должность, де Бельфор  неплохо  себя
зарекомендовал в качестве администратора:  хваткий,  напористый.  Эдуард
исподволь к нему приглядывался. И решил доверить  ему  гостиницы,  пусть
при них и остается, пусть это  будет  его  царство;  однако  де  Бельфор
рассчитывал на другое.
   Но пока он помалкивал о своих  амбициях.  Он  уже  не  тот  недотепа,
который сдуру связался с таким слабаком, как покойный  Бришо.  Теперь-то
он  умел  не  доводить  удобную  независимость  до  опасной  черты,   до
откровенной оппозиционности. Не надо лезть в бутылку из-за пустяков.  Де
Бельфор ждал, и Эдуард знал это, ждал дня, когда  можно  будет  раскрыть
карты, взять реванш. Лучше бы с этим типом не  иметь  дел,  думал  порой
Эдуард,  проще  говоря,  избавиться  от  него.  Но  он   почему-то   ему
потворствовал.   Выслушивая   прожекты   де   Бельфора,   которые    тот
действительно не мог осуществить без его помощи,  Эдуард  никак  не  мог
понять, почему он терпит этого выскочку.
   Наверное,  потому,  что  он  развлекает  его,  решил  де  Шавиньи,  с
интересом наблюдая, как  тот  допивает  свое  виски.  Эдакий  придворный
Кассио в его компании, на амплуа злодея в табели о рангах. Неужели я так
устал, что мне нужен  катализатор  вроде  этого  пакостника,  с  горечью
подумал Эдуард, неужели только его "соперничество" заставляет меня  быть
все время начеку, в рабочей форме?
   - Стоит ли нам и впредь держаться "Монтегю Смита"? - спросил  Эдуард,
вставая. Де Бельфор тоже вынужден был подняться.
   - Да вроде у нас с этим банком раньше не было  осечек.  Но  теперь...
мало ли что, вдруг цены подскочат, а сделка нам предстоит особая. Может,
не мешает подумать о новом банке? С более,  так  сказать,  более  смелым
почерком?  Впрочем,  вы  правы.  Разумнее  держаться  уже   проверенного
"Монтегю Смита"... безусловно.
   Он двинулся к выходу и только у  самой  двери  обернулся.  Получилось
очень натурально, но не очень  кстати.  Эдуард  видел,  что  де  Бельфор
заметил свой промах.
   - Ах да, чуть ведь не забыл. Бедный наш Бришо. Как быть с его  местом
в правлении? Вы будете подыскивать ему замену?
   Он выдал себя с головой. Он старался сохранить равнодушие,  но  видно
было, как напряглись его мускулы. Он отчаянно боролся  со  своим  лицом,
пытаясь удержать на губах небрежную улыбку, но  в  глазах  был  страх  и
хищный блеск.
   Эдуарду стало почти жаль его:  так  потерять  голову  из-за  дурацких
своих амбиций, так себя выдать... Карабкается, карабкается наверх,  хотя
наверняка не знает, что ему делать, если он  действительно  доползет  до
вершины.
   Взгляды их встретились: де  Бельфору  не  удалось  скрыть  вызов.  Он
попросту был написан на его лице, вместе со всей  неприязнью,  завистью,
со всей решимостью доказать самому себе, что он лучше. Он был  неглуп  и
сразу понял, что дал маху, и хотел уже смущенно откланяться,  как  вдруг
услышал:
   - Филипп. - Да?
   - Как только закончите дела с  гостиницами  Ролфсона,  считайте,  что
место Бришо за вами.
   Де Бельфор ничего не  сказал  в  ответ,  только  вспыхнул.  В  глазах
отразились  удивление  и  подозрительность,  потом  сквозь   них   опять
проступило легкое презрение и торжество. Де Бельфор быстро взял  себя  в
руки, сдержанно поблагодарил, заверил в том, что он вечный должник - все
очень пристойно и тактично, без лишних излияний.
   Наконец дверь захлопнулась, и Эдуард вернулся к столу. Он  знал,  что
поступил неосторожно. Его мучили сомнения, но он с  досадой  отогнал  их
прочь. Ну пусть войдет в правление; если  слишком  разойдется,  в  любой
момент можно будет поставить его  на  место...  И  все-таки  Эдуард  был
слегка озадачен своей снисходительностью. Это не давало ему  покоя  весь
вечер.
   - А я ведь дал-таки ему то, чего он так добивался. Место в правлении,
- признался он за ужином Кристиану.
   - И что?
   - И ничего. Зачем я это сделал? Сам не знаю. С какой стати я  потакаю
его амбициям?
   - Ты хочешь сказать, с какой стати ты вложил ему в пальцы  наточенный
нож и подставил спину?
   - Ну не совсем. Положим, нож подходящий у  него  и  так  найдется.  А
спину я подставлять не собираюсь.
   - О господи, кто тебя знает? - Кристиан  пожал  плечами.  -  Ты  ведь
жуткий извращенец. Обожаешь что-нибудь  страшненькое.  Вспомни,  как  ты
водишь машину.
   - Машину я вожу замечательно, - с некоторой обидой отозвался Эдуард.
   - Это ты-то? Да ты же лихач, - поддел его Кристиан.  Потом  осторожно
продолжил:
   - Тебе некуда девать энергию, вот и  лезешь  на  рожон.  Сложись  все
по-другому, ты вел бы себя иначе.
   - По-другому?
   Кристиан почуял в голосе Эдуарда холод и, насупившись, отвел глаза:
   - Брось, знаешь же, о чем я.
   Последовала  неловкая  пауза.  Кристиан  смущенно   кашлянул,   потом
виновато выдавил:
   - Прости.
   - Не за что. Ты все  правильно  говоришь.  Эдуард  опустил  глаза,  и
Кристиан вздохнул, зная, о чем его друг  думает.  Он  закурил  сигарету,
затянулся. Да, досталось бедняге. Два с половиной года. Немного  выждав,
он рискнул сказать.
   - Я не говорил тебе? Видел ее последний фильм. Здесь этот фильм  пока
не знают, верно? Я в Лондоне смотрел. Думаю...
   Тут Эдуард поднял глаза и так глянул на Кристиана, что тот  не  знал,
стоит ли продолжать.
   - ...По-моему, она там просто замечательна, - смущенно закончил он.
   - Я рад, что тебе понравилось, - Эдуард кивнул официанту,  чтобы  тот
принес счет.
   У Кристиана сжалось сердце. Он слишком хорошо знал это его  выражение
лица и старательно беззаботный голос.
   - Ладно, - как ни в чем не бывало сказал он. - Давай-ка закроем тему.
   Да,  закрыть  тему  совсем  бы  не  мешало,  подумал  Эдуард   после,
расставшись с Кристианом, когда забирался в свой черный  "Астон-Мартин".
Нажав газ, он поехал к дому матери.
   Закрыть, забыть, покончить с этим наваждением - ничего другого он  не
желал так сильно. Нужно что-то предпринять,  в  который  раз  внушал  он
себе, что угодно, лишь бы разрубить этот узел.
   Попробовать найти замену. Ведь что ему, бывало,  говаривал  Жан-Поль?
"Любовь? Малыш, не верь этим байкам. Смывайся при первых  же  симптомах,
лучшее лекарство - завести новую подружку..." И он  добросовестно  искал
лекарство, особенно  в  этом  году.  Вечеринки,  банкеты,  приемы  вроде
сегодняшнего в доме его матери. Собираясь в гости,  он  решал:  сегодня.
Любая, он согласен  на  любую.  Настроившись  по-боевому,  он  входил  в
комнату.  Всматривался.  Рыжая  головка.  Белокурая.  И  брюнетка   тоже
имеется. Ей-богу, ему достаточно,  чтобы  приглянулась  хотя  бы  масть.
Иногда он даже и выбирал, чаще первую попавшуюся на глаза. Ну а  дальше?
Дальше,  независимо  от  того,  понравился  ли  он  избраннице  или   не
понравился,  ему  всякий  раз  делалось  тошно.   От   банальности,   от
отвратительной бессмысленности намеченного романа. Его  решимость  таяла
как дым, и он опять уезжал из гостей один.
   Матушка,  чувствуя,  как  он  злится  на  себя,  на  свою  неодолимую
привередливость, взяла себе  за  правило  знакомить  его  с  подходящими
претендентками. Его строптивость только разжигала  ее  азарт.  Непонятно
почему, она испытывала какое-то циничное наслаждение, разыгрывая из себя
Пандара  на  бесконечных   обедах,   ужинах,   светских   раутах   вроде
сегодняшнего.
   Моника, Сильвия, Гвен, Хэриет - вы знакомы? Позвольте вам представить
моего дорогого сына...
   Эдуард смотрел, как ловко она пробивается к нему сквозь толпу гостей.
Кому-то слово, кому-то поцелуй; розовый шифон слегка колышется,  на  шее
поблескивает  жемчуг,  безупречный  цвет   лица,   неподвластная   годам
стройность... А ведь ей сегодня шестьдесят семь;  Эдуард  вспомнил,  как
он,  распахнув  дверь  в  классную  комнату,  увидел   ее   в   объятиях
Глендиннинга. Все тот же излюбленный розовый цвет - издалека  вообще  не
догадаешься, что перед тобой почтенная дама. Сцена в классной -  неужели
это было двадцать лет назад?
   - Дорогой мой. Ты припозднился. - Она чмокнула воздух у его  щеки.  -
Вечер уже завершается.
   - Что-то не похоже, - улыбнулся Эдуард. В комнате  для  приемов  было
человек восемьдесят, и уходить явно никто не собирался.
   Слава богу, он не явился сюда раньше.
   Он вложил в материнскую ладонь  небольшую  коробочку.  Там  покоилась
брошь из бриллиантов и жемчуга, отец еще в  двадцатые  годы  заказал  ее
Влачеку. Довольно  трудно  было  разыскать  ее  и  выкупить,  но  он  по
наивности решил, что матери  приятно  будет  получить  ее,  в  память  о
Ксавье.
   - Ах, Эдуард, какая прелесть. Спасибо.
   Она положила коробочку на  столик,  даже  в  нее  не  заглянув,  и  с
девической живостью схватила его под руку.
   - Пойдем, пойдем. Не сопротивляйся...
   - Мама, я ненадолго. Утром уезжаю в Нью-Йорк, - пробовал протестовать
он, но Луиза не слушала. Она потащила его через весь зал, и  сразу,  как
всегда, началось  перешептывание,  головы  повернулись  в  его  сторону,
смолкло на миг жужжание голосов.
   Наталья. Женевьева.  Сара.  Моника.  Консуэла  -  изысканная,  яркая,
экзотичная,  настоящая   орхидея.   Шарлотта   из   племени   вездесущих
Кавендишей,  великолепный  образчик   англосаксонской   Афины,   рослая,
статная, белокурая.
   Эдуард сразу вошел в роль; не так уж трудно после долгой практики. Он
был  вежливо-внимателен,  изображая  приличествующий  ситуации  интерес.
Сбегу через полчасика, подумал он, пока Шарлотта журила его за  то,  что
он не поехал зимой в Гстаад, заставил  всех  скучать...  Полчаса,  и  ни
минутой больше, пусть даже ему достанется от Луизы.
   Между тем Луиза ловко подталкивала его,  направляя  в  дальний  конец
огромного зала.
   "...Слушайте, Эдуард, вы действительно выиграли в дерби?.."
   "...Давненько  вас  не  видели.  Уезжаете  в  Нью-Йорк?   Вы   должны
непременно с нами поужинать..."
   "...Эдуард, я жутко на вас сердита. Вчера мы слушали "Фигаро", ну да,
с Жаклин де Варенж, я так надеялась вас увидеть. Ну-ка отвечайте, только
без шуток. Вы обещали,  что  летом..."  "...На  эти  выходные..."  "...В
следующем месяце".
   Обратный путь к дверям был нелегок. Как только он делал рывок вперед,
предвкушая  свободу,  рядом  вырастала  Луиза  с  очередной  чаровницей,
непременно богатой, молодой, красивой,  породистой.  Эдуард  смотрел  на
мать, на чужие, меняющиеся точно в калейдоскопе лица  и  в  который  раз
вспоминал прозатравленным видом в вестибюле у Полины  Симонеску,  и  пол
качался у него под ногами, а Полина  с  улыбкой  перечисляла  ему  своих
девиц...
   Он взглянул на ту, которую звали Консуэлой,  она  уже  в  третий  раз
"случайно" оказывалась рядом и все рассказывала, как долго она  пробудет
в Париже и в каком отеле остановится; между прочим, муж  этой  "орхидеи"
находился буквально в двух шагах от  них,  к  тому  же  Эдуард  чуть  не
задохнулся от ее духов.
   - Позвольте пожелать вам и вашему супругу приятного путешествия. А я,
к сожалению, уже должен...
   Двери были совсем близко, еще усилие - он  на  свободе;  Луизу  очень
кстати отвлекли какие-то, много  ее  моложе,  кавалеры.  Эдуард,  ликуя,
вывернулся из толпы и в самых дверях столкнулся с Жислен Бельмон-Лаон.
   - Ах Эдуард, Эдуард, - она  улыбнулась.  -  Вас  же  видно  насквозь,
голубчик. Мне еще не приходилось видеть,  чтобы  так  откровенно  отсюда
убегали. Не волнуйтесь, Я вас не выдам. Бегите, пока не поймали.  -  Она
состроила гримаску. - Только дайте  мне  сначала  прикурить,  хорошо?  Я
где-то посеяла свою зажигалку.
   - Прошу... - Эдуард зажег ее сигарету, почему-то сразу  успокоившись.
Не то чтобы Жислен особенно ему нравилась, но он, по крайней мере,  знал
ее. Они вместе работали, у них были легкие, ровные отношения.
   - Как дела у Жан-Жака?
   Жислен, наклонив голову, раскуривала сигарету,  но  при  этих  словах
резко выпрямилась  и  жадно  затянулась.  Она  предостерегающе  на  него
посмотрела, давая понять, что вопрос не слишком уместен, но, так и быть,
ради старой дружбы она готова обратить его в шутку.
   - Зачем спрашивать об этом меня?  Его  дела,  как  всегда,  достояние
окружающих.
   -  В  самом  деле,  я  как-то  не  подумал.  Ну  а  у   вас?   Жислен
расхохоталась.
   - Вы не слишком деликатны, Эдуард. Пользуетесь моим расположением.  У
меня все замечательно. Работы выше головы, вы знаете.  А  теперь  еще  и
Луиза просит меня привести в божеский вид дом в Сен-Тропезе - она вам не
говорила?
   - В Сен-Тропезе? Ничего не говорила. Я думал, она продала его. Она же
там совсем не бывает.
   - Значит, собирается бывать, - она искоса на него  посмотрела,  будто
знала что-то пока ему неизвестное. Потом пожала плечами.
   - Впрочем, она еще сто раз может передумать, ведь так?
   Она  улыбнулась  ему  открытой  доброй  улыбкой,   дружески-спокойной
улыбкой  независимой  творческой  женщины,  давней  его  знакомой,   для
которой, после стольких лет работы, он просто коллега. Как всегда, очень
элегантна, отметил Эдуард. Облегающее черное  платье,  скорее  всего  от
Диора, хотя напоминает  "Мэнбочер".  Сумела  ведь  найти  свой  стиль  -
женщины под сорок, ей не откажешь во вкусе  и  умении  себя  держать.  И
какая изящная брошь на плече: замершая перед прыжком пантера из золота с
ониксом.
   - Вижу, что узнали, - она перехватила взгляд, брошенный  Эдуардом  на
ее плечо. - Одна из последних работ Влачека. Из  коллекции  де  Шавиньи,
разумеется. Увы, не моя. Мне ее только одолжили.
   Легонько хлопнув его по руке, она окинула  взглядом  зал  с  гостями,
потом снова посмотрела на него со странно-многозначительной улыбкой.
   - Если вы решили незаметно сбежать, самое время, -  небрежно  бросила
она, - думаю, Луиза не заметит вашего ухода - в данный момент.
   Пожелав ей спокойной ночи, он повернулся, чтобы уйти, и только в  эту
секунду до него дошел смысл ее загадочных слов и улыбки.
   Поворачиваясь, он увидел, какое у его матери  сияющее  лицо.  Она  не
отрывала глаз от дверного  проема,  где  только  что  возник  Филипп  де
Бельфор.
   Де Бельфор расправлял рукава безупречно сидящего на нем смокинга. Это
невозможно, подумал Эдуард, но, увидев  лицо  де  Бельфора,  понял,  что
очень даже возможно. У них с матерью разница в тридцать  лет,  но  когда
Луизу останавливали подобные мелочи? Столкнувшись в дверях, Эдуард и  де
Бельфор весьма прохладно друг с другом раскланялись.
 
*** 
 
   Он хотел сразу поехать к себе в Сен-Клу. Но, сев за руль,  уже  знал,
что поедет совсем в другом  направлении,  вдоль  quai  туда,  где  бывал
много-много раз, туда, где он впервые встретил Элен.
   Он несся по почти безлюдным улицам, слева темно поблескивала Сена. На
углу улицы Святого Юлиана он заглушил мотор, было начало первого; дальше
он пошел пешком.
   Остановившись перед церквушкой, где впервые ее увидел, он смотрел  то
на саму церквушку, то на сквер, где играла тогда детвора, то на quai.
   Кругом не было  ни  души,  только  шорох  проезжавших  вдалеке  машин
изредка тревожил тишину.  Он  знал,  что  бессмысленно  сюда  приезжать,
бессмысленно поддаваться этому глупому порыву, и все  же  ему  тут  было
хорошо. Спокойнее, легче становилось на  душе,  отступали  прочь  шум  и
суета, мучившие его  лишь  час  назад.  Боль  почти  уходила.  Почему-то
казалось, что Элен близко. Всякий раз он  не  мог  избавиться  от  этого
наваждения, от уверенности, что однажды он услышит ее шаги,  и  поднимет
навстречу этим шагам голову, и увидит ее...
   Он простоял так минут  пять  или  десять.  В  воздухе  уже  ощущалось
весеннее тепло; ни одной машины в этот миг, полная тишина над Парижем.
   Когда десять минут истекли, он заставил себя повернуться  и  пойти  к
своему "Астон-Мартину". Разогрев мотор, он развернулся и  быстро  поехал
прочь.
   Часы показывали ровно час ночи; утром ему лететь в Нью-Йорк.
 
*** 
 
   - Ты в своем уме? Почти час  ночи.  Кто  в  такое  время  шляется  по
Парижу?
   Льюис нервно опорожнил стакан. Разговор происходил в  их  гостиничном
номере, в "Ритце"; в этот вечер он пил коньяк.
   -  Я  знаю,  сколько  времени.  Неважно.  Я  скоро  вернусь.  Немного
пройдусь, и только. Мне не хочется спать, пойду подышу.
   Она была уже у  двери;  а  вдруг  он  захочет  пойти  с  ней,  и  его
невозможно будет отговорить? Вряд ли, две порции виски, бутылка кларета,
три порции коньяку. Нет, не захочет, вот только утром будет дуться, если
вспомнит этот разговор.
   Должна считать, сколько он выпил. Не должна, это похоже на слежку". А
Льюис снова подливал себе коньячку. Гордо вскинув красивую голову, он  с
ироничной  церемонностью  поднял  стакан:  салют!  Салютовал  он,  прямо
скажем, в неподходящую минуту.
   - Ладно, поступай как знаешь. Я тебя предупредил.
   Элен уже отворяла дверь.
   В гостинице еще не все легли спать; она подняла воротник,  не  желая,
чтобы кто-нибудь ее узнал или  увидел,  как  она  выйдет  через  боковой
выход.
   На улице Элен ускорила шаг. Идти было довольно далеко, но как долго -
она не знала, ведь Эдуард возил ее  на  машине.  Она  шла  уже  двадцать
минут... У собора Парижской Богоматери ей пришлось перевести дух.  Бегом
до серединки моста, Элен остановилась, глянула на воду. На другом берегу
кто-то заводил мотор, его рев, отраженный водной полосой, бил по ушам.
   Она перебежала мост, пересекла quai, вот  наконец  поворот  на  улицу
Святого Юлиана: Элен замерла на месте...
   А ведь она была уверена, что встретит его, поняла она, увидев  пустую
улицу. Неведомая сила заставила ее  мчаться  сюда,  и,  убедившись,  что
предчувствие оказалось напрасным, она остро ощутила - его нет, и едва не
упала с рыданиями на колени.
   Она никогда сюда не приходила. Хотя часто бывала по делам  в  Париже.
Но сюда, на самую желанную  парижскую  улицу,  -  никогда.  Не  решалась
очутиться на заветном месте: оно вошло в ее плоть и кровь,  в  самое  ее
сердце, но только с ним вместе; нет,  невозможно  представить,  что  его
нет, он здесь, он ждет, когда она появится...
   Она стала подниматься к церковке, на которую  они  тогда  любовались.
Остановилась точно на том месте, откуда увидела его в  тот  августовский
день, и невидящим взглядом посмотрела на церковный фасад.
   Что, если бы он действительно оказался тут? Элен не думала  об  этом,
ни о мгновении, когда увидит его, ни о том, что скажет или сделает. Одно
она знала точно: как только она взглянет на его лицо, ей  ничего  больше
не будет нужно.
   У церкви она провела минут пять или десять. Какое-то  шестое  чувство
упрямо ей внушало, что сейчас она услышит его шаги. Через  десять  минут
она заставила себя повернуться: дойдя до quai, она остановила такси.
   "С этим покончено. Теперь уже совсем",  -  сказала  она  самой  себе.
Потом посмотрела на часы:  половина  второго;  столько  дел  по  рекламе
нового их фильма; утром ей предстоит целых три интервью,  да  еще  нужно
позировать для фото...
 
*** 
 
   Жан-Жак Бельмон-Лаон вышел  из  просмотрового  зала  в  семь  вечера.
Ангелини  сделал  новый  фильм,  "Короткая  стрижка",   с   этой   своей
новоявленной звездой Элен Харт, которая вмиг стала сенсацией.
   Теперь он понял почему; конечно, фильму справедливо пророчат "Золотую
пальмовую ветвь" и приз за лучшую женскую роль, это  само  собой.  Ясное
дело, фильм хорош, хотя ему и не очень понравился.  Хороша  она,  очень,
то-то редактор самого популярного  их  журнала  сделал  стойку  -  хочет
тиснуть о  ней  статейку;  ладно,  пусть  тиснет.  Но  это  все  чепуха,
профессиональный, так сказать, ракурс. Этих звезд  на  один  сезон  пруд
пруди, они исправно тискают о них статейки. А  тут  случай  особый.  Эта
Харт ни на кого не  похожа.  Совершенно.  Она  вызвала  в  нем  странные
ощущения, впрочем, с вполне очевидным физиологическим эффектом:  он  был
крайне возбужден - и чем? - картинками на экране, которые ему показали в
прокуренном,  набитом  мужиками  зале.  Такого   с   ним   отродясь   не
приключалось. Даже фильмы с Бардо и  Монро  не  будили  его  вожделения.
Жан-Жак был весьма неравнодушен к женщинам, что да,  то  да,  усмехнулся
он, но в натуральном их, так сказать, виде... А помирать  от  страсти  у
экрана? Впервые его проняло,  да  еще  так  крепко.  Он  просто  не  мог
терпеть: женщину, скорее!
   Он потрогал свой готовый к бою,  пульсирующий  член.  А  та  сцена  с
раздеванием - чертовщина какая-то! Ангелини тут явно подражает Вадиму  .
Эта сцена его и доконала, но почему? Вроде  она  там  не  делала  ничего
особенного, да и ракурсы самые обычные; есть что-то в ее лице: в глазах,
в линии рта... Да, рот у нее потрясающий... он явственно представил  эти
кадры, и в тот же миг дразнящие  образы  Элен  точно  пули  вонзились  в
разгоряченное воображение.
   Божья Матерь. Затор на дороге. Жан-Жак сходил с ума. Как жаль, что он
дал отставку последней своей симпатии, сейчас бы к ней и завалиться.  Не
беда, авось недолго ему поститься. Что ж, придется поработать  дражайшей
половине. Только бы Жислен оказалась дома, ведь ее вечно где-то носит.
   Ну окажись, молил Жан-Жак. Ну будь дома.
   Жислен, к счастью, была дома, Жан-Жак решил  не  тратить  времени  на
предварительные антимонии - жена она ему,  черт  возьми,  или  не  жена?
Жислен умела его понимать;  у  нее  тоже  были  свои  прихоти,  одну  из
которых, в отличие от ее чувствительных любовников, он умел ублажить: он
знал, что она любила секс, не подслащенный нежностями.
   Жислен догадалась сразу, как только увидела его лицо, а  он,  увидев,
как она замерла, сразу почуял ответное желание. Он нашел  ее  на  кухне;
подойдя к ней сзади, он прижался  бедрами  к  ее  ягодицам  -  чтобы  не
сомневалась в его намерениях.
   Эта дуреха начала испытывать его терпение, взялась его  обцеловывать,
подталкивать к двери спальни, далась  ей  эта  спальня.  Ему  она  нужна
здесь, на кухне, прямо на полу, чтобы в любой  миг  их  могла  застукать
служанка... Он отнюдь не собирался трахать ее. Не  этого  он  добивался,
сатанея от горячего зуда. И никаких раздеваний, пусть станет на  коленки
и откроет рот. Он подтолкнул Жислен, и  она  опустилась  на  пол;  потом
лихорадочно  рванул  "молнию"  на  брюках,   освободив   исстрадавшегося
пленника: пусть полюбуется, вон какой огромный...
   Минет был освоен его  женой  не  очень  хорошо;  он,  конечно,  не  в
претензии, у нее недурно получалось, но он знавал  настоящих  виртуозок.
Впрочем, сейчас это неважно, только  бы  погрузиться  во  влажное  тепло
полуоткрытого рта. Схватив Жислен за волосы,  он  откинул  ее  голову...
наконец... он стал, покачиваясь, нагнетать наслаждение - вперед-назад, и
еще, и снова. Закрыв глаза, он увидел перед собой лицо  Элен  Харт,  оно
пылало  в  его  мозгу,  делая  наслаждение   непереносимо   жгучим,   он
чувствовал, что его семя вот-вот изольется в этот ее рот,  в  эту  сучью
глотку...
   Мысль о глотке, вернее, о "сучьей глотке" нанесла последний  удар  по
алчущим нервам. Жан-Жак с воплем забился в упоительной судороге.
   Упоение было недолгим, короткие секунды, пока длились содрогания.
   ...Открыв  глаза,  он  почувствовал  прилив  отвращения.   К   медным
сверкающим кастрюлям, к синему пламени конфорки. Желанный  образ  исчез,
растаял в последнюю секунду наслаждения.
   Слегка отпрянув, он неузнавающим взглядом посмотрел на Жислен.  Всего
лишь Жислен, а не вожделенная сука из фильма, и эта  дурацкая  кухня,  и
ублажавший его рот: все-все не то.
   Жислен все еще  стояла  на  коленях.  Побледнев  так,  что  бледность
проступила сквозь пудру и румяна, она с ненавистью убийцы посмотрела  на
мужа.
   - Кто она? - коротко бросила Жислен. - Что молчишь? Я хочу  знать,  о
ком ты сейчас думал. - И, специально помедлив, добавила:
   - Ублюдок.
   Жан-Жак оторопел. Вид у него был смущенный. Он был уверен, что  ничем
себя не выдаст, но, видно, сплоховал: она догадалась, что он не с ней.
   - Да господь с тобой, Жислен... - он суетливо кинулся поднимать ее.
   Под испытующим взглядом жены вдруг что-то сдвинулось в его памяти,  а
может, жена тут ни при чем, но он  вспомнил,  вспомнил,  где  он  раньше
видел Элен Харт.
   И как раз в этот миг Жислен поняла, насколько  она  ненавидит  своего
Жан-Жака.
   Через два дня после этой истории она обедала с Луизой  де  Шавиньи  в
любимом ее ресторанчике, они встретились, чтобы обсудить интерьер  виллы
в Сен-Тропезе.
   Жислен совсем не хотелось тащиться в этот ресторан, она недолюбливала
Луизу, у нее было гадкое настроение, настолько гадкое, что она  чуть  не
отменила встречу, хотя Луиза очень выгодная и влиятельная  клиентка.  Но
благоразумие победило, и она все же сюда явилась, только  вот  никак  не
могла заставить себя слушать Луизино щебетанье. Из головы ее не выходила
унизительная сцена на кухне; как она  стояла  на  коленях,  как  Жан-Жак
вцепился в ее волосы, запрокидывая ей голову,  какой  красной  была  его
рожа с похотливо открытым  ртом.  Жислен  была  вне  себя  от  ярости  и
отвращения,  тем  более  непереносимых,  что  она  ни  с  кем  не  могла
поделиться своими переживаниями. Она до сих пор не могла  избавиться  от
вкуса спермы во рту, от ее омерзительного, похожего на  рыбный,  запаха.
Услышав, что Луиза заказывает копченый морской язык, она  почувствовала,
как тошнота подкатила к горлу.
   Скорее отпив вина, Жислен постаралась взять себя в руки. Оказывается,
у Луизы новое опаловое ожерелье и очень элегантная, тоже новая, шляпка с
вуалью. Жислен стало смешно: в ее-то возрасте нацепить вуаль, пусть даже
самую коротенькую... А Луиза, ничего не замечая, вдохновенно  размахивая
руками, рассказывала о "чудном домике в Сен-Тропезе". Он так романтичен.
Но сейчас он совершенно не смотрится, устарел безнадежно... Пусть Жислен
поработает над ним, но ведь ей понадобится уйма времени?
   Придала ему очаровательную нерешительность, которой всегда прикрывала
свою железную волю.
   - Дом должен быть готов к маю, - прощебетала она,  хотя  раньше  речь
шла о конце лета. - В середине мая там хотел  погостить  Эдуард,  -  она
тонко улыбнулась. Жислен понимала, что эта улыбка относится вовсе  не  к
Эдуарду. - А ближе к лету  приедут  еще  кое-какие  знакомые.  Устроимся
по-домашнему. Скроемся от парижской суеты. Жислен, в последнее время я в
самом деле так устала от Парижа...
   Филипп  де  Бельфор,  мгновенно  догадалась   Жислен,   и   загадочно
улыбающаяся Луиза видела, что она  догадалась,  скорее  всего  это  даже
нравилось ей.
   Жислен  почувствовала  еще  большее  презрение.   Невероятно.   Какое
самомнение.  Завести  в  таком  возрасте  любовника,  да  еще  ровесника
собственному сыну. И она полагает, что де Бельфор  действительно  в  нее
влюблен? Ведь  ему  наверняка  требуется  только  одно:  продвижение  по
службе. Она чуть не с ужасом взглянула на свою клиентку. Неужели она все
еще спит со своими любовниками? А почему бы нет,  выглядит  на  сорок  с
хвостиком, не больше, от Луизы всего можно ожидать. Впрочем, вряд ли  ее
интересует постель. Ей не нужен секс, ей нужно,  чтобы  ее  обожали,  ей
всегда нужно было только это.
   Жислен перенеслась мыслями в прошлое, когда впервые увидела Ксавье де
Шавиньи, совсем тогда была девчонкой. Он поразил ее -  и  видела-то  его
раза два, - она безмолвно обожала его, не  решаясь  приблизиться;  в  ту
пору она еще была напичкана  романтическими  иллюзиями,  это  позже  она
поняла, что представляют собой мужики, в большинстве; а тогда, в юности,
ах как она мечтала встретить такого мужчину, как барон. И надо  же,  его
жена, которую он так любил - это знали все, - его  Луиза  докатилась  до
того, что чуть ли не гордится своей связью с этим ничтожеством.
   Терпеливо    внимая    подробным    описаниям    "чудного     домика"
("восхитительный,  но  не  то,  что   нужно   сейчас"),   Жислен   вдруг
почувствовала страх. Она представила себя самое лет эдак через двадцать.
Конечно, она не станет так дурить, она достаточно самокритична,  но  все
равно ужасно.
   Ну да, ну да, у нее есть ее работа, а Луизе не пришлось за свою жизнь
и пальчиком пошевелить. Но страшное сходство их судеб бросалось в глаза.
Луиза была замужем один раз, сама Жислен трижды, это ничего  не  меняет.
Уже лет десять она с трудом терпит  своего  мужлана  Жан-Жака,  закрывая
глаза  на  собственное  отвращение,  на  ухмылки   знакомых,   прекрасно
осведомленных - впрочем, как и весь Париж - о последней его  модельерше,
машинистке, фотомодели. Миляга Жан-Жак, обожающий затащить ее в постель,
как только чуял, что она только что переспала  с  другим.  А  любовники?
Длинная вереница безликих юнцов, ни один из которых так и  не  сумел  ее
удовлетворить; хоть кто-нибудь из них любил ее, хоть  кто-нибудь  просил
уйти от Жан-Жака и выйти за него замуж? Да зачем им. Их устраивало,  что
она мужняя жена: так меньше хлопот.
   - ...Окна гостиной выходят на  море,  -  донесся  до  Жислен  голосок
Луизы, в нем слышалась  обида.  -  Это,  конечно,  замечательно,  но  уж
слишком много света, чересчур.
   Жислен почти ее не слышала, погруженная  в  свои  мысли.  "Мне  сорок
семь, Луизе шестьдесят семь. Я могу послать подальше всех их - Жан-Жаков
и прочих кобелей. Я могу работать. И ни от кого не зависеть. Кому  нужны
эти проклятые мужики? Хоть один из них?"
   Решительно  настроенная  Жислен  воспряла  было  духом.   Однако   ее
решительность через минуту  испарилась.  Она  знала,  что  лукавит,  она
совсем не хочет быть независимой, женщина без мужчины - ничто,  всеобщая
мишень.
   Мужчина нужен - сама не ведая как, она мгновенно  всем  своим  нутром
ощутила, кто именно ей нужен. Она представила его точно наяву: как же он
похож на отца, на кумира ее девических грез... Ну разве она не  идиотка?
Идиотка и растяпа! Ведь чувствовала, что ее тянет к нему, и ничегошеньки
не попыталась предпринять! Она резко опустила вилку, нечаянно звякнув ею
о тарелку. Румянец, давно забытый румянец девичьего смущения густо залил
ее лицо и шею.
   Луиза посмотрела на нее с плохо скрытой злобой.
   Бедняжка Жислен, так, значит, у нее уже климакс, подумала она не  без
желчного удовольствия, - а все молодится, никто не знает толком, сколько
ей лет... Луиза решила быть великодушной и сделать вид, что не  заметила
предательского климактерического румянца.
   - Жислен, душенька, так я могу надеяться?  Ты  сумеешь  справиться  к
маю?
   Волнение, вызванное потрясающим открытием, не лишило, однако,  Жислен
способности постоять за  себя.  Она  усиленно  сопротивлялась:  нет-нет,
такой темп работы нереален, у нее ведь  есть  и  другие  заказы.  Жислен
упиралась до тех пор, пока Луиза - а ей всегда хотелось иметь именно то,
что было недоступно,  -  не  сдалась.  И  тогда  уже  Жислен  соизволила
смилостивиться.
   - Только ради тебя, дорогая, - с улыбкой  сказала  Жислен.  -  Так  и
быть.
 
*** 
 
   Иметь дело с Луизой было настоящим кошмаром. Она каждую минуту меняла
свои прихоти, торговалась  из-за  каждого  су,  как  последний  арабский
лавочник. Жислен не обращала внимания. Главное, у нее был теперь  entree
, изумительно правдоподобный. Теперь она может оставаться  на  вилле  до
приезда Эдуарда - она все точно выверила по  календарю.  А  пока  она  с
головой окунулась в работу; дом получится сказочный,  загляденье,  а  не
дом, это будет лучший ее дизайн. Виллу она готовила для  Эдуарда,  а  не
для его придурочной мамаши: ему обязательно понравится, обязательно - ну
и что потом? Что потом - было неизвестно, но в любом  случае  это  могло
стать началом.
   Она работала не покладая рук, всю неделю работала как одержимая.  Она
похудела, накупила новых платьев, поменяла прическу и сменила духи.  Она
стала совсем другой.
   Она с  упоением  вытворяла  разные  глупости.  Позвонила  ему  домой,
надеясь услышать его голос, но трубку взял  слуга.  Шпионила  за  ним  у
подъезда его офисов. Старалась обедать в его излюбленных ресторанчиках и
один раз даже видела его - издали. Она часто говорила о  нем  со  своими
друзьями: ей приятен был даже звук его имени. В этих  разговорах  был  и
другой тайный  умысел:  она  хотела  убедиться  в  том,  о  чем  и  сама
догадывалась, - Эдуард свободен. Эдуард, которого всегда так  домогались
и такой всегда одинокий.
   За коротенькие семь дней она столько  передумала  и  перечувствовала,
что они казались ей чуть ли  не  годом,  хотя,  в  сущности,  ничего  не
произошло. Но только не для Жислен, она-то стала совсем иной, значит,  и
Эдуард увидит совсем другую Жислен.  Они  с  Эдуардом  старые  друзья  -
весьма недурно для начала. Он ценит ее талант и  всегда  восхищается  ее
вкусом; ей стало казаться... да-да, в его обращении  с  ней  всегда  был
некий оттенок... в общем, что-то было, определенно было... Ах, Эдуард!
   И на самом гребне этой волны, которая, точно живая вода, омолодила ее
на целых двадцать лет, вдруг случилось это. В один  чудесный  вечер  она
возвращалась домой, и неожиданно ее ноги просто приросли к тротуару.  На
другой стороне улицы она увидела огромные в восемь футов высотой афиши -
там был кинотеатр, а с афиш на нее смотрела невероятно красивая девица в
белом платье.
   Эти безупречно выгнутые брови, крупный  рот,  эти  короткие  смоляные
волосы  и  естественность  позы,  по-современному  раскованной.   Жислен
смутили было цвет и длина волос, но она почти сразу ее узнала.
   Девушка из замка  на  Луаре;  девушка  в  белом  платье  от  Живанши;
девушка, на руке которой было бриллиантовое кольцо  -  подарок  Эдуарда.
Это ее она видела как-то утром  -  выходящей  под  руку  с  Эдуардом  из
сомнительного отельчика.
   Жислен не могла заставить себя сдвинуться  с  места.  Но  нужно  было
идти; отвернувшись от афиш, она тяжело побрела дальше. В один  миг  были
испорчены и чудесный вечер, и неделя  внезапной  молодости  -  все  было
испорчено.
   Примерно на полпути к бульвару  Сен-Жермен  он  обратил  внимание  на
огромные, в восемь футов, афиши - длинный ряд. Он поспешно отвел  глаза.
"Короткая стрижка.  Фильм  режиссера  Тадеуса  Ангелини",  -  прочел  он
броскую черную надпись над входом в находившийся тут же кинотеатр. Толпа
зрителей дожидалась первого вечернего сеанса, очередь, вытянувшись вдоль
фасада кинотеатра, довольно длинным хвостом заворачивала на тротуар.
   Эдуард отодвинул створку  в  кабинке  шофера  и  попросил  его  ехать
быстрее. Потом, закрыв глаза, откинулся на кожаную спинку.
   Он  только  что  возвратился  из  Нью-Йорка,  сплошь  обклеенного  ее
портретами. Теперь эти портреты преследуют его в  Париже.  А  будет  еще
хуже. Как только она вернется из Канн, начнется полное безумие: во  всех
газетах, во всех журналах, на всех заборах,  еще  и  телевидение...  Его
предугадать невозможно, тот момент, когда  кто-то  словно  по  мановению
волшебной палочки буквально  вмиг  становится  знаменитостью.  До  этого
момента его имя знали немногие, отдавали должное его таланту - вот и все
почести; и вдруг - это имя у всех на  устах,  оно  знакомо  каждому,  от
президента до рыботорговца, оно  становится  достоянием  общественности,
разменной интеллектуальной монетой.
   Эдуард не сомневался в том, что Элен получит в Каннах награду,  а  со
временем - и приз Киноакадемии. Конечно же, он видел "Короткую стрижку",
задолго до Кристиана и до того,  как  она  появилась  в  прокате;  почти
наглая  дерзость  этого  фильма  вызывала  у  него   и   восхищение,   и
негодование. Как ни досадно, у этого Ангелини действительно  обнаружился
намек на гениальность. А  Элен,  как  и  предрекал  этот  новоиспеченный
гений, сумела придать фильму острый и непостижимо целомудренный эротизм.
Кадры из фильма наслаивались на воспоминания о тех  их  днях  и  мучили,
мучили его непрестанно.
   Теперь у них на очереди "Эллис", Ангелини  снова  клянчил  у  "Сферы"
немалую сумму. Он хочет отснять его в  следующем  году,  копия  сценария
лежит сейчас у  Эдуарда  на  письменном  столе.  Вечером  ему  предстоит
решить, стоит давать деньги или нет. Он уже  бегло  пролистал  сценарий,
сегодня почитает внимательней.
   Черный  "Роллс"  затормозил   у   выставочного   зала   де   Шавиньи,
расположенного  по  улице  Фобур  Сен-Оноре.   Привратник   в   униформе
приветствовал его почтительным поклоном.  Эдуард  прошел  через  боковой
вход, которым пользовался только он сам, и сразу спустился в  подвал,  в
комнатку, расположенную рядом с хранилищем.
   В комнатке на специальном столике были  по  его  просьбе  расставлены
кожаные футлярчики. Целая дюжина изящных коробочек, их форма  и  отделка
несли в себе аромат разных ювелирных эпох. Несколько - из  коллекции  де
Шавиньи, несколько - фирмы Картье, одна из  Лондона,  дизайн  Вартского,
есть вещица и из Болгарии, и одна - фирмы "Ван Клиф и Эрпелз".
   Эдуард попросил, чтобы ему не мешали, и принялся  изучать  содержимое
коробочек. Он хотел выбрать подарок для своей дочери, этот подарок будет
храниться в специальном сейфе, пока... пока  она  не  подрастет,  сказал
самому себе Эдуард.
   Два подарка уже лежали в этом  сейфе.  Колье  из  жемчуга  и  редкого
совершенства бриллиантов, ограненных "бриолетом" и "розой", -  из  самой
первой коллекции  Выспянского,  это  колье  попало  в  сейф  в  день  ее
появления на свет. Первый же день  рождения  был  отмечен  тиарой  фирмы
"Картье", 1914 года:  венец  из  черных  ониксов  и  бриллиантов  полной
огранки, поверх которого  укреплен  венчик  из  жемчуга.  В  отличие  от
множества других тиар эта была очень легкой, он  подумал,  что  Катарине
будет приятно ощущать ее на своей головке.
   Он стал осторожно открывать коробочки. Снова "Картье",  бриллиантовый
эгрет, куплен у фирмы в 1912 году князем Горчаковым: обрызганный мелкими
алмазами  плюмаж,  изогнувшийся  над  грушевидным  каратов  в   двадцать
солитером. "Де Шавиньи", ожерелье  из  сапфировых  шариков  и  изумрудов
бриллиантовой огранки, было заказано Влачеку отцом,  примерно  двадцатые
годы. Только не изумруды, мелькнуло в мозгу Эдуарда, он поспешно взял  в
руки очередную коробочку.
   Та-ак, солидный перстенечек, и  даже  очень  солидный:  с  квадратным
канареечным бриллиантом  в  тридцать  каратов;  несмотря  на  невероятно
ценный  бриллиант,  кольцо  не  слишком   нравилось   Эдуарду.   Золотая
шкатулочка, инкрустированная эмалью и  лазуритом  цвета  дочкиных  глаз.
Антикварные часики на  шелковом  шнуре,  1925  года,  механизм  сработан
знаменитым Жаном Вергели, корпус в стиле art  deco  ,  золотые,  тоже  с
лазуритом и двумя  рубиновыми  точками  по  краю  циферблата.  Китайское
ожерелье  XVIII  века:  резные  коралловые  цветки,  сердцевина  которых
представляла собой  миниатюрные  гроздья  из  ониксов,  бриллиантиков  и
черных жемчужинок. Корсажная брошь с рубином и бриллиантом,  кого-то  из
семейства Романовых; бриллиантовое, в виде сетчатой ленты ожерелье, 1903
год, фирма "Де Шавиньи" -  копия  ожерелья  Марии-Антуанетты,  позже  им
владела куртизанка, прекрасная Отеро.
   Эдуард придирчиво осмотрел каждую  драгоценность.  У  некоторых  была
очень грустная история - эти он сразу  откладывал  в  сторону.  Одну  из
коробочек он не закрывал дольше остальных, в ней  лежали  подобранные  в
пару браслеты, украшенные рубинами  в  форме  кабошонов  -  из  сокровищ
мисорского магараджи. Изобел была  бы  от  них  в  восторге,  с  грустью
подумал Эдуард, в них есть нечто языческое. В конечном итоге  он  выбрал
вещь,  ценную  не  столько  из-за  камней,  сколько   из-за   ювелирного
мастерства: китайское коралловое ожерелье.  Третий  футляр  до  поры  до
времени был заперт в сейф. Эдуард поехал к себе в Сен-Клу.
   Невидящим взглядом он смотрел на дорогу, не  замечая  ничего  вокруг.
Два с  половиной  года.  Иногда,  ох  и  лютые  это  бывали  минуты,  он
чувствовал,  что  хорохорится  понапрасну  и  редкие   вспышки   надежды
абсолютно   безосновательны,   что   это   всего   лишь   навязчивая   и
разрушительная фантазия, за которой он отчаянно пытается скрыть  пустоту
и убогость своего существования. А иногда - что поступает правильно.  Он
давно прекратил споры с самим собой. Отчаяние и  надежда  жили  в  душе,
точно два полюса, Северный и  Южный,  которые  могут  существовать  лишь
одновременно. И душа разрывалась между этими полюсами, не зная ни минуты
покоя. Если бы его вдруг попросили описать нынешнее его  состояние,  он,
криво усмехнувшись, произнес бы единственное слово - смирение.
   Приехав домой, он в одиночестве  ужинал  -  ужин  был  накрыт  к  его
приезду. Потом отправился к себе в кабинет. Все те же  акварели  Тернера
на стенах, те же коврики на полу... Он вспомнил, как тут сидела  Изобел,
как, подняв на него изумрудные свои глазищи  и  подтрунивая  над  собой,
рассказывала о своем браке с человеком, упорно старавшимся расстаться  с
жизнью.
   Эдуард сел за письменный стол. Отпер  тот  ящик,  где  лежал  обычный
конверт с американским авиапочтовым штемпелем. Этот конверт он получил в
день рождения дочери.
   Он еще  раз  достал  из  конверта  фотографию  и  приложенную  к  ней
коротенькую записку, несколько строк, написанных рукой Мадлен.
   На фото была девчушка в сандалиях на босу ногу и  голубом  платье.  С
прямыми черными до плеч волосами. Очень серьезные темно-синие глаза были
устремлены прямо на него.
   Ее фотографировали в саду: сзади виднелся дом.  Чуть  поодаль  стояли
две женщины, с гордостью глядя  на  девочку:  одна  в  светло-коричневой
форме Нор-лендского колледжа - это Мадлен, вторая - толстушка  с  седыми
волосами, много старше...
   Мадлен писала по-французски: Маленькой Кэт  исполнилось  два  годика,
сегодня с ней Касси и я. Рост - два фута восемь дюймов. Вес  -  тридцать
семь фунтов, немного, но она очень  быстро  растет.  Я  не  успеваю  уже
запоминать все выученные ею слова, каждый день их все больше. В  прошлом
месяце мы с Касси насчитали сто девяносто семь, а сейчас даже  не  знаем
сколько. Она знает пять слов по-французски:
   "Bonjour", "Bonne nuit", "Merci beaucoup" . Я вяжу ей к дню  рождения
голубое платьице, это любимый ее цвет. Осталось довязать  рукава.  Касси
ей сшила юбку с замечательной голубой оборкой. Кэт стала лучше спать,  у
нее завидный аппетит. В феврале она немного простыла, кашляла, но быстро
выздоровела...
   Три слова  были  тщательно  перечеркнуты,  потом  шло  еще  несколько
строчек:
   На фото еще я и Касси, наша экономка, она иногда и готовит.  Катарина
обожает ее пироги. Она появилась у нас прошлым летом, в июне, как только
мы переехали в этот дом. По-моему, мы неплохо с ней ладим.
   С бесконечной признательностью и почтением...
   Письмо заканчивалось подписью. Поразмыслив, Мадлен  решила  добавить:
Все хорошо.
   Эдуард несколько раз вчитывался в эти два слова;  долго  рассматривал
фотографию. Снова вложил в конверт и письмо и карточку,  снова  отправил
их в ящик стола - к старому письму, которое  Мадлен  послала  в  тот  же
день, что и это, только год назад. Он строго наказал писать  единожды  в
год, и она повиновалась беспрекословно.
   Он совершенно не собирался превращать Мадлен в  осведомительницу;  по
мнению Эдуарда, это было бы попросту бесчестно, а значит, и недопустимо.
И, с трудом преодолев неловкость, он вынужден был объяснить это  Мадлен.
Чтобы ни слова об остальных членах семьи, ни ползвука  о  том,  чем  они
заняты, что их тревожит, о чем говорят. Он требовал  от  Мадлен  одного:
хорошо ухаживать за его дочерью, чтобы она была счастлива и здорова.  "И
только раз в год, в день ее рождения, я хотел бы получать ее фотографию,
небольшую",  -  рискнул  попросить  он.  Мадлен   кивнула;   коротенькие
записочки, которые говорили ему так много и ничего не говорили, - это ее
идея, писать он не просил. Но у него не хватало духу запретить их.
   Беседуя с Мадлен, он был краток: только перечень  просьб,  он  всегда
бывал немногословен, когда не хотел выдать своих переживаний.  Но  мысли
его мучительно крутились только вокруг того, что он знал  и  что  жаждал
узнать. Счастлива ли Катарина? А ее мама -  счастлива?  Чем  занимается?
Как проходят ее дни? О чем она думает? О  чем  говорит?  Что  чувствует?
Любит ли своего мужа? А Катарина? Любит ли она Льюиса  Синклера?  И  как
она его называет? Папой?
   Да, да, эти вопросы все еще мучили его, эти и тысячи других, и он - о
гордыня! - он презирал себя за ревнивое свое любопытство и никому в  нем
не признавался. Он же сам сделал выбор и теперь изо всех сил старался не
сойти с курса.
   Все хорошо, он понимал, добрая Мадлен хотела его успокоить. Ну а если
бы вместо слова "хорошо" было написано "нехорошо"?  Ну  да,  все  плохо,
мучительно, ненадежно, девочка страдает... И что  тогда?  Эдуард  устало
уронил голову на руки. А ничего. По привычной своей осмотрительности он,
конечно  же,  не  мог  не  предвидеть   всякие   варианты.   И   поэтому
проконсультировался с  юристом,  изложив  ему  предварительно  некоторые
детали  -  естественно,  не  называя  имен.  Юрист  осторожно  на   него
посмотрел, видимо, сочувствуя. Сложив ладони в замочек, сказал:
   - Изложенные вами,  господин  барон,  обстоятельства  имеют  в  своде
законов вполне четкое толкование. - Помолчав, он уточнил:
   - Существует термин  "предполагаемый  отец".  В  случае,  описываемом
вами, предполагаемый отец не имеет прав. Равно как и претензий, -  мягко
добавил он.
   - Никаких?
   - Никаких, господин барон.
   ...Эдуард встал. Заперев ящик стола, опустил ключ в карман. Прочь  от
этого стола, от этого дома... Выведя из  гаража  одну  из  своих  машин,
черный "Астон-Мартин", он целый  час  на  хорошей  скорости  колесил  по
парижским  улицам.  Темнело,  он  несся  в  темноту,  слушая  Бетховена,
фортепьянные пьесы "Семь багателей" в исполнении  Шнабеля,  запись  1938
года. Он очень любил эту запись и часто ставил  дома.  Музыка,  поначалу
печальная и  нежная,  потом  становится  все  более  мощной  и  грозной,
пьяняще-радостной, взрывается бурей звуков.
   Вернувшись домой, он велел  своему  слуге  Джорджу  принести  бутылку
арманьяка. И вот бутылка принесена, Джордж ушел; Эдуард достал  сценарий
и снова в него погрузился.
   К сценарию фильма, на сей  раз  именуемого  "Эллис",  были  приложены
отзывы литературных  и  прочих  консультантов,  подвизавшихся  теперь  в
"Сфере": кто-то хвалил, кто-то ругал. Эдуард отодвинул их в  сторонку  и
занялся исключительно сценарием. Он был длинный, рассчитанный явно не на
традиционные полтора часа; Эдуард читал его два часа, внимательно, делая
на полях пометки.
   Начало: Эллис Айленд, 1912 год, действие раскручивается  вокруг  трех
семейств - ирландского, немецкого и мадьярских евреев. Показано, как они
постепенно превращаются в американцев. Становление нации,  так  сказать.
Надо полагать, непременно лягнут за  сходство  с  Гриффитсом  ,  подумал
Эдуард, то-то удивится наш гений Ангелини.
   В основном речь ведется у него о молодом поколении, а особое внимание
уделено молодой немочке Лизе, она сирота, и в  самом  начале  фильма  ей
только четырнадцать лет. Роль написана, безусловно, для Элен. Вот она  и
принесет ей - Эдуард предчувствовал - приз Киноакадемии.
   Дочитав последний абзац, он долго сидел,  не  размыкая  переплетенных
пальцев. Что ж, он  знал  режиссерские  возможности  Ангелини.  Сценарий
задел его за живое: вещь, конечно же, не бездарная.
   Ну не даст он денег на съемку "Сфере", тут как  тут  отыщутся  другие
компании, жаждущие заполучить Ангелини. Его  авторитет  растет.  Да  еще
такая приманка, как Элен  Харт,  -  это  же  гарантия  хороших  кассовых
сборов. Неважно, в какой студии, фильм все равно появится, разве  что  с
большими проволочками, чем в их "Сфере".
   Он медлил. Ведь одним росчерком пера на смете  фильма  он,  возможно,
вычеркнет Элен из своей жизни. В этом "Эллис" она просто будет  обречена
на успех; но помешать уже не в его силах. Вот  где  таилась  гибель  его
надеждам - в этой тоненькой папочке...
   Помедлив еще немного, он снял с авторучки колпачок и вывел платиновым
пером свою подпись.
 
*** 
 
   - Луиза, душенька! Я понимаю, что ты  имеешь  в  виду!  Но  ведь  это
невозможно, поверь...
   Они уже обошли весь дом и снова вернулись в гостиную с видом на море.
Луиза сидела, внимательно слушая (такое случалось  нечасто),  а  Жислен,
простирая для пущей убедительности к ней руки, пыталась доказать ей, что
дом нужно переделать целиком.
   - Слов нет, эти легкие, намеченные тобой поправочки очень  остроумны.
Но взгляни  на  то,  что  ты  хочешь  оставить!  Какое  все  громоздкое,
неуклюжее! Нет, нам придется начать с нуля.  Менять  так  менять:  от  и
до...
   - Ты считаешь? Тебе виднее, Жислен... Реакция Луизы на  уговоры  была
довольно вялой.
   Жислен настороженно на нее  посмотрела.  Неужели  ей  уже  прискучила
затея  с  переменой?  Вдруг  передумает,  не  захочет  возиться?  С  нее
станется, тревожно подумала Жислен. У Луизы же семь пятниц на неделе.
   Жислен еще раз прошлась взглядом по стенам. Вилла  роскошная,  что  и
говорить. Отлично расположена:  почти  на  вершине  холма  и  немного  в
стороне от самого Сен-Тропеза, в двенадцати километрах. Комнаты светлые,
просторные, чудная терраса, да еще сорок  гектаров  земли,  гуляй  -  не
хочу, никто не помешает... Ну а интерьер...  Ее  бы  воля,  она  бы  все
оставила как есть. Хотя Жислен не слишком жаловала автора этой добротной
скукоты, рафинированного английского педика, она видела и немалые плюсы.
У англичанина точный  глаз:  он  прекрасно  чувствует  цвет  и  свободно
владеет формой. Превосходные ковры, портьеры - только  в  них  вколочено
целое состояние...
   Поскольку дом принадлежал не ей, а Луизе, Жислен решила оставить свое
мнение при себе. Ее тревожило  равнодушие  Луизы,  она  приготовилась  к
спорам, к всяческим уверткам. Ничуть не бывало. Жислен нервничала, уж не
стряслось ли чего-нибудь серьезного?
   Завтракать решили на террасе. За столом Жислен возобновила атаки,  но
Луиза, потягивая вино, смотрела на море. Жислен без  толку  пыталась  ее
растормошить.
   -  Простота.  Предельная  простота,  моя  дорогая.  Для  этого  нужна
смелость. Простота элегантна, кому, как не тебе, это знать.  Ведь  ты  у
нас - воплощенная элегантность.
   Жислен замолчала, надеясь, что ей что-нибудь скажут. Но Луиза в ответ
на комплимент лишь мечтательно улыбнулась.
   - Спокойные, только спокойные тона, -  не  сдавалась  Жислен.  -  Наш
дорогой Сири, старый греховодник, знал, что делал:  только  приглушенная
гамма, кремовая, беловатая. Немного голубого, как  напоминание  о  море.
Погляди, до чего восхитителен этот тускло-зеленый, настоящий розмарин...
   - Зеленый? Никогда не любила этот цвет, неважно какого тона,  -  вяло
воспротивилась Луиза.
   Жислен,  надевшая  как  раз  сегодня  свое  зеленое  платье,  глубоко
вздохнула.
   - Обойдемся и без зеленого, - поспешила она успокоить встрепенувшуюся
Луизу. - Что, если мы попробуем розовый, как ты на это посмотришь? Лучше
и не придумать. Совсем бледный, под цвет ракушек, и  в  очень  умеренных
дозах.    Чтобы    никакой    самодовлеющей    женственности.    Никаких
рюшечек-оборочек.  Простота  и  целесообразность.  И   мебель   подберем
строгую, без всяких экивоков. Ну разве не восхитительно?
   - Простота и целесообразность? - Луиза растерянно улыбнулась.  -  Да,
звучит очень заманчиво.
   - Стены только крашеные, можем удачно  варьировать,  -  не  отпускала
свою жертву Жислен. - Никаких вульгарных обоев, в этом доме обоям делать
нечего. Да... Еще ведь окна, мы непременно должны  обыграть  эти  чудные
окна. Думаю, можно пригласить Клару Делюк. Заказать  ей  образцы  тканей
для всей виллы. Она такая выдумщица! Я ее просто обожаю!
   Луиза тихо вздохнула и с едва заметным раздражением  отодвинула  свой
бокал.
   - Конечно, конечно. Я же сказала, все  выглядит  очень  заманчиво.  Я
целиком тебе доверяю. Целиком. А у  меня  действительно  нет  времени...
Жислен, когда ты чем-нибудь увлечена, ты буквально припираешь к  стенке,
не даешь передохнуть...
   Жислен посмотрела на Луизу с откровенной неприязнью; к счастью, та  в
этот момент отвела глаза; ну ладно, она еще заставит  эту  мечтательницу
спуститься на землю.
   - Значит, договорились, - сухо сказала она Луизе. - Но времени у  нас
в обрез, ты знаешь. Правда, подготовительные  работы  уже  завершены,  и
договориться я со всеми, кто нам нужен, тоже успела. Постараюсь, сделаю,
что могу, чтобы не  подвести  тебя  со  сроками,  дорогая,  только  ради
тебя...
   Луиза даже не потрудилась сказать ей спасибо. Лицо ее опять сделалось
томно-мечтательным.
   - Этот дом выглядит таким женским. Верно? В  том-то  и  беда.  Как  я
могла довериться гомику, да еще пассивному, кошмар. Меня как  раз  тогда
здорово отвлекли, а этот зануда изводил меня этим самым домом... Жислен,
у тебя такое неслащавое, такое мужское воображение. Ты все сделаешь  как
надо. Хотелось бы... - Она немного помялась. - Хотелось  бы,  чтобы  тут
было уютно и удобно мужчине, именно мужчине. Это главное.
   Жислен, сузив глаза, посмотрела на мечтательное лицо. Ну ясно, теперь
все ясно. Луиза никогда не умела думать о нескольких  вещах  сразу.  Вот
откуда ее равнодушие к их разговору: она просто была увлечена мыслями  о
Филиппе де Бельфоре.
 
*** 
 
   Когда они поднимались по трапу Эдуардова самолета, который должен был
доставить их в Париж, Луиза заметно оживилась. Можно было подумать,  что
она провела вдали от Парижа не несколько часов, а долгие  месяцы.  Между
прочим, в аэропорту ее встретят, кокетливо шепнула она Жислен: Жислен  с
невинной улыбкой спросила:
   - Эдуард? Он, кажется, только что вернулся из Нью-Йорка, да?
   -  Эдуард?!  Еще  чего!  Филипп  де  Бельфор!  -  воскликнула  Луиза,
остановившись посреди трапа. На последней ступеньке  она  обернулась  и,
вдохнув острый запах горючего, счастливо улыбнулась:
   - Правда чудесный день? Ах, Жислен, я чувствую себя такой молодой...
   Как только они  оторвались  от  взлетной  полосы,  Луиза  потребовала
шампанского. Они курили, понемногу подливая себе вина,  обстановка  была
вполне доверительная. Жислен было почти хорошо, а Луизе и  подавно.  Они
обсуждали фасоны платьев и шляпок, и с какими  vendeuse  каждая  из  них
предпочитает иметь дело. Всласть посудачив о вкусах своих многочисленных
общих знакомых, они пришли к единому заключению: вкуса нет  ни  у  кого.
Хотя эти женщины никогда не питали друг к другу особой симпатии,  здесь,
уютно расположившись в самолетных креслах и разгоревшись от шампанского,
они все-таки нашли общий язык. Нет, подругами они, конечно, не стали, но
приятельницами - вполне.
   - Обожаю Баленсиага, - со  вздохом  призналась  Луиза.  -  Гениальный
силуэт. Но его модели не для меня. Я слишком маленького  роста.  Вот  на
тебе, Жислен, его платья сидят безупречно. Как влитые.
   - Ну и что. Зато ты можешь носить фасоны фирмы "Шанель", а мне они не
идут совершенно. Я же до сих пор помню то твое платье, в те чудные  дни.
Каждую складочку, каждый  шовчик  помню.  Розовое...  Ты  была  тогда  с
Ксавье, я просто не могла оторвать от тебя глаз. Сколько воды  утекло  с
тех пор... А было это году... в тридцатом, точно не скажу...
   Увлекшись, Жислен чуть не выдала, что в ту пору ей  было  пятнадцать,
но вовремя остановилась.
   - Ах, Жислен! Я тоже его  помню,  и  тоже  каждую  складочку!  -  Она
вздохнула. - Как же мы были молоды!
   В иной ситуации это "мы", делающее их как бы  ровесницами,  разозлило
бы Жислен ужасно, она обязательно отпарировала бы подходящей  колкостью.
Но не сейчас. Сказывалось умиротворяющее действие шампанского. Жислен не
хотела  портить  настроение  ни  себе,  ни  Луизе.  Они  болтали   чисто
по-женски, позволяя себе все  больше  и  больше  откровенностей.  Жислен
попыталась расспросить ее об Эдуарде, но ничего важного не узнала.
   - Есть веши, которые страшно меня огорчают. Я, конечно, не должна так
говорить о собственном сыне, но это правда. Мы никогда не  были  близки,
ну а в  последнее  время  к  нему  вообще  не  подступишься,  ни  грамма
сочувствия или понимания. Где уж ему понять, такой вдруг стал  скромник.
От женщин шарахается, несмотря на прошлые свои забавы.  Не  понимает  он
нас, Жислен, и, боюсь, никогда не поймет...
   Жислен покачала головой.
   - О чем ты, Луиза? Ну кто из них может  понять  женщину?  Особенно  в
интимных вопросах?
   - Редко кто, - согласилась Луиза, - хотя, конечно, попадаются и среди
них... понятливые.
   Женщины переглянулись.  Настал  момент  полного,  не  нуждающегося  в
словах  взаимопонимания.  Теперь  можно  было  бы  перейти  и  к   более
интригующим излияниям, но такая доверительность требует обоюдной  к  ней
готовности. Степень откровенности должна быть равной.
   Зная это, Жислен решилась.
   - Дорогая,  я  никогда  не  говорила  тебе,  но  мой-то  благоверный,
представляешь...
   Луиза широко раскрыла от удивления глаза, когда Жислен поведала ей  о
некоторых  постельных  причудах  Жан-Жака,  уверенная,  что  Луиза  тоже
сталкивалась с подобными мужскими выходками. Как ни странно, говорить на
эти темы было вовсе даже и не  трудно,  скорее  наоборот.  Когда  Жислен
умолкла, Луиза, попросив еще шампанского, взяла реванш.
   - Ты шутишь, Луиза! Чтобы Ксавье - такое! Не может быть!...
   Луиза торжественно кивнула: очень даже может... Вот  когда  им  обеим
действительно стало  весело.  От  мужей  очень  удобно  было  перейти  к
любовникам, и  тут  Жислен  была  на  высоте.  Впрочем,  Луиза  тоже  не
отставала. Мужские имена так и сыпались. Выяснилось, что  некий  молодой
человек - из прошлых времен - исхитрился, оказывается, завести  интрижку
с ними обеими одновременно. Они расхохотались.
   - Вспомни, Луиза, - теперь-то ты можешь мне сказать  -  по-моему,  он
был не слишком силен...
   - Ну да, совсем даже не силен! - Луиза вытирала выступившие от хохота
слезы. - И зачем мы тогда связались с ним, Жислен? Вот  дурочки!  -  Она
немного  помолчала.  -  Скажи  мне,  только  честно.   Ты   когда-нибудь
чувствовала себя виноватой перед мужем?
   Глаза Жислен вдруг сухо блеснули.
   - Нет, не чувствовала. Говоря по правде - совсем наоборот.
   - Ах, Жислен, ты просто прелесть. Ты так со мной искренна.
   Вторая бутылка тоже была пуста; их дружба стала  определенно  крепче.
Самолет, круто накренившись, развернулся,  и  Жислен  поняла,  что  явно
перестаралась с шампанским. Вот в этот самый миг, когда голова у  Жислен
закружилась от хмеля, Луиза, тоже  под  хмельком,  и  совершила  роковую
ошибку.
   Поддавшись настроению и  желанию  ощутить  себя  благодетельницей,  а
может, из-за неодолимой потребности хотя бы произнести милое ей  имя  де
Бельфора, она придвинулась к Жислен поближе и порывисто сжала ее руку.
   - Жислен, милочка!  Ты  как-то  обмолвилась,  что  Жан-Жак...  что...
словом...
   - Что словом? Да, не дает он мне ни единого су.
   Если б я полагалась на него, мне пришлось бы одеваться  в  универмаге
"Прентан". Я сама все оплачиваю, в том числе и счета от портных.
   Глаза Луизы сделались круглыми от ужаса и сострадания.
   - Взгляни-ка, - Жислен вытянула руку и поиграла на свету перстнем.
   - Чудное колечко. Я давно его у тебя приметила, дорогая...
   - Не мое, дали поносить, - с горечью призналась Жислен.  -  И  другие
драгоценности, они ведь мне не принадлежат, почти все.
   - Ах, милая! Это же несправедливо!  Послушай-ка  лучше,  что  я  тебе
скажу. Просто рядом с тобой не оказалось знающего  человека.  Ты  можешь
удвоить, утроить свои доходы. Без малейших усилий. Филипп говорит...
   С кокетливой стыдливостью она оборвала себя на половине фразы.
   - Он такой умница, правда, правда. Жислен.  С  тех  пор,  как  я  его
слушаюсь... это так забавно. Ты тоже можешь попробовать.
   Жислен пристально на нее посмотрела.
   - Значит, твой советчик  Филипп?  Филипп  де  Бельфор?  А  я  думала,
Эдуард...
   - Да ну! Эдуард! - Луиза сморщила носик. - Эдуард для подобных  вещей
слишком щепетилен. Он такой консерватор. В уме ему не  откажешь,  верно,
но у него нет дерзости. А у Филиппа есть.
   Жислен была заинтригована. Луиза придвинулась ближе, к самому ее уху.
   - Представляешь,  сто  тысяч!  -  прошептала  она  и  тут  же,  сияя,
откинулась на спинку кресла.
   - Франков? - не очень понимая, о чем речь, переспросила Жислен.
   -  Какая  ты  чудачка,  Жислен.   Фунтов   стерлингов.   Благополучно
переведены в мой швейцарский банк. Это сумма за два месяца.
   - За два месяца? - У Жислен пересохло в горле.
   - Да, я проверяла, за два месяца, - тут она заговорщицки  улыбнулась.
- Мне  сразу  захотелось  продать  эти  акции  и  заполучить  набежавшие
проценты,  но  Филипп  не  велел.  Он  предполагает,  что  стоимость  их
подскочит еще процентов на двадцать,  если  не  больше.  Правда,  чудно?
Почти никаких усилий - а результат  налицо.  Понимаешь,  что  я  имею  в
виду?
   Еще бы не понять. Сто тысяч фунтов. За два месяца. О, Жислен сразу бы
нашла  им  применение.  Драгоценности,  настоящие,   ее   собственные...
Разъедающая, жгучая  обида  разлилась  внутри;  она  вдруг  поняла,  что
никогда еще не испытывала к Луизе такой  ненависти,  как  сейчас,  когда
Луиза решила побыть добренькой. Сто тысяч -  приятный  пустячок  при  ее
доходах,  а  сияет,  точно  сопливая  девчонка,  выигравшая  в  грошовой
лотерее.
   - Великолепно, просто замечательно,  -  взяв  себя  в  руки,  сказала
Жислен. - У тебя есть деньги для подобных экспериментов.  А  у  меня,  к
сожалению...
   - Кто не рискует, тот не имеет, заруби себе это на носу. Надо  только
уловить  тенденцию,  чтобы  кто-нибудь  натолкнул  на  подходящую  идею.
Послушай, Жислен. У тебя есть сейчас какие-нибудь свободные деньги?
   - Ну-у... разве что те, которые я получила от  Ротшильдов.  А  еще  я
месяц назад закончила дом Хэрриет Смитсон...
   - Дорогая, я назову тебе одно словечко. Точнее, три словечка.  Только
ты не особенно мешкай. И забудь, забудь, что  услышала  их  -  от  меня.
Обещаешь?
   - Обещаю.
   - Никому об этом ни  слова.  А  особенно  Эдуарду.  Я  могу  на  тебя
положиться, Жислен? Если Эдуард узнает, что я больше доверяю в  денежных
делах не ему, а кому-то  другому,  он  ужасно  рассердится,  и  это  все
испортит...
   - Ни слова, дорогая, клянусь...
   Они обменялись взглядами, Луиза улыбнулась. Потом осторожным  голосом
четко выговорила:
   - "Сеть отелей Ролфсона".
   Словно тысячи колокольцев зазвенели в ушах  Жислен,  предупреждая  об
опасности, но на душе почему-то сделалось  необыкновенно  спокойно.  Она
уже предвкушала выгоды, которые сулила ей предательская тайна.
 
*** 
 
   А на другой день Эдуард, сидя у себя в офисе, недоуменно  вглядывался
в столбцы цифр; напротив него сидел де Бельфор. Это была их первая после
возвращения Эдуарда из Нью-Йорка встреча, причем  на  этот  раз  на  ней
настоял сам Эдуард. Тем не  менее  вид  у  де  Бельфора  был  совершенно
невозмутимый.
   Эдуард снова пробежался усталым взглядом по цифрам. Как же  он  ругал
себя за то, что позволил себе потерять целый  день.  У  него  накопилось
столько дел, а он чем  вчера  занимался?  Ну  да,  выбирал  подарок  для
Катарины, читал сценарий очередного  фильма  Ангелини...  а  ему  кто-то
успел подложить часовую мину, и она зловеще тикает. Конечно, он не может
уследить за всем, операцию с отелями Ролфсона он поручил де Бельфору - с
того и спрос... но сам-то он как мог прошляпить опасный момент?  Эдуард,
все больше злясь на себя, тасовал листки с курсами акций. Наконец поднял
голову от бумаг и ледяным тоном спросил:
   - Пока я был в Нью-Йорке, мы с вами все время перезванивались. Почему
вы мне ничего не сказали?
   Де Бельфор развел руками.
   - Я думал, вам досконально  известно  обо  всем,  что  касается  этой
сделки. Насколько я понял в одной из наших бесед. Или я  ошибаюсь?  -  с
нагловатой небрежностью переспросил он.
   У губ Эдуарда легли жесткие складки.
   - Такая беседа у нас действительно была, и вы пообещали, что сами  за
всем проследите.  Ведь  вы  знаете,  что  я  был  занят  переговорами  с
"Партексом". А в Лондон ездили вы, вы  должны  были  быть  начеку.  Ваша
прямая обязанность. Ну а вчера? Вчера вы могли меня предупредить,  когда
я вернулся...
   -  Не  стал  беспокоить  из-за  такой  безделицы.  Я  проанализировал
ситуацию еще разок и решил, что пока поводов для  беспокойства  нет.  На
мой взгляд, нет.
   - Понятно.
   Тон де Бельфора стал несколько агрессивным, он терпеть не мог,  когда
с ним спорили. Эдуард в который раз погрузился в цифры и через некоторое
время снова посмотрел на де Бельфора, в эти нагло-невозмутимые глаза:
   - По цифрам ясно как божий день: что-то не так.
   - По-моему, все нормально.
   - Нормально? Да вы внимательней посмотрите.
   Сейчас май. Уже с февраля цены на  акции  отелей  Ролфсона  постоянно
растут.
   - Особой драмы я тут  не  нахожу.  -  Де  Бельфор  пожал  плечами.  -
Случается. Наша коммерческая тайна надежно охраняется. А от слухов никто
не гарантирован. Рынок штука чувствительная, чуть что - глядишь, и  цены
подскочили.
   - Вот именно. Подскочили. Это ясно, это я  учитывал.  Обычные  скачки
при  переходе  собственности  из  одних  рук   в   другие.   Но   тут-то
вырисовывается совсем иная картина. Стабильный рост начиная  с  февраля.
Ни одного падения.
   - Действительно, картина не совсем типичная, - поспешно согласился де
Бельфор. - В финансовом  деле  не  существует  жестких  канонов.  Вернее
сказать, из всякого правила бывают исключения. Вспомните, у Мэкиннона  в
пятьдесят девятом году было нечто подобное. Если рост  цен  продолжится,
мы можем предложить за отели Ролфсона чуть большую, чем намечали, сумму.
Все равно прибыль от  нас  никуда  не  денется.  Впрочем,  вряд  ли  нам
понадобится набавлять. Не будет же курс  до  бесконечности  подниматься.
Упадет. Выждем еще недельку.
   Эдуард нахмурился. Доводы де Бельфора были вполне  убедительными,  но
тревога не уходила.  С  годами  у  финансистов  развивается  способность
чувствовать рынок кожей, вырабатывается своего рода инстинкт. У  Эдуарда
этот инстинкт был от природы, а опыт обострил его до предела.  Он  снова
перевел глаза на цифры - явно, явно что-то стряслось. Он снова  принялся
допрашивать де Бельфора:
   -  Так  вы  уверены,  что  информация  о  нашей  сделке   никуда   не
просочилась?
   - Абсолютно. Во-первых, с самого начала мы ее тщательно закодировали.
Во-вторых, название компании и назначенную нами цену знают  четверо,  от
силы  пятеро  человек.  Вот   завтра,   когда   мы   начнем   распечатку
уведомительных писем, остальным держателям  акций  ролфсоновских  отелей
действительно сложновато будет  соблюсти  конфиденциальность.  Я  и  сам
порядочно узнавал из подобных писем и поэтому с радостью придержал бы их
печатание. Но и тут мы крайне осторожны.  Договорились  со  скромненькой
бирмингемской  фирмой.  Мы  уже  обращались  к  ним,  и  "Монтегю  Смит"
обращался. Раньше никаких сюрпризов не случалось.
   - А в газетах - только об этом? Или ждать чего-нибудь похлеще?
   Эдуард швырнул ему газетную вырезку. Де Бельфор  мельком  заглянул  в
текст.
   - Этот блеф? Кому это интересно? Никто не  клюнет  на  эту  пачкотню.
Шутки какого-то типа с Флит-стрит. Чистый блеф...
   - Но тип определенно намекает на наши дела с  Ролфсоном  и  возможный
рост стоимости отелей.
   Де Бельфор вздохнул:
   - Мы уже обсуждали подобный вариант. Никто ни от чего не  может  быть
застрахован.  Но  мне  кажется,  учитывая  масштабы   нашей   сделки   и
первоначальную цену, нам нечего волноваться, даже если  цены  будут  еще
ползти вверх, и мы легко  можем  предположить,  как  среагируют  на  это
совладельцы акций. В общем, - он  выпрямился  и  расправил  плечи,  -  я
совершенно не вижу причин для паники...
   - Кто-то скупает акции, - ледяным голосом обрезал Эдуард. - Вы же  не
глупец, вы же сам видите.
   Кто-то скупает их, и регулярно, уже с февраля и по многу.  Объяснение
этому может быть только одно. Кто-то прознал о наших  договоренностях  с
Ролфсоном.
   - Да чепуха все это... - Де Бельфор повысил голос, но Эдуард будто не
слышал его слов:
   - Скупает и продолжает скупать. За три  дня  стоимость  поднялась  на
семь пунктов.  Кто-то  не  просто  знает  о  нашей  сделке,  но  и  явно
рассчитывает на перемену цены. И если это  вправду  произойдет,  получит
кругленькую сумму.
   - Неделя у нас наверняка  еще  есть.  -  Де  Бельфор  поднялся,  весь
красный от злости. - От этих цифр сплошная головная боль. Убежден, через
несколько дней курс упадет. Подождем.
   - Я ждать не намерен.
   - Но у нас нет других вариантов.
   - Варианты всегда можно найти. - Эдуард тоже поднялся и посмотрел  на
де Бельфора тяжелым долгим взглядом. Потом очень спокойно произнес:
   - Я отложу покупку отелей.
   - Мы не можем откладывать, ни в коем случае.
   Кровь  еще  сильнее  прилила  к  крупному  невыразительному  лицу  де
Бельфора, потом резко отхлынула. Он  вперил  в  Эдуарда  белесые,  почти
бесцветные глаза. Эдуард терпеть не  мог  этого  его  холодного  рыбьего
взгляда. Де Бельфор почти мгновенно овладел собой и с нажимом произнес:
   - Если мы пойдем на это, то выпустим инициативу из своих рук и уже не
сможем диктовать свои условия. Если бы я не знал вас, то решил  бы,  что
вы поддались панике. Нелепо. Нелепо из-за пустяка все загубить; все, что
мне стоило не одного месяца работы...
   Эдуард ничего не ответил. Он повернул и щелкнул рычажком коммутатора.
   - Соедините меня с "Монтегю Смитом", лично с Ричардом Смитом.
   Последовала  пауза.  Де  Бельфор,  молча  отвернувшись,  принялся   с
внезапным интересом разглядывать картину Ротко. Он услышал, как  за  его
спиной Эдуард произнес очень спокойным, зловеще-спокойным голосом:
   - Попросите его прервать совещание.  Да,  да,  прямо  сейчас,  будьте
добры.
 
*** 
 
   Из окна роскошного номера гостиницы "Кап д'Антиб",  занавешенного  не
менее роскошными портьерами, Льюис Синклер обозревал  Средиземное  море.
Элен не было: ее опять  умыкнули  какие-то  борзописцы,  а  Тэд,  прочно
обосновавшийся сзади на стуле, читал газету, терзая его уши  бесконечным
шуршанием. Льюис не чаял, когда Тэд учитается и выметется наконец вон.
   Если  ты  гость  кинофестиваля,  то  обязан  тащиться  именно  в  эту
гостиницу - престиж, понимаете  ли.  Это  простые  смертные  могли  себе
позволить жить не на выселках,  а  в  самих  Каннах,  в  "Карлтоне"  или
"Маджестике"; все "самые-самые", по словам Тэда, пасутся здесь,  в  этой
распрекрасной и очень дорогой гостинице,  от  которой  до  города  целых
сорок минут езды.
   "Сфера" оплатит счет, - утешил  Тэд.  -  Нам  необходим  этот  отель.
Вернее, не нам, а Элен. Пусть видят, что она имеет  обыкновение  жить  в
отелях такого класса".
   И вот они тут, в "отеле такого класса". Прикатили за  четыре  дня  до
начала фестиваля, чтобы Тэд мог слоняться по всяким "полезным" сборищам,
а шустрый пресс-агент Элен Берни Альберг - по редакциям, набиваясь,  где
можно и нельзя, на интервью... А чем прикажете заниматься  ему,  Льюису?
Понятно чем: плавать в бассейне; глушить виски; потом снова плавать.
   Тэд опять с хрустом перевернул страницу, и Льюис  со  свирепым  видом
обернулся. Выразительный взгляд,  похоже,  возымел  действие,  поскольку
Тэд, к удивлению Льюиса, почти сразу поднялся со стула.
   - Так. Быстренько в ванную. Переодеваемся. Важно не опоздать.
   Льюис пропустил эти слова мимо ушей. Страх Тэда  опоздать  действовал
ему на  нервы.  Ну  опоздают  они.  И  что  тогда?  Подумаешь,  какой-то
очередной жулик, из тех, что умеют снимать сливки с кинофестиваля, решил
закатить ужин. Насколько понял Льюис, этот умник сумел прибрать к  рукам
всю Ривьеру. Славно устроился: перепродает  здешние  виллы  америкашкам,
шурует направо и налево, а фестиваль помогает  ему  отлавливать  будущих
клиентов. Недаром он похож на разжиревшую акулу.
   - Обещалась быть Сьюзен Джером, - самодовольно  сообщил  Тэд.  Сьюзен
считалась чуть ли не самым авторитетным в Америке кинокритиком.
   - Ну и что? - пожал плечами Льюис.
   - И глава Международной  ассоциации  актеров.  Такие  встречи  весьма
полезны, сам понимаешь.
   - Полезны тебе. А мне эта Сьюзен нужна как нарыв в заднице.
   - Ей нравятся наши фильмы, Льюис...
   - Ей нравятся твои фильмы. Я читал последний ее панегирик и что-то не
припомню, чтобы меня там упоминали.
   Тэд  с  удрученной   миной   принялся   насвистывать.   Льюис   опять
красноречиво на него посмотрел - свист прекратился.
   - Ты должен был сказать мне  об  этом.  Должен.  Я  ведь  в  соседнем
номере, а стены тонкие. Что же мне теперь, уши, что ли, затыкать? Я твой
друг, Льюис, пойми. Ну с кем еще ты можешь поделиться?
   Льюис ничего не ответил. Только вздохнул.
   - Знаешь что? - сказал он. -  Не  пора  ли  тебе  убраться  отсюда  к
чертовой матери, а?
   Тэд выполнил эту  дружескую  просьбу,  так  что  Льюису  не  пришлось
отходить от окна, в которое он глазел еще довольно долго.
   Можно было пойти поплавать или прошвырнуться по  саду,  спуститься  в
бар, почитать газету, поспать,  наконец.  Льюис  пытался  выбрать  самый
соблазнительный вариант, но ему что-то не выбиралось. Ему ото всего было
тошно.
   Кончилось тем, что он плеснул в стакан джину, хорошенько разбавив его
тоником и не пожалев льда. Со стаканом в руке снова подошел к  окну.  По
дорожкам  сада  нетвердой  из-за  высоких  каблучков-гвоздиков  походкой
прогуливалась весьма  достойная  внимания  особа.  Полупрозрачное  белое
платье эффектно  облегало  соблазнительные  формы.  С  головы  струилась
блестящая грива ослепительно белых волос, девица опиралась на руку очень
маленького старикашки, который был большой голливудской шишкой.  Стефани
Сандрелли, очередная модификация Мэрилин Монро. Льюиса по какому-то  там
случаю  на  каком-то  там  сборище  знакомили   с   ними,   и   с   этим
старикашкой-агентом и с девицей. И что это было за сборище?..  А,  какая
разница. Изо дня в день новые имена, лица... как в  тумане.  Он  плеснул
себе еще джина. Элен опаздывала.
   Явившись наконец, она прямо с порога произнесла тем самым ненавистным
ему тоном:
   - Ах, Льюис.
   Упрек был  робким,  почти  незаметным,  но  Льюис  услышал  его  -  и
рассвирепел, этот ее тон всегда выводил его из себя.
   Круто развернувшись, он пошел ей навстречу, Элен  плотнее  притворила
дверь.
   -  Льюис,  я  опоздала.  А  еще  нужно  переодеться.   Нет   времени.
Пожалуйста, не надо. Не сейчас.
   Льюис не слушал ее. Он был уверен, что на  этот  раз  все  получится.
Именно если так, в спешке; если  она  не  будет  отнекиваться,  черт  ее
возьми...
   Она  покорилась  почти  сразу,  не  слишком  его  отговаривая.  Льюис
старался не смотреть ей в лицо. Он прижался лицом к ее шее,  и  все  шло
замечательно, наконец-то...
   Но он неосторожно все-таки посмотрел и увидел то, что привык  видеть,
- жалость. И безнадежность.  Он  знал,  и  она  знала...  заранее.  Элен
попыталась его обнять, и стало еще хуже.  Он  вскочил  и,  сам  того  не
ожидая, начал на нее кричать:
   - Это из-за тебя. Только из-за тебя, черт возьми.  Перед  кинокамерой
изобразишь что угодно - понарошку, а в настоящей постели с тобой  делать
нечего.
   Тэд в соседнем номере наверняка все слышит. Ну и пусть: он специально
повысил голос.
   Должен же он хоть с кем-нибудь поделиться... А Тэд его лучший друг  -
это правда.
   Кому еще такое расскажешь - кроме Тэда?
 
*** 
 
   - ...Сьюзен  Джером.  Грегори  Герц  -  новый  режиссер.  Американец.
Пробивной. Джо Стайн,  председатель  Эй-ай  -  Международной  ассоциации
актеров. Миссис Джо Стайн страшно  заинтересовалась  "Мезон  Жасмэн".  Я
наплел им, что вилла принадлежала Колетт - ну,  недельку-то  она  в  ней
провела...
   Глаза Густава Нерваля, знаменитого торговца недвижимостью,  жмурились
от удовольствия. Они с Жислен  сидели  на  балконе  его  номера  в  "Кап
д'Антиб", и радушный хозяин перечислял очаровательной мадам Бельмон-Лаон
приглашенных на сегодняшний ужин;  как  подобает  хорошему  рассказчику,
самые впечатляющие имена он оставил на десерт.
   -  Тадеус  Ангелини  -  видели  его  "Короткую  стрижку"?   Наверняка
"Пальмовая ветвь" достанется  этому  фильму.  А  вот  Элен  Харт.  Очень
красива,  очень  обаятельна  и  очень,  я  полагаю,   умна.   При   ней,
естественно, супруг.
   - М-м. Замечательно. - Жислен с интересом  еще  раз  присмотрелась  к
хозяину.  Этот  смуглый   крепыш   обладал   своеобразным   обаянием   и
поразительной  энергией,  когда  представлялась  возможность  заполучить
деньги. Она не раз слышала о нем - на Ривьере он личность  известная.  И
он тоже о ней слышал.
   Жислен казалось, что их недавняя встреча в доме  у  их  общих  друзей
явно была не случайной; впрочем, она могла и  ошибиться.  А  еще  Жислен
казалось - и тут она тоже могла ошибиться, - что крепыш положил глаз  на
виллу  баронессы  де  Шавиньи.  И  что  она,  Жислен,  могла  бы  с  ним
сотрудничать, что он тоже прекрасно понимает. И действительно, лучше  не
придумаешь: Нерваль будет продавать прекрасные старинные,  но  частенько
полуразрушенные виллы, а ее дело - вернуть им былой блеск и красоту.
   - Так вы думаете, Джо Стайн купит ту виллу? Вы всегда так умасливаете
своих клиентов?
   Нерваль расхохотался.
   - А вы как думали? Если ключ заело,  его  надо  хорошенько  промазать
маслом, прежде чем поворачивать.
   - А на что вам остальные гости?
   -  Исключительно  для  интерьера.  Но  интерьер  тоже   должен   быть
подходящим. Крупная рыба предпочитает  плавать  среди  рыб  не  меньшего
калибра. Для нас с вами никто из них не представляет интереса. Разве что
Элен Харт. Через пару годиков она вполне может  стать  нашей  клиенткой.
Дайте-ка плескану вам в стаканчик, беби...
   Он любил американизмы, возможно, ему нравилось, что они  незатейливы,
как сами американцы.  Она  смотрела,  как  он  пересекал  балкон,  чтобы
извлечь  изо  льда  еще  одну  бутылку  "Перье".  Жислен  улыбнулась  и,
потянувшись, подставила лицо солнышку.
   Как удачно все складывалось, ей даже не верилось. Она жила у Луизы  в
одной из гостевых комнат, от  ее  виллы  до  этой  гостиницы  километров
шестьдесят; жила себе в роскоши, которая не стоила ей ни гроша.  На  юге
Франции у нее было полно друзей, работа на вилле шла  своим  чередом,  и
Жислен  могла  распоряжаться  своим  временем  как  угодно.  А   недавно
встретила еще и этого Нерваля, встреча весьма полезная для  ее  карьеры.
Гонорар, полученный от Ротшильдов, пятнадцать тысяч фунтов, она  вложила
в дрожжах. А для  Эдуарда  у  нее,  похоже,  имелась  такая  информация,
которая сделает его вечным ее должником, ведь он ненавидит де  Бельфора,
и вряд ли его обрадует, что де Бельфор стал финансовым  наперсником  его
мамули; а сегодня она встретится  с  Элен  Харт,  которая  не  может  не
вызывать у нее жгучего ревнивого любопытства.
   Сколько неожиданностей! Сколько замечательных неожиданностей! В  свой
следующий  приезд  в  Париж  она  обязательно  встретится  с   Эдуардом,
расспросит, как ей быть с акциями этих  отелей,  изобразит,  что  слегка
тревожится за Луизу... а потом постарается  немного  затянуть  переделку
виллы, и через месяц она все еще будет здесь... когда  приедут  Луиза  и
Эдуард...
   Ну разве  не  замечательно!  Давно  она  не  чувствовала  себя  такой
счастливой.
   - Расскажите мне об Элен Харт, -  попросила  она  Нерваля,  когда  он
вернулся за стол, она уже поняла, что он знает всех и вся.  -  Кто  она?
Почему все от нее без ума?
   - Спросите у Джо Стайна, какие сборы  от  ее  последнего  фильма.  Он
пытается заманить ее в свою Ассоциацию. Он сам расскажет вам.
   - А в скольких фильмах она снялась? Я раньше ничего о ней не слышала.
   - В трех. Или в четырех? Да, вроде в четырех. В двух  полуторачасовых
и в двух удлиненных. -  Он  улыбнулся.  -  Не  видели  "Лето"?  Если  не
ошибаюсь, вторая ее роль. Третий фильм назывался "Ее  жизнь",  в  Европе
его приняли прохладненько, зато в Америке был настоящий  бум.  А  теперь
вот - "Короткая стрижка", и если она всех обставит, тогда...
   - Думаете, обставит? - Жислен с нетерпением ждала ответа.
   - Она своего не упустит. - Нерваль улыбнулся. - У женщины,  привыкшей
иметь все самое лучшее, наверняка найдутся достойные  адвокаты,  не  так
ли?
   Жислен ощутила  досаду.  Ей  куда  приятней  было  думать,  что  Элен
обычная, не блещущая умом хищница.
   - И ведь что  интересно...  -  задумчиво  продолжал  Нерваль.  -  Что
интересно  -  ни  одной  скандальной  истории.  Ни  полнамека.   Никаких
фотографий нагишом, непременных в борьбе за место  на  киношном  Олимпе.
Никаких бывших любовников, готовых поведать  пикантные  подробности.  Ни
тем более нынешних. Только муж. -  Он  снова  улыбнулся.  -  Может,  они
просто  ждут  более  подходящий  момент?  Ее   пресс-агент   старательно
окутывает ее тайной - и  это  отлично  срабатывает.  А  газетчики,  сами
знаете, обожают подобные фокусы.
   Он замолчал, а Жислен тихонько про себя улыбнулась.  Приятно,  ужасно
приятно знать вещи, которые никто не посмеет опубликовать, даже Жан-Жак,
вспомнивший-таки Элен. Да в его журнальчиках наверняка  не  появится  ни
одного лишнего слова  -  ведь  Эдуард  как-никак  главный  соучредитель.
Нерваль встал. Его интересовала исключительно практическая сторона.
   - Пока она нам с вами ни к чему - пока... Элен Харт только глазурь на
торте...
   - А торт кто, Джо Стайн? - невинным голосом спросила Жислен.
   Нерваль коснулся ладонью ее пальцев и укоризненно поцокал языком.
   - Живей, живей шевелите мозгами. Миссис Джо Стайн. - Он улыбнулся.  -
Мужья только зарабатывают деньги. А тратят их жены.
   Как тут здорово, сколько изящества, выдумки, подумала Жислен.
   На ужине  присутствовало  двадцать  четыре  человека.  В  ресторанном
павильоне под названием  "Райский  утес"  было  накрыто  четыре  круглых
стола, на шесть человек каждый, с видом на знаменитый бассейн и море.
   За столом Нерваля, естественно, Джо Стайн  и  его  половина;  с  ними
Жислен намеревалась пообщаться позже, к концу ужина. Рядом  со  Стайном,
спиной к Жислен, Элен Харт. Она немного  опоздала.  Пока  вокруг  гостей
крутились журналисты, Жислен удалось избежать знакомства с Элен;  та  ее
явно не заметила, и Жислен это было на руку. Она еще с ней поговорит,  в
подходящую минуту. Зачем спешить?
   За столом Жислен собрались: Грегори Герц, преуспевающий  американский
режиссер; известная итальянская  актриса  и  кинокритик  Сьюзен  Джером,
американка; Тэд Ангелини, ужасно похож на жирную жабу, он дожевывал  уже
третий хлебец; и - вот удача - Льюис Синклер. Муж. И даже рядом  с  ней.
Жислен успела заметить его странно-остекленелый взгляд и осторожность  в
движениях. Он, по-видимому, был в подпитии и боялся себя выдать.
   Она окинула изучающим взглядом затылок и плечи  Элен;  она,  конечно,
уже, как могла, разглядела ее издали - украдкой, когда Элен пришла.
   Жислен узнала ее сразу. Бывают лица, которые, к сожалению, невозможно
забыть. Да, черные короткие волосы  на  рекламном  плакате  были  только
париком; а сейчас  ее  прическа  очень  напоминала  тогдашнюю  в  замке:
светлые волосы гладко зачесаны и схвачены у шеи черным шелковым  бантом.
Длинное облегающее черное  платье  из  жатого  шелка,  плечи  и  ключицы
обнажены, но грудь целиком закрыта. На стройной шее потрясающей  красоты
ожерелье. Жислен никогда еще не видела такого жемчуга. От  красоты  Элен
просто захватывало дух, и при этом обворожительно, загадочно спокойна  -
как в тот далекий вечер.
   Да, сильно изменилась. Выглядела теперь гораздо старше: женщина, а не
та девчонка. Держалась очень ровно  и  независимо.  Что-то  стало  с  ее
голосом - Жислен прислушалась, - изменилась манера говорить, и  появился
неуловимый почти акцент. Теперь невозможно было догадаться, кто  она  по
национальности. Англичанка? Американка? Нет, все-таки  явно  из  Европы:
европейская  женщина,  долго  жившая  за  пределами   Европы.   Завидное
самообладание; но Жислен бросилась в глаза одна  странность.  Элен  Харт
часто поглядывала на бокал мужа. Когда выяснилось, что их  усаживают  за
разные столы, она немного была озадачена. На  ее  лице  отразилась  едва
заметная досада, тут же, впрочем, исчезнувшая. А Льюис Синклер был  явно
доволен таким оборотом.
   Только они  уселись,  Синклер,  не  дожидаясь,  когда  подадут  вино,
подозвал официанта и заказал сухой мартини.
   - Очень сухой,  -  произнес  он  с  характерным  рубленым  бостонским
выговором; очень скоро бокал был пуст.
   Он вежливо поздоровался, мельком посмотрел на меню.
   - Можете  называть  меня  просто  Жислен,  -  она  улыбнулась.  -  Вы
заставили меня поскучать.
   - Да. Мы немного опоздали. У Элен - это моя жена -  на  сегодня  было
назначено много встреч,  -  равнодушно  объяснил  он,  покручивая  ножку
бокала. Жислен с пристрастием к нему пригляделась.
   Красивый молодой человек, очень красивый, не  старше  двадцати  семи.
Прекрасно образован. Прекрасно воспитан.  Прекрасно  одет.  Естественно,
богат, и это привычное  ему  состояние.  Переварив  первое  впечатление,
Жислен разглядывала его дальше. Светлая шевелюра, подстрижен  волосок  к
волоску, чуточку длиннее  принятой  моды  -  английский  стиль.  Немного
потерянный   взгляд    отуманенных    алкоголем    светло-карих    глаз.
Привычно-сердитый и даже слегка вызывающий. Льюис исподтишка  поглядывал
на сидящего напротив и без умолку тараторящего Ангелини и тут же отводил
глаза. Как ребенок, подумала Жислен, проверяющий, довольны  им  родители
или нет. Точно так же он поглядывал на жену.
   Жислен  не  торопила  события  -  наблюдала.  На  довольно  приличном
французском Синклер беседовал с итальянской  актрисой:  та  не  говорила
по-английски. Сама Жислен с дежурным дружелюбием плела  что-то  сидящему
слева Герцу, но тот явно  ее  не  слушал,  не  сводя  глаз  с  Ангелини.
Ангелини  же  пространно  отвечал  на  вопросы   дотошной   американской
критикессы. Судя по ответам, планы у него были грандиозные.  Два  фильма
только в этом году, на съемки каждого чуть  более  месяца,  без  всякого
перерыва,  съемочная  группа  очень  маленькая,  но  работает  споро   и
слаженно.  Сначала  они  отснимут  "Квикстеп",  название  второго   пока
обсуждается - тут Ангелини  со  странной  улыбкой  покосился  на  Льюиса
Синклера. Сьюзен что-то переспросила, и Ангелини энергично закивал.  Да,
да, конечно, в обоих фильмах будет сниматься Элен Харт; а  на  следующий
год он задумал нечто в ином роде...
   Жислен следила за ним с неприязнью.  Назойливый  тип,  никого,  кроме
себя, не слышит. И ведь все за столом послушно смотрят ему в рот,  не  в
состоянии воспротивиться исходящей от него завораживающей темной силе.
   Жислен не собиралась плясать под его дудку и повернулась к  Синклеру.
Перед  отъездом  из  Парижа  она  посмотрела  "Короткую  стрижку",   как
оказалось, очень кстати. Фильм не очень ей понравился.  Холодная  заумь.
Кто бы мог подумать, что  он  станет  таким  модным.  Свое  мнение  она,
естественно, оставила при себе. А перед Льюисом  рассыпала  комплименты,
позаимствованные из журнала "Монд".
   Льюис  Синклер,  продюсер  этой  весьма   нашумевшей   "Стрижки",   с
приличествующей вежливостью внимал  ее  излияниям,  но  глаза  его  были
устремлены на видневшиеся через оконное стекло скалы и поблекшую морскую
гладь.
   Уже была съедена икра  и  перепелки.  И  теперь  их  угощали  гусиной
печенкой, завернутой в ломтики сочной нежнейшей говядины; Льюис Синклер,
только что не отказавший себе в шампанском, с не меньшим  воодушевлением
переключился на поданное к  мясу  отличное  бургундское  и  допивал  уже
четвертый бокал.
   - Удивительно, как это  ваша  троица  до  сих  пор  не  распалась,  -
заметила  Жислен,  не  имея  понятия,  так  ли  уж  это  удивительно   у
киношников, - такое редкое взаимопонимание, ведь у вас  за  плечами  уже
фильма три?
   - Четыре, - уточнил Синклер. - Начинали мы с очень  скромненького  по
затратам фильма "Ночная игра", в пятьдесят девятом году.
   - Ну да, ну да, - якобы припомнила Жислен, в первый раз слышавшая это
название.
   - Да, у нас за плечами действительно долгий путь. Мне кажется,  такой
стиль работы принят только у европейских кинематографистов. В  Голливуде
по-другому...
   - Голливуд меняется. Меняется вся американская  киноиндустрия.  Моими
стараниями, - вдруг вклинился в их разговор  Ангелини,  дожевывая  кусок
говядины. Грегори Герц тонко улыбнулся. Ангелини же  как  ни  в  чем  не
бывало продолжил беседу со Сьюзен.
   Синклер был явно огорчен этой репликой и тем, что  за  ним  вроде  бы
шпионят. Он решительно допил свой бокал.
   - Одно скажу, - продолжал  он,  понизив  голос,  -  я  решил  сделать
перерыв, хоть ненадолго. Тэд сейчас очень занят, а у  меня  имеется  как
раз очень любопытная идея. Честно говоря, быть продюсером  неблагодарное
дело. По-моему, я способен на большее. Недавно я вдруг почувствовал вкус
к писанию. Есть у меня один замысел, который не дает мне покоя, надо  бы
над ним поработать. Взлелеять его, как говорится...  -  Помолчав,  он  с
легкой грустью добавил:
   - Сменить курс корабля. Этапное решение, не правда ли?
   - Безусловно. И вдохновляющее, - сказала Жислен. Повернув голову, она
увидела, что на них опять смотрит Ангелини. Жислен опустила ресницы. Вот
вам и триумвират - Льюис Синклер хочет вырваться на свободу, с  чего  бы
это?
   Пока официант менял тарелки, Жислен решила копнуть поглубже. Прощупав
его еще немного, она убедилась, что он ничего не знает ни о ней, ни о ее
профессии. Ее рассказ о себе он слушал с вежливым терпением, не более.
   -  Моя  профессия  достаточно  интересна,  -  она  перечислила  своих
наиболее именитых клиентов, не забыв упомянуть Луизу де Шавиньи, чье имя
не вызвало, однако, у него никакой реакции. - Безусловно, интересна,  но
в творческом смысле совершенно несравнима с  профессией  вашей  супруги.
Или вашей собственной. Современная кинематография - это...
   - Ну зачем так  скромничать,  -  вдруг  перебил  он,  бросив  на  нее
пытливый взгляд. - Мне знакомы ваши работы. Примите  мое  восхищение.  Я
как-то останавливался у Кавендишей, в лондонском их доме. Это  ведь  ваш
дизайн?
   Жислен пришлось круто переменить о нем мнение.  Он,  оказывается,  не
так прост.  И  не  так  уж  пьян.  Прекрасно  все  понимает.  Надо  быть
осмотрительнее, подумала Жислен, выуживая ложечкой прохладный персик  из
горячего малинового сиропа, аппетитной лужицей растекшегося по креманке.
   Она вызнала все, что могла. Живут неподалеку  от  Лос-Анджелеса,  дом
расположен на холме, когда-то  принадлежал  звезде  немого  кино  Ингрид
Нильсон, а потом его разобрали и перевезли из Англии в Голливуд.
   - Довольно нелепый, но Элен нравится.
   Нет, дизайнера они приглашать не стали, жена сама все  придумала,  и,
надо сказать, удачно, в журналах скоро появятся фотографии их  жилища...
Жислен не пропускала ни слова. Эта деталь очень ей не понравилась -  она
не переносила талантливых дилетантов.  В  каждой  его  фразе  непременно
упоминалась Элен.
   - Вас, случайно, не интересует недвижимость?  -  с  улыбкой  спросила
Жислен. - Уверена, что Густав обязательно попытается вас уговорить.
   - С этими вопросами пожалуйте к моей супруге. Это по ее части. Она  у
нас прирожденный коммерсант, - с  неожиданной  злостью  добавил  он.  И,
поняв, что погорячился, тут же раскаялся.
   - У нее действительно есть чутье в  денежных  делах,  -  более  мягко
добавил он, но она уже успела заметить его тайную обиду на жену.
   - Какая же она у вас умница. Удивительно, ведь у нее такой юный вид.
   - Удивляться особенно нечему, она усердно над собой работала,  -  его
губы тронула горькая усмешка. - Вот и я помогаю. Вернее, помогал.
   - А скажите, у вас и дети есть? - с умильной улыбкой поинтересовалась
Жислен.
   - Дочь. Ей только два года.
   - Какая прелесть! Малютка. А похожа она на свою маму?
   - Что-что? - переспросил он, будто не расслышав.
   Жислен даже опешила.
   - Я просто хотела узнать...
   - Ах да. Нет, не очень. Скорее даже совсем не похожа. Извините, я  не
сразу вас понял, тут так шумно, и...
   Сжимая ножку своего опустевшего бокала, он поискал глазами официанта.
Его потребность успокоить себя алкоголем была так очевидна и так велика,
что ей стало его почти жаль.
   Чтобы выйти из неловкой ситуации, она, чуть наклонившись,  сжала  его
руку.
   - Вы счастливец. У вас такая  красивая  жена,  само  совершенство.  И
сколько талантов...
   Она не успела уточнить, каких именно, потому что Синклер снова к  ней
повернулся, и лицо у него было разнесчастное... то ли от  того,  что  не
несли вина, то ли ему мучительно было  выслушивать  комплименты  жене...
Ангелини, подняв от тарелки тяжелую  голову,  опять  пристально  на  них
посмотрел; в круглых очках заплясали световые блики; Льюис тоже  ответил
ему пристальным взглядом, потом снова повернулся к Жислен.
   - Да, Элен может все, - сказал  он,  как  бы  закрывая  тему.  Потом,
отодвинув вбок кофейную чашку, он швырнул на стол салфетку  и  затянулся
сигаретой, и через секунду добавил:
   - Почти все.
   При этих словах Ангелини улыбнулся.
 
*** 
 
   Жислен оттягивала, как могла, кульминационный момент. Они уже  успели
компанией сходить в номер Нерваля  за  коньяком;  она,  как  и  обещала,
надолго заняла беседой Ребекку Стайн, посвятив  ее  в  тонкости  дизайна
французских  ванных  комнат  и  ослепив  -  хотелось  верить   -   своей
неподражаемой элегантностью. А завтра она с Нервалем и  Стайнами  пойдет
осматривать виллу "Мезон Жасмэн", потом она может продемонстрировать то,
что она успела сделать у Луизы, - на виллу де Шавиньи посмотреть  стоит,
а после... после она полетит в Париж и увидится наконец-то,  увидится  с
Эдуардом...
   Рассказать ему, что она видела Элен Харт? Нет,  не  стоит.  Лучше  не
напоминать. А может, ей вообще не следует искать с ней встречи,  сделать
вид, будто она ничего не помнит? Ну кто она такая,  в  конце-то  концов?
Одна из бывших его любовниц, а мало ли их было?
   Она уже собиралась уйти, уговорив себя ничего  не  затевать,  но  тут
рядом с ней раздался голос Ребекки Стайн.
   - До чего хороша, - с тоской произнесла она, глядя  на  стоящую  чуть
поодаль Элен Харт; тут же при ней были Тэд Ангелини и  угрюмый  красавец
муж, впрочем, вся троица улыбалась.
   - Изумительно хороша. - Ребекка покачала головой. - Я все бы  отдала,
чтобы так выглядеть. А вы?
   Жислен не верила собственным ушам. Она пронзила  восторженную  дурищу
испепеляющим взглядом, в ответ на который та "тактично" добавила:
   - Конечно, такая молодая. - Ребекка улыбнулась. - Это самое  главное.
Мы-то с вами, голубушка, уже и на сорок не потянем, верно?
   Какие сорок? Днем эта дамочка  смотрится  на  все  пятьдесят  пять...
Однако то, что Ребекка Стайн запросто определила настоящий  ее  возраст,
наполнило Жислен бессильной яростью. Она  вежливо  пожелала  собеседнице
спокойной ночи и решительным шагом направилась к неразлучной троице.
   Подойдя незаметно почти вплотную к Элен, она протянула руку  и  стала
прощаться с Синклером. Пробормотав  несколько  положенных  фраз,  она  с
великолепно разыгранным изумлением  повернулась  к  Элен  и  теперь  уже
обратилась к обоим супругам:
   - Quelle betise . Я должна попросить у вас  прощения.  Только  сейчас
вспомнила... представляю, что вы обо мне подумаете... Мы же  встречались
раньше с вашей супругой...
   Элен повернула голову, и взгляды их встретились; Жислен  подарила  ей
самую теплую свою улыбку.
   - Вы меня не помните? Еще бы. Больше двух лет  прошло.  Кажется,  это
было в шестидесятом, нет,  в  пятьдесят  девятом  году.  Званый  ужин  в
поместье на Луаре. Я помню, вы гостили тогда  у  Эдуарда  де  Шавиньи  -
вспомнили?
   Последовала недолгая пауза. Элен Харт непонимающе сдвинула брови и  с
улыбкой покачала головой.
   - Извините. Вы, наверное, с кем-нибудь меня спутали.  Мы  никогда  не
встречались - иначе я обязательно бы вас вспомнила.
   - Еще вспомните! Ведь это было не так уж давно -  я  прекрасно  помню
тот вечер. На вас было чудесное белое платье, по-моему,  фирмы  Живанши.
Рядом с вами сидел Альфонс де Варенж, а Эдуард объяснял вам,  как  нужно
держать поводья, когда садишься на  лошадь,  верно?  Речь  точно  шла  о
лошадях, потому что Эдуард сказал тогда...
   - Видимо, у меня есть близнец. Или двойник, - рассмеялась Элен. - Тот
вечер, наверное, действительно был чудесным, но вы явно  с  кем-то  меня
перепутали. Я никогда не бывала на Луаре.
   Она сыграла великолепно. С таким естественным изумлением, не  пережав
ни  на  йоту;  в  какой-то  миг  Жислен,  вопреки   очевидности,   почти
поверила...
   Она собиралась сказать  что-нибудь  еще,  но  тут  к  Элен  обратился
режиссер Ангелини:
   -  Элен,  прости,  что  помешал,  Джо  Стайн  просит  тебя  на   одно
словечко...
   Вовремя подоспел на помощь, как будто специально выжидал момент. Взял
и увел от нее Элен,  та  только  обернулась  и  с  извиняющейся  улыбкой
махнула ей рукой. Жислен пришлось смириться.
   Оставшись вдвоем,  она  и  Льюис  Синклер  переглянулись.  Интересно,
поверил он своей жене? Кто его знает, скорее всего  нет.  Какие  у  него
были глаза, когда он посмотрел ей вслед, точно у  готового  расплакаться
ребенка. Жислен почти раскаивалась в своей выходке.
   - Какая я идиотка, - выпалила она. - Как я могла так ошибиться?
   - Кто из нас не ошибается, - сумрачно отозвался Синклер. Потом  вдруг
церемонно предложил ей руку, точно ребенок, вспомнивший, как  его  учили
себя вести.
   - Вы уже уходите? -  вежливо  поинтересовался  он.  -  Разрешите  мне
проводить вас к машине.
 
*** 
 
   - Оказывается, у тебя есть близнец?
   - Льюис...
   - Или двойник?
   - Льюис, это же глупо...
   - Еще бы не глупо. Какие двойники! Ты же неповторима. Кто же этого не
знает? Элен Харт - самая прекрасная женщина  в  мире.  Так  теперь  тебя
называют, разве тебе это не известно? Только вчера я вычитал эту фразу в
твоих газетных и журнальных вырезках. Она звучала так: "Самая прекрасная
женщина в  мире?"  А  внизу,  в  качестве  ответа,  твоя  фотография.  И
читателям предлагается решить: самая или не самая.  Думаю,  читатели  не
подведут. Очень надеюсь. Я бы и сам выслал в редакцию карточку со словом
"да", жаль, журнал итальянский - у меня нет подходящей почтовой марки.
   - Льюис, уже поздно, ты устал. - Элен  коснулась  его  плеча.  -  Иди
спать.
   - Что-то неохота, спасибо. Пока не хочется. С чего ты  взяла,  что  я
устал? Я себя превосходно чувствую. Такой замечательный сюрприз.  Платье
от Живанши. Я и не знал, что у тебя было это платье - до  того,  как  мы
встретились.
   - Льюис, сколько можно повторять. Она ошиблась...
   - Ты обычно носила джинсы. И еще какую-то маечку из голубого  хлопка,
ужасно она мне нравилась. А в Лондоне ты купила пальто. Но Живанши?  Да,
да, да - я, должно быть, забыл... А драгоценности он  тоже  тебе  дарил?
Ведь ими он и прославился. Драгоценностями, которые он дарит женщинам. Я
помню эти душераздирающие историйки.  Какую-то  из  них  мне  зачитывала
вслух моя сестрица. Ведь не просто отдаривается, а непременно  учитывает
при этом  индивидуальность  очередной  дамы  сердца...  Она  умирала  от
восторга, я имею в виду мою дуреху сестру. Ей все это казалось  ужа-асно
романтичным. Но это ей. По мне, так ничего глупей не придумаешь. На фига
суетиться из-за подарков, если желаемое само плывет тебе в руки.
   - Я не намерена больше это выслушивать, Льюис. Я хочу  спать.  Мне  в
шесть вставать.
   - Врешь ты классно, сама знаешь. Здорово врешь, до жути здорово.  Эта
самая Жислен, или как ее там, почти купилась на твои фокусы. И  Тэд.  Он
вообще верит каждому твоему слову. И  я  ведь  готов  был  поверить,  но
что-то меня держало. Есть одна почти неуловимая тонкость - кстати,  тебе
следует отработать эту досадную накладку, думаю,  ты  справишься  -  да,
нечто неуловимое в глазах. Я-то уже знаю - и сразу  смотрю  в  глаза.  Я
догадался, ведь у меня было время понаблюдать за тобой - день  за  днем,
ночь за ночью... Это появляется, когда я тебя целую, представляешь?
   В глазах. Прежде чем тебе удается улыбнуться, взгляд твой на  секунду
мертвеет. Вот этот твой взгляд  окончательно  меня  доконал.  Имеются  и
некоторые другие... недоработки... их не так  много.  Ты  не  переносишь
моих прикосновений. Или: ты так занята, что за весь  день  не  можешь  и
пяти минут выкроить для меня. Мелочи. Ничего серьезного. Ничего  такого,
о чем мы не сможем договориться.  Ничего,  о  чем  стоило  бы  проливать
слезы...
   Он заплакал. Элен услышала слезы в его голосе. Он  вытер  их  тыльной
стороной ладони и очень спокойно продолжил:
   - 1959-й. Это был очень хороший год. Правда, очень хороший. Мы  сняли
фильм, и я встретил тебя. И то чудесное Рождество. Помнишь нашу  елочку?
Мы купили ее в сочельник, а потом наряжали, а  еще...  Значит,  он  отец
Кэт? Я правильно мыслю? Он  научил  тебя  ездить  верхом,  познакомил  с
друзьями. Подарил роскошное платье от  Живанши.  И  Кэт.  Могла  бы  мне
сказать. Не понимаю. Я многого не понимаю, но это вообще не укладывается
у меня в голове.
   Они долго молчали. Льюис сидел на краю постели, не поднимая  глаз  от
пустого стакана.
   У Элен кружилась голова, перехватило горло,  так  что  она  не  могла
вздохнуть.  Сердце  готово  было  выскочить,  беспорядочно,  затравленно
метались в голове обрывки мыслей. Чувство вины, жалость были так  остры,
что отозвались в груди физической болью. Это  я  натворила.  Я  во  всем
виновата. Я одна, стучало  в  висках.  Когда,  когда  все  полетело  под
откос?.. Ладно, что натворила, того не вернешь, но как остановить...
   Льюис поднял голову и молча на нее  взглянул.  По  его  виду  никогда
нельзя было догадаться, что он пьян; вот только глаза странно стекленели
и как бы смотрели мимо... Но сейчас  эти  карие  глаза  были  совершенно
трезвыми и  устремлены  прямо  на  нее.  Он  был  немного  смущен.  Элен
опустилась на колени. Она смотрела на него, он -  на  нее,  наконец  она
прервала молчание:
   - Ну да. Я действительно была на том вечере. Но  ведь  это  было  так
давно. После того вечера я не виделась с ним, ни разу.  Ни  разу  с  тех
пор, как мы с тобой... пожалуйста, Льюис, выслушай... с тех пор, как  мы
поженились...
   - Он отец Кэт? Он?
   - Да нет же, не он...
   Элен повысила голос, Льюис сжал ее руку. Потом посмотрел на  поднятое
к нему лицо, и пальцы его разжались.
   - Я тебе не верю, - глухо сказал он. - Почему я должен верить?  Опять
лжешь. Все время лжешь. Или  что-то  скрываешь,  что,  собственно,  тоже
ложь. Я думаю, ты делаешь это уже почти машинально...
   - Я говорю тебе правду, Льюис. Как же я могу оболгать ребенка. У меня
язык не повернется... Прошу тебя, поверь.
   Она схватила его ладонь,  стиснула...  Только  бы  он  поверил...  На
какой-то миг он действительно ей поверил. Хмурое  лицо  разгладилось,  и
тут же разжались тиски, сжимавшие ей  сердце.  Но  вот  опять  лицо  его
посуровело.
   - Тогда кто же он?
   Элен заплакала. Слезы тихо катились по щекам. Не переставая. Льюис не
обращал внимания, наверное, он просто не заметил, что она плачет.
   - Кто? - он с силой тряхнул ее руку. - Могу я знать,  я  заслужил  на
это право. А ты подумала, каково это, жить с ней в одном доме и изо  дня
в день мучиться догадками...  Сил  моих  нет.  Извелся  весь.  Все  было
хорошо, пока она не родилась. У нас все было хорошо. Я чувствовал - хоть
это и глупо, - что она моя. Не знаю почему. Наверно, потому что  слишком
тебя любил. Я воспринимал ее своей, в каком-то смысле. Я знал, ч го  это
не так, но чувствовал именно это. Пока она не появилась - пока я  ее  не
увидел. Вот тогда-то я и понял - не моя, и ты - тоже. В твоих мыслях он,
и когда ты думаешь о нем, я...
   У Льюиса перехватило горло. И тут Элен ровным голосом сказала:
   - Это не так, Льюис. Я не думаю, стараюсь не думать...  А...  -  Чуть
помешкав, она добавила. - Его звали Билли. Он американец.  Я  знала  его
много лет. Его нет. Он умер до того, как я встретила тебя.
   Признание давалось ей нелегко. Слова падали в разделявшую их  тишину,
точно камешки в воду. Бросив в тишину последнее слово, она перевела дух,
внутренний голос убеждал ее, что теперь-то все станет на свои места. Она
сказала Льюису правду, он должен ей поверить, она решилась  -  и  теперь
обязательно все станет на свои места.
   Но она ошиблась. С потемневшим от гнева лицом он начал трясти  ее  за
плечи.
   - Ты-ы, сука, - процедил он сквозь зубы. - Похотливая сука. Когда  мы
познакомились, тебе было шестнадцать лет. Сколько же  их  у  тебя  было?
Сколько? Боже ты мой...
   И он ударил ее по лицу, наотмашь. Он и  раньше,  бывало,  сердился  и
плакал, когда они выясняли отношения. Но в этот вечер он  позволил  себе
сделать то, чего никогда не позволял: поднял на нее руку. Они  оба  были
потрясены, и Элен, и сам Льюис.
 
*** 
 
   Жислен Бельмон-Лаон просила встретиться с ней по срочному  делу,  это
она предложила "Пари Риц" jardin interieur . Откуда же  ей  было  знать,
какие воспоминания связаны у Эдуарда с этим рестораном;  как  только  он
сел за столик, они так живо его обступили, что он почти не вникал в  то,
что рассказывала Жислен.
   Он точно наяву видел, как он подходит вон к тому столику - там  сидит
Изобел, в платье цвета пармских фиалок, и она  поднимает  навстречу  ему
лицо, распахнув изумрудные свои очи, изумленные, потом  встревоженные...
Пять лет Изобел нет на свете... на  миг  он  услышал  ее  голос...  Чуть
наклонив голову, Эдуард потер пальцами висок, пытаясь сосредоточиться на
словах Жислен и ощутив вдруг невероятную усталость -  он  никак  не  мог
избавиться от нервозного напряжения, подавленности. Они не покидали  его
с тех пор, как он вернулся  из  Нью-Йорка,  совсем  не  хотелось  никого
видеть - зачем? Вести бессмысленные разговоры - на что они ему?
   Он старался себя пересилить и,  подняв  голову,  рассеянно  улыбнулся
своей собеседнице. Заметив, что ее бокал пуст, он заказал еще вина.
   Жислен была какая-то взвинченная, с чего  бы  это?  Такая  способная,
энергичная, она никогда не расстраивается по пустякам. Зачем же все-таки
она затащила его  в  этот  ресторан?  Одета  очень  продуманно,  заметил
Эдуард, он всегда умел оценить красивый туалет - на  ней  сенлорановский
черный костюм, строгий, почти по-мужски сдержанно-элегантный.  Пока  они
ждали официанта, он сказал ей, что она замечательно выглядит,  -  и  это
было правдой. Сухой мартини,  Изобел  тоже  его  любила.  Его  почему-то
раздосадовало, что Жислен выбрала именно этот коктейль.
   Эдуарду еще нужно было встретиться с де Бельфором  и  переговорить  с
Ричардом  Смитом:  ему  не  давал  покоя  рост  стоимости  акций  отелей
Ролфсона. Он вежливо старался не выдать  своего  нетерпения,  но  Жислен
сразу заметила, как он  украдкой  все  чаще  поглядывает  на  часы.  Она
закурила и, втянув дым, приступила к главному.
   - Я знаю, что вы очень заняты, Эдуард, что  у  вас  расписана  каждая
минута, но я обязана вам сказать. Мне совсем нелегко это сделать,  но  я
так волнуюсь. Потому что это касается вас, в известной степени. Конечно,
мне следовало сказать вам раньше, но я обещала  хранить  тайну.  Которую
мне доверили. Поэтому я никак не решалась. - Она  помолчала.  -  Вообще,
это касается денег, но дело не только в них. Я  получила  информацию  об
одних выгодных акциях и хочу...
   - Жислен, увольте. Не в моих  правилах  давать  советы  в  финансовых
делах.  Я  слишком  заинтересованное  лицо.  И  ни  для  кого  не  делаю
исключения.
   Жислен молчала, Эдуарду уже стало  это  все  надоедать,  но  тут  она
произнесла:
   - "Сеть отелей Ролфсона".
   - Что вы сказали?
   - "Сеть отелей Ролфсона". - Она наклонилась ближе. - Выслушайте меня.
Я так встревожена. Понимаете... извините, что я  о  личном...  у  нас  с
Жан-Жаком финансовые дела ведутся раздельно, и денег у меня  не  слишком
много. Когда мне сказали про  эти  акции,  я  решила  попытать  счастья.
Купила некоторое количество. И скоро цена их резко  поднялась.  Тогда  у
меня буквально дух захватило, и, вы представляете, в последние  два  дня
их курс почему-то начал катастрофически падать, да вы  наверняка  знаете
об этом. Я,  естественно,  перепугалась.  Ума  не  приложу,  что  теперь
делать: выжидать, или срочно их продавать по дешевке, или...
   - Жислен... - Лицо Эдуарда стало чужим и холодным. - Простите,  но  я
ничего не могу вам сказать. Посоветуйтесь со своим брокером.
   - Да советовалась. От него толку мало, сказал только, что  больше  не
следует их скупать. Я, конечно же, послушаюсь, я всегда его слушаюсь. Но
я не могу не беспокоиться. Но  имеются  у  меня  и  другие  причины  для
беспокойства. Я сразу, сразу почувствовала,  что  мне  не  следовало  их
покупать - что-то тут не так... вот тогда и нужно было вам сказать - как
только она мне их назвала...
   Жислен замолчала. Глаза ее влажно заблестели, Эдуард видел,  что  она
действительно очень огорчена. И есть от  чего,  с  горечью  подумал  он;
теперь курс этих акций долго еще будет падать.
   - Что вы хотите сказать, Жислен? -  чуть  мягче  спросил  он.  -  Кто
посоветовал вам купить эти акции?
   - Мне так стыдно, так неудобно... Ведь она просила не выдавать ее,  я
обещала. Но поняла потом, что творится  что-то  неладное,  кто-то  и  ее
подвел, она тоже много потеряет, гораздо больше, чем  я.  Она  потратила
кучу денег на эти дурацкие акции - для  нее  это  не  трагедия,  но  она
действительно потеряет много  денег.  Я  так  люблю  Луизу,  так  к  ней
привязана. Мне больно представить, как она, бедняжка, огорчится...
   Последовало долгое молчание. Лицо Эдуарда сделалось  каменным;  таким
разъяренным Жислен еще никогда его не видела, и, хотя сама была огорчена
не на шутку своими финансовыми проблемами,  ее  нервы  приятно  щекотало
чуть ли не торжество.
   - Так это моя мать вас надоумила? -  он  был  просто  ошарашен.  -  И
когда?
   - Не так давно. Примерно неделю назад.  А  сама  она  покупала  их  с
февраля, она говорила  мне.  И  получила  прибыль  в  сто  тысяч  фунтов
стерлингов. Эдуард, мне ужасно стыдно. Нет бы сразу вам признаться, но я
обещала Луизе держать язык за зубами. Я же видела, даже когда с  акциями
все было в порядке, видела, как она беззащитна. Она ведь уже немолода, а
при ее импульсивности, хорошо вам известной, и при том, что тут  замешан
мужчина...
   Эдуард сразу понял, о ком речь. Все  неясные,  обрывочные  фрагменты,
которые он силился разгадать целую неделю, теперь сложились в  четкую  и
совершенно для него неожиданную картину.
   - Кто? - спросил он, хотя знал, чье имя сейчас прозвучит,  и  Жислен,
втайне ликуя, назвала это имя.
   В  ответ  на  ее  признание  Эдуард  ничего  не  сказал.  Потом  чуть
наклонился и положил ладонь на ее руку: сердце Жислен радостно забилось.
   - Жислен, я очень огорчен случившимся. Ситуация очень серьезная, куда
серьезней, чем вы представляете. Я вам очень признателен за то,  что  вы
все-таки сказали. Я же понимаю, какого труда это вам стоило, - отныне  я
ваш должник. - Он задумался, потом продолжил:
   - Я не должен говорить, но  скажу.  Вы  сейчас  же  позвоните  своему
брокеру, нужно скорее продать эти акции. И, пожалуйста...  -  голос  его
зазвучал сухо и неловко, - вы скажете мне... я возмещу вам  все  деньги,
которые вы потеряете на акциях Ролфсона.
   Он отпустил ее руку и поднялся.
   - Вы не позволите мне уйти?
   Жислен осталась одна. Она все еще ощущала его прикосновение,  слышала
его голос. Век бы отсюда не уходила, подумалось ей, она была сейчас  так
счастлива, так покойна. Деньги... да на что ей эти деньги. Вот и  Эдуард
печется о том, чтобы возместить ей потери, да бог с ними совсем, с этими
деньгами. Сколько куда более горьких потерь пережила она в  этой  жизни,
сколько  унижения  и  разочарования,  да  и  осуждения,  безоговорочного
осуждения... он ей сторицей оплатит все; нужно только не терять головы и
действовать очень осторожно.
 
*** 
 
   Отпираться не имело смысла, де Бельфор и не пытался. Просто  сидел  и
слушал, как Эдуард, перечисляя пункт за пунктом, выводит его  на  чистую
воду.
   Де Бельфор сохранял завидное спокойствие - будто бы  речь  шла  не  о
нем. Не перебивал, уставившись бесцветными глазами в одну  точку.  Когда
Эдуард замолчал, на каменной физиономии де  Бельфора  мелькнула  смутная
улыбка,  Эдуарду  даже  показалось,  что  он  рад,  что   его   поймали.
Невероятно: ни тени страха или тревоги, и только холодная ярость Эдуарда
вывела де Бельфора из сомнамбулического состояния, явно его забавляя.
   -  Вы  же  могли  сами  накупить  этих  акций,  -  Эдуард,  белый  от
клокочущего внутри гнева, еле  сдерживался,  -  или  нанять  посредника.
Воспользоваться швейцарским  банком,  услугами  брокера,  что,  впрочем,
гораздо рискованней. Но впутывать в наши дела мою мать? Зачем?
   - Неужели не понятно? - и опять гнусная усмешка тронула его  губы.  -
Ведь у нее капиталы, мне такие и не снились...
   "Не в капиталах дело, а в том, что  это  моя  мать",  -  сразу  понял
Эдуард.
   - Мы с ней полюбовно договорились, -  со  скучной  миной  пояснил  де
Бельфор. - Шестьдесят на сорок. Шестьдесят процентов прибыли мне,  сорок
- ей. Ее такой расклад вполне устраивал.
   Эдуарду захотелось хорошенько ему влепить. Схватить бы его за  грудки
да  размазать  по  стене.  Но  Эдуард  знал:  де  Бельфор  будет  только
несказанно рад, что ему удалось вывести его из себя. Постояв,  он  снова
вернулся к столу. Поворошил бумаги.
   -  Ведь  вы  знали,  что  предполагаемая  цена  отелей  скорее  всего
увеличится; как я понимаю, оттого акции и подскочили.
   - Ну да. Знал. Есть у меня свой человек в "Матесон де Вере". Там  все
было на мази. Представляю, как они затряслись, когда мы отложили сделку.
А когда пронюхали, что им не обломится, ясное  дело,  курс  начал  резко
падать.
   - Понятно,  -  Эдуард  стиснул  зубы  и  пристально  поглядел  на  де
Бельфора. Не может быть. Неужели можно позволить  себе  то,  что  посмел
сделать   этот   человек...   А   как   спокоен,   какое   непробиваемое
самодовольство...
   - Вы хоть понимаете, что натворили? - наконец спросил  он.  -  Вы  же
скомпрометировали  мою  компанию.  Скомпрометировали  мою  мать,   меня.
Безнадежно скомпрометировали себя самого. Вы теперь никому не нужны,  не
только мне. Никому, понимаете?
   - Ну зачем же так трагично? -  со  сдержанным  вызовом  отозвался  де
Бельфор.  -  Не  все  такие  максималисты.  Даже  в  вашей  компании.  И
представьте, некоторые даже ценят меня.  Не  я  первый  грешен.  Продажа
акций лицами, располагающими конфиденциальной информации, в Англии  даже
не преследуется законом...
   - Ради бога... - Эдуард в сердцах отшвырнул папку с бумагами.  -  При
чем тут закон. У финансистов все строится на доверии. Разве же это нужно
объяснять?  Воспользоваться  доверием  -  значит  предать.  Одно   такое
предательство - и все летит к черту... - Эдуард умолк.
   На физиономии де Бельфора снова появилась улыбка:
   - Ну да. Слово  джентльмена  -  гарантия.  В  лондонском  Сити  любят
порассуждать на эти темы, о честности, о доверии... Лично я  никогда  не
верил в эти выдумки. Доверие... Мои  контракты  строятся  отнюдь  не  на
доверии...
   - Но вам-то я доверял, - Эдуард посмотрел в бесцветные глаза. - Да, я
недолюбливал вас, сами знаете, наверное. Но я  сумел  переступить  через
себя, взялся вам помогать,  потому  что  видел:  вы  способный,  хваткий
человек. Вас поддерживали, хорошо платили. У вас было положение, влияние
- а то, что у  вас  тоже  имеются  некоторые  обязательства,  -  это  не
приходило в умную вашу голову? Перед компанией, перед коллегами,  передо
мной? Я вообще не мог представить, чтобы кто-то,  окажись  он  на  вашем
месте, позволил бы себе нечто подобное...
   - Куда вам... - и опять его губы скривились в этой его усмешечке. - У
честных  людей  воображение  не  отличается  богатством.  Надо  сказать,
честность всегда была вашей ахиллесовой пятой.
   Он точно нанес удар. Задетый за живое, Эдуард отвел глаза. Стало быть
он, с его убогим воображением, не в силах  постичь  природу  бесстыдного
поступка - пожалуй, в этом есть некая нелицеприятная  истина.  Его  мать
выразилась бы примерно так же.
   Взгляд Эдуарда упал на столбцы  цифр,  разложенные  на  столе,  цифр,
кричащих о мошенничестве. И такая вдруг на него накатила  безысходность.
Нет, он думал не о де Бельфоре в эту минуту. Он думал об Элен.  Ведь  он
тоже ей верил, верил безоглядно, всю душу  вложив  в  любовь  к  ней,  а
сейчас он вдруг увидел великую свою любовь глазами циника  де  Бельфора.
Горькую, неразумную и безнадежную веру в  эту  любовь.  Увидел  в  свете
обыденности - выдуманную им сказку, которой он так предан...
   Он чувствовал, что де Бельфор не сводит с него цепких  глаз,  надеясь
увидеть, что слова его попали в цель. Нет, он  не  доставит  ему  такого
удовольствия. Эдуард сложил листочки с цифрами  в  аккуратную  стопку  и
поднялся.
   - Естественно, я  ликвидировал  договоренность  относительно  покупки
ролфсоновских отелей. После того, что случилось, мы  не  можем  оставить
все как было. Я полагаю, вам ясно, что вы уволены?
   Де Бельфор вскинул тяжелые веки:
   - Но привлечь меня к суду вам не удастся.
   - Не удастся. А жаль. Де Бельфор вздохнул:
   - Интересно, что скажет ваша матушка.
   - Что бы она ни сказала, вас это не должно волновать. Вы ее больше не
увидите.
   - Ну, это решать ей, а не вам. - Эдуард в первый раз увидел, как  его
обычно невозмутимая физиономия перекосилась от злобы. Де  Бельфор  пожал
плечами:
   - Если уж вам так необходимо, можете командовать своими подчиненными,
но не Луизой. И не мной. Ведь я, кажется, больше у вас не работаю?
   - Совершенно верно. - Эдуард снова сел и ледяным взглядом посмотрел в
рыбьи глаза де Бельфора.
   - Слушайте меня внимательно. Отныне вам не  будет  доверять  ни  одна
мало-мальски приличная компания, и  приличных  должностей  вам  тоже  не
видать, уж я об этом позабочусь. Только посмейте теперь увидеться с моей
матерью, одна  попытка  -  и  вам  не  поздоровится.  Я  изничтожу  вас,
понимаете? Разворошу все  ваши  финансовые  делишки,  проверю  все  ваши
денежные вклады и налоговые декларации, в которых наверняка не  значится
солидная  часть  вашей  прибыли,  проверю   источники   вашей   денежной
наличности, вытащу на свет божий все льготы, которыми завлекли вас банки
с сомнительной репутацией. Каких бы усилий мне это ни стоило,  я  своего
добьюсь. Вы меня знаете, я не привык бросать слова на ветер.  И  хорошо,
что знаете, поскольку я разделаюсь с вами без  колебаний.  Засажу  туда,
где вам следует находиться. И надолго засажу.
   Де Бельфор долго безмолствовал, потом с тяжким вздохом произнес:
   -  Да  разве  я  сомневаюсь?  Я  успел  насмотреться,  как  лихо   вы
проделываете подобные штуки. А теперь можно и  со  мной  расквитаться  -
то-то радость.
   - Вы уверены? - Брови  Эдуарда  изумленно  поднялись.  -  Да  никакой
радости. Вот если бы раньше... А  сейчас  мне  все  равно.  Вы  напрасно
придаете своей персоне такую значительность. Афера как афера.
   Де Бельфор поджал губы, последняя  фраза  очень  его  рассердила.  Он
встал.
   - Вам виднее. В любом случае я уеду за границу. Вы же сами  говорите,
чтобы я не питал никаких иллюзий...
   Он небрежной походочкой отправился вон. Но у самой двери обернулся и,
полуприкрыв бесцветные глаза, обвел ими стол, кресла, картины. Посмотрел
на Эдуарда, без всякой ненависти, без неприязни - равнодушно.
   - Все это, - он обвел крупной ладонью комнату,  -  все  эти  картины.
Дома. Офисы. Компании. Дочерние предприятия. Акции. Все это - работа.  А
вот детей у вас нет. - Он выдержал паузу. - В могилу с собой  ничего  не
заберешь,  это-то  вы  понимаете?  Можете  себе  представить,  как   все
обрадуются, когда вы преставитесь, еще бы, сколько  добра:  грабь  -  не
хочу... Об этом вы,  похоже,  не  задумывались.  -  На  лице  его  снова
зазмеилась улыбка. - Или опять не хватило  воображения?  Соболезную.  Не
мешало бы вам при случае взвесить все хорошенько. - Он отворил дверь.  -
Наилучшие пожелания вашей матушке. Передадите?
 
*** 
 
   - А ведь эта безбожно размалеванная шлюха охотится за тобой, дружище,
- между прочим заметил Кристиан. Он раскурил сигарету и,  удобно  задрав
ноги, привалился к спинке стула. Беседовали они на террасе,  был  первый
день их импровизированных каникул. Эдуард пригласил  Кристиана  приехать
сюда, на виллу к матери, буквально накануне отъезда, и Кристиан никак не
мог понять, рад он приглашению или не слишком.
   Под рукой Кристиана стоял стаканчик с  отличным  "Монтраше",  светило
солнышко... что еще человеку нужно. Так и не дождавшись ответа  на  свою
реплику, он вздохнул. Он знал, зачем он здесь, почему его пригласили. Он
здесь в роли шута, поскольку Эдуард пребывает в состоянии черной хандры.
Иногда эта роль забавляла его, иногда раздражала. Что сегодня, он еще не
решил.
   Он украдкой взглянул на Эдуарда: похоже, тот попросту не  слышал  его
слов. Откуда-то из комнат доносился голос Жислен, очень  резкий  в  этой
тишине. Она распоряжалась расстановкой мебели: сюда, пожалуйста, а это -
сюда. В ее властные  приказания  то  и  дело  мягко  вклинивался  другой
женский голос, Клары Делюк, которая  следила  за  тем,  как  развешивают
портьеры, развесить предстояло шестьдесят рулонов.
   Кристиан решился продолжить, коль скоро его не прерывали:
   - Наша разумница Жислен не может больше тянуть эту канитель.  Заметь,
что могла уехать восвояси еще несколько дней назад. Специально  тянет  с
отъездом. Критический момент близок, будь начеку.
   - Да угомонись ты, Кристиан. Мне-то что до этого? - проворчал Эдуард.
Он тоже развалился на стуле, созерцая морскую гладь.
   - Тебе-то, разумеется, ничего, - не унимался  Кристиан,  сделав  вид,
будто не понимает, - только вряд ли  это  ее  остановит.  Она  по  своей
гордыне предпочитает не  замечать  твоего  равнодушия,  а  ты  настолько
равнодушен, что даже  не  видишь,  как  она  по  тебе  сохнет.  Клянусь,
бедняжка уже осатанела от любовного зуда. Это ведь каждому, кроме  тебя,
очевидно. Страшное дело. Ты думаешь, ее почтенные лета остановят ее?  Ее
же буквально трясет от похоти, от лютого  желания.  Я  же  вижу,  какими
сучьими глазами она на тебя поглядывает. Точно  съесть  тебя  хочет  или
попросить, чтобы ты сжалился и избавил ее от мук. Поди  разбери,  что  у
нее на уме.
   - Ты, как всегда, преувеличиваешь. И вообще,  невеликодушно  с  твоей
стороны.
   - Ради бога. С какой стати  я  должен  быть  великодушным.  Я  ее  не
выношу, сам знаешь. - Он вдруг вскочил. - Слушай, а не развеяться ли нам
немного? Махнем в Сен-Тропез, закатим там в  "Сенекье"  славный  ленч  с
выпивоном. - Помолчав, он добавил:
   - И забудь ты хоть раз про женщин - про всех женщин.
   - Извини, Кристиан, я не могу поехать. С минуты  на  минуту  прибудет
моя мать, я обязан быть здесь. И потом... - он немного  помялся.  -  Мне
еще нужно сегодня поработать.
   - Мы вроде собирались отдыхать, не так ли? - Кристиан строго на  него
посмотрел. - Я знаю, ты  не  умеешь  отдыхать,  пора  уже  и  научиться.
Научиться вкушать лотос. Стоит только хорошенько распробовать, и  ты  не
оторвешься, уверяю тебя...
   Он ждал  ответа,  но  Эдуард  энергично  замотал  головой.  Кристиану
оставалось  лишь  пожать  плечами.  Атмосфера  этого  дома   определенно
действовала ему на нервы, а заявится Луиза, тут станет  еще  паршивее  -
Кристиан ее недолюбливал.
   Проклятое бабье, одолели;  Клара  уберется  сегодня  же  утром,  чуть
позже; глядишь, и Луиза быстренько расквитается  с  Жислен  -  тогда  на
вилле будет, вероятно, поспокойней. Если не  учитывать,  что  Элен  Харт
сейчас во Франции, считай, под  самым  боком  -  меньше  ста  километров
отсюда. Не по этой ли причине у Эдуарда поганое настроение?
   Ну ладно, он по горло сыт  всякими  настроениями;  Кристиан  небрежно
взмахнул рукой, прощаясь.
   - До вечера. Поглазею, как играют в шары на Пляс де Лис. Может,  и  в
музей заскочу. Еще раз взгляну на здешнюю коллекцию  картин,  Вюйяра,  и
Сера у них тут отличный. В общем, к  вечеру  вернусь...  -  Подумав,  он
добавил с язвительной усмешкой:
   - Если Жислен решится на атаку, расскажешь. И чтобы все как на  духу,
со смаком... Обещаешь?
   - Ну сколько можно, Кристиан? Ты, кажется,  собрался  уходить,  ну  и
иди...
   - Как скажете, - Кристиан снова вздохнул и на ходу добавил:
   - Твоя порядочность иногда выводит меня из себя...
   Эдуард смотрел ему вслед: высокий, стройный, в  соломенной,  видавшей
лучшие дни, шляпе, в элегантном, но непроглаженном костюме.  Брюки  были
подпоясаны  старым,  школьным  еще,  галстуком,  а  из  кармана  пиджака
кокетливо выглядывал шелковый  красный  платок.  Кристиан  ушел.  Эдуард
посидел  еще  немного  в  одиночестве,  глядя  на  море.  На   горизонте
безмятежно белел парус одинокой яхты. Пахло соленой свежестью.
   Он рывком поднялся и, спустившись с террасы,  побрел  по  извилистой,
едва заметной в  зарослях  лаванды  тропке  вниз,  к  берегу.  Пригретые
солнцем цветы неистово благоухали: пряный, острый аромат Прованса...
   Эдуард бродил взад и вперед по пустынному берегу, по щиколотку утопая
в бледном песке. Всю неделю его мучили те слова де Бельфора, и сейчас он
опять их вспомнил. "А вот детей у вас нет". И ведь он прав. У него  есть
дочь, но он не может назвать ее своей, ибо она даже не подозревает о его
существовании. Он любит женщину, которая живет теперь своей  собственной
жизнью и  никогда  к  нему  не  вернется.  Три  года  он  позволил  себе
предаваться   бесплодным   надеждам.   Сердито   развернувшись,   Эдуард
устремился к выступившим из-под желтоватого песка  камням  и,  усевшись,
снова стал смотреть на море.
   Жениться, что ли? В конце концов, женятся не только из-за любви, мало
ли иных поводов  для  женитьбы?  Тут  раздался  хруст  шагов  по  песку,
обернувшись, он увидел Клару.
   Заслонившись ладонью от солнца и чуть покачиваясь  на  зыбком  песке,
она шла к нему. Вот она уже совсем близко, улыбается. Эдуард поднялся  с
камня.
   - Пришла попрощаться, - бросила она на ходу. Поравнявшись  наконец  с
Эдуардом, она остановилась и перевела дух:
   - Ну вот, все сделано. По крайней мере то, что требовалось  от  меня.
Хотела увидеть тебя до отъезда,  с  минуты  на  минуту  за  мной  придет
машина...
   - Позволь мне тебя отвезти.
   - Не стоит... Тем более вот-вот появится Луиза. Все  замечательно.  И
вообще, так будет проще... - Она вдруг замолчала. -  У  тебя  что-нибудь
случилось?
   - Нет. Ничего. Присядь на минутку. Я просто размечтался,  навыдумывал
себе всякой всячины. Уже  прошло...  -  беспечным  тоном  сказал  он,  с
улыбкой протягивая ей руку. Клара  коснулась  его  ладони,  и  он  мягко
потянул ее вниз, усадив рядом. Они молчали; опершись  на  ладони,  Клара
чуть откинулась назад, чтобы видеть его лицо. А Эдуард снова  погрузился
в созерцание моря, как несколько минут назад, когда она наблюдала за ним
с террасы. Легкий бриз сдул черные  прядки  со  лба  Эдуарда.  Какой  же
усталый у него вид,  с  внезапной  нежностью  подумала  Клара,  усталый,
бледный... Она вспомнила, каким  он  был  в  юности,  когда  только  что
закончил Оксфорд, -  невероятно  энергичным,  полным  надежд:  он  сразу
завоевал ее сердце, как пишут в романах.  Но  и  тогда,  целую  вечность
назад, Эдуард умел не подпускать  к  себе,  такой  мягкий,  щепетильный,
такой  мучительно  вежливый,  он  позволил  ей  приблизиться,  но  почти
приблизиться. Он никогда ей не лгал,  не  давал  обещаний,  которых,  он
знал, не мог выполнить, и ни единого раза не слышала она от  него  слова
"люблю".
   Клара отвела взгляд. Она-то настолько любила его, что не в силах была
ни ссориться с ним, ни сердиться, ни оставить его. По правде  говоря,  в
их прежних отношениях ей нечем было гордиться, как, впрочем, нечем  было
гордиться и позже, когда эти отношения практически сошли на нет.
   Да, она  выжила;  все  выживают.  Но  ни  за  что  на  свете  она  не
согласилась бы снова вынести этот ад длиною в пять лет -  как  она  была
противна себе, безвольная, никчемная... Ее спасла работа, как говорится,
творческие успехи, только работа помогла ей выбраться из  этого  жалкого
существования, упаси боже  снова  пережить  такое.  Чтобы  еще  раз  так
влюбиться... только не это. Теперь, когда ее мимолетный роман с Эдуардом
давно позади, она  часто  уговаривала  себя:  "Я  счастливая,  свободная
женщина". Мужчина не способен сделать женщину счастливей, даже если этот
мужчина Эдуард.
   Эдуард, набрав пригоршню камешков, принялся лениво кидать их в воду.
   - Ты счастлива? - неожиданно спросил он. Странный вопрос,  он  застал
ее врасплох.
   - Вроде бы, - не сразу ответила она, - вроде бы счастлива:
   - Рад за тебя. - Он повернулся к ней. Потом просто, почти как в былые
дни, сказал:
   - Я знаю, ты была несчастна из-за меня. Мне жаль, что так получилось.
   - Оставь, Эдуард, я понимала, на что шла... -  Она  нежно  сжала  его
ладонь. - И не раскаиваюсь. Разве  что  в  минуты  слабости,  раньше,  а
теперь со мной все в порядке.
   Улыбнувшись чуть напряженной улыбкой, Эдуард кивнул и отвернулся.  Но
Клара успела заметить выражение его глаз, хоть он этого и  не  хотел.  И
снова бессильная жалость и нежность пронзили ее сердце, она  тревожно  к
нему склонилась:
   - Эдуард... что-нибудь случилось? Из-за чего ты так мечешься?
   - Сам не знаю.
   Внезапно он вскочил и, яростно  размахнувшись,  швырнул  стиснутый  в
пальцах камень. Описав широкую дугу, камень плюхнулся в воду.
   - Сам не знаю, - повторил Эдуард. - Раньше знал.  Мне  казалось,  что
знал.
   Он опять принялся мерить шагами берег, Клара шла сзади.  Схватив  его
за руку, заставила остановиться. Она взглянула в его глаза, и  ей  стало
страшно...
   - Этот мир довольно жалок. И бессмыслен, - отрывисто бросил он, потом
усилием воли взял себя в руки и уже спокойнее продолжил:
   - Он уже был для меня таким. После смерти Изобел...  Прости.  Тебе  и
своих проблем хватает. Я провожу тебя до машины?
   Он пошел дальше,  а  Клара,  не  двигаясь,  смотрела  ему  вслед.  Ей
хотелось догнать его. Обнять. Встряхнуть хорошенько за плечи. Догнать  и
крикнуть: "Не правда, мир не таков, совсем не таков!" Но она не посмела.
Она действительно верила, что жизнь совсем не так мрачна,  но  понимала,
как нелепо что-либо говорить, каким дурацким покажется Эдуарду ее выкрик
- разве сама она стала бы кого-нибудь слушать года два назад,  когда  ей
было нестерпимо одиноко.
   Она медленно побрела следом. Наблюдавшая за  ними  с  террасы  Жислен
отвернулась.
 
*** 
 
   Вечером для Жислен, Эдуарда, Кристиана и приехавшей хозяйки дома  был
устроен    торжественный,    изысканно    сервированный    ужин;    все,
соответственно, нарядились в вечерние туалеты.  Гости  чувствовали  себя
неловко, ибо хозяйка была в преотвратном настроении, что стало  очевидно
в первую же минуту после ее прибытия. Кристиан, ничего не  подозревавший
о подоплеке, честил ее на все корки.
   На свою виллу Луиза прибыла в синем "Бентли", эскортируемом еще двумя
автомобилями:  в  первый  была  загружена  горничная   и   драгоценности
баронессы, во  второй  -  пятнадцать  виттоновских  сундуков,  чемоданы,
шляпные коробки - словом, все самое необходимое на целую неделю вдали от
Парижа. Жислен пошла  вместе  с  Эдуардом  встречать  ее,  вот  чудачка,
подумал  Кристиан,  ибо  Луиза  одарила  обоих  жутко  злобным  холодным
взглядом, недвусмысленно дав понять,  что  присутствие  в  ее  доме  сей
наглой  особы  безумно  ее  раздражает.  Жислен  старалась  не  обращать
внимания на эти выразительные взгляды, ей нужна была эта ночь,  а  утром
ей все равно уезжать, с тяжелым сердцем  думала  Жислен,  увы.  Луиза  с
кислой миной  шествовала  по  свежевыкрашенным  комнатам  и  без  устали
причитала:
   - Жислен, неужели я выбрала эту ткань?  На  образце  тон  был  совсем
другим, более мягким, да и цвет был более изысканным. Может,  эти  шторы
просто неудачно повесили? Совершенно не смотрятся.
   Вид ее спальни чуть не довел бедняжку Луизу до слез;  вторую  спальню
она уже едва удостоила взглядом. Бильярдную  она  нашла  отвратительной,
оранжерею - начисто загубленной, гостиную -  невероятно  унылой.  Когда,
завершив осмотр владений, они вернулись в комнату для гостей, Луиза дала
волю своему раздражению.
   - Жислен, ты мне все замечательно тогда объясняла и  сумела  убедить.
Только теперь я поняла - совершенно не то, что  нужно.  Эти  голые,  без
мебели почти, стены! Бр-р! Они ужасно подавляют.  А  цвет  штор?  Мы  же
остановились на розовом. У  тебя  здесь  скорее  беж.  Такой  тусклый...
тусклый и совершенно невыразительный. И что это за материал?
   - Это мокрый шелк, Луиза, - Жислен изо всех  сил  старалась  отвечать
ровным голосом. - Шелк ручной  работы.  Этот  шелк  получают  из  особых
коконов, он очень редок. Мне привезли  его  из  Таиланда,  самая  модная
ткань. Сейчас все гоняются за мокрым шелком.
   - Не понимаю, что в нем хорошего?! - резко перебила  ее  Луиза.  -  Я
всегда недолюбливала Таиланд. Вот Бирма - другое дело...
   Она опустилась в кресло, но тут  же  вскочила,  издав  страдальческий
вопль. Кристиан и Эдуард, участвовавшие в ответственном смотре, украдкой
переглянулись.
   -  Стены!  Жислен,  что  ты  натворила  со  стенами?  Посмотри,   как
невыигрышно смотрится теперь мой чудный Сезанн. И  даже  Матисс,  Ксавье
так любил его... До  чего  грустный  у  бедных  картин  вид.  Потерянный
какой-то. Эдуард и вы, Кристиан, вы согласны со мной?
   Сезанн есть  Сезанн,  куда  бы  его  ни  приткнули,  хоть  на  стенку
замызганной мансарды, подумал Кристиан и молча пожал плечами.
   - Этим картинам довольно трудно потеряться, - с мягкой  осторожностью
сказал Эдуард, будто прочел мысли Кристиана.
   Жислен улыбнулась, а Луиза обожгла предателя-сына свирепым взглядом.
   - Вам необходимо немного отдохнуть,  мама.  Вы,  наверное,  устали  в
дороге.
   -  Ничуть.  И  пожалуйста,  не  обращайся  со  мной  как  со   старой
развалиной. Порою ты бываешь на редкость бестактным, Эдуард...
   Тут Луиза замолчала. Посверлив гневными очами Эдуарда, она взялась за
Жислен. Смерив всю ее взглядом, от тщательно уложенных смоляных волос до
черных открытых туфелек,  она  посмотрела  ей  в  глаза  и  с  сарказмом
произнесла:
   - Поделом мне, буду знать, как доверяться друзьям.
   С  этими  словами  она  удалилась,   призывая   свою   горничную.   К
невероятному изумлению Кристиана,  Жислен  и  Эдуард  украдкой  виновато
переглянулись. Ничего себе!
   И теперь после всех этих сцен они собрались на торжественную трапезу.
Комната утопала в цветах, в огромных  вазах  красовались  розы,  жасмин,
веточки мимозы и  цветущих  апельсинов  -  одуряющие,  сладкие  ароматы.
Длинный стол был освещен четырьмя  серебряными  канделябрами;  сервиз  -
лиможского фарфора. И - гробовая тишина. Луиза  в  бархате  и  розоватом
жемчуге; Жислен в броском алом  наряде;  Кристиан  в  зеленом  бархатном
смокинге и с шелковой канареечного цвета бабочкой на шее; и Эдуард  -  в
собственных мыслях и совершенно отрешенный от сидящих  за  столом.  Этот
кошмар длился целый час. Все было до  того  нелепо,  что  Кристиан  едва
сдерживал смех и успел за этот час основательно набраться.  Он  взглянул
на Эдуарда и почувствовал уколы совести. Даже перестал себе подливать. А
впрочем, какая разница? В подпитии он или в перепитии, кому какое дело -
за роскошным столом царили ледяная враждебность и подозрительность.
   Кристиану показалось, что Луиза решила освоить новую роль:  сварливой
властной старухи, только клюки с серебряным  набалдашником  недоставало.
Кристиан с ужасом представил эту  ведьму  лет  эдак  через  пять,  будет
стучать этой самой клюкой в пол, превращая жизнь близких в ад. Сейчас ей
шестьдесят семь; говорят, в последние десять лет  ее  любовные  интрижки
стали менее регулярными. Чует, старая, что от ее неотразимости  остались
жалкие крохи, как не чуять, пора, пора осваивать новое амплуа  -  взамен
роковой соблазнительницы. Кристиану подумалось, что он впервые за долгие
годы их знакомства обратил внимание на возраст Луизы. Стареет, с  тоской
вздохнул он, - все мы стареем. Мне самому через два года стукнет  сорок,
полжизни как не бывало, а может, и не пол, а больше.
   Он перевел взгляд на Эдуарда - та же каменная маска, и точно  воды  в
рот набрал. М-да. Даже  Эдуард  стареет  на  глазах.  Бледный,  усталый,
несчастный... - я-то помню, каким он был в Оксфорде. Когда нам  было  по
двадцать. Когда нам все было нипочем. Когда нам еще не  наставила  шишек
жизнь...
   Кристиан  опустил  голову,  предавшись  меланхолическим  раздумьям  о
бренности всего сущего, могильных червях и эпитафиях.
   Посмотрев на пригорюнившегося друга, Эдуард  решил,  что  он  здорово
перебрал. Того гляди, расплачется. Жислен и его мать  о  чем-то  яростно
спорили:
   - Ну что ты, дорогая. Это была Харриет Кавендиш, а происходило все  в
пятьдесят втором году. Она тогда вышла замуж за Бинки. Я отлично помню.
   - Ты путаешь, Жислен. Я знала Харриет совсем еще девочкой. Это было в
сорок восьмом, а замуж она вышла совсем не за Бинки...
   - Прошу извинить меня... - Эдуард встал и во внезапно обрушившейся на
него тишине пристально вгляделся в материнское лицо, в  мерцающее  пламя
оплывающих свечей. В их неверном свете комната вдруг раскололась,  стала
похожа на бессмысленную груду осколков и  качнулась  вбок  -  потом  все
стало на место. Эдуард смотрел на стол и думал: "Вот, вот на что  тратим
мы нашу жизнь. На злобу. На мелкие дрязги. На никчемные  посиделки.  Как
мы живем - сплошная суета, и так до конца наших дней".
   Он с церемонной вежливостью произнес:
   -  Очень  прошу  меня  извинить.  Мама,  Жислен,  Кристиан.  Вынужден
покинуть ваше милое общество. Увы, дела.
   Кристиан ждал, что Эдуард тотчас уйдет. Но нет,  у  стула  матери  он
замедлил шаг, и лицо его просветлело. Мать и сын посмотрели друг другу в
глаза, Луиза милостиво протянула Эдуарду руку. Сжав  ее  ладонь,  Эдуард
учтиво коснулся ее губами. И тут Луиза вдруг резко выдернула свою руку.
   - Какой же ты эгоист, - выпалила она. - Мать только приехала,  но  ты
верен себе - работа, работа... Ну что ж, ступай. Оставь меня одну -  это
в твоем духе...
   - Но вы же не одна, - попытался оправдываться Эдуард,  но  она  резко
его оборвала:
   - Нет, именно одна. Твоя  мать  -  одинокая,  стареющая  женщина.  До
которой нет дела никому на свете...
   - Мама, прошу. Зачем вы так... Вам же известно, что я...
   - Что - ты? Какой от тебя толк? Никакого, и никогда не было. А-а... -
Луиза издала жалостный стон. - В такие минуты мне ужасно недостает моего
дорогого Жан-Поля... - Она прижала к глазам кружевной платочек. Не  веря
собственным глазам, Кристиан наблюдал за  этим  вконец  его  озадачившим
спектаклем, но слезы были явно натуральные, хотя и не слишком обильные.
   Эдуард промолчал, оставаясь внешне спокойным, только  побледнел  чуть
сильнее. Замерев от неловкости, он молча смотрел  на  склоненную  голову
матери. Немного подождав, как обычно, пожелал ей спокойной ночи -  будто
не произошло  ничего  особенного.  Потом  вежливо  поклонился,  как  его
приучили делать в детстве. После чего развернулся и не  спеша  вышел  из
комнаты.
   Примерно через два часа после этой  семейной  сцены,  то  есть  около
двенадцати, Жислен еще бодрствовала, стоя на террасе  и  вглядываясь  во
тьму, где угадывалось море.
   По сути, званый ужин кончился, как только Эдуард вышел  из-за  стола.
Вскорости удалилась к себе в спальню взвинченная Луиза. Жислен  осталась
один  на  один  с  Кристианом.  Им  подали   кофе,   и   Жислен   решила
воспользоваться  ситуацией  и  что-нибудь  выведать.  Кристиан  был   ей
несимпатичен, но она знала, что он более остальных  близок  с  Эдуардом,
отчего бы ей его не поспрашивать, он хорошенько  выпил,  глядишь,  хмель
развяжет ему язык, который он обычно держит за зубами.
   Кристиан, однако, не собирался оправдывать ее  надежд.  С  намеренной
бесцеремонностью он развалился на диванчике; одну из роскошных новеньких
диванных подушек он не задумываясь сунул  себе  под  ноги,  обутые,  как
заметила Жислен, в старомодные  залоснившиеся  уже  комнатные  туфли  из
черного бархата.
   - Ну вот, теперь можно и почитать, чудненько! - изрек он, покосившись
на Жислен, и раскрыл потрепанную книжку. Это был Пруст, на  французском.
Жислен не читала Пруста и от этого разозлилась еще больше.
   - Изумительная книга, - он поднял голову  и  взглянул  на  Жислен.  -
Каждое лето перечитываю. Сколько успеваю и  если  успеваю.  В  молодости
моим самым любимым чтением было стендалевское "Красное и черное", ну еще
"Воспитание чувств", до сих пор обожаю эти романы. Но  теперь,  когда  я
далеко не юноша, - он вздохнул, - а, как говорится, мужчина средних лет,
меня тянет на Пруста.
   - А что, английских романов вы не читаете? - довольно ехидно спросила
Жислен.
   - В общем, нет, - признался Кристиан, - по собственной воле не читаю.
   Он  с  озабоченным  видом  принялся  искать  нужную  страницу.   Пока
утонченный Кристиан пролистывал  книгу,  Жислен  заметила,  что  у  него
имеется малоприятная привычка загибать уголки, не поздоровилось и  этому
зачитанному томику Пруста. Жислен поджала губы: сама она  читала  редко,
но никогда не позволяла себе так варварски обращаться с книгами.
   - Прочел уже "По направлению к Свану", - он поднял взгляд на  Жислен.
- Теперь добрался до "Девушек в цвету"... Бальбек... Альбертина...
   - Скажите, пожалуйста!
   - Пруст тонко понимает природу любви, верно? - И опять  он  посмотрел
на Жислен неприятным взглядом, от которого ей стало не по  себе.  -  Так
где же я остановился? Ага,  нашел.  Кстати,  замечательное  место  -  вы
наверняка его помните. Вот послушайте.
   Откашлявшись,  он  затянул  неестественно  высоким  тягучим   голосом
(Жислен терпеть не могла этой его манерности):
   - "Давным-давно, еще на Елисейских полях, я догадался..." -  нет,  не
здесь, следующий абзац, да - "...когда мы влюбляемся в женщину, мы всего
лишь проецируем на нее  состояние  своей  души,  и  главное  не  в  том,
насколько данная женщина достойна нашего  поклонения,  а  в  силе  этого
состояния..."
   Чуть помолчав, он улыбнулся.
   - Там дальше много чего написано, но в этом  суть,  вы  не  согласны?
Читая эти строки, я частенько вспоминаю Эдуарда, только  никогда  ему  в
этом не признаюсь.
   Жислен ответила ему холодно-настороженным взглядом. Она  чувствовала,
Кристиан намекает на что-то, о чем ей совсем не хотелось бы услышать.
   - Ваш Пруст не слишком лестно отзывается о  женщинах,  -  произнесла,
помедлив, Жислен. - Но его мысль можно повернуть и  по-другому.  Женщины
проецируют на мужчин все свои мечты и представления о жизни... -  Она  с
невольным презрением подумала вдруг о Луизе.
   - В самом деле? - На лице  Кристиана  мелькнула  улыбка.  -  Я  и  не
предполагал. Вам, конечно,  лучше  знать.  Я-то  никогда  не  мнил  себя
знатоком женщин.
   С этими словами он, облегченно вздохнув, снова уставился в  книжку  и
затих. Жислен, страшно раздосадованная, сидела рядом, гадая, на  что  же
он намекал... ведь намекал? Она нервно  зашелестела  журналом.  Выкурила
сигарету, потом вторую. В конце  концов,  не  выдержав,  ушла,  даже  не
сказав ему "спокойной ночи".
   Она вошла в свою комнату, но разве она могла уснуть? После  такого-то
денечка! Одна сцена мучительней другой всплывали в ее памяти. Эдуард  на
берегу с Кларой, какую жестокую ревность ощутила она, увидев их  вдвоем.
Выволочка от Луизы,  с  издевательскими  ее  замечаниями  -  как  же  ей
хотелось заткнуть рот этой ведьме, что-что, а постоять за  себя  она  бы
сумела... если бы рядом не было Эдуарда.
   Мечась из угла в угол по комнате, Жислен вдруг поняла:  если  сегодня
же, пока она еще не уехала, она не увидит  Эдуарда,  то  сойдет  с  ума.
Только бы побыть с ним рядом, услышать его голос, больше  ей  ничего  не
надо, уговаривала она себя, хотя  воображение  безжалостно  увлекало  ее
дальше... Что же его все-таки мучает? Он ведь  места  себе  на  находит,
совсем как она сама. Она чувствовала, что он переживает какой-то кризис,
борется с собой; его нервозность и замкнутость напоминали ей  обманчивое
затишье перед грозой - нет, причина не в Луизе  и  не  в  махинациях  де
Бельфора...
   Стоп, стоп. Луиза и де Бельфор. Прекрасный  повод  для  разговора.  В
сложившихся обстоятельствах она вполне может им  воспользоваться,  и  ее
участливость не покажется неестественной.
   Я больше так не могу, подумала Жислен. Не могу. В  Париже,  возможно,
придется выжидать долгие недели, когда представится случай поговорить  с
ним. Нет, сейчас! Сегодня же.
   По террасе,  окаймляющей  весь  дом,  она  нерешительно  двинулась  в
сторону комнаты Эдуарда. Ей припомнился давний-предавний случай. Ей было
тогда пятнадцать: неуклюжий переросток с угловатыми плечами... Она  была
приглашена  в  Сен-Клу,  прием  устраивали  в  саду.  Тысяча   девятьсот
тридцатый год. Она вспомнила, как Ксавье де Шавиньи вел  под  руку  свою
знаменитую жену,  в  чудном  платье  от  "Шанель",  хрупкую,  изящную  -
очаровательную, совсем не похожую на саму Жислен, но как же ей  хотелось
быть именно такой! Она следила за ними через разделявший их газон: Луиза
подняла голову и что-то сказала мужу. Он улыбнулся, обнял ее за талию  -
они не знали, что за ними наблюдают,  -  а  потом  ладонь  его  неспешно
соскользнула к ложбинке между бедер и задержалась там. На одну  секунду.
Короткий миг - и они уже снова чинно шли по дорожке.
   Этот интимный жест, его  обыденность  заставили  Жислен  вдруг  остро
ощутить свою женскую суть.  Она  мало  что  знала  и  понимала  тогда  в
подобных вещах. Но смысл этого жеста поняла точно: ее  собственное  тело
мгновенно откликнулось на него мучительной истомой. Она возжелала Ксавье
де Шавиньи, всем сердцем, каждой  клеточкой  своего  мозга,  эта  тайная
страсть владела ею до самого замужества, потом все прошло само собой.
   Тридцать два года минуло с  того  дня,  почему  же  ее  не  оставляет
чувство, будто сейчас, нарядившись в алое платье,  замирая  от  робости,
она идет  по  этой  террасе  на  свидание,  о  котором  ей  мечталось  в
пятнадцать лет?
 
*** 
 
   Комната Эдуарда располагалась в другой стороне виллы. Вот  его  окно,
такое же, как и в ее спальне, - до пола. Наружные ставни были  отворены,
но внутренние прикрыты, хотя и неплотно,  наверное,  чтобы  на  свет  не
летела мошкара, потому что шторы задернуты не были.
   В нескольких шагах от окна она остановилась. На большее храбрости  не
хватило. Что это она, в самом деле... бродит по темному дому, собирается
ломиться к Эдуарду в комнату...
   Она простояла, выжидая, минут  пятнадцать.  Никто  не  появился.  Она
начала зябнуть в своем шелковом платьице. Но вот на жалюзи возник чей-то
силуэт, и она решилась - почти решилась, сейчас  она  окликнет  его,  но
услышала, как он что-то спрашивает, и в ответ - голос Кристиана. Робость
сразу улетучилась: она осторожно подошла к окну и прислушалась.
   Тем временем в комнате происходило следующее. В дверном проеме возник
Кристиан с Прустом  под  мышкой.  Эдуард  сидел  за  столом,  заваленным
бумагами, к которым он, совершенно очевидно, не прикасался.
   Пробежавшись взглядом по нетронутым стопкам бумаг, Кристиан посмотрел
на друга. Покачал головой.
   - Не спишь, так я и знал. И не вздумай  делать  вид,  что  работаешь.
Боже! Ну и вечерок нынче выдался! Я решил,  что  моему  другу  требуется
моральная поддержка.
   - Иными словами, тебе хочется коньячку.  Ладно,  садись,  будет  тебе
коньячок.
   Кристиан уселся поудобнее,  вытянув  длиннющие  ноги  и  положив  под
голову сомкнутые в замок ладони.
   - О господи! Когда старая ведьма уберется, будет спокойней.  Глядишь,
и отдохнем еще. Сегодняшний вечер очень напоминал мне пир у  Борджиа,  а
тебе? Какая муха укусила Луизу, что с ней?
   - Всего понемножку. - Эдуард пожал плечами. - Ничего нового.  Будь  к
ней снисходительней. И добрее. Если тебе не трудно.
   - Да ради бога, как скажешь. Я постараюсь, - пообещал он, принимая от
Эдуарда бокал с коньяком. И, прищурившись, остро посмотрел на  друга.  -
Ну ты-то знаешь, в чем дело? Я имею в виду тебя, а  не  Луизу.  До  меня
только сегодня утром дошло. Элен во Франции. И ты знаешь об этом. Это  и
есть причина твоего сплина, я угадал? Да еще так  близко,  час  езды  по
побережью, а если тебя пустить за руль - и того меньше.  Ты  торчишь  на
маменькиной вилле, а она здесь, под боком,  в  Каннах.  Можно  ли  такое
вынести? И нечего смотреть на меня волком и  грозно  сдвигать  брови,  я
умолкаю. Я основательно подкрепился кларетом и  Прустом,  так  что  тебе
меня не переубедить.
   - Дело не только... в Каннах, - Эдуард опустился в кресло напротив. -
Причин сколько угодно. Возраст  сказывается.  Болтовня  надоела  -  чего
только не наплетут люди. Не сердись. Я мастер нагонять тоску.
   - Что верно, то верно, -  весело  согласился  Кристиан.  -  И  знаешь
почему? Ты не умеешь  плыть  по  течению  -  не  дано  тебе.  Никуда  не
денешься. Ты честно пытался - не понимаю зачем. - а теперь устал.  Устал
просто верить - вот Пруст верить умеет. Перечитай его. Тебе  полезно.  -
Он рывком выпрямился и склонился к Эдуарду:
   - Пора тебе определиться. Или выкинь эту историю из головы, или делай
что-нибудь. Садись за руль своего черного мастодонта и дуй в  Канны  или
где она там. Явись к ней и скажи: "Вот он я. Поедешь со мной?"  Ну  что,
недурственный сценарий? - Кристиан улыбнулся.
   Эдуард невольно улыбнулся ему в ответ.
   - Да, не лишен достоинств, честно  признаю.  Есть  в  твоем  сценарии
некая мальчишеская удаль, пожалуй, это в моем вкусе.
   - Еще бы не в твоем. Ты ведь и сам у нас вполне удалой мальчик. Ну не
мальчик, так удалец-то точно. Под настроение,  конечно.  Сейчас  у  тебя
именно такое настроение - почему бы не попытать счастья?
   - Потому что я принял решение не давить.  И  точка.  Пусть  она  сама
выбирает. К тому же ты забыл о некоторых мелких нюансах.
   - Это о муже, что ли? - Кристиан небрежно махнул рукой. - Брось!  Эка
важность...
   - Оставим этот разговор, Кристиан. Знаю, знаю - ты хочешь мне помочь.
Не надо. Правда, не стоит. У меня нет желания говорить на эту тему.
   - То-то и оно.
   Кристиан  отхлебнул  коньяку.  Раскурил  русскую,   темного   табака,
сигарету и некоторое время молчал. А потом другим,  уже  ровным  голосом
переспросил:
   - Ты устал верить? Устал надеяться?  Я  просто  не  знаю,  как  точно
обозначить то состояние, в котором ты был все это время. Так я угадал?
   Эдуард резко поднялся и подошел к окну, потом снова вернулся к столу.
   - А как не устать? Да, иногда чувствую: больше  нету  сил.  Легко  ли
верить, когда не на что опереться? Кроме  воспоминаний.  И  собственного
упрямства... - Эдуард печально улыбнулся, опять усаживаясь.
   - Не пора ли покончить с этой историй? - осторожно спросил  Кристиан.
Эдуард в ответ покачал головой:
   -  Не  пора.  Да  и  вряд  ли  получится.  Это  было  бы  похоже   на
самоубийство. Такие дела. Вот тебе исчерпывающий ответ.
   Друзья переглянулись; скорбно помолчав, Кристиан со вздохом произнес:
   - Действительно исчерпывающий. Вообще-то я тебя понимаю. Одно мне  не
ясно: как тебе удается быть таким постоянным? Мой-то нрав тебе  известен
- порхаю этаким мотыльком...
   - Не прибедняйся, ты тоже постоянен  в  своих  привычках,  -  заметил
Эдуард.
   - О черт! Может, и так, - безо всяких экивоков, но  как  бы  вскользь
обронил Кристиан, ведь все-таки  он  был  англичанином,  да  и  смутился
немного.
   Он загасил окурок, вылил в себя остаток коньяка и поднялся.
   - Ну ладно,  поболтали  -  и  будет.  У  меня  и  так  сегодня  масса
впечатлений. Пойду спать. - Он глянул на часы.  -  Уже  полночь  минула.
Надеюсь, Жислен к тебе не нагрянет? После ужина вид у нее был  абсолютно
обезумевший, типичная сексуально  озабоченная  климактеричка.  Кошмарное
зрелище. Впрочем, ночные визиты вроде бы не в ее стиле, однако  чего  на
свете не бывает, верно, старина?
   - Кристиан...
   - Да, кстати, что у тебя с ней? Когда Луиза в гневе понеслась к себе,
вы так выразительно друг на дружку посмотрели. Прямо  заговорщики.  Если
бы я не был уверен, что даже твой подпорченный католическим  воспитанием
вкус не приемлет размалеванных перезрелых хищниц, то вполне...
   - Не суй свой нос, куда тебя не просят, понял? Я знаю Жислен сто лет,
мы вместе ра-бо-та-ем, а на днях она оказала мне неоценимую  услугу,  но
это касается моей матери, а ты тут совершенно ни при чем.
   - Понятно, вот она, ваша тайна. Пока ты думаешь, что  она  занимается
дизайном, а не тобой...
   - Кристиан, это становится смешным...
   - Это тебе смешно, а ей явно  не  до  смеха,  -  тут  же  среагировал
Кристиан.
   - Убежден, что ты ошибаешься. Ты недооцениваешь Жислен. У нее,  может
быть, множество недостатков, но она совсем не  дура.  И  тебе  прекрасно
известно, что я не давал ей ни малейшего повода...
   - А что, обязательно нужен повод? Ты, мой милый, тоже вроде не дурак,
но это не мешает тебе быть иногда на редкость тупым.
   Ответа не последовало. Друзья молча посмотрели друг на друга,  и  тут
Кристиан,  не  выдержав,  расхохотался.  Губы  Эдуарда   тоже   легонько
дрогнули.
   - Очень надеюсь, что ты ошибаешься. Очень.
   - Я не ошибаюсь. Никогда. У  меня  нюх  на  такие  вещи.  -  Кристиан
двинулся к двери, но оглянулся и лукаво посмотрел на Эдуарда.
   - А ведь Луиза права насчет дома, хотя ее  придирки  не  всегда  были
справедливы,  в  целом  права  -  ты  так  не  считаешь?  Безупречность,
доведенная до абсурда, - ни уму ни сердцу. Я видел, ты даже вздрогнул от
эдакого совершенства...
   - Согласен. Действительно чересчур, - сказал Эдуард. - А теперь, ради
бога, отправляйся-ка ты спать...
   За Кристианом захлопнулась дверь. Эдуард сел за стол.  Он  глянул  на
папки с бумагами, потом опустил голову на ладони.
   Жислен отпрянула от окна. Ее чуть не вырвало, но  она  не  издала  ни
звука.
 
*** 
 
   К завтраку Жислен оделась  очень  тщательно.  В  строгий  черно-белый
костюмчик из льна. А накрасилась совсем немного, не так, как обычно; она
глянула в свой стакан и тут же услышала  вчерашний  презрительный  голос
Кристиана:  "Размалеванная...  Климактеричка".  Этот  мерзкий  маленький
извращенец Кристиан стал ей просто отвратителен. Как стал отвратителен и
Эдуард де Шавиньи, неизменно вежливый, галантный Эдуард, у  которого  не
нашлось ни одного доброго слова в ее защиту, это ли не обидней колкостей
Кристиана? Эдуард, который поднял ее на смех...
   Завтрак был накрыт на террасе.  Жислен  пришла  первой,  что  ж,  она
подождет сколько нужно. Луиза наверняка и очень кстати  еще  в  постели;
она не встает раньше двенадцати. Нет, она ни за что не  уйдет,  пока  не
увидит Эдуарда, пока не бросит ему  в  лицо  фразу,  которую  обдумывала
полночи. Она покрутила в пальцах аппетитный рогалик,  выпила  две  чашки
кофе и наконец с мстительной радостью увидела  идущих  с  другого  конца
террасы Эдуарда и Кристиана. Значит, его дружок тоже услышит ее слова  -
тем лучше.
   Они уселись за стол. Эдуард, в кремовом полотняном костюме, был очень
хорош собой: чуть загорелый, посвежевший - не то что вчера вечером.
   - Доброе утро, Жислен...
   - Славная погодка, -  Кристиан  опустился  на  стул.  Подставил  лицо
солнечным лучам. Жислен не торопилась, выжидающе им улыбаясь и чувствуя,
как ее раздирают злость и жгучая обида.
   Она разломила второй рогалик и стала намазывать на ломтик  мед,  пока
Эдуард расписывал возможные развлечения.
   - Можно посмотреть игру в шары.  Потом  ленч.  А  после  полазить  по
холмам...
   - Согласен лазить где угодно, только не  торчать  на  пляже.  У  меня
идиосинкразия к пляжам...
   - Когда вам выезжать, Жислен? У вас здесь есть машина?
   Какие мы вежливые, какие заботливые! Жислен посмотрела на  Эдуарда  с
ненавистью.
   - Я на машине, сейчас уже поеду. Хочу навестить одного  приятеля,  он
маклер, скупает и перепродает здешние  виллы.  Густав  Нерваль.  Вам  не
случалось иметь с ним дело?
   А ведь неплохая идея, подумала Жислен. Как же ей раньше не  пришло  в
голову навестить Нерваля. Он хотя бы не лицемер.
   - Фамилия знакомая... но я вроде  с  ним  не  встречался,  -  покачал
головой Эдуард.
   - Милый человек, он бы вам понравился.  Ой,  чуть  не  забыла,  вы  и
представить себе не можете... - Она выдержала паузу. - На  днях  Нерваль
устраивал вечеринку в "Кап д'Антиб" в основном для киношного люда.  Меня
он тоже пригласил, и знаете, кого я там встретила? Вашу подругу.
   - Мою подругу? - Эдуард мгновенно сделался неестественно спокойным.
   - Элен. Помните такую? Мы с Жан-Жаком  видели  ее  у  вас  на  Луаре.
Правда, очень-очень давно, чуть ли не в пятьдесят девятом году.
   Эдуард и Кристиан ловили каждое ее  слово.  Жислен  торжествовала.  И
замечательно равнодушным тоном, как бы между прочим, продолжила:
   - Элен Харт. Ее теперешнее имя. Она ведь актриса - вы знали об  этом?
Причем, кажется, из числа новых знаменитостей. Как же  она  хороша!  Еще
лучше, чем была, насколько  я  могу  судить  по  прежней  встрече.  Мила
необыкновенно. Очень повзрослела. Я  прямо-таки  влюбилась  в  нее...  Я
сидела как раз рядом с ее мужем. На редкость красивый  молодой  человек.
Само очарование. У них такая любовь, просто не сводят друг с друга глаз,
трогательно  невозможно.  У  них  уже  имеется  ребенок   -   прелестная
дочурка.... Надо же, как летит время...
   После этих слов, в соответствии с придуманным ночью сценарием, Жислен
слегка нахмурилась и будто бы с обидой добавила:
   - Я, конечно же, напомнила ей о той встрече, но она совершенно о  ней
забыла, начисто. Представляете? Не помнит ни меня, ни тот ужин, тогда  я
назвала ваше имя - никакого впечатления. В  этот  момент  к  нам  кто-то
подошел, и мне больше не  удалось  с  ней  побеседовать.  Она  наверняка
вспомнила бы, наверняка. Разве можно забыть тот чудный вечер и  ночь.  А
я-то думала... Молодым свойственна  забывчивость,  правда?  Меня  иногда
пугает, с какой легкостью они избавляются от прошлого... Ну да что это я
разболталась. Просто подумала, может, эта встреча будет вам любопытна.
   Она отодвинула тарелку и поднялась.
   - Мне пора.  Спешу.  Из-за  этой  виллы  я  припозднилась  с  другими
заказами. Кристиан, не очень увлекайтесь чтением! Эдуард,  страшно  рада
была  вас  видеть,  уверена,  что  Луиза...  впрочем,  сейчас  не  время
обсуждать.
   Она махнула рукой.
   - Приятного вам отдыха.
   Повернулась и ушла. Ее распирала гордость. Все вышло как по нотам, не
придерешься; она очень надеялась, что от этого  удара  Эдуард  не  скоро
опомнится.
   Итак, Густав Нерваль, подумала Жислен, усевшись за руль  щеголеватого
автомобиля и включив зажигание. Все лучше, чем  ее  Жан-Жак.  Совсем  не
beau ideal , но почему бы нет? Нерваль так Нерваль.
 
*** 
 
   Кристиан с Эдуардом вслушивались  в  затихающее  жужжание  отъехавшей
машины. Кристиан сказал:
   - Врет. Эдуард, она же сука, безмозглая ехидная сука, конечно, врет.
   - А зачем ей врать? Она же ничего не знает про Элен. Видела  ее  один
раз. При ней я ни разу даже имени ее не упоминал.
   - Ну и что. Все равно врет. Слишком уж довольный у нее вид...
   Эдуард молчал.
   - Думаешь, врет? - наконец выдавил он. - Может, врет. А скорее  всего
так оно и было. Я-то знаю. Я заранее знал, что она скажет.
   Когда Жислен ушла, Эдуард вскочил на ноги. И только теперь снова  сел
за столик. Кристиан открыл было  рот,  собираясь  что-то  возразить,  но
Эдуард неожиданно жестко остановил его:
   - Не нужно, Кристиан.
   Кристиан послушно промолчал. Эдуард налил себе кофе. Через пару минут
Кристиан все-таки не выдержал, взорвался:
   - Ради бога, Эдуард. Как ты так можешь?! Хоть бы разозлился...  ну  я
не знаю... излил бы мне душу, рассказал бы, что у тебя на уме, в  буйной
твоей головушке, напился бы, наконец. А  что,  это  самое  лучшее,  черт
возьми, лекарство. Ну не молчи ты так. Не держи этот кошмар в себе...
   - Ладно.
   К удивлению Кристиана, Эдуард поднялся, резко отодвинул стул.
   - Неплохая мысль. Давай напьемся. Я не против.  Я  уже  и  не  помню,
когда в последний раз напивался. Собеседник из меня никудышный, но  пить
я умею. Давай на этом и сосредоточимся, договорились?
 
*** 
 
   Улетали они из Ниццы; кинофестиваль закончился.  В  аэропорт  их  вез
огромный лимузин, но без кондиционера: было  ужасно  жарко.  Сидящий  на
заднем сиденье Тэд что-то, как всегда, насвистывал; Льюис  молчал,  Элен
смотрела в окошко.
   Уже у самого аэропорта, когда они пережидали красный свет, их нагнала
ехавшая сзади машина. Элен  услышала  характерный  хриплый  рев  мотора,
потом увидела сбоку черный длинный  автомобиль  с  низкой,  как  у  всех
спортивных машин, посадкой - "Астон-Мартин".
   Элен почувствовала, как у нее замерло сердце. Она отчаянно  рванулась
вперед, вытянув шею: нет, это не его машина. Сиденья другого цвета, и за
рулем совершенно незнакомый  человек.  Дали  зеленый,  и  "Астон-Мартин"
легко их обогнал; уже с тупым равнодушием Элен  отметила,  что  номер  у
автомобиля швейцарский, а не французский.
   Она прижалась лбом к стеклу и закрыла глаза. При виде  этого  черного
автомобиля рухнули все старательно возводимые ею  заслоны  от  прошлого,
Эдуард заполонил ее целиком. Она  слышала  его  голос;  чувствовала  его
прикосновения, ощущала запах его волос и кожи. Он был сейчас близок  ей,
как никогда с той поры, как его нет с ней, ближе, чем в ту  ночь,  когда
она сбежала из гостиницы  на  улочку  Святого  Юлиана.  Настигнувшая  ее
любовь и тоска были так остры, так мучительны, что она потеряла контроль
над собой, забыв на миг, где она, с кем  и  почему  она  здесь,  в  этом
душном лимузине.
   В аэропорту их окружили фоторепортеры. Только что стало известно, что
"Короткая стрижка" получила "Пальмовую ветвь";  Элен  получила  приз  за
лучшее исполнение женской роли.
   Репортеры щелкали аппаратами, нацелив их  на  Тэда  Ангелини.  Каждый
норовил подобраться поближе к Элен. Льюиса оттеснили в сторонку, до него
никому не было дела.
   Репортеры  что-то  кричали   ей   -   на   английском,   французском,
итальянском;  щелчки  фотовспышек,  щелчки  затворов.  Крики  стали  еще
громче, потому что Элен явно не слушала.
   Тэд, не выдержав, взял ее за руку.
   - Тебя просят улыбнуться, - сказал он. -  Разве  ты  не  слышишь?  Им
хочется тебе что-то сказать.
   - Что же? - она безжизненными глазами посмотрела на него. -  Что  они
хотят сказать?
   - То, что я тебе всегда обещал, - ответил Тэд. - Ты - звезда.
   И он мягко надавил ногтем нежную кожу ее запястья.
 
*** 
 
   - Отвратительно. У меня нет слов.  Удивительный  эгоизм  и  бездушие.
Бросили меня одну на целый день  и  на  полночи.  Я  слышала,  когда  вы
изволили явиться, ты и твой дружок.  Представляю,  что  вы  вытворяли  в
Сен-Тропезе. Вы напились до беспамятства. Ты и твой  дружок.  Он  еще  и
песни горланил.
   Луизу чуть не трясло от злости. Она вызвала Эдуарда в  свою  комнату,
по которой были разложены приготовленные для чемоданов вещи.
   - Я уезжаю. Я немедленно возвращаюсь  в  Париж.  А  ты  поступай  как
знаешь, можешь оставаться,  можешь  уезжать.  Только  прежде,  будь  так
любезен, объясни мне наконец, что произошло, и не вздумай дурачить  меня
всякими отговорками и выдумками. Я хочу знать... Я  хочу  знать,  что  с
Филиппом. Где он? За что ты его уволил? Почему я не  могу  никак  с  ним
видеться? Я пыталась до него дозвониться - никто не отвечает; в его доме
никого нет, даже слуг... Я требую объяснения, Эдуард.  Требую...  -  Она
едва сдерживала слезы.
   - Мама...
   - Я хочу знать, Эдуард! Я не желаю, чтобы со мной  обращались  как  с
малым ребенком. Кто дал тебе право? Как ты смеешь!...
   - Хорошо, я скажу, - сказал Эдуард, глядя на ее подрагивающие губы. У
него ломило все тело, раскалывалась голова, от солнца  слезились  глаза;
он был небрит, и вчерашний загул совершенно не  принес  ему  облегчения.
Скорее наоборот,  тоска  его  усилилась,  он  чувствовал,  насколько  он
отчужден от самого себя, от жизни, а теперь, в довершение  всего,  и  от
собственной матери. Он  не  испытывал  к  ней  злости,  только  холодное
отвращение, возможно, поэтому он рассказал ей все без утайки, рассказал,
поддавшись своему настроению.
   Как только он начал говорить,  Луиза  села  и  принялась  слушать,  в
первый раз на его памяти не прерывая его.
   Как только он умолк, она вскочила на ноги, и Эдуарду показалось,  что
она сейчас ударит его.
   - Какой же ты дурак! Как, как ты мог так поступить! Кто  просил  тебя
вмешиваться?!  Как  ты   посмел   решать   все   без   меня,   даже   не
поинтересовавшись моими желаниями, моим мнением.  Ты  вообще-то  знаешь,
что натворил? Ты понимаешь хоть что-нибудь в этой жизни? Да где  тебе...
Ты безнадежно слеп. Безнадежно слеп, высокомерен и туп...
   - Мама, я  предпринял  все  что  было  можно  в  этой  ситуации.  Да,
неприятно, но вы сами  просили  меня  рассказать,  и  я  послушался.  Де
Бельфор использовал для своих делишек мою компанию, а еще он использовал
вас...
   - Ты думаешь, я не знала? - наседала она, незаметно для себя переходя
на крик. - Ты думаешь, я настолько глупа?  Конечно,  думаешь.  Но  я  не
дурочка. Ты слышишь? Я знаю, что представляет собой Филипп де Бельфор, я
сразу его раскусила. Ну и пусть, пусть он такой. Да, ему нужны были  мои
деньги, мое положение... что из этого? Не  он  первый,  отнюдь...  Ну  и
пусть. Главное, что он был рядом. Дарил мне приятные пустячки.  Присылал
цветы. Звонил. Присылал за мной машину. С ним я снова почувствовала себя
молодой, уверенной в себе - я была счастлива.
   - Ну если это все, что вам требуется для счастья, то очень  скоро  вы
снова будете счастливы, мама.
   И тут она его ударила: пощечина обожгла его щеку. Чтобы сделать  это,
Луизе пришлось привстать на цыпочки, а когда она отпрянула, по  лицу  ее
катились слезы, она содрогалась от негодования.
   - Ты не понимаешь. И никогда не сможешь понять. Ты не понимаешь,  что
значит любить, не дано тебе... У тебя нет  ни  сердца,  ни  воображения.
Жан-Поль был далеко не ангел, но он стоил тысячи таких, как ты, сухарей,
- и я любила его поэтому, и все женщины были от него  без  ума.  Он  был
открытым, добрым, щедрым человеком, с ним было весело  -  не  то  что  с
тобой. Назови хоть одну женщину, которой нужен был ты, а не твое  имя  и
положение. Что? Не можешь? Ничего удивительного.  Потому  что  выйти  за
тебя замуж - все равно что взять в мужья робота, автомат...
   Эдуард отшатнулся.
   - Не правда. Вы зря так говорите... Не правда. Ведь Изобел...
   - Что Изобел?! - Луиза вскинула голову. - Даже Изобел  оставила  тебя
на потом, когда не оставалось ничего получше.
   Эдуард ошарашенно замер. Он вдруг снова почувствовал себя мальчишкой.
Луиза всегда это умела - нанести удар в самое больное место,  так  чтобы
от боли и негодования он не смог произнести ни слова. Луиза поняла,  что
ей удалось глубоко его ранить; торжество и злорадство отразились  на  ее
лице. Он успел их увидеть, но почти в тот же миг  рот  ее  страдальчески
округлился:
   - Он был последним моим шансом, - простонала Луиза. - Я уже немолода.
Да, Филипп был последним моим шансом, и ты лишил меня  этого  шанса,  ты
все испортил, ты испортил мне жизнь, ты всегда все портишь... Как  же  я
ненавижу тебя за это!  Я  ненавижу  тебя,  Эдуард!  И  никогда  тебе  не
прощу...
   Глаза ее засверкали от слез, щеки окрасились ярким румянцем - на  миг
она снова помолодела. Точно сквозь дымку Эдуард увидел,  как  его  мать,
благоухая розами, входит в  детскую,  услышал  неровный  ее  смех...  Он
накрыл рукой глаза, и видение исчезло.
   - У вас был однажды шанс - мой отец, - сказал он ледяным тоном. -  Но
этот шанс вы упустили безвозвратно.
   Резко отшатнувшись, он двинулся к двери, слыша, как Луиза хохочет ему
вслед.
 
*** 
 
   Он вышел из дома, спустился по террасе на берег,  и  там,  совершенно
неожиданно, на него нахлынули воспоминания об Элен. Он явственно  ощущал
ее присутствие, слышал  ее  голос,  чувствовал  прикосновение  ее  руки,
улавливал нежный аромат кожи и волос. Ему не нужно было прикладывать для
этого никаких усилий, все получалось само собой. Секунду  назад  он  был
вне себя от ярости и боли, но стоило  появиться  Элен,  и  все  чудесным
образом изменилось. Слова Луизы потеряли всякий смысл,  он  снова  обрел
прежнюю уверенность в себе, прежнее непоколебимое спокойствие.
   Он  не  хотел  знать,  откуда  пришла  эта  уверенность,  он   боялся
анализировать ее причины. Глядя на воду, он торопливо  подумал:  "Только
бы ничего не изменилось".
 
*** 
 
   Он опасался,  что  уверенность,  возникшая  так  неожиданно,  так  же
неожиданно и исчезнет. С ним это уже было: на какое-то время он  обретал
былую легкость и бодрость духа, но потом все снова становилось  на  свои
места. Однако на этот раз ощущение подъема, испытанное им на берегу,  не
проходило. Возможно, он просто достиг предела, за которым больше  ничего
не было; и, когда он решил,  что  положение  безнадежно,  какая-то  сила
вдруг подхватила его и  понесла  за  собой.  Кристиан  не  без  ехидства
предположил, что ему помогла ночная попойка. Отчасти, наверное, так  оно
и  было,  хотя  решающее  значение  имела,  конечно,   не   попойка,   а
предшествующие события и особенно  сцена  с  Луизой.  Ее  обвинения  так
потрясли Эдуарда, что он  мгновенно  излечился  от  меланхолии  и  снова
почувствовал себя свободным.
   - Она показала мне оборотную сторону любви, - объяснил он Кристиану.
   На что тот, насмешливо фыркнув, ответил:
   - А я, представь себе, только с этой стороной любви и знаком.
   Изменения,  происходящие  с  Эдуардом,  сбивали  Кристиана  с  толку.
Вначале он принял их с энтузиазмом, но, когда они уехали из  Сен-Тропеза
и занялись обычными делами, энтузиазм его стал постепенно угасать.
   Кристиан ненавидел однообразие,  оно  нагоняло  на  него  тоску.  Он,
конечно, обрадовался, увидев, что кризис миновал, но обрадовался бы  еще
больше, если бы за первым кризисом тут же последовал второй.
   Летом он несколько раз встречался с  Эдуардом  в  Лондоне  и  Париже;
однажды они столкнулись  в  Нью-Йорке,  куда  каждый  приехал  по  своей
надобности. Кристиан не мог не видеть, что  Эдуард  изменился  в  лучшую
сторону, что он снова обрел прежнее спокойствие  и  невозмутимость.  Ему
было приятно, что его друг не выглядит таким несчастным, как раньше,  но
он хотел  бы,  чтобы  в  жизни  Эдуарда  было  побольше  неожиданностей,
взлетов, падений, и тогда, как ему казалось, его  уверенность  приобрела
бы более естественный характер. Ему претила непоколебимая  безмятежность
Эдуарда, смахивающая, по его мнению, на самодовольство. Когда же  Эдуард
с улыбкой отмел это определение,  он  выдвинул  новое,  более  точное  -
фатализм.
   - Берегись, Эдуард, - предостерегал он,  -  это  начало  конца.  Тебе
срочно нужно изменить образ жизни.
   Эдуард, который знал, что Кристиан только что выпутался из очередного
любовного приключения, выслушал его совет с полнейшим хладнокровием.
 
ЭЛЕН И ЛЬЮИС 
 
Лос-Анджелес 
1964 
 
   - А потом он велел мне лечь, прямо там, посреди тараканов  и  немытых
тарелок.  Они  вечно  оставляли  за  собой  немытые  тарелки.  Это  было
омерзительно. Когда я легла, он зажал мне рот рукой  и  сделал  то,  что
хотел. Мой отчим. Мать была совсем рядом, за стеной, пьяная  в  стельку.
Не знаю, слышала она что-нибудь или нет, я ее никогда не  спрашивала.  Я
боялась заговаривать с ней на  эту  тему.  Мне  в  ту  пору  было  всего
двенадцать лет.
   Стефани Сандрелли перевела дух и испытующе посмотрела на Элен.  Потом
одернула юбку и чинно сложила руки на коленях.
   - Вскоре после этого я уехала из Чикаго. Я не  могла  с  ними  больше
жить. Они оба мне осточертели.
   Элен нахмурилась.
   - Прошлый раз ты говорила, что вы жили в Детройте, -  мягко  заметила
она.
   - Ну  да,  сначала  в  Детройте,  а  потом  в  Чикаго.  Мы  постоянно
переезжали с места на  место.  -  Она  быстро  поднялась.  -  Хотите,  я
посмотрю, как дела на  съемочной  площадке?  По-моему,  вам  давно  пора
выходить. Ваша дублерша отсутствует уже целую вечность.
   - Не нужно, Стефани. Когда все будет готово, они меня сами позовут.
   - Да ладно, чего там, мне не трудно.
   Стефани выскочила из фургона. Элен  вздохнула.  В  распахнутую  дверь
ворвалась струя  раскаленного  воздуха.  Тусон,  штат  Аризона.  Снаружи
градусов девяносто пять, а днем наверняка будет еще жарче; здесь  же,  в
фургоне, прохладно и тихо, уютно шелестит кондиционер.  Еще  один  штат,
еще одна картина, еще один трейлер, еще одна роль. Сколько их  уже  было
за последний год! Лос-Анджелес, Нью-Йорк,  Массачусетс,  Дакота,  и  вот
теперь - на ближайшие четыре недели - Аризона.
   Сегодня они должны были  снимать  сцену  смерти.  Героине  предстояло
умереть  под  градом  пуль,  рядом  с  разбитой  машиной,  на  руках   у
безутешного любовника. Часы  показывали  три.  Съемки  откладывались  по
техническим причинам. Элен сидела в фургоне с шести утра, с тех пор  как
пришла  сюда,  чтобы   загримироваться.   Фильм   назывался   "Беглецы";
режиссеру, который его снимал (его имя было Грегори Герц), прочили славу
Тэда Ангелини. Сценарий был написан одним из приятелей Льюиса и,  прежде
чем  получить  окончательную  редакцию,  переписывался  пять  раз  пятью
различными сценаристами. Тем не менее Элен нравились и сценарий, и роль,
которую ей предложили, и сам Грегори Герц. Единственное, чем она была не
совсем довольна, - это то, что они уже сейчас отставали  от  графика  на
два дня, хотя, по ее  расчетам,  могли  бы  закончить  на  целую  неделю
раньше.
   Она подняла глаза на фотографию Кэт, стоявшую на  туалетном  столике.
Мадлен сделала ее, когда девочке  исполнилось  четыре  года.  Кэт  гордо
восседала на новеньком велосипеде, который Элен прислала  ей  по  случаю
дня рождения. За ее спиной виднелся  кусок  их  лос-анджелесского  сада.
Элен смотрела на веселое личико дочери и чувствовала, как  к  глазам  ее
подступают слезы. Кэт выглядела такой довольной, такой счастливой,  а  у
Элен опять не нашлось времени, чтобы разделить с ней  радость.  При  том
режиме,  в  котором  она  сейчас  жила:  постоянные  репетиции,  съемки,
рекламные интервью - вырваться домой было практически невозможно. Каждый
раз, откладывая поездку, Элен чувствовала себя виноватой. Теперь,  глядя
на фотографию дочери, она испытывала одновременно  досаду  и  сожаление.
Велосипед был. конечно, отличным подарком, но лучше бы она подарила  его
Кэт сама. Дверь снова распахнулась, впустив  очередную  порцию  горячего
воздуха. В комнату заглянула Стефани Сандрелли.
   - Сказали, через пятнадцать  минут  все  будет  готово.  Я  попросила
Кейтеринга прислать вам чаю. Ну ладно, мне пора, у меня сейчас примерка.
   - Но, Стефани, я не хочу чаю...
   Дверь с шумом захлопнулась. Элен устало вздохнула.  Подойдя  к  окну,
она выглянула наружу и увидела, как Стефани торопливо пробирается  между
трейлерами, огибая генераторы и перепрыгивая через витки кабелей.  Кучка
статистов,  бездельничающих  неподалеку,  с  интересом  следила  за   ее
передвижениями. Один из мужчин вытянул губы  и  восхищенно  присвистнул.
Бедра Стефани,  обтянутые  узкой  юбкой,  покачивались  на  ходу,  грудь
заманчиво подпрыгивала, но сама она как будто и не  догадывалась,  какое
впечатление производит. Если же окружающие недвусмысленно давали ей  это
понять, она делала вид, что их реакция  ее  оскорбляет.  Вот  и  сейчас,
бросив раздраженный взгляд через плечо, она ускорила шаг,  словно  желая
побыстрей скрыться от назойливого внимания мужчин. Ее броская платиновая
шевелюра последний раз сверкнула вдали  и  исчезла  за  поворотом.  Элен
проводила ее глазами. "Чикаго и Детройт, - подумала она.  -  Есть  ли  в
этом хотя бы крупица правды?"
   Роль у Стефани была совсем крохотная -  четыре  строчки  текста  плюс
несколько сцен в массовках. С первых же дней она по-детски привязалась к
Элен и буквально ходила за ней по пятам. Элен это  поначалу  раздражало,
потом показалось забавным, а под  конец  она  просто  смирилась  с  этим
наивным и нелепым обожанием. Стефани часами торчала в студии,  дожидаясь
ее выхода, бегала с поручениями в костюмерную, к парикмахеру, к гримеру,
охотно отвечала на телефонные  звонки.  "Да  ладно,  чего  там,  мне  не
трудно", - твердила она.
   Если же в ее услугах  не  нуждались,  она  усаживалась  где-нибудь  в
уголке и, широко раскрыв глаза, следила за Элен, не пропуская ни  одного
ее слова, как ребенок, впервые попавший  на  сказочное  представление  в
театре.   Остальные   члены   съемочной   группы   относились   к    ней
пренебрежительно и частенько подшучивали над ее пышной фигурой,  над  ее
восторженностью, исполнительностью и редким, феноменальным простодушием.
Элен единственная из всех жалела ее. С этого, собственно, и началось  их
знакомство. Но чем дольше она наблюдала за Стефани, чем  дольше  слушала
ее запинающийся детский голосок, так  не  вяжущийся  с  соблазнительными
формами, тем сильней притягивала ее к себе эта девушка. Элен никогда  не
встречала женщин подобного типа, и ей хотелось  понять,  сможет  ли  она
скопировать этот тихий голосок, эти робкие манеры, этот  наивный  взгляд
исподлобья, эти широко распахнутые, удивленные глаза.
   Через некоторое время они уехали на натуру, и там у Элен вдруг начали
пропадать вещи. Сначала она не придавала этому значения, тем  более  что
пропадала всякая мелочь: кусок мыла, носовой платок, лента, которой  она
подвязывала волосы, когда снимала грим, тюбик губной помады.  Элен  и  в
голову не приходило связывать эти пропажи со  Стефани.  Но  как-то  раз,
когда Стефани по своему обыкновению  заглянула  к  ней  в  фургон,  Элен
заметила,  что  губы  у  нее  накрашены  не  так   ярко,   как   всегда.
Приглядевшись, она узнала свою помаду.
   - Моя помада! - не удержавшись, воскликнула она.
   Стефани с вызовом посмотрела на нее.
   - Да, я взяла вашу помаду, - сказала она. - И остальные вещи тоже. Но
не думайте, это не воровство. Я просто хотела быть похожей  на  вас.  Не
сердитесь на меня, ладно?
   Элен растерянно взглянула на нее. Потом после паузы тихо сказала:
   - Хорошо, Стефани, я постараюсь не сердиться. Но я не понимаю, откуда
у тебя это странное желание? Зачем тебе  нужно  быть  похожей  на  меня?
Каждый человек должен оставаться самим собой.
   - Собой? Да кто я такая, кому я нужна? Я -  ноль,  ничтожество,  надо
мной смеется вся группа. А вы... вы - Элен Харт...
   Вот так это все и началось. А  потом  были  долгие  часы  ожидания  в
трейлере,  изнуряющая  жара,  скука  съемочных   будней   и   разговоры,
разговоры, разговоры... Стефани считала,  что  за  беседой  время  летит
быстрей, и Элен волей-неволей  приходилось  выслушивать  ее  бесконечные
рассказы. Отчим, мать, приятели,  фотограф,  первым  обративший  на  нее
внимание; снимок для порнографического журнала, которого она до сих  пор
стыдится;  решение  поехать  в  Голливуд;  роковая  встреча  с   пожилым
киноагентом, принявшим в ней самое горячее участие.
   - Однажды он повез меня на кинофестиваль в Канны. Это было в тот год,
когда вы получили приз за лучшую женскую роль. Я так за вас  переживала!
Я ужасно благодарна своему другу за то, что он ввел  меня  в  мир  кино.
Жаль, что он уже умер.
   Элен слушала ее как зачарованная. Рассказы  Стефани  вызывали  у  нее
какой-то болезненный интерес. Поначалу она решила, что  это  объясняется
их полной  и  абсолютной  предсказуемостью.  За  исключением  нескольких
деталей,  они  почти   дословно   повторяли   душещипательные   истории,
заполняющие страницы киножурналистов, в частности историю Мэрилин Монро,
которую Стефани обожествляла и которой старалась во всем подражать.
   - Я не пропустила ни одного фильма с ее участием. Когда она умерла, я
целую неделю рыдала как сумасшедшая.
   Элен  невольно  вспомнила,  как  отреагировал  на  это  событие  Тэд.
"Печально, конечно, но ничего не поделаешь. Все мы смертны. Зато у  тебя
теперь появился шанс подняться на ступеньку выше. До  сих  пор  ты  была
всего лишь подающей надежды кинозвездой. После смерти Мэрилин ты  можешь
стать живой легендой. - Он хмыкнул.  -  Свято  место  пусто  не  бывает.
Зрителям очень скоро потребуется замена".
   На фоне циничных разглагольствований Тэда  истории  Стефани  казались
искренними и простодушными. Элен  потребовалось  какое-то  время,  чтобы
заметить в них небольшие неточности, вроде той, на которую она  обратила
внимание  сегодня.  Это  открытие  расстроило  ее.   Она   поняла,   что
захватывающие рассказы Стефани по большей части сочинены ею самой.
   Впрочем, Стефани она об этом открытии  сообщать  не  стала.  Девушка,
похоже, сама верила своим рассказам, и Элен не хотела обижать  ее,  ловя
на явных противоречиях. Кроме того, она поняла, что именно  это  наивное
желание приукрасить свою жизнь и привлекло ее к Стефани.
   Разве с ней не происходило то же  самое?  Разве  прошлое  Элен  Харт,
овеянное ореолом  таинственности,  не  было  такой  же  фикцией,  что  и
увлекательные истории Стефани Сандрелли?
   Эта мысль вызвала у нее какой-то неприятный осадок, и она постаралась
побыстрей выбросить ее из головы. В конце концов не она же сочиняла  эти
нелепые истории. Что бы ни писали о ней падкие до  сенсаций  журналисты,
ее прошлое оставалось ее прошлым. Уж она-то хорошо знала, как  все  было
на самом деле. Но чем дольше она об этом думала, тем слабей  становилась
ее уверенность. А что, если память ее подвела и то, что она принимает за
реальность, - всего лишь очередная фантазия журналистов? Может ли она  с
уверенностью сказать, где кончается правда и начинается выдумка?
   Иногда  ей  казалось,  что  может.  Особенно  в  те  дни,  когда  она
возвращалась в Лос-Анджелес и снова виделась с Касси,  которая  уже  три
года жила вместе с ними. Получив первый большой гонорар, Элен  сразу  же
вернула ей долг. Они начали переписываться, и, когда Касси  в  одном  из
писем обмолвилась,  что  работа  в  парикмахерской  становится  для  нее
слишком утомительной и она подумывает о том, чтобы продать  салон,  Элен
не задумываясь предложила ей переехать к ним. С тех пор она еще ни  разу
не пожалела об  этом  решении.  Касси  была  единственным  человеком,  с
которым она чувствовала себя свободно.  За  три  года,  проведенные  под
одной крышей, они хорошо узнали друг друга и по-настоящему  подружились.
Элен иногда казалось, что Касси в каком-то смысле даже заменила ей мать.
Они говорили  о  прошлом,  читали  письма,  которые  Касси  получала  из
Оранджберга, вспоминали старых знакомых, и Элен снова начинала понимать,
кто она такая. Юг, трейлерный парк, мать, нищета и убожество, окружавшие
ее в детстве, снова вставали перед ее глазами.
   Но бывали дни,  когда  прошлое  отодвигалось  далеко-далеко,  делаясь
призрачным и  нереальным,  как  мираж.  Какая-то  часть  ее  жизни  была
известна Льюису, какая-то - Касси, об  остальном  же  знала  только  она
одна.
   Временами она и сама не понимала, что в ее воспоминаниях ложь, а  что
правда. Истина и ложь переплелись так тесно, что  отделить  их  друг  от
друга было просто невозможно. Элен чувствовала, что с ней происходит  то
же, что и со Стефани: она забывала,  что  и  кому  она  говорила,  какой
частью правды поделилась  с  окружающими.  Ясность  возвращалась  к  ней
только тогда, когда она оставалась вдвоем с  Касси,  в  эти  минуты  все
снова становилось на свои места, она снова видела длинную цепь  событий,
связывающих ее с прошлым, и убеждалась, что нищая девчонка Элен Крейг  и
знаменитая актриса Элен Харт - одно и то же лицо. Но проходило время,  и
связь с прошлым терялась, новое имя отгораживало ее от действительности,
мешало людям понять ее истинную сущность. Глядя на  Элен  Харт  -  такую
независимую, такую уверенную, такую богатую, никто и представить себе не
мог, в какой ужасающей нищете она провела детство. Окружающие  ценили  в
ней не искренность и не актерский талант - качества, которые она считала
в себе главными, - а такие несущественные, на  ее  взгляд,  достоинства,
как умение хорошо одеваться, сохранять со всеми одинаково ровный  тон  -
что многие расценивали как природную холодность, - а  особенно  то,  что
она нигде  не  появлялась  без  мужа.  Самые  отъявленные  сплетники  не
находили в  ее  поведении  ни  малейшего  повода  для  скандала,  а  для
Голливуда такое явление было поистине из ряда вон выходящим.
   Где бы она теперь ни появлялась, все взгляды тут  же  устремлялись  к
ней. Люди моментально узнавали ее, подбегали, здоровались,  словно  были
ее давнишними друзьями. Они судили о ней по фильмам  и  по  статьям,  им
казалось, что этого вполне достаточно, чтобы ее понять.
   Они не знали, да и не хотели знать,  что  она  представляет  собой  в
действительности; образы, которые она создавала на экране, были для  них
гораздо интересней. Когда она попробовала поделиться своими  огорчениями
с Тэдом, тот лишь недоуменно пожал плечами:
   - Ну и что? Люди тебя узнают, это же прекрасно. Чего ты еще хочешь?
   Элен вовсе не считала это прекрасным, но  молчала,  боясь  показаться
наивной. Разве она могла предполагать, что слава - такая жестокая  вещь,
что в обмен на признание зрителей ей придется расплачиваться собственной
свободой?
   В дверь постучали. Вошел ассистент режиссера, отвечающий за  натурные
съемки, и сообщил, что ее ждут на площадке.  Элен  встала  и  подошла  к
зеркалу. Через несколько минут ей предстояло стать другим  человеком,  и
она хотела подготовиться к этому заранее.
   Сегодня  она  была  Марией,  взбалмошной  девчонкой   из   маленького
провинциального   городка,   решившей   удрать   из   дома   со    своим
несовершеннолетним   ухажером.   Побег,    начавшийся    как    веселое,
романтическое приключение, закончился весьма  трагично:  Мария  погибла,
поссорившись  со  своим  приятелем  из-за   какой-то   ерунды,   погибла
бессмысленно и нелепо, так и не успев повзрослеть.
   Для Элен  Мария  была  не  просто  персонажем,  она  была  ее  лучшей
подругой, ее давней закадычной приятельницей. Элен знала  о  Марии  все:
знала ее вкусы, привычки, манеру  ходить,  поворачивать  голову,  знала,
какие платья она любит носить  и  какую  прическу  предпочитает,  знала,
какое лицо будет у Марии перед смертью  и  какие  слова  она  скажет  на
прощание своему любовнику.
   Мысль о Марии успокоила ее, наполнила уверенностью и силой.  Это  был
отличный способ настроиться на работу, она открыла его еще  в  Риме,  на
съемках "Ночной игры". Она распахнула дверь, спустилась  по  лестнице  и
вышла на площадку. Стефани уже заняла свой наблюдательный  пост.  Увидев
Элен, она широко улыбнулась и подняла вверх два скрещенных пальца.
   Элен остановилась в тени.  Ее  тут  же  окружила  толпа  ассистентов:
кто-то  подправлял  грим,  кто-то   проверял   специальное   устройство,
спрятанное под платьем и состоящее из нескольких пластиковых мешочков  с
искусственной кровью, которые в нужный момент должны были взорваться.
   Элен не замечала царящей вокруг суматохи. Ей казалось, что она  стоит
в узком, длинном коридоре, из  противоположного  конца  которого  к  ней
медленно  и  неуверенно  приближается  Мария.  Ей  хотелось,  чтобы  все
побыстрей разошлись и оставили их вдвоем.
   Наконец приготовления были закончены. Элен шагнула к  краю  площадки.
Взгляд ее снова упал на стоящую в стороне Стефани. И она  вдруг  поняла,
почему эта девушка постоянно притягивает ее к себе, вызывая одновременно
и симпатию и жалость. Стефани была ее отражением - искаженным,  нелепым,
но все равно похожим. Обе они - и Элен, и Стефани - не могли разобраться
в себе и именно поэтому предпочитали играть других.
   Она  встала  туда,  куда  указал  оператор,  и  огляделась:  разбитый
автомобиль; актер, исполняющий роль ее приятеля; револьверы, из  которых
ее должны были застрелить; пустыня, расстилавшаяся до самого  горизонта;
аппаратура, камеры, массовка - все было на месте. Не было только Марии.
   Она поднесла руку к лицу; горячий воздух дрожал и  переливался  перед
глазами.
   Чей-то голос (очевидно, голос Грегори Герца) спросил:
   - У вас все в порядке, Элен?
   - Что? Да-да, все в порядке.
   - Отлично. Начали...
   Звук, камера, мотор. Она должна  была  произнести  несколько  слов  и
отбежать в сторону. Сцена была отрепетирована заранее, оставалось только
воспроизвести   ее   перед   камерой.   Актер,   исполнявший   роль   ее
возлюбленного, поднял револьверы, хлопнул холостой выстрел,  устройство,
спрятанное под платьями, взорвалось, кровь брызнула во  все  стороны,  и
она умерла - красиво и трогательно, так. как надо.
   - Готово, - крикнул Грег.
   Лицо у него было разочарованное. Он подошел к ней, похлопал по руке и
отошел.
   - Так, делаем второй дубль. Подготовьте Элен к съемке.
   Они сделали пять дублей. Револьверы палили,  кровь  текла  рекой,  но
результат был все тот же: на площадке возле разбитого автомобиля умирала
не Мария, а Элен. Мария ушла, и вернуть ее не удавалось.
   После пятого дубля Грег сказал:
   - Ладно, на сегодня хватит. Все равно освещение уже не то.
   Он наклонился к Элен, обнял за плечи и проговорил:
   - Не расстраивайтесь. Это из-за жары. Сегодня чертовски жаркий  день.
Как вы смотрите на то, чтобы поужинать со мной вечером?
 
*** 
 
   В трейлер она смогла вернуться  только  в  шесть,  когда  закончилась
подготовка к следующему съемочному дню и работники вспомогательных служб
разошлись.
   Она  чувствовала  себя  усталой  и  подавленной,  не  столько   из-за
сегодняшнего провала, сколько из-за того, что не могла его объяснить.  У
нее, конечно, и раньше бывали срывы, ей далеко не всегда  нравилось  то,
что она делала, но  никогда  еще  она  не  испытывала  такой  пустоты  и
безысходности.
   Она принялась раздраженно  снимать  грим.  И  вдруг,  потянувшись  за
ватой,  увидела,  что  на  столе  нет  фотографии  Кэт.  Она  растерянно
огляделась по сторонам - три часа назад фотография была  на  месте.  Она
принялась  передвигать  пузырьки  и  флаконы   -   фотография   исчезла.
Наклонившись, она заглянула под стол: может быть, она нечаянно  смахнула
ее на пол? Нет, под столом тоже было пусто. "Стефани", - мелькнуло у нее
в голове.
   Когда спустя пять минут Стефани осторожно заглянула в  комнату,  Элен
встретила ее холодным взглядом.
   - У меня со стола пропала фотография, - сказала она. - Ты не  знаешь,
куда она могла подеваться?
   Сквозь толстый слой грима на лице Стефани  пробился  слабый  румянец.
Она опустила глаза, медленно вошла в комнату и закрыла за  собой  дверь.
Потом достала из сумочки фотографию и молча отдала ее Элен.
   - Стефани, ради бога...  -  Элен  с  трудом  удерживалась,  чтобы  не
закричать на нее. - Когда ты перестанешь заниматься этой ерундой?  Я  не
возражала, пока дело  касалось  помады.  Но  эта  фотография  мне  очень
дорога. Ты не имела права ее брать.
   Стефани подняла голову и робко посмотрела на нее.
   - Простите, - пролепетала она своим дрожащим, испуганным голоском.  -
Я знаю, что поступила плохо. Но я не могла удержаться. Мне так  хотелось
посмотреть на нее поближе. Потом я вам ее обязательно вернула бы.
   - А тебе не  приходило  в  голову,  что  мне  тоже  нравится  на  нее
смотреть? Кэт моя дочь, и я по ней очень скучаю. Я для того и  поставила
сюда эту фотографию, чтобы она всегда была у меня перед глазами.
   - Я больше не буду, честное слово.
   Стефани провела языком по губам, густо намазанным украденной помадой.
Элен с досадой отвернулась и принялась снимать грим. Стефани  продолжала
стоять у нее за спиной. Элен  уже  хотела  выпроводить  ее,  но  Стефани
неожиданно заговорила.
   - Вы такая красивая, - тихо  сказала  она.  -  Особенно  сейчас,  без
грима. Мне ужасно хочется быть похожей на  вас  -  такой  же  спокойной,
изящной и... и богатой.
   Элен подняла глаза и посмотрела на Стефани в зеркало. Она  не  знала,
что сказать. Стефани встретила ее взгляд и улыбнулась горькой  и  жалкой
улыбкой.
   - Не беспокойтесь, - сказала она, - я больше не буду  вам  надоедать.
Завтра я снимаюсь в последнем эпизоде и уезжаю в Лос-Анджелес.
   - Уезжаешь? - Элен с удивлением обернулась. - Но я думала...
   - Я тоже думала, - Стефани пожала плечами, - а Герц  взял  и  вырезал
все сцены с моим участием. Наверное, я ему  просто  не  нравлюсь.  Ну  и
ладно, плевать, без работы не останусь. Я только  что  позвонила  своему
агенту, и он сказал, что может пристроить меня в фильм  ужасов.  У  них,
кажется, заболела какая-то актриса, и они согласились взять меня. -  Она
помолчала. - Обещают дать целых шесть строчек текста и эпизод с  Питером
Кушингом. По-моему, стоящее предложение, как вы считаете?
   - Стефани... - Элен стало ее жаль.
   - Вот такие дела... Ну ладно, я потом зайду  к  вам  попрощаться.  Не
сердитесь на  меня,  хорошо?  Я  правда  не  хотела  красть  у  вас  эту
фотографию.
   Она пошла к двери, но вдруг остановилась и задумчиво проговорила:
   - Вот странно, я только сейчас подумала...
   - Что такое, Стефани?
   - Вы всюду возите с собой фотографию Кэт. А вот фотографии мужа  я  у
вас никогда не видела.
   - Стефани, это гримерная, а не фотосалон. Я  не  могу  держать  здесь
фотографии всех своих родных.
   - Ваш муж такой красивый мужчина... - Стефани застенчиво  улыбнулась,
заиграв ямочками на щеках. - Если бы у меня  был  такой  муж,  я  всегда
держала бы на столе его фотографию. Но мы с вами такие разные...
   Она помахала рукой и торопливо вышла из трейлера.
 
*** 
 
   - Итак, что будем заказывать? Как всегда, бифштекс?  -  Грегори  Герц
посмотрел на Элен поверх меню.
   - Разумеется. Обожаю бифштекс, - улыбнулась она в ответ.
   Он повернулся к официанту и сделал заказ. Элен откинулась  на  спинку
пластиковой банкетки.  Вот  она,  сладкая  жизнь  киноактера!  Из  писем
зрителей она  знала,  как  они  представляют  себе  ее  быт:  рестораны,
шампанское, роскошные кавалеры,  умопомрачительные  наряды...  Все  это,
конечно, было, но был еще и этот захудалый  городишко,  раскинувшийся  в
самом центре пустыни в восьмидесяти  милях  от  Тусона:  кучка  домиков,
заправочная  станция,  железная  дорога,  автострада   -   вот   и   все
достопримечательности. Скучное, богом забытое место, случайная остановка
на пути из одного пункта в другой; город, самым большим зданием которого
был мотель.
   Именно в нем и обосновалась их съемочная группа. Здесь  был  их  дом,
здесь они обедали, здесь, за неимением лучшего, собирались по вечерам.
   Элен оглядела зал, в котором они сидели:  уродливые  клетчатые  обои,
оленьи рога, развешанные по стенам, полированное  дерево,  бар,  красные
банкетки. Типичный ресторан типичного американского мотеля. Почти  такой
же,  как  ресторан  Хоуарда  Джонсона,  где  они  с  Билли  отмечали  ее
пятнадцатилетие.
   Она повернулась к окну. Там за черной зеркальной поверхностью  стекла
лежала огромная пустыня, сейчас полностью скрытая темнотой.  Элен  снова
вспомнился Оранджберг. Она знала, почему он все чаще приходит ей на  ум.
Скоро, очень скоро она должна будет туда вернуться. Она  была  готова  к
этому, она сделала почти все, что намечала, осталось несколько последних
штрихов... Кто-то включил музыкальный аппарат. Оркестр  заиграл  попурри
из модных мелодий. Она вздрогнула, узнав начальные такты "Голубой луны".
Перед глазами как живое встало лицо Билли и сразу следом за ним  -  лицо
Неда Калверта.
   Грег Герц что-то сказал. Она повернулась к нему.
   - Простите?
   - Витаете в облаках? Я спросил, как поживает Кэт?  -  Он  помолчал  и
после секундной паузы добавил:
   - И Льюис?
   - О, с Кэт все в порядке. Растет не по дням, а по часам. Я так жалею,
что не попала на ее день рождения...
   - Да, обидно...
   - У Льюиса тоже все нормально. Работает. Взялся  за  новый  сценарий.
Кажется, пока идет неплохо. - Она помолчала. - Я стараюсь не вмешиваться
в его дела. Вы же знаете, писатели очень болезненно реагируют, когда  их
расспрашивают о работе. Особенно если до конца еще далеко...
   - Ну, этот грех водится не только за писателями!
   Герц добродушно улыбнулся, но глаза его, устремленные на  Элен,  были
по-прежнему серьезны. Элен досадливо поморщилась. Последнее время  любое
упоминание о Льюисе вызывало у нее раздражение. Он писал уже  третий  по
счету сценарий. Первый побывал на  столах  почти  у  всех  режиссеров  и
продюсеров  Голливуда  и  в  конце  концов  прочно  осел   в   папке   у
литературного агента. Второй был куплен "Сферой", но ни  постановки,  ни
публикации Льюис так и  не  дождался,  хотя  успел  уже  истратить  весь
гонорар. Третий, над которым он работал сейчас -  любовная  история  под
названием "Бесконечный миг", -  находился  в  стадии  завершения.  Льюис
собирался издать его за свой счет.
   Элен давно поняла, что писатель  из  Льюиса  не  получится.  В  конце
концов он и сам начал это осознавать. Элен иногда подозревала, что  этот
печальный факт известен всему Голливуду, включая и Грегори Герца. Мысль,
что он тоже считает Льюиса неудачником, была ей невыносима.  Она  быстро
посмотрела на него и отвела взгляд в сторону.
   Она не желала обсуждать дела Льюиса ни с кем, даже  с  Тэдом  -  хотя
он-то как раз был не прочь поговорить на эту тему, - и уж  тем  более  с
Грегом Герцем. Она  и  сама  старалась  поменьше  думать  об  этом.  Она
боялась, что Льюис по выражению ее лица поймет, какого она мнения о  его
работе. Но как она ни старалась, скрыть это было довольно трудно.  Льюис
видел, что с каждой новой неудачей  ее  вера  в  успех  слабеет,  и  это
оскорбляло его и доводило до бешенства, особенно когда он напивался  или
принимал  таблетки.  Теперь  он  перешел  на  более  сильное   средство,
действующее гораздо быстрей и эффективней. Выпив несколько таблеток,  он
испытывал небывалый подъем и слепую, непреклонную  уверенность  в  себе.
Правда, когда срок действия кончался, он снова погружался в  прострацию,
но его это не волновало, он не собирался отказываться ни от таблеток, ни
от спиртного, считая, что без них он совсем не сможет писать.
   Стоило Элен заикнуться, что он губит свое здоровье,  как  он  тут  же
выходил из себя. "Не смей на меня давить! - орал он.  -  Мне  осточертел
твой постоянный контроль!" Спорить с ним было бесполезно, он  не  слушал
никаких доводов. Нет, она не хотела больше вспоминать о Льюисе, все  это
было слишком тягостно.
   Герц, по-видимому, догадался, что затронул больную тему. Он и сам был
не из говорливых и обладал  достаточным  так-том,  чтобы  понять,  когда
собеседник не желал продолжать разговор. Чем больше Элен  его  узнавала,
тем больше он ей нравился. Она видела, что ему можно доверять,  а  среди
ее знакомых было немного людей, о которых  она  могла  это  сказать.  Ей
казалось, что между ними есть определенное сходство: он тоже  был  очень
замкнут и тоже не любил, когда ему лезли в душу.  Она  слышала,  что  он
недавно развелся; развод проходил очень  бурно,  не  обошлось  даже  без
судебного разбирательства, в результате которого детей - а  их  у  Герца
было трое - отдали его бывшей  жене.  Но  сам  он  никогда  об  этом  не
говорил, и ей это тоже нравилось.
   Он снова быстро взглянул на нее, как будто пытаясь  что-то  для  себя
решить. Ей показалось, что он хочет спросить о сегодняшней съемке, но он
вдруг передумал и опять заговорил о  Льюисе,  хотя  видел,  что  ей  это
неприятно.
   - Я и не знал, что Льюис продолжает писать.  Мне  казалось,  что  его
больше привлекает работа продюсера. В этой области он  по  крайней  мере
достиг каких-то результатов. - Он запнулся, поняв, что сказал  грубость.
Потом помолчал и добавил:
   - Он не собирается возвращаться к Тэду?
   - Нет. По-моему, для них обоих это пройденный этап. - Элен  старалась
говорить как можно небрежней. - Тэд сделал уже три картины  без  Льюиса.
Ему это нравится. Он признался мне, что предпочитает работать с крупными
компаниями. Наверное, это правильно. Я слышала, что он недавно  заключил
контракт со "Сферой".
   - А они все еще дружат? Я имею в виду Тэда и Льюиса?
   Элен замялась. Ей не хотелось лгать Герцу, тем более что он наверняка
был в курсе голливудских сплетен относительно Тэда и Льюиса.  Она  вдруг
почувствовала страшную усталость.
   - Нет, - сказала она, глядя на него в упор. - Они больше  не  дружат.
Это  нельзя  назвать  ссорой  или  размолвкой,  они   просто   перестали
встречаться. Тэд по  натуре  индивидуалист,  ему  не  нужны  друзья,  он
прекрасно обходится без них. Впрочем, вы ведь его и сами знаете.
   - Не настолько хорошо, чтобы об этом судить. - Он  на  секунду  отвел
взгляд, потом снова посмотрел на нее. - Мне, например, всегда  казалось,
что он очень привязан к вам. Я не прав?
   Элен нахмурилась. Она не знала, как относится к ней Тэд.
   - Не совсем, - наконец проговорила она. - Я думаю, что Тэд ни к  кому
не испытывает привязанности, в том числе и ко  мне.  Мы  давно  работаем
вместе, у нас много общих интересов, время от времени он приглашает меня
к себе - и этим, кажется, действительно выделяет из остальных, - мы пьем
чай, разговариваем, в основном о работе. Потом я ухожу, вот и  все...  -
Она помолчала. - Не могу сказать, что за  это  время  мы  с  ним  как-то
особенно сблизились.  Тэд  всегда  был  для  меня  загадкой,  и  сейчас,
пожалуй, даже больше, чем раньше. Он очень скрытный  и  очень  замкнутый
человек. Я его никогда не понимала.
   Она улыбнулась, но Грег не ответил на ее улыбку. Он  смотрел  на  нее
все так же серьезно и задумчиво. Они помолчали, ожидая, пока  официантка
расставит  тарелки  с  бифштексом,  жареным  картофелем  и   салатом   -
единственное, чем мог порадовать посетителей здешний ресторан. Грег взял
нож, подержал в руке и отложил в сторону.
   - А вы никогда не думали, что Тэд сдерживает вас как актрису? Что  он
сознательно не дает вам раскрыться?
   - Тэд? Ну что вы! Конечно, нет.
   - Странно. Мне казалось, что вы тоже так считаете. - Он  помолчал.  -
Тогда объясните мне,  почему  вы  перестали  с  ним  работать?  Если  не
ошибаюсь, съемки "Эллис" закончились год назад. После этого  вы  сделали
еще три фильма: с Пекинпа, с Хьюстоном и сейчас со мной. Вы не  думаете,
что это довольно большой перерыв?
   - Тэд был занят. Он монтировал "Эллис". К тому же роли,  которые  мне
предлагали, показались мне очень интересными, и я решила,  что  раз  мне
все равно нечего делать...
   Она говорила торопливо, словно оправдываясь. Грег это почувствовал  и
улыбнулся.
   - Когда "Эллис" выходит на экраны?
   - В сентябре или  в  октябре.  Тэд  собирается  устроить  грандиозную
премьеру. Он рассчитывает, что фильм получит "Оскара". Буду рада  видеть
вас на первом показе.
   - Спасибо. - Грег явно не клюнул на приманку.  Он  помолчал,  отрезал
кусок бифштекса и спросил:
   - Ну а потом?
   - Что "потом"?
   - Что вы собираетесь делать после  "Беглецов"?  Съемки  закончатся  в
июле, "Эллис", как вы сами сказали, выйдет на экраны не раньше сентября.
Чем вы намерены заняться в промежутке?
   - Семьей. Я совсем забросила Кэт... и Льюиса. Они давно  просят  меня
устроить отпуск. Честно говоря, я и сама об этом мечтаю.
   - Ну хорошо, а когда семейная идиллия  закончится?  Что  вы  намерены
делать после этого?
   -  Еще  не  знаю.  Наверное,  начну  сниматься  в  следующем  фильме.
Разумеется, если предложат что-то стоящее...
   - Понятно. - Он положил вилку и нож. - У Тэда? Наступила тишина. Элен
сидела, не поднимая глаз от тарелки.
   - Нет, - наконец проговорила она, - не у Тэда.
   - Благодарю вас, - сказал он, - вот теперь я услышал то, что хотел.
 
*** 
 
   - Попробуйте, отличный коньяк. Надеюсь, он вас разговорит.
   Они сидели в комнате у Грега, через коридор  от  комнаты  Элен.  Грег
подал ей бокал, закурил и уселся на диван.
   Элен посмотрела на него: высокий, подтянутый, с длинным умным  лицом,
с не правильными,  но  очень  приятными  чертами:  карие  глаза,  темные
волосы, костюм тоже темный,  простого,  несколько  старомодного  покроя,
выбранный, очевидно, с тем расчетом, чтобы меньше бросаться в глаза.
   - Так вот зачем  вы  меня  пригласили,  -  улыбнулась  она,  -  чтобы
выпытать мои тайны!
   - Именно.
   - И что же вы хотите узнать?
   - Все, что касается вас.
   - Я не люблю говорить о себе.
   - Я это заметил. И считаю одной из самых ваших привлекательных черт.
   Если это и был комплимент, то довольно  сомнительный.  Тем  не  менее
Элен  почувствовала  себя  польщенной  и   невольно   улыбнулась.   Герц
наклонился к ней.
   - И все же давайте поговорим  о  вас.  Я  хочу  рассказать  вам  одну
историю, имеющую косвенное отношение к тому, что произошло сегодня днем.
   - О, Грег, сегодня я просто...
   - Нет, подождите, дайте мне рассказать. - Он придвинулся  поближе.  -
Это случилось в 1960 году; вы только что снялись в своем первом  фильме.
Я в то время гостил у сестры в Калифорнийском университете. Однажды  она
пригласила меня в соседний кинотеатр на фильм, который назывался "Ночная
игра". Он шел всего несколько дней. Я о нем ничего не слышал, и смотреть
мне его совершенно не хотелось. К этому времени я уже был сыт  по  горло
кинематографом и всем, что с ним связано. В  течение  двенадцати  лет  я
работал как вол, пытаясь  пробиться  наверх:  сам  писал  сценарии,  сам
добывал деньги на постановку, да еще умудрялся подрабатывать, чтобы жене
было чем платить за квартиру. Такая жизнь ей, естественно, не нравилась,
между нами начались скандалы, и я стал подумывать о том,  чтобы  бросить
все к черту и навсегда уйти из  кино.  -  Он  помолчал.  -  Сейчас  это,
конечно, звучит смешно... В конце концов я добился того, чего хотел. Мои
фильмы имеют успех. Меня даже называют вторым Тэдом Ангелини. Второй Тэд
Ангелини!  Подумать  только,  какая  честь!  Знаете,  сколько  мне  лет?
Тридцать семь. А Тэду? Двадцать девять, тридцать? То-то и оно. Когда  он
корпел над учебниками в институте кинематографии, у меня за спиной  было
уже несколько готовых фильмов. - Он снова откинулся назад. - Ну ладно, я
отвлекся... Тогда, в 1960-м, все эти проблемы мне уже до смерти надоели,
я совершенно не хотел смотреть какую-то "Ночную игру" и шел в  кинотеатр
как на каторгу. А потом случилось чудо. То, что я увидел на экране, было
для меня самым настоящим откровением, я вышел из кинотеатра потрясенный,
я брел, ничего не замечая вокруг, качаясь, словно пьяный.  "Вот  оно,  -
думал я, - вот оно. Значит, оно все-таки существует, значит, кому-то это
по силам". Это было лучше, чем театр,  лучше,  чем  музыка,  лучше,  чем
живопись. Это было настоящее кино. - Он замолчал и искоса  посмотрел  на
нее. - После этого фильма я снова захотел  работать.  Ко  мне  вернулись
энергия и азарт, о которых  я  уже  давно  забыл,  у  меня  просто  руки
чесались взяться за новый фильм. На этот  раз  мне,  как  ни  стр  анно,
повезло.  Я  сделал  подряд  несколько  удачных  картин,   публике   они
понравились, я быстро пошел в гору. Всем этим я обязан вам, Элен, вам  и
Тэду. Я этого никогда не забуду.
   Он замолчал.  Она  подняла  голову  и  посмотрела  на  него.  Он  уже
успокоился, лицо, только  что  горевшее  вдохновением,  снова  сделалось
замкнутым и бесстрастным.
   - Вы знаете, что вы сыграли превосходно?
   - Да, - ответила она, глядя в сторону. Он пожал плечами.
   - Вы вполне могли этого не знать. Ну что ж, в  таком  случае  я  хочу
спросить: что с вами случилось потом?
   -  Почему  вы  думаете,  что  со  мной  что-то  случилось?  -  быстро
проговорила она. - После "Ночной игры" я снялась в  "Лете".  Потом  была
"Ее жизнь". "Короткая стрижка"... Все фильмы прошли с  большим  успехом,
особенно "Короткая стрижка". За нее мы получили "Пальмовую ветвь",  и  у
Тэда наконец появилась возможность заняться "Эллис".
   - Ну, с Тэдом-то мне как раз все ясно. "Короткая  стрижка"  была  для
него отличным трамплином. После этого он мог снимать все, что хотел.  Ну
а как насчет вас? Я видел все фильмы, о которых вы упомянули, и даже те,
про которые вы забыли сказать, они вышли один  за  другим.  Как  же  они
назывались? Ах да, "Квикстеп" и "Дополнительное время". Я  видел  вас  у
Пе-кинпа и Хьюстона, правда, оба раза в черновом варианте...
   - И что же?
   - Ничего. Почему  вы  так  разволновались?  -  Он  улыбнулся.  -  Мне
понравились все ваши роли. А вы думали, я буду вас критиковать?  Нет,  я
считаю, что вы сыграли превосходно. Разве что чуть-чуть  не  дотянули  в
"Квикстепе", но эта лента вообще слабее остальных...
   - Да, я согласна.
   Элен посмотрела в сторону. Они начали снимать "Квикстеп" в 1962 году,
сразу после Каннского фестиваля. Все ее мысли в это  время  были  заняты
Эдуардом, она еще не научилась забывать его на  время  работы.  Да  и  с
Льюисом у нее тогда  начались  нелады,  он  стал  вдруг  ужасно  ревнив,
постоянно ссорился с ней, выяснял  отношения.  Она  поежилась:  господи,
опять эти ужасные воспоминания!
   Она увидела, что Грег наблюдает за ней, и отвернулась.
   - И все же у вас есть какое-то "но"?
   - Да, и, если хотите, я  объясню  вам  какое.  Но  только  при  одном
условии: взамен вы  честно  ответите  мне,  прав  я  или  нет?  Ну  что,
согласны?
   Она кивнула, и он начал говорить.
   - С исполнительской точки зрения ваши роли сделаны  превосходно,  тут
мне придраться не к чему. Но если рассматривать их не по отдельности,  а
в ряду с  остальными  ролями,  сразу  становится  заметен  один  крупный
недостаток: все ваши героини похожи друг на друга как  две  капли  воды.
Это и неудивительно:  в  своих  фильмах  Тэд  выступает  не  только  как
режиссер и продюсер, но и как сценарист. Он делает их сам от начала и до
конца, и в этом его сила и слабость. Кроме того,  он  упрямо  не  желает
снимать других актрис. Для него, по-видимому, очень важно, чтобы главные
женские роли  исполняли  именно  вы.  В  принципе,  в  этом  нет  ничего
страшного,  большинство  европейских  режиссеров  придерживается  такого
метода работы. Правда, для американцев этот стиль неприемлем, но это уж,
как говорится, дело вкуса. В  принципе,  повторяю,  в  этом  нет  ничего
страшного. Но только до тех пор, пока речь идет о Тэде.  Для  вас  такой
метод безусловно губителен. Тэд намеренно отбирает только  то,  что  ему
нужно,  безжалостно  отбрасывая  все  остальное.   Он   использует   вас
исключительно как типаж. Вспомните, из фильма в фильм вы играете один  и
тот же характер, одну и ту же судьбу. Разумеется, сюжетные линии никогда
не повторяются.  Тэд  достаточно  опытен,  чтобы  обмануть  неискушенных
зрителей. Но не меня. - Он пожал плечами.  -  Я  знаю,  что  как  бы  ни
назывался его очередной фильм, героиня в нем будет та же, что и  раньше:
красивая, загадочная, ведущая какой-то непонятный образ  жизни,  кого-то
все время преследующая, кому-то угрожающая и удивительно, необъяснимо...
- Он запнулся, подыскивая слово.
   - Пассивная? - подсказала она.
   - Да, именно. - Он помолчал. - Я не сразу это заметил. Но как  только
распознал эту черту в одном фильме,  сразу  же  стал  находить  ее  и  в
остальных. Конечно, обставлено это виртуозно: освещение, монтаж, диалоги
-  все  направлено  на  то,  чтобы  скрыть  главное   -   поразительную,
неестественную пассивность ваших героинь. Не знаю, заметили вы или  нет,
но все они только реагируют на происходящее и никогда не действуют сами.
- Он снова замолчал. - Думаю, что не ошибусь, если  скажу,  что  и  роль
Лизы в "Эллис" построена по тому же принципу.
   - Да. - Элен встала, прошлась по комнате и быстро посмотрела на него.
- Это очень трудно объяснить. Сначала я  думала,  что  дело  во  мне.  Я
пыталась поговорить с Тэдом, но он поднял меня на смех. "Ты  всегда  все
усложняешь, - сказал он, - посмотри, вот одно  событие,  вот  другое.  С
героиней все время что-то происходит". Действительно, на  первый  взгляд
событий в фильме даже более чем достаточно: и любовь, и измены, и  удары
судьбы. - Элен грустно усмехнулась. - Но все это совершается как бы само
собой, независимо от желания Лизы. Конечно, от сцены к сцене ее характер
меняется, в этом смысле персонажи Тэда достаточно реалистичны,  но  сама
она никогда ничего не делает, она просто  живет,  просто  существует  на
экране как символ вечной, неуловимой женственности.  В  этом,  по-моему,
единственное предназначение всех женских образов у Тэда.
   Наступила пауза. Элен вдруг почувствовала,  что  краснеет;  ей  стало
стыдно, что  она  так  разоткровенничалась  с  Герцем.  Как  бы  она  ни
относилась к Тэду, выдавать его  профессиональные  тайны  она  не  имела
права. Она вернулась на свое место и села.
   - Видите, что наделало ваше виски? - сказала она, показывая на бокал.
- Я разболталась как школьница. Извините...
   - Вам не за что извиняться. Вы сказали только то, что думали. С  вами
это происходит достаточно редко. - Он кинул на  нее  быстрый  взгляд.  -
Значит, решение сняться у Пекинпа было сознательным?
   - Нет, тогда я еще не  собиралась  уходить  от  Тэда.  Мне  нравилось
сниматься в "Эллис". Мне и сейчас нравится этот фильм.  Я  горжусь  тем,
что я в нем участвовала. Но на мое решение это  не  влияет.  Работать  у
Тэда я больше не буду, никогда. - Она помолчала. -  Я  не  уверена,  что
вообще  буду  сниматься  в  кино.  Мне  все  чаще   кажется,   что   это
бессмысленно: изображать выдуманных кем-то персонажей,  проживать  чужую
жизнь и не иметь времени, чтобы разобраться в своей собственной.
   - На это ни у кого не хватает времени, -  серьезно  проговорил  Грег.
Затем испытующе посмотрел на нее и спросил:
   - Это и помешало вам сыграть сегодняшний эпизод?
   - Да. Прежде чем играть других людей, я хотела бы разобраться в  себе
самой. И время - не единственное, что мне для этого требуется.
   Она опустила голову и посмотрела на свои  руки.  "Когда  я  с  тобой,
Эдуард, мне не надо никем становиться. Я просто есть", -  вспомнила  она
фразу, произнесенную ею несколько лет назад. Она взглянула  на  Герца  и
улыбнулась.
   - Мне пора. Я хочу как следует  выспаться  перед  съемкой,  чтобы  не
повторять сегодняшнюю неудачу.
   Она поднялась. Герц тоже поднялся и после минутного колебания подошел
к комоду, стоявшему в дальнем углу комнаты.  Выдвинув  ящик,  он  достал
оттуда большой плотный конверт и молча протянул его Элен.
   - Что это?
   - Сценарий. Лучший из всех, которые мне когда-либо предлагали. Я хочу
поставить по нему фильм. Деньги для  постановки  я  уже  нашел.  Съемки,
по-видимому, начнутся весной следующего года.  Мне  бы  очень  хотелось,
чтобы главную роль сыграли вы. - Он помолчал. - Если, конечно,  до  того
времени вы не уйдете из кино.  Но  я  искренне  надеюсь,  что  этого  не
произойдет. В любом случае я прошу вас прочесть сценарий и сказать,  что
вы о нем думаете. - Он внимательно посмотрел на нее. Она  только  сейчас
заметила, как близко они стоят. Он, очевидно, тоже это  заметил:  в  его
умных карих глазах мелькнула настороженность, он нахмурился  и  отступил
на шаг.  -  Это  история  одного  развода.  Возможно,  вам  покажется...
Впрочем, прочтите и решите сами.
   - Хорошо, Грег, я прочту.
   Она знала, что ей пора уходить, но  что-то  мешало  ей  сдвинуться  с
места.  Она  растерянно  взглянула  на  него.  Оба  вдруг  почувствовали
неловкость - возможно, из-за того, что стояли так близко друг к другу.
   Он посмотрел ей  в  глаза.  Она  ответила  ему  прямым  взглядом.  Он
улыбнулся, сдержанно и немного грустно, поднял руку  и  погладил  ее  по
щеке.
   - Думаете, это поможет? - Нет.
   - Я тоже так считаю. Горе таким способом не излечишь.
   Она вскинула на него глаза.
   - Почему вы решили, что у меня горе?
   Он снова улыбнулся и медленно опустил руку.
   - Видно. И это еще одна причина, из-за которой  вы  не  справились  с
сегодняшней сценой.
   Возразить было нечего.
   - Неужели это так сильно бросается в глаза? - печально спросила она.
   - Иногда, - ответил он. - И если бы вы перестали  это  скрывать,  вам
стало бы гораздо легче. Можете проверить завтра  на  съемках.  Спокойной
ночи.
 
*** 
 
   Вернувшись к себе, она закрыла дверь и обессиленно привалилась к  ней
спиной. Ей было стыдно, что она не сумела совладать с собой и  Грег  так
быстро все понял. Она не знала, почему ее вдруг  потянуло  к  нему.  Это
была не страсть, ей хотелось только, чтобы он прикоснулся к ней,  обнял,
прижал к себе.
   Ей пришло в голову, что тело тоже может соскучиться по ласке, так же,
как и душа.  Она  нервно  прошлась  по  комнате.  Вот  уже  восемнадцать
месяцев, как между ней и Льюисом ничего не было. Восемнадцать месяцев он
вел себя с ней как с посторонней. Днем он открыто избегал ее и  старался
даже не смотреть в ее сторону, а на ночь уходил к себе в спальню.  Время
от времени она ловила на себе его взгляд, полный  вожделения  и  страха.
Он, видимо, еще любил ее, но не хотел возобновлять отношений, боясь, что
это принесет ему только новые унижения. Она попробовала вспомнить, когда
это началось, и вздрогнула, поняв,  что  их  размолвка  тянется  гораздо
дольше, чем ей казалось, - не восемнадцать месяцев, а почти два года.
   Ей было неприятно заниматься сейчас подсчетами, снова - в который раз
- вспоминать тягостные подробности совместной жизни с Льюисом, но  факты
говорили сами за себя: их разлад начался два  года  назад,  сразу  после
Каннского фестиваля.
   Это открытие напугало ее. В глубине души  она  продолжала  надеяться,
что их отношения рано или поздно наладятся, что в следующий  приезд  она
обязательно с ним помирится. Она привыкла считать, что  в  их  размолвке
виновата главным образом она. Он так долго твердил ей о холодности,  что
она в конце концов и сама в нее поверила.
   "Ты думаешь о другом, - говорил он. - Я вижу, ты думаешь  о  другом".
Она молчала, понимая, что он прав.
   Да, она думала о другом. И тогда,  с  Льюисом,  и  сейчас  с  Грегори
Герцем. Герц волновал ее, заставил ее  сердце  биться  быстрей,  но  она
понимала, что это всего лишь минутный порыв. Он просто случайно оказался
рядом, когда ей было особенно одиноко.  На  самом  же  деле  она  думала
только об Эдуарде. Поняв это, она перестала сопротивляться  и  позволила
мыслям о нем захватить ее целиком. Она знала, что  это  не  принесет  ей
радости, но не могла ничего с собой поделать.
   Она с тоской посмотрела на телефон. Она уже не раз прибегала к  этому
надежному и испытанному средству. В  такие  минуты,  как  сейчас,  когда
одиночество становилось невыносимым, телефон помогал ей хотя бы на время
обрести спокойствие. Но сегодня она не могла  воспользоваться  даже  им:
несколько дней назад она уже звонила Эдуарду с этого  номера,  и  ей  не
хотелось надоедать ему слишком часто.
   "Нет, - подумала она, - не сегодня", - и отвернулась  от  телефона  с
решительностью, которая не принесла ей никакого удовольствия.
 
*** 
 
   - Ну вот и все, я уезжаю. Один парень согласился подбросить  меня  до
аэропорта.
   Стефани взлетела по ступенькам фургона и рывком распахнула дверь,  за
которой дрожал сухой, раскаленный воздух. На ней была очень  короткая  и
очень узкая юбка, блузка с необъятным вырезом (и то, и  другое  надетое,
судя по всему, прямо на голое тело) и туфли на высоченных каблуках. Элен
не  могла  понять,  зачем  она  так  одевается,  если  ей  действительно
неприятно внимание мужчин.
   Она с досадой посмотрела на девушку. Время для визита было выбрано не
слишком удачно: через несколько минут должны  были  начаться  съемки,  и
Элен боялась, что ей опять не удастся настроиться.
   - Я сейчас уйду... Я только хотела поблагодарить вас. Вы были ко  мне
так добры. Я этого  никогда  не  забуду.  Вот,  возьмите.  Это  вам,  на
память...
   Она быстро протянула Элен  маленький  белый  сверток.  Элен  неохотно
взяла его и развернула. Внутри лежал флакон духов "Радость".
   - О... - Элен растерянно смотрела на  духи,  не  зная,  что  сказать.
Затем, испугавшись, что Стефани может обидеться, с улыбкой проговорила:
   - Какая прелесть! Спасибо, Стефани. Чудесный подарок. Моя мать  очень
любила эти духи.
   - Я купила их в самолете,  -  торопливо  проговорила  Стефани  с  тем
особым выражением,  которое  Элен  часто  у  нее  замечала.  "Купила?  -
подумала она. -  Или  получила  в  подарок  от  любовника?"  Но  тут  же
упрекнула себя за черствость - ведь Стефани искренне хотела  сделать  ей
приятное.
   - Вы так редко пользуетесь  духами...  -  В  голосе  Стефани  звучало
что-то похожее на упрек.
   Элен встала.
   - Теперь постараюсь пользоваться ими чаще. Спасибо,  Стефани.  -  Она
протянула девушке руку. - Надеюсь, в новом фильме тебе  повезет  больше,
чем в этом.
   Стефани крепко сжала ее руку, а потом наклонилась и запечатлела на ее
щеке липкий поцелуй.
   - Я хотела попросить у  вас  одну  вещь...  -  пробормотала  она,  не
выпуская руку Элен из своих. -  Но  мне  так  неловко...  Вы,  наверное,
рассердитесь. - Она запнулась и робко посмотрела на Элен своими голубыми
кукольными глазами. - Вы не могли бы дать мне номер  своего  телефона  в
Лос-Анджелесе? Я не  буду  вам  надоедать,  честное  слово.  Мне  просто
хочется хоть изредка слышать ваш голос...
   Элен растерялась. Ее лос-анджелесский телефон не значился ни в  одном
справочнике, был известен только самым близким друзьям. На минуту у  нее
мелькнула мысль дать Стефани телефон ее агента, но потом она решила, что
это будет слишком жестоко.
   - Хорошо, Стефани, - сказала  она.  -  Подожди,  сейчас  я  тебе  его
напишу.
   Она нашла листок бумаги и  быстро  нацарапала  на  нём  номер  своего
телефона. Стефани аккуратно сложила листок и спрятала  его  в  бумажник.
Элен со страхом увидела, что глаза ее наполнились слезами.
   - Спасибо, большое спасибо... Я никогда не забуду того,  что  вы  для
меня сделали.
   Она сдавленно всхлипнула и еще раз  сжала  руку  Элен.  Потом  быстро
повернулась и выскочила из фургона.
   - До свидания, - донесся издалека ее голос.
   Элен вздохнула. Стефани выбила ее из колеи,  теперь  ей  снова  нужно
было сосредоточиться, чтобы вернуть Марию и не дать ей исчезнуть.
   Все было так же, как раньше. Выстрел, падение,  брызги  крови.  Но  в
самый последний момент Мария вернулась, и сцена прошла как  надо.  После
первого дубля Герц прервал съемку.
   - Вот видите, я же говорил, что получится, -  произнес  он  и  быстро
отошел прочь.
 
*** 
 
   Льюис сидел в баре "Поло-клуба" и беседовал со  своим  приятелем.  Он
уже в третий раз переписывал "Бесконечный миг" и чувствовал, что  работа
зашла в тупик. Его приятель, довольно известный сценарист, поднаторевший
в вопросах конъюнктуры, любезно согласился помочь ему советом. Сейчас он
терпеливо ждал, пока Льюис во второй раз перескажет ему  сюжет  -  после
первого раза проблема осталась непроясненной.
   -  Послушай,  Льюис,  -  наконец  проговорил  сценарист,  прихлебывая
мартини, - один умный человек как-то сказал, что на  свете  есть  только
два стоящих сюжета: любовь и деньги. Все  остальное  можно  не  брать  в
расчет.
   Льюис  ошарашенно  посмотрел  на  него.  Сценарист  достал  сигару  и
глубокомысленно выпустил вверх колечко дыма.
   - Кто же это сказал? - произнес он, мучительно нахмурив лоб. - Похоже
на Бальзака. Хотя, с другой стороны, это вполне мог быть и Грэм Грин.
   Наступило молчание.
   - Всего два сюжета? - осмелился подать голос Льюис.
   - Представь себе.
   - Надо же...
   - Вот так. Поэтому мой тебе совет,  Льюис:  брось  трепыхаться,  живи
проще. Знаешь, что такое хороший сценарий? Крепко  закрученная  любовная
история плюс необычный антураж. Ну, с любовью тебе, надеюсь,  все  более
или  менее  ясно.  Остается   подобрать   антураж.   Пусть   это   будет
железнодорожная  станция,  послевоенная  Вена,  южные  штаты  в   период
Гражданской войны - все, что угодно, лишь  бы  было  оригинально.  Ну  а
дальше совсем просто: смотришь,  на  кого  из  актеров  публика  идет  с
большей охотой, и назначаешь  их  на  главные  роли.  После  этого  тебе
остается только сидеть дома и подсчитывать барыши. Вот и все. И не  надо
рвать жилы, это никогда не окупается. Побереги вдохновение для налоговых
деклараций.
   Возвращаясь домой, Льюис прилежно обдумывал совет сценариста. Красный
"Порш" стремительно летел вперед, из динамика несся громкий  голос  Боба
Дилана. "Любовь, - с раздражением думал Льюис. - Любовь и  деньги.  Нет,
не может быть, чтобы все было так просто. Наверное, этот прохвост  забыл
сказать мне самое главное".
   Подъезжая к вилле, Льюис, как всегда, почувствовал в душе  неприятный
холодок. Он невзлюбил это место с самого начала. Прежняя хозяйка, Ингрид
Нильсон,  панически  боялась  воров  и   до   отказа   нашпиговала   дом
сигнализацией. Эта  мания  перешла  к  Льюису  вместе  с  остальными  ее
владениями. Когда они переехали, вилла по количеству  замков  и  запоров
могла  поспорить  с  хорошим  банковским  сейфом,  а  сад  был   обнесен
высоченной стеной, затянутой поверху колючей проволокой. Льюис добавил к
этому множество дорогих новомодных изобретений. На воротах теперь  стоял
электронный замок, отпирающийся из дома или из хозяйских машин. Сад  был
сплошь опутан проводами и просматривался  весь  до  последнего  кустика.
Правда, толку от этой системы было мало: птицы и мелкие  зверюшки  то  и
дело выводили ее из строя. Остановившись перед высокими воротами,  Льюис
впервые подумал о том, чего он, собственно, хотел этим  добиться:  чтобы
никто не забрался к нему в дом или чтобы никто не выбрался?
   Он досадливо поморщился, удивляясь, что  такая  нелепая  мысль  могла
прийти ему в голову, и в этот момент увидел перед воротами человека. Это
был высокий, крупный, рыжеволосый мужчина в дешевом  костюме,  в  шляпе,
лихо сдвинутой на затылок, и старых стоптанных башмаках. Он стоял  возле
стены и смотрел вверх. В руке у него была туристская карта Лос-Анджелеса
с отмеченными на ней крестиками виллами кинозвезд.
   Дожидаясь,  пока  распахнутся  ворота,  Льюис  жал  на  сцепление   и
разглядывал незнакомца. Заметив торчащее  у  него  из  кармана  горлышко
бутылки, он со злостью подумал: "Пьянь паршивая". Потом надавил на газ и
промчался  мимо,   подняв   густое   облако   пыли.   За   воротами   он
приостановился, еще раз взглянул на незнакомца и с ревом покатил к дому.
   Настроение у него было отвратительное. Он даже обрадовался  появлению
бродяги - теперь у него был повод сорвать на ком-то зло. Не успев  войти
в дом, он принялся расспрашивать Касси, не видела ли она перед  воротами
незнакомого мужчину.
   Касси  невозмутимо  посмотрела  на  него.  Она  всегда  недолюбливала
Льюиса, и тот отвечал ей тем же. Оба старались скрывать свою  неприязнь,
но им это плохо удавалось.
   - Высокого, рыжеволосого, в шляпе? - Да.
   - Видела несколько раз. Обыкновенный бродяга. Пусть  себе  стоит.  Он
никому не причиняет вреда.
   - Если он появится снова, немедленно  позвоните  в  полицию.  Что  за
ерунда, всякая шваль болтается перед домом, а они и в ус не дуют.  Пусть
уберут его отсюда.  Это  их  обязанность,  черт  возьми!  Кто-то  должен
побеспокоиться о вас, Мадлен и Кэт, когда вы остаетесь здесь одни.
   Не успев договорить, он уже пожалел о своих словах.
   - Ну что вы, мистер Синклер, мы не одни, с  нами  Дженнер.  В  случае
чего он за нас заступится. Да  и  Хикс  почти  не  отлучается  из  своей
сторожки.
   Льюис  знал,  что  она  права.  Дворецкий  Дженнер   и   шофер   Хикс
действительно всегда были дома. Отсутствовал, как  правило,  именно  он,
Льюис, и Касси недвусмысленно дала ему это понять.
   Он отвернулся.
   - Элен не звонила? - спросил он, чтобы переменить тему.
   - Звонила, мистер Синклер. В семь, как обычно.
   - Кэт уже спит? Касси заколебалась.
   - Думаю, что еще нет, - проговорила  она,  взглянув  на  часы.  -  Ее
уложили совсем недавно.
   - Ну хорошо, я не буду  подниматься,  а  то  она  опять  разгуляется.
Завтра я ее все равно увижу. Да, и вот  еше  что,  Касси,  ужин  мне  не
готовьте, вечером я должен буду уйти.
   Он сам удивился тому, что сказал. Минуту назад он еще  не  знал,  где
проведет вечер. Касси кивнула и вышла.
   Льюис отправился в гостиную. Все здесь живо напоминало  ему  о  Элен.
Это была ее комната, как, впрочем, и все остальные комнаты  дома.  Льюис
никогда не чувствовал себя в нем уютно. Он  только  купил  его,  а  всем
остальным  -  планировкой,  расстановкой  мебели,  подборкой  деталей  -
занималась Элен. Результат получился великолепный. Льюис не мог этого не
видеть. Но дом тем не менее как был, так и остался для него чужим.
   Он нервно прошелся по комнате, не зная, чем себя занять.  Взгляд  его
скользнул по индийским ширмам и китайским вазам  -  запоздалому  подарку
его  родителей.  Они  долго  не  могли  простить  сыну  скоропалительной
женитьбы и, только встретившись с Элен и оценив по достоинству ее  ум  и
обаяние, смирились с их  браком.  Льюис  с  грустью  вспомнил  крохотную
лондонскую квартирку с красными шторами, старой мебелью и уютным большим
камином. Они были счастливы там, теперь он это отчетливо понимал.
   Он плеснул в стакан виски, добавил немного льда и,  подойдя  к  окну,
выглянул в сад. До вечера было еще  далеко,  он  вполне  мог  бы  успеть
поработать. Или позвонить Элен... Хотя особого смысла в  этом  не  было:
съемки "Беглецов" закончились,  и  Элен  со  дня  на  день  должна  была
вернуться  домой.  Нет,  звонить,  конечно,  не  стоит,  лучше  пойти  к
кому-нибудь в гости. Друзей у него, слава  богу,  хватало,  правда,  без
Элен его приглашали гораздо реже, и, если он  придет  один,  неизвестно,
как отнесутся к этому его знакомые...
   Было еще одно дело, которым он мог бы заняться, но он старался о  нем
не думать. Это было трудно, мысли сами  собой  сворачивали  к  запретной
теме. Он снова отхлебнул виски, и желание совершить задуманное сделалось
сильней. "Я только посмотрю, - убеждал  он  себя,  -  посмотрю  и  сразу
уйду".
   "В конце концов я не совершаю ничего дурного, -  думал  он,  медленно
выходя из гостиной, - я только проверю свои подозрения". Виски почему-то
не подействовало, и он подлил себе  еще.  Пройдя  через  библиотеку,  он
поколебался и открыл дверь в кабинет Элен.
   Обстановка здесь была гораздо скромней,  чем  в  остальных  комнатах:
письменный стол, несколько книжных полок и секретер - все очень  простое
и удобное. Льюис прислонился к секретеру и огляделся. Лоб  его  покрылся
испариной, он с трудом переводил дух.  Взгляд  его  упал  на  письменный
стол. В свое время он самым тщательным образом обшарил его, но обнаружил
только ручки, карандаши, записные книжки со  столбцами  цифр  (очевидно,
какие-то денежные расчеты), фотографии и старые квитанции.
   Он посмотрел на секретер. Ящики были заперты, но его это не  смущало:
в кармане его пиджака лежал дубликат, заранее снятый с ключа Элен.
   Он еще раз взглянул на секретер и неуверенно  сунул  руку  в  карман.
Неужели она действительно держит  свои  любовные  письма  среди  деловых
бумаг? Невероятно! Хотя, с другой стороны,  на  нее  это  похоже.  Кроме
того, все места он осмотрел.
   Льюис не помнил, когда ему впервые пришла  в  голову  мысль  об  этих
письмах. Он знал только, что они существуют и что он  должен  их  найти.
Желание это делалось сильней с каждым днем, превращаясь  в  своего  рода
манию. Он пытался представить, кто и когда мог  их  написать.  Возможно,
это был ее прежний любовник, с которым она уже рассталась, а возможно, и
нынешний. Так  или  иначе,  но  он  обязан  был  найти  эти  письма.  Он
чувствовал, что если он увидит их своими глазами, все сразу  встанет  на
свои места.
   Он сделал еще один глоток, опустил стакан на стол  и  вытащил  ключи.
Руки у него дрожали, он испытывал какое-то странное,  волнующее  чувство
гордости, смешанной со стыдом. Он выдвинул  первый  ящик  и  методически
просмотрел хранящиеся в нем документы. Затем проделал  то  же  самое  со
вторым и третьим. Покончив с первой секцией, он принялся  за  следующую:
верхний ящик, средний, нижний...
   Ящиков было много, и, дойдя до конца, он едва не плакал от досады. Он
нагнулся и ощупал дно и стенки секретера - ничего, ни  малейшего  намека
на любовные письма. В секретере хранилось только то, что и  должно  было
храниться: копии контрактов, письма из киностудий, письма от агентов (их
у Элен было двое), страховые полисы, свидетельство о передаче  завещания
адвокату, копия самого завещания...
   Льюис вздрогнул. Он и не догадывался, что Элен  составила  завещание.
Ему стало мучительно стыдно. Он  принялся  торопливо  запихивать  бумаги
обратно, испытывая к себе какое-то брезгливое отвращение. Он  уже  хотел
поставить ящик на место, но вдруг остановился.  До  него  только  сейчас
дошло,  что  большая  часть  просмотренных  бумаг   представляла   собой
банковские сертификаты. Он снова вытащил их  и  принялся  перелистывать.
Потом постоял в раздумье и медленно перелистал еще раз.
   Он, конечно, знал, что Элен хорошо платили за съемки и  что  к  этому
времени ее капитал должен был составить довольно большую сумму, но ему и
в голову не приходило, что речь идет о таком  богатстве.  Он  растерянно
смотрел на кипу банковских сертификатов.
   Ему вспомнилось, как в 1960 году, когда они только что  вернулись  из
Англии, Элен попросила  познакомить  ее  с  каким-нибудь  маклером.  Она
получила тридцать тысяч долларов за "Ночную игру" и хотела вложить их  в
ценные бумаги, но не знала, с чего начать. "Я совершенно не разбираюсь в
бизнесе. Мне  нужен  человек,  который  дал  бы  мне  несколько  хороших
советов". Льюис был тронут ее беспомощностью. Она показалась  ему  такой
простодушной, такой по-детски наивной.
   "Дорогая, купи себе лучше платье, - сказал он.  -  Ценные  бумаги  от
тебя никуда не уйдут".
   Но она продолжала настаивать, и Льюису не хватило мужества  объяснить
ей, что с тридцатью тысячами на  Уолл-стрит  просто  нечего  делать.  Он
поддался на уговоры и устроил ей встречу со старинным  приятелем  своего
отца, банкиром Джеймсом Гулдом, третьим из династии  знаменитых  Гулдов.
Провожая ее до двери, он сказал: "Детка, хочу предупредить, Джеймс  Гулд
очень занятой человек. Не обижайся, если он сможет уделить  тебе  только
десять минут". - "Хорошо, Льюис", -  ответила  она  серьезным  и  важным
тоном, показавшимся ему забавным. Льюис  решил  дождаться  ее  и  узнать
результат. Она вернулась через два часа. Большую часть этого времени она
провела в беседе с Гулдом.
   Льюис был взбешен. Одно время он даже ревновал ее к Гулду,  но  потом
это само собой прошло. Новые события заставили его забыть и о Гулде, и о
финансовых делах. Он догадывался, что они продолжают встречаться, и  его
это слегка обижало: он предпочел  бы,  чтобы  Элен  консультировалась  у
него, а не у Гулда и у других маклеров. Но сказать ей о своей  обиде  он
не мог, а затем этот вопрос и вовсе перестал его интересовать.
   Сейчас, глядя на разложенные перед ним бумаги, он понял, каким он был
простаком. С помощью Гулда Элен сумела за короткий срок сколотить  такой
капитал, какой ему и не снился. Он перебирал отчеты об удачных  валютных
операциях, о биржевых сделках, о покупке и  перепродаже  недвижимости  и
чувствовал, как в нем нарастают гнев и обида.
   Открытие, которое он сделал, потрясло его до глубины  души.  Пожалуй,
он расстроился бы меньше, если бы нашел ее любовные письма. Ему казалось
чудовищным, что Элен утаила от него  такую  важную  часть  своей  жизни.
Оказывается, она даже вела дела с этой продувной  бестией,  Нервалем,  с
которым они встречались как-то в Канне. Судя  по  документам,  он  помог
Элен приобрести участок земли во Франции. А теперь она писала Гулду, что
хочет продать его и купить другой участок, в Алабаме.
   Льюис со злостью кинул бумаги обратно в ящик. Потом поставил ящик  на
место, закрыл секретер и залпом допил виски. Он чувствовал,  как  в  нем
волной поднимается ненависть к Элен. Он снова вспомнил Лондон и то,  как
терпеливо  объяснял  ей  финансовые  термины,  а  она  слушала   его   с
внимательной и сосредоточенной улыбкой.
   Если бы он знал тогда, зачем ей это надо!  На  протяжении  нескольких
лет  она  упорно  и  целеустремленно  делала  деньги,   ни   словом   не
обмолвившись ему о своих успехах. А он  даже  не  догадывался,  чем  она
занимается. Господи, какие же еще тайны она от него скрывает! "О,  Элен,
Элен, Элен!" - повторял он как заклинание. Он огляделся, словно надеясь,
что эта комната поможет ему найти разгадку.
   Неожиданно раздался звонок. Льюис вздрогнул. Он не сразу  понял,  что
звонит телефон, стоящий на столе у Элен, телефон, который не значился ни
в одном справочнике. Некоторое время он  тупо  смотрел  на  него,  потом
подбежал и схватил трубку. Наконец-то он  услышит  голос  ее  любовника,
голос, который объяснит ему все.
   Он с ненавистью взглянул на телефон и резко проговорил:
   - Льюис Синклер слушает.
   На другом конце провода молчали. Льюис подобрался. "Если этот негодяй
бросит трубку,  -  подумал  он,  -  если  он  сейчас  бросит  трубку..."
Неожиданно из трубки донесся робкий, запинающийся женский голос:
   - Здравствуйте, мистер Синклер. Вы  меня  не  помните?  Я  -  Стефани
Сандрелли. Мы с вами встречались в Канне. Я снимаюсь в  одном  фильме  с
вашей  женой.  Она  попросила  меня  позвонить  вам,  когда  я  буду   в
Лос-Анджелесе, и узнать, все ли в порядке. - Женщина тихонько хихикнула.
-  По-моему,  она  просто  хотела  проверить,  сильно  ли  вы   по   ней
соскучились.
   Льюис нахмурился. Даже в своем теперешнем состоянии он  понимал,  что
Элен ни за  что  не  обратилась  бы  к  постороннему  человеку  с  такой
просьбой.
   - Простите, я не расслышал, как ваше имя?
   - Стефани. Стефани Сандрелли.
   В ту же минуту  он  ее  вспомнил.  Ну  да,  это  та  девица,  которая
прогуливалась в парке отеля "Кап д'Антиб". Перед  глазами  встала  копна
платиновых волос, пышный  бюст  и  узкое  белое  платье,  подчеркивающее
соблазнительные формы... Он колебался не больше секунды. "Два  года",  -
подумал  он  и  произнес  уверенным  и  небрежным  тоном,  каким  привык
разговаривать с девушками:
   -  Очень  рад,  что  вы  позвонили,  Стефани.  Нам  непременно  нужно
увидеться. Надеюсь, вы не откажетесь,  если  я  предложу  вам  поужинать
сегодня вместе?
   - Не откажусь, - прошелестел в трубке робкий голосок.
   Вот так это все и началось.
 
*** 
 
   Съемки "Беглецов" подошли  к  концу.  Элен  вернулась  в  Нью-Йорк  и
поселилась в отеле "Плаза Атене".
   Номер был тот же, что и  всегда,  -  уютный,  прохладный,  с  окнами,
выходящими на Центральный парк. Элен посмотрела на улицу. Город плавился
от зноя; листья на деревьях побурели и свернулись; лошади, запряженные в
старинный шарабан, потели и  переступали  ногами  в  ожидании  туристов.
Конец июля, жара почти как в Алабаме. Элен облокотилась  на  подоконник.
Где-то вдали завыла сирена.
   Она уже привыкла к гостиничным номерам  и  давно  перестала  обращать
внимание на интерьер. Иногда ей казалось, что она так и будет вести  эту
кочевую жизнь, что у нее вообще нет дома и даже вилла в Лос-Анджелесе  -
всего лишь очередное временное пристанище.
   Она равнодушно оглядела номер: тяжелые  парчовые  шторы,  живописными
складками  обрамлявшие  окна;  белые,   вышитые,   туго   накрахмаленные
простыни; сухой воздух,  наэлектризованный  до  такой  степени,  что  от
металлических  предметов  било  током;  картины,  развешанные  точно  на
одинаковом расстоянии друг от друга, - красивые, добротные  и  безликие,
не способные оскорбить ничей вкус.
   Она взяла чемодан  и  принялась  методически  распаковывать  вещи,  с
привычной аккуратностью раскладывая их в  шкафу.  Платье  от  Валентине,
туфли от Росетти, костюм от  Сен-Лорана  -  его  она  собиралась  надеть
завтра на встречу с Джеймсом Гулдом. "Значит, вы продали дом  в  Грассе?
Так, так... Ну что ж, это нужно обсудить. Предлагаю встретиться у меня в
офисе". Тон у Гулда  был  раздраженный,  и  Элен  поняла,  что  разговор
предстоит не из приятных.
   Она  вспомнила  их  первую  встречу  осенью  1960  года  и   невольно
улыбнулась.
   Они с Льюисом жили тогда в "Пьере". В тот день, когда она  собиралась
навестить Гулда, было очень жарко, почти  как  сейчас.  Провожая  ее  до
двери, Льюис сказал: "Дорогая, хочу тебя предупредить, Джеймс Гулд очень
занятой человек. Не обижайся, если он сможет уделить тебе только  десять
минут". Она улыбнулась и ничего ему не ответила. Она  знала,  зачем  она
идет к Гулду. Она готовилась к этой встрече  много  месяцев,  обдумывала
каждое слово, каждый вопрос, записывала все, что ей могло  понадобиться,
а некоторые места даже выучила наизусть. Встреча с  Гулдом  должна  была
стать  первым  шагом  на  пути  в  Алабаму,  и  она  не  намерена   была
ограничиваться десятью минутами. Но для того, чтобы беседа  прошла  так,
как она хотела, нужно было заранее  просчитать  все  варианты.  Чем  она
могла заинтересовать такого человека, как Джеймс  Гулд  III?  Что  могло
заставить его отложить свои дела и выслушать ее  -  не  из  милости,  не
из-за денег (тут ей как раз нечем было  похвастаться,  весь  ее  капитал
составлял немногим более тридцати тысяч долларов)  и  даже  не  ради  ее
мужа, а ради нее самой?
   В первую  минуту,  войдя  в  огромный,  отделанный  дубом  кабинет  и
оказавшись лицом к лицу со знаменитым банкиром, она слегка  растерялась.
Перед ней стоял высокий красивый мужчина чуть старше  пятидесяти  лет  с
лицом римского патриция. Раскованностью и врожденным благородством манер
он сразу напомнил ей Льюиса. В то же время в нем было что-то, безусловно
роднившее его с мистером Фоксвортом,  -  то  ли  ледяная  вежливость,  с
которой он обращался к Элен, то ли недоверие, сквозившее в его тоне. Все
это явно не предвещало ничего хорошего. Оставалось надеяться, что мистер
Гулд обладал хотя бы чувством юмора.  Впрочем,  пока  на  это  ничто  не
указывало.
   Задав ей несколько вежливых вопросов о Льюисе, Гулд быстро перешел  к
главной теме беседы. Тон у него был нетерпеливый. Всем  своим  видом  он
давал понять, что согласился на эту встречу только из одолжения.
   - Итак, что мы имеем? - произнес он,  небрежно  перелистывая  лежащие
перед ним бумаги. - Тридцать тысяч долларов... Хм, понятно... Ну что  ж,
миссис Синклер, давайте сразу обговорим ваши условия. Во что  вы  хотите
вложить эти деньги? Очевидно, в ценные бумаги? К сожалению, рассчитывать
на большую прибыль в этом случае не приходится, поэтому я  советовал  бы
вам...
   - Мистер Гулд, - перебила Элен.
   Она понимала, что идет на риск, но терять  ей  было  нечего.  Она  на
минуту опустила голову,  а  потом  быстро  взглянула  ему  в  лицо.  Она
представила,  что  стоит  перед  камерой,  и  сразу  почувствовала  себя
уверенней.   Ровным,   спокойным   голосом   она   произнесла    заранее
отрепетированную фразу:
   - Мне нужна не прибыль,  мистер  Гулд.  Мне  нужен  капитал,  большой
капитал. И я надеюсь, что вы поможете мне его сколотить.
   Гулд оторвался от лежащих перед ним бумаг и  удивленно  посмотрел  на
нее.
   - Для начала я хотела бы, - продолжала Элен, холодно и сдержанно, как
истинная англичанка, - удвоить имеющуюся  у  меня  сумму,  а  полученный
доход снова пустить в оборот.
   -  Мне  кажется,  вы  ошиблись  адресом,  миссис  Синклер.  Здесь  не
Лас-Вегас, здесь Уолл-стрит, - проговорил Гулд.
   - Знаю. Если бы я была уверена, что в Лас-Вегасе мне повезет  больше,
я поехала бы в Лас-Вегас. Но я в этом не уверена.  Кроме  того,  у  вас,
насколько я понимаю, ставки гораздо выше.
   Наступила тишина. Затем Гулд неожиданно улыбнулся. Подняв голову,  он
с интересом посмотрел на Элен - впервые с тех пор, как она вошла к  нему
в кабинет. Потом взял листок, на котором были записаны  какие-то  цифры,
аккуратно разорвал его на мелкие кусочки и бросил в корзину.
   - Ну что ж, - проговорил он, - тогда начнем все сначала.
   "Значит, у него все-таки есть чувство юмора, -  подумала  Элен,  -  в
таком случае мы поймем друг друга". Она оказалась права. С этой  беседы,
занявшей не десять минут, как предсказывал Льюис, а целых полтора  часа,
началось их долгое и плодотворное сотрудничество, переросшее со временем
в настоящую дружбу.
   - Итак, вы поняли, в чем будут заключаться наши дальнейшие  действия?
- спросил Гулд перед тем, как она собралась уходить. - Я хочу, чтобы  вы
сразу уяснили себе всю сложность предстоящей операции. - Он помолчал.  -
Чем выше ставки, тем больше риск. Если все пойдет по  плану,  у  вас  на
руках очень скоро окажется довольно большая сумма,  которая  вырастет  в
несколько раз, если вы снова пустите ее в  оборот.  Это  самый  короткий
путь к богатству. Он был бы хорош всем, если бы  не  был  так  похож  на
рулетку. К  сожалению,  гарантировать  здесь  ничего  нельзя.  Если  вам
повезет, вы разбогатеете в одночасье, если нет - потеряете все. Ну  что,
вы готовы рискнуть? - Да.
   - Зачем вам это нужно? - с любопытством спросил он.
   - Я обязана отвечать?
   Она спокойно посмотрела на него, и он вынужден  был  первым  опустить
глаза.
   - Нет, разумеется, не обязаны, - слегка озадаченно ответил он.
   Ей повезло, первая попытка прошла удачно, она получила прибыль и  тут
же вложила ее в дело. Эту операцию она повторила несколько раз.  Капитал
ее быстро рос: один миллион, два миллиона... Она  наконец  почувствовала
себя уверенно. Теперь у нее  было  достаточно  денег,  чтобы  помериться
силами с Недом Калвертом. Впрочем, ей все чаще  казалось,  что  дело  не
только в нем.  Деньги  помогали  ей  избавиться  от  страшного  призрака
нищеты, неотступно маячившего  перед  ней  с  самого  детства,  помогали
поверить, что ни ей, ни тем более Кэт этот призрак больше не грозит.
   Она повесила костюм на обтянутые  шелком  плечики  и  плотно  закрыла
дверцу  шкафа,  как  будто   стараясь   побыстрей   отрезать   от   себя
воспоминания, снова нахлынувшие на нее,  -  воспоминания  о  детстве,  о
нищете и о матери, аккуратно вешающей в  шкаф  свои  жалкие,  много  раз
перешитые и старательно отутюженные платья, доставшиеся по наследству от
миссис Калверт.
   Элен вздохнула. Теперь, когда она наконец сделалась богатой, она  все
чаще чувствовала себя лишенной чего-то главного, без чего  нельзя  жить.
Она знала, что чувство это кроется в ней самой, и с горечью  осознавала,
что избавиться от него она уже не в  силах.  Да,  она  была  богата,  но
богатство не принесло ей обещанного  счастья.  Она  вспомнила  крошечную
комнатку, которую она снимала в Париже, и то, как,  запихнув  в  чемодан
свои скромные пожитки, она стремглав сбегала по лестнице  и  неслась  на
набережную Сены. Тогда у нее не было ничего -  ни  дома,  ни  денег,  ни
славы, но она чувствовала себя богатой, весь мир принадлежал ей.
   "Я была счастлива тогда", - подумала она и  нахмурилась,  досадуя  на
себя за то, что снова поддалась воспоминаниям.
   Отойдя от шкафа, она принялась  машинально  распаковывать  оставшиеся
вещи.  Шелковые  чулки;  белье,  отделанное   брюссельскими   кружевами;
прелестный миниатюрный будильник, украшенный эмалью,  с  циферблатом  из
розового кварца. Она взяла его в руки и, подержав,  положила  на  столик
возле кровати. Ей  вспомнился  будильник  ее  матери,  который  стоял  в
трейлере на холодильнике, - будильник с красными наклейками возле  цифр.
В детстве она подолгу следила  за  его  стрелками,  думая  о  том,  куда
убегает время.
   Она перешла в ванную  и  начала  выкладывать  косметику  и  туалетные
принадлежности. На глаза  ей  попалась  нераспечатанная  коробка  духов,
подаренных Стефани. Она  раздраженно  повертела  ее  в  руках  и  убрала
подальше. Затем достала зубную пасту, шампунь, кусок  французского  мыла
и,   наконец,   розовый   пакетик   с   противозачаточными   таблетками,
прописанными ей несколько лет назад мистером Фоксвортом. С тех  пор  она
прилежно принимала их, не пропуская ни  одного  дня.  Она  с  ненавистью
посмотрела на коробку и вдруг, быстро сняв крышку, принялась вытряхивать
из  пластиковой  трубочки  маленькие  белые  шарики.  Через  минуту  вся
месячная  доза  лежала  в  раковине  -  понедельник,   вторник,   среда,
четверг...  -  горка  дорогих,  эффективных  и  совершенно  ненужных  ей
таблеток.
   Она открыла кран и достала сценарий, который вручил ей Грег Герц. Она
уже читала его один  раз,  но  обещала  Герцу  перечитать  снова,  когда
закончатся съемки "Беглецов". Сегодня было самое подходящее время:  Грег
тоже прилетел в Нью-Йорк, и завтра, после беседы с Гулдом, они могли  бы
встретиться и поговорить о сценарии. Ну а потом, покончив с делами,  она
со спокойной душой улетела бы в Лос-Анджелес, к Кэт.
   Она ожидала, что мысль о Кэт ободрит ее. Так было всегда:  стоило  ей
подумать о дочери,  и  сердце  сразу  наполнялось  радостным  волнением.
Однако теперь этого почему-то не  произошло.  Она  раскрыла  сценарий  и
начала читать, но через несколько минут отложила его  в  сторону.  Буквы
прыгали у нее перед глазами, упорно не желая складываться в  слова.  Она
посмотрела на будильник. Стрелки приближались к семи.  Это  было  время,
когда она обычно звонила Кэт. Она подошла к  телефону,  сняла  трубку  и
вдруг, поддавшись соблазну, заказала международный разговор.
   Сердце ее отчаянно билось, как всегда, когда она называла этот номер.
Сколько раз она уже звонила по нему из  разных  отелей  -  в  Европе,  в
Америке? В общей сложности, наверное, не меньше пятнадцати. Не так уж  и
много, если учесть, что это тянулось уже пять лет. Да, всего  пятнадцать
раз, а кажется, что их было не меньше сотни... Первый раз это  произошло
в Лондоне, в доме Энн Нил. Она сидела  тогда  перед  камином  в  красной
комнате, ожидая Льюиса, который ушел на вечеринку на Беркли-сквер...
   Губы у нее пересохли от волнения, ладони стали влажными, она с трудом
сдерживала дрожь. Дождавшись ответа телефонистки, она передала  ей  свою
обычную просьбу: если к телефону никто не подойдет, прервать связь после
трех гудков. Телефонистка равнодушно повторила. Просьба Элен не  вызвала
у нее никакого удивления, она, по-видимому, давно привыкла к странностям
клиентов.
   - Соединяю...
   - Подождите, - Элен нервно глотнула. - Я передумала. Не нужно  ничего
делать, я сама положу трубку.
   - Хорошо, -  телефонистка  устало  вздохнула.  Элен  замерла,  крепко
прижав трубку к щеке. Он не ответит.  Его  не  будет  дома.  К  телефону
подойдет Джордж или кто-нибудь из слуг. Она  попыталась  вспомнить,  что
сейчас в Париже - день, утро, вечер? - но  не  смогла  сообразить,  куда
нужно отсчитывать  время  -  вперед  или  назад.  В  голове  у  нее  все
перепуталось, она не могла понять, какой срок отделяет их друг от  друга
- пять минут, пять часов или пять лет?
   В трубке слышался неясный гул, треск и тихие  щелчки.  Затем  донесся
гудок. Один, второй, третий... Она хотела нажать на рычаг, но рука  была
словно неживая. После пятого гудка в трубке послышался голос:
   - Алло?
   Это был голос Эдуарда. Она вздрогнула как от удара.  Сердце  пронзила
острая, мучительная боль. Затем наступила пауза,  тянувшаяся  бесконечно
долго. Наконец он заговорил  снова.  Голос  его  звучал  взволнованно  и
резко.
   - Элен! - произнес он.
   Она быстро положила трубку на рычаг.
 
*** 
 
   Совещание  подходило   к   концу.   Гулд,   исполнявший   обязанности
председателя, был совершенно  недоволен  его  результатом.  Он  еще  раз
просмотрел лежавшие перед ним бумаги и поднял глаза на  собравшихся.  Их
было пятеро: четверо мужчин и одна женщина. И эта  женщина,  которую  он
знал уже четыре года и которую уважал за ум и деловую хватку, готовилась
совершить сейчас первую серьезную ошибку. На это ей указали и сам  Гулд,
и остальные присутствующие:  юрист,  два  биржевых  маклера  и  директор
крупного банка - солидные деловые люди,  чье  время  и  советы  ценились
чрезвычайно дорого.  Элен  Харт  выслушала  их  с  вежливой,  ничего  не
выражающей улыбкой и осталась совершенно равнодушной.
   Гулд кинул на нее взгляд через  стол.  Сейчас  она  сидела,  спокойно
откинувшись на стуле, и с той  же  терпеливой  улыбкой  слушала  юриста,
скучным  тоном  втолковывающего  ей   свои   доводы,   словно   учитель,
объясняющий нерадивому ученику основные  правила  арифметики.  До  этого
совещания юрист никогда не встречался  с  Элен,  и  ему,  конечно,  было
невдомек, что за ее вежливостью  таятся  железная  воля  и  несокрушимое
упрямство. Гулд, который хорошо знал цену ее улыбки, хмуро  наблюдал  за
своим неискушенным коллегой.
   На руке Элен - не на левой, как  полагается,  а  на  правой  -  сияло
обручальное кольцо с огромным  бриллиантом,  которое  Льюис  подарил  ей
вскоре после свадьбы. В свое время это кольцо наделало много  шума  и  в
Бостоне, и в Нью-Йорке. С самого начала совещания юрист буквально поедал
его глазами. Рассуждая  о  преимуществах  машинной  сборки  хлопка,  он,
казалось, одновременно  прикидывал,  на  сколько  может  потянуть  такой
камешек.
   Предложение, которое выдвигала Элен, на первый взгляд не содержало  в
себе ничего необычного. Она хотела  продать  часть  своей  недвижимости,
включая поместье на юге Франции, купленное ею  в  1963  году,  а  доход,
обещавший быть достаточно большим, вложить в земельный участок,  который
она недавно присмотрела. Все это было вполне разумно. Гулд  сам  не  раз
советовал ей купить участок где-нибудь в Англии, где цены  на  землю  до
сих пор оставались сравнительно  невысокими,  а  спрос  на  недвижимость
обещал возрасти в самое ближайшее время. Да и в Нью-Йорке можно было при
желании подыскать что-нибудь интересное. Гулд  знал,  например,  о  двух
старых кварталах  в  районе  Вест-Сайда,  которые  муниципальные  власти
планировали отстроить заново. Несколько месяцев назад они  с  Элен  даже
обсуждали  возможность  покупки  одного  из  этих  кварталов.  Пользуясь
подставными фирмами, можно было легко купить его  по  частям,  а  затем,
когда весь участок перешел бы в ее руки, продать его с большой  выгодой.
Сейчас он снова напомнил ей об этом проекте, подробно  остановившись  на
преимуществах такого типа капиталовложений. Элен молча кивнула  и  снова
вернулась к вопросу об Алабаме.
   Вопрос этот заключался в следующем: она хотела под  прикрытием  фирмы
"Хартлэнд Девелопмент Инкорпорейтед" приобрести шестьсот акров хлопковых
полей, расположенных неподалеку от провинциального городка Оранджберга и
принадлежащих в данный момент некоему майору Эдварду Калверту. По мнению
Джеймса Гудда, эта идея была  абсолютно  неприемлемой.  Более  того,  он
считал ее просто безумной.
   Убедившись,  что  Элен  настроена  серьезно,  он  постарался  навести
справки об интересующем ее участке. Отчет, обошедшийся ему в кругленькую
сумму, лежал сейчас перед  ним  на  столе.  Судя  по  тому,  что  в  нем
говорилось, сделка не обещала для Элен никаких выгод.
   На протяжении последних двенадцати лет Калверт старательно  занимался
механизацией труда на своих плантациях. Большая часть  урожая  убиралась
уже не вручную, а с помощью комбайнов,  что  позволило  ему  значительно
сократить число наемных рабочих. Для закупки  необходимого  оборудования
ему приходилось брать ссуды в банке под залог своего поместья.  Если  бы
не постоянно меняющиеся цены на хлопок и  не  излишняя  самонадеянность,
присущая Калверту, он  в  конце  концов  обязательно  расплатился  бы  с
долгами.  Однако  при  наличии  указанных  факторов  сделать  это   было
чрезвычайно трудно.
   Примерно два года назад банки, в которые Калверт заложил свой участок
вместе с усадьбой, начали проявлять признаки беспокойства.  Проценты  на
взятые им ссуды росли не по дням, а  по  часам,  а  доход  от  плантации
уменьшался год от года. В 1963 году  после  сильной  засухи  и  болезни,
неожиданно поразившей хлопок,  Калверт  потерял  почти  весь  урожай.  В
настоящее  время  он  находился  на  грани  разорения  и   с   отчаянием
утопающего, хватающегося за соломинку, пытался  продать  хотя  бы  часть
своих угодий. Но любому здравомыслящему человеку было ясно, что,  урезая
плантацию,  Калверт  лишает  себя  последнего  шанса  на  спасение.   Он
надеялся, что отсрочка поможет  ему  одержать  временную  победу,  и  не
замечал, что проигрывает все сражение.
   Гулд почувствовал, что у него начинает болеть голова. Юрист продолжал
говорить, Гулд поднял руку и потер виски.  Он  не  понимал,  зачем  Элен
нужна эта бессмысленная сделка, если Калверт не сегодня-завтра все равно
разорится.  Мало  того,  что  она  покупала   совершенно   неприбыльные,
запущенные плантации, она еще  собиралась  заплатить  за  них  непомерно
высокую цену. Если бы речь шла не об Элен Харт, он  решил  бы,  что  это
просто каприз, нелепый каприз,  свойственный  большинству  женщин  (Гулд
только что развелся со второй женой, и женщины вызывали  у  него  глухое
раздражение). Однако к Элен Харт это не относилось: Гулд знал, что у нее
капризов не бывает. Он видел ее в разных ситуациях и убедился,  что  она
может быть решительной, расчетливой, если надо -  скрытной,  но  никогда
капризной. Тем нелепей казалось ее теперешнее поведение.
   Он хотел было прервать разговорившегося  юриста,  но  Элен  опередила
его. Поправив кольцо, она слегка наклонилась вперед и  заговорила  своим
низким, хрипловатым голосом  со  своеобразным  акцентом,  придающим  ему
особое очарование. Этот  голос  одновременно  притягивал  и  завораживал
слушателей. Гулд вдруг поймал  себя  на  мысли,  что  не  прочь  был  бы
послушать его в менее официальной обстановке.
   - Я вижу, что вы меня не поняли, - произнесла Элен. - Очень жаль,  но
я вынуждена повторить то, о чем я уже говорила.
   Болтливый юрист осекся на  полуслове.  Он  выразительно  поднял  руки
вверх, показывая, что сдается,  и  с  оскорбленным  видом  откинулся  на
стуле.
   - Я куплю эту землю только в том случае, если владелец  выполнит  мое
условие. - Она помолчала. - Все долговые расписки должны перейти к  моей
фирме. Что касается усадьбы и  плантации,  они  по-прежнему  остаются  в
закладе.
   Юрист, который не мог простить, что его  так  бесцеремонно  оборвали,
насмешливо фыркнул:
   - Представляю, как обрадуются банкиры! Они и мечтать не смели о таком
счастье. Они прекрасно понимают, что владения Калверта  не  принесут  им
никакого  дохода.  Думаете,  почему  они  так  торопятся  объявить   его
банкротом? Да потому, что боятся остаться ни с чем.  Эти  закладные  для
них - только лишняя морока, они готовы сбыть их за любую цену.
   - Тем лучше, - улыбнулась Элен, - значит, мое предложение не  вызовет
у них вопросов.
   Гулд подался вперед. Ему в голову пришла странная мысль.
   - Насколько я понимаю, - медленно, не спуская глаз с Элен, проговорил
он, - через год, а скорее даже через полгода, майор  Калверт  не  сможет
заплатить проценты по долгам. Как вы намерены поступить тогда?
   - Я лишу его права выкупить закладные.
   - А если он попросит отсрочку?
   - Я ему откажу. - Понимаю.
   За столом  воцарилась  тишина.  Директор  банка  глубоко  вздохнул  и
посмотрел в потолок. Юрист кашлянул.
   - И какой же  срок  вы  ему  даете?  Назовите  точную  дату.  -  Гулд
откинулся в кресле и постучал карандашом по столу.
   Элен нахмурилась. Дата... Какую же дату им назвать? Нельзя, чтобы все
кончилось слишком быстро. Калверт должен испить свою чашу до дна.  Пусть
это будет 15 июля. Да,  именно  так,  15  июля.  Эту  дату  он  запомнит
надолго.
   Но, не успев объявить о своем решении, она тут же передумала. 15 июля
наступит  еще  так  не  скоро!  Она  не  может  ждать  целый  год.  Нет,
откладывать больше нельзя. Она подняла голову и встретилась  взглядом  с
Гулдом.
   - Скажите ему, что я согласна ждать полгода, до конца января. Если он
станет протестовать, намекните, что этот  срок  можно  продлить,  но  не
давайте ему  никаких  гарантий.  Я  уверена,  что  он  рано  или  поздно
согласится на наши условия.
   - Еще бы, -  сухо  откликнулся  Гулд.  Он,  кажется,  начинал  что-то
понимать. - В его положении выбирать не  приходится.  Он  согласится  на
все, лишь бы сохранить свои  владения.  Ну  а  что  вы  намерены  делать
потом?
   - Ровно через полгода я объявлю его банкротом. Если, конечно, суд  не
сделает этого раньше. Насколько я понимаю, помощи ему ждать неоткуда?
   - Какая помощь? - Юрист, по-прежнему не видевший, куда  клонит  Элен,
раздраженно подпрыгнул на стуле. - Ни  один  здравомыслящий  человек  не
рискнет поручиться за него при таких условиях. Так что в этом смысле  вы
можете быть спокойны: через шесть, от силы  семь  месяцев  его  владения
благополучно перейдут в ваши руки.  Вы  станете  полновластной  хозяйкой
полуразвалившейся хибары и нескольких акров бросовой земли. Хотел  бы  я
знать, куда вы денете это "богатство"?
   Элен холодно посмотрела на него.
   - Это мое дело, - резко ответила она.
   Однако юрист попал в точку. Элен и  сама  не  знала,  как  она  будет
распоряжаться владениями Неда Калверта, она даже не была уверена,  нужны
ли они ей вообще. Вместо радости  и  торжества,  которые  она  надеялась
испытать, она чувствовала только  уныние  и  усталость.  Она  поднялась,
желая побыстрее закончить  беседу,  натянула  перчатки  и  вопросительно
посмотрела на Гулда.
   - Сколько времени потребуется, чтобы оформить разрешение на продажу и
акт о передаче имущества?
   - Думаю, что немного. Основную работу мы  уже  проделали.  Главное  -
дождаться официального подтверждения.
   - Прекрасно, -  небрежно  бросила  Элен.  -  Чем  быстрей  все  будет
сделано,  тем  лучше.  Благодарю  за  консультацию,  -   добавила   она,
повернувшись к сидящим за столом  мужчинам  и  одарив  их  ослепительной
улыбкой,  от  которой  вся  комната   словно   озарилась   светом.   Они
переглянулись и молча встали, ожидая, пока она  выйдет  за  дверь.  Гулд
двинулся следом, чтобы проводить ее.
   Они молча прошли через анфиладу служебных помещений. У лифта Гулд  не
выдержал и, повернувшись к ней, спросил:
   - Признайтесь, Элен, вы ведь  знакомы  с  этим  Недом  Калвертом?  Вы
нарочно затеяли эту сделку, чтобы его погубить?
   Она посмотрела на  него.  В  глазах  ее  мелькнул  какой-то  странный
огонек,  заставивший  его  насторожиться.  Помолчав  минуту,  она   тихо
проговорила:
   - Да, вы правы. Я его знаю.
   - Но зачем вам это нужно, Элен, объясните.
   - Зачем? - Она  подумала  немного,  а  потом  ответила  со  спокойной
улыбкой:
   - Затем, что из-за него я стала такой, какая я есть. - Она кинула  на
него быстрый взгляд. - Вы уже просили меня однажды объяснить, зачем  мне
это нужно. Помните, что я вам тогда ответила?
   - Да. - Гулд внимательно посмотрел на нее. - Вы дали мне понять,  что
я вмешиваюсь не в свое дело. Тогда я с вами согласился...
   - Я была бы вам очень признательна, если бы вы согласились и сейчас.
   Она шагнула вперед и положила руку ему на рукав.  Гулд  хотел  что-то
возразить, но выражение ее глаз остановило его. Он пожал плечами:
   - Соглашаюсь.
   - Спасибо.
   Она быстро повернулась и шагнула в распахнувшиеся двери лифта.  Затем
еще раз улыбнулась ему, и двери плавно захлопнулись.
   Гулд задумчиво двинулся обратно. Из конференц-зала доносился  громкий
голос юриста, который никак не мог прийти в себя после беседы с Элен.
   Гулд не вслушивался в его разглагольствования.  Подойдя  к  окну,  он
выглянул наружу. Внизу на противоположной стороне  улицы  стоял  большой
черный лимузин. Через несколько минут  из  подъезда  показалась  женская
фигура. Перейдя дорогу, женщина открыла дверцу  лимузина  и  уселась  на
заднее сиденье. Лимузин тронулся с места и быстро покатил по улице  Гулд
проводил его мрачным взглядом.
   Ему уже приходилось видеть, как люди  используют  деньги  в  качестве
орудия мести. Это был очень  эффективный  способ  -  вполне  законный  и
потому неизменно достигающий цели. Он сам  как-то  в  шутку  назвал  его
"идеальным  орудием  убийства".  Ему  всегда  были   интересны   мотивы,
заставлявшие людей пользоваться этим  средством.  Сегодня,  наблюдая  за
Элен Харт,  он  сделал  один  весьма  неприятный  вывод.  Он  понял  что
единственным мотивом, двигавшим ею, была ненависть.
   Тем   временем   юрист,   разгоряченный   собственным   красноречием,
договорился до того, что начал обвинять  Элен  не  только  в  отсутствии
здравого смысла, но и в неспособности думать вообще.
   - Да она просто сумасшедшая,  -  желчно  твердил  он,  -  можете  мне
поверить, она просто сумасшедшая.
   Гулд, которому надоело слушать этот вздор, резко обернулся к  нему  и
проговорил:
   -  Элен  Харт  -  самая  разумная  женщина,  какую   мне   когда-либо
приходилось встречать. На этом предлагаю закончить наше собрание.
   Позже, вспоминая свою реплику, Гулд вдруг усомнился в своей  правоте.
Можно ли называть разумным человека, действующего под влиянием  сильного
чувства - будь то любовь или, как в данном случае,  ненависть?  Сам  он,
обладая от природы сдержанным  и  ровным  характером,  считал,  что  эти
чувства далеки от разумности.
 
*** 
 
   Льюис и Стефани возвращались из Малибу с вечеринки, устроенной  женой
Ллойда Бейкера, которую, как подозревал Льюис, можно было смело называть
бывшей женой Ллойда Бейкера, поскольку развод ожидался со дня  на  день.
Вечеринка  с  шампанским  и  мясом,  жаренным  на  углях,  проходила  на
побережье Тихого океана, на частном  пляже  Бейкеров.  Льюис  и  Стефани
слегка задержались и сейчас ехали по шоссе, ведущем  из  Сайта-Моники  к
окраине города, где Стефани снимала  квартиру.  Было  примерно  половина
седьмого, час пик. Машины, запрудившие шоссе, почти не двигались.  Льюис
со злостью нажал на клаксон и выругался:
   - Дьявол! Я же говорил, что надо было выехать пораньше.
   Стефани нервно облизнула губы и покосилась на него.
   - Когда возвращается Элен?
   - В восемь. А мне еще нужно завезти тебя, вернуться домой  и  принять
душ. О, черт! - Он снова надавил на клаксон. - Похоже, мы проторчим  тут
всю ночь.
   - Прости, Льюис, это я во всем виновата, - робко проговорила Стефани.
- Я знаю, из-за чего ты сердишься. Ты не хотел, чтобы я ехала  с  тобой.
Тебе неприятно, что нас видели вместе.
   - Что за глупости, ты тут вовсе ни при чем, - запротестовал Льюис,  в
глубине души понимая, что она права. - Просто  я  не  хочу,  чтобы  Элен
волновалась. Да и вообще... не стоит давать лишний повод для сплетен.
   - Ну, о Кэти Бейкер можешь не беспокоиться, она  не  проболтается.  Я
знаю ее уже сто лет. До того, как она встретила Ллойда, мы снимали  одну
квартиру. В случае чего я о ней такое расскажу...
   - Я же сказал, дело не в этом. Я жалею,  что  вообще  поехал  на  эту
дурацкую вечеринку. Не понимаю, зачем я  согласился.  Лучше  бы  остался
дома и поработал... Еще эти пробки, черт бы их побрал...
   Он в очередной раз нажал на клаксон. Водитель  красного  "Кадиллака",
стоявшего впереди, высунул руку  из  окна  и  выразительно  ткнул  вверх
вытянутым пальцем.
   Льюис с бешенством нажал на газ.  Машина  дернулась,  проехала  ярдов
десять и снова остановилась. Теперь они были зажаты со всех сторон.
   - Ну вот, приехали. Можем считать, что я уже опоздал.
   - Льюис, - Стефани снова искоса посмотрела на него. - Пожалуйста,  не
сердись. Я знаю, что я виновата, но я не могу видеть, как ты сердишься.
   Она замолчала. Льюису стало ее жаль. Он угрюмо пожал плечами.
   - Поцелуй меня, Льюис, - вдруг попросила она. - Ну пожалуйста. Только
один раз.
   Она наклонилась и, прежде чем он успел ответить, обхватила его голову
руками и  повернула  к  себе.  Ее  голубые  глаза  смотрели  серьезно  и
торжественно. Она медленно  прижалась  ртом  к  его  губам  и  осторожно
раздвинула их языком. Льюис хотел было  отстраниться,  но  почувствовал,
что не в силах этого сделать. Он застонал и еще тесней прижался к ней.
   Открыв глаза, он увидел, что красный "Кадиллак"  продвинулся  еще  на
десять футов, и тут же втиснул  свой  "Порш"  на  освободившееся  место.
Стефани перегнулась через спинку кресла и начала шарить рукой на  заднем
сиденье.
   - Где твой пиджак, Льюис?
   - Пиджак? Сзади. Зачем он тебе? Здесь и так жарища как в аду...
   Стефани нашла пиджак  и  переложила  его  к  себе  на  колени.  Затем
придвинулась к Льюису и прошептала:
   - Ну и что?  Я  люблю  жару.  Люблю,  когда  солнце  прогревает  меня
насквозь, а я лежу на пляже совсем-совсем голая, сняв с себя  купальник,
и мечтаю. Знаешь, о чем я мечтаю, Льюис?
   Она замолчала и быстро взглянула на него. Льюис почувствовал,  что  у
него пересохло во рту. Он мгновенно забыл о жаре, о мучительной головной
боли - расплате за обильные возлияния у Бейкеров  -  и  даже  о  красном
"Кадиллаке", маячившем впереди.
   - Успокойся, Льюис, расслабься и ни о чем не думай.  Откинься  назад,
вот так... Я знаю, что тебе нужно, Льюис, я сделаю все, как ты хочешь.
   Она накинула ему на колени пиджак и просунула под него руку. Потом на
ощупь нашла "молнию" на брюках и начала медленно ее расстегивать.
   - Стефани, ты с ума сошла... - пробормотал он. - Мы же на шоссе...
   - Конечно, Льюис, я знаю. И сейчас мы  с  тобой  немного  прокатимся,
разве ты этого не хочешь?
   - Стефани...
   Она наконец расстегнула ему брюки. Рука у нее была горячая и влажная.
Льюис тут же пришел в полную боевую готовность.  Стефани  сжала  руку  и
начала нежно гладить его. Через некоторое время, глядя  на  него  своими
огромными, наивными глазами, она спросила:
   - Льюис, дорогой, у тебя не найдется платка или  чего-нибудь  в  этом
роде?
   Льюис достал из кармана брюк безупречно выглаженный  платок  и  отдал
ей. Она взяла его и с тихой улыбкой  убрала  под  пиджак.  Льюис  закрыл
глаза.
   Рука Стефани сжималась и разжималась, двигаясь то в одном темпе, то в
другом. Льюис на минуту приоткрыл глаза и  кинул  торопливый  взгляд  по
сторонам: никто не обращал на них ни малейшего внимания. Он  застонал  и
тут же закусил губу. Он чувствовал, что он на пределе, и не хотел, чтобы
его услышали из соседних  машин.  Стефани  слегка  сжала  пальцы.  Льюис
наклонился и положил руку ей на грудь. Сквозь плотную белую ткань платья
отчетливо проступал твердый сосок.
   Он не мог больше сдерживаться. То, что рядом находились люди,  только
усиливало его наслаждение, делало его пронзительным и острым.
   Когда все было кончено, Стефани застегнула "молнию" и  вытащила  руку
из-под пиджака. Платок, мокрый и скомканный, она по-прежнему  держала  в
кулаке.
   Не спуская глаз с Льюиса, она поднесла  платок  к  лицу,  понюхала  и
прижала к губам.  Потом  с  улыбкой  спрятала  его  за  вырез  платья  и
облизнула губы кончиком розового языка.
   - Не надо ничего говорить, Льюис,  -  произнесла  она  своим  робким,
детским голоском. - Я все понимаю. Теперь, когда Элен вернулась,  мы  не
сможем больше встречаться. Ну что ж, так и должно быть. Я не сержусь  на
тебя, Льюис. Мне было с тобой очень хорошо. И знаешь, что я буду делать,
когда мне станет одиноко? Я буду вспоминать  о  тебе,  Льюис.  Да-да,  я
закрою глаза и буду вспоминать о тебе. А потом достану этот платок и...
   Она наклонилась и прошептала ему на ухо несколько  слов.  Этого  было
достаточно, чтобы Льюис снова загорелся. Но Стефани уже  отодвинулась  и
крикнула:
   - Эй, не зевай! Поехали!
   Льюис оглянулся и увидел, что  соседние  машины  начали  медленно  их
обгонять. Красный "Кадиллак" мелькал уже где-то  далеко  впереди.  Льюис
торопливо нажал на газ.
   Подъехав к дому Стефани,  он  припарковал  машину  на  обочине,  хотя
стоянка в этом месте была запрещена, и, дрожа от нетерпения, выскочил на
тротуар.  Они  бегом  взлетели  по  лестнице  и,  не   дожидаясь,   пока
захлопнется дверь, упали на кровать.
   Поднялись они только через два часа, и, хотя за  последние  несколько
дней Льюис провел на этой кровати немало времени, удовольствие,  которое
он получил сегодня, было ни с чем не сравнимо. "Видишь, видишь? - пел  в
его душе радостный голос. - Значит, дело вовсе не в тебе, а в Элен.  Это
она во всем виновата".
   Льюис с наслаждением вслушивался в этот волшебный  голос  и  умиленно
поглядывал на Стефани. Уезжая от Бейкеров, он твердо решил,  что  больше
не будет с ней встречаться. Элен вернулась, и это становилось опасным.
   Теперь, лежа рядом с ней, он понимал, насколько поспешным и  жестоким
было его решение. Жестоким в первую очередь по отношению к  Стефани.  Он
протянул руку и погладил ее грудь.  Стефани  тихо  застонала.  У  Льюиса
перехватило дыхание. Он повернулся и уткнулся лицом в ложбинку между  ее
тяжелых грудей.
   - Стефани, - прошептал он, - нам нельзя расставаться. Я не  могу  без
тебя.
   Стефани глубоко вздохнула. Потом приподняла его голову, погладила  по
лицу и, глядя в глаза, серьезно сказала:
   - Льюис, я знаю, что ты ее любишь. Это ничего, я не обижаюсь. Я  тоже
ее люблю. Мы должны быть очень осторожны, понимаешь?  Нельзя  допускать,
чтобы она о чем-то узнала.
   Потом она вдруг подняла руки и отвела  со  лба  волнистые  платиновые
волосы.  Придерживая  их  ладонью,  она  посмотрела  на  Льюиса   своими
огромными голубыми глазами и спросила, по-детски пришептывая:
   - Скажи, Льюис, ведь правда, я похожа на нее?
   Льюис растерялся. Он не видел между ними никакого сходства, но, чтобы
не разочаровывать Стефани, молча кивнул.
   Через некоторое время он ушел. Когда он приехал домой, было уже около
десяти. Он опоздал больше чем на два часа.  Элен,  наверное,  давно  его
ждала. Он вдруг сообразил, что должен как-то объяснить  свое  опоздание.
Дожидаясь, пока откроются ворота,  он  лихорадочно  придумывал  причины,
которые могли бы его задержать.
   Неожиданно он заметил перед воротами какое-то движение.  Вглядевшись,
он различил человеческий силуэт. В ту  же  минуту  человек  обернулся  и
замер, парализованный светом фар. Льюис увидел  рыжие  волосы  и  белое,
перекошенное от страха лицо. Это был все тот же бродяга.
   Льюис почувствовал, что закипает от злости. Он злился не  столько  на
бродягу, сколько на самого себя  -  за  то,  что  опоздал,  за  то,  что
вынужден лгать Элен, за то, что все складывается так  глупо.  Он  злобно
дернул рычаг передачи и  промчался  мимо  бродяги,  делая  вид,  что  не
замечает его.
   Ворвавшись в дом, он кинулся к телефону и  вызвал  полицию.  Элен,  с
которой  он  даже   не   поздоровался,   молча   следила   за   ним   из
противоположного конца комнаты.
   Патрульная машина приехала почти сразу, но бродяга  к  этому  времени
уже успел скрыться.
 
*** 
 
   - Мамочка, а это будет настоящий бал?
   Кэт примостилась за письменным столом рядом с Элен и  поглядывала  на
нее, болтая ногами. День  был  ясный  и  погожий,  в  окна  лился  яркий
солнечный свет. Элен видела, что Кэт  не  терпится  побыстрей  выйти  на
улицу.
   Она еще раз просмотрела список приглашенных, который она составила  с
помощью секретарши. Сто пятьдесят человек - недурно. Она улыбнулась Кэт.
   - Да, малышка, это будет самый настоящий бал: сначала все  поужинают,
потом перейдут в бальный зал - я решила,  что  ради  такого  случая  его
нужно обязательно открыть, - и мы устроим  танцы.  Будет  много  гостей,
будет музыка, и, если ты обещаешь хорошо  себя  вести,  я  разрешу  тебе
немного посидеть внизу с Касси и Мадлен.
   - Я обещаю, мамочка, обещаю. - Кэт  задумалась  и  перестала  болтать
ногами. - А Льюис тоже будет?
   - Конечно, Кэт, ведь это и его праздник тоже. Кэт нахмурилась:
   - Но ведь он не участвовал в твоем фильме.
   - Да, но это не  значит,  что  он  не  имеет  к  нему  отношения.  Мы
устраиваем бал для всех. К тому же Льюис живет в этом доме и...
   "И он мой муж", - хотела добавить она, но не добавила.
   Кэт внимательно смотрела на нее, помолчала и тихо сказала:
   - Льюис так редко здесь бывает.
   - Он очень занят, детка. Ты же знаешь, он пишет сценарий для кино,  а
это очень трудная работа. Он  должен  постоянно  встречаться  с  людьми,
беседовать с ними, обсуждать разные вопросы...
   Она замолчала, почувствовав, как беспомощно это звучит. Кэт  никогда,
даже в раннем детстве не называла Льюиса "папой", предпочитая обращаться
к нему по имени. Элен понимала, что переучивать ее уже  поздно,  девочка
привыкла к такому обращению и считала его вполне естественным.  Элен  не
помнила, когда это началось, скорей всего  когда  Кэт  была  еще  совсем
маленькой.  Она,  по-видимому,  интуитивно  почувствовала  холодность  в
отношениях между родителями и сделала для себя  соответствующие  выводы.
Да и Льюис явно предпочитал, чтобы Кэт обращалась к нему по имени,  хотя
открыто  этого  никогда  не  говорил.  Элен  в  разговорах  с  Кэт  тоже
старательно избегала слова "папа". С Льюисом они эту тему не  обсуждали.
Между ними установилось что-то вроде негласного  договора,  запрещающего
касаться  неприятных  вопросов,  к  которым  относился  также  вопрос  о
раздельных спальнях и о том, что Льюис рылся в ее бумагах и она об  этом
прекрасно знала.
   Они  отгородились  друг  от  друга   стеной   холодной,   язвительной
вежливости,  каждую  минуту  грозившей  перерасти  в  открытую   вражду.
Особенно ясно это становилось тогда, когда Льюис напивался, хотя даже  в
эти минуты он боялся доводить дело до конца. Лишь однажды у него хватило
смелости  назвать  вещи   своими   именами,   в   остальное   время   он
довольствовался мелкими придирками: то  по  поводу  ее  нарядов,  то  по
поводу какого-нибудь случайного замечания, оброненного Элен,  замечания,
в котором он нарочно выискивал обидный для себя смысл.
   Элен с грустью посмотрела на Кэт. Девочка скоро подрастет и,  конечно
же, захочет узнать, какое место занимает в ее жизни Льюис.  И  тогда  им
волей-неволей придется решать вопрос с именами. И не только  это,  но  и
многие другие вопросы, которые  пока  удавалось  обходить.  Элен  иногда
казалось, что они с Льюисом похожи на двух строителей, возводящих  дамбу
на бурной реке. Они упрямо продолжали строить ее, не обращая внимания на
мощный  поток,  который  поднимался  все  выше  и  выше,  грозя  в  один
прекрасный день смести их дамбу до основания.
   Усилия, которые она тратила на то, чтобы  сохранить  эту  дамбу,  все
чаще представлялись  ей  бессмысленными.  Сколько  раз,  возвращаясь  со
съемок, она давала себе зарок, что теперь  все  пойдет  по-другому:  она
постарается пореже отлучаться из дома и побольше времени проводить с Кэт
и Льюисом. Они будут вместе ходить на пикники и, может быть, даже  уедут
куда-нибудь втроем на  целый  месяц.  Она  будет  ласковой  и  нежной  с
Льюисом, они наконец обсудят все наболевшие вопросы,  помирятся,  и  все
снова будет прекрасно... Даже  сейчас,  возвращаясь  из  Нью-Йорка,  она
лелеяла эти розовые надежды. Разумеется,  из  этого  никогда  ничего  не
выходило - ни теперь, ни раньше. За те три недели, что она провела дома,
они с Льюисом практически не виделись. После  завтрака  он  запирался  у
себя в кабинете  и  стучал  на  пишущей  машинке  или  уезжал  по  своим
бесконечным делам. Она предпринимала  отчаянные  попытки  пробить  броню
враждебности, которой он себя окружил, но, поняв ее намерения,  он  стал
еще более злобным и раздражительным, чем раньше.
   - Льюис, - предложила она  как-то,  недели  через  две  после  своего
возвращения, - давай сходим куда-нибудь  втроем.  Мы  так  редко  бываем
вместе.
   Он холодно посмотрел на нее.
   - Ты считаешь, что, если тебе нечего делать, я должен все  бросить  и
кинуться тебя развлекать? Тебе не приходит в голову,  что  у  меня  есть
свои дела? Ну конечно, все, что касается меня, - это ерунда,  главное  -
твои собственные желания. Но я не намерен  потакать  твоим  прихотям.  Я
занят, у меня нет времени. Элен вздохнула. Кэт сползла со стула, подошла
к матери и обняла ее за шею.
   - У тебя такое грустное лицо, мамочка. Я  слышала,  как  Касси  вчера
говорила, что ты плохо выглядишь. Пожалуйста, не грусти. Пойдем погуляем
в саду.
   Она подумала, встала на цыпочки и звонко чмокнула Элен в  щеку.  Элен
прижала ее к себе. Кэт слегка отстранилась  и  быстро  посмотрела  через
плечо. Сердце у Элен сжалось. Она поняла, что Кэт боится, как  бы  Льюис
их не увидел.
   Кэт всегда была доверчивым и простодушным ребенком. Она не стеснялась
открыто выражать свои чувства: если было смешно - смеялась, если грустно
- плакала. Но последнее время  она  стала  гораздо  сдержанней,  и  Элен
догадывалась,  что  это  происходит  под  влиянием  Льюиса.  Стоило  ему
увидеть, что Кэт карабкается к Элен на колени или хочет  ее  обнять,  он
сразу начинал брюзжать.
   - Ты ее портишь, - говорил он Элен. - Взрослая девочка, а ведет  себя
как младенец. Иди, Кэт, поиграй, - добавлял он, обращаясь к ней. -  Мама
устала, мама хочет отдохнуть.
   В такие минуты Элен чувствовала, что ненавидит его. Кэт вовсе не была
взрослой, ей исполнилось  только  четыре  года,  постоянные  одергивания
могли сделать  ее  запуганной  и  скрытной.  Сердце  Элен  переполнилось
жалостью, она крепко прижала Кэт к себе - так, как прижимала ее когда-то
Вайолет. И так же, как она тогда, Кэт неловко заерзала в ее  объятиях  и
осторожно высвободилась.
   - Пойдем, мамочка.  Я  покажу  тебе,  как  я  умею  плавать.  Я  могу
долго-долго держаться на воде.
   - Да, малышка, идем. В такую погоду грех сидеть дома.
   Войдя в бассейн, Кэт сразу стала серьезной. Она изо всех сил вытянула
шею и, не спуская глаз с противоположного  бортика,  принялась  колотить
руками и ногами по воде. Нечаянно задев ногой за дно, она  почувствовала
себя уверенней и энергично рванулась вперед.
   - Молодец, у тебя отлично получается,  -  подбодрила  ее  Элен.  -  А
теперь попробуй еще раз.
   Она отошла в сторону  и  остановилась  в  тени,  возле  кабинок.  Кэт
продолжала плавать от одного бортика к другому,  стараясь  не  показать,
как она устала. Элен смотрела на дочь и чувствовала,  что  на  глаза  ее
наворачиваются слезы.
   Бассейн  был  наполнен  чистой,  прозрачной  водой   с   искусственно
регулируемой температурой. По краям шла  широкая  каменная  терраса,  за
которой тянулась изгородь из подстриженных тисов. Домик, где  находились
кабинки, был по желанию Ингрид Нильсон построен в виде  древнегреческого
храма. Среди цветочных клумб тут и там возвышались привезенные из Италии
статуи.
   Типичный  голливудский  бассейн,  совершенно  непохожий  на   грязную
заросшую заводь, окруженную со всех сторон высокими тополями. Но  каждый
раз, глядя на него, Элен почему-то неизменно вспоминала Билли.  От  этих
мыслей ей всегда хотелось плакать. Она смахнула слезы и снова  взглянула
на Кэт.
   Девочке, по-видимому, уже надоело плавать. Она вылезла из бассейна  и
села на край, свесив ноги в воду. Затем не спеша откинула  назад  мокрые
волосы и потрясла головой, так что искрящиеся брызги разлетелись во  все
стороны. Посидев еще немного, она  поболтала  в  воде  ногами  и,  очень
довольная собой, тихонько замурлыкала песенку, которой  недавно  научила
ее Мадлен. Она  пела  по-французски,  старательно  выговаривая  слова  и
отбивая ритм рукой. Ее тонкий голосок звенел как колокольчик:
 
   Sur le pom d'Avignon,
   L'on у danse, Ton у danse.
   Sur le pont d'Avignon,
   L'on у danse, tout en rond...
 
   .
 
   Элен слушала,  затаив  дыхание.  Кэт  подняла  к  ней  живую  веселую
мордашку и засмеялась. Волосы ее потемнели  от  воды,  глаза,  опушенные
густыми черными ресницами, ярко голубели. Элен  растерянно  смотрела  на
нее. Она никогда не слышала, чтобы Кэт пела по-французски.
   По спине ее пробежал холодок. Она стояла, не говоря  ни  слова  и  не
отвечая на улыбку Кэт. Кэт решила, что она  сделала  что-то  не  так,  и
сразу стала серьезной.
   - Тебе не нравится, как я пою, мамочка?
   - Нет, малышка, ты очень хорошо поешь. Спой мне  теперь  какую-нибудь
американскую песенку.
   Кэт озадаченно нахмурилась:
   - Я не знаю американских песенок. Я знаю только эту. Я выучила ее  от
Мадлен.
   - Ну, хорошо, давай теперь поплаваем  вместе.  Она  вошла  в  воду  и
принялась плавать от одного края  к  другому,  туда-сюда,  туда-сюда  до
изнеможения, как плавала когда-то с Билли, пока  не  почувствовала,  что
страх ее полностью прошел. Выбравшись из бассейна, она завернула  Кэт  в
купальное полотенце и стала энергично растирать ее,  беззвучно  повторяя
про себя: "Это ребенок Билли, ребенок Билли".
   - Мама, пусти,  ты  меня  задушишь,  -  со  смехом  проговорила  Кэт,
вырываясь из ее рук.
   Перед домом их ждал Льюис. Кэт искоса посмотрела на его  напряженное,
замкнутое лицо, затем перевела взгляд на мать и,  ни  слова  не  говоря,
прошмыгнула в дверь. Льюис проводил ее глазами и повернулся к Элен.
   - Только что звонил Тэд, - холодно сказал он. - Просил передать,  что
монтаж "Эллис" закончен. Просмотр состоится в среду. Он хочет, чтобы  ты
приехала. Говорит, что это займет не больше трех часов.
   - Спасибо,  -  Элен  помолчала.  -  Скорей  всего  я  не  поеду.  Это
совершенно не обязательно. Я думаю, что у  тебя  есть  другие  планы  на
среду...
   - Планы относительно чего?
   - Относительно нас, Льюис. Я живу дома почти три недели, а мы с тобой
еще, по существу, не виделись...
   - Я занят. У меня нет времени. Ни сегодня, ни завтра, ни в среду. Так
что, если Тэд считает, что  тебе  нужно  поехать,  советую  принять  его
предложение.
   Он повернулся и пошел прочь.
   - Куда ты идешь, Льюис? - невольно вырвалось у Элен.
   - Что за странный вопрос, - холодно взглянув на нее, ответил он. - По
своим делам, разумеется.
 
*** 
 
   После  возвращения  Элен  у  Льюиса  появилась  новая  привычка.  Ему
потребовалось совсем немного времени, чтобы понять, что он совершенно не
умеет лгать.
   Ложь причиняла ему страшные мучения. Он не мог заставить себя бросить
Стефани, но и обманывать Элен было для него невыносимо. И тогда он решил
прибегнуть  к  транквилизаторам.  Он  купил  упаковку   нового,   широко
разрекламированного средства и спрятал ее  в  бардачке  своего  "Порша".
Сначала он принимал по одной-две таблетки в день, потом этого  стало  не
хватать. Первый раз он пил лекарство перед тем,  как  ехать  к  Стефани,
второй - когда возвращался домой.
   В отличие от спиртного, которое или вгоняло его в тоску, или доводило
до буйства, таблетки действовали на него  успокаивающе,  наполняя  -  по
крайней мере первое время - пьянящей уверенностью в  собственных  силах.
Стоило ему проглотить несколько штук, и мир снова обретал  разумность  и
правильность.
   Иногда, вставая по утрам не с той ноги, он  чувствовал,  что  прежние
сомнения и страхи снова начинают мучить его. В такие минуты ему хотелось
пойти к Элен и рассказать ей обо всем, что произошло с ним за  последнее
время, в том числе и о Стефани. Он хотел объяснить ей, что Стефани - это
всего лишь способ заглушить боль, которую причиняла ему  Элен,  и,  если
Элен снова станет такой, как раньше, Стефани будет ему больше не нужна.
   Но потом он решал, что  перед  разговором  с  Элен  нужно  пропустить
стаканчик виски -  совсем  маленький  стаканчик,  только  чтобы  поднять
настроение.  После  этого  все  сразу  менялось.   Он   уже   не   хотел
исповедоваться перед Элен. Он спускался вниз и, если  Элен  была  в  это
время там, разговаривал с ней тем сухим и отстраненным тоном, который он
усвоил после знакомства со Стефани. Он понимал, что Элен страдает, и это
доставляло ему какое-то злобное удовлетворение. Он  делал  вид,  что  не
замечает ее отчаянных усилий сохранить мир, и чем больше она  старалась,
тем резче и холодней он  с  ней  обращался.  Наблюдая  за  ее  попытками
создать хотя бы видимость  семейной  жизни,  он  испытывал  одновременно
жалость и раздражение. Боясь, как бы жалость в конце концов не  одержала
верх, он торопился побыстрей уехать из дома. Он бежал к "Поршу", садился
за руль  и  доставал  коробку  с  таблетками.  Проглотив  их,  он  снова
чувствовал  себя  в  безопасности,  снова  погружался   в   божественную
уверенность, из которой его уже ничто не могло вывести до конца дня.
   В среду, когда Элен должна была ехать на просмотр, Льюис встал  очень
рано. Он принял душ, оделся, приготовил  себе  огромную  порцию  кофе  и
заперся в кабинете. Достав машинописный текст  "Бесконечного  мига",  он
принялся его перелистывать. Это  был  уже  четвертый  вариант,  и  Льюис
окончательно запутался в своих поправках. Вот  этот  отрывок,  например,
он, кажется, просматривал его вчера, но сейчас совершенно не  помнил,  о
чем в нем идет речь. Или вот эта сцена между мужем или любовником -  что
он хотел с ней сделать: убрать или оставить как есть? И  если  оставить,
то какой из вариантов - первый, второй или третий?
   Льюис растерянно посмотрел на  гору  бумаги,  завалившую  весь  стол.
Потом подлил себе кофе, подумал, не  хлебнуть  ли  заодно  и  виски,  но
решил, что пока не стоит. Он вдруг мучительно позавидовал Тэду:  вот  уж
кто действительно работая  как  машина  -  быстро,  четко,  не  зная  ни
сомнений, ни колебаний. Хотя, с другой стороны, такая жизнь, как у Тэда,
подходила далеко не каждому. Тэд сознательно  отказался  от  всего,  что
могло бы ему помешать: от любви,  от  ревности,  от  страха,  от  стыда,
целиком посвятив себя работе. Льюис вспомнил, что за время их знакомства
он ни разу не видел  Тэда  разозленным,  и  это,  как  ни  странно,  его
утешило. Он отхлебнул еще кофе и почувствовал,  что  настроение  у  него
улучшается. Да, как режиссер Тэд  был,  бесспорно,  на  высоте,  но  как
мужчина явно оставлял желать лучшего.
   Две недели назад Льюис тайком от Элен навестил Тэда. Воспоминание  об
этой встрече терзало его до сих пор. Унизительным было уже  то,  что  он
явился к Тэду как проситель. Он хотел узнать, не согласится ли Тэд взять
его в свой новый фильм.
   - Понимаешь, - запинаясь, объяснял  он,  -  последнее  время  у  меня
что-то не клеится дело со сценарием. Я, конечно, не  собираюсь  от  него
отказываться - боже упаси, - мне просто нужно ненадолго переключиться на
что-то другое.  Я,  например,  мог  бы  поработать  у  тебя  в  качестве
продюсера. Я слышал, ты только что закончил "Эллис". Мы могли бы  вместе
взяться  за  новый  фильм.  Когда-то,  если  помнишь,  у   нас   неплохо
получалось.
   Тэд молча слушал его, жуя  бороду.  Когда  Льюис  закончил,  он  сухо
проговорил:
   - Нет, Льюис, я не хочу работать с тобой. Ты будешь стеснять Элен.
   Льюис ошарашенно уставился на него.
   - Это она тебе сказала? Тэд неопределенно хмыкнул:
   - Я не помню точно, как она выразилась. Но смысл  был  именно  такой.
Когда  ты  рядом,  она  чувствует  себя  скованно,  а  для  актрисы  это
недопустимо. - Он помолчал. - Если бы дело зависело только  от  меня,  я
взял бы тебя не раздумывая, ну а так - сам понимаешь, я должен в  первую
очередь позаботиться об интересах Элен.
   Вспоминая этот разговор, Льюис каждый  раз  мучительно  морщился.  Он
чувствовал, что он ненавидит их обоих, причем Элен гораздо  больше,  чем
Тэда. Он раздраженно отшвырнул в сторону сценарий, встал  и  налил  себе
виски. Подумать только, все это время она плела за его  спиной  интриги,
лгала, настраивала против него друзей! Он, разумеется, и раньше об  этом
догадывался, но одно дело - догадываться, а другое - знать наверняка. Да
и Тэд тоже хорош: вместо того чтобы поставить ее на место, прыгает перед
ней на задних лапках и позволяет делать все, что ей заблагорассудится.
   Хотя, может быть, это еще и не правда. Тэд ведь вполне  мог  солгать.
Льюис остановился,  не  зная,  на  что  решиться.  Виски  теплой  волной
расходилось по телу. Он выглянул в окно: в саду пели птицы, ярко светило
солнце. Он подумал об Элен, и в ту же минуту все  его  подозрения  вдруг
исчезли, словно их и не было. Нет, Элен не могла его предать, она знает,
что он ее любит, она знает, что, кроме нее, у него никого нет. Все вдруг
снова стало простым и ясным, как когда-то в Лондоне. Он понял,  что  ему
делать.
   Он должен пойти к ней, прямо  сейчас,  не  откладывая,  пойти  и  все
рассказать. Он торопливо двинулся к двери, но, не успев сделать  и  двух
шагов, остановился. Из коридора донесся топот ног и звонкий голосок Кэт.
Льюис почувствовал, что к нему снова вернулись все его сомнения.
   Да, если бы не Кэт,  все  было  бы  иначе.  Этот  ребенок  мешал  ему
расслабиться, ни на минуту не давал забыть о прошлом Элен. Он подошел  к
окну и  посмотрел  в  сад.  Кэт  пробежала  по  лужайке  и  скрылась  за
деревьями. Кто ее отец? Когда и где Элен познакомилась с ним?  Можно  ли
верить тому, что она рассказала, или все это ложь, от начала и до конца?
Он чувствовал, что если бы он смог ответить на эти вопросы, он понял  бы
и все остальное. Он снова подошел к столу, скомкал рассыпавшиеся  листки
и злобно швырнул их в угол. Потом открыл дверь,  сбежал  по  лестнице  и
остановился в холле.
   - Где ты, Элен? Где ты? Отзовись! - крикнул он что  было  сил.  Голос
его раскатился по дому, эхом отозвавшись в ушах. Но спустя мгновение  он
понял, что ему это только почудилось, на  самом  деле  он  не  издал  ни
звука. Крик шел из его сердца, он был оглушителен, но, кроме Льюиса, его
никто не слышал.
   Он выбежал из дома и помчался прочь,  туда,  где  стоял  его  "Порш".
Забравшись внутрь, он рывком включил двигатель - мотор взревел,  набирая
обороты. Потом он нашарил ручку радиоприемника и вывернул ее до  отказа.
Он надеялся, что грохот барабанов и вой электрогитар  заполнят  пустоту,
образовавшуюся в его душе. Сунув руку в бардачок, он  достал  коробку  с
транквилизатором и вытряс на ладонь  несколько  таблеток.  Их  оказалось
слишком много, он чуть  не  подавился,  глотая  их.  Затем  он  отпустил
сцепление и с ревом помчался по аллее.
   Ворота открылись, он выехал на  дорогу  и,  убедившись,  что  бродяги
нигде нет, облегченно вздохнул. Он не знал, почему этот человек вызывает
у него такой страх, он даже не был уверен, видел  ли  он  его  на  самом
деле. Так или иначе, но сейчас дорога была пуста, и Льюис решил, что это
хороший знак.
   Оказавшись на шоссе, он сразу нажал на  газ.  "Порш"  мощно  рванулся
вперед. Торопиться ему, собственно говоря, было некуда. Стефани не ждала
его так рано, но ему это было  неважно,  он  хотел  увидеть  ее,  просто
увидеть, и все.
   Подогнав машину к самому дому, он рывком распахнул парадную  дверь  и
помчался вверх по лестнице.  Отперев  дверь  ключом,  который  дала  ему
Стефани, он ворвался в квартиру и громко позвал ее. Она не  откликалась.
Он увидел, что гостиная пуста. В спальне ее тоже не было,  хотя  постель
была разобрана, а простыни сдвинуты в сторону. "Она  не  могла  уйти,  -
подумал он, - это было бы слишком ужасно". Ему казалось, что, если он ее
сейчас не увидит, он сойдет с ума. Он посмотрел на  часы  -  было  всего
десять утра. Она должна быть дома, должна... Он снова позвал ее, громко,
отчаянно, во весь голос.
   Дверь ванной распахнулась. Стефани стояла на пороге,  тревожно  глядя
на него. Он замер, не спуская с нее глаз.  Молчание  длилось  бесконечно
долго.
   Стефани была одета как для выхода: черное льняное платье, простое, но
очень изящно сшитое и на этот раз даже  не  слишком  облегающее;  тонкие
светлые чулки; дорогие черные  туфли  без  каблука,  украшенные  спереди
двумя бантиками; на шее - небольшая нитка жемчуга.  Накрашена  она  была
тоже не так, как всегда, - просто и  без  излишеств,  никаких  накладных
ресниц и перламутровой  помады.  Но  больше  всего  Льюиса  поразили  ее
волосы, он даже не сразу понял, что она с ними сделала. Они были уже  не
платиновые, а золотисто-пепельные и  обрамляли  ее  лицо  двумя  мягкими
волнами. Стефани зачесала их назад  и  связала  на  шее  широкой  черной
лентой, точь-в-точь такой, какую Льюис видел однажды у Элен.
   Он растерянно смотрел на нее, не в силах произнести ни слова. "Это от
таблеток, - подумал он, - я принял слишком большую дозу".
   Лицо у Стефани было одновременно испуганное  и  торжествующее.  Льюис
заметил, что она слегка дрожит.
   - Я тебя не ждала, - проговорила она наконец с нервным смешком. -  Ты
застал меня врасплох. - Она помолчала и добавила дрогнувшим  голосом,  с
мольбой глядя на него:
   - Ну, теперь ты видишь? Ты видишь, что я похожа на нее?
   - Господи, - пробормотал Льюис.  -  Господи...  Он  не  знал,  что  и
думать. Это была и Элен, и не Элен. В голове у  него  все  перепуталось,
перед глазами, сменяя друг друга, мелькали какие-то  бессвязные  образы.
Он с силой провел рукой по лицу.  Женщина,  так  похожая  на  его  жену,
по-прежнему стояла перед ним. Грудь у нее была полней, чем у Элен, бедра
шире, да и смотрела она на него совсем не так, как смотрела Элен: нежно,
страстно, маняще. Он знал, что  этот  взгляд  предназначен  именно  ему,
Льюису, а не безымянной тени из прошлого. Она стояла перед  ним,  живая,
реальная, и ждала, когда он подойдет и обнимет ее.
   Он торопливо шагнул вперед, боясь, что она заговорит и все  испортит.
Он знал, что голос будет не такой, как надо. Но она не заговорила  -  ей
это было не нужно. Она просто подняла руки и обняла его.
   "Значит, она все-таки услышала меня, - пронеслось в голове у  Льюиса,
- услышала и пришла". Он упал на колени и зарылся лицом в ее платье.  Он
чувствовал запах, идущий от ее тела, запах страсти,  запах  желания.  Он
провел рукой по ее ногам и понял, что под платьем на ней ничего  нет.  И
хотя он знал, что это не правильно, что она должна была надеть кружевное
белье, он не стал обращать на это внимания. Он видел, что она любит его,
и это было самое главное. Он поднял  голову  и  посмотрел  ей  в  глаза,
ожидая найти в них то же, что и всегда, - жалость и ложь. Но не нашел ни
того, ни другого. Женщина смотрела на него с нежностью, и он понял,  что
это и есть его настоящая жена, его единственная любовь, его Элен.
   - Элен, - прошептал он.
   В ответ она коротко вскрикнула.
   Он потянул ее вниз. Она обняла его ласково и нетерпеливо, пробуждая в
нем ответное нетерпение. Он чувствовал, что весь дрожит.
   - Быстрей, - хрипло проговорила она. - Быстрей же, Льюис, быстрей.
   Он никогда не  слышал  у  нее  такого  голоса  -  горячего,  пылкого,
настойчивого, - и он покорился ему, не в силах больше терпеть.
 
*** 
 
   Фильм заканчивался ее крупным планом. Камера задержалась на ее  лице,
а потом начала медленно отъезжать  назад,  показав  сначала  ее  фигуру,
затем стену дома за ее спиной, сам дом, улицу,  уходящую  вбок,  длинную
вереницу строений...  Движение  продолжалось,  но  теперь  камера  стала
подниматься вверх, открывая взгляду все новые и новые дома  и  кварталы.
Скоро город был виден как на ладони со всем своим сложным  переплетением
улиц и переулков, с прямыми, поблескивающими под солнцем проспектами,  с
узкими, вздымающимися ввысь  небоскребами.  А  камера  отодвигалась  все
дальше, и вот уже  внизу  показался  густозастроенный  остров,  бухта  с
замершими в ней кораблями и огромная  статуя  с  поднятой  вверх  рукой.
Камера начала двигаться быстрей, вскоре город и бухта скрылись из  глаз,
зато сбоку замаячила небольшая группа островов и  среди  них,  почти  не
различимый с такого расстояния, - остров  Эллис.  Зазвучала  музыка,  по
экрану побежали титры.
   Элен сидела не двигаясь, рядом, так  же  молча,  застыл  Тэд.  Спустя
некоторое время экран погас, в зале зажегся свет.
   Элен  отвернулась,  чтобы  не  видеть  настойчивого   взгляда   Тэда,
устремленного на нее. Фильм получился великолепный, она это понимала, но
почему-то не испытывала никакой радости.
   Тэд беспокойно заерзал на стуле, потом помолчал,  подвигал  ногами  и
сказал:
   - Ну ладно, поехали ко мне, выпьем чаю и поговорим.
 
*** 
 
   -  Это  наш  лучший  фильм,  Элен.  Мы  добились  успеха,  понимаешь?
Устойчивого успеха.
   Голос Тэда звучал уверенно и безапелляционно. Он  не  спрашивал,  что
она думает по этому поводу, ее мнение его  не  интересовало.  Только  он
имел право судить, что хорошо и что плохо в его фильмах. Сейчас он стоял
в дальнем конце своей необъятной  мастерской  и  колдовал  над  чашками,
раскладывая в них пакетики с заваркой и насыпая сахар.  Он  всегда  поил
Элен чаем,  когда  она  приходила  к  нему,  устраивая  из  этого  целое
представление.
   Элен  огляделась  по  сторонам.  Комната,  в  которой   она   сидела,
находилась на втором этаже огромного дома, в котором Тэд  жил  последние
четыре года. Тем не менее выглядела  она  так,  словно  он  въехал  сюда
только вчера, - голые стены, полное отсутствие мебели, длинный ряд ничем
не занавешенных окон, выходящих на террасу. В  одном  углу  громоздились
упаковочные ящики, по  большей  части  нераспечатанные.  Сверху  валялся
всякий хлам: старые журналы, пожелтевшие от  времени  газеты,  папки  со
сценариями, книги, а  над  ними  -  гора  грязных  алюминиевых  тарелок,
которая каждый раз, когда Элен сюда приходила,  вырастала  на  несколько
сантиметров.
   Вдоль  противоположной  стены  тянулся  длинный  стеллаж,   опутанный
проводами. Полки прогибались под тяжестью сложной и дорогой аппаратуры -
плееров,  тюнеров,  высоких  стереоколонок  и  еще  каких-то  непонятных
приспособлений, пугающих своей почти военной мощью. Тэд  утверждал,  что
любит музыку и особенно Вагнера, но Элен никогда не  видела  у  него  ни
одной пластинки и не замечала, чтобы он хоть раз включил проигрыватель.
   За ее спиной зияло глубокое,  похожее  на  пещеру,  устье  камина,  в
котором никогда не разжигался огонь. Перед  камином  стояли  две  низкие
скамьи, обтянутые грязной, выцветшей тканью. Другой мебели в комнате  не
было, так что Элен поневоле пришлось устроиться на  одной  из  них.  Она
сидела, сложив руки на коленях, и терпеливо ждала,  когда  Тэд  закончит
готовить чай. Он не спеша достал пакет молока, понюхал  и  посмотрел  на
электрический чайник - вода еще не закипела.
   Самыми ценными предметами в комнате,  помимо  радиоаппаратуры,  были,
пожалуй, два телевизора, которые Тэд почти никогда не  выключал.  Сейчас
они тоже работали, с приглушенным звуком и настроенные на разные каналы.
Элен по очереди поглядывала то на один, то на второй.
   По одному каналу показывали телевикторину, которая как  раз  достигла
кульминационного момента: толстая женщина,  одетая  в  костюм  цыпленка,
получала главный приз - машину марки "Шевроле". Машина стояла на высоком
подиуме, обвязанная  со  всех  сторон  широкой  красной  лентой,  словно
огромный рождественский подарок. Подиум вращался,  женщина  в  цыплячьем
костюме визжала от восторга.
   По другому каналу шли вечерние  новости.  Президент  Джонсон  говорил
что-то в микрофон. Лицо у президента было ярко-оранжевого цвета, так как
ручка настройки давно сломалась. Потом Джонсон исчез, и начался репортаж
из Вьетнама. Затрещали пулеметные очереди, вспыхнуло оранжевое  пламя  -
где-то на другой стороне земного шара горела вьетнамская деревня.
   Элен досмотрела новости  до  конца,  потом  встала  и  выключила  оба
телевизора. Усевшись на скамейку, она снова сложила руки  на  коленях  и
задумалась.
   Да, роль в "Эллис" ей, бесспорно, удалась,  во  время  просмотра  она
окончательно в этом убедилась. Сидя в темном зале, она впервые взглянула
на себя со стороны, холодно и беспристрастно. Она ясно видела,  как  она
добилась того или иного эффекта, почему  выбрала  тот  или  иной  прием,
какими  средствами  пользовалась,  чтобы  раскрыть   характер   героини.
Когда-то эти методы и приемы казались  ей  очень  важными,  сегодня  она
впервые поняла, как мало они на самом деле значат. Да, с помощью  своего
мастерства она сумела перевоплотиться в Лизу, сумела на  какое-то  время
стать другим человеком - но что это дало ей самой? Лиза была всего  лишь
вымыслом, фикцией, она существовала только на  экране  и  останется  там
навсегда, что бы ни случилось  теперь  с  ней,  Элен.  Когда  эта  мысль
впервые пришла ей в голову, она почувствовала страх.  "А  как  же  я?  -
подумала она. - Где же моя собственная жизнь?"
   Она знала, что  ее  жизнь  гораздо  короче  Лизиной.  и  прожить  эту
короткую жизнь она могла только один раз.
   Она очнулась от дум и увидела, что Тэд протягивает ей чашку с чаем.
   - Молока, к сожалению, нет, - проговорил он извиняющимся тоном.
   Усевшись на вторую скамейку, он  поставил  свою  чашку  на  колени  и
посмотрел на Элен сквозь облачко пара. Она ответила ему прямым взглядом.
Они не виделись уже  несколько  месяцев.  За  это  время  с  ней  многое
произошло, она сильно изменилась и была уверена, что Тэд это заметил. Ее
недовольство и сомнения во время просмотра не могли его  не  задеть.  Но
если он что-то и почувствовал, то предпочел не показывать вида.  Он  вел
себя так же, как обычно, словно с их последней встречи прошло не  больше
часа.
   Беседу он, как всегда, начал с расспросов. Это тоже был  своеобразный
ритуал, от которого  Тэд,  по-видимому,  получал  большое  удовольствие.
Прежде всего он по традиции  поинтересовался  ее  "свитой":  агентом  по
рекламе, коммерческим агентом, тремя бухгалтерами, двумя  секретарями  и
четырьмя адвокатами, испортившими ему, как он уверял, немало крови.  Это
вряд ли соответствовало действительности, поскольку с адвокатами Элен он
общался через своих адвокатов, ничуть не менее дотошных и  изворотливых,
чем ее. Затем он справился о здоровье двух ее киноагентов, которые,  как
подозревала Элен, привлекали его исключительно своими необычными именами
- одного из них звали Гомер, а другого Мильтон. "Боже мой!  -  восклицал
Тэд. - Гомер и Мильтон - как поэтично!"
   Элен отвечала ему сухо и коротко, но он этого, кажется,  не  замечал.
Покончив с киноагентами, он перешел к массажистке  и  к  Касси,  которая
вызывала у него неподдельный  интерес  и,  наконец,  в  самую  последнюю
очередь, к Льюису. О Кэт он не спрашивал никогда, даже мельком.
   Ответы Элен, по-видимому, не слишком его интересовали. Он  слушал  ее
довольно равнодушно, время от времени как-то странно поглядывая  на  нее
своими крохотными глазками, почти скрытыми за стеклами очков.  Элен  это
показалось подозрительным. С недавних пор она начала по-иному относиться
к Тэду. Ей вдруг почудилось, что в его вопросах кроется какой-то подвох.
Поинтересовавшись здоровьем Льюиса и выслушав ее стандартный  ответ,  он
вдруг вскочил с места и нервно пробежался по комнате.
   - Вот и хорошо, - проговорил он, снова усаживаясь на  скамейку,  -  я
рад, что с Льюисом все в порядке. Последнее время он что-то  начал  меня
беспокоить. Не помню, говорил я тебе или нет, я на  днях  предложил  ему
поработать у меня в качестве продюсера...
   Элен покачала головой.
   - Лучше бы я этого не делал. Он категорически отказался  возвращаться
в кино. Я даже пожалел, что начал этот разговор. Тем более что в "Сфере"
вряд ли обрадовались бы его появлению. Шер говорил мне, что  он  сыт  по
горло работой с Льюисом.  В  общем-то,  его  можно  понять.  Кому  нужен
сотрудник, который не просыхает неделями? Кстати, он по-прежнему пьет?
   - Почти нет, - коротко ответила Элен.  Это  была  ложь,  и  Тэд  это,
очевидно, понял, но не стал больше ни о чем спрашивать.
   Он перевел разговор на "Эллис". Сначала он подробно рассказал ей  обо
всем, что делал после съемок: о монтаже, о подборе музыки, о просмотре в
"Сфере", о подготовке к премьере, которая, по его подсчетам, должна была
состояться в сентябре. Потом он со снисходительной улыбкой посвятил ее в
свои планы относительно  широкого  показа  "Эллис"  на  экранах  страны.
Теперь он, как выяснилось, собирался придерживаться иной тактики: мнение
критиков его уже не интересовало, ему  нужны  были  прибыль  и  успех  у
широкой публики. Он был уверен, что фильм принесет ему огромный доход  и
обязательно получит "Оскара".
   Он говорил и говорил, и чем больше Элен его слушала,  тем  неприятней
он ей становился. Она не могла понять, почему она так  долго  находилась
под влиянием этого человека. Она выполняла все  его  указания,  послушно
следовала всем его советам и, хотя после съемок  позволяла  себе  иногда
покритиковать  его  и  даже  беззлобно  поиздеваться,  в  глубине   души
неизменно испытывала к нему какое-то боязливое уважение.
   Сейчас, глядя на него, она уже не могла определить, что это  было  на
самом деле -  уважение  или  зависимость.  Так  или  иначе,  теперь  она
полностью освободилась от этого чувства. Она  признавала  его  талант  и
продолжала ценить его как режиссера, но как человек он не вызывал у  нее
никакой симпатии. Его слепой  эгоизм,  его  холодная,  равнодушная  воля
подавляли ее, мешали ей развиваться, и она не намерена  была  их  больше
терпеть.
   Она вдруг поняла, что Тэд никогда не интересовался ею как  личностью.
Мысль была довольно неожиданной, она сама удивилась, почему  это  пришло
ей в голову, но, поразмыслив, она убедилась, что это действительно  так:
Тэду было совершенно безразлично, чем она  жила,  чего  хотела,  на  что
надеялась; он никогда не давал себе труда в ней  разобраться.  Она  была
для него всего лишь актрисой, орудием, средством  для  достижения  своих
целей.
   - Тэд, - резко проговорила она, прервав его монолог, - ты по-прежнему
хочешь меня снимать? Я тебе действительно нужна?
   Тэд ошарашенно уставился на нее, недовольный тем, что его перебили.
   - Нужна ли ты мне? -  проговорил  он,  глядя  на  нее  исподлобья.  -
Конечно, а как же иначе? Ведь это я тебя создал.
   - Ты меня создал? - переспросила она, не веря своим ушам.
   Тэд хрипло рассмеялся:
   - Ну, может, я не так выразился. Я хотел сказать, что  твой  экранный
облик вполне меня устраивает.  Твое  лицо,  твой  голос  (твой  нынешний
голос), твоя походка - идеально подходят для моих замыслов. Ну и  потом,
ты очень талантлива, это тоже важно. Вообще-то я никогда не задумывался,
почему я тебя снимаю.  Просто  без  тебя  все  было  бы  по-другому.  Ты
неотделима от моих фильмов, и в этом смысле я в самом деле не  могу  без
тебя обойтись.
   - А почему ты не хочешь поработать с другими  актрисами?  -  спросила
она и запнулась, вспомнив свой разговор с Грегори Герцем. - Может  быть,
с ними у тебя получится еще лучше?
   - С другими актрисами? Что за чушь! Зачем мне другие актрисы, когда у
меня есть ты. Ведь ты... - он замолчал, подыскивая нужное слово,  но  не
нашел и улыбнулся хитроватой улыбкой, которая всегда раздражала Элен.
   - Что - я?
   Тэд досадливо поморщился.
   -  Ты  -  моя,  -  сказал  он  спокойно,  как  о  чем-то  само  собой
разумеющемся.
   Наступила тишина. Элен пристально посмотрела на него.  Что-то  в  его
лице и в тоне, которым он произнес последнюю  фразу,  напугало  ее.  Она
поняла, что этот человек может быть опасен. Но страх ее тут же  сменился
злостью. Она холодно взглянула на него, и под ее взглядом он вдруг начал
неудержимо краснеть. Она всего один раз видела,  как  он  краснеет,  это
было давно, они никогда не обсуждали этот случай, но сейчас он почему-то
вспомнился им обоим.
   Тогда, пять лет назад, в доме на Траставере Тэд  первый  и  последний
раз продемонстрировал ей, что и ему  не  чужды  нормальные  человеческие
чувства, если,  конечно,  можно  было  назвать  нормальным  человеческим
чувством то, что она увидела в тот день. Это была,  бесспорно,  страсть,
но страсть уродливая и дикая, похожая на отражение в кривом зеркале и не
вызывающая ничего, кроме гадливости и ужаса.
   Элен постаралась побыстрей забыть этот  эпизод,  тем  более  что  Тэд
никогда больше не повторял подобных попыток.
   Но теперь эта безобразная сцена снова встала перед  ее  глазами.  Она
вспомнила, что Тэд тогда вдруг как-то странно задышал, хотел  заговорить
и не смог. Она не  раз  слышала,  что  люди,  попавшие  в  автомобильную
катастрофу, воспринимают все как при замедленной съемке, им кажется, что
машина, на  полной  скорости  несущаяся  навстречу,  движется  медленно,
словно во сне. Примерно то же самое происходило и с ней. Она смотрела на
Тэда и никак не могла понять, что он пытается сделать с ручной  камерой,
в которой продолжает жужжать пленка.
   Когда же до нее наконец дошло,  что  происходит,  она  изо  всех  сил
ударила его ногой в живот.  Он  замер,  поднял  на  нее  глаза  и  начал
медленно заливаться краской, точь-в-точь как сейчас. Потом снял  очки  и
принялся быстро-быстро тереть глаза. Без очков его лицо сразу  сделалось
жалким и беззащитным. Он был похож на черепаху, с которой сняли панцирь.
Постояв некоторое время, он вдруг закрыл лицо руками и зарыдал.
   Сейчас он не рыдал, но так же, как и тогда, снял очки и начал яростно
тереть веки, словно хотел вытащить  попавшую  в  глаз  соринку.  Оба  не
произнесли ни слова. Наконец Тэд надел очки и робко взглянул на нее.
   - Ты ведь и сама это понимаешь, правда? - сказал он тихо.
   Элен встала, чувствуя, что больше не может находиться в его доме.  Ей
было невыносимо сознавать, что он считает ее своей собственностью.
   - Мне пора идти, - сухо сказала она и направилась к двери.
   На террасе она на минуту задержалась. Дом  Тэда,  так  же  как  и  ее
вилла, стоял на горе. Внизу, в долине, словно  в  огромной  чаше,  лежал
Лос-Анджелес. Было шесть часов вечера, в воздухе пахло пылью и металлом.
Вдали, там, где город сливался с небом, висела  широкая  плотная  полоса
смога. Заходящее солнце окрашивало ее в зловещий багровый цвет.
   Тэд вышел следом за ней на террасу и остановился сзади.  Оглянувшись,
она увидела, что он держит в руках большой белый пакет. По  его  размеру
она поняла, что это сценарий. Ее охватило отчаяние.
   - Что это? - спросила она.
   - То, из-за чего я тебя сюда пригласил. Ты,  надеюсь,  догадываешься,
что я устроил эту встречу не  ради  того,  чтобы  поговорить  о  Льюисе.
Льюис, премьера - все это для меня уже вчерашний день.
   - Ты написал новый сценарий?
   - Да. Я закончил  его  на  прошлой  неделе.  -  Он  помолчал.  -  Это
продолжение "Эллис". Вторая часть. Я собираюсь сделать еще и третью. Это
будет трилогия.
   Элен вскинула на него глаза.
   - Ты никогда мне об этом не говорил... - медленно  начала  она.  -  Я
думала...
   Тэд весело хихикнул. Он, как видно, уже полностью пришел в себя.
   - Ты думала, что будет только одна часть? Ну да, все так думали. Но я
вас обхитрил. Я с самого начала  задумал  "Эллис"  как  трилогию.  -  Он
помолчал. - Ты первая, кому я об этом говорю. Даже в "Сфере" еще  ничего
не знают. Шер получит сценарий только на следующей неделе.  Обещай,  что
никому не расскажешь -  ни  Шеру,  ни  Льюису.  Хотя  бы  первое  время.
Обещаешь?
   Элен тяжело вздохнула. Она представила, сколько это может продлиться.
Две части, два новых фильма. Съемки начнутся на следующий год. На каждый
фильм уйдет еще примерно по  году,  следовательно,  вся  трилогия  будет
готова не раньше чем через четыре года. "Четыре года, - подумала она.  -
Четыре года  непрерывной  работы,  четыре  года  постоянного  общения  с
Тэдом".
   Тэд переступил с ноги на ногу и выжидательно  посмотрел  на  нее.  Ей
вдруг стало ясно, почему он пригласил ее на просмотр,  почему  привел  к
себе домой.
   - Тэд, признайся, - сказала она, посмотрев  на  него  в  упор,  -  ты
узнал, что Грегори Герц хочет снять меня в своем  фильме,  и  решил  его
опередить?
   - Нет, - Тэд упрямо сжал губы, -  Герц  не  имеет  к  этому  никакого
отношения. Ты можешь работать с кем хочешь, меня это не касается. Герц -
бездарность, он все равно не сумеет раскрыть твои возможности  так,  как
сумел бы я. Но это твое дело. Я не собираюсь тебя отговаривать. Я  прошу
тебя только об одном - прочти сценарий. Съемки я планирую начать весной.
   График работы  уже  готов,  осталось  только  получить  разрешение  у
"Сферы", но я уверен, что они не станут возражать.  Успех  первой  части
будет для них надежной гарантией.
   - Весной... - проговорила Элен. - Да, я понимаю.
   Она повернулась и начала спускаться в сад.  Она  всегда  приходила  и
уходила этой дорогой. Тэд  никогда  не  показывал  ей  всего  дома.  Она
догадывалась, что, кроме студии на втором этаже, в  которой  они  сидели
сегодня, внизу было еще по меньшей  мере  десять  комнат.  Спускаясь  по
лестнице, она каждый раз проходила  мимо  длинного  ряда  окон,  наглухо
закрытых жалюзи.
   Дойдя до лужайки, она остановилась. Ей вдруг показалось странным, что
Тэд живет один в таком большом доме. Она попыталась представить, что  он
делает во всех этих комнатах. Возможно, в одной  из  них  находится  его
кабинет или спальня, а может быть, все они до сих пор стоят пустые.  Она
поняла, что знает о доме Тэда не больше, чем о нем самом.
   Вот и сейчас она не могла сказать наверняка, для чего он дал ей  этот
сценарий. Только ли для того, чтобы помешать ей сниматься у  Герца,  или
для чего-то еще? Минуту назад она считала, что нашла  правильный  ответ;
сейчас, глядя на. слепые окна нижнего этажа, она  уже  не  была  в  этом
уверена. Тэд по-прежнему оставался для  нее  загадкой:  При  всей  своей
антипатии к нему она не могла  не  признать,  что  он  был  неординарной
личностью. Она" обернулась и испытующе посмотрела на него. Почему же  он
так упорно отказывается видеть личность в ней?
   Тэд, задыхаясь, сбежал по лестнице. Он заметил ее взгляд и,  кажется,
догадался, о чем она подумала.
   - Если хочешь, я покажу тебе дом. Ты ведь никогда его не видела.  Вон
там, на первом этаже, мой кабинет...
   Он махнул рукой в сторону запертых окон.
   - В следующий раз, Тэд. Мне пора идти. Я должна уложить Кэт спать.
   Она направилась к машине. Тэд шел следом за ней, не  делая,  впрочем,
никаких попыток ее удержать. Вид у него  был  слегка  растерянный  -  до
него, похоже, начало доходить, что с Элен творится что-то  неладное.  Но
она понимала, что это ненадолго. Стоит ей скрыться из глаз, как  он  тут
же выбросит из головы ее проблемы:  беспокоиться  о  других  было  не  в
характере Тэда.
   - Обязательно прочти сценарий! - крикнул он на прощание.
   - Если будет время, Тэд, - ответила она, трогаясь с места.
   Домой она добралась очень быстро. Льюиса еще  не  было,  и,  войдя  в
комнату, она сразу же кинулась к телефону и набрала номер Грегори Герца.
Руки у нее дрожали, она подумала, что лучше, пожалуй, отложить  разговор
до тех пор, пока она успокоится, но потом решила, что откладывать больше
некуда. С Герцем они уже договорились, сценарий ей нравился,  роль  была
интересной,  а  самое  главное,  она  не  могла   упустить   возможности
наконец-то развязаться с Тэдом.
   При мысли о том, что он давно задумал сделать продолжение  "Эллис"  и
ни слова не сказал ей, она опять начинала кипеть  от  негодования.  Нет,
нельзя позволить, чтобы он так беззастенчиво  распоряжался  ее  судьбой.
Когда Герц в конце концов подошел к телефону, она  произнесла  быстро  и
решительно:
   - Я согласна сниматься у вас. Да, весной, как договорились.  -  Потом
помолчала и добавила:
   - Разумеется, если условия договора покажутся мне приемлемыми.
   - Они будут приемлемыми, обещаю вам, - с  трудом  сдерживая  радость,
ответил Герц.
   Она положила  трубку  и  задумалась,  глядя  прямо  перед  собой.  Ей
представилось будущее, такое, каким она его создала:  премьера  "Эллис",
возвращение в Алабаму, встреча  с  Недом  Калвертом,  съемки  у  Грегори
Герца, работа над новым фильмом, потом еще над одним и еще...  Из  этого
состояла ее жизнь. "Не так уж и мало, - решила она, потом  вспомнила  об
Эдуарде и подумала:
   - Но и не много".
   И, как всегда при мысли о нем, на душе у нее сразу сделалось  теплей.
Ей казалось, что он где-то рядом, что он тоже думает о ней. Ощущение его
присутствия было таким сильным, что она вздрогнула.
   Она понимала, что это иллюзия, что потом, когда наваждение рассеется,
ей станет еще тяжелей. Она с  тоской  посмотрела  на  телефон  и  быстро
отвернулась. После возвращения из Нью-Йорка она еще ни разу  не  звонила
ему. Теперь она уже и сама не знала, действительно ли он произнес  тогда
ее имя или это тоже была всего лишь иллюзия.
   Пакет, который передал  ей  Тэд,  по-прежнему  лежал  на  столе.  Она
открыла его и достала сценарий.
   Это был большой, тяжелый том, переплетенный в толстую синюю  обложку.
На титульном  листе  мелким  витиеватым  почерком  Тэда  было  написано:
"Посвящается Элен".
   Ниже стояла дата - 1959 год. Она растерянно посмотрела на  нее.  Этот
год, а точнее, лето этого года ассоциировалось у нее в первую очередь  с
Эдуардом.
   Она не сразу сообразила, что у Тэда были свои  ассоциации.  Для  него
1959 год был годом их  знакомства,  годом  их  встречи  перед  парижской
"Синематекой".
 
*** 
 
   - Ну вот, а потом я покрасила волосы. Это было совсем  не  трудно,  -
Стефани болтала, сидя на  кровати  рядом  с  Льюисом.  -  Цвет,  правда,
получился не такой, как я хотела, но это потому, что старая  краска  еще
не сошла. Когда волосы отрастут, я покрашусь еще раз. С макияжем тоже не
было проблем. На съемках я  много  раз  видела,  как  Элен  это  делает,
осталось только  попробовать  на  себе.  Самое  трудное  было  раздобыть
платье...  -  Она  мечтательно  улыбнулась.  -  Тут  уж   мне   пришлось
повозиться.  Элен  одевается  у  лучших  портных,  и   я   решила,   что
единственный выход для меня - пройтись по магазинам, в  которых  продают
авторские копии ведущих домов моделей, не новые, конечно, а те,  которые
уже вышли из моды. Я знаю один такой магазин, он находится в  нескольких
кварталах от бульвара  Уилшир,  совсем  рядом  с  Сансет-бульваром.  Все
знаменитые кинозвезды сдают туда свои старые платья. Его хозяйка  -  моя
хорошая знакомая. В общем, когда я туда пришла и увидела это  платье,  я
сразу поняла, что это именно то, что мне нужно. "Вот оно, - подумала  я,
- платье, которое понравилось бы Элен". - Она помолчала и посмотрела  на
Льюиса:
   - Шикарное, правда?
   - Правда, - ответил Льюис.
   Он сидел на краю кровати,  уставившись  в  цветной  телевизор,  и  не
столько  смотрел,  сколько  щелкал  переключателем.   Он   старался   не
вслушиваться в то,  о  чем  рассказывала  Стефани,  он  не  хотел  знать
подробностей, ему казалось, что они только портят дело.  Он  нагнулся  и
снова переключил канал.
   Оба они  только  что  выкурили  по  сигарете  с  марихуаной.  Стефани
считала, что марихуана способствует занятиям любовью. Льюис, в общем-то,
был с ней согласен. Правда, марихуана  не  всегда  хорошо  сочеталась  с
красными таблетками, но сегодня как раз все прошло на удивление  гладко.
Он чувствовал  себя  расслабленно  и  немного  сонно.  Кинув  взгляд  на
Стефани, он увидел, что она начала скручивать новую сигарету. Ее  тонкие
пальцы легко порхали над бумагой. Покосившись на  Льюиса,  она  высунула
кончик языка и быстро провела им по краю бумажной трубочки.
   - А куда Элен девает свои  старые  платья?  Тоже  продает  или  дарит
прислуге? Вот бы померить какое-нибудь... -  Она  прерывисто  вздохнула.
Потом подумала немного и слегка нахмурилась. - Правда, они могут мне  не
подойти, Элен такая худенькая, не то что я...
   - Угу, - буркнул Льюис,  продолжая  переключать  каналы.  Бейсбольный
матч,  старый  черно-белый  фильм,  кинокомедия,  интервью  с   каким-то
бизнесменом, репортаж об уличных беспорядках, сериал про Лэсси...
   Льюис устроился поудобней.  Лэсси  спасала  человека,  застрявшего  в
шахте. Льюис любил этот сериал. В детстве он всегда смотрел его  тайком,
потому что  родители  считали,  что  такие  фильмы  портят  вкус.  Лэсси
вцепилась зубами  в  руку  человека  и  потащила  его  за  собой.  Потом
остановилась, завиляла хвостом и залаяла. "Интересно, Лэсси - это он или
она?" - подумал Льюис и сонно  ухмыльнулся.  Фильм  оборвался,  началась
реклама. Какая-то женщина, зазывно улыбаясь, протягивала зрителям  пачку
стирального порошка. Льюис снова защелкал ручкой.
   Кинокомедия, уличные беспорядки, интервью, черно-белый фильм... Льюис
замер. Потом наклонился и быстро переключил телевизор на  ту  программу,
где показывали интервью. Какой-то человек отвечал на вопросы журналиста,
Льюис прибавил звук. Стефани растянулась на животе  и,  подперев  голову
руками, тоже уставилась на экран.
   - Какой красавчик... - протянула она.
   - Тише, не мешай, - оборвал ее Льюис. Стефани на минуту притихла,  но
потом начала снова:
   - А костюм, ты посмотри - м-м-м, прелесть! Почти как у  тебя,  только
чуть-чуть потемней. Тебе надо обязательно купить такой же костюм, Льюис,
ты будешь в нем просто неотразим.
   - Заткнись! - рявкнул он.
   Стефани испуганно покосилась на него и закусила губу.
   Льюис, не отрываясь, смотрел на экран. Он почти не слышал того, о чем
говорил журналист и тот, второй, у которого  он  брал  интервью,  -  его
интересовало не это. От его недавней вялости не осталось и следа, он был
напряжен и собран,  как  пружина.  Потрясение,  которое  он  только  что
пережил, выветрило из его головы весь дурман.
   Интервью закончилось, на экране появилось лицо ведущего. Льюис  встал
и выключил телевизор. Стефани робко посмотрела на него.
   - Это твой знакомый?
   - Не совсем.
   - Он что, англичанин? У него какой-то странный акцент.
   - Француз, - Льюис потянулся за курткой. - Я должен идти.
   Стефани растерянно захлопала глазами и села на кровати.
   - Что с тобой, Льюис? Ты так побледнел. Ты на меня обиделся,  да?  Но
почему? Что я сделала?
   Льюис посмотрел на нее. Стефани чуть не плакала. Она выглядела сейчас
очень трогательно, лицо у нее по-детски сморщилось, губы дрожали. Льюису
стало ее жаль.
   - Я на тебя не сержусь, - мягко сказал он. - Ты здесь ни при  чем.  -
Он наклонился и поцеловал ее. - Я приеду завтра, договорились?
   - Хорошо, Льюис... - Она запнулась. - А... а как мне одеться?
   Он протянул руку и коснулся пальцем ее губ.
   - Так же, - ответил он.
 
*** 
 
   Домой он гнал  на  полной  скорости.  По  дороге  открыл  бардачок  и
проглотил одну красную таблетку. Теперь он был полностью готов к встрече
с Элен. Он чувствовал, что его  распирает  злоба,  она  бурлила  в  нем,
наполняя уверенностью и силой. Когда он подъехал к дому, небо на востоке
уже начало темнеть. У ворот никого не было. Он открыл  дверь  и  быстрым
шагом прошел в гостиную. Элен сидела в кресле и читала.  Увидев  Льюиса,
она оторвалась от книги и поздоровалась, но ни о чем  его  не  спросила.
Льюис пересек комнату  и  подошел  к  бару.  Элен  молча  проводила  его
взглядом. Льюис знал, что она хочет выяснить по его походке, много ли он
успел выпить.
   Он  достал  тяжелый  графин  и  доверху  наполнил  стакан  виски.  Он
специально держал его так, чтобы она могла как следует  все  разглядеть.
"Смотри, смотри, - думал он, - то  ли  еще  будет".  Он  сделал  большой
глоток и двинулся к ней. Не доходя  нескольких  шагов,  он  остановился,
оперся локтем о мраморную каминную полку и в упор посмотрел на нее. Элен
опустила глаза в книгу.
   Льюис обрадовался, увидев, что она ощущает ярость, исходящую от него.
Он с ненавистью посмотрел на ее склоненную голову, на  густые  пепельные
волосы, схваченные на шее черной шелковой  лентой.  Он  не  мог  решить,
сказать ли ей о том, что он увидел сейчас по телевизору,  или  подождать
еще немного. Пожалуй, лучше подождать. Это  будет  гораздо  приятней.  В
конце концов, он ждал целых  пять  лет,  прежде  чем  узнал  правду.  Он
почувствовал, что в нем снова закипает злоба.
   Он с трудом удерживался, чтобы не обрушить ее на Элен.
   Элен перевернула страницу. Она пыталась сосредоточиться на  том,  что
было написано в книге, но видела, что ей это плохо удается. Волны злобы,
исходившие от Льюиса, обволакивали ее со всех  сторон.  Они  были  почти
осязаемы, они душили ее, мешали думать. Она не знала,  чем  вызвана  эта
злоба: возможно, спиртным, хотя  пьяным  он  не  выглядел,  а  возможно,
таблетками, которые он глушил теперь в огромном количестве.  Повод  тоже
мог  быть  любым:  ее  встреча  с  Тэдом,  случайная  фраза,  оброненная
посторонним человеком.
   За годы совместной жизни и особенно за последние несколько недель она
привыкла к постоянным сменам его  настроения  и  даже  научилась  к  ним
приноравливаться. Она соглашалась со всем,  что  он  говорил,  терпеливо
пережидала вспышки раздражительности, которые охватывали его  все  чаше,
предупреждала все его желания, стараясь не дать ему ни малейшего  повода
для недовольства: укладывала Кэт пораньше, потому что он сердился, когда
к его возвращению она  еще  не  спала;  готовила  его  любимые  блюда  и
подавала их в удобное для  него  время;  надевала  платья,  которые  ему
нравились, и украшения, которые он  ей  когда-то  дарил,  носила  волосы
распущенными, потому что он считал, что  эта  прическа  идет  ей  больше
всего; интересовалась его работой, его  планами,  а  когда  он,  в  свою
очередь, снисходил до  расспросов,  отвечала  коротко  и  сдержанно,  не
заостряя внимания на своих успехах. День за днем она  подделывалась  под
него, смиряя собственную гордость, лишь бы не рассердить его, лишь бы не
обидеть...
   Она вдруг поняла, что вела себя с ним точно так же,  как  когда-то  в
детстве вела  себя  с  Недом  Калвертом.  Склонившись  над  книгой,  она
вспоминала женщин из  их  городка  -  жалких,  забитых  женщин,  которые
прощали своим мужьям любую  грубость,  улыбались,  кокетничали,  строили
глазки и изображали наивных маленьких  девочек,  хотя  многим  было  уже
далеко за сорок. Она презирала их, считала трусливыми и бесхарактерными,
а сама, оказывается, была ничуть не лучше. "Хватит, -  подумала  она,  -
пора положить этому конец". Она захлопнула  книгу  и  подняла  глаза  на
Льюиса.
   По выражению его лица и по настороженной агрессивной позе она поняла,
что он хочет затеять ссору. В другое время она постаралась  бы  смягчить
его, обезоружить своей покладистостью, но сегодня все в ней протестовало
против такого исхода. Этот протест зрел в ней давно, она ощущала его  во
время предыдущих ссор, но каждый раз старалась  загнать  поглубже,  лишь
изредка давая ему прорваться наружу  в  виде  глухой,  разъедающей  душу
обиды. Но теперь с  этим  было  покончено,  она  не  желала  больше  ему
потакать. Неожиданно Льюис заговорил.
   - А ты, оказывается, богатая женщина. Я и не знал. Может, расскажешь,
как тебе удалось сколотить такой капитал?
   Тон у него был ровный и бесцветный, такой, каким  он  всегда  начинал
ссору. Вопрос о капитале нужен был ему, конечно, только для разбега.
   - Ты могла хотя бы  из  вежливости  сообщить  мне  о  своих  успехах.
Как-никак именно я познакомил тебя в свое время с Гуддом.
   - Значит, ты роешься уже не только в моем столе, но и в секретере?  -
спокойно спросила она.
   Он не ожидал такого отпора, он думал, что  она  начнет,  как  всегда,
оправдываться, и на минуту опешил. Но тут же пришел в себя.
   - Да, роюсь, ну и что? Я имею на это право. В конце  концов,  ты  моя
жена, и я должен знать, чем ты занимаешься.
   Голос у него был по-прежнему сдержанный. Элен  знала,  что  угрозы  и
обвинения еще впереди. Она холодно посмотрела на него.
   - Ну и как? Ты нашел, что хотел?
   - О да. - Он допил  виски,  аккуратно  поставил  стакан  на  каминную
полку. - Я нашел там много интересного. Я, например, узнал, что ты очень
любишь деньги. Для меня это был большой сюрприз. - Он замолчал.  -  Хотя
я, конечно, мог бы догадаться об этом и раньше.  Ведь  ты  именно  из-за
этого вышла за меня замуж.
   Наступила пауза. "Началось", - подумала Элен и, в упор  посмотрев  на
него, сказала:
   - Нет, Льюис, я вышла за тебя не из-за денег. Точнее, не только из-за
денег.
   - Вот как, не только? - вспыхнув, произнес он. -  А  из-за  чего  же,
позволь узнать? Может быть, из-за моего положения? Из-за того, что я мог
протолкнуть тебя в кино? Или ты хочешь сказать, что, если бы я  был  гол
как сокол, ты все равно вышла бы за меня замуж?
   Элен вскочила.
   - Мне было шестнадцать лет, Льюис, и  я  ждала  ребенка.  Неужели  ты
этого не понимаешь? У меня никого не было - ни родственников, ни друзей,
а тут появился ты - добрый, ласковый,  внимательный.  Я  сразу  поверила
тебе. Я решила, что, если мы поженимся, нам всем будет только  лучше:  и
тебе, и мне, и Кэт, в первую очередь Кэт. Я не  могла  не  думать  о  ее
будущем. В тот год, когда мы познакомились, на меня  обрушилось  слишком
много событий. Я растерялась, я  перестала  понимать,  что  хорошо,  что
плохо, где правда, а где ложь. А ты был рядом  -  такой  сильный,  такой
благополучный, такой уверенный в себе. Ты предложил мне  выйти  за  тебя
замуж, и я согласилась. Вот и все...
   - Так, значит, ты вышла за меня  из-за  Кэт?  -  Губы  Льюиса  злобно
искривились. - Какой-то прохвост сделал тебе ребенка и бросил, и  ты  не
нашла ничего лучшего, как подцепить первого, кто подвернется под руку. -
По лицу его пробежала странная, удивленная улыбка. - Господи, каким же я
был болваном!
   Как я мог этого не понимать? Ведь все было ясно с самого начала!
   - Почему ты решил, что меня бросили? - Элен растерянно посмотрела  на
него. - Я сказала только, что осталась одна...
   - Не надо лгать, - с неожиданной силой проговорил он. - Ради бога, не
надо лгать.
   Он замолчал, борясь с собой, и Элен с досадой поняла, что он так и не
выскажет ей то, что собирался. Впрочем, она заранее знала  все,  что  он
мог сказать. Наверняка какое-нибудь очередное нелепое обвинение. Сколько
их уже было!
   Она нетерпеливо посмотрела на него. Она видела, что ему очень хочется
выложить ей это новое обвинение, но он все-таки сдержался и  сказал  то,
что всегда говорил в таких случаях:
   - Но ты ведь любила меня, признайся? Я не верю, что ты вышла за  меня
замуж без любви.
   Она на минуту опустила глаза и снова взглянула на него, решительно  и
серьезно.
   - Нет, Льюис, но я думала, что могу полюбить тебя потом.
   Лицо его исказилось.
   - Вот как, потом? - проговорил он ровным, холодным тоном и, помолчав,
добавил медленно, словно в раздумье:
   - Шлюха. Подлая, грязная шлюха.
   Затем он ударил ее, ударил так сильно, что она упала. Некоторое время
она лежала неподвижно, стараясь не расплакаться. Льюис и раньше бил  ее,
но никогда еще не вкладывал в свои удары столько силы и ненависти.  Едва
он вошел в комнату, Элен сразу поняла, что  он  хочет  ее  ударить:  Она
знала, что она не может ему помешать - он был  гораздо  сильней,  и  ему
ничего не  стоило  с  ней  справиться.  Чувство  беспомощности  и  обиды
переполняло ее. Она вспомнила слова матери, сказанные много  лет  назад:
"Он  ударил  меня  один  раз,  Элен,  всего  один  раз.  Но  этого  было
достаточно".
   Она медленно поднялась на ноги. Льюис смотрел на нее, не произнося ни
слова. Она постояла, приходя в себя, - ей не хотелось, чтобы он  слышал,
как дрожит ее голос, - и сказала:
   - Если ты еще раз посмеешь меня ударить, я от тебя уйду.
   Льюис судорожно провел рукой по волосам, огляделся и  похлопал  рукой
по карманам.
   - Черт, куда я подевал ключи от машины? А,  вот  они...  -  Он  сгреб
ключи со стола, поднял светлый полотняный  пиджак,  лежавший  на  стуле,
перекинул его через плечо и двинулся к двери.
   - Можешь подавать на развод,  -  проговорил  он  с  каким-то  злобным
удовольствием. - Повод я тебе уже дал. - И вышел из комнаты.
 
*** 
 
   Элен слышала, как взревел мотор "Порша". Затем машина отъехала, и шум
постепенно стих. Она сидела не двигаясь, медленно приходя в себя.
   Она  не  плакала,  она  понимала,  что  это  бессмысленно.   Так   же
бессмысленно, как искать в случившемся чью-то вину. Виноваты были оба, и
у обоих были причины вести себя так, а не иначе.
   Теперь, когда все было кончено, она  могла  честно  признаться  себе:
брак, который она создала собственными руками  и  который  так  долго  и
старательно поддерживала, был  для  них  самой  настоящей  тюрьмой.  Она
вспомнила выражение, которое заметила на лице у Льюиса, когда он выбегал
из комнаты, - выражение заключенного, досрочно выпущенного  на  свободу;
вспомнила другие горькие и мучительные подробности их семейной  жизни  и
поняла, что дальше продолжать не стоит.
   Примерно через час она встала и прошлась по комнате. Было  уже  около
полуночи, в доме все спали. Она  машинально  подобрала  с  пола  упавшую
книгу, поставила на место стулья, поправила диванную подушку, потом  так
же машинально, не отдавая себе отчета в том, что  делает,  стала  гасить
свет.
   Когда она погасила последнюю  лампу,  на  столе  неожиданно  зазвонил
телефон. Она вздрогнула. Звон гулко разносился по притихшему  дому.  Она
постояла и неуверенно двинулась вперед. Телефон прозвонил  раз,  второй,
третий, а потом замолк.
   Вернувшись на следующий  день  домой  -  в  конце  концов  он  всегда
возвращался, - Льюис, опять же как  всегда,  попросил  у  нее  прощения.
Однако на этот раз в голосе его не было  слышно  раскаяния,  да  и  Элен
отвечала ему суше обычного. Ссора ожесточила обоих, и оба это понимали.
   - Я прошу прощения  только  за  то,  что  ударил  тебя.  За  слова  я
извиняться не буду. Я считаю, что сказал правду.
   Элен не стала настаивать. Если это для него так важно - пусть.
   - Ты звонил  мне  вчера  вечером?  -  спросила  она.  Губы  у  Льюиса
задрожали, как у обиженного ребенка. Он опустился на стул и закрыл  лицо
руками.
   - Не помню, - пробормотал он, - я не помню, что было вчера вечером.



    Салли БОУМЕН 
    ДЕСТИНИ IV 
    ВСЕ ВОЗМОЖНО 
 
    Перевод с английского И. Гуровой, Л. Ермаковой, Г. Клепцыной, Н. Куняевой, М. Макаровой. OCR Альдебаран 
 
 
 
Анонс 
 
   Прошлое казалось красавице-кинозвезде Элен Харт далеким миражем.  Но,
пытаясь забыть его, она вдруг понимает, что с тех пор, как рассталась  с
Эдуардом, единственным  человеком,  которого  по-настоящему  любила,  ее
жизнь лишилась самого главного. И вот судьба дает ей еще один шанс.
   Они принадлежали разным мирам. Эдуард де  Шавиньи,  сын  французского
барона, и юная Элен, дочь бывшей актрисы из  Алабамы.  Несколько  недель
безумной страсти - и Элен исчезает из его жизни. Эдуард не может с  этим
смириться. Он ни  на  миг  не  выпускает  Элен,  теперь  уже  знаменитую
актрису, и свою дочь из поля зрения.
   ("Дестини", "Отвергнутый дар", "Актриса")
 
   - Так, значит, ты вышла за меня  из-за  Кэт?  -  губы  Льюиса  злобно
искривились. - Какой-то прохвост сделал тебе ребенка и бросил, и  ты  не
нашла ничего лучшего, как подцепить первого, кто подвернется под руку. -
По лицу его пробежала странная, удивленная улыбка. - Господи, каким же я
был болваном! Как я мог этого не понимать? Ведь все было ясно  с  самого
начала!
   - Почему ты решил, что меня бросили? - Элен растерянно посмотрела  на
него. - Я сказала только, что осталась одна...
   - Не надо лгать, - с неожиданной силой проговорил он. - Ради бога, не
надо лгать.
   Он замолчал, борясь с собой, и Элен с досадой поняла, что он так и не
выскажет ей то, что собирался. Впрочем, она заранее знала  все,  что  он
мог сказать. Наверняка какое-нибудь очередное нелепое обвинение. Сколько
их уже было!
   Она нетерпеливо посмотрела на него. Она видела, что ему очень хочется
выложить ей это новое обвинение, но он все-таки сдержался и  сказал  то,
что всегда говорил в таких случаях:
   - Но ты ведь любила меня, признайся? Я не верю, что ты вышла за  меня
замуж без любви.
   Она на минуту опустила глаза и снова взглянула на него, решительно  и
серьезно.
   - Нет, Льюис, но я думала, что могу полюбить тебя потом.
   Лицо его исказилось.
   - Вот как, потом? - проговорил он ровным, холодным тоном и, помолчав,
добавил медленно, словно в раздумье:
   - Шлюха. Подлая, грязная шлюха.
   Затем он ударил ее, ударил так сильно, что она упала. Некоторое время
она лежала неподвижно, стараясь не расплакаться. Льюис и раньше бил  ее,
но никогда еще не вкладывал в свои удары столько силы и ненависти.  Едва
он вошел в комнату, Элен сразу поняла, что  он  хочет  ее  ударить.  Она
знала, что она не может ему помешать - он был  гораздо  сильней,  и  ему
ничего не  стоило  с  ней  справиться.  Чувство  беспомощности  и  обиды
переполняло ее. Она вспомнила слова матери, сказанные много  лет  назад:
"Он  ударил  меня  один  раз,  Элен,  всего  один  раз.  Но  этого  было
достаточно".
   Она медленно поднялась на ноги. Льюис смотрел на нее, не произнося ни
слова. Она постояла, приходя в себя - ей не хотелось, чтобы  он  слышал,
как дрожит ее голос, - и сказала:
   - Если ты еще раз посмеешь меня ударить, я от тебя уйду.
   Льюис судорожно провел рукой по волосам, огляделся и  похлопал  рукой
по карманам.
   - Черт, куда я подевал ключи от машины? А,  вот  они...  -  Он  сгреб
ключи со стола, поднял светлый полотняный  пиджак,  лежавший  на  стуле,
перекинул его через плечо и двинулся  к  двери.  -  Можешь  подавать  на
развод, - проговорил он с каким-то злобным удовольствием. - Повод я тебе
уже дал. - И вышел из комнаты.
 
Элен 
 
Лос-Анджелес 
1964 - 1965 
 
   - Бал, бал, когда же будет бал?
   Кэт стояла в центре зала. Щеки ее разрумянились, узкое  личико  сияло
от возбуждения. Элен с нежностью посмотрела на дочь: как она  вытянулась
за  лето,  просто  удивительно!  Потоки  солнечного  света  заливали  ее
запрокинутое вверх лицо и прижатые к  груди  руки.  За  последнее  время
волосы у девочки сильно отросли,  и  ее  начали  причесывать  по-новому,
разделяя непокорные локоны пробором сбоку. Когда  она  волновалась,  как
сейчас, лицо у нее вспыхивало, а глаза темнели, из голубых делаясь почти
фиолетовыми. В такие минуты она была  поразительно  похожа  на  Вайолет.
Глядя на ее горящее от радости лицо, Элен снова вспомнила свое  детство,
убогий трейлер и мать, поющую ей песню о душистой сирени.
   От Касси, конечно, тоже  не  укрылось  это  сходство.  Стоя  рядом  с
Мадлен, она с улыбкой следила за девочкой, неуклюже кружащейся в  центре
зала.
   - До чего же она похожа  на  бедняжку  Вайолет,  -  проговорила  она,
печально покачав головой.
   Это замечание  почему-то  обрадовало  Элен.  Она  почувствовала,  что
настроение у нее поднялось.  Кэт  права:  разве  можно  грустить,  когда
впереди их ожидает такое важное  и  волнующее  событие  -  бал  в  честь
окончания  работы  над   "Эллис"?   Ей   захотелось   побыстрей   начать
приготовления. Она подхватила Касси под руку и двинулась вместе с ней по
залу, прикидывая, как бы получше украсить его к предстоящему торжеству.
   Это было непросто. Бальный зал сильно отличался по стилю от остальных
комнат дома, он казался перенесенным сюда из другой эпохи. Именно  здесь
проходили  когда-то  знаменитые  вечера  Ингрид  Нильсон,   на   которых
танцевали Рудольфо Валентино  и  Глория  Свенсон.  Просторная  вытянутая
комната длиной не  меньше  ста  футов  освещалась  хрустальной  люстрой,
подаренной Нильсон венгерским принцем, некоторое время пользовавшимся ее
расположением.
   По одной стороне тянулись высокие арочные окна, выходящие на террасу,
по другой - такие же  высокие  трехстворчатые  зеркала;  возле  торцовой
стены возвышался помост для музыкантов, потолок был  украшен  затейливой
лепниной. С тех пор как они перебрались в дом  Нильсон,  Элен  почти  не
заходила сюда, и  сейчас,  разглядывая  огромный  помпезный  зал,  своей
пышностью, обилием позолоты  и  слоновой  кости  напоминающий  свадебный
торт, она вдруг решила, что он ей нравится.
   - Касси, тут обязательно нужно поставить пальмы. Вот здесь,  здесь  и
здесь. А вон там, возле помоста, - горшки с цветущими растениями.  Лучше
всего такими, у которых нежный аромат, - гардениями, туберозами... Ну и,
конечно,  папоротник.  Да,  да,  запиши,   Касси,   как   можно   больше
папоротника.
   Касси с улыбкой посмотрела на нее.
   - И еще камелии, - уверенно проговорила она. - Вайолет  очень  любила
камелии. Я уверена, что ей понравился бы этот зал. - Она сделала пометку
в блокноте и озабоченно нахмурила брови. - А мы  сможем  достать  сейчас
эти экзотические цветы - камелии, гардении?
   - Конечно, Касси. Не забывай, ведь мы в Голливуде. В Голливуде  можно
достать все. - Элен обняла Касси за плечи. - По-моему,  вечер  получится
на славу. Давай проверим еще раз, все ли мы  записали.  Итак,  музыканты
будут сидеть вон там. Бар устроим здесь. Да, кстати, не заказать ли  нам
розового шампанского? Касси, Мадлен, как вы считаете?
   Касси повернулась к Мадлен - кому,  как  не  француженке,  полагалось
решать вопрос о вине.  Мадлен,  зараженная  их  волнением,  захлопала  в
ладоши:
   - Обязательно - и розового, и белого. Пусть все будет как на свадьбе.
- Она повернулась и оглядела комнату. - И еще, я подумала... А что, если
украсить стены? Можно сделать гирлянды из цветов и развесить  их  такими
широкими, плавными зигзагами - vous voyez? <Понимаете? (фр.)>  Одну  вот
здесь, другую там, третью где-нибудь между зеркалами или  вон  там,  над
дверью. По-моему, это будет очень красиво. Можно взять  белые  розы,  sa
sera charmant! <Они такие красивые (фр.).> Когда  я  была  маленькой,  я
видела такие гирлянды на балу у... - Она запнулась и слегка  покраснела.
- У наших соседей.
   Элен, увлеченная разговором, ничего не заметила.
   - Да-да, - весело подхватила она, -  гирлянды  -  это  чудесно.  А  в
зимнем саду... Что бы нам устроить в зимнем саду? А, знаю,  мы  поставим
там орхидеи. Помнишь, Касси, кто-то рассказывал нам, что  Нильсон  очень
любила орхидеи. После того как она ушла из кино, она  целиком  посвятила
себя разведению  цветов.  Она  перестала  выходить  из  дома,  перестала
устраивать вечера и занималась только цветами... - Элен поежилась. - Мне
кажется, мы должны оставить все так, как было  при  ней.  Она  настоящая
хозяйка этого дома, а мы - только ее гости. Ты согласна со мной, Касси?
   Касси молча кивнула. Потом, после паузы, проговорила:
   - Она была очень красивая. В детстве я смотрела почти все фильмы с ее
участием...
   Элен встала. Ей тоже вспомнились фильмы Нильсон. Она сыграла  гораздо
больше ролей, чем Элен.
   "Роли, - подумала она. - Роли, образы, персонажи.  Неужели  это  все,
что осталось после актера?" Она повернулась и тряхнула головой.
   - Мы сделаем все так, как сделала бы Нильсон, - тихо проговорила она.
- И пусть этот бал будет посвящен  ей  и  тем,  кто  когда-то  веселился
вместе с ней в этом доме...
   - Мамочка, научи  меня  танцевать,  -  послышался  у  нее  за  спиной
настойчивый голосок Кэт. - Ну пожалуйста, мне так хочется потанцевать!
   Элен посмотрела на Касси.
   - Подожди, ma petite! <Малышка (фр.).> - воскликнула  Мадлен.  -  Без
музыки ничего не получится. Подожди, сейчас я поставлю пластинку.
   Она повернулась и выбежала из  зала,  оставив  дверь  распахнутой.  С
минуту все было тихо.  Но  вот  из  соседней  комнаты  полетели  сначала
робкие, а потом все более  требовательные  и  уверенные  звуки  венского
вальса.
   Это было похоже на волшебство - музыка неслась неизвестно откуда, она
заполняла собой все вокруг, на минуту Элен почудилось, что она доносится
из прошлого,  из  тех  далеких  времен,  когда  в  зале  было  тесно  от
кружащихся пар, а музыканты играли на возвышении, заглушая говор и  смех
гостей. Элен посмотрела на Касси, ей показалось, что им в голову  пришла
одна и та же мысль. Она обернулась и увидела, что Мадлен стоит в  дверях
и выжидательно смотрит на нее. Она шагнула к Кэт и осторожно  обняла  ее
за талию.
   Кэт подняла к ней взволнованное и слегка испуганное личико.
   - Я буду тебя вести, - сказала Элен, беря ее за  руку.  -  Не  бойся.
Повторяй все за мной. Ну, начали.
   Первые несколько минут у Кэт ничего не  получалось,  она  то  и  дело
спотыкалась и наступала Элен на ноги, но через некоторое  время  поймала
ритм и стала кружиться быстрей. Элен чувствовала, как легко  и  свободно
движется ее крепенькое, гибкое тельце. Неожиданно Кэт подняла голову  и,
смеясь, взглянула на нее. Они продолжали танцевать, радуясь тому, что  у
них так хорошо выходит.
   Затем музыка начала постепенно стихать. "Я запомню  это  навсегда,  -
подумала Элен, - этот пустой зал и этот удивительный танец.  Да,  да,  я
буду помнить их, сколько бы лет ни прошло..."
   Она вдруг почувствовала усталость. Ей пришло в голову,  что  Кэт  еще
слишком мала, что через несколько лет она все забудет.
   Музыка  смолкла.  Элен  крепко  сжала  ручки  Кэт  и  проговорила   с
настойчивостью, удивившей ее саму:
   - Запомни этот день, Кэт. Пожалуйста, запомни его хорошенько.
   - Вот оно, посмотри. Я получила его сегодня утром. Я знала,  что  оно
придет. Элен не могла обо мне забыть.
   Стефани протянула ему белый квадратный кусочек картона.  Он  заметил,
что руки у нее слегка дрожат. Она  потрогала  пальцем  черные  рельефные
буквы и подняла на Льюиса сияющие глаза:
   - О, Льюис, я так счастлива! Я  просто  в  себя  не  могу  прийти  от
радости.
   Льюис торопливо отвел взгляд.  Стефани  не  знала,  что  приглашение,
которого она ждала с таким  нетерпением,  было  отправлено  ей  в  самую
последнюю очередь. Остальные гости получили его по крайней  мере  неделю
назад. Если бы не Льюис, о Стефани вообще не вспомнили бы. Зная, как  ей
хочется попасть на этот бал, он  будто  между  прочим  обронил  вчера  в
разговоре с Элен ее имя. Элен схватилась за голову:
   - Ой, как же я могла забыть! Теперь она,  наверное,  на  меня  совсем
обидится... Я ведь так и не позвонила ей после съемок. Как  ты  думаешь,
еще не поздно отослать приглашение?
   Льюис пожал плечами.
   - Наверное, нет. В любом случае я уверен, что она не придет.
   Все это происходило вчера. Льюису до сих  пор  не  верилось,  что  он
совершил этот чудовищный поступок. Даже сейчас, когда  он  воочию  видел
его результат, он не мог понять, как у него хватило наглости  выудить  у
Элен это приглашение. Если бы еще речь шла о простой вечеринке, а  не  о
грандиозном бале, на который мечтал попасть чуть ли  не  весь  Голливуд!
Это было непростительно.
   Ему казалось, что своим поступком он предал  не  только  Элен,  но  и
Стефани. И теперь из-за своего дурацкого малодушия он целый вечер должен
будет наблюдать, как его  жена  и  его  любовница  веселятся  под  одной
крышей. Представив себе эту картину, он зажмурился от ужаса. И все-таки,
несмотря на угрызение совести, которое он испытывал после этого шага, он
чувствовал, что решился на него не  случайно,  что  в  глубине  души  он
всегда мечтал свести их вместе - настоящую Элен и Элен поддельную.
   Он не знал, что получится из этой встречи, он надеялся  только,  что,
увидев их рядом, он наконец разберется в  том,  что  происходило  с  ним
последнее время, поймет, отчего ему все  чаще  казалось,  что  настоящая
Элен - не та, на которой он женился несколько лет назад, а  та,  которая
жила на окраине города в комнате с  большой  кроватью,  обитой  вишневым
бархатом.
   Стефани ловко скрутила тонкими розовыми пальцами сигарету и протянула
ему. Льюис закурил.
   - Что с тобой? - спросила она. - У тебя такой озабоченный вид.
   Она обняла его за шею и потянула на кровать. Льюис почувствовал,  что
перед глазами у него все поплыло. С ним и  раньше  такое  случалось.  От
марихуаны голова у него становилась легкой как  пушинка,  ему  казалось,
что он летит на воздушном шаре, поднимаясь все выше и выше  и  глядя  на
мир с недосягаемой высоты.
   В таком состоянии ему легко было убедить себя, что Стефани,  хотя  бы
из чувства приличия, не рискнет пойти на бал. Но, поразмыслив, он понял,
что его надежды напрасны: такое понятие, как приличие,  было  ей  просто
незнакомо.
   К    светским    условностям    Стефани    относилась    с    детской
непосредственностью и этим иногда напоминала ему Тэда.  Льюис  частенько
ловил себя на мысли, что завидует им обоим, они жили легко  и  беспечно,
не отягощая себя принципами и обязательствами. "Совсем как на  воздушном
шаре, - с усмешкой подумал Льюис, - ни забот, ни  хлопот,  лети  себе  и
поплевывай на все с высоты".
   Впрочем, когда дело касалось Элен, Стефани умела быть серьезной.  Она
испытывала к Элен искреннюю и глубокую привязанность и боготворила  все,
что было с ней связано. После вечеринки на побережье, когда они первый и
последний раз позволили себе показаться на людях, они  вели  себя  очень
осторожно, причем Стефани беспокоилась об этом едва ли не больше Льюиса.
   - Нельзя, чтобы она узнала, понимаешь?  Мы  не  должны  причинять  ей
боль. Ты ее муж, Льюис, и я не хочу, чтобы ты об этом забывал...
   Она  протянула  руку  и  погладила  его  нежным   легким   движением,
волнующим, как запах марихуаны. Пальцы  ее  ласково  скользнули  по  его
ногам,  по  завиткам  волос  на  животе,  по  груди.  Они  двигались   с
томительной, возбуждающей осторожностью. Льюис закрыл глаза.
   На Стефани был бледно-оранжевый шелковый пеньюар. Льюис купил  его  в
Лондоне специально для Элен. С тех пор прошло пять лет, но ему казалось,
что это было ужасно давно. Пеньюар был очень широкий, потому что,  когда
он купил его, Элен ждала ребенка. Недавно, роясь в  шкафу,  Льюис  нашел
его на самом дне, скомканный и забытый.
   Он тихо застонал. Потом повернулся к  Стефани  и  нашарил  губами  ее
грудь. Ему нравилась ее грудь, она была такая тяжелая, большая,  щедрая.
Он почувствовал, что сосок под его губами отвердел,  и  сдавил  его  еще
крепче. Он ощущал запах ее кожи и еле уловимый запах лаванды  -  любимый
запах его детства. Он знал только  двух  женщин,  которые  перекладывали
одежду муслиновыми мешочками с  лавандой,  так  что  их  кожа  и  каждая
складочка тонкого кружевного белья источала потом ее, аромат, - это были
его мать и Элен. Женщина рядом с ним зашевелилась. Он положил руку ей на
живот,  потом  скользнул  ниже,  туда,   где   ее   плоть   была   такой
восхитительной, теплой и влажной. Его пальцы погружались  все  глубже  и
глубже, ему казалось, что еще немного - и он  раскроет  ее  как  створки
раковины.
   Он хотел войти в нее, утонуть в уютной темноте ее лона.  Он  двигался
медленно, на ощупь, проникая в самую  сердцевину,  в  самую  сокровенную
суть  ее  тела,  снова  и  снова  открывая  для  себя  его  таинственные
лабиринты. Он вдыхал сладкий запах лаванды, обволакивающий его  со  всех
сторон, слышал сонное биение крови в ушах и засыпал, засыпал в  объятиях
своей жены, своей Элен. Он спал долго: может  быть,  вечность,  а  может
быть, минуту. Потом вдруг вскрикнул и открыл глаза.
   Ему приснился бродяга. Он стоял у ворот, прижимаясь лицом к  прутьям,
и кричал, страшно, пронзительно: "Впустите меня! Впустите!"
   Льюис судорожно прижался к Стефани,  он  весь  дрожал,  лоб  его  был
покрыт испариной.  Стефани  принесла  воды  и  смочила  ему  лоб.  Потом
заставила  его  подняться  и  несколько  раз  пройтись  по  комнате.  Он
успокоился только после того, как она отвела его на кухню и накормила.
   - Ничего, ничего, просто кайф не так вышел, - говорила она.
   Через некоторое время, убедившись, что он пришел в себя, она включила
телевизор. Они просидели перед ним несколько часов подряд. Почти по всем
программам в это время показывали телесериалы.  Стефани  смотрела  их  с
искренним  интересом,  Льюис  -  потому,  что  надеялся  таким   образом
успокоить нервы. Неожиданно Стефани схватила его  за  руку  и  испуганно
воскликнула:
   - Ой, Льюис, а в чем же я пойду на бал?
   Она пришла в длинном белом платье со шлейфом,  расшитом  блестками  и
стеклярусом. Волосы она  снова  покрасила  в  платиновый  цвет.  Заметив
издалека ее ослепительную шевелюру, Льюис понял, что она решила остаться
Стефани Сандрелли, и почувствовал одновременно радость и разочарование.
   Он с опаской следил за ней из другого конца комнаты.  В  обеих  руках
Стефани несла по бокалу шампанского - розового и белого - и  по  очереди
отпивала  то  из  одного,  то  из  другого.  Ее  появление   не   прошло
незамеченным. Киноагенты Элен, Гомер и  Мильтон,  остановились  рядом  с
Льюисом и принялись разглядывать ее, комментируя свои наблюдения:
   - Ты видел, Мильтон? Как тебе это нравится?
   - Я не верю своим глазам, Гомер. У  меня  такое  чувство,  словно  мы
перенеслись на десять лет назад.  Или,  может,  я  чего-то  не  понимаю,
Гомер? Может, я отстал от жизни?
   - Успокойся, Мильтон, с  тобой  все  в  порядке.  Просто  есть  вещи,
которые не  меняются  даже  в  Голливуде.  "Вечные  ценности",  если  ты
понимаешь, что я имею в виду.
   - М-да... Я видел  однажды  похожее  платье  на  Мэрилин.  -  Мильтон
печально покачал головой. - Пожалуй,  оно  было  еще  тесней,  чем  это.
Бедняжка Мэрилин жаловалась, что в нем даже пописать нельзя как следует.
Его зашивали прямо на ней, представляешь? Помню, Фрэнк тогда сказал...
   -  Что  ты  мне  говоришь,  Мильтон?   Мэрилин   была   ослепительна.
Ослепительна.
   - Да, да, Гомер, ты прав.
   - И к тому же на редкость милая женщина. Если бы не привычка  звонить
в три часа утра и требовать, чтобы с ней поболтали...
   - Ты хочешь сказать, что она звонила тебе в три часа утра? Странно...
А мне она почему-то ни разу не звонила...
   Мильтон, похоже, расстроился.
   - Ну, может, не в три, а в четыре или  в  пять.  Ты  же  знаешь,  для
Мэрилин время никогда не имело значения. - Гомер вздохнул. - Ты  помнишь
ее  улыбку,  Мильтон?  За  такую  улыбку  не  жалко  было  отдать  целое
состояние. Она прошибала тебя насквозь, ее силу можно было  измерять  по
шкале Рихтера. У Элен тоже такая улыбка, ты заметил?
   В это время Стефани, озираясь в толпе, неожиданно  увидела  Льюиса  и
широко улыбнулась. Агенты понимающе переглянулись.
   - Ну что, Гомер, во сколько баллов ты оценишь эту улыбку?
   -  Ноль,  Мильтон,  полный  и  абсолютный  ноль.  Стрелка   даже   не
шевельнулась. А ты что скажешь?
   - Что тут можно сказать,  Гомер?  Бледно.  Бледно  и  невыразительно.
Никакого колдовства.
   Высказав свое мнение, они отошли от  Льюиса  и  направились  к  бару.
Льюис неуверенно посмотрел на Стефани. Два месяца назад он решил бы, что
она выглядит как девица легкого поведения, две минуты назад он  счел  бы
ее очаровательной; теперь же он просто не знал, что и думать.  Подходить
к ней он, во всяком случае, не собирался. Что  ни  говори,  а  они  были
людьми разного круга,  и  в  качестве  партнерши  на  сегодняшний  вечер
Стефани его не устраивала. Он остановился в нерешительности,  разрываясь
между порядочностью и снобизмом. Стефани двинулась было в  его  сторону,
но ее перехватил кто-то из гостей. Воспользовавшись этим, Льюис нырнул в
толпу и,  проклиная  себя  за  бесхарактерность,  отошел  на  безопасное
расстояние. Убедившись, что Стефани потеряла его  из  виду,  он  кружным
путем отправился на поиски Элен.
   Она стояла перед дверью в бальный зал между Тэдом и  Грегори  Герцем.
Льюис остановился неподалеку и принялся наблюдать за ней. На  Элен  было
шелковое темно-голубое платье почти такого же  оттенка,  как  ее  глаза,
сшитое по специальному заказу в Париже. Когда его  привезли  и  извлекли
из-под вороха оберточной бумаги, Льюис почувствовал  разочарование.  Оно
показалось ему слишком простым и неженственным. Сейчас,  увидев  его  на
Элен, он убедился, что  был  не  прав.  Льюис  никогда  не  считал  себя
знатоком женской моды и в глубине души отдавал предпочтение  кружевам  и
оборкам, но даже он смог понять, как отлично оно сшито и как  безупречно
сидит на Элен. Оно плотно облегало ее фигуру, оставляя открытыми руки  и
делая Элен еще выше и стройней, чем она  была  на  самом  деле.  Жесткий
воротник, похожий на два крыла или два огромных  -  цветочных  лепестка,
изящно обрамлял ее длинную шею.
   Льюис смотрел на  нее  как  зачарованный.  Синее  платье  сверкало  и
переливалось   у   него   перед   глазами,   наполняя    его    какой-то
головокружительной легкостью.  Он  подумал,  что  навсегда  запомнит  ее
такой, какой увидел сейчас: красивой, стройной,  грациозной,  в  изящном
синем платье, со слегка откинутой назад головой.
   В зале за ее спиной неожиданно заиграла  музыка.  Льюис  вздрогнул  и
очнулся. В уши его ворвались громкий  смех,  шарканье  ног,  ровный  гул
голосов. Он только сейчас заметил на шее у Элен ожерелье из  сапфиров  и
бриллиантов, которое он подарил ей к годовщине свадьбы. Он купил  его  в
Нью-Йорке, в фирменном магазине де Шавиньи. Это было до  того,  как  они
съездили в Канны, и до того, как он узнал о  ее  предательстве.  Теперь,
конечно, никакая сила не заставила бы его зайти в магазин де  Шавиньи  -
ни в Нью-Йорке, ни в Париже, ни в любом другом городе.
   Однако факт оставался фактом - он сам подарил ей это ожерелье, так же
как несколько лет  спустя  сам  подарил  Стефани  ожерелье  из  алмазов.
"Бриллианты для жены, алмазы для любовницы",  -  подумал  он  и  тут  же
постарался отбросить от  себя  эту  глупую  мысль.  Он  не  хотел  снова
пускаться в воспоминания, его  уже  тошнило  и  от  воспоминаний,  и  от
сравнений. Придет время, и он выскажет ей все, что хотел, ну  а  сейчас,
пока это время еще не наступило, он мог заняться другими делами.
   Он резко повернулся и, сделав вид, что не замечает  направляющейся  к
нему четы Бейкеров, двинулся к группе  оживленно  болтавших  мужчин.  Их
было не меньше десяти, и все они явно не  разделяли  взглядов  Гомера  и
Мильтона на женскую привлекательность, ибо в центре их  тесного  кружка,
пожираемая восхищенными взглядами,  стояла  не  кто  иная,  как  Стефани
Сандрелли.
 
*** 
 
   Вечер, кажется, и впрямь удался на  славу.  Элен  огляделась  вокруг.
Народу было не много и  не  мало  -  ровно  столько,  сколько  нужно.  В
соседней  комнате  только  что  закончился   ужин,   гости   неторопливо
поднимались из-за круглых столов, украшенных цветами и лентами.  В  зале
за ее спиной закружились первые пары. Сегодня здесь собрался  весь  цвет
Голливуда:  все  самые   богатые,   влиятельные   и   знаменитые   люди,
принадлежащие к миру кино. Элен обвела глазами толпу,  проверяя,  хорошо
ли чувствуют себя гости, не видно ли унылых или скучающих лиц. На первый
взгляд все было нормально: Джо Стайн разглагольствовал  о  чем-то  перед
кучкой   почтительно   внимавших   слушателей;   знаменитая   критикесса
балагурила с какими-то молодыми людьми, покатывающимися со смеху над  ее
остротами; Гомер перебегал от одной группки к другой,  знакомя  всех  со
всеми. Вокруг царило приподнятое, праздничное настроение,  лучше  всяких
слов говорившее об успехе вечера.
   Элен вспомнила, как  Касси  несколько  часов  назад  успокаивала  ее,
твердя,  что  такие  вечера  просто  обречены  на  успех.  "Ну  что   ты
переживаешь? Главное, чтобы  еды  было  достаточно  и  выпивки  на  всех
хватило. А там уж гости сами разберутся, что им делать", - говорила  она
уверенным тоном, хотя было видно, что на самом деле она волнуется ничуть
не меньше Элен.
   Ее доводы казались Элен неубедительными. Они подходили  разве  только
для таких городков, как Орандж-берг, где вечеринки устраивались в  узком
семейном кругу. Но  даже  и  там,  в  тихом,  захолустном  Орандж-берге,
существовала своя табель о рангах, свое деление  на  бедных  и  богатых.
Здесь же, в Голливуде, эти различия проявлялись с особой  остротой.  Да,
если сегодняшний вечер и удался,  то  только  благодаря  двум  причинам:
обилию приглашенных звезд и шумному успеху  "Эллис".  Критики  (все,  за
исключением Сьюзен Джером) превозносили его до небес, соревнуясь друг  с
другом в подборе эпитетов. "Эллис" мгновенно стал гвоздем сезона, о  нем
говорили на каждом углу, и это, разумеется, не могло  не  отразиться  на
сегодняшнем вечере. Элен понимала, что в Голливуде по-другому не бывает,
но все равно чувствовала досаду.
   Она прислушалась  к  беседе  Тэда  и  Грегори  Герца.  Герц  держался
довольно натянуто, возможно, из-за тона, которым разговаривал с ним Тэд,
- какого-то чересчур уж ласкового и  внимательного.  Элен  уже  сообщила
Тэду, что будет сниматься у Герца, и Герц об этом знал. Естественно, что
ласковость Тэда казалась ему подозрительной. Элен была с  ним  согласна,
она не раз  имела  возможность  убедиться,  что  проявление  чувства  со
стороны Тэда не сулит ничего хорошего.
   Она делала вид, что слушает их, и даже  время  от  времени  вставляла
какие-то замечания, но сама тем временем  следила  за  Льюисом,  который
пробирался к ней сквозь толпу. Вот он остановился в нескольких  шагах  и
уставился на нее отрешенным взглядом. Она поняла, что он опять  напился,
и с досадой отвернулась.  Господи,  она  потратила  столько  сил,  чтобы
сегодняшний вечер не прошел для него даром.  Пригласила  столько  нужных
людей:  продюсера,  который  один  раз  одобрительно  отозвался  о   его
сценарии, актрису,  изъявившую  желание  сыграть  героиню  "Бесконечного
мига", режиссера, который когда-то с ним дружил и до сих пор сохранил  к
нему расположение. А он даже ни разу не подошел к ним! Он только и делал
весь вечер, что болтался по залу и наливался виски, и Элен боялась,  что
если так пойдет и дальше, то дело непременно кончится скандалом.
   На минуту она почувствовала за него беспокойство, но тут же  одернула
себя: нет, хватит, он вполне способен сам  отвечать  за  свои  поступки.
Отчужденность, возникшая между ними после ссоры,  углублялась  с  каждым
днем, и ни он, ни она не делали попыток хоть как-то изменить  положение.
Не утерпев, она все-таки посмотрела на  него  через  плечо,  но  он  уже
отошел от нее и направился в другой  конец  комнаты,  к  группе  мужчин,
окружавших Стефани Сандрелли.
   Бесцеремонно растолкав их, он пробился к Стефани и  с  преувеличенной
почтительностью поцеловал ей руку. Стефани неуверенно посмотрела на него
и рассмеялась. Элен покраснела  от  досады.  Ей  показалось,  что  Льюис
издевался над Стефани, и она не понимала, как он может быть так жесток.
   - "Размолвка", - услышала она рядом с собой голос Грегори Герца. - Но
это только рабочее название. - Герц  говорил  с  видимой  неохотой.  Тэд
неопределенно хмыкнул.
   - "Размолвка", "Размолвка"... Ну что ж, в качестве чернового варианта
неплохо. По крайней мере, если  вы  захотите  сделать  продолжение,  его
всегда можно будет назвать "Примирение". Знаете, как это обычно  бывает:
герои мирятся, начинают новую жизнь, появляются дети, ну и так далее...
   - Я не собираюсь делать продолжение, - деревянным голосом  проговорил
Герц.
   - Да? Ну и напрасно. - Тэд лучезарно  улыбнулся  и,  мигая  глазками,
уставился на Герца. Элен видела, что он так и кипит от  злости.  -  А  я
вот,  представьте,  решил  сделать  продолжение  "Эллис".  Элен  вам  не
говорила? - Нет.
   - Съемки я планирую начать на следующий год. -  Он  широко  расставил
ноги. - Я хочу, чтобы фильм  был  длинным.  Фильмы  вообще  должны  быть
длинными. Что за глупость - втискивать свой замысел в  какие-то  полтора
часа! Почему я должен ограничивать себя, если мне есть что сказать?
   - Да, я заметил, что в "Эллис" вы...
   - Не надо бояться продолжений. Фильмы должны идти дольше:  два  часа,
три, четыре. Я понимаю, что сейчас эта идея мало у кого найдет поддержку
-  новаторство  всегда  встречают  в  штыки.  Но  рано  или  поздно  она
обязательно пробьет себе дорогу.
   - Новаторство? - Грегори Герц недоуменно поднял брови. -  Боюсь,  что
вы ошибаетесь. Эта идея далеко не так нова, как вам кажется.  Я  знаю  с
десяток режиссеров, которые так или иначе пытались ее осуществить.  Эрих
фон Штрогейм, например. Насколько мне известно,  первоначальный  вариант
его "Алчности" шел около десяти часов. Его, правда, так и  не  показали,
но это уже  другой  вопрос...  -  Он  повернулся  к  Элен.  -  Позвольте
пригласить вас на танец. Мы заговорились и забыли, что бал уже начался.
   Наступило неловкое молчание. Элен взглянула на Тэда. Он побагровел от
ярости и был похож на огромную скороварку, готовую  вот-вот  взорваться.
Не говоря ни слова, он круто повернулся и быстро засеменил к двери.
   Элен поняла, что он уходит совсем. Вид у него был ужасно потешный. Он
несся к выходу, как будто за ним гналась целая свора собак. Грегори Герц
фыркнул. Элен положила руку ему на локоть.
   - Ну что ж, давайте потанцуем, - сказала она. - Но  вы  все-таки  зря
обидели Тэда. Он вам этого не простит.
   - А мне плевать на его прощение, - с задиристостью, которой  Элен  от
него не ожидала, ответил Герц. - Он мне ничего не может  сделать.  -  Он
помолчал и добавил:
   - И вам тоже.
   Элен нахмурилась. В ней снова вспыхнуло раздражение против Тэда и его
нелепых претензий. Она взяла Грегори Герца под руку и сказала:
   - Вы правы. Теперь он уже ничего не может нам сделать.
 
*** 
 
   Был уже почти час ночи, а гости еще и не  думали  расходиться.  Танцы
следовали один за другим; Элен приглашали без перерыва. Она чувствовала,
что эта суета начинает ей понемногу надоедать.
   - Благодарю за танец. - Джо Стайн, любезно поклонившись, проводил  ее
на место. Как и большинство ее сегодняшних партнеров, он танцевал с  ней
не столько из удовольствия,  сколько  по  необходимости,  совмещая,  так
сказать, приятное с полезным.  Вот  уже  несколько  лет,  начиная  с  их
встречи в Каннах в 1962 году, он мечтал сделать фильм с ее  участием,  и
теперь его мечта наконец сбылась: Элен согласилась, чтобы он выступил  в
качестве продюсера в ее новом фильме "Размолвка". Проходя  мимо  Саймона
Шера, который беседовал с его женой, Ребеккой, Стайн покосился на него с
таким гордым видом, словно Элен была  его  боевым  трофеем,  только  что
отвоеванным у полчища врагов. Под врагами в  данном  случае  понималась,
разумеется, "Сфера".
   Саймон Шер вежливо улыбнулся ему в ответ и продолжал разговаривать  с
Ребеккой  Стайн.  Вежливость  этого  невысокого   подтянутого   человека
поистине не знала границ. Когда бы Элен ни встретилась с  ним  -  а  это
происходило не слишком часто, -  он  всегда  был  вежлив,  внимателен  и
любезен.  "Бизнесмен  до  мозга  костей,  как,  впрочем,  и  большинство
присутствующих в этом зале", - подумала Элен. Действительно,  многие  из
этих  людей  пришли  сюда  не  только  для  того,  чтобы  потанцевать  и
повеселиться, но  и  для  того,  чтобы  уладить  дела:  получить  нужную
информацию, узнать  последние  сплетни,  заручиться  поддержкой  друзей,
оценить силы противника.
   Увернувшись от очередного кавалера, Элен незаметно выбралась из толпы
и остановилась в проходе, ведущем к бару.  Из  этого  укромного  уголка,
защищенного со стороны зала толстой колонной и пальмами  в  кадках,  она
могла спокойно наблюдать за людским водоворотом, бурлившим в  зале.  Вот
Джо Стайн, игнорируя музыку, бодро отплясывает фокстрот со своей  женой;
чуть подальше Стефани Сандрелли кружится в объятиях  Рэндольфа  Холта  -
восходящей звезды, которого называют вторым Ллойдом Бейкером;  настоящий
Ллойд Бейкер тоже здесь и танцует  со  всеми,  кроме  собственной  жены.
Рядом  Льюис  с  каменным  лицом  и  остекленевшим  взглядом  выделывает
какие-то замысловатые па, обнимая одной рукой незнакомую  девушку.  Элен
знала только, что ее зовут Бетси и что она  приехала  из  Сан-Франциско.
Своим причудливым нарядом девушка напоминала одновременно прислужницу  в
гареме и индейскую скво. Ноги у нее были босые, и, когда она переступала
ими, пятки громко шлепали по полу; на щиколотках поблескивали браслеты с
крошечными  серебряными  колокольчиками.  Платье  -  длинное,   расшитое
узорами, больше всего напоминало восточный кафтан. В  распущенные  рыжие
волосы девушки были вплетены перья и ленты. Танцуя, она подняла руки над
головой и принялась раскачивать ими в такт музыке. Элен увидела, что они
от локтя до кисти унизаны  тонкими  серебряными  браслетами  с  бирюзой.
Стоило  девушке  пошевелиться,  как   браслеты   начинали   бренчать   и
позвякивать.
   Элен отвела от нее взгляд и посмотрела на Грегори Герца, танцующего с
Ребеккой Стайн. Вид у него был такой  же,  как  всегда,  -  спокойный  и
любезный. Но Элен чувствовала,  что  уже  не  может  относиться  к  нему
по-прежнему. Сегодня он предстал перед ней совершенно в ином свете,  она
поняла, что он далеко не так прост и откровенен, как кажется. Интересно,
подумала она, согласилась бы Стайн  финансировать  его  фильм,  если  бы
главную роль играла другая актриса? Скорей всего нет. Так,  может  быть,
Герц именно поэтому и пригласил ее? Может быть, его волновала  вовсе  не
ее актерская судьба, как он  уверял,  -  а  исключительно  прибыль?  Для
Голливуда  это  было  вполне  естественно,  здесь  к   актеру   привыкли
относиться как к товару. И все же Элен не верила, что Герц  способен  на
такое, до сих пор он был с ней достаточно искренен,  и  у  нее  не  было
оснований считать, что он притворялся.
   Она откинулась назад и прислонилась  к  колонне.  Она  только  сейчас
поняла, что среди людей, которых она пригласила на этот бал, очень  мало
таких, которые были бы ей по-настоящему симпатичны, и  еще  меньше  тех,
кому она могла полностью доверять.
   Неожиданно  кто-то  со  всего  размаха  налетел  на  нее  сзади.  Она
оглянулась  и  увидела  Мильтона,  одного  из  своих  агентов.  Высокий,
загорелый, щеголеватый, он стоял, затравленно озираясь вокруг.
   - Вы не видели Гомера? - спросил он. - Я пытаюсь от него  удрать.  Он
напился как сапожник и совершенно потерял над собой контроль.
   Он поискал глазами официанта, еще раз  боязливо  оглядел  зал  и,  не
обнаружив  ничего  подозрительного,   начал   понемногу   успокаиваться.
Повернувшись к Элен, он схватил ее за руки и принялся трясти.
   - Поздравляю вас! - воскликнул он. - То, что вы  сделали,  гениально!
Можете мне поверить, это не пустой комплимент. - Он уставился на нее.  -
К концу фильма я рыдал, как ребенок. Мы все  рыдали:  Элизабет,  Поль...
Хотя нет, Поль, кажется, не рыдал. Зато этот тип из "Нью-Йорк  таймс"...
как же его... вот он заливался в три ручья... Элен, нам надо поговорить.
После вашего фильма все  словно  с  ума  посходили.  Телефон  звонит  не
переставая. Все хотят заполучить вас к себе.
   Вы совершили огромную ошибку, согласившись на  предложение  Герца.  Я
уже говорил вам и продолжаю повторять: эта роль не  для  вас.  Подумайте
сами. Ну что это за героиня? Жестокая,  безнравственная,  злобная  баба.
Зрителям не понравится, если вы будете ее играть.  Они  привыкли  видеть
вас в других ролях. Нет, Элен, вы должны сняться в продолжении  "Эллис".
Кстати, я только что прочел  сценарий.  -  Он  усмехнулся.  -  Пиратскую
копию. Мне чудом удалось ее  раздобыть.  Это  изумительная  вещь,  Элен,
просто изумительная. Когда я читал, у меня дух захватывало от  восторга.
Поэтому давайте договоримся так: завтра я к вам подъеду и мы еще раз все
обсудим...
   - Хорошо, Мильтон, я вам позвоню.  Но  своего  решения  я  менять  не
собираюсь. Я уже сказала Герцу, что согласна у него сниматься.
   - Сказали? Господи, да кого волнует, что вы ему сказали? До тех  пор,
пока ничего не подписано, мы можем тысячу  раз  все  изменить.  Так  что
послушайте, Элен...
   - Завтра, Мильтон, мы все обсудим  завтра,  -  прервала  его  Элен  и
быстро пошла прочь.
   Проскользнув мимо бара, она вошла в зимний сад и устало опустилась  в
плетеное кресло, надежно защищенное  со  всех  сторон  зеленью  пальм  и
орхидей. Элен никогда не любила орхидеи с их тугими, сочными листьями  и
яркими, мясистыми, хищно изогнутыми лепестками.
   Сквозь звуки оркестра из бара доносились приглушенные голоса:
   - Меня так и подмывало послать его к черту, но я сказал: "Ладно,  так
и быть, мы заключим с вами договор..."
   - Кончай трепаться, Гомер. В конце концов я тоже не мальчик и  многое
могу понять. Но объясни, ради бога, зачем ты каждый раз на них женишься?
   - Зачем? Ты хочешь знать зачем? Хорошо, я тебе объясню. Дело  в  том,
что я - романтик, Мильтон, старый, неисправимый романтик...
   - Ты? Романтик?
   - Представь себе. Ах, Мильтон, если бы ты знал,  какое  у  меня  было
ужасное детство. Моя мать... Она была страшная женщина...
   - Умоляю, Гомер, не говори мне ничего о своем детстве.
   - Почему?
   - Потому что я уже сто раз об этом слышал.
   - Ну и что ты думаешь? Этот подлец отказался  его  подписывать.  Его,
видите ли, не устраивала сумма. Это миллион-то долларов,  представляешь?
Плюс проценты с оборота...
   - Значит, в четверг, Ллойд, договорились? Позже никак  нельзя.  Пробы
назначены на пятницу.
   - О'кей, о'кей, я все понял. В пятницу с утра я им звоню.
   - Ллойд, ты прелесть! Как ты думаешь, что бы мне такое надеть,  чтобы
окончательно их поразить?
   - Надень противогаз.
   - И  тогда  я  ему  говорю:  "Послушайте,  речь  идет  об  искусстве.
Ис-кус-стве, понимаете? При чем тут деньги?" А он  мне:  "А  вы  знаете,
какой доход принесла "Короткая стрижка" за первые шесть недель проката?"
- "Все правильно, - говорю я, - "Короткая стрижка" - превосходный фильм,
никто с этим не спорит. Но то, что я вам предлагаю, - это в миллион  раз
лучше..."
   - Мисс Харт?
   Элен подняла голову. В зимнем саду  было  сумрачно,  к  тому  же  она
задумалась и  не  сразу  узнала  человека,  остановившегося  перед  ней.
Вглядевшись, она поняла, что это Саймон Шер. На лице его застыла обычная
вежливая улыбка.
   -  Хочу  поблагодарить  вас  за  прекрасный  вечер,  мисс  Харт.  Вы,
наверное, устали? Принести вам чего-нибудь выпить?
   - Нет, спасибо.
   -  Разрешите?  -  Он  вопросительно  взглянул  на  нее  и,  аккуратно
поддернув брюки, уселся в соседнее кресло. Элен недовольно  поморщилась.
Ей никого не хотелось видеть - ни Шера,  ни  остальных  гостей.  Она  не
чаяла, когда все наконец разойдутся и оставят ее одну.
   - Неслыханный успех, поздравляю вас. Элен поняла, что он  говорит  об
"Эллис".
   - Фильм получился просто великолепный. Я думаю, что это  лучшая  ваша
работа. - Он откашлялся. -  Мне  только  что  передали  сценарий  второй
части. Признаюсь, я был несколько удивлен, узнав,  что  мистер  Ангелини
хочет делать продолжение.
   - Будет еще и третья часть, - сухо  проговорила  Элен.  -  "Эллис"  с
самого начала задумывался как трилогия.
   - Вот как? - Шер, похоже, растерялся.
   - Да. - Элен твердо посмотрела на  него.  Она  не  собиралась  ничего
скрывать от Шера, ей претила таинственность, которую Тэд  развел  вокруг
этой истории.
   - Ну что ж, очевидно, у мистера Ангелини были  причины  держать  свое
решение в  секрете.  Я  заметил,  что  он  вообще  отличается  некоторой
скрытностью. Значит, это будет трилогия. Так-так...  -  Шер  помолчал  и
вежливо спросил:
   - А как же вы? Я  слышат,  что  вы  собираетесь  сниматься  в  другом
фильме?
   - Да, я уже сказала Тэду, что весной буду занята.
   - Понимаю. - Шер нахмурился.  -  В  таком  случае  мистеру  Ангелини,
по-видимому, придется отложить начало съемок? Странно, что  он  меня  об
этом не предупредил. Вы не знаете, какие у него планы на этот счет?
   - О его планах вам лучше спросить его самого, - резко ответила  Элен.
Но тут же пожалела о своей грубости. Шер  ничем  этого  не  заслужил.  -
Видите ли, - проговорила она более мягким тоном, - решение Тэда было для
меня такой же неожиданностью, как и  для  вас.  Я  узнала  о  нем  всего
несколько недель назад и пока еще не дала ему окончательного ответа.  По
правде говоря, я и сама не знаю, хочу ли я сниматься в "Эллис-II".
   - Понимаю, понимаю. Ну что ж, будем надеяться, что со временем вы это
решите. Идея мистера Ангели-ни,  безусловно,  очень  смела,  я  бы  даже
сказал, слишком смела. Я очень высоко ценю мистера Ангелини, но то,  что
он задумал сейчас, требует слишком больших усилий. - Он снова  помолчал,
а потом быстро взглянул на нее.  -  Как  жаль,  что  ваш  муж  и  мистер
Ангелини   расстались.   Льюис    всегда    казался    мне    необычайно
целеустремленным человеком. Мне было очень приятно работать с ним.
   Элен подняла голову.
   - Вам нравилось работать с Льюисом? - переспросила она. -  Вы  хотите
сказать, что, если бы вам представился случай, вы снова взяли бы  его  к
себе?
   - Несомненно. Он поражал меня своей энергией и настойчивостью.  Кроме
того, он, как ни странно, очень хорошо влиял на мистера  Ангелини  -  не
давал ему чересчур заноситься, спускал, так сказать, с небес  на  землю.
Когда надо, Льюис умел проявлять поразительную  твердость.  -  Он  снова
откашлялся. - По крайней мере, так было вначале...
   Элен встала, не спуская глаз с Шера. Кто-то из них лгал: или Шер, или
Тэд, и Элен скорей склонна была поверить этому  сдержанному,  суховатому
человеку, чем Тэду. Строго говоря, Шер даже не принадлежал к миру  кино.
Он был бизнесменом и как бизнесмен в первую  очередь  заботился  о  том,
чтобы отрасль,  которую  ему  доверили,  сложная  и  непонятная  отрасль
производства кинофильмов, приносила фирме "Партекс" такой же доход,  как
и все остальные ее дела. Элен протянула ему руку.
   - Жаль, что вы никогда не говорили этого Льюису, - тихо сказала  она.
- Ему это было бы очень приятно. Возможно, он снова захотел бы вернуться
в кино.
   По-моему, он до сих пор жалеет, что ушел из него. -  Она  пожала  ему
руку. - К сожалению, мне пора идти.
   - Всего доброго.
   Шер повернулся и двинулся в зал. Элен подождала минуту, а потом вышла
из дома и направилась в сад.
   Ночь была прохладной, и в саду никто не  гулял.  Из  зала  доносились
звуки танго, в освещенных окнах мелькали неясные  тени.  Элен  пересекла
лужайку  и,  пройдя  между  деревьями,  спустилась   к   бассейну.   Она
остановилась чуть поодаль и посмотрела на воду.
   Мысли ее снова вернулись к Билли и к поездке в  Алабаму,  неотвратимо
приближавшейся с каждым днем. Она думала об этой поездке  и  о  будущем,
которое она так тщательно распланировала, и видела, что оно не сулит  ей
ничего, кроме холода  и  пустоты.  И  тогда,  чтобы  заглушить  внезапно
нахлынувшую тоску, она стала думать о прошлом - о прошлом и об Эдуарде.
   Она стояла перед бассейном очень долго, а потом повернулась и  нехотя
двинулась к дому. Обойдя лужайку, она выбралась на  подъездную  аллею  и
медленно пошла  вперед.  Поднимался  ветер,  облака  быстро  неслись  по
темному небу. Когда она вышла  на  аллею,  неожиданно  показалась  луна,
осветив все вокруг бледным, мертвенным светом. Потом она опять  скрылась
за тучей, и сад погрузился во мрак. Дойдя до поворота,  Элен  посмотрела
назад и вдруг замерла, не спуская глаз с ворот, - в нескольких ярдах  от
нее по другую сторону ограды стоял какой-то человек.
   Она поняла, что это бродяга, о котором рассказывал Льюис. До сих  пор
она не очень-то верила его рассказам и, если бы не подтверждение  Касси,
решила бы, что ему просто померещилось. И вот теперь она убедилась,  что
он был прав. Бродяга стоял неподвижно, вцепившись руками в  решетку.  До
ворот было довольно далеко, и Элен не была уверена, видит он ее или нет,
но ей почему-то казалось, что видит.
   Некоторое  время  они  стояли,  глядя  друг  на  друга,   разделенные
каменистой, поблескивающей под луной  дорожкой,  -  женщина  в  шелковом
вечернем платье и жалкий нищий оборванец.
   Потом луна скрылась за тучей, а когда появилась  снова,  бродяга  уже
исчез. Элен постояла еще немного, вглядываясь в темноту. Ей было  совсем
не страшно, она почему-то была  уверена,  что  бродяга  не  причинит  ей
никакого вреда.
   Затем со стороны дома  донесся  чей-то  смех  и  громкая  музыкальная
фраза. Элен подняла  голову.  Ей  вдруг  показалось,  что  этот  бродяга
поразительно на кого-то похож. Она нахмурилась, пытаясь понять, на  кого
именно, и с удивлением осознала, что больше всего он похож на нее  саму.
Она тоже была здесь чужой, она тоже не  принадлежала  к  миру  тех,  кто
веселился и танцевал сейчас в доме. Она и раньше испытывала это чувство,
но теперь оно охватило ее с необыкновенной силой, наполнив душу тоской и
отчаянием. Она повернулась и пошла к дому, постепенно ускоряя шаг. В ней
закипело  глухое  раздражение.  Она  чувствовала,  что  не  хочет  снова
возвращаться к гостям, улыбаться им, говорить вежливые  фразы  и  делать
вид, что ей очень весело. Нет, она поднимется к себе и закажет  разговор
с Сен-Клу. И на этот раз она уже не станет класть трубку ни  после  трех
гудков,  ни  после  тридцати.  Она  дождется,  пока  Эдуард  подойдет  к
телефону, и поговорит с ним. Да, именно так она и сделает.
 
*** 
 
   - О, Льюис, как здесь красиво! Гораздо красивей, чем я думала! А  это
что - настоящий шелк?
   Стефани разгуливала по комнате Элен, трогая все,  что  попадалось  ей
под руку:  длинные  кремовые  шторы,  полог  старинной  кровати,  резные
деревянные колонны.
   - Потрясающе! Наверное, это все ужасно старинное.
   - Это хепплуайт, - пробормотал Льюис, опасливо косясь на  дверь.  Он,
конечно, ни за что не привел бы сюда Стефани, если бы она не  упрашивала
его так жалобно: "Ну пожалуйста, Льюис. Хотя бы одним глазком. Только на
минутку".
   На самом деле прошло уже гораздо  больше  минутки,  и  Льюис  начинал
потихоньку нервничать. Он знал, что Элен занята  с  гостями  и  вряд  ли
поднимется наверх, но все равно чувствовал себя не в своей тарелке.  Ему
самому было противно, что он так боится. В конце концов, они  не  делали
ничего предосудительного. Это был его дом, и он  имел  право  показывать
его кому захочет. Он с  наигранной  лихостью  откупорил  бутылку  виски,
предусмотрительно захваченную снизу, и вытащил из карманов  пиджака  два
стакана.
   - Тебе налить? - спросил он Стефани. - Это шотландское.
   - Ой, я уже выпила столько  шампанского...  -  Она  хихикнула.  -  Ну
ладно, давай, только совсем чуть-чуть...
   Льюис щедро плеснул в оба стакана. Потом залпом осушил свой  и  сразу
почувствовал себя лучше. Стефани продолжала кружить по комнате: постояла
перед гравюрами восемнадцатого века,  потрогала  изумительный,  музейной
редкости ковер, расшитый гарусом по канве, подошла к туалетному столику,
повертела в руках серебряные, украшенные ляпис-лазурью щетки  от  Картье
и,  наклонившись,  заглянула  в  зеркало  эпохи  королевы  Анны.   Затем
выпрямилась и еще раз  оглядела  комнату:  камин,  два  кресла,  вазу  с
букетом белых роз,  комод  орехового  дерева  с  волнообразно  изогнутой
передней стенкой и изысканной бронзовой инкрустацией - редчайший образец
работы Чиппендейла. На лице ее мелькнуло разочарование.
   - Все так скромно... - протянула она, неуверенно глядя на Льюиса. - Я
ожидала, что будет богаче.
   -  Если  ты  имеешь  в  виду  кровати  с  плюшевой  обивкой,  то  это
действительно не в ее вкусе.
   Стефани вспыхнула и обиженно заморгала глазами. Льюис тут же  пожалел
о своей резкости.
   - Я только хотел сказать, что Элен не любит вычурности, -  проговорил
он более мягким  тоном.  -  Ты,  наверное,  заметила,  она  и  одевается
довольно просто.
   Стефани снова повеселела. Она  отпила  немного  виски,  помолчала  и,
вскинув на Льюиса глаза, быстро проговорила:
   - А можно мне посмотреть на ее платья? Ну, пожалуйста,  Льюис.  Я  не
буду ничего трогать, обещаю тебе.
   - Конечно, почему бы и нет. -  Льюис  взял  ее  за  руку.  Страх  его
куда-то Исчез, он чувствовал себя уверенно и спокойно. -  Идем,  я  тебе
все покажу.
   Он открыл дверь и провел ее в гардеробную. Вдоль  всех  четырех  стен
тянулись огромные встроенные шкафы. Льюис шагнул вперед и начал одну  за
другой распахивать дверцы. Некоторые шкафы были неглубокими,  другие  по
размеру напоминали целые комнаты.
   - Тут ночные рубашки, - объяснял Льюис,  идя  вдоль  ряда,  -  а  тут
белье. Это повседневные платья. Костюмы. Юбки. Блузки. Свитеры...
   - О, Льюис!
   Стефани была потрясена. Она медленно переходила  от  одного  шкафа  к
другому,  время  от  времени  протягивая  руку,  чтобы  с  благоговением
погладить какую-нибудь кофточку или свитер. Заметив на  одной  из  полок
прозрачный кружевной лифчик, невесомый как паутинка, она подняла  его  и
начала разглядывать.
   - Это из Франции, - пояснил Льюис. - Такое кружево  делают  только  в
одном монастыре.
   Стефани бережно положила лифчик на место и двинулась дальше. Дойдя до
шкафа с платьями,  она  стала  осторожно  перебирать  их,  щупая  ткань:
гладкий переливчатый шелк, тончайшие полотна, мягкую  ворсистую  шерсть,
плотный харисский твид ручной выработки.
   - Господи, - вздыхала она, - какая роскошь!
   В следующем шкафу хранились свитеры, аккуратно подобранные по  цвету:
серые,  бледно-голубые,  сизые,  синие,  васильковые,  черные,  бежевые,
перламутровые...
   - А теперь посмотри сюда, - Льюис распахнул следующую дверцу.
   Стефани  увидела  множество  вечерних  платьев:   бархатное   платье,
муаровое платье, платье от Живан-ши, платье  от  Сен-Лорана,  платье  от
Хартнелла с лифом, расшитым мелким жемчугом,  длинное  платье,  короткое
платье... Стефани как зачарованная шла вдоль ряда, нежно  проводя  рукой
по вешалкам. Вот она остановилась  возле  одного  платья,  взглянула  на
этикетку, и губы у нее задрожали.  Льюису  показалось,  что  она  сейчас
заплачет.
   Ему же, напротив, с каждой минутой становилось все веселей и веселей.
Он чувствовал, что наконец-то одержал победу, только не знал,  над  кем:
то ли над Стефани, то ли над Элен.
   - Хочешь взглянуть на меха? - спросил он, открывая дверь  в  соседнюю
комнату,  просторную  и  довольно  прохладную,  так  как  в  ней  всегда
поддерживалась одна и та же температура.
   - Я и не знала, что Элен любит меха! - удивленно воскликнула Стефани.
- Я никогда не видела, чтобы она их носила.
   - Да, она считает,  что  убивать  животных  жестоко.  -  Льюис  пожал
плечами. - Она надевает их только для того, чтобы сделать мне  приятное.
Большая часть этих вещей была подарена мной.
   Стефани бросилась к шкафам и зарылась  руками  в  мягкий  шелковистый
мех: рыжая лиса, норка, рысь, соболь.
   Она нерешительно опустила руки. Потом виновато посмотрела через плечо
на Льюиса и тихонько стянула с вешалки длинную соболевую шубу.
   - Льюис, пожалуйста, можно я  померяю?  Мне  так  хочется...  У  меня
никогда не было настоящей шубы.  Только  кроличья,  но  ведь  это  не  в
счет...
   Льюис снова вывел Стефани в гардеробную  и  плотно  закрыл  за  собой
тяжелую дверь.
   - Можешь померить здесь. А я пока пойду в соседнюю  комнату,  пропущу
стаканчик.
   Он вернулся в спальню Элен, выпил  виски  и  огляделся.  Эта  комната
никогда ему особенно не нравилась, сейчас же он ее просто ненавидел. Она
напоминала ему о родительском доме и об унизительных ночах,  проведенных
здесь. Он попытался вспомнить, была ли среди этих  ночей  хотя  бы  одна
счастливая? Кажется, нет.
   Разве что в самом начале, когда они  только  переехали  в  этот  дом.
Перед глазами замелькали картины прошлого  -  живые,  яркие  и  до  боли
реальные. Ему показалось, что комната вокруг закачалась  и  поплыла.  Он
растерянно закрыл лицо руками. Потом опустил руки и встал. В голову  ему
пришла странная мысль.
   Он посмотрел на узкий книжный шкаф, стоявший у стены. Он знал, что  с
помощью особого механизма его можно отодвинуть в сторону и тогда в стене
откроется сейф, в котором Элен хранила свои драгоценности. Шифр был  ему
известен, в свое время он тщательно  обшарил  сейф  в  поисках  любовных
писем, так же как до этого обшарил письменный стол и секретер.
   Он отодвинул шкаф, аккуратно набрал шифр  и,  отперев  сейф,  вытащил
несколько футляров и замшевых мешочков. Перенеся их на кровать, он  стал
методично, один за другим  открывать  их  и  высыпать  драгоценности  на
покрывало. Потом выпрямился и оглядел сверкающую груду,  лежавшую  перед
ним. Здесь было все, что связывало его с Элен,  вся  история  их  брака:
бриллиантовые клипсы, которые он подарил ей после выхода второго фильма,
ажурный  серебряный  викторианский  пояс,  ожерелье  из  лунного  камня,
длинная нитка аметистовых  бус,  бриллиантовое  ожерелье,  бриллиантовые
браслеты. Льюис с досадой и недоумением смотрел на эти дорогие и изящные
веши - Элен редко надевала их. и он никогда не мог понять, почему: то ли
потому, что они ей не нравились, то ли потому, что это были  подарки  от
него.
   Ему вдруг стало ужасно жаль себя, он чуть не  заплакал  от  обиды.  К
счастью, в это время в комнату вошла Стефани, с ног до головы закутанная
в соболиную шубу.
   - Ну как, хорошо? - робко спросила она. -  Ты  не  представляешь,  до
чего она мягкая.
   - Иди сюда, - сказал Льюис.
   Стефани медленно приблизилась к  нему  и  остановилась  в  нескольких
шагах. Взгляд у нее был рассеянный и какой-то  застывший.  Она  высунула
кончик языка и быстро облизала губы.  Льюису  хорошо  было  знакомо  это
выражение.
   - Прости меня, Льюис, - сказала она. -  Я  была  такой  глупой...  Не
сердись на меня, ладно?
   Она подняла руки и медленно распахнула полы шубы. Льюис  увидел,  что
под шубой на ней ничего нет. На фоне меха кожа ее казалась  ослепительно
белой.
   - Иди сюда, - повторил он.
   Стефани подошла еще ближе. Льюис заметил, что соски у нее отвердели и
набухли; она вся дрожала. Он  наклонился  и  начал  медленно  перебирать
лежавшие на кровати драгоценности.
   - Подожди, - сказал он, - сейчас ты будешь еще красивей.
   Голос у него был хриплый, руки тряслись, но не от страсти  -  страсти
он как раз не испытывал, - а  скорей  от  злости  и  страха.  Он  поднял
серебряный пояс и обвил его вокруг талии Стефани. Потом надел ей на руки
браслеты, по несколько штук на каждую, и взялся  за  кольца  и  перстни.
Почти все они оказались ей малы, и это разозлило  его  еще  сильней.  Он
начал раздраженно нанизывать их на бусы и  вешать  ей  на  шею.  Стефани
следила за ним, не произнося ни слова. Затем он вытащил у  нее  из  ушей
дешевые серьги, в которых она пришла на бал,  и  вдел  вместо  них  пару
длинных изумрудных сережек. Он не помнил,  чтобы  он  дарил  Элен  такие
серьги, скорей всего это  был  подарок  от  другого...  Оглянувшись,  он
увидел, что на кровати лежит  еще  несколько  браслетов.  Два  он  надел
Стефани на щиколотки, а остальные подвесил к поясу и нанизал поверх бус.
   - Боже мой, - выдохнула Стефани.
   - Молчи, это еще не все.
   Теперь оставалось надеть последнее -  пару  бриллиантовых  клипсов  с
огромными, не меньше пятнадцати карат каждый, камнями. Эти клипсы он  ей
тоже не дарил, это он помнил совершенно точно. Приглядевшись, он заметил
на футляре фирменный знак де Шавиньи. "Стерва, - подумал  он,  -  подлая
стерва".
   - Подожди, осталось самое главное,  -  сказал  он.  Он  опустился  на
колени и уткнулся лицом в  кустик  обесцвеченных  перекисью  волос.  Ему
никогда не нравилось, что она обесцвечивает волосы, но сейчас  он  этого
даже не заметил. Он осторожно раздвинул языком  мягкие  складки  кожи  и
сжал губами мгновенно отвердевший клитор.
   Стефани застонала. Льюис слегка отстранился.  На  фоне  молочно-белых
бедер ее влажная плоть была похожа на кровавую разверстую рану. Он  взял
клипсы и дрожащими руками закрепил  их  между  тугими  завитками  волос.
Потом, откинул голову, полюбовался на свою работу и вздохнул, глубоко  и
протяжно. Бриллианты сияли,  словно  две  волшебных  звезды,  два  ярких
глаза, распахнутых над алым, влажным ртом.
   Он почувствовал, что в  нем  просыпается  желание.  Наклонившись,  он
прижался губами к гладкой полированной  поверхности  камней,  лизнул  их
холодные,  твердые  грани,  а  затем  снова  коснулся  языком  ее  тела,
показавшегося ему восхитительно теплым и живым после леденящей твердости
бриллиантов.
   - Льюис, ох, Льюис...
   Она изогнулась и нетерпеливо потерлась об него животом.  Потом  вдруг
замерла и слегка отодвинулась. Льюис поднял голову. Бриллианты плясали у
него перед глазами. Стефани поежилась.
   - Льюис, пожалуйста, сними их. Мне больно...
   - Нет, тебе не больно. Ты  любишь  бриллианты.  Ты  любишь  меха.  Ты
любишь роскошь. Ты в восторге от моей идеи. Она возбуждает тебя.
   Он встал и легонько толкнул ее в грудь.
   - Ложись.
   Стефани взглянула на  него  в  упор  и  снова  облизала  губы.  Потом
опустила руку и кончиком пальца с ярко наманикюренным  ногтем  осторожно
потрогала бриллианты. Передвинув палец чуть в сторону,  она  провела  им
между набухшими складками кожи, затем вытащили его  и  прижала  к  губам
Льюиса.
   - Да, Льюис, - проговорила она с улыбкой, - я без ума от твоей идеи.
   Не сводя с него пристального взгляда, она медленно откинулась  назад,
аккуратно расправила полы шубы и, продолжая улыбаться, широко раздвинула
ноги. Откуда-то снизу, из зала, донеслись негромкие звуки танго.
   Льюис остановился в изголовье кровати и посмотрел на Стефани. Белизна
ее кожи оттенялась блестящим темным мехом, груди соблазнительно  торчали
из-под вороха бус и ожерелий. Она положила руки на бедра, и Льюис замер,
пораженный чувственностью этого зрелища, сочетанием черного меха,  белой
кожи, алых ногтей и ослепительных бриллиантов, казавшихся  еще  ярче  на
фоне обесцвеченных волос.
   - Ты моя, слышишь? - выкрикнул он. -  Ты  моя,  и  ничья  больше!  Ты
принадлежишь только мне. Я купил тебя. Скажи мне, что это так, скажи мне
правду, раз и навсегда!
   Он бормотал что-то бессвязное, сам не понимая того, что  говорит,  не
узнавая собственного голоса. Стефани закусила губу. Льюис заметил  в  ее
глазах страх, смешанный с желанием,  и  раздраженно  отвернулся.  Он  не
хотел смотреть на нее. Все в ней было не так: волосы, глаза, губы -  все
было не правильное, ненастоящее.
   Он неловко шагнул к кровати и упал на Стефани.
   Протянув руку вниз, он нащупал  бриллианты.  Он  гладил  их,  сжимал,
судорожно мял податливое женское тело, но все было напрасно - он  ничего
не чувствовал. Стефани  расстегнула  ему  брюки  и  принялась  осторожно
ласкать. Он подался вперед, нашарил ее грудь и  сжал  ее  губами.  Потом
привстал и еще раз посмотрел на бриллианты, горевшие по  обеим  сторонам
багровой,  воспаленной  раны.  Он  отчаянно  старался  вернуть   угасшее
желание, но, поняв, что это бесполезно, обессиленно повалился на Стефани
и зарыдал. Она обняла его и прижала к себе.
   - Не расстраивайся, Льюис, все это ерунда, ты слишком много  выпил...
- Она замолчала, подыскивая слова, которые могли бы  его  утешить.  -  А
может быть, дело в этой комнате. Она напоминает тебе об  Элен...  -  Она
подумала и печально добавила:
   - И потом... сегодня у  меня  другое  платье...  В  следующий  раз  я
обязательно оденусь как надо.
   Льюис посмотрел на нее. Слезы у него  мгновенно  высохли.  Он  злобно
усмехнулся.
   - Значит, ты считаешь, что дело в этой комнате?  Могу  тебя  уверить,
что ты ошибаешься: я не заходил сюда уже года два, если не больше.
   Глаза у Стефани округлились от удивления. Она опустила руки и  слегка
отстранилась от него.
   - Разве ты спишь не здесь? - растерянно спросила она.
   - Разумеется, нет. У меня есть своя спальня.
   - Значит, вы с Элен...
   - Господи, а о чем я, по-твоему,  толкую?  Мы  не  спали  вместе  уже
больше двух лет.
   Льюис встал и начал раздраженно  застегивать  брюки.  Потом  поправил
рубашку, надел галстук и покосился на Стефани. Она по-прежнему лежала на
кровати и внимательно смотрела на него.
   - Но почему? - спросила она после паузы. - Тебе с ней было плохо?
   - Да, представь себе, мне с ней было плохо.  Вообще-то  тебя  это  не
касается, но, раз уж ты спросила, я скажу: это был сущий ад.  Вначале  у
нас еще что-то получалось, но с каждым  разом  становилось  все  хуже  и
хуже, и под конец я уже просто не мог этого выносить. Он подошел к столу
и плеснул себе виски. Рука у него дрожала.
   - Ну ладно, хватит, переодевайся. Нам пора идти.
   - Хорошо, Льюис, - послушно ответила она и начала медленно снимать  с
себя украшения. Скинув с плеч шубу, она аккуратно уложила ее на кровать,
потом отправилась в соседнюю комнату и через пять минут появилась оттуда
в своем прежнем платье со шлейфом. Подойдя к  зеркалу,  она  старательно
напудрилась, намазала губы  ярко-розовой  помадой  и  пригладила  волосы
одной из серебряных щеток, лежавших на туалетном столике. Затем  подошла
к мрачно сгорбившемуся на стуле Льюису и посмотрела на него сверху вниз.
Ее лицо поразило Льюиса. Если бы речь шла не о Стефани,  он  сказал  бы,
что оно выражает презрение.
   - Ты должен был сразу рассказать мне обо всем, - проговорила  она.  -
Если бы я узнала раньше... - Она замолчала, негодующе поджав губы. -  Ты
просто не подходишь ей, Льюис. Я уверена, что дело именно в этом. Бедная
Элен! Представляю, как она мучилась все это время. Уж я-то знаю,  каково
это -  спать  с  мужчиной,  который  тебе  противен,  я  много  раз  это
испытывала. Мужчинам проще, они не чувствуют никакой разницы, а  если  и
чувствуют, то не придают этому значения. Бедная, бедная Элен!  Теперь  я
понимаю, почему у нее временами бывает такое  печальное  лицо,  особенно
когда она думает, что на нее никто не смотрит.
   Льюис ухватился за спинку стула и попытался встать.
   - Что ты болтаешь? - заорал он. - Черт побери, что ты болтаешь?
   Голос  его  прозвучал  хрипло  и  сдавленно,  будто   чужой.   Льюису
показалось, что он идет из соседней комнаты. Стефани смотрела  на  него,
не произнося ни слова. Но он и не ждал от нее слов, он  уже  и  так  все
понял.
   Он был нужен ей только как связующее звено с Элен; поняв,  что  между
ним и Элен ничего нет, она потеряла к нему всякий  интерес.  Он  увидел,
что в ее глазах мелькнула жалость, и с трудом удержался, чтобы снова  не
заорать.
   - Я ухожу. - Стефани повернулась и направилась к двери.
   Льюис схватил ее за руку.
   - Подожди, я пойду с тобой. Я довезу тебя до дома...
   - Не надо, Льюис. Ты пьян, тебе нельзя садиться за руль. И  вообще...
не приходи ко мне больше - ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. А если
ты все-таки придешь, я тебя не впущу.
   В ушах у Льюиса  зашумело.  Ему  почудилось,  что  по  комнате  вдруг
пронесся  ветер,  наполнив  ее  странным  гулом.  Он  нагнулся   вперед,
покачнулся и тяжело рухнул на пол. Стефани обернулась, быстро  взглянула
на него и вышла, плотно закрыв за собой дверь.
   - Элен, - тихо позвал Льюис.
   Ему никто не ответил.  Он  закрыл  глаза,  опустил  голову  на  руки,
свернулся калачиком и замер.
   Когда спустя пять минут Элен вошла в спальню, он лежал в той же позе.
Поднимаясь по лестнице, Элен едва не столкнулась со Стефани,  но  прошла
мимо, не заметив ее. Она торопилась побыстрей войти в  комнату,  закрыть
за собой дверь, оставив за спиной шум и суету  бального  зала,  и  снять
телефонную трубку. Снизу, как сквозь сон, долетали первые такты  вальса.
Элен почти не слышала их. В голове,  заглушая  все  звуки,  звучало  имя
Эдуарда. Она задрожала, представив,  что  через  несколько  минут  будет
разговаривать с ним. На ощупь, словно слепая, она двинулась к телефону.
   И вдруг остановилась, заметив брошенную на кровати шубу. Она  подошла
ближе и увидела сдвинутые в  стороны  подушки,  скомканное  покрывало  и
посреди всего этого - груду сверкающих драгоценностей.
   Откуда-то сбоку послышался стон. Она оглянулась и увидела Льюиса.  Он
был без сознания.
   ...На следующий день, выждав некоторое время, она заглянула к нему  в
спальню. Вчера он каким-то чудом сумел дотащиться до кровати  и  проспал
как убитый все утро.  В  комнате  царил  полнейший  беспорядок,  повсюду
стояли раскрытые чемоданы, в которые Льюис  лихорадочно  запихивал  свою
одежду.
   Элен присела на стул. Льюис, не обращая на  нее  внимания,  продолжал
упаковываться.
   - Значит, это была Стефани Сандрелли? -  помолчав,  проговорила  Элен
усталым, бесцветным голосом.
   Льюис поднял голову.
   - Да, если тебя это так интересует, это  была  Стефани  Сандрелли,  -
ответил он, с яростью заталкивая в чемодан рубашку.
   - Разве обязательно было приводить ее в мою спальню и показывать  мои
вещи?
   Льюис посмотрел на нее. Лицо у него было бледное  и  напряженное.  Он
пожал плечами.
   - Может быть, и необязательно, но я  ее  привел.  И  давай  не  будем
устраивать сцен.
   Она встала.
   - Ты уезжаешь?
   - Да. Меня, видишь ли, с детства учили  уступать  женщинам.  Полагаю,
что в данном случае я обязан взять вину на себя.
   - Хорошо. Но предупреждаю тебя: мириться я  больше  не  намерена.  Мы
расстаемся навсегда.
   Голос у нее был ровный и холодный. Льюис с силой захлопнул чемодан.
   - "Расстаемся навсегда". Боже, какая банальная фраза! Скажи уж лучше:
"Расстаемся,  как  в  море  корабли".  По-моему,  это   звучит   гораздо
эффектней.
   - Тебе видней. Это ведь ты у нас великий специалист по  банальностям.
Твои сценарии ими так и пестрят.
   Удар достиг цели.  Льюис  застыл  как  вкопанный.  Элен  тоже  слегка
растерялась - такая жестокость была ей несвойственна. Она  покраснела  и
отвернулась.
   - Видишь, - сказала она,  -  до  чего  мы  дошли?  Мы  уже  не  можем
разговаривать нормально. Мы относимся друг к другу как враги.
   Льюис не ответил.  С  аккуратно  застегнул  чемоданы  и  вынес  их  в
коридор. Потом еще раз обошел комнату, проверяя, все ли  он  взял.  Элен
сидела неподвижно с растерянным и жалким лицом. Льюис  зашел  в  ванную,
достал коробку с таблетками и проглотил четыре штуки. Глаза у него  были
красные и  заплывшие.  Он  подошел  к  зеркалу,  пригладил  волосы  и  с
ненавистью посмотрел на свое отражение.
   Затем вернулся в  спальню,  надел  светло-зеленый  клетчатый  костюм,
который они с Элен купили когда-то в Лондоне, на Сэвил-роуд.
   Он попытался вспомнить  эту  поездку,  попытался  сосредоточиться  на
прошлом. Он знал, что только оно может удержать его от тех слов, которые
вертелись  у  него  на  языке.   Он   чувствовал,   что   сознание   его
раздваивается: ему  ужасно  хотелось  рассказать  ей  о  своем  недавнем
открытии, но он боялся, что это причинит ему новые мучения.  Наконец  он
понял, что  больше  не  в  силах  бороться  с  собой.  Он  откашлялся  и
проговорил небрежным тоном:
   - Между прочим, я видел недавно по телевизору отца Кэт.
   Она вздрогнула, словно от удара, и вскинула  на  него  глаза,  полные
боли и недоумения.
   - Он беседовал с каким-то журналистом. Речь шла о слиянии  двух  фирм
или о присоединении, я не очень-то вслушивался...
   - Отец Кэт мертв! - Элен вскочила на ноги. - Зачем  ты  это  делаешь,
Льюис! Неужели ты не понимаешь, что это жестоко?
   - Жестоко? Ну почему  же?  -  Льюис  сам  удивился,  как  спокойно  и
рассудительно звучит его голос. -  Это  было  бы  жестоко,  если  бы  он
действительно умер. Но я собственными глазами видел его по телевизору, а
до этого читал статью в "Уолл-стрит джорнал", посвященную его финансовой
деятельности.
   - Да ты сошел с ума! - задыхаясь, выкрикнула Элен. - Ты совсем спятил
от своих таблеток, ты не помнишь того, что происходило вчера...
   - Я прекрасно все помню. Я был слишком потрясен, чтобы забыть о таком
событии. Кроме того, они с Кэт поразительно похожи, те же волосы, глаза,
улыбка... Странно, что я не догадался об этом раньше, я ведь  много  раз
видел в газетах его фотографии, они появляются чуть ли не каждую неделю.
Еще бы - фирма де Шавиньи процветает, доходы  растут,  мсье  де  Шавиньи
становится знаменитым. Но я понял, кто он такой, только когда увидел его
по телевизору. На экране он выглядит совсем иначе.
   Он замолчал. Ему показалось, что Элен сейчас упадет в обморок, лицо у
нее было страшно бледное, она едва держалась на ногах.
   - Уходи, Льюис, - тихо сказала она. - Уходи, я не  хочу  тебя  больше
видеть.
   Льюис направился к двери, но на полдороге остановился и  взглянул  на
нее.
   - Если бы ты не лгала мне,  Элен,  -  проговорил  он  каким-то  почти
виноватым тоном, - если бы ты с самого начала сказала мне  правду,  все,
может быть, было бы по-другому. Мне не пришлось бы тебя подозревать и до
всего додумываться самому. Если бы  ты  рассказала  мне  все  сразу,  я,
наверное, сумел бы  тебя  простить.  -  Он  помолчал.  -  Почему  ты  не
рассказала мне, Элен? Почему? Ведь  это  было  так  просто.  Тебе  вовсе
незачем было лгать...
   - Я не лгала, я рассказала тебе то, что было на  самом  деле.  -  Она
резко повернулась к нему. - У тебя слишком богатое  воображение,  Льюис,
ты сам веришь своим нелепым выдумкам.
   - Возможно. - Он пристально посмотрел на нее. - А ты не думаешь,  что
с тобой происходит то же самое?
   ...Вечером после отъезда Льюиса Элен поднялась  к  Кэт.  Они  немного
почитали перед сном, потом Кэт рассказала ей, как она провела день. Элен
боялась, что девочка начнет расспрашивать ее о Льюисе. Все  видели,  как
он уехал: и  Мадлен,  и  Касси,  и  слуги,  и  все  испытывали  какую-то
мучительную неловкость. К счастью, Кэт  ни  о  чем  не  спросила  -  она
привыкла, что Льюис постоянно куда-то уезжает. Элен решила  не  торопить
события и ничего не рассказывать  ей  до  тех  пор,  пока  она  сама  не
спросит. Неизвестно, как девочка  отнесется  к  этой  новости,  с  одной
стороны, они с Льюисом действительно очень мало общались, но кто  знает,
вдруг после его отъезда она начнет по нему скучать.
   Элен задумалась, глядя на подвижное  личико  дочери,  на  непослушные
пряди волос, рассыпавшиеся по  плечам.  Она  видела,  что,  несмотря  на
любовь, которая их  по-прежнему  связывала,  Кэт  все  больше  и  больше
отдалялась от нее. Теперь она была уже не беззащитной  крошкой,  которую
Элен привыкла оберегать от горестей и  бед,  а  вполне  самостоятельным,
хотя и не  до  конца  сформировавшимся  существом,  со  своими  мыслями,
воспоминаниями  и  со  своими  тайнами,  которые  она  научилась  хорошо
скрывать. Если раньше все ее чувства были написаны на  лице,  то  теперь
Элен оставалось только гадать о тех обидах, которые она  таила  в  своей
душе. С каждым днем она все больше замыкалась в себе, и  Элен  видела  в
этом несомненное влияние Льюиса.
   Она понимала, что их отдаление неизбежно, но не могла  не  испытывать
боли. Она снова украдкой посмотрела на Кэт, скользнула  взглядом  по  ее
лбу, по щекам, по волосам... Она боялась разглядывать ее  открыто,  хотя
именно за этим она сюда и пришла и именно об этом мечтала с тех пор, как
уехал Льюис.
   Волосы у Кэт были темные, но ведь и  Вайолет  была  брюнеткой,  да  и
многочисленные  родственники  Билли  тоже   обладали   густыми   черными
шевелюрами. К тому же у Кэт волосы  слегка  вились,  а  у  Эдуарда  были
совершенно прямые.  Брови  Кэт  действительно  чем-то  напоминали  брови
Эдуарда, да и глаза были очень похожи, но только не сейчас, а когда  Кэт
сонно щурила их, стараясь не заснуть.
   - О чем ты думаешь, мамочка? - спросила она, наклоняясь к Элен.
   - О тебе. О том, на кого ты похожа. Кэт недоуменно нахмурилась.
   - Я похожа на саму себя, - ответила она после паузы.
   Ее слова неожиданно обрадовали Элен.  Она  сразу  почувствовала  себя
спокойней. Она улыбнулась и нежно поцеловала Кэт.
   - Ты права, малышка. Тебе не нужно быть ни на кого похожей.  Я  люблю
тебя такой, какая ты есть. А теперь закрой глаза и постарайся  побыстрей
заснуть...
   Но спокойствие ее  длилось  недолго.  Через  несколько  дней  прежние
сомнения вернулись снова. Она упорно старалась отогнать их, выискивая  в
Кэт черточки, которые  хоть  чем-то  напоминали  бы  Билли:  характерные
жесты,  движения,  особую,  только  ей  свойственную  манеру   смеяться,
поворачивать  голову.   Она   тщательно,   по   крохам,   собирала   эти
свидетельства собственной правоты,  пока  не  убедилась,  что  обвинения
Льюиса уже не властны над ней, что в них нет ни  малейшего  смысла.  Да,
разумеется, то, что он сказал, не могло быть правдой, Билли не умер,  он
продолжал жить в Кэт.
   Большую часть времени  она  теперь  проводила  дома,  находя  в  этом
своеобразное удовольствие. Она отказывалась от приглашений  и  по  целым
дням не выходила на  улицу.  Вечером,  когда  все  ложились  спать,  она
устраивалась где-нибудь  в  уголке  и  принималась  вспоминать  прошлое:
трейлерный парк, мать, Неда Калверта. Она пыталась воскресить  в  памяти
те давние дни, напоенные неповторимым ароматом Юга, восстановить  каждую
деталь, каждое слово, казавшееся тогда неважным, а сейчас  приобретающее
особое значение.
   И чем дольше она об этом думала, тем ясней ей становилось, что  дело,
которое она хотела совершить, не имеет ничего  общего  с  местью.  Слово
"месть" казалось ей смешным и высокопарным, взятым из дешевой мелодрамы.
То,  что  она  задумала,  было   гораздо   серьезней.   Она   собиралась
восстановить справедливость, защитить права тех, кто уже не мог постоять
за себя, - права своей матери и Билли.
   Эти мысли не покидали ее даже ночью. Засыпая, она снова видела  перед
собой мать и Билли, снова слышала их голоса, ощущала  их  присутствие  и
мучительно не хотела просыпаться. Она молила их не уходить, побыть с ней
еще немного, но наступало утро, и она опять оставалась одна.
   Незаметно промелькнул День  благодарения,  приближалось  Рождество  -
Элен ничего не замечала. Настоящее перестало для нее  существовать,  она
думала и жила только прошлым.
   Будущее  ее  тоже  не  интересовало,  оно  было  слишком  далеким   и
призрачным, чтобы о нем беспокоиться. Она помнила, что  через  несколько
месяцев  ей  предстояло  сниматься  у  Грегори  Герца,  и  это  было  ее
единственным ориентиром. Временами ей казалось, что поездка в Оранджберг
подведет черту под всей ее жизнью и что  после  возвращения  она  должна
будет все начать заново.
   Об Эдуарде она старалась не думать. В тот раз, когда она обнаружила у
себя в спальне Льюиса, она так и не позвонила ему, а потом это  и  вовсе
стало невозможным: обвинение, которое Льюис бросил  ей  перед  отъездом,
воздвигло между ней и Эдуардом непреодолимую стену.
   Внешне она совершенно не изменилась, по крайней мере ей казалось, что
это так, хотя Мадлен  и  Касси  не  разделяли  ее  убеждения.  Оставаясь
вдвоем, они частенько рассуждали, какой у нее усталый и измученный  вид,
как сильно она похудела за последнее время, и  гадали,  чем  могут  быть
вызваны эти удручающие перемены.
   Мадлен предположила, что Элен переживает из-за разрыва с Льюисом,  но
Касси с негодованием отвергла ее предположение:
   - Вот еще, станет она переживать из-за такой ерунды.  Будь  я  на  ее
месте, я давным-давно дала бы ему отставку. Нет, тут что-то другое. Если
бы она еще не была такой скрытной. Я ведь  вижу,  как  она  мучается,  а
поделиться с нами все равно не хочет.
   Мадлен промолчала. Она была искренне привязана  к  Элен  и  от  всего
сердца  надеялась,  что  ее  печаль  объясняется  не   чем   иным,   как
романтической любовной историей.
   Она долго обдумывала эту догадку и в конце концов решила проверить ее
на Касси. Однажды, когда они сидели в гостиной, Мадлен глубоко вздохнула
и, сосчитав в уме до десяти, проговорила:
   - Мне кажется, я знаю, в чем дело. Элен влюблена. Касси как ни в  чем
не бывало продолжала вязать.
   Спицы у нее в руках так и мелькали. Прошло несколько  минут.  Наконец
она подняла голову и посмотрела на Мадлен:
   - И в кого же она, по-твоему, влюблена? Я что-то не  вижу  поблизости
подходящей кандидатуры.
   Мадлен перевела дыхание и разгладила юбку на коленях.
   - Ну, - неуверенно начала она, - может быть, это  кто-то  из  прежних
знакомых, кто-то, с кем она больше не встречается.
   Касси скептически поджала губы.
   - Господи, ну что ты несешь?  Подумай  сама,  как  она  может  любить
человека, с которым больше не встречается?
   Мадлен вздохнула.  Иногда  ей  казалось,  что  Касси  начисто  лишена
воображения.
   -  А  что  в  этом  такого?  -  возразила  она.  -  Настоящая  любовь
неподвластна времени. Или, может быть, вы считаете, что все должны  жить
по пословице "С глаз долой - из сердца вон"?
   Касси насмешливо фыркнула.
   - Вот именно, - сказала она, - очень мудрая  пословица.  Не  всем  же
быть такими взбалмошными, как ты. Это  у  вас,  французов,  только  одна
любовь на уме. А по мне, так без нее гораздо спокойней. К тому же  какая
бы она там ни была неземная, а рано или поздно все равно кончается.
   Этого Мадлен уже не могла стерпеть.
   - Ну нет, - возмутилась она, - с этим я не согласна.
   - Согласна или не согласна, а я говорю то, что есть.
   - Неужели вы никогда ни в кого не влюблялись, Касси?
   - А как же, конечно, влюблялась, лет в  шестнадцать  или  семнадцать,
уже точно и не помню. - Касси снова взялась за вязанье. Спицы в ее руках
замелькали еще быстрей. - С кем же этой  напасти  не  приключалось.  Это
ведь как ветрянка или корь: поболеешь, поболеешь, а потом - раз,  и  все
как рукой снимет. - Она опустила вязанье на колени и с затаенной улыбкой
посмотрела на Мадлен. - Если  бы  ты  знала,  что  это  был  за  парень!
Красавец, глаз не отвести. Я таких больше не встречала.  Сейчас  нет-нет
да и вспомнишь  какое-нибудь  его  словечко,  и  сразу  на  душе  теплей
становится.
   И она снова принялась вязать, всем своим видом показывая Мадлен,  что
разговор окончен.
 
*** 
 
   Наконец   подошло   Рождество.   Льюис   прислал   из   Сан-Франциско
поздравительную открытку и надолго замолчал. В последних числах  декабря
позвонил Джеймс Гулд и сообщил, что майор Калверт просрочил  выплату  по
закладным. Ему было отправлено предупреждение, после  чего  он  все-таки
внес требуемую сумму, опоздав больше чем на неделю.
   - Похоже, дело близится  к  концу,  -  сухо  проговорил  Гулд.  -  Мы
переходим к последнему этапу операции. Вы готовы?
   - Да, - ответила Элен и, помолчав, добавила:
   - У меня к вам просьба, Джеймс. Как  только  его  объявят  банкротом,
пришлите мне официальное уведомление. Я хочу все проделать сама.
   На другом конце провода наступило молчание.
   - Вообще-то, у нас это не принято...
   - Я знаю.
   Гулд тяжело вздохнул:
   - Хорошо, я позвоню вам сразу же, как только Калверта вызовут в  суд.
Но имейте в виду, это может случиться в любой момент.
   Предупреждение Гулда было излишним. Элен и  сама  видела,  что  конец
близок. Она  ждала  этого  момента  пять  лет  и  теперь  с  нетерпением
предвкушала, когда же наступит развязка и она снова сможет почувствовать
ту жгучую, непримиримую ненависть, которую испытала пять лет назад, сидя
в гостиной у Касси и глядя на рассыпавшиеся по полу долларовые банкноты.
   Гулд позвонил в конце января, в тот самый день, когда она узнала, что
за роль в "Эллис" ее выдвинули на премию Американской киноакадемии.
   - Калверта  вызвали  в  суд,  -  сообщил  Гулд.  -  Если  сегодня  до
двенадцати часов он не выплатит необходимую сумму (а я  уверен,  что  он
этого не сделает), его объявят банкротом. Завтра вы получите официальное
уведомление.   В   течение   нескольких    дней    его    нужно    будет
освидетельствовать. О сроках я сообщу вам поздней.
   - Как только я получу уведомление, я сразу же вылечу в Алабаму.
   - Зря вы это затеяли, Элен, - мягко проговорил Гулд. - Поверьте  мне,
разговор вам предстоит не из приятных. Лучше, если вы доверите это  дело
профессионалу.
   - Нет, я хочу все сделать сама.
   Гулд вздохнул. Он знал, что, когда она говорила таким тоном,  спорить
с ней было бесполезно.
   Вечером следующего дня Элен получила уведомление о банкротстве майора
Калверта. Она держала его в руках и  ждала,  когда  же  к  ней  вернутся
ненависть и торжество, о которых она мечтала все эти годы, но в  душе  у
нее было по-прежнему холодно и пусто.
 
*** 
 
   Все шло так, как она задумала. Самолет прибыл  точно  по  расписанию.
Черный "Кадиллак", заказанный  на  имя  миссис  Синклер,  был  доставлен
вовремя и ждал ее в аэропорту Монтгомери.
   Она выбрала "Кадиллак" специально для Неда  Калверта,  но,  не  успев
выйти из аэровокзала, поняла, что совершила ошибку. Одинокая  женщина  в
джинсах и легкой косынке за рулем роскошной машины  -  такое  зрелище  в
аэропорту  Монтгомери  наблюдали  не  часто.  Она   почувствовала,   что
любопытных  взглядов  не  избежать,  и   оказалась   права.   Оформление
документов заняло гораздо больше  времени,  чем  требовалось  для  такой
простой процедуры. К счастью, она вовремя вспомнила об актерской  выучке
и постаралась так изменить голос и походку,  что,  когда  спустя  десять
минут наконец отъехала от стоянки, ни один человек  в  аэропорту  ее  не
узнал.
   Маршрут был тоже продуман ею заранее. Прежде всего она  наведалась  в
ресторан  Говарда  Джонсона,  в  котором  они  с   Билли   отмечали   ее
пятнадцатилетие, потом отправилась в новый  район,  куда,  по  сведениям
Касси, переехала Присцилла-Энн со своими тремя детьми. Дейлу  Гаррету  в
конце концов надоело ее обманывать, и он сменил ее на товар поновей.
   Она остановилась в самом начале улицы, невдалеке от  дома,  где  жила
Присцилла-Энн.  Улица  называлась  Белла-Виста-драйв   и   была   сплошь
застроена аккуратными кирпичными домиками, похожими друг на  друга,  как
близнецы. Типичные дома представителей среднего класса: ухоженный газон,
гараж, навес для машины, ставни, сияющие  ослепительной  белой  краской.
Кое-где к домам были пристроены  уродливые  и  претенциозные  веранды  с
колоннами, которые, по мысли владельцев, должны  были  придавать  зданию
вид  богатой  усадьбы,  а   на   самом   деле   лишали   его   последней
привлекательности.
   Глядя на длинный ряд однообразных построек и зеленые полосы  газонов,
рассеченные короткими подъездными  дорожками,  Элен  подумала,  что  для
Присциллы-Энн, с ее провинциальной тоской и  стремлением  быть  не  хуже
людей, этот район, наверное, представляется символом преуспеяния.
   Постояв немного, она развернула машину и двинулась по  направлению  к
Оранджбергу. Вскоре бесчисленные заправочные станции  и  пункты  проката
подержанных машин остались позади; по обеим сторонам  дороги  потянулись
широкие, ровные поля. Шоссе незаметно опустело, дома попадались все реже
и реже. Весна только началась, и воздух был еще мягкий и  нежаркий.  Над
головой расстилалось чистое  белесое  небо.  Не  доезжая  двух  миль  до
Оранджберга,  Элен  притормозила.  Прежде  чем   встречаться   с   Недом
Калвертом, она хотела заехать на кладбище. Через некоторое время впереди
показалась длинная ограда с торчащими над ней кронами тополей.  Кладбище
было довольно большим,  так  как  на  нем  хоронили  не  только  жителей
Оранджберга  и  Мэйбери,  но  и  обитателей  окрестных  поселков.   Элен
подъехала к воротам и вышла из машины. Солнечные лучи ласково скользнули
по ее щеке. На кладбище не было ни души.
   Она медленно двинулась по аллее между рядами крестов и могильных плит
с возвышающимися над ними кое-где  фигурами  скорбящих  ангелов.  За  ее
спиной, поднимая тучи пыли, проехал автобус  из  Монтгомери.  На  могиле
Вайолет стояла плита из серого мрамора, которую Элен заказала  несколько
лет назад и на которую с тех пор так ни разу и не  взглянула.  На  плите
была выбита лаконичная надпись: "Вайолет Дженнифер Калверт.  Родилась  в
Англии в 1919 году. Умерла в Америке в 1959 году".
   Элен задумчиво перечитала надпись. Сорок лет.  Когда  она  заказывала
плиту, она была уверена,  что  на  ней  должна  стоять  девичья  фамилия
матери, а не та, которую она получила от мужа,  давно  сделавшегося  для
нее чужим. Но сейчас она вдруг усомнилась в правильности своего решения.
Мать никогда не отказывалась от фамилии Крейг, возможно,  она  нравилась
ей больше, чем фамилия Калверт. А может быть, она предпочла бы, чтобы на
плите стоял ее сценический  псевдоним  -  Фортескью...  Теперь  об  этом
оставалось только гадать. Элен опустилась на колени и  медленно  провела
рукой по упругому, сочному травяному ковру.  Потом  поднялась,  постояла
некоторое время, чувствуя, как солнце припекает затылок,  и  отправилась
искать могилу Билли.
   Она долго плутала по кладбищу  и  в  конце  концов,  отчаявшись,  уже
собралась  уходить,  когда  вдруг  обнаружила  ее  в  самом   углу,   на
неухоженном бугристом участке, заросшем плющом  и  ежевикой,  -  простой
земляной холмик с деревянным крестом и  выцветшей  на  солнце  надписью.
Рядом виднелась  могила  Тэннера-старшего,  а  чуть  подальше  -  могила
последнего из детей, появившегося на свет через год после смерти  Билли.
Взглянув на надпись, Элен увидела, что его тоже звали Уильямом и что  он
умер, не прожив и трех месяцев.
   В проходе между могилами стояла пустая банка из-под кофе  с  высохшим
букетиком бессмертников, похожим на пучок соломы. Элен шагнула вперед  и
сердито  отодвинула  ногой  побег  ежевики,  стелющийся  по  земле.  Она
чувствовала, что  ее  переполняет  бессильная,  мучительная  злоба.  Она
пыталась убедить себя, что эта злоба  адресована  Неду  Калверту,  но  в
глубине души понимала, что дело вовсе не в  нем.  Причина  была  гораздо
глубже и серьезней. Она негодовала на бога, в  которого  не  верила,  на
бренность и бессмысленность человеческой жизни - такой короткой и  такой
безрадостной.
   Ощущение несправедливости  было  настолько  сильным,  что  на  минуту
заслонило  от  нее  все  остальное.  Возвращение  в   Оранджберг   вдруг
показалось ей лишенным всякого смысла. Она поняла,  что  планы,  которые
она лелеяла на протяжении пяти лет,  отдавая  этому  все  свои  душевные
силы, на самом деле были мелкими и ничтожными. Теперь она даже  не  была
уверена, что Билли и мать одобрили бы их.
   Она постояла, задумчиво глядя на могилы, потом резко  повернулась  и,
спотыкаясь на неровной, ухабистой почве, побрела к  машине.  На  окраине
Оранджберга  она  свернула   на   пустырь,   остановила   "Кадиллак"   и
переоделась. Затем  быстро,  по-актерски,  накрасилась,  причесалась  и,
нигде больше не останавливаясь, поехала в город.
   Миновав заправочную станцию и новый мотель, она  выехала  на  Главную
улицу. За окном замелькали знакомые картины: бывший салон Касси,  аптека
Мерва Питерса, бакалейная лавка, магазин  скобяных  товаров,  женщины  с
хозяйственными сумками, снующие от двери к двери, мужчины,  болтающие  о
чем-то  на  углу,  шеренга  дешевых  забегаловок,  баптистская  церковь,
развилка двух дорог.
   Когда-то это составляло для нее целый мир. Теперь же и сам городок, и
дома, и люди казались ей какими-то  маленькими,  серыми,  скучными.  Она
подъехала к тому месту, где был убит  Билли,  и  тут  к  ней  неожиданно
вернулась ненависть - ненависть к  Неду  Калверту  и  к  его  приятелям,
которые сидели в тот день с  ним  в  машине;  ненависть  к  этому  богом
забытому городку и к его обитателям, упрямо цеплявшимся за  свои  ветхие
убеждения; ненависть к Югу и южанам, ненависть к  себе  самой,  ибо  она
тоже была частью этого мира, она тоже ощущала над собой  его  власть.  И
она знала, что не избавится от этой власти до тех пор, пока не  совершит
то, что задумала.
   Ворота усадьбы проржавели и перекосились,  длинная  подъездная  аллея
покрылась выбоинами, лужайки заросли травой и выглядели неухоженными.
   Она остановилась у парадной галереи. Краска на  стенах  облупилась  и
свисала клоками, из водосточных желобов торчали сорняки.  Дом,  когда-то
казавшийся ей огромным, теперь выглядел приземистым и жалким.
   Над крышей  болтался  какой-то  цветной  лоскут.  Приглядевшись,  она
поняла, что это флаг конфедератов -  Нед  Калверт  был  до  конца  верен
идеалам отцов.
   "Все переменится, Элен; раз не правильно, значит, должно измениться".
   Голос Билли прозвучал так ясно,  словно  он  был  где-то  рядом.  Она
медленно двинулась к дому, зная, что теперь все будет хорошо.
 
*** 
 
   Ни дворецкого, ни большинства слуг в доме не  было  -  они  уволились
несколько лет  назад.  Молодая  негритянка,  которую  Элен  не  помнила,
провела ее в гостиную и громко прокричала ее  имя,  как  будто  привыкла
иметь дело с глухими. Потом она вышла, захлопнув за  собой  дверь.  Элен
осталась одна.
   Поначалу ей показалось, что  комната  почти  не  изменилась:  тот  же
длинный ряд окон,  до  половины  закрытых  полотняными  шторами,  та  же
тяжелая резная мебель, те же пальмы в кадках, картины, густо развешанные
по стенам, рояль, уставленный фотографиями в серебряных рамках, пылинки,
танцующие в косых лучах солнца. Все было таким же и вместе с  тем  иным.
Элен огляделась, пытаясь  понять,  почему  эта  комната  выглядит  такой
уродливой, и вдруг догадалась, что дело вовсе не в комнате, а в том, что
она видит ее другими глазами.
   Калверта она заметила не сразу. Она ожидала, что он,  как  и  раньше,
будет сидеть на кушетке в своем белом полотняном  костюме  и  покуривать
толстую сигару.
   Но кушетка была пуста, кресла тоже,  и,  когда  она  в  конце  концов
заметила у  окна  какого-то  мужчину  в  светлом  твидовом  пиджаке,  ей
потребовалось несколько  секунд,  чтобы  понять,  что  это  и  есть  Нед
Калверт. Но вот он повернулся и неторопливо  двинулся  к  ней,  на  ходу
протягивая руку:
   - Миссис Синклер?
   Он остановился в нескольких шагах и, близоруко прищурившись, взглянул
ей в лицо. Потом подошел поближе и с улыбкой проговорил:
   - Вы удивительно пунктуальны. Как добрались? Надеюсь, все в  порядке?
Вам ведь, насколько я понимаю, пришлось лететь из Нью-Йорка?
   Он держался все с той  же  ленивой,  непринужденной  грацией,  голос,
который когда-то казался ей неотразимым,  звучал  все  так  же  сочно  и
по-южному протяжно. Она  удивилась  тому,  как  мало  он  изменился.  Из
разговоров с Касси, прилежно передававшей ей все оранджбергские сплетни,
она поняла, что за последнее время он сильно сдал, и ожидала увидеть его
постаревшим и опустившимся. На самом деле  все  оказалось  не  так.  Он,
правда, немного пополнел, но в остальном выглядел почти  как  раньше;  в
его движениях,  когда  он  пробирался  к  ней  по  заставленной  мебелью
комнате, чувствовались сила и ловкость опытного наездника.
   Он даже умудрился сохранить замашки богатого южанина,  что  выглядело
сейчас скорей как пародия, и по-прежнему поразительно  напоминал  Кларка
Гейбла из "Унесенных ветром". Он был,  конечно,  не  так  эффектен,  как
герой этого фильма, но обладал не меньшей самоуверенностью и апломбом.
   Лицо у него было загорелое, усы аккуратно,  по-армейски  подстрижены,
волосы, хотя и начавшие  седеть,  не  потеряли  прежней  густоты,  губы,
которые она так хорошо помнила, были все такими же полными  и  красными.
Она  поспешно  отвела  взгляд  и  посмотрела  на  руку,  которую  он  ей
протягивал,  -  сильную,  красивую  руку  с  аккуратно   подстриженными,
ухоженными ногтями. Теперь он стоял совсем близко и изучающе смотрел  ей
в лицо. Потом взгляд  его  скользнул  по  ее  прическе,  по  платью,  по
драгоценностям, которые она надела  специально  ради  этой  встречи.  Он
снова посмотрел на ее  лицо,  словно  пытаясь  что-то  вспомнить.  Элен,
которая давно этого ждала, усмехнулась про себя.
   - Здравствуй, Нед, - проговорила она с певучими интонациями  истинной
англичанки.
   Он мгновенно все  понял.  Она  видела,  как  заработала  его  память,
соединяя воедино разрозненные факты. Лицо его густо  покраснело,  взгляд
сделался настороженным, он быстро убрал протянутую руку.
   - Ну вот, я вижу, что ты меня наконец-то узнал. Мы так давно с  тобой
не виделись. Может, мы все-таки сядем?
 
*** 
 
   Обдумывая эту встречу, Элен постаралась заранее  рассчитать,  как  он
будет себя  вести.  Она  знала,  что  Калверт  не  был  ни  глупцом,  ни
простаком, и ожидала, что прежде всего он попробует выиграть время.  Так
оно и оказалось. Он пустил в ход все свое обаяние,  надеясь,  что  таким
образом сумеет ее  отвлечь.  Он  хотел  понять,  с  кем  имеет  дело:  с
девчонкой из парка автоприцепов, со знаменитой кинозвездой Элен Харт или
с владелицей мощной компании, выкупившей его закладные.
   - Элен Харт, - протянул он, перекатывая ее имя на языке. - Кто бы мог
подумать! - Он покачал головой. -  Я,  конечно,  слышал,  что  ты  стала
актрисой, об этом так много писали,  но  в  кино  тебя,  признаться,  не
видел. Я вообще теперь редко хожу в кино. Глупо, конечно, что я не узнал
тебя сразу. Но это не значит, что я о тебе забыл,  нет-нет,  я  думал  о
тебе  постоянно,  Элен,  представлял,  как  ты  живешь,  что   с   тобой
происходит... - Он запнулся, не зная,  стоит  ли  продолжать,  но  потом
все-таки рискнул:
   - Разве я мог забыть свою любимую  Элен,  свою  маленькую  прелестную
крошку?
   Он лгал неуклюже и грубо, гораздо грубей, чем раньше.
   - Я тоже вспоминала о тебе, Нед. Может быть, даже чаще,  чем  ты  обо
мне.
   Он  заерзал  на  стуле,  пытаясь  придумать  подходящий  ответ.  Элен
внимательно наблюдала за ним. Она вдруг поняла,  что  за  его  неуклюжей
ложью кроется один простой факт: он забыл ее, забыл в ту  самую  минуту,
как только она исчезла с его горизонта. Она не сомневалась, что он очень
быстро нашел ей замену, с легкостью закоренелого эгоиста вычеркнув ее из
своей памяти. Даже сейчас его интересовала не столько она сама,  сколько
"Хартленд девелопмент инкорпорейтед", которую он  считал  своим  главным
врагом. То, что владелицей этой фирмы оказалась женщина, да  к  тому  же
женщина, которая, как он воображал, была в него  когда-то  влюблена,  он
расценивал как неслыханную удачу. Элен видела, что он смелеет  с  каждой
минутой.
   - Так, значит, эта компания принадлежит тебе? - Он достал  сигару  и,
спросив у нее разрешения, неторопливо  закурил.  -  Ну  и  ну!  Вот  это
новость! Но послушай, неужели такой красивой женщине, как ты, не  скучно
заниматься финансовыми делами?
   - Представь себе, нет, - небрежно проговорила она. - К тому же,  если
у меня возникают затруднения, я всегда  могу  посоветоваться  со  своими
консультантами.
   - А-а, ну да, конечно... Послушай, Элен, по-моему, нам  нужно  выпить
за встречу. Сколько же лет мы не виделись? Дай подумать - семь?
   - Пять.
   - Да-да, пять. Целых пять лет,  просто  не  верится.  Ты  была  такой
очаровательной  маленькой  крошкой...  А  теперь  -  подумать  только  -
серьезная, взрослая, деловая женщина.
   Взгляд его вильнул в сторону, он торопливо вскочил и двинулся к бару.
Элен поняла, что ему уже давно не терпелось выпить.
   - Что тебе налить, Элен? Ты ведь разрешишь называть тебя просто Элен,
как раньше? Херес? Коктейль? Сам-то я, признаться,  предпочитаю  бурбон,
но для женщин это, пожалуй, слишком крепко.
   - Немного содовой со льдом.
   Он долго  возился  с  бутылками,  очевидно  пытаясь  выиграть  время.
Наконец он приготовил напиток и церемонно поднес Элен. Усевшись на  свое
место,  он  достал  серебряный  портсигар  и  закурил.  Потом   легонько
помассировал грудь и с улыбкой произнес:
   - Дурная привычка. Никак не могу бросить. Доктора  считают,  что  это
вредно для сердца. Последнее время оно у меня что-то стало пошаливать. -
Он помолчал. - Это и неудивительно. Я столько всего пережил за эти годы,
на меня обрушилось столько бед!
   - Мне очень жаль, Нед, - проговорила Элен и добавила  самым  невинным
тоном:
   - А где твоя жена?
   Она отлично  знала,  что  его  жены  нет  в  усадьбе.  Оранджбергские
приятельницы Касси регулярно извещали ее обо  всем,  что  происходило  в
округе, и, разумеется, не преминули сообщить о семейной драме Калвертов.
Жена Неда уже девять месяцев жила  в  Филадельфии,  ожидая  официального
развода.   Прежде   чем   покинуть   усадьбу,   она   оповестила    всех
заинтересованных лиц, в том числе и директоров обоих банков,  в  которых
ее муж заложил свое имущество, что расторгает с ним отношения и  снимает
с себя все обязательства по уплате его долгов.  Элен  предполагала,  что
Нед  постарается  скрыть  этот  неприятный  факт.  Однако  его   реакция
оказалась не совсем такой, как она думала: быстро взглянув  на  нее,  он
самодовольно откинулся на стуле и широко улыбнулся. Очевидно, он считал,
что ее вопрос вызван обыкновенной женской ревностью.
   - Она гостит у своих родственников в Филадельфии. Надеюсь,  тебя  это
не смущает? Если помнишь, она и раньше часто уезжала.
   Он искоса посмотрел на нее.  Элен  поняла,  что  он  хочет  перевести
разговор на их прежние отношения.
   - Да, я это помню, Нед.
   Он помолчал, потом поднес стакан ко  рту  и  сделал  большой  глоток,
словно надеясь, что виски придаст  ему  бодрости.  По-видимому,  он  уже
оправился от первого потрясения, но еще не решил, как себя вести.
   - А я уже и не ждал, что когда-нибудь тебя увижу.  -  Он  вздохнул  с
притворной грустью. - Ты не представляешь, что со мной было после твоего
отъезда. Жизнь потеряла для меня всякий  смысл,  я  не  смог  ни  о  чем
думать, я не мог работать, я жил как во сне. Все эти семь лет...
   - Пять.
   - Ну да, пять. - Он слегка поморщился. - Все эти пять лет  я  пытался
убедить себя, что мои переживания  просто  смешны,  что  ты  меня  давно
забыла. "Ты дурак, Нед Калверт, - говорил я себе, - ты  самый  настоящий
дурак. Зачем ты мучаешь себя? Она к тебе никогда не вернется". И вот  ты
снова здесь, красивая, изящная, очаровательная, ты сидишь и смотришь  на
меня, словно мы никогда не  расставались.  Ну  расскажи  же  мне,  Элен,
расскажи, как ты жила все эти годы? Кто твой муж? Когда  вы  поженились?
Есть ли у вас дети?
   - Я вышла замуж в 1960 году. У меня есть дочь. В  мае  ей  исполнится
пять лет. - Она помолчала. - С мужем мы недавно развелись.
   Эта новость явно пришлась ему по душе. Он решил, что у него  появился
шанс. Элен для того и упомянула о разводе,  чтобы  окончательно  усыпить
его бдительность.
   - Мне очень жаль, Элен, что ты не смогла устроить свою жизнь. Поверь,
я тебе искренне сочувствую. - Голос его дрожал от  волнения,  но  взгляд
был жестким и холодным. - Когда-то я думал,  что  смогу  составить  твое
счастье. Сейчас, конечно,  поздно  вспоминать  об  этом  -  прошлого  не
вернешь, но я все же не могу не сказать тебе, как сильно я  был  к  тебе
привязан. Я  любил  тебя,  Элен,  да-да,  теперь  я  могу  тебе  в  этом
признаться.
   - Ты уверен, Нед?
   - Еще бы! К чему мне притворяться? Я уже  не  молод,  а  с  возрастом
начинаешь особенно ценить искренность.  Приходит  время,  когда  человек
должен сказать себе правду, чего бы это ему ни стоило. Ты росла  у  меня
на глазах, Элен. Я помню тебя хорошенькой маленькой девочкой. Я  полюбил
тебя уже тогда и не стыжусь в этом признаться. Возможно, кое в  чем  мое
поведение может показаться недостойным, но ты должна меня понять,  Элен,
бывают моменты, когда мужчина не может  себя  удержать,  как  бы  он  ни
старался. А я старался, Элен, клянусь  тебе.  Но  сердцу  не  прикажешь.
Стоило мне увидеть тебя, и я сразу же терял голову... - Он  помолчал.  -
Конечно, потом, когда ты уехала, я начал себя укорять, я  твердил  себе,
что, если бы не моя глупая пылкость, все могло бы окончиться иначе.  "Ты
лишился самого дорогого, что у тебя было, Нед, - говорил я  себе.  -  Ты
собственными руками разрушил свое счастье". Я снова  и  снова  вспоминал
наши встречи и видел, что, если бы я был чуть-чуть терпеливей, я мог  бы
тебя удержать. Я мог бы... э, да что говорить...  Ты  уехала,  и  я  был
бессилен что-либо изменить. Мне оставалось только тосковать  и  сетовать
на судьбу. "Брось, Нед, - уговаривал я себя, - слезами горю не поможешь.
Эта девушка тебе не пара. Она слишком молода и красива,  у  нее  впереди
целая  жизнь".  Но  сердце  твердило  мне  другое...  -  Он  замолчал  и
выжидательно посмотрел на нее. - Не знаю, зачем я тебе все это говорю, я
вижу, что тебе неинтересно...
   - Нет, Нед, я очень рада, что ты мне это  рассказал.  Твое  признание
намного упрощает дело.
   - Ах да, дело... - Он вздохнул и поболтал в стакане остатками  виски.
- Я и забыл, что ты приехала по делу. Ну что ж, спасибо,  что  напомнила
мне об этом. Теперь я вижу, что мои признания для тебя ничего не значат,
что главное для тебя - это дело. А я-то, дурак, размечтался,  вообразил,
что ты  приехала,  чтобы  повидать  меня.  Выходит,  сердце  меня  опять
обмануло. Что ж, мне не привыкать... Но я не могу понять  одного,  Элен:
как получилось, что твоя компания оказалась замешанной в эту аферу? Я не
верю, что это простое совпадение, нет,  тут  явно  виден  чей-то  тонкий
расчет. Ты умная женщина, Элен, признайся, что это ты все подстроила.
   Наконец-то он дошел до самого главного. Она знала,  что  этот  вопрос
вертелся у него на языке с самого начала. Но  она  не  собиралась  сразу
раскрывать перед ним свои карты.
   - Да, ты прав, - сказала она. - Я давно  следила  за  твоими  делами,
Нед, и когда услышала, что ты попал в беду, - а я как раз  подумывала  о
вложении капитала, - то решила...
   - Ты решила мне помочь, - радостно подхватил он, но тут же осекся и с
сомнением покачал головой. - Нет, это слишком  невероятно.  Я,  конечно,
знаю, что ты очень привязана к этим местам, да и я когда-то был тебе  не
совсем безразличен, но ведь ты сама говорила, что у тебя  очень  опытные
консультанты. Они, разумеется, не позволили бы тебе примешивать эмоции к
серьезным финансовым делам, а ты слишком умна, чтобы  им  противоречить.
Нет, Элен, я чувствую, что у тебя были еще какие-то причины. Умоляю,  не
мучь меня, объясни, что заставило тебя  вернуться  и  протянуть  старому
другу руку помощи?
   - Ты считаешь, что я тебе помогла, Нед?
   - А как же! - Он даже всплеснул руками от волнения. -  Ты  не  просто
помогла мне, Элен, ты, можно сказать, вытащила меня из  петли.  Когда  в
прошлом году твоя компания согласилась принять в заклад это поместье,  я
готов был плясать от радости. Это был мой последний шанс. Куда бы  я  ни
обращался, все шарахались от  меня  как  от  зачумленного.  Даже  миссис
Калверт - как ни тяжело мне говорить такое о собственной  жене,  -  даже
она не захотела мне помочь; впрочем, она так и не научилась  разбираться
в хлопке. А эти мои бывшие приятели, эти надутые господа-банкиры - люди,
которые были мне стольким обязаны, которых я не раз выручал из  беды,  -
чем они отплатили мне за мою доброту? Они  отвернулись  от  меня,  Элен,
отвернулись, все, как один. Они предали меня, да-да, предали, только так
и можно назвать их поступок. - Он подался вперед, кипя от негодования. -
Ни один из  них  даже  не  захотел  со  мной  разговаривать.  Я  пытался
объяснить им, что еще не все потеряно, что эта земля еще может  принести
такой доход, какой им и не снился, что нужно только немного подождать  -
год, от силы полтора - и все обязательно наладится. Если бы мне  удалось
получить отсрочку,  крохотную,  чисто  символическую  отсрочку...  -  Он
замолчал и быстро взглянул на нее. - Ты уже однажды помогла мне, Элен. Я
никогда этого не забуду. Это  был  поистине  христианский  поступок.  Ты
пробудила меня к жизни, ты дала мне надежду, так не  отнимай  ее  снова.
Помоги мне еще раз, Элен, доведи доброе дело до конца.
   - Я тебя поняла,  Нед,  -  медленно  проговорила  Элен.  Она  подняла
портфель, который принесла с собой, и достала из  него  большой  плотный
конверт. Нед Калверт  пристально  следил  за  ней.  Лицо  его  покрылось
испариной. Он вытащил большой белый платок и аккуратно промокнул лоб.
   - Что же ты не пьешь, Элен? Давай я налью тебе еще.  -  Он  торопливо
привстал и схватил со стола ее бокал. Элен  заметила,  что  его  сильные
загорелые руки дрожат мелкой дрожью. - Послушай, что это мы все о  делах
да о делах? Неужели у нас нет других тем  для  разговора?  Поверишь  ли,
Элен, я до сих пор не могу прийти в  себя...  -  Он  чуть  ли  не  бегом
кинулся к бару. - Твой приезд, твое участие в  моей  судьбе  -  все  это
похоже на сон. Ты должна дать мне время, Элен. Я хочу объяснить тебе все
подробно, хочу растолковать каждую  деталь,  каждую  цифру.  Я  знаю,  у
многих женщин цифры вызывают скуку, но ты не такая, Элен,  ты  умная,  я
уверен, что ты поймешь все с полуслова. Да,  я  не  успел  заплатить  по
закладным, ну и что? Это вовсе не означает, что  я  разорен.  Речь  идет
всего лишь о временной некредитоспособности. Надеюсь, тебе понятен  этот
термин?  Небольшая  нехватка  наличных,  в  конце  концов,  такое  может
случиться  с  каждым.  Если  бы  я  получил  небольшую  ссуду  и  совсем
маленькую, крохотную отсрочку, я очень быстро сумел бы встать на ноги. Я
уверен, что в этом году будет  небывалый  урожай  хлопка...  Тебе  снова
содовую? Или, может, на этот раз чего-то покрепче?
   - Нет, спасибо. - Она помолчала и спокойно добавила:
   - Я никогда не пью во время деловых переговоров.
   Он замер, не донеся стакан до рта. Потом быстро  взглянул  на  нее  и
неестественно рассмеялся.
   - Боже, какой убийственный ответ! И какое поразительное хладнокровие.
Впрочем, характер у тебя всегда был сильный, даже  в  детстве.  Помнишь,
как я называл тебя? Моя маленькая девочка. - Он покачал  головой.  -  Ты
даже не догадываешься, Элен, как много ты значила для меня. Я был к тебе
по-настоящему привязан. В  глубине  души  я  всегда  считал  тебя  своим
ребенком, своей маленькой, любимой дочкой...
   Это был уже явный перебор, и он сам это  почувствовал.  Его  слащавые
признания совершенно не вязались с теми событиями, которые  хорошо  были
памятны им обоим.
   - По-настоящему я понял это только сейчас, - проговорил он торопливо,
словно оправдываясь. - Согласен,  некоторые  мои  поступки  выглядят  не
совсем по-отечески, возможно, я вносил в наши  отношения  слишком  много
страсти, но в целом, повторяю, я относился к тебе как  отец,  Элен,  как
добрый, любящий отец.
   Он отвернулся - это было уже чересчур даже для него. Элен  подождала,
пока он возьмет  в  руки  бутылку  бурбона,  и  проговорила  холодным  и
спокойным тоном:
   - Значит, ко мне  ты  относился  по-отечески?  Прекрасно.  А  как  ты
относился к моей матери?
   - Что такое? - Он вздрогнул от неожиданности и  замер  с  бутылкой  в
руке.
   - Я спрашиваю, какие чувства ты испытывал к моей матери, Нед?
   - Не понимаю. При чем тут твоя мать?
   - Хорошо, я тебе объясню. Помнишь, однажды я брала у тебя  шестьдесят
долларов? Я брала их для нее. Она была беременна, Нед, и хотела  сделать
аборт. Она ждала ребенка от тебя. К сожалению, я слишком поздно  узнала,
зачем ей были нужны  эти  деньги.  Операция  прошла  неудачно,  и  через
несколько дней она умерла. Умерла, потому что  не  хотела  рожать  этого
ребенка. Твоего ребенка. Вот так. Что ты теперь скажешь, Нед?
   Калверт молчал, тупо глядя на бутылку, из которой  продолжало  литься
виски. Потом машинально поставил бутылку на стол и медленно повернулся к
Элен. Краска сбежала с его лица. Он растерянно смотрел на нее, как будто
никак не мог понять  того,  что  она  сказала.  Рука  его  непроизвольно
сжималась и разжималась.
   - Моего ребенка? - переспросил он. - Да.
   - Но этого не может быть.
   - Для того, чтобы сделать аборт, ей пришлось  поехать  в  Монтгомери.
Врач, очевидно, не  захотел  с  ней  возиться,  когда  увидел,  что  она
привезла всего шестьдесят долларов. Если бы я взяла у тебя  больше,  все
могло бы кончиться иначе.
   - Это  ложь!  -  Губы  его  злобно  искривились,  голос  сорвался  на
визгливый крик. - Грязная, бессовестная ложь!
   Он шагнул к ней, угрожающе сжав кулаки. Элен отвернулась к  окну.  Ей
было противно смотреть в это уродливое, искаженное яростью лицо.
   - Нелепо, правда? Ребенок, которого, как  ты  уверяешь,  тебе  всегда
хотелось иметь. Может быть, это был даже  мальчик...  Будущий  наследник
твоего поместья. Правда, если бы твоя жена узнала о нем, она бросила  бы
тебя гораздо раньше и ты уже тогда лишился бы ее денег...
   - Прекрати! Прекрати сейчас же! - Он снова двинулся к ней, побагровев
от ярости. - В том, что ты говоришь, нет ни слова правды. Кто  рассказал
тебе этот бред?
   - Моя мать.
   - Твоя мать была сумасшедшей. Я всегда говорил, что у нее голова не в
порядке. Господи, и это после всего, что мы с  миссис  Калверт  для  нее
сделали.  Какая  неблагодарность!  Да  я  до   нее   даже   пальцем   не
дотрагивался. Элен, послушай, ты  ведь  помнишь,  какая  она  была.  Она
всегда любила пофантазировать. Неужели ты поверила ее бредням? Бог  мой,
ведь это...
   - Да, я ей поверила. Поверила, потому что это правда.
   - Да нет же, нет, уверяю тебя. Это ложь, от начала и до  конца.  Твоя
мать все придумала...
   Он остановился перед ней, дрожа от бешенства. Потом вдруг  покачнулся
и, хватая ртом воздух, бессильно  плюхнулся  на  стул.  Одной  рукой  он
принялся торопливо развязывать галстук, а  другой  -  шарить  в  кармане
пиджака. Наконец он достал коричневый пузырек, вытряхнул на ладонь белую
таблетку, сунул ее под язык и снова откинулся на стуле.  Элен  заметила,
что губы у него посинели, как у мертвеца.
   - Сердце... - выдохнул он через некоторое время, когда  краска  снова
начала возвращаться на его лицо. -  Я  тебе  говорил.  Осложнение  после
гриппа. Мне нельзя волноваться. Доктор сказал, что я должен себя беречь.
   Элен молча смотрела на него. Теперь она уже не видела на его лице  ни
злобы, ни самоуверенности, а только слепой, животный страх.  "Интересно,
- подумала она, холодно глядя в его маленькие испуганные глазки, -  чего
он боится больше - смерти или того, что я собираюсь ему сказать?  Скорей
всего и того, и другого". Ей вдруг захотелось, чтобы эта сцена побыстрей
закончилась.
   Как только он пришел в себя, она протянула ему конверт.
   - Я приехала,  чтобы  показать  тебе  вот  этот  документ,  Нед.  Это
уведомление о банкротстве. Оно  действительно  со  вчерашнего  дня.  Это
означает, что...
   - Я не хуже тебя знаю, что это означает! - Голос его  снова  сорвался
на крик. - Я считаю решение суда недействительным. Можешь  забрать  свою
бумажонку обратно. Я не собираюсь ее читать.  Я  сейчас  же  свяжусь  со
своим адвокатом. Мы еще поборемся, черт возьми. Неда Калверта не  так-то
просто одолеть.
   - Это бессмысленно, Нед, и ты сам  это  понимаешь.  Адвокат  тебе  не
поможет. От тебя уже больше ничего не зависит.
   - Ну, это мы еще посмотрим. - Он злобно повернулся  к  ней.  -  Я  не
собираюсь сдаваться без боя.
   - Ты уже проиграл свой бой, Нед.
   Она ожидала, что после этих  слов,  прозвучавших  как  приговор,  она
наконец-то почувствует торжество, но на душе было по-прежнему холодно  и
пусто.
   - Так, значит, ты нарочно все это подстроила! - воскликнул он.  -  Ты
нарочно загнала меня в угол и заставила своими руками отдать  тебе  все,
что у меня было. Но зачем, черт побери!  Зачем  тебе  это  понадобилось?
Неужели  ты  не  понимаешь,  что  ты  одним  махом  разрушила  то,   что
создавалось годами, то, чем дорожили  многие  поколения  людей?  Неужели
тебе не ясно, что эти плантации не просто клочок  земли,  что  это  наша
история,  наши  традиции?  -  Он  замолчал,  борясь  с  охватившим   его
волнением. - Я не верю, что ты сделала это из-за своей матери. Это  было
бы слишком нелепо. Но если  это  все-таки  так,  если  ты  действительно
решила отомстить за нее, клянусь тебе, Элен, клянусь всем,  что  есть  у
меня святого, ты совершаешь чудовищную ошибку. То, что  рассказала  твоя
мать, - не правда. Поверь мне, Элен, я тебя не обманываю...
   Элен встала. Ей невыносимо было слышать эту тошнотворную смесь  угроз
и увещеваний.
   - Да, я сделала это нарочно. Я задумала тебя погубить, Нед, и я этого
добилась. Теперь, когда все кончено, я могу сказать тебе правду.
   В голосе ее звучала холодная убежденность, не оставлявшая ему никакой
надежды. Он это понял и решил изменить тактику.
   - Ты даже  не  догадываешься,  Элен,  в  какую  опасную  авантюру  ты
впуталась.  Твои  консультанты,  наверное,  не  потрудились  тебе  этого
объяснить. А зря. Прежде чем решаться на такой важный шаг, не мешало  бы
взвесить все "за" и "против". Предположим, ты объявишь меня банкротом  и
завладеешь моим имуществом. Ну и что тебе это даст? Что ты будешь делать
со всем этим "богатством": землей, не  приносящей  ни  цента  дохода,  и
домом, который не удастся продать даже по  самой  низкой  цене?  Ты  все
предусмотрела, Элен, но забыла о самом главном.
   - Ты имеешь в виду деньги? - Она обернулась к нему. -  Ошибаешься,  я
учла и это. Я смогу продать твою землю, Нед, и сделаю это  с  наибольшей
выгодой для себя.
   - Какая самонадеянность.  Думаешь,  я  не  испробовал  все  варианты?
Бесполезно, дорогая,  можешь  даже  не  пытаться.  -  Он  остановился  и
выжидательно посмотрел на нее. - Послушай, давай обсудим  все  спокойно.
Бизнес есть бизнес. Если ты согласишься на небольшие уступки, мы  сможем
уладить дело так, чтобы ни тебе, ни мне не было обидно. Я хочу  сказать,
что...
   - В будущем году, - перебила его Элен, снова опускаясь на стул,  -  в
Оранджберге откроется новая  фабрика.  Ты,  возможно,  об  этом  еще  не
слышал, но я получила эту информацию из первых рук. Это будет фабрика по
производству удобрений, рассчитанная по меньшей мере на  двести  рабочих
мест. Людям, которые сюда приедут, потребуется жилье. Твоя плантация как
нельзя лучше подходит для строительства нового квартала.  Когда  местные
строительные компании это поймут, у меня отбою не будет от  покупателей.
Тот же Мерв Питере первым прибежит, чтобы отхватить себе кусок пожирней.
- Она откинулась на стуле. - Как видишь, мои консультанты не даром  едят
свой хлеб. Они заблаговременно навели справки у местных  властей.  Я  со
своей стороны постаралась тоже кое-что разузнать. Я  нашла  человека  по
имени Дейл Гаррет, ты его, наверное, знаешь, одно  время  он  работал  в
команде губернатора Уоллеса. Так  вот,  этот  Гаррет  поделился  с  нами
весьма интересными сведениями относительно  новых  правил  зондирования.
Кроме того...
   Калверт слушал, не спуская с нее глаз. Упоминание  о  Дейле  Гаррете,
по-видимому, убедило его в том, что она говорит правду. Лицо  его  вдруг
побагровело, он наклонился к ней и заорал:
   - Дрянь! Подлая дрянь! Так, значит, ты пошла на это из-за денег? - Он
в ярости стукнул кулаком по подлокотнику кресла.  -  Почувствовала,  что
здесь можно хорошо поживиться, и  поторопилась  убрать  меня  с  дороги?
Господи, а я-то, дурак, развесил уши и чуть было не поверил сказкам  про
сумасшедшую  мамашу.  Какая  там,  к  черту,  мамаша!   Деньги   -   вот
единственное, что тебя интересует.
   - Я не собираюсь оставлять у себя деньги, которые получу  от  продажи
твоей плантации.
   Ее спокойный тон разозлил его еще больше:
   - Ах-ах-ах, какие мы благородные! Да ты ни цента из рук не выпустишь,
это же видно с первого взгляда. Ты и раньше такая была: ради денег могла
пойти на все, а уж  теперь  и  подавно.  Думаешь,  я  не  знаю,  как  ты
заработала свои капиталы? Шлюха! Не  успела  вылезти  из  грязи,  а  уже
норовит пустить пыль в глаза.
   - Большая часть денег будет передана в НАСП <Национальная  ассоциация
содействия прогрессу цветного населения.>, - прервала его  Элен,  -  для
расширения  гражданских  прав  цветного   населения.   Это   более   чем
оправданно, учитывая печальную историю  твоих  плантаций.  Что  касается
остальных денег, я собираюсь пожертвовать их местному университету.
   - Пожертвовать! Нет, вы только послушайте! Эта выскочка хочет убедить
меня, что она занимается благотворительностью!
   - На них будет учреждена особая стипендия для студентов этого  округа
- как для белых, так и для черных. - Она помолчала. - Я хочу, чтобы  эта
стипендия носила имя Уильяма Тэннера,  в  память  человека,  которого  я
бесконечно уважаю. Я считаю, что Билли заслужил, чтобы о нем  помнили  в
этих местах.
   Она замолчала. Говорить было больше нечего. Она откинулась на  спинку
стула и сжала руки на коленях, чтобы Калверт не заметил, как они дрожат.
В комнате наступила гнетущая тишина. В глазах у нее на минуту потемнело,
она не видела ничего, кроме пылинок, танцующих в косых лучах солнца. "Ну
вот, - подумала она, - я сделала все, что хотела, и теперь могу  наконец
уйти". У нее не было ни малейшего желания слушать, что  скажет  Калверт.
Она боялась, что его слова снова пробудят в ней ненависть или, еще  того
хуже, жалость. Она  чувствовала,  что  этого  она  уже  не  выдержит,  и
торопилась уйти, пока голова оставалась ясной и холодной. Она потянулась
за перчатками. Нед Калверт молча следил за ней из другого конца комнаты.
   - Стипендия Уильяма Тэннера... Ну,  ну...  -  проговорил  он  наконец
после долгой паузы. Потом  усмехнулся,  встал  и  подошел  к  ней.  Элен
заметила, что на лице его застыло какое-то веселое  удивление.  -  Очень
интересная новость, очень. - Он повернулся к столу и взял в руки бутылку
бурбона. - Я считаю, что за нее надо выпить.
   Он налил себе почти до краев, сделал  большой  глоток  и  неторопливо
двинулся обратно. Элен видела, что к нему вернулась прежняя уверенность.
Ей стало не по себе.
   - Стипендия Уильяма Тэннера, - протяжно повторил он,  как  бы  пробуя
слова на вкус. Потом покачал головой и продолжал:
   - Так как ты сказала:  "В  память  человека,  которого  я  бесконечно
уважаю"? Отлично, лучше не придумаешь. Ты, наверное, долго трудилась над
этой фразой. - Он помолчал. - Вот только слово "уважение" кажется мне  в
данном случае не совсем подходящим. Мы-то  знаем,  что  одним  уважением
дело  не  обошлось.  Я  хочу  сказать,  что  старина  Билли  всегда  был
порядочным кретином, но ты почему-то  предпочитала  этого  не  замечать,
даже  после  того,  как  я  предупредил  тебя,  что  с  ним   лучше   не
связываться...
   - Я не собираюсь обсуждать с тобой характер Билли. - Она схватила  со
стола портфель. - Я сообщила тебе все, что хотела, нам больше не  о  чем
говорить.
   - Да? А по-моему, мы как раз добрались до самого  интересного.  -  Он
лениво улыбнулся. - Я только-только начал кое в чем разбираться. Я  ведь
и правда поверил сначала, что ты устроила это  из-за  своей  матери.  Но
теперь я вижу, что она тут совершенно ни при чем. Билли Тэннер - вот кто
главный герой этой истории. Бедный, глупый Билли Тэннер,  первая  любовь
нашей маленькой Элен...
   Элен вспыхнула.
   - Я ухожу, - сказала она, вставая.
   - Минуточку, дорогая, я еще не кончил. Я хотел бы  кое-что  уточнить.
Ведь ты любила его, верно? Ну конечно, это была любовь, иначе  зачем  бы
ты пошла с ним к заводи, зачем бы соблазняла бедного  мальчика,  который
совсем потерял голову от твоих поцелуев...
   Элен  уже  почти  дошла  до  двери.  Услышав  слова   Калверта,   она
остановилась и медленно подняла на него глаза.  Он  ответил  ей  широкой
улыбкой.
   - Ну да, я следил за вами, а что в этом такого? Можешь мне  поверить,
это  было  изумительное  зрелище.  Я  получил   огромное   удовольствие,
наблюдая, как вы лежите там, в траве, юные, прекрасные и нагие, словно в
первый день творенья. "Ну просто Адам и Ева в раю", - подумал  я,  глядя
на вас.
   - Ты подлец, Нед. Я не желаю тебя больше слушать.
   - Тебе придется меня выслушать, голубка, хочешь ты того или нет. - Он
наклонился вперед, сверля ее злобным  взглядом.  Улыбка  сбежала  с  его
лица. - Теперь моя очередь говорить. Я внимательно слушал тебя, пока  ты
обвиняла меня во лжи, хотя еще неизвестно, кто из нас двоих больший лжец
- я или ты. Разве ты не солгала мне  про  Билли  Тэннера?  Разве  ты  не
пыталась убедить меня, что вас связывает чистая детская дружба? Но  я-то
уже тогда знал, что это не  так.  Хочешь,  я  скажу,  почему  ты  решила
назвать стипендию его именем? Потому что  ты  надеешься  таким  способом
замолить свою вину перед ним. Да, да, и не надо ломать комедию, голубка.
Ты ведь у нас умница, ты прекрасно  понимаешь,  что  Билли  Тэннер  умер
из-за тебя.
   В комнате вдруг стало очень тихо. Элен смотрела на Калверта, надеясь,
что она ослышалась, что на самом деле он сказал что-то другое. Он  снова
улыбнулся широкой самодовольной  улыбкой,  и,  глядя  в  его  спокойное,
уверенное лицо, она неожиданно почувствовала, что пять  лет,  отделявшие
ее от прошлых событий, исчезли, и  в  ней  опять  проснулась  ненависть,
которую она испытывала когда-то к этому человеку и к тому,  что  он  для
нее олицетворял. Она посмотрела прямо ему в глаза и ледяным, звенящим от
ненависти голосом проговорила:
   - Ну что ж, если ты так настаиваешь, давай поговорим откровенно и  не
ломая комедии. Да, я знаю, почему умер Билли. Я знаю это так же  хорошо,
как и все жители Оранджберга. Его убрали, чтобы он не мог рассказать  об
убийстве. Его показания могли повредить многим белым, замешанным  в  эту
историю. Здесь, на Юге, такие вещи случаются постоянно, даже  сейчас,  в
наши дни. Никто не знает, долго ли это будет еще продолжаться, долго  ли
ты и подобные тебе  будут  убивать  людей,  уверяя  всех,  что  защищают
историю и традиции, а на самом деле спасая свою  шкуру,  свои  владения,
все это... - Она яростно махнула рукой, показывая на  окно,  за  которым
расстилались бескрайние хлопковые поля. От волнения у  нее  пересохло  в
горле, она помолчала, пытаясь справиться с собой. - Я знаю, отчего  умер
Билли, - проговорила она наконец, - и я знаю,  как  это  произошло.  Его
убил ты или кто-то из твоих приятелей, ехавших тогда с тобой на  машине.
Впрочем, неважно, кто именно нажал на курок,  вы  все  виноваты  в  этом
убийстве, и ты в том числе.
   - Ну что ж, ты права. Тэннера убил я. - Он больше не улыбался,  голос
его звучал тихо и монотонно. - Я давно хотел продырявить ему  мозги,  и,
как только мне представилась такая возможность, я это сделал.  Но  вовсе
не из-за того, что он собирался наплести  в  суде.  Ни  один  нормальный
человек ему все равно не поверил бы. А если бы он  начал  качать  права,
все белые жители Оранджберга встали бы, как один, и поклялись, что в его
речах нет ни слова правды. Нет, можешь не сомневаться,  дорогая,  Тэннер
умер из-за тебя,  а  не  из-за  своих  дурацких  показаний.  Я  сам  его
прикончил, собственными руками, кому и знать, как не мне.
   - Это не правда! - Голос ее сорвался. - Ты лжешь! Я ненавижу тебя!
   - А что, если я не лгу, лапочка? Что, если я говорю правду?  Ты  ведь
не можешь этого знать наверняка.
   Он уселся поудобней и непринужденно закинул ногу на ногу. По лицу его
снова расползлась самодовольная улыбка.
   - Твоя беда в том,  что  ты  признаешь  только  крайности.  Для  тебя
существует только два цвета: черный и  белый.  А  в  жизни  все  гораздо
сложней. Посмотри, разве то, что я тебе рассказал, не похоже на  правду?
Я ведь действительно был в тебя влюблен. Вспомни  все,  что  происходило
между нами, - не так, как ты теперь стараешься это представить,  а  так,
как это было на самом деле. Ведь нам было хорошо вместе, согласись? Тебе
нравилось, когда я тебя ласкал. Тебе нравилось разжигать меня,  доводить
до безумия. Не думай, я не собираюсь тебя в этом обвинять.  Женщины  для
того и созданы, чтобы  завлекать  мужчину,  вызывать  у  него  ревность,
заставлять его забывать обо всем. Но когда я вышел к  заводи  и  увидел,
как этот ублюдок делает с тобой то, чего ты никогда не позволяла  делать
мне, у меня в груди что-то оборвалось. Я понял, что  готов  убить  этого
вонючего защитника черномазых, оскверняющего у меня на глазах порядочную
белую девушку. - Он замолчал и испытующе посмотрел на нее. Заметив,  что
на  лице  у  нее  промелькнули  сомнение  и  страх,  он   удовлетворенно
улыбнулся. - Но я не ушел, хотя в душе  у  меня  все  так  и  кипело.  Я
остался на берегу и увидел то, что произошло дальше. Я увидел,  что  наш
Билли  оказался  вовсе  не  таким  бравым  молодцом,   каким   он   себя
представлял. Когда наступило время действовать, он  вдруг  растерялся  и
повел себя как последний болван. Я видел, как он несколько  раз  шел  на
штурм, пытаясь,  так  сказать,  взять  крепость  приступом  (я  не  могу
выразиться точнее в присутствии такой благородной леди), а когда  понял,
что все напрасно, распустил нюни и  зарыдал  на  твоем  плече.  Я  вижу,
голубка, что тебе неприятно это вспоминать, но ведь так оно и  было,  не
правда ли? А потом он встал и оделся, и ты тоже оделась, и вы оба  ушли.
А я дождался, пока вы скроетесь из виду, пошел домой и зарядил ружье.
   Элен стояла не двигаясь, ожидая, когда иссякнет  поток  этих  ужасных
слов. Наконец Калверт замолчал,  и  в  комнате  воцарилась  тишина.  Она
закрыла глаза и снова ощутила под  спиной  гладкую,  ровную  поверхность
лужайки, снова почувствовала прохладные капли воды, скользящие по  коже,
и руки Билли, с отчаянием обнимающие ее. Она увидела  его  синие  глаза,
тревожно вглядывающиеся в нее, и высокое ясное небо,  синеющее  над  его
головой. "Это было, - подумала она, - было, и никто не сможет  отнять  у
меня этой минуты".
   "Я слишком долго об этом мечтал",  -  услышала  она  печальный  голос
Билли.
   Она протянула руку и погладила  его  по  взъерошенным,  мокрым  после
купания волосам.
   "Не плачь, Билли, - сказала она. - Пожалуйста, не плачь. В  следующий
раз все будет хорошо, вот увидишь".
   Она подняла голову и посмотрела на птицу, качавшуюся на  ветке  прямо
над его головой. Она еще не  знала,  что  следующего  раза  не  будет  -
никогда.
   Она  глубоко  вздохнула  и  закрыла  уши   руками,   словно   пытаясь
отгородиться от того, что сказал ей Нед Калверт. Но она знала,  что  это
невозможно: прошлое, о котором он ей напомнил, подтверждало правоту  его
слов. Да, она действительно лгала все это время, хотя и не так,  как  он
думал.
   - Я хотела, чтобы в нашей жизни хоть что-то изменилось, - проговорила
она взволнованно, с каким-то детским простодушием в голосе. -  Ты  этого
не поймешь, для тебя такие вещи не имеют значения,  но  я  действительно
хотела, чтобы у нас появилось хоть что-то хорошее. Поэтому я и  пошла  с
Билли к заводи. Любовь здесь ни при чем, я никогда не любила Билли, и он
это знал. Но я думала, что, если нас  будет  соединять  какое-то  доброе
воспоминание, - не  грязное,  не  уродливое,  как  все  в  этом  мерзком
городке, - а по-настоящему доброе, наша жизнь может стать  хоть  немного
другой. И потом, когда Билли умер и я увидела, что из моей затеи  ничего
не вышло, я решила, что  не  могу  оставлять  это  так,  как  есть.  Мне
невыносимо было знать, что наша последняя встреча получилась  не  такой,
как он хотел, что его последнее воспоминание обо мне было отравлено... -
Она почувствовала, что сейчас заплачет, и сердито  смахнула  выступившие
на глазах слезы. - Я поняла, что я обязана что-то сделать для них -  для
Билли и для моей матери. Я не могла  допустить,  чтобы  они  исчезли  из
жизни, как будто их никогда и не было. Их смерть никого не  взволновала,
никто не попытался узнать, отчего они умерли. Их просто не стало, вот  и
все. И я знала, что, когда умрут последние люди, которые их помнили,  от
Билли и матери не останется вообще ничего.  Я  понимаю,  это  происходит
каждый день - люди умирают тихо и  незаметно,  не  оставляя  после  себя
никаких воспоминаний, но это несправедливо, так не  должно  быть,  я  не
могу с этим  смириться.  Она  остановилась  и  посмотрела  на  Калверта,
удивленная тем, что он  слушает  ее  не  перебивая.  Лицо  у  него  было
задумчивое и серьезное.
   - Так вот зачем ты сюда приехала, - медленно проговорил он и  покачал
головой.
   - Да.
   Она запнулась, почувствовав внезапную  неловкость.  Меньше  всего  ей
хотелось бы показаться ему слабой. Но потом она решила, что  теперь  это
уже не важно, пусть думает что  хочет,  главное,  что  она  сказала  ему
правду. Она вздохнула и ровным, спокойным голосом договорила:
   - Ну вот, теперь ты знаешь все. Я рада, что тебе это рассказала, хотя
я почти уверена, что ты ничего не понял. А теперь я хочу уйти.
   - Нет, отчего же, - задумчиво ответил он. - Кое-что я все-таки понял.
   Он встал и, отвернувшись от нее, подошел  к  окну.  Вид  у  него  был
немного растерянный. Он взглянул  на  сад,  нахмурился,  поднял  руку  и
безвольно ее уронил.
   - Мой дом, - проговорил он. - Мое родное  гнездо.  Постояв  некоторое
время, он повернулся к ней и устало сказал:
   - Я не убивал его. Я  тебя  обманул.  Его  смерть  не  имеет  к  тебе
никакого отношения. Я действительно видел вас у заводи. Но убивать его я
не хотел. Я дождался, пока вы уйдете, и вернулся домой. Вот и все.
   Не глядя на нее, он подошел к бару, налил себе виски и поболтал его в
стакане.
   - Я не знал, отчего умерла твоя мать. Она никогда не говорила  мне  о
ребенке. Я впервые услышал об этом от тебя. Возможно, если  бы  она  мне
рассказала, все было бы иначе. Потому что... - он  запнулся,  неуверенно
взглянул на нее и быстро договорил:
   - Потому что я всегда считал, что не могу стать отцом.
   Он поднес стакан ко рту и сделал большой  глоток.  Элен  видела,  как
некрасиво задергалась его шея. Он помедлил и поставил стакан на стол.
   - А может быть, все осталось бы по-прежнему. Может быть, я не стал бы
ничего менять, даже если бы узнал о ребенке. Я боялся, понимаешь? Боялся
миссис Калверт. Она всю жизнь держала меня в кулаке. Я жил на ее деньги,
и она считала, что я от нее полностью завишу.  -  Он  пожал  плечами.  -
Наверное, так оно  и  было.  Она  купила  меня,  и  я  вынужден  был  ей
подчиняться. Однажды я уже пытался тебе это объяснить, но ты  ничего  не
поняла. А вот твоя мать поняла. Вайолет хорошо меня понимала. Она знала,
что это такое - жить в зависимости от  другого  человека.  А  ты...  Ты,
по-видимому, решила, что я морочу тебе голову. Ну что ж, может быть, я и
правда тебе ее морочил. Кто знает... Истину не так-то просто определить.
   Снова наступила тишина. Калверт  вдруг  показался  ей  постаревшим  и
каким-то бесконечно усталым. Он не смотрел в ее сторону и, кажется, даже
забыл о ее присутствии. Помолчав, она спросила:
   - Зачем ты мне об этом рассказал?
   - А почему бы и нет? - Он улыбнулся спокойно и немного грустно. -  Ты
разбередила мне душу своим признанием. Должен же и я с кем-то поделиться
своей бедой. - Он поднял голову. - Только не  думай,  что  я  хочу  тебя
разжалобить. Несколько минут назад я готов был тебя убить, теперь  после
твоих слов я чувствую, что мне стало легче. Я больше не должен  лгать  и
изворачиваться. Ты избавила меня от всех забот, в том числе и  от  забот
об этом доме. - Он нахмурился. - Кто бы мог подумать, что я  буду  этому
когда-нибудь радоваться. А ведь радуюсь, черт возьми, радуюсь, и  никуда
от этого, не денешься. Посмотри на меня, Элен,  ты  видишь  перед  собой
свободного человека. - Он шутливым жестом поднял стакан. - Да,  господа,
отныне я  свободен,  свободен  как  птица,  и  можете  мне  поверить,  я
испытываю это чувство впервые  в  жизни.  -  Он  помолчал  и  с  улыбкой
взглянул на нее. - По-моему, тебе лучше уйти, Элен, пока мы оба не зашли
слишком далеко.
   - Да, ты прав.
   Она посмотрела на конверт, по-прежнему лежавший  на  стуле,  и  молча
двинулась к двери.
   -  А  знаешь,  -  неожиданно  проговорил  он  вполголоса,  как  будто
обращаясь сам к себе, - я ведь когда-то был на  войне.  И  даже  получил
медаль за отвагу. Странно, правда? Один и тот же человек  может  быть  и
отчаянным храбрецом, и законченным трусом.
   Элен посмотрела  на  него.  Косые  лучи  солнца,  падавшие  из  окна,
освещали  его  фигуру,  оставляя  лицо  в  тени.  На  минуту  он   снова
представился ей таким, каким она увидела  его  много  лет  назад,  когда
впервые попала в этот дом, - высоким, красивым мужчиной в белом костюме,
приветливо улыбающимся ей из глубокого кресла.
   - До свидания, Нед, - сказала она.
   - До свидания, Элен Крейг, - ответил он и снова улыбнулся.
   Открывая дверь, она оглянулась и увидела,  что  он  поднял  стакан  и
осушил его до дна.
   Выбравшись из усадьбы, она свернула на оранджбергское шоссе и поехала
по направлению к трейлерной стоянке. Через несколько миль она остановила
машину, вышла и пешком двинулась к небольшому леску, отделявшему стоянку
от дороги. Она долго стояла, глядя на унылые  ряды  трейлеров,  а  потом
повернулась и по  знакомой  тропинке  пошла  к  заводи.  Тропинка  густо
заросла травой и побегами ежевики. Идти было трудно:  колючки  цеплялись
за одежду и рвали чулки, но  она  уверенно  пробиралась  вперед,  чутьем
находя дорогу среди буйного переплетения веток. Да и как  она  могла  не
найти ее - ведь она столько раз пробегала по ней с Билли, сначала наяву,
а потом во сне.
   Она шла, не глядя по сторонам, погруженная в мысли о  прошлом.  Перед
глазами одно за другим проносились события минувших лет,  складываясь  в
ясную  и  четкую  картину.  Это  было  похоже  на  фильм,  состоящий  из
отдельных,  разрозненных  кадров,  которые,  сливаясь,  образуют  единое
целое. Она видела себя с Билли у заводи  и  с  Эдуардом  на  Луаре;  она
видела  мистера  Фоксуорта  в  приемной  на   Харли-стрит,   раздраженно
уточняющего сроки ее беременности; она видела  Кэт,  весело  распевающую
французскую песенку на краю бассейна, и Льюиса, спрашивающего ее сначала
растерянно, а потом с досадой, зачем она лгала ему все это время.
   Дойдя до тополей, окаймляющих  заводь,  она  сняла  туфли  и  босиком
спустилась на берег.  Она  долго  смотрела  на  неподвижную  воду  и  на
стрекоз, с треском проносящихся мимо.  "Даже  если  все  остальное  было
ложью, - подумала она, - эта заводь  останется  со  мной  навсегда.  Эта
заводь и слова, которые Билли сказал мне перед смертью".
 
*** 
 
   Самолет развернулся, делая вираж над Лос-Анджелесом. Элен приникла  к
окну. Там, внизу, за темным стеклом переливался мириадами огней огромный
город, словно светящаяся карта, разложенная на земле. Она была похожа на
карту ее жизни, на карту ее прошлого, где человеческие судьбы  сходились
и расходились, совсем как сияющие магистрали, открывающиеся  под  крылом
самолета.
   На этот раз она не успела переодеться, и  в  аэропорту  ее  мгновенно
окружили поклонники. Они протягивали ей листки бумаги и просили оставить
автограф. Она машинально расписывалась, торопясь побыстрей выбраться  из
толпы, и не сразу заметила,  с  каким  удивлением  они  разглядывают  ее
подпись. Присмотревшись, она увидела, что вместо фамилии Харт  поставила
везде фамилию Крейг.
   После ярко освещенной автострады дорога в  горах  показалась  ей  еще
темней  и  глуше.  Подъехав  к  воротам  виллы,   она   остановилась   и
прислушалась. Было очень тихо. Темнота  окутывала  ее  со  всех  сторон,
словно плотное, мягкое одеяло.
   С гор потянуло ветерком. Она опустила  окно  и  подставила  лицо  под
прохладные струи. Ветер ласково погладил ее по  щеке.  Где-то  невдалеке
скрипнула ветка,  задев  за  стену  сада;  кусты  у  дороги  закачались,
разбрасывая по сторонам таинственные тени. Элен не  чувствовала  страха,
все вокруг: и дорога, и сад, и кусты - казалось ей мирным и дружелюбным.
Ворота распахнулись, открыв пустынную аллею, и она подумала с радостью и
облегчением: "Вот я и дома".
   Внутри было темно, все  уже  давно  спали.  Она  не  спеша  двинулась
вперед, на ходу включая свет. Вскоре весь первый этаж засиял  огнями,  а
на полу террасы и в саду легли четкие тени от окон.
   Элен  медленно  переходила  из  комнаты  в  комнату,   с   удивлением
разглядывая дорогую изысканную обстановку,  словно  видела  ее  впервые.
Индийские  ширмы,  мягкие  глубокие  диваны   кремовых   тонов,   ковры,
украшенные  нежными  цветочными  гирляндами,   трехстворчатые   зеркала,
высокие китайские вазы с пышными букетами лилий. Она вдруг поняла,  что,
подбирая и расставляя эти предметы, она думала прежде всего об  Эдуарде,
именно для него она так старательно украшала и отделывала  этот  дом,  в
который, как она знала, он никогда не войдет.
   Она опустилась в  кресло  и  еще  раз  обвела  комнату  глазами.  Да,
создавая этот  уютный  изящный  мирок,  она  надеялась,  что  он  сможет
заменить ей счастье. К сожалению, она ошиблась. Мысли ее снова вернулись
в прошлое. Она хотела понять, с чего началась эта длинная цепь обмана  и
недоразумений, приведшая к такому ужасному концу и заставившая ее  лгать
не только  окружающим,  но  и  самой  себе.  Она  попыталась  вспомнить,
скольких людей она заставила страдать,  скольким  людям  причинила  вред
своей ложью. Прежде всего, конечно, Эдуарду, но также и Льюису, и Кэт, и
себе самой. А Билли, на могиле которого она возвела чудовищный  монумент
из лжи, Билли, ненавидевший любой, даже самый невинный обман! Разве  она
могла забыть о нем? Сейчас ей  казалось,  что  даже  ее  мать,  отчаянно
цеплявшаяся  за  любую   фантазию,   помогавшую   скрасить   их   жалкое
существование, даже  она  не  додумалась  бы  до  такой  постыдной  лжи.
Скрывать от себя и от окружающих, кто настоящий отец твоего  ребенка,  -
нет, при всей своей любви к притворству  Вайолет  была  не  способна  на
такой дикий поступок.
   Она на минуту зажмурилась, а потом снова открыла глаза. Комната  была
такой же, как и прежде, - изящной, уютной и тихой,  но  Элен  она  вдруг
показалась безжизненной, как  театральная  декорация.  Все  эти  дорогие
красивые вещи существовали независимо от  нее,  жили  своей  собственной
жизнью, не имеющей к ней никакого отношения. Она чувствовала себя  здесь
чужой, но теперь это ее не огорчало. После разговора с  Недом  Калвертом
она ощущала какое-то удивительное равнодушие к тому, что ее окружало. Ей
было странно, что именно Калверт помог ей найти то, что она  никогда  не
считала потерянным, - осознание собственного "я".
   Она встала и, не выключая света на первом этаже, поднялась в детскую.
Шторы здесь были спущены, но полная луна, сиявшая за окном,  пробивалась
сквозь гонкую ткань, серебря ее края и расчерчивая  пол  яркими  ровными
полосами.
   Кэт спала, крепко закрыв глаза. Одна рука, сжатая в  кулачок,  лежала
на одеяле, волосы веером разметались по подушке, дыхание было  ровным  и
спокойным. Элен тихо присела на  кровать  и  с  нежностью  вгляделась  в
знакомые черты, так похожие на  черты  Эдуарда.  Лицо  у  Кэт  было  еще
по-детски  округлым  и  неоформившимся,  но  даже  сейчас,  с  закрытыми
глазами, оно поразительно  напоминало  лицо  ее  настоящего  отца.  Элен
смотрела и не  могла  насмотреться,  радуясь  сходству,  которое  совсем
недавно отрицала.
   "Нужно  побыстрей  сообщить  Эдуарду",  -  подумала  она.  Сердце  ее
отчаянно забилось, она поняла, что не знает, как  он  отнесется  к  этой
новости. Впрочем, как бы он к ней ни отнесся, она все равно обязана была
рассказать ему о Кэт.
   Она посидела еще немного, ожидая, пока уляжется волнение, и  медленно
оглядела  комнату:  детские  книжки,  разложенные  на  полках,  рисунки,
приколотые к стене, забавные шторы с узором из белых кроликов. Она снова
перевела взгляд на Кэт. Веки девочки затрепетали, и Элен поняла, что  ей
снится сон. Она наклонилась и  осторожно  взяла  ее  руку  в  свои.  Кэт
вздрогнула и проснулась.
   - Ты уже вернулась? - пробормотала она с сонной улыбкой.
   Элен подсела поближе. Кэт свернулась калачиком и  тесно  прижалась  к
ней.
   - Какой мне сейчас сон приснился! - зевнув, проговорила она. - Только
я его, кажется, забыла. Почему это сны так быстро забываются?
   - Хочешь, я с тобой посижу? - спросила Элен, наклоняясь к ней.
   - Угу. - Кэт вытащила из-под одеяла одну руку и  вложила  ее  в  руку
Элен. - Расскажи мне что-нибудь.
   - О чем же тебе рассказать?
   - Расскажи, как ты была маленькой.
   Кэт широко раскрыла глаза, моргнула и снова  сонно  сощурилась.  Элен
вздохнула.
   - Ну что ж, попробую. - Она  помолчала  и  начала  ровным,  негромким
голосом:
   - Когда я была маленькой, у меня  не  было  такой  большой  и  уютной
комнаты, как у тебя. Мы с мамой жили в трейлере. Ты,  наверное,  знаешь,
это такой домик на колесах. У нас была крохотная спальня, гораздо меньше
твоей. В некоторых трейлерах к  стенам  привинчиваются  скамейки,  но  в
нашем вместо скамеек стояли две кровати, одна для мамы, другая для меня.
   - И вы в нем все время жили? Как в настоящем доме?
   Кэт снова широко открыла глаза.
   - Это и был наш дом. Наш единственный дом. Он состоял всего  из  двух
комнат. Наружу вела маленькая лестница из нескольких ступенек. Перила ее
были покрашены белой краской, а стены в комнатах - желтой.
   - Ой, как здорово! Я тоже хочу жить в таком трейлере! - Кэт поерзала,
умащиваясь поудобней.
   Элен улыбнулась.
   -  Трейлер  был  совсем  старый,  краска  на  нем  облупилась,  доски
рассохлись. Штат, в котором мы жили, назывался Алабама. Это очень далеко
отсюда, на Юге. Летом там всегда ужасно жарко. Когда  я  была  такая  же
маленькая, как ты, я часто не могла заснуть из-за  жары.  Лежа  в  своей
кровати, я протягивала руку и дотрагивалась до деревянной стены. От  нее
шел жар как от печки. Она так раскалялась за день, что не остывала  даже
ночью.
   - А разве у вас не было кондиционера?
   - Нет, малышка, кондиционера у нас не было.
   - А бассейна? Вы могли бы плавать в бассейне, когда становилось очень
жарко.
   - Нет, такого бассейна, как здесь, у нас тоже не  было.  Зато  у  нас
была заводь. И когда я хотела поплавать, я  шла  пуда  со  своим  другом
Билли.
   - Расскажи,  расскажи  мне  про  Билли,  мамочка,  -  попросила  Кэт,
придвигаясь ближе.
   Элен помолчала, собираясь с мыслями,  а  потом  начала  рассказывать.
Вначале она говорила медленно, с запинками, но  чем  дальше  уводили  ее
воспоминания, тем быстрее и плавнее лилась  ее  речь.  События  одно  за
другим вставали у нее перед глазами, факты, о которых она давно  забыла,
вдруг сами собой приходили на  ум.  Она  вспомнила,  какого  цвета  была
обивка на стульях у них в трейлере и  где  хранились  тарелки  и  чашки;
вспомнила голос матери, поющий для нее  песню  о  сирени,  и  удивленные
глаза Билли, когда он, водя босой ногой по земле, растерянно смотрел  на
нее, словно не понимая, что с ним происходит.
   Она говорила долго.  Кэт  слушала  ее  внимательно  и  даже  пыталась
задавать вопросы, но постепенно ее голосок замолк, голова опустилась  на
подушку, глаза сами собой закрылись, и она заснула, быстро и  незаметно,
как умеют засыпать только дети и животные. Элен погладила ее по голове и
замерла,  задумавшись.  На  душе  у  нее  было  легко  и  спокойно,  она
испытывала огромное облегчение от  того,  что  наконец  выговорилась.  В
спину ей дуло, ноги затекли, но она продолжала сидеть, глядя  на  спящую
Кэт.
   Часа в четыре или в пять она заметила, что тени на полу побледнели, а
очертания предметов сделались четче. Она повернулась к окну, за  которым
уже зачирикали первые птицы, и вздрогнула от жутковатого воя, неожиданно
прорезавшего утреннюю тишину. Комната,  только  что  такая  спокойная  и
сонная, наполнилась диким, оглушительным ревом, идущим непонятно откуда.
Элен с трудом  сообразила,  что  это,  наверное,  включилось  сигнальное
устройство, установленное в саду. Сердце ее  было  готово  выскочить  из
груди, на минуту ей почудилось, что она сама  запуталась  в  проводах  и
вызвала этот ужасный шум.
   Она вскочила на ноги. Кэт за ее спиной проснулась и заплакала.
   - Что это, мамочка? Что это?
   Элен обняла ее и крепко прижала к себе.
   - Успокойся, малышка, это просто сирена.  Кто-то  нечаянно  задел  за
провода...
   - Я боюсь...
   - Не  бойся.  Помнишь,  она  уже  включалась  раньше  несколько  раз?
Наверное, это какая-нибудь птица или зверек. Подожди, я сейчас посмотрю.
   Она подошла к окну и подняла шторы. Кэт, побледнев от страха, юркнула
под одеяло. Элен зажала уши руками и осторожно выглянула наружу.
   Сад  был  весь,  до  последней  травинки,   залит   холодным   светом
люминесцентных ламп,  заглушающим  неяркие  утренние  лучи  и  придающим
предметам блеклый, мертвенный оттенок. Элен внимательно оглядела кусты и
дорожки, но не заметила ничего подозрительного.
   Потом, побуждаемая каким-то неясным предчувствием, она  взглянула  на
подъездную аллею, уходящую к воротам. В доме за  ее  спиной  послышались
топот ног и встревоженные голоса Мадлен и Касси.
   - Кто это, мамочка? Элен отвернулась от окна.
   - Не знаю, детка, - проговорила она, беря Кэт за руку. - Не знаю.
   К вою, доносящемуся из сада, присоединился звук полицейских сирен.
 
*** 
 
   Она солгала Кэт, она знала, кто забрался в их сад. Знала  еще  тогда,
когда услышала вой сигнального устройства, и потом, когда  ей  позвонили
из полиции и она вместе с взбудораженной, недовольной Касси  отправилась
в морг для опознания тела.
   Синий свет, колючий, холодный воздух, белые кафельные плиты на  полу,
монотонный стук капель  из  подтекающего  крана,  ровные  ряды  стальных
ящиков, протянувшихся вдоль стен, ящиков, похожих на  банковские  сейфы,
только намного больше.
   Войдя в комнату, Касси поежилась и боязливо схватила Элен за руку.
   - Ну и местечко! И зачем только мы сюда пришли?  Лучше  бы  позвонили
Льюису, он приехал бы и сам его опознал. Он ведь его тоже видел.
   - Я должна на него посмотреть, Касси.
   - Зачем?
   - Не спрашивай, это мое дело.
   - Ну что за характер! - Касси оскорбленно  поджала  губы.  -  Сколько
тебя помню, ты всегда была упрямицей. Ну ладно, если ты будешь смотреть,
то и я тоже буду.
   Лейтенант, ведущий дело, ждал их, держа наготове блокнот. Вид у  него
был смущенный и неловкий. На Касси он даже не  взглянул,  зато  на  Элен
уставился как на чудо. Рядом с ним стоял санитар в белом халате.
   При виде женщин оба переглянулись. Лейтенант нетерпеливо переступил с
ноги на ногу.
   - Он умер в камере около  девяти,  -  проговорил  он.  -  Захлебнулся
собственной рвотой. Обычное дело, мы с таким постоянно сталкиваемся.
   Санитар, словно только и ждал этих слов, подошел к стене  и  бесшумно
вытащил  один  из  ящиков.  Тело  было  прикрыто   толстой   пластиковой
простыней; с босой ноги, словно с ручки чемодана, свисала бирка.
   - Он свалился со стены, когда удирал от нас, отсюда и синяки на теле.
Странно, как это он себе шею не сломал, высота там не меньше  пятнадцати
футов.
   Лейтенант взялся за простыню.
   - Когда его привезли к нам, он был в полном сознании. Вел себя  тихо,
как ягненок, - не буянил, не орал.  Врач,  который  его  осматривал,  не
нашел у него ничего серьезного...
   В голосе лейтенанта звучала обида, словно смерть бродяги задевала его
профессиональную гордость. Он помедлил немного и сдернул простыню.
   - Вы узнаете его, мисс Харт? - спросил он, поворачиваясь к Элен. -  А
вы, леди? - глянул он через плечо на Касси. -  Это  тот  самый  человек,
который стоял перед вашими воротами?
   Элен посмотрела на мертвеца. В тусклых голубых глазах  застыло  немое
удивление, словно бродяга не мог поверить, что  смерть  добралась  и  до
него. Фигура у него была крепкая и ширококостная, волосы рыжевато-русые,
щеки покрыты рыжей щетиной. Элен задумалась.
   Касси шагнула вперед, быстро взглянула на бродягу и отошла в сторону.
   - Да, это он, я его узнала.
   - Мисс Харт?
   Элен подняла глаза. Из-под простыни виднелась голая  грудь,  поросшая
густыми рыжими волосами, и широкая мозолистая рука с толстыми пальцами и
непропорционально худой кистью. Элен вдруг вспомнила темный сад, музыку,
доносящуюся из дома, длинную аллею, ворота и странное  чувство  родства,
которое она испытала тогда  к  этому  человеку.  Она  протянула  руку  и
дотронулась до холодного запястья, покрытого светлым пушком.
   - Я не могу сказать точно. Я видела его всего один раз,  да  и  то  в
темноте.
   Лейтенант и санитар снова  переглянулись.  Затем  санитар  взялся  за
ручку и задвинул ящик в стену. Вода из крана  закапала  чаше.  Лейтенант
сделал пометку в блокноте и вопросительно посмотрел на Касси.
   - А вы, леди, уверены, что это тот самый человек?
   - Да, - сердито буркнула Касси, направляясь к выходу.
   Лейтенант пожал плечами.
   - Я тоже думаю, что это он. Ему, похоже, втемяшилось в голову, что он
обязательно должен попасть в ваш сад. Ну ничего, больше он вам надоедать
не будет.
   Он повернулся и двинулся  следом  за  Касси,  по  дороге  прикидывая,
удобно ли попросить у Элен автограф сразу после того, как они выйдут  из
морга. Оглянувшись, он увидел, что она  все  еще  стоит  возле  стены  с
пронумерованными стальными ящиками.
   - Вы знаете, как зовут этого  человека?  -  проговорила  она  ровным,
бесстрастным голосом.
   Лейтенант удивленно посмотрел на нее и принялся  торопливо  рыться  в
блокноте. Элен стояла, не поднимая головы. В комнате как будто стало еще
холодней, яркий свет мучительно резал глаза. Лейтенант продолжал листать
блокнот. Молчание длилось бесконечно долго. Элен  ждала,  заранее  зная,
что он скажет.
   - Мы нашли у него только водительские права, выданные на имя  Крейга.
Гэри Крейга. Место выдачи... сейчас посмотрю... кажется, где-то на Юге.
   Он снова принялся листать блокнот, озадаченно поглядывая на нее.
   - Луизиана, - подсказала она.
   - Да, точно, Луизиана.
   Лейтенант ткнул пальцем в записи. Потом поднял голову и подозрительно
посмотрел на Элен. Неожиданно вторая женщина, стоявшая у него за спиной,
громко вскрикнула и кинулась к ним. Лицо у нее  побелело  как  мел.  Она
раскинула руки, словно наседка над своим выводком, и крепко обняла  Элен
Харт.
   - Элен, деточка моя, этого не может быть, это какая-то ошибка...
   - Ничего, Касси, ничего, все в порядке.
   - Что случилось? - Лейтенант недоуменно переводил взгляд с  одной  на
другую. - Вам знакомо это имя? Вы знали этого человека?
   Вторая женщина хотела что-то сказать,  но  Элен  Харт  опередила  ее.
Глядя в упор на лейтенанта своими прозрачными серо-голубыми глазами, она
четко проговорила:
   - Я вижу этого человека второй раз в жизни. Это мой отец.
   Лейтенант застыл, не веря своим ушам.
   Наступило  молчание.  Пожилая  женщина  горестно  покачала   головой.
Санитар кашлянул и отвел глаза в  сторону.  Лейтенант  смотрел  на  Элен
Харт, чувствуя, что в голове у него не осталось ни одной мысли. Когда же
к нему наконец вернулась способность соображать, он прежде всего подумал
о прессе.
 
*** 
 
   - Да, я хочу, чтобы все было написано именно так, как я сказала. Нет,
исправлять ничего не нужно. Добавлять тоже.
   Голос  Элен  звучал  твердо  и  немного  устало.  Разговор  с   Берни
Альбергом, агентом  по  печати  и  рекламе,  утомил  ее.  Она  старалась
говорить как можно ясней  и  короче.  Готовясь  к  беседе,  она  заранее
набросала на бумаге несколько  фраз,  чтобы  сразу  же  продиктовать  их
Берни. Касси, которую она попросила присутствовать при этом разговоре, с
неодобрением поглядывала  на  нее.  Ей  очень  не  нравилась  идея  Элен
опубликовать сообщение в центральных газетах, она считала,  что  это  не
приведет ни к чему хорошему. Судя по тому, как верещала трубка в руке  у
Элен, Берни Альберг полностью разделял ее мнение. Берни и  в  обычные-то
житейские вопросы вкладывал слишком много пыла, сейчас  же,  когда  речь
шла о таком важном деле, он кипел как вулкан.
   Элен слегка отстранила трубку от уха и с усталой улыбкой взглянула на
Касси. Та недовольно поджала губы.  Она  знала,  что  переубеждать  Элен
бесполезно, если уж эта упрямица что-то задумала, то обязательно доведет
дело до конца. Берни Альберг, разумеется,  тоже  это  понимал.  За  годы
знакомства с Элен он успел хорошо изучить ее характер. Но сейчас  чутье,
похоже, ему изменило, он вообразил, что ему  удастся  ее  уговорить.  До
Касси долетали его пронзительные, возмущенные выкрики:
   - Это безумие, неужели вы этого не  видите?  Ваш  фильм  выдвинут  на
"Оскара". Голосование состоится со дня  на  день.  Своим  сообщением  вы
рискуете настроить против себя жюри. Нет, нет,  вам  ни  в  коем  случае
нельзя публиковать его сейчас. Послушайте, ну зачем пороть горячку?  Все
можно  уладить  гораздо  проще.  С  кем  вы  разговаривали  в  морге?  С
лейтенантом и санитаром? Отлично. Дайте мне их имена,  я  сегодня  же  с
ними  побеседую.  Уверяю  вас,  все  будет  сделано  в  наилучшем  виде.
Кое-кому, конечно, придется  заплатить,  но  зато  у  нас  будет  полная
гарантия, что все останется в тайне.  А  если  даже  и  пойдут  какие-то
слухи, мы легко сможем их замять. Но вот если вы  сделаете  заявление  в
газете, от него отказаться уже не удастся. Знаете что,  давайте-ка  я  к
вам сейчас подъеду, и мы еще раз все обсудим. Договорились?
   - Нет, Берни, не договорились, - резко оборвала  его  Элен.  -  Я  не
собираюсь ничего  обсуждать.  Я  сообщила  вам  факты,  которые  я  хочу
опубликовать. Если вам кажется, что...
   Послышался новый поток восклицаний. Элен нахмурилась.
   - Вот что, Берни, или вы  передаете  мое  заявление,  или  я  нанимаю
другого агента. Выбирайте.
   В  трубке  наступила   тишина.   Потом   Касси   услышала   несколько
неразборчивых фраз, сказанных гораздо более спокойным тоном.
   - Ну вот и отлично.  Спасибо,  Берни,  -  ответила  Элен  и  повесила
трубку.
   Она подошла к окну и посмотрела в сад. Солнечные лучи  скользнули  по
ее белокурым волосам, мягко обрисовав нежный овал лица. Касси поразилась
тому, какой спокойной и невозмутимой она  сейчас  кажется.  Она  не  раз
задавала себе вопрос, откуда Элен черпает силы для своего поразительного
спокойствия и что должно произойти, чтобы оно ей наконец изменило.
   - Ну что, согласился? - спросила она.
   - Конечно, - не оборачиваясь, ответила Элен.
   - Ты уверена, что поступаешь правильно?
   Голос Касси звучал ворчливо, как  всегда,  когда  она  хотела  скрыть
беспокойство.
   - Да.
   - Ну смотри, тебе видней. А то я подумала...
   Она запнулась. Касси очень гордилась успехами Элен. Она  даже  завела
себе альбом, куда наклеивала ее  фотографии  и  вырезки  из  газет.  Она
знала, что  Элен  никому  не  рассказывала  о  своем  прошлом,  так  что
журналистам  поневоле  приходилось  самим  выдумывать   подробности   ее
биографии. Истории, которые  они  время  от  времени  -  не  без  помощи
услужливого Берни Альберга - публиковали в  журналах,  не  имели  ничего
общего с действительностью.
   - Люди считают тебя не такой, как все, - проговорила она  наконец.  -
Может быть, это и  глупо,  но  им  нравится  думать,  что  ты  живешь  в
волшебном мире, непохожем на их скучную жизнь. Если они узнают, что твой
отец был обыкновенным забулдыгой, они могут в тебе разочароваться.
   - Но он действительно был моим отцом.
   - Господи, ну какой из него отец, подумай сама! Он хоть раз  вспомнил
о вас с матерью, когда вы жили в этом убогом трейлере? Хоть  раз  пришел
тебе на помощь, когда ты осталась одна? Ты о нем и знать  не  знала  все
это время. Зато стоило тебе разбогатеть, как он сразу  объявился,  будто
только его и ждали. Думаешь, зачем он торчал под нашими воротами?
   - Наверное, хотел на меня посмотреть...
   - Ну конечно, двадцать лет не хотел, а тут вдруг  опомнился.  А  если
даже и так, почему он не пришел в дом, как все люди, почему не объяснил,
кто он такой и что ему надо? Нет, он  предпочел  подглядывать  за  тобой
из-за ограды. Смотри,  как  он  ловко  выследил  тебя  в  Лос-Анджелесе.
Наверное, съездил  в  Оранджберг,  разузнал  все  у  знакомых,  а  когда
убедился, что это ты, приехал сюда и стал ждать подходящего  момента.  Я
уверена, что он хотел выклянчить у тебя денег, а может,  даже  собирался
тебя шантажировать. От этих проходимцев всего можно ожидать.
   - Ну зачем ты так, Касси? Мне кажется, он не замышлял ничего дурного.
Может быть, он и сам не знал, зачем сюда приходил. Нам ведь сказали, что
он был алкоголиком. Возможно, он просто не отдавал себе  отчета  в  том,
что делает...
   - Ну, не знаю, не знаю. - Касси упрямо поджала губы. - Гадать  теперь
бесполезно. Самое лучшее, что ты можешь сделать, - это побыстрей  забыть
эту историю и не впутывать в  нее  журналистов.  Совсем  не  обязательно
оповещать мир о том, что тебе так не повезло с отцом.
   - Но это правда, Касси.
   - Правда! Что толку от такой правды? Такую правду не грех немножко  и
изменить.
   - Я не хочу больше лгать, Касси. Я устала от лжи и притворства.
   Элен с трудом сдерживала волнение. Касси поняла,  как  ей  тяжело,  и
перестала настаивать.
   - Ну ладно, поступай как знаешь, - сказала она. - Я просто боюсь, как
бы ты себе не навредила.
   - Правда не может причинить вред. Касси грустно покачана головой.
   - Еще как  может,  деточка.  Я  сама  видела,  сколько  неприятностей
бывает, когда люди начинают резать правду-матку в глаза. А промолчи  они
или солги чуть-чуть - и все могло бы окончиться иначе. Ну да ладно, я не
собираюсь с тобой спорить. - Она помолчала. - А что насчет  похорон?  Ты
все-таки решила идти?
   Она могла бы и не спрашивать, ответ был  ей  заранее  известен.  Элен
молча кивнула. Касси сурово сдвинула брови.
   - Одну я тебя не пущу. Хочешь ты того или нет, но я пойду с тобой.
   - Я очень рада, Касси. Я как раз собиралась тебя об этом попросить.
   - Да? Ну слава богу, хотя бы в этом наши желания сходятся.
   Они посмотрели друг на друга и улыбнулись. Касси постояла немного и с
задумчивым  видом  двинулась  к  выходу.  У  двери  она   обернулась   и
проговорила:
   - Вот только никак не могу решить, что бы  мне  надеть  на  похороны.
Разве что  мое  парадное  черное  платье.  Вайолет  оно  когда-то  очень
нравилось. Я помню, она даже юбку мне помогала подшивать. Да, думаю, для
этого случая оно будет в самый раз.
   И она с повеселевшим лицом выплыла за дверь. Элен  улыбнулась.  Потом
повернулась к окну и задумчиво посмотрела на Кэт, игравшую на лужайке  в
куклы. Она усадила их перед собой кружком и усердно  потчевала  чаем  из
игрушечных чашечек. Элен решила, что она репетирует свой день рождения -
через несколько месяцев ей исполнялось пять лет.
   Вид у Кэт был серьезный и сосредоточенный. Мадлен с  фотоаппаратом  в
руках ходила вокруг и старательно щелкала ее то с одной  стороны,  то  с
другой. Обе были с головой погружены в свои  занятия  и  ни  на  что  не
обращали внимания.
   Элен еще немного полюбовалась на них и отошла от окна. Взгляд ее упал
на телефон. "Нет, - подумала она, - сейчас не время. После похорон".
 
*** 
 
   Похороны Гэри Крейга  состоялись  через  четыре  дня  в  Форест-Лоун.
Церемония прошла очень тихо, на кладбище, кроме Элен  и  Касси  в  своем
парадном черном платье, больше никого не было.
   День выдался на редкость погожий, небо сияло  прозрачной  голубизной.
Когда служба закончилась и они вышли  из  церкви,  Касси  с  облегчением
вздохнула. "Ну слава  богу,  -  подумала  она,  -  кажется,  все  прошло
нормально". Теперь она даже радовалась, что Элен уговорила ее  пойти  на
похороны. Как бы Гэри Крейг ни вел себя при жизни,  похоронить  его  они
были обязаны по-христиански. К ее величайшему облегчению, а уж тем более
к облегчению Берни Альберга, на кладбище не было ни  одного  журналиста.
То ли они еще не пронюхали о похоронах, то ли Берни Альберг, несмотря на
запрет Элен, сумел договориться с полицией, но факт оставался фактом - к
ним никто не подходил и не приставал с  расспросами.  Касси  никогда  не
жаловала журналистов,  по  ее  мнению,  все  они  были  бездельниками  и
шарлатанами.
   Выйдя из церкви, они  медленно  двинулись  по  аллее,  направляясь  к
длинному черному лимузину, в котором их ждал шофер Хикс. Касси  умиленно
поглядывала по сторонам на аккуратные деревья и  ухоженные  лужайки.  Ей
нравилось это тихое, спокойное кладбище. Элен шла молча, опустив голову,
и думала о чем-то своем. Касси, которая после церковной службы пребывала
в особенно благодушном расположении духа, еще раз порадовалась, что Гэри
Крейгу после всех  его  земных  мытарств  доведется  отдохнуть  в  таком
приятном месте. Ни она, ни Элен не заметили человека, стоявшего рядом  с
лимузином. Когда они подошли ближе,  он  неожиданно  выступил  вперед  и
загородил им дорогу.
   - Мисс Харт...
   Элен подняла голову. Касси увидела в руках  у  человека  фотоаппарат.
Когда Элен остановилась, он поднял его и навел на нее. Элен окинула  его
холодным взглядом и села в машину - Хикс  услужливо  придержал  для  нее
дверцу.
   Касси выразительно посмотрела на Хикса. Хикс,  высокий,  широкоплечий
мужчина, служивший у Элен уже около трех лет  и  относившийся  к  ней  с
огромным уважением, встревоженно наклонился к окну:
   - Прикажете отобрать у него фотоаппарат, мисс Харт?
   Человек с фотоаппаратом попятился и испуганно забормотал:
   - Всего один  снимочек...  не  волнуйтесь...  маленький  снимочек  на
память...
   - Я тебе сейчас покажу снимочек! - рявкнула Касси. -  Совсем  совесть
потеряли, наглецы...
   Хикс угрожающе шагнул вперед.
   - Оставьте его в покое, - послышался из машины спокойный голос  Элен.
- Теперь это уже не имеет значения.
   Вечером, после ужина, когда все разошлись, она  снова  вспомнила  эту
сцену и решила, что поступила правильно. Кто бы ни был  этот  человек  -
очередной  поклонник  или  пронырливый  журналист,  он  уже  не  мог  ей
повредить. С ложью и притворством отныне было покончено. Заявив о  своем
родстве с Гэри Крейгом, она отрезала себе все пути к отступлению. Теперь
ей предстояло совершить еще один шаг, гораздо более серьезный и трудный,
чем предыдущий.
   Она подошла к  столу  и  неуверенно  взглянула  на  телефон.  Соблазн
услышать голос Эдуарда был велик, но, подумав, она  отказалась  от  этой
идеи. Что, если его не будет дома, или он не захочет подойти к телефону,
или просто откажется с ней говорить? Теперь она уже ни  в  чем  не  была
уверена. В  конце  концов,  в  тот  вечер  в  "Плазе"  ей  могло  просто
почудиться, что он назвал ее по имени. Да и те звонки, которые раздались
у них в гостиной после ссоры с Льюисом, - с  чего  она  взяла,  что  они
имеют отношение к Эдуарду?
   Нет, телефонный разговор ничего не решал, лучше всего  было  написать
письмо. Она достала бумагу,  ручку  и  остановилась,  не  зная,  с  чего
начать. Что она могла написать человеку, с которым не виделась пять лет,
человеку, который, возможно, потерял к ней всякий интерес? Она с  тоской
посмотрела на бумагу. Сейчас Эдуард де  Шавиньи  казался  ей  совершенно
чужим, холодным, самоуверенным и равнодушным, таким, каким он представал
в  газетных  статьях,  когда  с  оскорбительной  вежливостью   парировал
бестактные вопросы журналистов.  Как  она  могла  надеяться,  что  такой
человек обрадуется, узнав о своем отцовстве,  и  от  кого  -  от  бывшей
любовницы, с которой не встречался больше  пяти  лет?  Нет,  если  он  и
ответит ей, то только через своего адвоката, пригрозив, что, если она  и
впредь будет досаждать ему подобными письмами, он подаст на нее в суд.
   Но потом она вспомнила того Эдуарда, которого  знала,  и  этот  образ
показался ей совершенно непохожим на газетный. Она попыталась  поставить
их рядом и понять, какой из них соответствует действительности.  Но  чем
дольше она вспоминала, тем  ближе  становился  ей  тот,  другой  Эдуард,
которому она доверяла и которого любила. Неожиданно в голове у нее  сами
собой сложились первые строки письма. Она схватила ручку  и,  ни  о  чем
больше не думая, отбросив все сомнения, принялась писать.
   Она писала больше часа.  На  следующий  день,  отправив  письмо,  она
вернулась домой и вдруг  почувствовала,  что  с  ней  происходит  что-то
странное. Она испытывала удивительную  легкость,  весь  мир  казался  ей
чистым и добрым. Ей потребовалось какое-то время, чтобы понять, что  она
просто счастлива.
 
Элен и Эдуард 
 
Лос-Анджелес - Париж 
1965 
 
   Первое предупреждение пришло в конце февраля, хотя Элен  поначалу  не
распознала его, приняв за обыкновенную грубость.
   Это был телефонный звонок от Мэри-Ли, жены директора студии.  Мэри-Ли
представляла собой ярко выраженный тип  директорской  жены  -  властной,
цепкой и предприимчивой. Всю свою неуемную  энергию  она  направляла  на
продвижение своего мужа по службе, с  азартом  прирожденной  альпинистки
завоевывая  одну  вершину  за  другой.  Она  была  всегда  худа,  всегда
подтянута, наряды  ее  всегда  отличались  особым  шиком,  кожа  всегда,
независимо от сезона, была покрыта ровным загаром,  а  голос,  низкий  и
гортанный, легко перекрывал грохот отбойного молотка. Она давно пыталась
залучить Элен на свои приемы, а когда узнала, что  "Эллис"  выдвинут  на
"Оскара", удвоила свои усилия. В конце  концов  Элен  не  устояла  перед
таким напором и согласилась посетить один из ее вечеров. И вот теперь, в
последних  числах  февраля,   Мэри-Ли   вдруг   позвонила   и   отменила
приглашение.
   - Элен? Это Мэри-Ли. Дорогая, у  меня  такая  неприятная  новость,  я
просто не знаю, как мне быть.  Да-да,  это  по  поводу  нашей  маленькой
вечеринки... Боюсь, что мне придется ее отменить. Ужасно жаль, тем более
что я уже со всеми договорилась: и с Джо Стайном, и с Ребеккой...  Но  я
просто  не  могу  рисковать,   у   Джека   чудовищная   простуда,   врач
категорически запретил ему вставать; никаких  гостей,  никаких  визитов,
строгий постельный  режим.  Нет,  нет,  думаю,  что  это  не  грипп,  но
температура очень высокая, и горло страшно воспалено, бедняжка совсем не
может говорить. Надеюсь, вы меня понимаете, дорогая?..
   Элен заверила ее, что ничуть не сердится, пожелала  Джеку  скорейшего
выздоровления и  с  облегчением  повесила  трубку  -  ей  совершенно  не
хотелось идти на этот прием.
   После возвращения из Алабамы  она  с  головой  окунулась  в  светскую
жизнь. Балы, вечеринки, торжественные обеды, заседания благотворительных
комитетов - все это помогало ей забыть о письме, которое  она  отправила
Эдуарду три недели назад и на которое до сих пор не получила ответа.
   О приеме у Мэри-Л и она забыла сразу же  и  очень  удивилась,  когда,
обедая с Грегори Герцем в ресторане (они договорились встретиться, чтобы
обсудить   кое-какие   детали   предстоящих    съемок),    увидела    на
противоположном конце зала ее  мужа  Джека,  бодрого  и  цветущего,  без
малейших признаков какого-либо заболевания. Но еще больше она  удивилась
через два дня, когда узнала  от  Ребекки  Стайн,  что  прием  у  Мэри-Ли
все-таки состоялся, и именно в тот день, на который был намечен.
   - Нам объяснили, что  в  последнюю  минуту  вам  что-то  помешало,  -
сказала Ребекка. - Жаль, я так надеялась вас там видеть.
   Элен почувствовала себя задетой, но особого значения этому эпизоду не
придала: у нее было слишком много других забот, чтобы обращать  внимание
на  грубость  какой-то  Мэри-Ли.  Агенты  засыпали   ее   предложениями,
режиссеры присылали сценарии, она  каждый  день  встречалась  с  Грегори
Герцем и  восходящей  звездой  Рэндольфом  Холтом,  которому  предстояло
исполнять в "Размолвке" роль ее мужа; репетиции, примерки,  пробы  грима
следовали одна за другой. Да и Берни Альберг  не  забывал  вносить  свою
лепту в эту суету. Обрадованный небывалым  успехом  "Эллис"  и  шумихой,
поднятой по поводу выдвижения его на приз Американской киноакадемии,  он
устраивал    бесконечные    рекламные    выступления,     интервью     и
пресс-конференции.
   Мало-помалу эта бурная, суматошная жизнь начала утомлять Элен. Она  с
тоской  вспоминала  месяцы,  проведенные   наедине   с   Кэт,   в   тиши
лос-анджелесской  виллы.  Но  менять  этот  распорядок  она  не  хотела.
Постоянная смена впечатлений, мелькание лиц и событий помогали ей забыть
о  молчании  Эдуарда,  отгородиться  от  тревожных,  угнетающих  мыслей.
Восхищение,  которое  она  читала  в  глазах  окружающих,  придавало  ей
уверенности в себе. Она  нарочно  загружала  себя  делами  и  выдумывала
тысячи причин, чтобы не оставаться наедине с собой. Она знала, что стоит
ей  хотя  бы  на  минуту  расслабиться,  как  ее  снова  начнет  терзать
подозрение, что Эдуард уже никогда не напишет, что он ее просто забыл.
   Чтобы заглушить эти мучительные сомнения, она согласилась на  просьбу
неутомимого Берни Альберга и включила  в  свой  и  без  того  насыщенный
график фоторепортаж для "Вог", короткий документальный фильм о ее работе
с  Тэдом  Ангелини,  заказанный  Би-би-си,  и  интервью  для  "Тайм".  К
журналистам из "Тайм" Берни относился с некоторой опаской  и  был  очень
обрадован,  когда  после  выхода  статьи  не  обнаружил  в  ней  никаких
упоминаний об отце Элен. Он решил, что теперь эту историю можно  считать
окончательно похороненной.
   Элен тоже видела эту статью. Она  была  почти  целиком  посвящена  ее
работе в кино.  Авторы  восторженно  отзывались  обо  всех  ее  ролях  и
выражали твердую уверенность, что "Оскар" достанется именно ей. Надпись,
сделанная под фотографией на обложке, гласила: "Элен Харт  -  воплощение
американской мечты". Элен раздражала эта  глупая  фраза,  кочевавшая  из
журнала в журнал. Она смотрела на фотографию, не узнавая себя. Возможно,
после выхода "Эллис" для  кого-то  из  зрителей  Лиза  и  в  самом  деле
являлась воплощением американской мечты, что бы это ни  означало,  но  к
Элен Харт это ни в коем случае не относилось.
   Статья в "Тайм" появилась в первую неделю марта, незадолго  до  того,
как жюри приступило к голосованию, а через несколько дней Элен  получила
второе предупреждение, на которое она тоже сначала не обратила внимания.
Это был еще один  телефонный  звонок,  на  этот  раз  от  жены  довольно
крупного издателя. Несколько недель назад эта дама, считавшаяся одной из
самых важных и влиятельных особ  лос-анджелесского  общества,  уговорила
Элен вступить в  благотворительный  комитет,  который  она  возглавляла.
Теперь  она,  как  и  Мэри-Ли,  звонила,  чтобы  отменить   приглашение.
Действовала она, в отличие от Мэри-Ли, решительно и прямолинейно.
   - Дорогая, - начала она без предисловий, - мне кажется,  вам  следует
выйти из нашего комитета. Так будет лучше и для нас, и для вас.
   Элен от растерянности не нашлась, что сказать.
   - В наши задачи входит забота о больных и престарелых,  поэтому...  -
она запнулась. - Думаю, что, если вы через своего секретаря пришлете нам
официальное заявление о  выходе,  мы  охотно  пойдем  вам  навстречу.  В
качестве причины вы могли бы сослаться на нехватку времени...
   - Но у меня вполне достаточно времени, чтобы посещать ваши собрания.
   - Возможно, дорогая, возможно. Но мне кажется, что вам лучше поберечь
его для других дел. Постарайтесь прислать заявление до завтра, чтобы  мы
успели рассмотреть его на очередном собрании.
   И, прежде чем Элен успела что-то возразить, ее  собеседница  положила
трубку. На следующий день Элен отправила в комитет короткую  записку,  в
которой сообщала, что выходит из него по просьбе председателя.  В  ответ
она получила еще более короткое послание, уведомляющее ее,  что  комитет
рассмотрел ее заявление и принял его  к  сведению.  А  вскоре  пришло  и
третье предупреждение, на которое она уже не могла не обратить внимание.
Вечером того же дня ей позвонил Грегори Герц. Голос у него был  сухой  и
напряженный.  Поздоровавшись,  он  объявил,  что  из-за   непредвиденных
трудностей съемки "Размолвки" откладываются на три  недели.  Он  заверил
Элен, что представитель "Артисте интернэшнл"  в  самое  ближайшее  время
свяжется  с  Мильтоном.  Затем  еще  раз  извинился  и  начал  торопливо
прощаться.
   - Грег, подождите, - прервала его Элен, - я ничего не понимаю.  Когда
мы виделись с вами вчера, вы сказали...
   - Элен, извините, я не могу сейчас  говорить,  у  меня  самолет...  Я
позвоню вам завтра...
   Только тогда Элен начала понимать, что вокруг нее  происходит  что-то
неладное. Дело было даже не в отсрочке, о которой сообщил ей Герц,  -  в
кино планы менялись достаточно часто,  -  а  в  тоне,  каким  он  с  ней
разговаривал, - лживом, неискреннем и непередаваемо испуганном.
   Таким тоном мог говорить человек, с которым  случилось  что-то  очень
неприятное. А на следующее утро ровно  в  восемь  часов  позвонил  Берни
Альберг.
   - Элен, никуда не уходите, - сказал  он,  -  я  сейчас  приеду,  -  и
положил трубку.
   И когда он приехал, все наконец разъяснилось.
 
*** 
 
   Берни привез с собой пачку утренних газет, только что отпечатанных  и
еще липких от типографской краски. Кинув их на стол, он мрачно  взглянул
на Элен. Она поразилась перемене, происшедшей с ним за одну ночь: лицо у
него было серое и измученное, от прежней жизнерадостности не осталось  и
следа, он ничем не напоминал пухлого  неунывающего  здоровяка,  которого
она привыкла видеть.
   - Боже мой, Элен, - заговорил он, - кто бы мог подумать, что все  так
обернется?  Это  чудовищно.  Какие  негодяи!  Оказывается,  они  молчали
потому, что собирали материал. Кто-то  навел  их  на  след  -  возможно,
полиция, а возможно, тот тип из морга. До остального они, как я понимаю,
докопались сами. Наверное, им пришлось немало потрудиться - за одну ночь
такую историю не сочинишь. Господи, каким  же  я  был  идиотом!  Я  ведь
поверил, что они ни о чем не догадываются. И даже когда до  меня  начали
доходить кое-какие слухи, я  продолжал  надеяться,  что  все  еще  может
закончиться благополучно. Элен, я страшно виноват перед вами, я не знаю,
как мне оправдаться, поверьте, я  готов  себя  убить  за  свою  дурацкую
самонадеянность... Послушайте, я понимаю,  что  сейчас  только  половина
девятого, но, может, у вас найдется немного виски?
   Он дрожащими руками налил в стакан виски и осушил  его  одним  махом.
Элен  села  на  диван  и  начала   перелистывать   газеты,   внимательно
разглядывая фотографии и читая подписи. Текст занимал  четыре  страницы,
на последней стояла приписка: "Продолжение следует".
   Статья  открывалась  фотографией  ее  виллы,  снятой,   очевидно,   с
вертолета.  Под   фотографией   было   написано:   "Богатые.   Вилла   в
Беверли-Хиллз стоимостью в два миллиона долларов - бывший особняк Ингрид
Нильсон, место проведения ее скандальных вечеринок;  в  настоящее  время
принадлежит актрисе Элен Харт".
   Рядом была изображена обшарпанная комната,  похожая  на  ночлежку,  в
которую методом фотомонтажа  была  вставлена  фотография  молодого  Гэри
Крейга.  Ниже  шла  подпись:  "Бедные.  Комната,  в  которой   скончался
несчастный отец знаменитой актрисы, брошенный ею на произвол судьбы".
   На следующей странице был помещен снимок какого-то грязного двора. На
заднем плане виднелись старая искореженная машина  и  куры,  роющиеся  в
кучах мусора. На переднем, сжимая в руках бутылку пива,  стоял  высокий,
крепкий, голый до пояса мужчина. Он весело скалился в аппарат и прижимал
к себе годовалую девочку  с  очень  светлыми  волосами  и  перепачканным
личиком. Элен никогда не видела этой фотографии. Судя по подписи, на ней
были изображены она сама, Гэри Крейг и их дом  в  Луизиане.  Сверху  шла
броская надпись, набранная крупным шрифтом: "Элен  Крейг.  Трагедия  под
маской американской мечты".
   Трагедией, очевидно, был этот грязный, замусоренный двор, а мечтой  -
ее  вилла  в  Беверли-Хиллз.  Элен  брезгливо  перечитала   надпись   и,
перевернув  страницу,  посмотрела  на  следующую  фотографию.  Она  была
сделана на одной из последних вечеринок. Элен  даже  помнила  фотографа,
который ее снимал. Он улыбался и шутил, наводя на нее  свой  аппарат,  а
потом попросил Ллойда Бейкера и Тэда встать чуть-чуть поближе, чтобы  он
смог сфотографировать их вместе.  На  фотографии  Ллойд  обнимал  ее  за
талию, а она повернула голову и с улыбкой смотрела на него.  Озаглавлено
это  было  так:  "Любовный  треугольник.   Тайны,   о   которых   звезды
предпочитают молчать".  В  самом  низу  виднелась  маленькая  фотография
Ллойда и Кэти Бейкер, сопровожденная следующей надписью: "Ллойд Бейкер в
семейном кругу. Жена узнает правду".
   Элен опустила газету и замерла. В  комнате  наступила  тишина.  Через
некоторое время Берни, почувствовав, что больше  не  может  выносить  ее
молчания, смущенно поерзал в кресле и встал.
   - Элен, мы должны что-то предпринять, - начал он. - Они  На  этом  не
остановятся. Вчера мне уже звонили из "Нэшнл инквайр". К полудню новость
разнесется  по  всему  Лос-Анджелесу,  и  тогда...  Мы  уже  не   сможем
остановить это, Элен, скандал будет разрастаться и в Европе. Вы  знаете,
что такое европейские журналисты? Если эта история попадет  им  в  руки,
они постараются выжать из нее все. Впрочем, от наших  тоже  можно  ждать
любой пакости, вы ведь видели, они обещают дать продолжение в  следующем
номере. Мы должны действовать,  Элен,  и  действовать  очень  быстро.  В
первую очередь нам нужно связаться с вашими адвокатами. Пусть они нажмут
на все рычаги. Мы должны остановить скандал до  того,  как  жюри  примет
окончательное решение.
   Он замолчал и быстро посмотрел  на  Элен.  Его  раскрасневшееся  лицо
снова сделалось бледным.
   - Элен, только не говорите  мне,  что  вы  хотите  опубликовать  ваше
заявление. Это равносильно самоубийству... Элен, умоляю вас...
   Она, не отвечая, продолжала смотреть на разложенные перед ней газеты.
Лицо у нее тоже слегка побледнело, но в остальном она выглядела так  же,
как всегда. Берни решил, что она не может прийти в себя от потрясения.
   - Элен, не надо торопиться, - проговорил он  более  мягким  тоном.  -
Давайте я налью вам чего-нибудь выпить, и мы еще раз все обсудим. Что вы
хотите - виски, бренди?
   - Спасибо, я не  буду  пить.  -  Элен  подняла  голову  и  пристально
посмотрела на него. - Берни, многое  из  того,  что  здесь  написано,  -
правда, и вы знаете это не хуже меня.
   - Многое?! - Берни мгновенно вскипел. - Элен, о чем вы говорите?  Ну,
положим, один-два факта  и  впрямь  соответствуют  действительности,  но
остальное-то - ложь, клевета, грязная  подтасовка!  Да-да,  вот  именно,
грязная подтасовка! - горячо повторил он, как будто это выражение  могло
подтвердить его правоту.
   - Нет, Берни,  я  уверена,  что  фотография,  сделанная  в  Луизиане,
настоящая. Мы действительно жили там некоторое время.  Да  и  то  место,
куда  мы  переехали  потом,  было  ненамного  лучше.  Оно  до  сих   пор
существует, Берни, и мне кажется, что следующая статья  будет  посвящена
именно   ему.   Это   трейлерная   стоянка   недалеко   от    маленького
провинциального городка в Алабаме. Я не сомневаюсь, что  журналисты  уже
добрались до нее и поговорили с людьми, которые меня помнят.
   - О боже, - простонал Берни, - трейлерный поселок. Только  этого  нам
не хватало!
   -  Это  мое  прошлое,  Берни.  -  Она  помолчала.  -  Все   остальное
действительно не правда. Моя мать ушла от отца, когда мне было два года.
Я жила с ней до самой ее смерти. Отца я больше  не  видела.  Я  даже  не
знала, жив он или умер... Только в морге, когда меня попросили  опознать
его труп, я наконец поняла, что это он.
   Наступила тишина. Берни налил себе  еще  немного  виски  и  осторожно
отпил. В голове у него шумело. Он чувствовал,  что  если  сейчас  же  не
глотнет  чего-нибудь  покрепче,  то  окончательно  потеряет  способность
соображать.
   - Ну хорошо, - помолчав,  хмуро  проговорил  он,  -  предположим,  мы
опубликуем ваше заявление. В конце концов, не обязательно давать  его  в
том виде, в каком вы его продиктовали. Можно  кое-что  изменить,  внести
небольшие поправки. Например, написать, что все эти годы вы его  искали,
что вы хотели ему помочь, что вы простили его, несмотря ни на что... Да,
это, пожалуй, пойдет. Хорошо  бы  добавить  еще  несколько  трогательных
подробностей. Вы не помните, как он обращался с вашей матерью?  Если  бы
мы упомянули, что он ее бил, это было бы вполне в духе телесериалов...
   - Но не в духе того, о чем мы говорили раньше, Берни.
   - Не "мы", Элен, - я, я и эти продажные  журналисты.  Вы  никогда  не
сочиняли о себе никаких историй.
   - Да, но и не отрицала того, о чем писали вы. Хотя могла  бы.  -  Она
встала. - Нет, Берни, не надо ничего выдумывать, они все равно на это не
клюнут. Я не хочу больше лгать. Опубликуйте мое заявление, и покончим  с
этим.
   - Но, Элен, это невозможно! Если мы напечатаем  ваше  заявление,  они
решат, что мы  согласны  со  всем  этим  бредом  про  несчастного  отца,
умирающего перед  домом  жестокой  дочери.  Ведь  как  ни  крути,  а  он
действительно умер у ваших ворот. Кто поверит, что вы узнали его  только
в морге?  -  Он  замолчал  и  покосился  на  разбросанные  газеты.  -  А
любовники? Что вы будете говорить про этих дурацких любовников? Господи,
и откуда они их только выкопали? Пять лет не было ни малейшего намека на
любовную связь, и вот, пожалуйста...
   Элен посмотрела на него в упор, и Берни смущенно отвел глаза.
   - Я не считаю нужным оправдываться, - медленно проговорила она, - мне
все равно, что они обо мне пишут, пусть это остается на их совести.
   - Элен, это не выход. Подумайте об "Оскаре"...
   - Нет, Берни, - твердо ответила она. - Если кто-то считает  возможным
верить этим сплетням, тем хуже для них. Я просто перестану иметь дело  с
такими людьми, вот и все.
   Голос у нее дрожал, но не от  страха  и  не  от  потрясения,  как  он
подумал вначале, а от негодования. Берни грустно посмотрел на нее.
   - Боюсь, что вы ошибаетесь, Элен, - проговорил он. -  Это  далеко  не
все. Это только самое начало.
 
*** 
 
   Он, разумеется, оказался прав. После  короткого  затишья,  длившегося
примерно один день,  разразилась  настоящая  буря.  Знакомые  звонили  и
отменяли приглашения,  не  утруждая  себя  объяснениями  и  извинениями;
журналисты часами дежурили перед воротами виллы, а стоило ей выйти  хотя
бы ненадолго, окружали ее и забрасывали глупыми вопросами; писатели, еще
недавно присылавшие ей свои сценарии с просьбой прочесть и выразить свое
мнение, звонили и требовали вернуть их обратно; начинающие  продюсеры  и
подающие  надежды  режиссеры,  умолявшие  ее  сняться  в   их   фильмах,
отворачивались,  встречаясь  с  ней  взглядом  в  ресторане;  модельеры,
мечтавшие увидеть на ней свои платья, откладывали  примерку  со  дня  на
день, забывая назвать окончательный срок. Но  хуже  всего  были  письма.
Элен,  которой  невыносимо  было  видеть  эти  проявления   человеческой
подлости, чувствовала, что в конце концов  могла  бы  простить  все,  но
только не письма. Она, конечно, и раньше получала анонимные послания - в
Голливуде не было актера, который бы их не получал, - но они не шли ни в
какое сравнение с тем, что обрушилось на нее  сейчас,  и  не  только  по
содержанию, но и по объему. Поначалу писем было довольно мало, не больше
десяти в день, но потом они посыпались как из рога изобилия. Элен  и  ее
секретари кипами швыряли их в огонь, не распечатывая. К сожалению, их не
всегда  можно  было  отличить  от  деловой   корреспонденции   и   писем
поклонников, которые тоже продолжали приходить.  Внешне  многие  из  них
выглядели вполне прилично - в чистых конвертах,  аккуратно  надписанные,
иногда даже напечатанные на машинке. Для того, чтобы выяснить,  что  они
собой представляли, их нужно было раскрыть и хотя бы бегло просмотреть.
   А затем появилось продолжение  первой  статьи.  В  нем  было  все:  и
трейлерная стоянка, и мать, городская проститутка, и дочь, с ранних  лет
вступившая  на  ту   же   дорожку,   и   сальные   воспоминания   бывших
одноклассников, и ядовитые отзывы Присциллы-Энн, охотно  поделившейся  с
журналистами своим мнением о ее карьере,  и  безобразные  сплетни  о  ее
отношениях с Билли и Недом Калвертом, хотя Элен была  уверена,  что  сам
Калверт с журналистами не разговаривал.
   Эта  статья,  разумеется,  тоже  не   прошла   незамеченной.   Первой
откликнулась "Нэшнл инквайр", за ней последовали газеты Франции,  Италии
и Англии. Каждая старалась перещеголять других,  добавляя  все  новые  и
новые подробности. Реакция публики была  мгновенной  -  на  Элен  хлынул
новый поток писем.
   В письма вкладывали  ее  фотографии,  разорванные,  перечеркнутые,  с
мерзкими подписями и мерзкими вклейками, вырезанными из порнографических
открыток.  Текст  мог  быть  написан  неровным   почерком   с   ужасными
грамматическими   ошибками   или   изысканным   слогом   с   безупречной
орфографией. Ей желали сгореть в аду, ее обвиняли в том, что она  украла
чьего-то мужа, ее угрожали убить, описывали, что  сделают  с  ней  и  ее
домашними,  когда  доберутся  до  них.  Среди  авторов  были  ревностные
христианки, которые  называли  ее  нечестивой  Иезавелью  и  Вавилонской
блудницей, и мужчины, верившие, что  она  имела  с  ними  телепатическую
сексуальную связь.
   Кроме писем, приходили и посылки. В  одних  были  фекалии,  тщательно
упакованные в ящик, в других - волосы, срезанные со срамных  мест.  Была
даже посылка, адресованная Кэт, и Элен  чудом  удалось  раскрыть  ее  до
того, как Кэт в нее заглянула;  внутри  лежало  двадцать  использованных
презервативов, аккуратно завернутых в посылочную бумагу.
   Это был единственный раз, когда Элен не выдержала и разрыдалась.  Она
не могла поверить, что люди способны на такую жестокость.
   Берни, которому она рассказала об этом эпизоде, попытался ее утешить:
   - Не обращайте внимания, Элен. Они ненавидят не вас,  а  самих  себя.
Неужели вы не видите,  что  это  просто  психи  или  жалкие  неудачники,
привыкшие плевать на кумиров, которых они сами же и создали? Знаете что?
Забирайте-ка Кэт и уезжайте куда-нибудь на  недельку-другую.  Это  самое
лучшее, что вы можете сейчас сделать.
   - Уехать? - Элен покачала головой. - Нет, Берни, я не хочу, чтобы они
думали, будто я струсила.
   - Поймите, Элен, с  толпой  бороться  бесполезно,  -  мягко  возразил
Берни. - Со временем все успокоится само собой. Они  найдут  себе  новую
жертву и забудут о вас. - Он пожал плечами. -  Любой  скандал  рано  или
поздно кончается. Но до того, как он кончится, они успеют испортить  вам
немало крови.
   Берни и на этот раз оказался прав. В  конце  марта  какая-то  женщина
набросилась на Касси в супермаркете, схватила ее за волосы  и  принялась
обзывать старой сводницей. Через несколько  дней  Кэт,  приглашенная  на
день рождения, вернулась домой в слезах: дети не захотели с ней  играть,
потому что их родители считали, что ее мама плохая.
   Эти события привели Элен в такую ярость, что она в самом деле  готова
была уехать из Голливуда. Она чувствовала, что начинает ненавидеть  этот
город. Негодяи! Им было мало ее унижений, они хотели заставить  страдать
и ее близких.
   А через несколько дней, в первую неделю апреля, она получила еще один
удар, на этот раз  публично,  на  церемонии  вручения  "Оскара".  Берни,
который понимал, что приза ей уже не видать, умолял ее остаться  дома  и
не привлекать к себе внимания. Но она упрямо твердила,  что  она  должна
пойти, что она не собирается ни от кого  прятаться,  и  в  конце  концов
настояла на своем. Ей пришлось напрячь всю силу  воли,  чтобы  перенести
косые взгляды одних и притворное сочувствие других. Но самое  неприятное
было потом. "Эллис"  получил  восемь  наград,  в  том  числе  за  лучший
сценарий и за лучшую режиссуру, но ее игра, как и предсказывал Берни, не
была отмечена.
   Тэд возмущался и упрекал жюри в необъективности, но голос у него  был
совершенно неискренний.
   - Не расстраивайся. - уверенно заключил он, - "Оскар" от тебя  никуда
не денется. На следующий год мы снимем "Эллис-II", и ты его  обязательно
получишь.
   - Я не расстраиваюсь, Тэд, - ответила она.
   Это было правдой. Она сама удивлялась, что не чувствует ни сожаления,
ни обиды. Тэд скептически улыбнулся. Он ей, конечно, не поверил.
   Если бы не поддержка друзей, Элен, наверное, сломалась бы. К счастью,
многие из тех, с кем она прежде  работала,  остались  ей  верны.  Гомер,
Мильтон, Берни Альберг, его жена как могли  старались  скрасить  ей  эти
тяжелые дни. Люди, которых она почти не  знала:  сценаристы,  режиссеры,
актеры и продюсеры - звонили ей и выражали свое сочувствие. Она получила
очень теплое и сердечное письмо от Саймона  Шера,  а  Ребекка  Стайн  не
только написала ей, но и пришла сама. Джеймс Гулд преподнес  целый  ящик
шампанского, чтобы она могла, как он выразился,  выпить  за  посрамление
клеветников. Стефани Сандрелли прислала букет роз и коротенькую записку,
в которой просила Элен не сердиться на нее, заверяла, что очень ее любит
и не верит ни одному слову из того, что пишут о ней в  газетах.  Но  еще
больше ее поразил Льюис, который позвонил из Сан-Франциско  и  предложил
свою помощь. Элен знала, что он отказался беседовать  с  журналистами  и
даже близко не  подпускал  их  к  себе.  Голос  у  него  был  мрачный  и
напряженный.
   - Мне очень жаль, что так  получилось,  Элен.  Если  хочешь,  я  могу
вернуться ненадолго, пока все не закончится...
   - Спасибо, Льюис, - мягко ответила она. - Я попробую справиться сама.
Тебе лучше не впутываться в эту историю.
   Наступила пауза. Потом Льюис тихо сказал:
   - Я знал, что ты так ответишь. Ну что ж, наверное, ты права. Но  если
тебе потребуется помощь, помни, что я всегда к твоим услугам.
   После этого звонка Элен стало немного легче. К  тому  же  примерно  с
середины апреля поток писем начал постепенно иссякать. Журналисты  нашли
новую жертву -  актера,  уличенного  в  злоупотреблении  наркотиками,  и
внимание публики переключилось на него.
   - Мы выдержали, Элен, мы выдержали! - твердила  Касси.  -  Скоро  все
наладится, вот увидишь. Самое страшное уже позади.
   Но Элен так не считала. Теперь, когда  скандал  пошел  на  спад,  уже
ничто не мешало ей думать о письме, которое она направила в Сен-Клу  два
месяца назад и на которое до сих пор не получила ответа.
 
*** 
 
   В  середине  мая,  перед  днем  рождения  Кэт,  Мадлен,  как  всегда,
собралась ее фотографировать. Она придавала очень большое значение  этой
процедуре и выполняла ее со всем возможным тщанием. Поскольку Элен в это
время тоже была дома, Мадлен предложила  сфотографировать  и  ее.  Когда
спустя несколько дней она принесла Элен  готовые  снимки,  та  пришла  в
ужас:  с  фотографии  на  нее  смотрело  усталое,  постаревшее  и  почти
некрасивое лицо. Мадлен, с которой она поделилась своим  разочарованием,
принялась горячо ее разубеждать:
   - Глупости! Вы выглядите гораздо лучше, чем  раньше.  Тогда  вы  были
просто хорошенькой девушкой, теперь же  вы  взрослая  и  очень  красивая
женщина. - Она помолчала и повторила то же самое по-французски:
   - Maintenant vous deviendrez vraiment  une  femme...  Элен  задумчиво
посмотрела  в  зеркало.  Да,  Мадлен  права,  она  действительно   стала
взрослой. И с решительностью, которую  принесло  ей  это  открытие,  она
наконец призналась себе  в  том,  в  чем  боялась  признаться  несколько
месяцев, - что Эдуард ей уже не напишет.
   На следующий  день,  впервые  с  тех  пор,  как  разразился  скандал,
почтальон не принес ни одного анонимного письма. Элен почувствовала себя
почти счастливой.  Значит,  она  все-таки  пережила  этот  кошмар  и  не
сдалась, не убежала, как советовал ей Берни, она выдержала все, и, может
быть, именно этот опыт  придал  ей  сил,  чтобы  смириться  с  молчанием
Эдуарда. Теперь она снова  могла  думать  о  будущем,  правда,  уже  без
прежнего оптимизма, но зато с новой упрямой верой в  себя,  заставлявшей
ее нетерпеливо рваться к работе. Съемки  "Размолвки"  откладывались  уже
третий раз. Последний срок был назначен на 19 мая, почти сразу после дня
рождения Кэт. А 18 мая, за день до начала съемок, к ней  пришел  Грегори
Герц. По его лицу Элен сразу поняла, что он принес  плохие  новости.  Он
уселся напротив нее и нервно закурил.
   - Элен, я обойдусь без долгих  предисловий.  Ситуация  такова:  Эй-ай
отказалась субсидировать  "Размолвку".  Они  хотят  расторгнуть  с  нами
контракт.
   Элен изумленно посмотрела на него:
   - Но это невозможно. Договор уже подписан. Герц вздохнул:
   -  Для  их  адвокатов  нет  ничего  невозможного.  Если  они   решили
расторгнуть контракт, они это сделают.  Пока  не  отсняты  первые  метры
пленки, ни в чем нельзя быть уверенным, да и  потом,  собственно,  тоже.
Они, конечно, заплатят нам неустойку, но я не думаю, чтобы это их сильно
огорчило. - Он горько усмехнулся. - Миллионом больше, миллионом меньше -
подумаешь, какая ерунда. В общем-то, я сам виноват. Надо было прижать их
покрепче, как делает Ангелини, чтобы они не могли пойти на попятный.
   Он говорил каким-то напряженным, неестественным голосом, стараясь  не
смотреть на Элен. Она помолчала и коротко спросила:
   - Грег, это из-за меня?
   Герц уставился в пол. Потом пожал плечами и ответил:
   - Да, из-за вас. Стайн потребовал, чтобы я  отдал  вашу  роль  другой
актрисе. - Он поднял голову. - Я сразу сказал ему, что  это  невозможно.
Но он продолжает настаивать. Кроме того... - Он погасил сигарету  и  тут
же закурил новую. - Не знаю, как вам это объяснить,  Элен,  но  дело  не
только в контракте. Когда я просил вас сыграть эту роль, я действительно
считал, что вы идеально для нее подходите...  -  Он  помолчал,  вертя  в
пальцах сигарету, потом поднял голову и продолжал, по-прежнему не  глядя
ей в глаза:
   -  Но  с  тех  пор  прошло  много  времени.  Сценарий  несколько  раз
переписывался. Собственно говоря, это уже совсем другая роль. И было  бы
правильней, если бы ее сыграла другая актриса. Новый вариант  совершенно
не соответствует вашему амплуа. - Он снова помолчал. - Мне кажется,  вам
будет психологически трудно сыграть такой характер -  жесткий,  суровый,
эгоистичный... Особенно после вашего  развода  с  Льюисом  и  всей  этой
шумихи, поднятой прессой...
   Он быстро скользнул взглядом по  ее  лицу  и  уставился  на  картину,
висевшую за ее спиной. Элен наклонилась к нему:
   - Кого же вы выбрали? - ровным голосом спросила она. - Фонду? Ремик?
   По-прежнему не глядя  на  нее,  он  назвал  имя  известной  им  обоим
актрисы. Элен вздохнула:
   - А что будет со мной?
   - Стайн считает, что вам нужно аннулировать свой договор.
   - Понятно.
   - Элен, пожалуйста, не воспринимайте это так трагически. - Он  встал.
- Я только передаю вам слова Стайна. Когда я шел сюда, я думал, что  вы,
возможно, и сами уже не хотите сниматься  в  этом  фильме  и  просто  не
решаетесь мне  об  этом  сказать.  В  таком  случае  предложение  Стайна
развязывает вам руки...
   Он снова посмотрел на нее и начал нервно ходить по комнате.
   - Элен, вы должны меня понять.  Я  работал  над  "Размолвкой"  больше
года. Я не могу просто так взять и отказаться от нее.  Я  слишком  много
поставил на эти два фильма - на "Беглецов" и на "Размолвку". Я надеялся,
что, если оба они пройдут с успехом, я смогу наконец заняться тем, о чем
всегда мечтал. Ну и  потом,  не  забывайте,  у  меня  есть  определенные
обязательства перед теми, кто уже вложил  свой  труд  в  будущий  фильм:
перед сценаристами, консультантами... Поверьте, мне очень хочется, чтобы
в главной роли снялись именно вы,  но  если  из-за  этого  мне  придется
начать  все  снова:  обивать  пороги  киностудий,   искать   продюсеров,
выклянчивать средства, - нет, лучше уж я сделаю так, как советует Стайн.
К тому же теперь все будет гораздо трудней. Я уверен, что многих, так же
как и его, отпугнет ваше участие, и тогда мне...
   - Хорошо, Грег, - Элен поднялась, - делайте свой фильм. Я сегодня  же
попрошу Мильтона связаться с Эй-ай и аннулировать мой договор.  Надеюсь,
это не займет много времени. Мне  не  хотелось  бы  вас  задерживать,  я
понимаю, что вам не терпится побыстрей приступить к работе.
   Лицо Герца залилось краской. Он взглянул на нее и отвернулся.
   - Элен, ради бога...  Я  знаю,  что  вы  должны  сейчас  чувствовать.
Поверьте, я не хотел на  вас  давить.  Если  вам  нужно  время...  Такие
решения не принимаются в одну минуту.
   - Мне не над чем думать, Грег, я уже все решила. Я не могу работать с
людьми, которых не уважаю.
   Наступило молчание. Грег покраснел еще больше.
   - Но ведь вы работали со мной в "Беглецах".
   - Тогда я относилась к вам иначе. - Что же изменилось сейчас?
   - Сейчас я поняла, что все это время вы мне лгали, что на самом  деле
вы думали только о собственной выгоде. - Она отвернулась от него. -  Мне
кажется, вам лучше уйти, Грег.
   Снова наступило молчание, тянувшееся на этот  раз  очень  долго.  Она
видела, что Герц борется с собой. Наконец он заговорил:
   - Да, вы правы. Я думал только о выгоде. Но иначе здесь нельзя.  Если
вы не хотите, чтобы вас сожрали, вы  должны  идти  на  компромиссы.  Так
бывает везде, а не только в Голливуде.
   Элен быстро повернулась к нему:
   -  Вы  называете  это  компромиссом?  По-моему,  это  слишком  мягкое
определение. То,  что  вы  делаете,  Грег,  это  предательство,  низкое,
грязное предательство. Впрочем, я на вас не в обиде. За последнее  время
меня столько  раз  предавали,  что  я  уже  перестала  обращать  на  это
внимание. Просто теперь я буду знать, что и вы такой же, как все.
   Герц, ничего не говоря, направился к двери. Элен устало вздохнула  и,
пройдя к окну, посмотрела в сад. Небо было высокое и прозрачное;  вдали,
за городом, медленно заходил на посадку самолет.
   У двери Грег обернулся и тихо сказал:
   - Вы забыли об одной вещи.
   - Какой?
   - Вы забыли спросить, почему Джо Стайн и Эй-ай решили  расторгнуть  с
вами контракт.
   - По-моему, это очевидно.
   - Не совсем. - Он помолчал. - На вашем месте я бы  все-таки  спросил.
Не у меня, конечно, я все равно ничего не смогу вам сказать,  а  у  тех,
кто имеет к этому непосредственное отношение. Например, у Джо Стайна.  А
еще лучше у Тэда.
   - У Тэда? - Элен удивленно посмотрела на него. - При чем тут Тэд?
   - Спросите у него сами, - спокойно ответил Герц. - Может быть, он вам
объяснит.
   Как только он ушел, Элен  сразу  же  позвонила  Тэду.  Он  ничуть  не
удивился, как будто только и ждал ее звонка.
   - Да, да, нам обязательно нужно встретиться. Я и сам хотел позвонить,
да все как-то не удавалось. Последнее время у меня ужасно много дел...
   - Тэд, ты знаешь, что происходит в Эй-ай?
   - Ну, в общем, да, кое-какие слухи до меня доходили.  Знаешь  что?  -
Голос его радостно дрогнул. - Приходи ко мне завтра днем, я  напою  тебя
чаем и все расскажу.
   ...Было десять часов утра; ужин закончился час назад,  и  сейчас  оба
сенатора - и республиканец, и демократ - беседовали, тяжело  откинувшись
на   спинки   стульев.   Встреча   проходила   в   гостиной   старинного
джорджтаунского особняка, купленного  и  обновленного  фирмой  "Партекс"
специально для таких  случаев.  Дрю  Джонсон  поймал  взгляд  Эдуарда  и
подмигнул. Эдуард взглянул на часы. За его спиной Саймон Шер поднялся  с
кресла и неторопливо двинулся к выходу. - Пойду проверю, не приехала  ли
машина. Дверь за ним мягко захлопнулась. Сенаторы,  которых  Дрю  в  это
время усердно потчевал шотландским виски двенадцатилетней  выдержки,  не
обратили на его уход ни малейшего внимания.
   Это были  солидные,  влиятельные,  хорошо  известные  в  политических
кругах люди. Оба занимали  высокие  посты  в  сенате,  а  демократ  даже
пользовался большим авторитетом в Белом  доме.  В  свое  время  оба  они
оказали "Партексу" немало ценных услуг, и  сейчас,  когда  фирма  удачно
завершила одну весьма рискованную операцию и была близка к  тому,  чтобы
стать ведущей нефтяной компанией Соединенных Штатов, Дрю решил, что пора
отплатить добром за добро. У Дрю была  широкая  натура,  он  никогда  не
забывал своих друзей, так же, впрочем, как и врагов.
   Сенаторы не могли пожаловаться на его скупость.  Каждый  из  них  уже
получил по солидному пакету акций дочерних  предприятий  "Партекса",  не
имеющих на первый взгляд никакого отношения к  головной  фирме.  Но  Дрю
этого показалось мало. Он  устроил  роскошный  ужин  с  редкими  винами,
шотландским виски и контрабандными кубинскими сигарами.
   - Обратите  внимание  на  эти  сигары,  мальчики,  -  говорил  он,  с
довольным видом выпуская  колечки  дыма.  -  Чувствуете,  какой  аромат?
Кастро недаром считает этот сорт самым лучшим.
   После того, как  сигары  были  выкурены,  Дрю  еще  раз  подмигнул  и
объявил, что наступило время немного поразвлечься.
   На этой стадии вечера Эдуард  обычно  отправлялся  домой.  Сейчас  он
намерен был поступить так же. Ужин доставил ему  огромное  удовольствие,
сенаторы показались довольно скучными, что же  до  холостяцких  пирушек,
которые так любил Дрю, то он предпочитал в них не  участвовать,  хотя  к
участию других относился  вполне  терпимо.  Однако  сегодня  собственная
снисходительность показалась ему гнусной.
   Дело было даже не столько в  пирушке,  сколько  в  том,  что  за  ней
скрывалось. Последнее время  его  все  больше  раздражала  необходимость
подкреплять любой свой серьезный  шаг  взятками.  Несколько  лет  назад,
когда он был моложе и беспечней, он искренне верил, что цель оправдывает
средства, и не сомневался,  что  всегда  сумеет  удержаться  в  границах
дозволенного. Теперь, повзрослев, он видел, насколько трудно  определить
эти границы.  За  последние  несколько  месяцев  он  переступил  их  уже
несколько раз. Он чувствовал,  что  операция  по  слиянию  двух  фирм  -
тщательно спланированная и виртуозно проведенная - высосала из него  все
силы, как физические, так и моральные. И сейчас, сидя в гостиной рядом с
Дрю и сенаторами, он вынужден был признать,  что  ради  этой  сделки  он
впервые поступился собственными принципами и что винить ему, кроме себя,
к сожалению, некого.
   Тем временем сенатор-демократ, которого многие считали  правой  рукой
президента Джонсона, снова свернул на разговор о войне.
   - Напалм, - выкрикивал  он,  -  вот  самый  верный  способ  поставить
желтопузых  на  место!  Линдон  знает,  что  делает.  Если   все   будут
придерживаться его взглядов, через полгода война будет закончена.
   Республиканец недовольно сжал губы.
   - История показывает, - начал он. Голос у него был сухой и резкий,  и
даже щедрая порция виски не сумела его смягчить.  -  История  показывает
ошибочность таких взглядов. - Он покосился на Эдуарда и продолжал:
   - Если мы рассмотрим, например, тактику, применявшуюся  в  Индокитае,
то   мы   увидим,   что   против   подвижных,   хорошо   организованных,
дисциплинированных партизанских группировок, ведущих  -  будем  говорить
откровенно - справедливую борьбу за освобождение своей страны...
   - Терпеть  не  могу  такие  пораженческие  разговоры,  -  нетерпеливо
перебил его демократ. - Пока мы  тут  сидим  и  болтаем,  наши  мальчики
гибнут на полях сражений, и многим из  них  столько  же,  сколько  моему
сыну, а некоторым даже еще меньше...
   - У меня тоже есть сын, и он ненамного моложе вашего. - Республиканец
сделал большой глоток виски. - Если говорить о последствиях, а я считаю,
что именно об этом нам нужно  думать  в  первую  очередь,  бомбардировка
только  приведет  к  новому  обострению  конфликтов.  Соединенные  Штаты
должны,  насколько  это  возможно,  удерживаться  от  крайних   мер.   В
Сайгоне...
   - Да что вы мне говорите о Сайгоне! В Сайгоне наши  молодцы  в  кусты
боялись сходить без команды сверху, а если и решались спустить штаны, то
только по особому распоряжению начальства.
   - Эй, парни, парни!..
   Дрю заметил, что лицо демократа угрожающе покраснело,  и  поторопился
вмешаться. Эдуард брезгливо поморщился и встал.
   - Эй, парни, так не пойдет.  Вы  что,  решили  испортить  мне  вечер?
Сколько можно говорить о политике? Я пригласил вас  сюда  не  для  того,
чтобы обсуждать военные промахи Соединенных Штатов. Если  не  хотите  со
мной  поссориться,  оставьте  этот  дурацкий  треп  и  займитесь   лучше
сигарами.
   Демократ пожал плечами, потянулся за сигарой, промахнулся и расплылся
в пьяной ухмылке. Дверь отворилась, и показалась голова Саймона Шера. Он
посмотрел на Эдуарда и кивнул.
   - Дрю, господа, прошу меня извинить.
   Эдуард поклонился и шагнул к двери. Мужчины поднялись. Дрю обнял  его
за плечи, сенаторы с кислой улыбкой протянули руки.  Наступила  неловкая
пауза, во время которой взаимная антипатия стала особенно ощутимой.
   К счастью, за окном в это время скрипнули тормоза,  захлопали  двери,
послышался  громкий  женский   смех.   Развлечение   прибыло.   Сенаторы
переглянулись;  Дрю  самодовольно  улыбнулся;  Саймон  Шер   и   Эдуард,
воспользовавшись заминкой, быстро двинулись к двери.
   Выйдя из дома, они  на  минуту  задержались  на  выложенной  кирпичом
дорожке. Мимо них торопливо прошли три высокие, стройные женские фигуры,
окутанные облаком дорогих духов. На верху лестницы женщины остановились,
кинули на Эдуарда и  Шера  быстрый  взгляд  и,  мелодично  рассмеявшись,
исчезли за дверью.
   Саймон Шер проводил их  тоскливым  взглядом,  вздохнул  и  решительно
шагнул к ожидавшему их "Линкольну". В душе Эдуарда шевельнулось какое-то
странное сожаление. Он вспомнил, что уже несколько лет не был в  женском
обществе, и ему мучительно захотелось снова заглянуть в  женские  глаза,
провести рукой по шелковистым волосам, поговорить - не о делах  и  не  о
политике, а просто так, ни о чем, как он давно уже ни с кем не говорил.
   Он посмотрел на опустевшее крыльцо, на задернутые шторы и,  досадливо
поморщившись, двинулся вслед  за  Шером  к  "Линкольну".  Машина  быстро
покатила к аэропорту. Последнее время Эдуард был в постоянных разъездах:
сначала на Ближнем Востоке, потом в Канаде, потом в Японии. Операция  по
слиянию двух фирм, тянувшаяся с конца января, требовала его  присутствия
в самых разных местах. Он чувствовал, что  она  отняла  у  него  слишком
много времени. Пора было возвращаться домой.
   - Что вы сказали?
   Машина неслась по набережной Потомака;  Эдуард  задумался,  глядя  на
поблескивающую под луной воду, и прослушал, о чем говорил Шер.
   - Я спросил, знаете ли вы о последних событиях в "Сфере"?
   -  Нет.  Мне  было  не  до  этого.  -  В  голосе  Эдуарда  прозвучало
недовольство. - Я слышал только, что "Эллис" получил несколько призов. А
что случилось?
   - Честно говоря, я еще и сам не понял. Меня беспокоит Ангелини.
   - Почему?
   - Вы знаете, что он задумал снимать "Эллис-II"?
   - Да, вы говорили, что это будет трилогия.
   - Вот-вот. Я узнал об этом от Элен Харт. Ангелини, по-видимому, хотел
сохранить это в тайне и, когда понял, что я в курсе,  пришел  в  ярость.
После  этого  между  нами   начались   всякие   недоразумения,   которые
продолжаются до сих пор.
   -  Насколько  я  помню,  вы  договорились,  что  каждая  часть  будет
рассматриваться как самостоятельное  произведение.  Для  третьей  части,
кажется, даже нет сценария?
   - Совершенно верно. Кроме того, мы решили, что съемки начнутся  не  в
апреле, как планировал Ангелини, а несколько позже, так  как  Элен  Харт
была занята в другом фильме. Я со своей стороны  мог  только  радоваться
этой отсрочке. У меня оставалось еще несколько неясных вопросов, которые
я надеялся за это время утрясти.
   - Вы имеете в виду смету "Эллис-II"? Шер вздохнул:
   -  Да.  В  конце  концов  мы  ее  составили,  несмотря   на   упорное
сопротивление Ангелини. Он изо всех сил старался нам помешать и требовал
для себя  полной  свободы  действий.  Я  думаю,  он  хотел  дотянуть  до
церемонии присуждения "Оскара",  надеясь,  что  после  этого  нам  будет
трудней с ним торговаться. Поначалу он запросил  десять  миллионов.  Мне
удалось сбавить эту сумму до  шести  миллионов  семисот  тысяч,  хотя  я
считаю, что и это чересчур много. У него в  запасе  есть  еще  несколько
статей расходов, с помощью которых он легко  сумеет  довести  баланс  до
семи  миллионов.  Кроме  того,  мы  так  и  не  установили  расценки  на
последующие работы. Он наметил очень жесткий  график:  полгода  на  весь
производственный процесс и восемьдесят пять дней на съемку.
   - Раньше он всегда укладывался в сроки...
   -  Это  было  давно.  Последние  картины  он  делал  очень  медленно.
Окончательная доработка "Эллис-I"  велась  чуть  ли  не  целый  год.  Он
носился с этим фильмом как с писаной торбой - отшлифовывал каждый  кадр,
каждую сцену, доводя их прямо-таки до кристального блеска. Вторую часть,
насколько мне известно, он собирается делать еще  длинней  и  зрелищней.
Можно себе представить, во что это выльется. Нет, я уверен, что все  эти
сметы и графики составляются исключительно для отвода глаз. Он и  раньше
не слишком считался с правилами,  а  тут  еще  эти  восемь  "Оскаров"  -
естественно, что он возомнил себя звездой первой величины.
   - Саймон, по-моему, вы его недолюбливаете.
   - Я его терпеть не  могу,  Эдуард,  и  вы  это  прекрасно  знаете.  Я
понимаю, что он талантлив и что его фильмы приносят "Сфере" колоссальный
доход, но, когда он сидит у меня в кабинете и с постной миной  распивает
чай, ей-богу, я с трудом удерживаюсь, чтобы не  подсыпать  ему  в  чашку
стрихнина. - Он помолчал. - Впрочем,  к  делу  это  не  относится.  Меня
беспокоит другое: я чувствую, что он пытается провернуть за моей  спиной
какую-то аферу, и никак не могу понять, в чем она заключается.
   - Расскажите подробней.
   - В конце января все подготовительные работы  были  закончены:  смета
составлена, график расписан, съемки назначены на первое июля. Нерешенным
оставался только один вопрос, и Ангелини тут же к нему придрался.
   - Какой вопрос?
   - Будет ли Элен Харт сниматься в главной  роли.  Наступило  молчание.
Шер ждал. Он никогда не расспрашивал Эдуарда о причинах, приведших его в
"Сферу", а Эдуард никогда ему этого не объяснял.  Впрочем,  об  основной
причине Шер, конечно, уже и сам догадался. Он был слишком давно знаком с
Эдуардом, чтобы не понять его отношения к Элен  Харт.  Тем  трудней  ему
было объяснить Эдуарду теперешнюю ситуацию.
   - Его  требования  вполне  резонны,  -  холодно  возразил  Эдуард.  -
"Эллис-II" невозможно снять без участия Элен  Харт.  -  Он  помолчал.  -
Перед моим отъездом вы сказали, что она в принципе согласна и  что  речь
идет только о сроках.
   - Я говорил это со слов Ангелини. Он  убедил  меня,  что  это  вопрос
решенный.
   - А на самом деле это не так?
   - Не знаю. У меня не было случая это выяснить. Как только я пытался с
ней связаться, чтобы  заключить  контракт,  он  делал  все,  чтобы  наша
встреча не состоялась. - Шер задумался. - Вы, наверное, знаете, они  уже
несколько лет работают вместе. Ангелини очень бережно относится  к  мисс
Харт. Он дал мне понять, что,  если  мы  будем  настаивать,  мы  рискуем
испортить все дело. Он требовал, чтобы я ничего не предпринимал без  его
ведома и держал его в курсе всех моих планов относительно Элен  Харт.  В
другое время я, наверное, проигнорировал бы его нелепые  требования,  но
события, происшедшие за последние несколько месяцев,  заставили  и  меня
отнестись к ним с большим вниманием.
   Тон, каким он это произнес, насторожил Эдуарда. Он быстро взглянул на
Шера и спросил:
   - О каких событиях вы говорите?
   - Прежде всего о ее разрыве с мужем. Это была первая  причина,  из-за
которой Ангелини потребовал отложить подписание договора.
   - Да, я читал, что  они  разошлись,  -  проговорил  Эдуард,  глядя  в
сторону. - Но ведь это произошло, кажется, в прошлом году?
   - В этом году тоже случилось много неприятного.
   - Вы имеете в виду неудачу с "Оскаром"?
   - Не только. - Он подумал минуту, а затем указал Эдуарду на  конверт,
лежавший рядом с ним на  сиденье.  -  Я  приготовил  для  вас  несколько
газетных вырезок. Взгляните. Это далеко не самое  худшее  из  того,  что
было напечатано за последнее время.
   Эдуард включил боковой  свет  и  достал  вырезки.  Быстро  просмотрев
верхнюю, он тут же отбросил их в сторону.
   - Я стараюсь не читать подобных вещей.
   - Я тоже. - В голосе Шера прозвучала легкая обида. - Тем не менее мне
хотелось бы, чтобы вы их прочли, если не сейчас, то хотя бы в  самолете.
Я надеюсь, что после этого вам станет ясно,  почему  я  в  конце  концов
согласился с Ангелини, что мисс Харт сейчас беспокоить не стоит.
   - Хорошо, я прочту ваши вырезки.
   - Как бы то ни было, но мотивы Ангелини для меня по-прежнему  неясны.
Одно время я считал, что он заботится о благе мисс Харт...
   - А теперь вы так не считаете?  -  Эдуард  внимательно  посмотрел  на
него.
   - Нет. - Шер взглянул в окно.  Машина  подъезжала  к  аэропорту.  Шер
кашлянул и продолжал:
   - Более того, теперь я почти уверен в обратном.
   - Объясните.
   - У меня есть сведения, что он собирается сорвать ее съемки у другого
режиссера, а права на оставшиеся части "Эллис" передать Джо Стайну.
   - Вы хотите сказать, что он собирается уйти из "Сферы"?
   - Да. Прихватив с собой Элен Харт в качестве трофея.
   - Откуда вам это известно? Шер вежливо улыбнулся:
   - С самим Стайном я, к сожалению, не знаком, но с его женой  Ребеккой
мы последнее время подружились. У нас  обнаружилось  много  общего:  она
тоже терпеть не может Ангелини и питает искреннюю симпатию к Элен  Харт.
К тому же ей не нравится,  когда  людьми  манипулируют,  как  шахматными
фигурами.
   - Вы считаете, что Ангелини манипулирует Элен Харт?
   - Боюсь, что так, - вздохнул Шер, - боюсь, что так.
   Машина остановилась. Эдуард молча смотрел на  сияющее  огнями  здание
аэропорта и на взлетную полосу, на которой уже  стоял  его  самолет.  На
минуту ему вспомнилось, как они с Кристианом улетали из Плимута  в  Рим,
полные надежд и радостных  ожиданий.  Перед  глазами  его  снова  встала
библиотека принца Рафаэля, бронзовые статуи Беллини и толстая, неуклюжая
фигура Ангелини, рассказывающего ему о своем фильме и о женщине, которую
Эдуард любил. В тоне, которым он говорил о ней,  сквозила  непоколебимая
уверенность  человека,  имеющего  полное  право   распоряжаться   чужими
судьбами.
   Эдуард знал, что именно с этого дня и  началось  их  соперничество  -
соперничество, которое продолжалось вот уже пять лет, хотя  Ангелини  об
этом, возможно, и не догадывался. Именно Ангелини, а не Льюис Синклер  и
не другие мужчины, с которыми Элен могла встречаться за это  время,  был
его настоящим врагом, именно от него исходила самая большая опасность.
   Эдуард возненавидел его с первого взгляда, и  сейчас,  стоя  на  краю
летного поля,  он  снова  с  необыкновенной  силой  ощутил  в  себе  эту
ненависть. Саймон  Шер  осторожно  тронул  его  за  рукав  и  проговорил
извиняющимся тоном:
   - Эдуард, если вы  хотите  мне  что-то  сказать,  это  лучше  сделать
сейчас.
   Эдуард взглянул на часы. Стрелка почти подошла к двенадцати.  До  дня
рождения Кэт оставалось несколько минут.
   - Мне обязательно нужно быть завтра в Париже. Я и так уже опоздал  на
целые сутки. Постарайтесь нейтрализовать Ангелини хотя бы на  завтрашний
день. Придумайте какой-нибудь отвлекающий маневр.
   Саймон Шер улыбнулся своей обычной вежливой улыбкой.
   - Я думаю, что можно будет сыграть на его мании величия...
   Он не договорил, надеясь, что Эдуард поймет его с полуслова. Так  оно
и случилось.
   - Да-да, позвоните ему завтра утром, как можно раньше, и скажите, что
в связи с исключительным прокатным успехом "Эллис-I" в Европе вы  хотите
пересмотреть  смету  на  последующие  части.   Разумеется,   в   сторону
увеличения. Пообещайте ему те десять  миллионов,  которые  он  просил  в
самом начале. Вы можете узнать, какую сумму предложил ему Стайн?
   - Думаю, что да.
   - Накиньте сверху  еще  несколько  миллионов.  Два,  три  -  столько,
сколько сочтете нужным.  И  обязательно  позвоните  мне,  как  только  я
прилечу в Париж. Я скажу вам, что я думаю об этих вырезках.
 
*** 
 
   В Париже было по-весеннему многолюдно.  Солнце  заливало  бульвары  и
площади. Уличные кафе были переполнены. Всем хотелось насладиться первым
весенним теплом. Сена искрилась  под  лучами  солнца,  в  воздухе  стоял
густой аромат цветущих лип. В башню де Шавиньи Эдуард приехал около двух
и сразу же попросил принести себе кофе.
   Его секретарша Мари-Од, такая же невозмутимая и  уравновешенная,  как
всегда, - замужество и появление двоих детей совершенно не отразились на
ее характере - внесла  кофе  и  укоризненно  посмотрела  на  Эдуарда.  С
недавних пор в ее  тоне  все  чаще  стали  проскальзывать  повелительные
нотки, иногда она даже позволяла  себе  мягко,  по-матерински,  пожурить
своего шефа. Эдуард, у которого она  работала  уже  восемь  лет,  скрепя
сердце терпел ее причуды.
   - Вы знаете, какой сегодня день? - сердито спросила она,  ставя  кофе
на стол.
   Эдуард досадливо поморщился. Он считал Мари-Од идеальной  секретаршей
и искренне любил всю ее семью, но ему ужасно не нравилось, когда  с  ним
обращались как с младенцем. Каждый раз, когда Мари-Од напускала на  себя
суровость, он старался  деликатно  поставить  ее  на  место.  Перепалки,
которые возникали между ними по этому поводу, выглядели иногда  довольно
забавно.
   - Восемнадцатое мая.
   - Прекрасно, а я думала, что вы уже совсем потеряли счет  дням.  Если
не ошибаюсь, вчера вечером  вы  улетели  из  Вашингтона,  утром  были  в
Сиэтле, а за день до этого в Токио...
   - А теперь я наконец в Париже. Ну и что?
   - А то, что вам давно пора спать. После  таких  перелетов  полагается
как следует отдохнуть.
   - Я не собираюсь отдыхать. Я чувствую себя  как  нельзя  лучше.  И  с
удовольствием выпил бы еще чашечку кофе.
   Мари-Од подлила ему кофе и, скрестив руки на груди, сурово  взглянула
на него.
   - Хочу вас предупредить, что я отменила на сегодня все заседания.
   - Очень хорошо. - Он помолчал. - Я был  бы  вам  весьма  признателен,
если бы вы проделали то же самое и  со  встречами,  запланированными  на
вечер.
   Мари-Од  расплылась  в  торжествующей  улыбке.  Она  решила,  что  он
наконец-то внял ее увещеваниям и хотя бы в этот приезд будет вести  себя
как все нормальные люди. Часа два она, так и быть, даст ему поработать -
просмотреть почту, разобрать текущие дела, - ну а потом непременно,  что
бы он там ни говорил, отправит его в Сен-Клу отдыхать  от  этих  ужасных
перелетов...
   Эдуард искоса взглянул на ее сияющее лицо и продолжал как ни в чем не
бывало:
   - К сожалению, сегодня я уже не успею ни с кем встретиться. Я хочу не
откладывая заняться делами. Думаю, что раньше восьми я не освобожусь.  А
вот и Саймон Шер, - добавил он, услышав звонок из  соседней  комнаты.  -
Соедините меня побыстрей, пожалуйста, это очень важно.
   Секретарша вздохнула и молча  вышла  за  дверь.  Соединив  Эдуарда  с
Саймоном Шером, она придвинула к себе другой  аппарат  и  набрала  номер
матери. Она всегда прибегала к ее помощи в таких  случаях,  как  сейчас.
После  этого  она  могла  спокойно  работать,  зная,  что   ужин   будет
приготовлен, малыши накормлены и уложены спать.
   - Мамочка, боюсь, что сегодня я опять задержусь...  Да,  очень  много
работы. Во сколько? Пока не могу сказать. Думаю, что в восемь...
   На другом конце провода послышался вздох.
   - Ну ладно, чего уж там, будто я не знаю, что  если  ты  говоришь  "в
восемь", значит, раньше девяти тебя можно не ждать. - Она  помолчала.  -
Ну что? Он наконец вернулся в Париж?
 
*** 
 
   В тот день несколько позже Эдуард на короткое время покинул свой офис
и приехал в ювелирный  салон  де  Шавиньи,  где  прямиком  направился  в
хранилище. Там, в согласии с ежегодным ритуалом, для него были  выложены
драгоценности, из которых предстояло выбрать подарок  для  Катарины.  На
сей раз он немного запоздал с этой традиционной процедурой, и, вероятно,
поэтому, подумал он, она захватила его не так сильно,  как  раньше.  Ему
впервые захотелось поскорее с этим закончить и вернуться в  офис.  Дело,
которым он занимался, было весьма срочным.
   Ее  пятый  день  рождения.  Пять  лет.  Он  быстро,   без   привычных
размышлений, отобрал подарок - жемчужное  ожерелье  из  пяти  нитей,  по
одной на год. Ожерелье отправилось в сейф к предыдущим подаркам. Это  не
заняло у него и десяти минут.
   На мгновение его  охватило  искушение  заехать  на  обратном  пути  в
Сен-Клу или отправить туда посыльного за маленьким  конвертом,  который,
как он знал, сберегает для него Джордж.  Ежегодная  записка  от  Мадлен;
ежегодная фотография. Ему  захотелось  взглянуть  на  нее,  подержать  в
руках; но потребность в  этом  оказалась  не  столь  настоятельной,  как
обычно. Теперь возникла иная связь, куда крепче, нежели через записки  и
снимки: он ощущал это всем  существом.  К  лучшему  или  к  худшему,  но
приближался некий переломный момент. Он возвратился в  офис  и  не  стал
отправлять посыльного.
   В восемь он сжалился и отпустил Мари-Од. В девять он все еще сидел за
письменным столом, и в десять, и в  одиннадцать.  Последний  час,  между
одиннадцатью и полночью, тянулся нестерпимо долго.  Эдуард  нервничал  в
ожидании очередного звонка от Шера. Он размышлял о  газетных  статейках,
которые прочитал в небе над Атлантикой.
   Статейки вызвали у него отвращение,  хотя  он  считал,  что  подобной
писаниной его уже не удивишь. Смесь правды и лжи, обвинения,  вытекающие
из контекста, косвенные намеки - все эти  приемы  были  знакомы  ему  по
статьям о самом себе. Но ему не доводилось бывать мишенью столь  грязной
и продолжительной кампании, и то, что подобное случилось с Элен, что  он
ничего не знал об этом и ничего не  предпринял,  заставляло  его  ругать
себя последними словами.
   Как и Шеру накануне, ему пришлось признать, что он не понимает смысла
интриг последних месяцев. Он обдумал все, что  услышал  от  Шера  в  эти
часы, но так  и  не  сумел  прийти  к  определенным  выводам.  Его  было
обнадежил отказ Элен подписать договор о съемках в продолжение  "Эллис",
но надежды сразу увяли: учитывая  последние  события,  отказ  мог  иметь
множество объяснений.  Намеренно  ли  Ангелини  саботировал  картину,  в
которой Элен должна была сниматься для Эй-ай, и если да -  то  зачем?  К
проекту "Эллис-II" это не имело отношения: Элен просто завершила бы один
фильм и начала работать с Ангелини над другим.
   Он устало потер глаза, чувствуя, что  неестественное  возбуждение,  в
каком он находится, начало проходить, ум его утомился и работает не  так
быстро, как хотелось  бы.  Усталость  съедала  и  оптимизм,  и  ощущение
назревающих  перемен,  которое  он  испытывал  ранее.  Он  встал,  налил
арманьяка и выпил вместе с черным кофе. Если перелом вообще наступит, то
связано это будет с работой Элен, а не с ним. Он давно не позволял  себе
предаваться подобным занятиям, но теперь,  сидя  за  письменным  столом,
заглянул в будущее, приплюсовал утраченное время и  задался  вопросом  -
когда ему наконец придется признать, что он ошибся? Через шесть месяцев?
Через год? Он понимал, что ждать не так уж долго, и тупо подумал,  когда
зазвонил телефон: "Ангелини победил".
   - Сработало,  -  сообщил  Шер  измученным  голосом.  -  Уговорил  его
повременить сутки с окончательным решением. Пришлось поднять  планку  до
двенадцати миллионов. Сейчас он стравливает нас со Стайном, а завтра  во
второй половине дня встречается с Элен Харт. По его словам, он  добьется
от нее безусловного и твердого согласия сниматься. Получив  таковое,  он
обещал снова связаться со мной для дальнейших переговоров.
   - Для дальнейших переговоров? Он что, полагает, будто может заставить
нас перевалить за двенадцать миллионов? Он, верно, рехнулся.
   - Я, Эдуард, всегда считал его вполне вменяемым.
   Однако в данном случае  речь  идет  о  прямой  сделке.  Вероятно,  он
догадывается, что не получит от нас двенадцати миллионов, но это  ему  и
не важно. Он использует наше предложение при переговорах со Стайном, вот
и все.
   - Стайн столько не выложит.
   - Как знать.
   - Если Элен Харт не согласится, Стайн тоже откажется от проекта.
   -  Безусловно,  откажется.  Но  Ангелини  утверждает,  что  она  даст
согласие. В этом он совершенно уверен. - Шер помолчал. -  Знаю,  что  вы
сейчас скажете, - и уже предпринял шаги. Завтра утром у меня  встреча  с
режиссером другой картины,  Грегори  Герцем.  Он  мог  бы  сообщить  нам
кое-что интересное, но почти наверняка не сделает этого. В таком  случае
нам мало что остается. Если Элен Харт решит сниматься  в  "Эллис-II",  у
Ангелини все козыри. Он может переметнуться к Стайну, может  остаться  у
нас. А она, боюсь, согласится. Ангелини имеет на нее огромное влияние. В
ее нынешних обстоятельствах перспектива работать с  человеком,  которого
она так хорошо знает...  сыграть  положительную  героиню  в  продолжении
всемирно известного фильма... - Шер снова помолчал. - Посмотрю, что  еще
можно сделать, но пока, по-моему, следует исходить из того, что в скором
времени мы можем потерять и Ангелини, и Элен Харт.
   На другом конце провода воцарилось молчание. После затянувшейся паузы
Эдуард решительно произнес:
   - Саймон, у вас очень усталый голос. Я тоже устал. Ступайте  поспите.
Утром поговорим...
   Эдуард покинул офис и возвратился  в  Сен-Клу.  Он  приехал  домой  в
начале второго. От прежнего оптимизма  не  осталось  следа.  Саймон  Шер
рассуждал весьма здраво. Она согласится сниматься в продолжении, а потом
и в третьей части. Год, два, быть может,  три.  На  столько  у  него  не
хватит ни надежды, ни веры, он это знал; он и без  того  слишком  долго,
целых пять лет, уповал на несбыточное. "Обрывками этими я  укрепил  свои
камни" <Элиот  Т.  С.  Бесплодная  земля.  Пер.  А.  Сергеева.>.  Строка
вспомнилась сама собой, когда  он  проходил  по  комнатам,  -  он  вдруг
услышал голос  Хьюго  Глендиннинга,  читающего  поэму  вслух.  Тогда,  в
классной комнате, он мало что понял; теперь он постиг  смысл  сказанного
поэтом.
   В кабинете он нашел то, что всегда находил об эту пору года, - первые
ранние розы;  огонь  в  камине  -  горели  яблоневые  дрова,  чей  запах
неизменно возвращал его к дням детства на Луаре;  хрустальный  графин  с
арманьяком; кресло перед камином. В смежной комнате -  зажженные  лампы,
расстеленную  кровать  с  откинутым  пододеяльником.  В  гардеробной   -
приготовленную на утро одежду. Как всегда, все в образцовом порядке.  Он
обвел комнату взглядом и почувствовал  отвращение  к  этому  порядку,  к
этому одиночеству.
   Джордж, как обычно, ненавязчиво обо всем  позаботился.  После  обмена
обычными между ними в таких случаях вопросами  и  ответами  он  поставил
арманьяк и стакан на столик у камина, лишний раз проверил,  под  тем  ли
углом стоит кресло,  и  нерешительно  застыл.  Эдуарду  хотелось  побыть
одному, но не хватало духу сразу  отослать  Джорджа.  Он  поднял  глаза:
Джордж протягивал ему серебряный подносик, на котором лежали не один,  а
два конверта.
   Эдуард глянул на  Джорджа;  тот,  как  всегда,  хранил  непроницаемое
выражение.
   - Первое письмо пришло в начале февраля, господин  барон.  Я  обратил
внимание, что на конверте обычный штемпель, и  поэтому  отложил  письмо.
Возникло затруднительное положение. Мне показалось, что его  не  следует
передавать в ваш секретариат: оно помечено "лично", извольте  взглянуть.
Переправлять его  вам  мне  тоже  показалось  неблагоразумным,  учитывая
характер ваших  поездок.  Второе  письмо  пришло  в  обычные  сроки,  вы
предупредили об этом, так что я,  разумеется,  сохранил  его  до  вашего
возвращения.  Но...  меня  и  вправду  одолевали  сомнения.  Надеюсь,  я
правильно поступил?
   Джордж явно утратил привычную невозмутимость; и в выражении его лица,
и в голосе Эдуард уловил тревогу. Он ощутил к Джорджу прилив симпатии  и
расположения.  Его  слуге  много   стоило   признаться   в   собственной
неуверенности, в том, что он в кои веки не знал, как  поступить.  Он  не
любил ошибаться, тем более что был уже не юн.
   - Вы сделали именно то, что нужно, Джордж. Спасибо.
   Напряженность разом исчезла с лица  Джорджа.  Он  осторожно  поставил
подносик на стол и удалился.
   Эдуард посмотрел на конверты. Первым он заставил себя вскрыть  письмо
от Мадлен. Против обыкновения - две фотографии: Кэт устраивает  чаепитие
для компании надутых кукол. Кэт и Элен в саду. Подобное  отступление  от
правил вывело Эдуарда из себя. Он выронил снимки и отодвинул, не  читая,
коротенькое  письмо  Мадлен.  Затем  взял  второй  конверт,  надписанный
незнакомым почерком. Вскрыть письмо удалось не  сразу  -  у  него  вдруг
задрожали руки.
   Письмо занимало несколько листков. Эдуард взглянул  на  адрес  вверху
страницы, и буквы поплыли у него перед глазами. Едва не растеряв  листки
от нахлынувшего волнения,  он  нашел  последнюю  страницу  и  глянул  на
подпись - одно-единственное имя, которого он ждал столько лет.
   Руки перестали дрожать.  Он  вернулся  к  первой  странице.  "Дорогой
Эдуард". Он поднес листки к свету, склонился над  ними  и  начал  читать
письмо, которое Элен отправила месяца три тому назад.
 
*** 
 
   - Город ангелов. Твердыня грез.  Стоя  на  террасе  студии-мастерской
Тэда, они смотрели на панораму Лос-Анджелеса. Тэд вздохнул.
   Элен вернулась в комнату следом за  ним.  В  студии  Тэда  ничего  не
менялось, все было как раньше. Сев на  одну  из  сероватых  скамей,  она
поглядела  на  телевизоры.  Оба  работали.  В   одном   мелькали   кадры
черно-белого фильма; две или три  минуты  она  механически  смотрела  на
экран, почти не воспринимая изображения, и лишь потом поняла, что это  -
"Третий  человек".  В  луна-парке  послевоенной  Вены  огромное   колесо
обозрения возносило вверх Джозефа Коттона и Орсона Уэллса. Элен перевела
взгляд. На экране второго  телевизора  буддистский  монах  обливал  себя
бензином. Он тихо сидел на земле, скрестив ноги, аккуратно подоткнув под
бедра шафрановый халат. Когда пламя со всех  сторон  объяло  его  своими
лепестками, он даже не пошевелился.
   Элен встала и выключила телевизоры. На полу громоздились кипы газет и
журналов. Чтобы увидеть свое лицо  и  знакомые  заголовки,  ей  даже  не
понадобилось наклоняться. Она молча отвернулась  и  снова  села.  В  эту
минуту Тэд принес чай.
   - Ой, - раздраженно бросил он, - ты вырубила  телики.  Но  по  одному
показывали "Третьего человека", мой любимый фильм. Ну, скажем,  один  из
любимых. - Он сунул ей в руку кружку с чаем и улыбнулся, обнажив  желтые
зубы. - Помнишь концовку?
   - Помню.
   - Долгий кадр. Камера замирает.  Потрясающий  эпизод.  -  Тэд  уселся
напротив. - В объективе - кладбищенская аллея.  Гарри  Липа  только  что
закопали. Облетевшие деревья - возможно, липы. Лип - липы. Джозеф Коттон
стоит и смотрит, Алида Валли идет по аллее к нему, прямо в камеру. Ждет,
что, дойдя до него, она остановится. АН нет. Проходит мимо. Оба  молчат.
За экраном  играет  цитра.  Потрясающе.  Я  как-то  расписал  эпизод  по
секундам. Понятно, он ее любит.
   - Я же сказала, Тэд, что помню концовку. Я пришла к тебе  не  картину
смотреть, а поговорить.
   Тэд отвел от потухшего телевизора вожделеющий  взгляд  и  с  ухмылкой
посмотрел на груду бульварных изданий.
   - Кстати, мне неприятно, что эта мразь у тебя на виду, - она  кивнула
на пол. - Ты что, всем их демонстрируешь? За последние  месяцы  я  этого
вот так навидалась.
   - Ой, Элен, прости, я вовсе не собирался...
   Он вскочил, сгреб газеты в  охапку,  бегом  оттащил  в  другой  конец
студии и свалил на груду ящиков. Вернулся он так же бегом.
   - Это правда? Что пишут в газетах?
   - Отчасти. Он был моим отцом. Тэд...
   - И ты действительно жила в том прицепе?
   - Да. Послушай...
   - А майор Калверт, который только  что  умер,  и  вправду  был  твоим
первым любовником? Ты от него понесла, сделала аборт и...
   - Тэд! Ради бога, заткнись.
   Рассердившись, Элен поднялась и отвернулась. Нед Калверт  умер  через
два  дня  после  появления  этой  гнусной  статейки.  За  рулем   своего
автомобиля, на оранджбергской дороге,  близ  того  места,  где  когда-то
встречал ее после школы. Инфаркт. Она закрыла глаза. Понимал ли он,  что
дни его сочтены? Или газетенка  сыграла  тут  свою  роль?  А  может,  не
газета, а она, Элен? Она наградила Тэда пристальным взглядом.  Сама  она
узнала о смерти майора только что, из письма от Касси.
   - Как ты узнал, что он умер, Тэд?
   - Утром прочел заметку в какой-то газете. Совсем крохотную.  Случайно
попалась на глаза.
   - Значит, ты очень внимательно за этим следил. Я  и  не  подозревала,
что ты читаешь подобные газетенки.
   Он посмотрел на нее и сказал, ухмыльнувшись:
   - О, я читаю все, что о тебе пишут. Естественно, меня это интересует.
   - Ах, естественно. - Она снова села. - Интересует, и в такой степени,
что, пока бушевала эта  кампания,  ты  мне  ни  разу  не  написал  и  не
позвонил. Однако... Я не об этом хотела поговорить. Я пришла  поговорить
о "Размолвке".  Кто-кто,  а  ты  об  истории  с  этой  картиной  кое-что
знаешь...
   - Все знаю.
   - Прекрасно. Так расскажи мне, что знаешь.
   - Хорошо, - неожиданно легко  согласился  он.  -  Хотя  рассказывать,
собственно, нечего. Ты, вероятно,  и  сама  догадалась.  Или  Герц  тебе
объяснил. Стайну не по вкусу поднявшийся вокруг тебя шум.  Он  прикинул,
что на роль жены ты теперь не подходишь. Баба в  фильме  слишком  зла  и
непривлекательна. Стайн считает,  что  тебе  нужно  перевоссоздать  свой
образ на публику, и он, конечно, прав. Фильм Герца тебе только напортит,
а не поможет. Стайн надавил на Герца, и тот сразу осыпался, как песочный
домик. Пошел на попятную, тем и кончилось.
   - Ясно. - Элен холодно на него посмотрела. - Ты и Джо Стайн,  похоже,
вдруг стали большими дружками. С чего бы?
   - Ну, тут начинается самое интересное, - улыбнулся Тэд. - Я ухожу  из
"Сферы" и начинаю работать на Стайна. Оба продолжения "Эллис" я  забираю
с собой.
   - Что-что?
   Тэд начал раздражаться:
   - Я ухожу  к  Стайну,  что  тут  непонятного?  "Сфера"  мне  вот  как
осточертела. Я заработал им кучу денег,  а  они  только  и  делают,  что
манежат меня. Не примяли бюджета для  "Эллис-II",  предложили  сократить
его до 6, 7 миллиона долларов, а это уж простите. И потом,  не  нравится
мне этот тип, Шер. Я ему не верю. Сидит себе и думает,  что  мной  можно
вежливенько помыкать. Так нет же, пусть не надеется. Когда-то мне  нужна
была "Сфера". Теперь я в ней не нуждаюсь. А Стайн  уж  сколько  лет  как
старается переманить нас к себе. Я...
   - Ты сказал нас, Тэд?
   - Да, нас. Разумеется, нас. Не могу же я ставить "Эллис-II" без тебя.
   - Да уж едва ли.
   - Не могу. Но не в этом суть. Как только  в  "Сфере"  прослышали  про
Стайна, там пошли на большие уступки. Да, на большие. - Он подергал себя
за бороду и  лучезарно  улыбнулся  Элен.  -  Знаешь,  сколько  раз  этот
недомерок Шер звонил мне вчера? Двенадцать! Да, заставил я их  побегать.
Бюджет повысили до двенадцати миллионов - и это всего за одни сутки.
   - До двенадцати? - уставилась на него Элен. - Значит, ты остаешься  в
"Сфере"?
   Тэд хихикнул:
   - Нет, не  останусь.  Но  они  пока  об  этом  не  знают.  Стайна  их
предложение тоже подхлестнуло. Он дает тринадцать с половиной,  а  этого
хватит с лихвой. Я перехожу к Стайну.
   - Так-так. - Элен потупилась и  стала  разглядывать  свои  руки.  Она
действительно начала понимать, и понимать очень ясно. - На роль Лизы,  я
полагаю, Стайн подыскивает другую актрису?
   Она знала,  что  эта  реплика  заставит  Тэда  расколоться,  -  и  не
ошиблась.
   - Другую актрису? - Он удивленно сморгнул. - Не  будь  дурочкой.  Ему
нужна ты.
   - Но мне казалось, мой образ на публику его не устраивает.
   - Я сказал - для "Размолвки", не для "Эллис".  А  это  совсем  другое
дело. Лиза - персонаж симпатичный. Зрители отождествляют тебя с Лизой. К
тому времени, как они увидят тебя в продолжении... в  общем,  твоя  роль
заставит  их  начисто  забыть  весь  этот  газетный  бред.  Тебя  станут
воспринимать по-старому, и всем твоим  проблемам  конец.  -  Улыбка  его
сделалась еще шире. - И в этом тебе  поможет  "Эллис-II".  Я  помогу.  А
больше - никто.
   Элен поставила кружку с чаем на пол и произнесла,  тщательно  выбирая
слова:
   - Что ж, Тэд, с твоей стороны это очень мило. Не сомневаюсь, я должна
на тебя молиться. Но. видишь ли, самое странное - меня больше не волнует
мой имидж. Не  волнует  и  то,  что  думает  про  меня  вся  та  собачья
публика...
   - Не правда. Должно волновать тебя, - прервал ее Тэд. -  Это  зрители
сделали тебя тем, чем ты стала. Ты в них нуждаешься...
   - Нет, не нуждаюсь. И не им решать за меня, кто  я  есть  и  что  мне
делать. Хватит. Конец. Не им, Тэд, и не тебе. Да.
   Она замолчала. Тэд тоже. Он уставился на  нее  пристальным  взглядом.
Она решила задать ему еще один, последний, вопрос,  хотя  заранее  знала
ответ.
   -  Продолжение,  -  сказала  она,  -  "Эллис-II".  Когда  собираешься
приступить к съемкам? В июле, как было намечено?
   Он сразу расслабился.
   - Ну, можно, конечно, подождать до  июля.  Чего  там.  -  Он  подался
вперед. - Но мне казалось - ведь у  нас  все  готово.  С  формальностями
можно быстро покончить. Теперь, раз тебе не придется сниматься у  Герца,
ты свободна. Так что, думаю, можно  начать,  скажем,  во  второй  декаде
июня... Если, понятно, не возникнет никакой заминки.
   - Заминка возникает, - сказала Элен, вставая. - Я не буду сниматься.
   - Что?
   - Это ведь твоих рук  дело,  верно?  -  Она  наградила  его  холодным
взглядом. - Ты сговорился с Джо Стайном. Обещал перейти к нему и в Эй-ай
на двух условиях...
   - На одном. Больше  денег.  И  только.  Требовалось  выбить  из  него
необходимый бюджет, это мы и обсуждали.
   - На двух условиях, Тэд. Больше денег - и  чтобы  я  не  снималась  у
Грегори Герца в "Размолвке"? Или нет?
   - Нет-нет, что ты! Тут я ни при чем. Не сходи с ума. С  этим  фильмом
вопрос упирался в то, что и время,  и  образ  неподходящие,  я  же  тебе
объяснял...
   - Да, объяснял, только я тебе не верю. Я тебя достаточно хорошо знаю,
Тэд, и начинаю понимать, как ты работаешь. Хотя ума не  приложу,  почему
для тебя имело такое значение, снимусь я у Герца или нет...
   - Мне хотелось, чтобы ты снималась в "Эллис-II". Я же специально  для
тебя писал сценарий... - проговорил он угрюмо. Он тоже поднялся и теперь
стоял, переминаясь с ноги на ногу.
   - Тэд, как ты не понимаешь, что это ровным счетом ничего не меняет? К
тому времени, как ты передал мне сценарий, я почти  решила  сниматься  в
другой картине...
   - Ты уже раз снималась в его картине. Зачем тебе понадобилось  делать
вторую? - Он сделал паузу. - И  Герц  вообще  мне  не  нравится.  Я  его
презираю. Это я  сделал  тебя  звездой,  а  он  только  снимает  сливки.
Просто-напросто крадет тебя у меня.
   - Вот этого, Тэд, я тебе не позволю. Ты не будешь распоряжаться  моей
жизнью...
   Элен гневно повернулась и пошла к дверям. Тэд поспешил следом.
   - Что ты задумала?
   - Я ухожу, Тэд.
   - Нет, постой... -  Он  взял  ее  за  руку.  Его  прикосновение  было
неприятно Элен, ее передернуло. Тэд тут же убрал руку.
   - Не спеши. Задержись на минутку. Мне нужно  кое-что  тебе  показать.
Пожалуйста, Элен. Погоди. Я все расскажу, честное слово. Все-все.
   Элен колебалась. К ее удивлению, Тэд отошел, поспешно пересек комнату
и открыл дверь в дальнем конце. В проеме она увидела площадку и  ведущую
вниз лестницу.
   - Прошу тебя. Пойдем. Это не займет много времени.
   - Тэд, мне в любом случае пора уходить.  Я  обещала  Кэт,  что  скоро
вернусь...
   - Всего пять минут. Честное слово.
   Он выбежал на площадку; Элен помешкала -  и  последовала  за  ним.  С
неохотой, потому что чувствовала во всем этом какую-то для себя  угрозу,
- поэтому она и сослалась на Кэт. В действительности  Кэт  была  ни  при
чем: Касси увела ее на весь день.
   На площадке  она  остановилась.  Тэд  успел  спуститься  на  половину
пролета. Он поднял на нее глаза и снова попросил:
   - Ну, пожалуйста. Я хочу, чтобы ты поняла. Хочу тебе объяснить.
   Элен начала спускаться. Тэд улыбнулся и поспешил вниз.  Хоть  Элен  и
было не по себе, она с любопытством оглядывалась по сторонам.
   Особенно смотреть было не на что. Голые  ступеньки;  перила  и  стены
выкрашены в белое. Лестница упиралась  в  длинный  коридор  с  закрытыми
дверями по обе стороны, свет давали два  окна,  расположенные  в  торцах
коридора. На окнах были белые шторы, опущенные  до  самого  низа.  Пахло
дезинфекцией и сыростью.
   - Сюда.
   Тэд мягко скользнул к  третьей  двери,  остановился  и,  как  раньше,
подождал Элен. Разгладил лацканы черного пиджака и глянул на  нее  снизу
вверх, чуть склонив голову набок и слегка улыбаясь.
   - Вот моя комната. Я  здесь  работаю.  Думаю,  она  тебе  понравится.
Должна понравиться.
   Он взялся за  ручку,  повернул,  широким  жестом  распахнул  дверь  и
отступил, пропуская Элен вперед. Она  вошла,  вздрогнула  и  застыла  на
месте.
   Небольшая комната размером с тюремную камеру.  К  единственному  окну
прибита, а поверху еще прихвачена липкой лентой белая штора.  В  комнате
стояли аккуратно заправленная  узкая  койка,  голый  письменный  стол  и
единственный  стул.  Больше  в  ней  не  было  ничего,  за   исключением
фотографий, но они обступали со всех сторон.
   Снимки покрывали пол, потолок и все четыре стены.  Тысячи  и  тысячи.
Вырезки из газет и журналов, рекламные кадры из фильмов Тэда, в  которых
снималась Элен. Тысячи  ее  образов,  больших  и  крохотных,  цветных  и
черно-белых.  И  везде  только  она  -  если  на  снимке,  помимо   нее,
фигурировали другие, их отрезали.  Безумный  этот  коллаж  был  подобран
тщательно и  дотошно;  каждый  снимок  вплотную  прилегал  к  соседнему,
заполненные участки отливали слоем нанесенного поверху  лака.  В  центре
пола, чуть ли не под ногами Элен, красовалась афиша "Короткой стрижки" с
ее изображением. Девушка в белом платье, нет, она сама в  белом  платье,
аккуратно приклеенная к полу. Афиша слегка запылилась.  Тэд  наклонился,
суетливо смахнул пыль и выпрямился с гордой улыбкой.
   - Сейчас работаю над соседней  комнатой,  -  сказал  он.  -  Начал  с
потолка, он идет первым, потом стены, за ними - пол.
   - Тэд, зачем? - повернулась она к нему. От невероятности увиденного и
потрясения глаза у нее стали совсем круглыми. Воцарилось  молчание.  Тэд
вздохнул:
   - Не нравится? А я думал, понравится.
   - Я не о том, Тэд...
   Элен почувствовала, что у нее сердце разрывается от острой жалости  к
Ангелини. Весь ее гнев испарился. Она пыталась найти слова,  которые  бы
его не обидели, но в голову  приходило  совсем  не  то,  она  не  видела
выхода.
   - Может, теперь ты поймешь, - сказал Тэд с дрожью в голосе.  -  Я  не
мог позволить тебе сниматься у Герца. Ты должна была работать  со  мной.
Да, все это правда. Я поговорил с Джо Стайном и предложил ему сделку. Он
купился на месте. Я знал, что так и будет.  С  режиссерами  вроде  Герца
никто не считается. В Голливуде таких, как  Герц,  пруд  пруди.  Немного
таланта, неглуп, работоспособен. Но он не художник, Элен. В  отличие  от
меня.
   Он замолк, переводя дыхание, напряженно ловя ее взгляд.
   - Я  надеялся,  ты  поймешь,  прочитав  мое  посвящение  на  рукописи
сценария.  Я  там  пометил  число  и  все   прочее.   Дату,   когда   мы
познакомились.
   - Знаю, Тэд, я читала. Но...
   - Тогда я  просто  не  мог  понять.  Ты  увидела  посвящение,  прочла
сценарий - и ничего не сделала. Как  так?  Я  не  мог  связать  концы  с
концами. Мне было больно.  Получалось...  получалось,  что  ты  меня  не
любишь.
   - Тэд, послушай. Мы друзья, мы вместе работали, но...
   - Нет, не друзья. Не нужно этого говорить.  Ты  знаешь,  что  это  не
правда. - Он чуть подвинулся, так что оказался между Элен  и  дверью.  -
Мне не хочется произносить слово "любовь".  Это  пустое  слово.  Говорят
"любовь", а подразумевают "секс". Я не это имею  в  виду.  Это  меня  не
интересует.  Не  стремлюсь  я  тебя  целовать.  Не  стремлюсь   к   тебе
прикасаться... - Он замолчал и  тихо  хихикнул.  -  Иногда  по  ночам  я
прикасаюсь к твоим изображениям. Это другое дело.  Но  мне  бы  хотелось
тебя снимать - понимаешь, если б мы ни  от  кого  не  зависели...  -  Он
внезапно поежился и отвернулся. -  Мне  бы  хотелось  снять  тебя  прямо
сейчас... Жаль... Элен, разреши - я схожу за камерой. Ну, пожалуйста...
   - Нет, Тэд.
   Он остановился, снова повернулся к ней и глянул снизу вверх,  склонив
голову набок.
   - Скажи, что понимаешь меня,  я  же  знаю,  что  понимаешь  и  всегда
понимала. Но мне бы хотелось услышать это из твоих собственных уст, хотя
бы раз.
   - Что услышать, Тэд?
   - Мы ведь крепко связаны, ты и я. Я понял  это,  когда  впервые  тебя
увидел. Мы с тобой единое целое - всегда им были и будем  навечно.  Даже
когда умрем и после нашей смерти пройдет много лет, люди будут  смотреть
наши фильмы - и понимать. Как если б мы  были  женаты,  только  это  еще
лучше.
   В наступившем молчании они смотрели друг на друга. Элен начинала  его
бояться и надеялась лишь на то, что он этого не заметит. Прошла  минута,
он неподвижно стоял, продолжая молчать, и тогда она  глубоко  вздохнула,
чтобы успокоиться.
   - Нет, Тэд, это не так, - сказала она мягко. - Я вижу,  ты  веришь  в
свои слова, но ты должен понять. Я ничего такого не чувствую  и  никогда
не подозревала, что ты к этому так относишься. Я уважаю твое творчество.
Но я не люблю тебя, Тэд. Не ощущаю между нами никакой  особой  связи.  А
тебе... - она  запнулась,  -  тебе  не  следовало  так  поступать,  Тэд,
несмотря ни на что. Даже любовь не дает тебе права  распоряжаться  чужой
жизнью.
   Он молча смотрел на нее. В полутемной комнате очки  мешали  разобрать
выражение его глаз, лицо же его оставалось бесстрастным. Он  кивнул  раз
или два, подошел к письменному столу, выдвинул  ящик  и  извлек  большие
ножницы. Задвинув ящик, щелкнул в воздухе ножницами и спросил:
   - Как тебе мой костюм?
   У Элен стало сухо во рту, горло перехватило. Она пыталась не  глядеть
на ножницы.
   - Ничем не отличается  от  всех  остальных  твоих  костюмов,  Тэд,  -
спокойно ответила она.
   - Верно, не отличается. Модель я  позаимствовал  у  одного  человека,
которого однажды видел. Мне она показалась удачной. - Он шагнул к ней. -
Стой смирно.
   Элен попятилась. За спиной у нее была стена с окном, справа -  койка.
Тэд по-прежнему  загораживал  выход:  она  угодила  в  ловушку.  Сейчас,
повторяла она про себя, вот  сейчас  Тэд  перестанет  улыбаться,  вернет
ножницы на место, они уйдут из этой жуткой безумной комнаты, и все будет
в порядке...
   Теперь он подошел к ней вплотную, поднял ножницы и коснулся кончиками
ее щеки. Элен усилием воли заставила себя не отвернуться.
   - Тэд, - мягко сказала она, - опусти ножницы.
   - Сейчас. Не двигайся.
   Свободной рукой он удивительно бережно провел по ее лицу сверху вниз.
Пальцы у него немного дрожали. Он  поднял  руку  повыше  и  погладил  ее
волосы. Один раз.
   - Ты, боишься, - сказал он. - Не бойся. Ты прекрасна. Прекрасней тебя
я ничего в жизни не видел. У тебя прекрасные глаза, прекрасные волосы...
   Кончики ножниц были наставлены ей прямо в глаза. Лицо  Тэда  выражало
крайнюю сосредоточенность. Элен хотелось кричать, но  она  боялась.  Она
закрыла глаза и отвернулась. Ножницы скользнули  по  коже  металлическим
холодком. Она ощутила руку Тэда на шее, услышала лязг ножниц  и  открыла
глаза.
   Тэд держал в  руке  длинный  локон  ее  светлых  волос,  разглядывал,
намотал на  палец.  Прерывисто  вздохнул,  выпустив  из  легких  воздух,
посмотрел на нее и улыбнулся своей обычной добродушной улыбкой.
   - Это мне на память. Спасибо.
   Торопливо пошел к столу и спрятал локон и ножницы в ящик.
   - Все в порядке.  Прости,  если  я  тебя  напугал.  Но  не  было  сил
удержаться, чтобы не срезать локон  на  память.  Я  все  понял,  что  ты
говорила. Это не страшно. Ты не готова. Просто до тебя еще не дошло, что
мы в одной лодке. Когда-нибудь дойдет... - Он замурлыкал себе  под  нос,
прихватив зубами клок бороды.
   - Теперь я  бы,  пожалуй,  поработал.  Если  тебе  по-прежнему  нужно
идти...
   Элен быстрым шагом направилась к двери. Тэд выдвинул  другой  ящик  и
принялся, как это было ему свойственно, рыться в каких-то бумагах. Когда
она взялась за ручку, он поднял глаза и спросил:
   - Ты не станешь сниматься в "Эллис", не передумаешь?
   - Поэтому ты меня и привел сюда - чтобы я передумала?
   - Подумал, вдруг это поможет. - Нет, Тэд.
   Она ожидала новых доводов, повторных уговоров, но не услышала ни тех,
ни других.
   - Что ж, нет так нет, - сказал он беззаботно. -  Сейчас  ты  на  меня
злишься, так что не время говорить  об  этом.  Можно  и  подождать.  Все
остается в силе...
   - Тэд, я не собираюсь менять решение, тем более теперь.
   - Вот как? -  улыбнулся  он.  -  Господь  бог  тоже  снимает  фильмы,
представь себе. В них полно образов, как и в моих  картинах.  Прекрасный
танец со сложными  фигурами.  Тебе  не  предсказать,  чем  кончатся  мои
фильмы. Не предскажешь ты и будущего. Откуда ты  можешь  знать,  что  не
передумаешь? Через год? Через два? Через десять лет?
   Элен изумленно на него посмотрела.
   - Тэд, ты ведь не веришь в бога. А я не  верю,  что  ты  готов  ждать
десять лет, чтобы снять меня в "Эллис".
   - Отчего же, готов. Терпения у меня достанет. Ну,  может,  не  десять
лет. Там поглядим. - Он сверился с часами. - Пожалуй, не буду  работать.
Может, еще успею досмотреть "Третьего человека". Я поднимусь с тобой.
   - Не успели они войти в студию, как Тэд плюхнулся на скамью и включил
телевизор. Элен направилась к террасе, Тэд даже не проводил ее взглядом.
   На  экране  начинался  финальный  эпизод,  который  Тэд  пересказывал
раньше. У Элен это вызвало подозрения, и она задалась вопросом, уж не  с
умыслом ли он подгадал время: это было вполне вероятно - от  Тэда  можно
всего ожидать. Правду ли говорил он ей и всю ли правду? Тогда она верила
каждому его слову, но теперь начала сомневаться. С тем  же  успехом  Тэд
мог разыграть всю сцену, чтобы уговорить ее сниматься.
   Она повернулась и бросила взгляд  на  экран.  Сейчас  Алида  Валли  в
последний раз пройдет по длинной аллее -  и  навсегда  уйдет  из  кадра,
уйдет  из  чьей-то  жизни.  Элен  почувствовала,  что  ее   захлестывает
совершенно невероятное ликование, ей не терпелось покинуть эти стены, не
терпелось покинуть Тэда.
   - Прощай, Тэд, - сказала она.
   Тэд не обернулся, только махнул розоватой рукой.
   Элен  вышла  на  террасу,  вздохнула  полной  грудью,  посмотрела  на
открывшиеся внизу чашу долины и город и подумала: "Я  свободна.  Мне  не
нужно  здесь  оставаться.  Не  нужно  сниматься  в  фильме.   Не   нужно
возвращаться домой к человеку, за которого я не должна была выходить.  Я
могу отправиться куда угодно и делать все, что  захочется".  Впервые  за
пять лет будущее лежало перед нею - пустынное и  свободное.  Она  быстро
пересекла террасу и у лестницы оглянулась в последний раз.
   Алида Валли  шла  по  аллее  кладбища;  Джозеф  Кот-тон  напрасно  ее
дожидался, а Тэд, сгорбившись над часами, засекал протяженность эпизода.
***
 
   Уйти из кадра. Уйти  из  чьей-то  жизни.  Она  остановилась  у  своей
машины, которую  припарковала  в  конце  длинной  извилистой  подъездной
дорожки к дому Тэда. Автомобиль, черный "Маллинер Бентли Континентал"  с
сиденьями, обитыми светло-бежевой кожей, был уникальный, единственный  в
Голливуде. На нем, как и на многих других  вещах,  она  остановила  свой
выбор, потому что он напоминал ей об Эдуарде. Не просто из-за того,  что
машина и сама по себе была прекрасна или что Элен любила  ее  водить,  а
потому, что за рулем она как бы ощущала рядом его присутствие.
   Она села в автомобиль, ругая себя  за  неуместные  мысли,  и  поехала
вниз, набирая скорость. У выезда на узкую дорогу, что, петляя, вилась по
дну каньона между скалами, она притормозила.  На  обочине  дороги  стоял
"Форд", а перед ним, подняв к глазам фотоаппарат, - худой, нездоровый на
вид мужчина с узким лицом, похожий на хорька. Тот самый, что заснял ее в
Форест-Лоун; тот самый, что неотвязно преследовал ее  последние  месяцы.
Она услышала щелчок камеры, нажала на ручной тормоз и вышла  из  машины.
Тощий фотограф начал отступать к "Форду"; Элен двинулась на него,  и  он
остановился. Она была на голову выше мужчины,  и  тот  опасливо  на  нее
поглядывал. Элен протянула руку:
   - Дайте фотоаппарат.
   Он попятился и вжался спиной в багажник "Форда".
   - Не затевайте скандала. Я ничего плохого не делал. Это  моя  работа.
Я...
   - Я сказала - дайте фотоаппарат.
   Он прижат аппарат к груди и заговорил с подвыванием:
   - Послушайте. Только не нужно скандалить. Вы  не  имеете  права.  Нет
такого закона...
   Элен внезапно вцепилась  в  фотоаппарат  и  вырвала,  застав  мужчину
врасплох. Затем  отскочила  на  обочину,  оказавшись  на  краю  пропасти
глубиной в несколько сотен футов. Тощий репортер кинулся было следом, но
благоразумно  остановился.  Элен  открыла   крышку,   извлекла   пленку,
засветила  и  бросила  вниз,  в   кусты.   Потом   отдала   фотоаппарат,
повернулась, молча села в "Бентли" и выжала  скорость.  Мужчина  остался
стоять, провожая ее взглядом; он дрожал, его прошиб пот.
   Она неслась как угорелая, срезала  повороты  на  полной  скорости.  В
полумиле  от  дома  она  резко   затормозила,   машина   подпрыгнула   и
остановилась.
   Элен сидела за рулем,  переводя  дыхание,  одна  на  пустынной  узкой
дороге под не правдоподобно синим, как на  пленке  "Техниколор",  небом.
Потом подняла руку и поглядела на знаменитый бриллиант - она  продолжала
носить подаренное к помолвке кольцо.  Сняла  кольцо.  Сняла  обручальное
колечко.  Подержала  в  пальцах  -  они  блеснули   на   солнце   -   и,
размахнувшись, изо всех сил швырнула прочь. Кольца взлетели, сверкнули и
исчезли в кустах на склоне холма.
   Не повернув головы, Элен тронулась с места; остаток пути она проехала
медленнее.
   В доме стояла тишина. Она  торопливо  вошла,  начала  звать  Кэт,  но
замолкла, вспомнив, что их с Касси нет дома и придут они еще  не  скоро.
Элен замерла посреди холла, ощутив, что  обуревающие  ее  противоречивые
чувства вдруг вылились в непереносимое одиночество. Оно накатывало волна
за волной, заполняя все ее существо, но она не желала ему поддаваться, а
потому поступила как в детстве - не двигаясь,  попыталась  его  одолеть,
прогнать холодным усилием воли.
   Убедившись, что самообладание к ней  вернулось,  Элен  направилась  к
гостиной. Дробь ее каблучков эхом отдавалась от старых  каменных  плиток
пола. Она повернула ручку и толкнула дверь,  одновременно  подумав,  что
они с Кэт переедут из этого дома в другой:  слишком  много  призраков  в
этих стенах, и не только Ингрид Нильсон, но и ее собственных.
   Прямо напротив двери у противоположной стены в кресле сидел  мужчина.
Он, должно быть, услышал ее шаги -  весь  его  вид  выражал  напряженное
внимание. Он подался вперед, вцепившись в ручки кресла, обратив  лицо  к
двери. Элен остановилась. Эдуард молча поднялся из кресла.
   Они застыли, глядя друг на друга. Встреча так потрясла Элен, что  она
не в силах была ни пошевелиться, ни заговорить. Она смотрела на  него  в
упор, и тишина, казалось ей,  гремит  у  нее  в  ушах,  готовая  вот-вот
разрядиться взрывом. Эдуард поднял и уронил руку.
   Высокий брюнет в черном костюме; рука, когда он ее поднял, дрожала. В
проясненности потрясения она на  миг  увидела  его  как  в  перевернутом
бинокле - далеко-далеко и отчетливо до последней мелочи: родной до боли,
совсем чужой. Она разглядывала его черты, словно видела их впервые.  Это
волосы; это крылья носа, овал щеки; это линия губ.
   Слова,  предложения,  фразы  клубились  у  нее  в  голове  и  куда-то
проваливались, оставляя после себя пустоту.  Комната  расплылась,  затем
внезапно и  резко  обрела  четкость,  и  в  эту  секунду  Элен  испытала
безграничную радость, какую нельзя было выразить  никакими  словами,  от
которой замерло сердце и все кругом погрузилось в  оцепенение.  И  тогда
Элен ощутила, как эта  радость  высоковольтной  дугой  неимоверной  силы
перекинулась через разделяющее их пространство и замкнулась на  Эдуарде.
Радость настолько могучая, неодолимая, безумная и  совершенно  дурацкая,
что Элен начала улыбаться - не в силах не улыбнуться, -  и,  видимо,  он
почувствовал то же самое, потому что в этот миг глаза у него загорелись,
и он улыбнулся в ответ.
   Он  шагнул  к  ней,  остановился,  согнав  улыбку  с  лица.  Прямота,
сдержанность, привычка скрывать сильные чувства и небрежная легкость,  с
какой он это делал, - она  мгновенно  распознала  все  эти  достоинства,
которые так в нем любила.
   Лицо Эдуарда было отнюдь не бесстрастным,  но,  когда  он  заговорил,
голос прозвучат спокойно и ровно:
   - Я убеждал себя, что в один прекрасный день ты мне напишешь.  Или  я
подниму трубку и услышу твой голос. Или войду в комнату  и  увижу  тебя.
Все пять лет я повторял себе это каждый день...
   - Но я написала, Эдуард, я и в самом деле написала тебе...
   Она шагнула к нему и тоже остановилась.
   - Знаю. Я прилетел, как только получил твое письмо.  Ты  ведь  знала,
что так и произойдет. Ты не могла сомневаться -  ни  на  секунду.  -  Он
сделал паузу. - Скажи мне, что знала. Скажи мне...
   - Конечно, знала. И знала всегда. - Она посмотрела ему в глаза,  хотя
едва его видела: перед ее взором внезапно опустилась завеса  тьмы.  -  Я
знала, но потом подумала...
   - Эти мысли мне знакомы, - произнес он с ноткой самоиронии в  голосе,
совершенно не отвечавшей выражению его глаз. - Они не  в  счет.  Они  не
имеют значения. - Он помолчал. - Может быть, подойдешь поближе?
   Элен подошла.
   - Еще ближе.
   Она сделала еще один шаг. Теперь  они  стояли  вплотную,  глядя  друг
другу в лицо. Замерло время; замерла комната; замер весь мир. И тогда он
ее обнял и так сильно прижал к груди, что она ощутила биение его сердца.
   - Ты знала, что я тебя разыскивал? Знала?
   Вопрос прозвучал позже, много позже. На протяжении долгого полета  из
Парижа  Эдуард  хорошо  обдумал,  что   он   ей   скажет   и   в   какой
последовательности,  но,  как  выяснилось,  все  начисто  забыл.   Фразы
всплывали в памяти с какой-то лихорадочной быстротой и тут же камнем шли
на дно. Он понимал: все его слова и то, что он пытался ей  высказать,  -
все звучит совсем не так, словно  задом  наперед,  и,  вероятно,  только
сбивает ее с толку, но его это нимало не тревожило. От прошлой недели он
вне всякой связи перескакивал в прошлый год. Он поведал ей про Мадлен  и
Энн Нил - да, верно, - но еще не успел рассказать  о  снимках  Кэт  и  о
подарках, что откладывал к тому дню, когда Элен вернется к нему вместе с
его дочерью; не рассказал о том, как снова и снова приходил в  маленькую
церковь Святого Юлиана; или о том, как стоял на  берегу  в  Сен-Тропезе,
смотрел на море и чувствовал,  что  к  нему  возвращается  безвозвратно,
казалось бы, утраченная надежда. Они сидели рядом, но он вдруг вскочил и
принялся расхаживать по комнате, а  слова  лились  беспорядочным  бурным
потоком. Потом он почувствовал, что не может, не стерпит не быть  с  нею
рядом, вернулся на место, сел и взял ее руки в свои.
   Элен смотрела  на  него  блестящими  от  счастья  глазами.  Она  тоже
пыталась  о  чем-то  ему  поведать,  что-то  объяснить,  но  у  нее  это
получалось не лучше, чем у него. Они начинали говорить разом, замолкали,
начинали опять и, сообразив в тот же миг, улыбались друг другу.  Наконец
Элен зажала уши.
   - Ох, Эдуард, ты так торопишься. Я не успеваю следить. Прошло столько
лет, а теперь кажется, будто мы и не расставались. Будто ты  всегда  был
со мной...
   - Я и был с тобой, в известном смысле...
   - Кажется, будто я только вчера уехала  из  замка  на  Луаре.  -  Она
вздохнула и взяла его за руку. - Эдуард, я удрала из твоего дома тайком,
это было  так  гнусно.  Мне  хотелось  остановиться.  Хотелось  оставить
записку. Хотелось все объяснить, но объяснять было страшно...
   - Милая. Напрасно ты это сделала. Да будь это даже не мой  ребенок  -
как бы, по-твоему, я себя повел, если б ты мне сказала?
   - Не представляю. - Она покачала головой. - Не  представляю,  Эдуард.
Я, вероятно, боялась, что ты меня разлюбишь.
   - Никогда больше так не думай. - Он ее обнял. - Этого не  могло  быть
тогда, это вообще невозможно. - Он помолчал  и  ласково  притянул  ее  к
себе. - Ты не знала тогда, что я тебя разыскивал?
   Она широко раскрыла глаза:
   - Разыскивал? Меня? Когда я исчезла из замка? Но...
   Эдуард объяснил, взяв ее руки в ладони. Рассказал, как в конце концов
напал на ее след, как приезжал в Рим.  Рассказал  о  своем  разговоре  с
Тэдом.
   Она молча слушала и все больше  хмурилась.  Когда  он  закончил,  она
залилась румянцем и вскочила на ноги.
   - Ненавижу Тэда! - выйдя из себя, внезапно крикнула она. -  Ненавижу.
Он злой. Мне он так ничего и не сказал. Он хочет  распоряжаться  людьми,
строить за них их жизнь, словно они персонажи из его фильма.
   Она замолчала, поглядела на Эдуарда, и лицо у нее  разгладилось.  Она
вернулась на место, села, взяла его за руку и сказала просто:
   - Тэд - дурак. Все, что он тебе там наплел, - все неверно. Понимаешь,
Тэд бывает прав в разных житейских мелочах,  но  ошибается,  когда  речь
заходит о большом и значительном. В конце концов до меня это дошло.  Это
можно заметить по его работам; его картины говорят об этом.
   Эдуард посмотрел на нее долгим взглядом.
   - Так он ошибался - в отношении тебя?
   - Ошибался. Клянусь тебе. - Она замялась. - Помнишь нашу первую  ночь
в Сен-Клу?
   - Еще бы не помнить, - улыбнулся Эдуард.
   - Я была с тобой очень честной, я это знаю. Но помнишь -  я  сказала,
что хотела бы остаться с тобой, в ту минуту, как мы познакомились?
   - Помню.
   - Ну так  вот,  от  этих  слов  я  никогда  не  отказывалась.  -  Она
наклонилась к нему. - Если  бы  ты  разыскал  меня  в  Риме  и  попросил
вернуться - я бы вернулась. Я бы не смогла отказать,  узнав,  что  нужна
тебе. Вот так-то. - Она помолчала. - Эдуард, я старалась тебя не любить.
Очень сильно старалась. Я пыталась быть  Льюису  хорошей  женой,  всякая
мысль о тебе казалась мне злой изменой. - Она печально покачала головой,
- Я ставила себе идиотские задачи. Говорила, например: не буду думать об
Эдуарде весь день. Два дня...
   - И удавалось? - нежно спросил Эдуард.
   - Нет. Не удавалось. Мне казалось, я делаю это  потому,  что  вижу  -
Льюис знает о моих мыслях и из-за этого несчастен. Но истина заключалась
в другом: как бы я ни открещивалась от них, словно от нечистой силы, они
меня не оставляли.  Потому  что  на  самом  деле  я  не  хотела  от  них
избавляться. Я хотела сберечь их. Сердце подсказывало: убив эту  любовь,
я тем самым убью и себя...
   Она замолчала и, тихо вскрикнув, еще крепче сжала ему руку.
   - Ох, Эдуард, ну почему ты не пришел ко мне? Почему  не  написал,  не
позвонил, не...
   - Этого, Элен, мне хотелось больше всего на свете, честное слово.  Но
я считал... что не должен. Понимаешь, порой я ни секунды не  сомневался,
что ты не сможешь забыть, и думал: если предоставить тебе свободу,  если
ты добьешься всего, чего, видимо, хотела добиться, тогда -  когда-нибудь
- ты по своей доброй воле вернешься ко мне или напишешь... - Он помолчал
и добавил:
   - То были лучшие минуты. Когда я в это верил.
   - А другие минуты - что в них?
   - Ну, другие. О них я предпочёл бы  не  вспоминать.  Ведь  все  могло
оказаться самообманом - и тому было много причин. Я это понимал. Ты была
замужем за другим и вполне могла быть счастлива в браке.  Один  человек,
встречавшийся с вами, мне даже говорил, что так оно и есть. Вот про  Кэт
- этого я не понимал: как ты могла с нею так поступить? Разве что хотела
полностью исключить меня из своей жизни, разве что наша встреча была для
тебя в порядке вещей, эпизодом, о котором можно забыть. - Он помолчал. -
Разве что ты - это не ты, а какая-то совсем другая  женщина.  Но  всякий
раз, когда я был готов убедить себя в  этом  -  тысячью  доводов,  очень
разумных,  очень  веских,  -  я  останавливался.  Потому  что   не   мог
поверить... Я знал, что не ошибся в тебе.
   Он умолк. Элен увидела в его глазах боль и потупилась, но он заставил
ее поднять голову и ласково спросил:
   - Ты ведь звонила мне? Я понял, что это ты.  Три  гудка  -  и  отбой.
Только однажды ты не повесила трубки. Ты слышала, как я назвал  тебя  по
имени?
   - Да.
   - И знала, что однажды я сделал то же самое?
   - Ох, Эдуард, конечно. А потом внушила себе, что ошиблась...
   - А когда бывала в Париже, то  возвращалась  на  место  нашей  первой
встречи?
   - Да, один раз. И почувствовала, что ты рядом.
   - Я тоже ощущал твое присутствие.  Много  раз.  Они  посмотрели  друг
другу в глаза.  Эдуард  нежно  провел  пальцами  по  ее  лицу.  Элен  во
внезапном порыве схватила его за руку и прижалась губами к ладони.
   - Сколько времени! Целых пять лет. - Она запнулась, посмотрев на него
со страстью и горечью. - Эдуард, каким же я была ребенком!  Еще  моложе,
чем сказала тебе. Тогда нас разделяла пропасть  жизненного  опыта  -  не
лет, они не в счет, но опыта. Подумай,  что  ты  к  тому  времени  успел
совершить, кем ты стал. А я? Я даже толком не  понимала,  кто  я  такая.
Тогда мне не хватало смелости быть собой. Я лгала - лгала  тебе;  больно
сейчас вспоминать, как я врала...
   - Милая, я понимаю, чем это было вызвано.
   - Нет, слушай. Теперь, Эдуард, я другая. Это написано даже у меня  на
лице. Видишь - морщины. Вот здесь, здесь и здесь.
   Она прикоснулась к ним пальцем с  видом  глубокой  сосредоточенности.
Эдуард - он помнил эти мгновения ее серьезной страстной откровенности  и
любил ее за них - наклонился и нежно поцеловал морщинки.
   - Я горжусь этими морщинами,  Эдуард.  Я  рада,  что  они  появились.
Потому что я уже не ребенок.  Я  стала  ближе  к  тебе  и  чувствую  эту
близость...
   Она замолчала. Эдуард взял ее руки в свои и заговорил,  размеренно  и
четко:
   - Через два дня - слушай - из Нью-Йорка отплывает лайнер "Франция". Я
зарезервировал места для нас с тобой, для Кэт, Мадлен и еще  для  Касси,
если она захочет к нам присоединиться.
   - Эдуард...
   - Билеты я заказал сразу, как только прочел твое  письмо.  На  другое
утро,  когда  открылись  агентства.  -  Он  улыбнулся.  -  Не   захочешь
возвращаться во Францию - отправимся куда-нибудь еще. Неважно куда. Куда
угодно. Но я не хочу больше жить без тебя. Не могу больше жить без тебя.
И... - он сделал паузу, - ты не можешь оставаться в браке с Льюисом.
   - А я и не  состояла  с  ним  в  браке.  Не  могла  состоять.  -  Она
отвернулась. - Эдуард...
   - Не нужно спорить.  Тебе  предстоит  сделать  выбор,  Элен...  -  От
волнения у него прерывался голос. - У нас всего одна жизнь, и  пять  лет
этой жизни уже потеряны.
   - Я сделала выбор.
   Она говорила,  опустив  голову  и  так  тихо,  что  Эдуард  не  сразу
расслышал ее слова, но тут она на него посмотрела, и  в  ее  взгляде  он
увидел подтверждение.
   - Да?
   - Да. Я люблю тебя, Эдуард. Ох, как же я тебя люблю...
   Она обняла его за шею - порывистым движением, какое ему всегда в  ней
нравилось. Эдуард наклонился и поцеловал ее.
   И лишь позднее - в голове у нее перепуталось  столько  всего,  о  чем
хотелось ему поведать, - она вдруг вспомнила о самом неприятном; встала,
выдвинула ящик бюро и вытащила связку газетных вырезок. - Совсем забыла.
Ты был в разъездах и не мог их видеть. Придется тебе  их  прочесть.  Ох,
Эдуард, я хочу, чтобы ты знал - письмо тебе я отправила до того, как все
началось, еще до появления самой первой статейки.  Пока  ты  с  ними  не
ознакомишься, я не позволю тебе принять решение.
   - Дай-ка сюда.
   - Он поднялся и протянул руку. Элен отдала ему вырезки, но он не стал
их читать.
   - Я их уже видел, не все, но многие, и в точности знаю,  сколько  тут
правды. Знаю,  когда  ты  написала  письмо  и  когда  началась  вся  эта
компания. Хватит об этом, Элен.
   Он повернулся, бросил связку в камин,  наклонился  и  поднес  спичку.
Потом выпрямился, посмотрел на нее, и на его губах забрезжила улыбка.
   - Я привык к скандалам. Не сомневаюсь - когда мы вместе  отплывем  из
Нью-Йорка, это вызовет еще больший скандал.
   - Эдуард...
   - Выбрось это из головы. Все это неважно. Вот, посмотри.
   Она подошла к нему, он опустил руку в карман и что-то вынул.
   - Когда-то ты забыла вот это.
   Он раскрыл ладонь:  на  ней  лежало  кольцо  с  квадратно  ограненным
бриллиантом - то самое, что он в свое время ей подарил.
   Элен молча глядела на бриллиант.
   Эдуард взял ее за руку.
   - Надень.
   Она колебалась всего мгновение, потом взяла кольцо и надела на палец.
   Эдуард сжал ее ладонь в своих. Их глаза встретились.
   - Я знала, - сказала она, как уже однажды говорила ему.
   - Мы знали, - поправил он.
   Элен  подняла  руку,  и  бриллиант  вспыхнул  на  свету.  Она  начала
говорить, но замолкла, потому что в словах не было надобности, замолкла,
потому что на нее снизошла ослепительная уверенность,  замолкла,  потому
что Эдуарду стало не до слов, он притянул ее к себе и крепко обнял.
 
*** 
 
   В тот же день, только позже, Эдуард  впервые  встретился  с  дочерью.
Девчушка  со  снимков,  лицом  -  зеркальная  уменьшенная  копия   отца,
ворвалась в комнату: ей не терпелось рассказать, где она сегодня была  и
что видела.
   Заметив  незнакомого  человека,  она  остановилась.  Эдуард  встал  -
степенно  и  учтиво,  -  и  их  познакомили,  Кэт   обменялась   с   ним
рукопожатием, отступила к стулу, тихо присела и какое-то  время  хранила
молчание. Она сидела, болтая ногами, иногда  посматривала  на  мать,  но
потом вновь обращала неподвижный внимательный взгляд на мужчину.
   Эдуарду она напомнила Грегуара; он понял, что держит экзамен, и  весь
подобрался; Элен это почувствовала и с восхищением следила за ним: никто
другой на его месте не догадался бы о  том,  что  происходило  на  самом
деле. Он разговаривал с Кэт серьезно, словно со взрослым человеком;  так
говорил он и с Грегуаром. Девочка слушала и отвечала, сперва  запинаясь,
потом все раскованней. И вот внезапно,  как  то  бывает  с  детьми,  она
решила, что он ей подходит. Она встала и обратилась к нему:
   - Вы видели мой сад?  Не  желаете  посмотреть?  Я  покажу,  если  вам
хочется. А потом покажу мою комнату. У  меня  там  французская  книга  -
Мадлен подарила.
   - Мне бы очень хотелось все это  увидеть.  Эдуард  поднялся  и  вышел
следом за Кэт вместе с Элен. Они осмотрели сад  до  последнего  кустика,
после чего Кэт провела их наверх в свою комнату. Там  Эдуард  присел  на
детскую постельку. Ему показали французскую  книжку  и  все  английские.
Элен остановилась чуть поодаль и молча наблюдала, как  две  черноволосых
головы склоняются над страницами.
   - Я знаю несколько слов по-французски, - заявила Кэт, выпрямляясь.  -
Меня Мадлен научила. И как выговаривать французское "р" - словно рычишь.
Иногда у меня получается. - Она сделала паузу и посмотрела на Эдуарда. -
Значит, Мадлен вы тоже знаете, как и маму?
   - Да, знаю. Я познакомился с Мадлен очень давно,  когда  она  еще  не
была взрослой. С ней и с ее родными.
   Кэт это, видимо, пришлось по душе. Она улыбнулась,  словно  теперь  у
нее не осталось ни малейших  сомнений  в  надежности  представленных  ей
рекомендаций.
   - А когда вы не путешествуете, то все время живете во Франции?
   - У меня дом под Парижем. И другой, в провинции,  там,  где  когда-то
жила Мадлен. И еще один, у моря. - Он помолчал. - Ты могла бы приехать и
пожить в них, если захочешь.
   - Правда можно? - У нее от возбуждения разгорелись щеки. -  Вместе  с
мамой?
   - Ну. конечно. И с Мадлен и Касси, если пожелаешь.
   Изредка Элен брала Кэт  на  съемки,  или  они  отправлялись  отдыхать
вместе с Льюисом. Так у девочки возникла страсть к самолетам. При  мысли
о предстоящем удовольствии у нее широко раскрылись глаза.
   - И мы можем полететь?
   - Можем. А  можем  и  отплыть  на  корабле.  На  очень-очень  большом
корабле, где у  тебя  будет  собственная  каюта...  -  Эдуарду  хотелось
представить  плавание  заманчивее  полета,  но  вдохновение  начало  ему
изменять. - Там... там круглые окна. Они называются иллюминаторы.
   - И подвесные койки, -  поспешно  добавила  Элен.  Кэт  стала  совсем
пунцовой.
   - Подвесные койки? Как в автоприцепах? Ой, да!
   - Значит, договорились. Так и  сделаем.  Полетим  до  Нью-Йорка  моим
самолетом, а там пересядем на корабль.
   - Когда? Когда? Прямо завтра?
   - Послезавтра.
   Увидев на  лице  дочери  отражение  собственного  нетерпения.  Эдуард
невольно улыбнулся. Он заметил, что она ни разу не упомянула про  Льюиса
Синклера; судя по всему, ей и в голову не приходило, что он может отбыть
вместе с ними.  Это  вселило  в  него  еще  больше  надежды.  Когда  Кэт
отправилась спать, Элен  расплакалась.  Он  ободряюще  сжал  ей  руку  и
сказал, что все будет  хорошо.  Все  у  них  сложится  -  само  собой  и
мало-помалу. Главное - у них есть время; много времени.
   ...Наутро Эдуард снова пришел в дом Элен. Его  познакомили  с  Касси,
которая, очевидно, кое о чем знала, то ли от Элен, то ли  от  Мадлен.  У
Эдуарда сложилось  впечатление,  что  она,  разглядывая  его,  про  себя
восполняет  опущенные  подробности.   Эдуарда   позабавил   ее   суровый
испытующий взор, и он попытался объяснить ей про лайнер "Франция".
   - Куда Элен, туда и  я.  Где  она  будет  жить,  там  и  я.  -  Касси
выпрямилась во весь рост, словно вызывая его на спор. - Как  я  понимаю,
если она с вами, то и я тоже.
   Эдуард заявил, что он в восторге. Его  разбирало  любопытство  -  как
Джордж и эта прямодушная женщина поведут себя при встрече. На Касси  он,
в свою очередь, произвел сильное  впечатление  -  и  даже  очаровал  ее.
Впрочем, она не спешила это выказывать. "Поживем - увидим, - сказала она
про себя. - Поживем - увидим".
   -  И  никакого   французского,   -   произнесла   она,   сверля   его
глазами-буравчиками. - Не умею я язык  выворачивать,  да  и  никогда  не
умела. Стара я новым штукам учиться.  И  вообще,  вы  нам,  почитай,  не
оставили времени толком собраться.
   И она величественно удалилась, прижимая  к  груди  рулоны  оберточной
бумаги. Эдуард, которому не доводилось иметь дело с женщинами,  занятыми
грандиозными сборами в дорогу, в замешательстве отступил. Он поговорил с
Кэт, посмотрел с нею книжки; она показала ему свои рисунки. Когда  после
ленча Мадлен увела Кэт вопреки всем протестам  девочки,  он  провел  два
дивных часа с Элен; та одновременно являла собою влюбленную женщину -  и
женщину, которая лихорадочно и беспорядочно пытается  уложить  чемоданы.
Эдуард наслаждался этой картиной. Он удобно раскинулся в кресле  посреди
коробок и  чемоданов  и  приходил  в  восхищение  всякий  раз,  как  она
заливалась краской. Его пленило, когда она не смогла сделать выбор между
двумя платьями, выпрямилась и безнадежно вздохнула, словно  не  в  силах
принять решение.
   - Милая, - произнес он, задержав на ней довольный взгляд, -  бери  их
все. Или все оставь, купим новые. Это не имеет значения...
   Они посмотрели друг другу в глаза, и оба с  внезапной  и  напряженной
остротой вдруг поняли, что находятся в ее спальне.
   -  Не  здесь.  И  не  сейчас...  -  заставил  себя  сказать   Эдуард,
прикоснувшись губами к ее волосам.  Напряженное  это  мгновение  тут  же
забылось. Он просто блаженствовал,  ощущал  себя  мужчиной  в  окружении
женской стихии  -  кружев,  нижних  юбок,  перчаток,  шляпок,  серьезной
сосредоточенности, а через минуту - самого очаровательного легкомыслия.
   Элен пребывала в состоянии разом и восторга, и ужаса. Все происходило
так быстро - и  недостаточно  быстро.  С  одной  стороны,  ее  обуревало
странное желание махнуть на все рукой. Просто смотреть на  Эдуарда,  или
слушать его голос, или касаться его  руки  уже  само  по  себе  казалось
свершением. Ей очень давно не доводилось  испытывать  именно  этот  хаос
чувств,  именно  это  состояние  ошеломляющего  блаженства.  Ее   тянуло
отдаться всему этому; у нее не получалось полностью взять себя  в  руки.
Когда до нее дошло,  что  нечто  не  менее  безрассудное  творится  и  с
Эдуардом, человеком в высшей степени сдержанным  и  разумным,  и  что  в
такое состояние его способны привести одно  ее  слово  или  взгляд,  она
обнаружила, что ей хочется, очень хочется воспользоваться своею  властью
над ним. Какой соблазн - мгновенный отклик с его стороны и  уверенность,
которую она через это обретала. Сборы в дорогу не поглощали ее  внимания
целиком, нет - ее тянуло с ним пококетничать.
   С другой стороны, по ту  сторону  восхитительного  сумбура  чувств  и
мыслей маячили иные, менее соблазнительные обязательства.  Не  могла  же
она, говорила Элен самой себе, вот так взять и  все  бросить...  Кого-то
следует  непременно  предупредить  об  отъезде,  и  тут  от  Эдуарда  не
приходилось ждать помощи. Он  не  понимал,  зачем  это  нужно.  К  этому
времени его  настолько  обуяли  нетерпение  и  восторг,  что  он  просто
отказывался верить, будто  на  свете  существует,  скажем,  некий  Льюис
Синклер; что же касается всяких антрепренеров, секретарш, адвокатов  или
финансовых советников, то они вообще исчезли с лица земли,  прихватив  с
собой, как Эдуард отметил с особенным удовольствием, Таддеуса Ангелини.
   Но Элен, преодолев приятное опьянение, решительно настояла на своем.
   - В таком случае дай им знать...  -  Он  шутливо,  но  и  по-хозяйски
махнул рукой; потом нахмурился:
   - Может быть, мне лучше пока уйти?
   Сказал - и сам ужаснулся.  К  счастью,  Элен  ужаснулась  тоже.  Нет,
заявила она, он должен остаться. У нее это займет мало  времени,  совсем
ничего. Она принялась названивать по разным номерам, начиная с  приемной
своего офиса. Эдуард послушно сидел напротив в кресле с высокой спинкой,
выкладывая на  столе  пирамидки  из  бумажных  скрепок,  рассыпал  их  и
складывал заново. Он смотрел на гроссбухи, картотеки и  прочие  атрибуты
деловой  активности  Элен;  прислушивался  к  тому,  как  она  предельно
спокойным голосом сообщает необходимый  минимум  информации;  следил  за
тем, как ее волосы отливают на свету, а пальцы теребят и  крутят  провод
телефонной трубки.
   Разговор  с  Тэдом  Ангелини  занял  меньше  всего  времени  -   того
совершенно не интересовали планы Элен, что несколько удивило Эдуарда, но
у него не возникло желания размышлять над этим. И лишь беседа с  Льюисом
длилась сравнительно долго, да и то потому, что он никак не мог взять  в
толк, о чем говорит Элен. Ей пришлось по несколько раз  повторять  самые
простые предложения,  и,  когда  она  наконец  опустила  трубку,  Эдуард
заметил, что ей явно не по себе.
   - Чего-то он там наглотался. Возможно, каких-то таблеток. Не знаю,  -
и она беспомощно взмахнула рукой. - Он слушал меня, но не слышал.
   Эдуард разом отрезвел, его мысли пришли в порядок. В  эту  минуту  он
впервые признался перед собой, что чудовищно ревновал к этому  человеку,
- и избавился от ревности. В конце концов Льюис Синклер  любил  Элен,  и
Эдуард на миг почувствовал в нем родную душу, понял  его  -  раньше  ему
этого дано не было.
   Ему стало немного стыдно за только что пережитую беззаботную радость.
Это напомнило ему  о  том,  что  следует  быть  осторожным:  прошлое  не
переделаешь одним махом, оно сложным образом связано с настоящим. Элен и
Льюис были женой и мужем; в их браке  имелись  свои  тайны  переплетения
судеб и обязательств, которым он не был сопричастен. Это было  горько  и
больно, но с этим, как он понимал, следовало смириться.
 
*** 
 
   Вечером они вылетели из Лос-Анджелеса в его самолете, с тем чтобы  на
другой день быть в Нью-Йорке и сесть на  корабль.  И  только  в  воздухе
Эдуард сообразил, что допустил чудовищный промах.
   Элен до сих пор не знала о его участии  в  "Партексе"  и  "Сфере":  в
радостном замешательстве встречи и потоке объяснений он упустил из  виду
это важнейшее обстоятельство.
   Эдуард застыл в своем кресле.  Он  посмотрел  на  Элен  -  та  сидела
напротив. Кэт приникла к иллюминатору в полном восторге от того,  что  в
самолете они - единственные пассажиры. Элен показывала и называла ей то,
что еще можно было разглядеть на земле. Самолет набирал высоту; когда он
вошел в облака, Кэт радостно вскрикнула.
   Эдуард колебался. Первым его побуждением было  признаться  Элен,  как
только  они  окажутся  без  свидетелей.  Потом  он  вспомнил,  что   она
рассказала ему о Тэде Ангелини и его попытках распорядиться ее судьбой.
   Вспомнил о том, как  она  разозлилась  на  Ангелини,  и  в  его  душу
закрался страх.
   Если  рассказать  ей  сейчас,  то  получится,  будто  он   специально
оттягивал с этим до отбытия. Элен может подумать, что тогда он  поступил
дурно. Он понимал, что в определенном смысле она и Ангелини обязаны  ему
своими удачами. "Сфера" предоставила им возможности, которых в Голливуде
с его жесткой конкуренцией им  пришлось  бы  добиваться  несколько  лет,
возможности, каких бы им, при других обстоятельствах, скорее всего и  не
выпало. Элен с готовностью покинула Голливуд,  но  она  гордилась  своей
работой и тем, чего ей удалось добиться. Какими глазами она посмотрит на
это, узнав правду, и какими глазами посмотрит после этого на него?
   Все это он устроил из любви к ней - но и Ангелини мог бы сослаться на
ту же причину. Эдуард посмотрел на Элен, склонившуюся  к  Кэт,  и  отвел
взгляд.
   Самолет набрал высоту и перешел в горизонтальный полет. Эдуард  снова
посмотрел на Элен. Он увидел овал ее  щеки,  сияющие  глаза,  прекрасное
лицо - и принял решение.
   С корабля он  отправит  Саймону  Шеру  телекс  с  указанием  свернуть
деятельность "Сферы", а потом продать компанию,  так  чтобы  фамилия  де
Шавиньи не фигурировала в деле, как то и было с самого начала.  Элен  он
ничего не расскажет, ни сейчас, ни потом. Его связи с компанией и  роль,
которую он сыграл в жизни Элен, канут в прошлое.
   Элен на миг отвлеклась от Кэт и улыбнулась ему счастливой улыбкой.
   Эдуард улыбнулся в ответ и почувствовал внезапное облегчение. Не  так
уж это и страшно, в конце концов, сказал он себе; к тому же  у  него  не
будет от Элен других тайн.
   Кэт досталась каюта с  подвесной  койкой  и  иллюминатором;  Касси  и
Мадлен получили по соседней каюте, такие же,  только  попросторней.  Кэт
была на седьмом небе. Еще  до  отплытия  она  облазила  весь  корабль  -
побывала у бассейна, в кинозале, библиотеке и бальной зале, заглянула  в
кафетерии и рестораны, осмотрела спасательные шлюпки.
   Когда огромный лайнер наконец  отвалил  от  причала,  она  стояла  на
палубе между Эдуардом и Элен; опершись на поручни, она махала рукой всем
неудачникам, которые остались на берегу. Она пересчитала буксирные суда,
полюбовалась на статую Свободы и далекий силуэт Эллис-Айленд -  Элен  ей
его показала.
   - Спасибо, - сказала она Эдуарду. - Спасибо-спасибо. Тут много лучше,
чем  в  самолете.  -  Осеклась,  сообразила,  что,  возможно,  допустила
бестактность, и добавила:
   - Даже в вашем самолете, он такой милый.
   Она обнаружила всего одно упущение. Поднявшись на верхний  ярус,  где
Эдуард и Элен занимали две смежные каюты-люкс, она пришла в ужас:  каюта
Элен была очень большая, красивая, вся в  цветах,  но...  в  ней  стояла
самая обычная кровать.
   - Ой, мамочка, как же так? У тебя нет подвесной койки... - И,  подняв
личико к Эдуарду, спросила:
   - А у вас, Эдуард?
   Эдуард улыбнулся и обменялся с ее матерью загадочным взглядом.
   - Увы, тоже кровать. Если хочешь,  можешь  пойти  попрыгать  на  ней.
Кровати удобные, пружинистые.
   Кэт уставилась в пол,  лицо  у  нее  покраснело.  Подумав,  она  тихо
произнесла голосом человека, решившегося на величайшую жертву:
   - Спорю, мама выбрала бы подвесную койку. Я с ней поменяюсь, если она
захочет.
   Эдуард кашлянул, отвернулся и еще раз откашлялся. Элен присела  перед
Кэт и, к вящему ее облечению, сказала:
   - Милая, какая ты у меня добрая.  Но,  честное  слово,  мне  и  здесь
хорошо...
   - Тогда все в порядке, - беззаботно согласилась Кэт. - Может, я пойду
поиграю в колечки? Мадлен  обещала  мне  показать.  А  я  обыграю  их  с
Касси...
   И она убежала, чтобы мама не успела передумать.
   - У мамы кровать, а не  подвесная  койка,  -  сообщила  она  Касси  с
Мадлен, когда они принялись метать кольца. - И у Эдуарда тоже. Я сказала
маме, что она может спать в моей, если захочет, но она отказалась.
   Касси непонятно почему вдруг раскашлялась и вся покраснела, будто  от
смеха. Зато Мадлен восприняла слова вполне спокойно.
   -  Attention,  ma  petite  <Внимание,  малышка  (фр.).>.   Постарайся
сосредоточиться. Эта игра - она очень трудная. Нам нужно освоить  ее  до
Франции, а это всего пять дней...
   - Может, Эдуард поиграет с нами.
   - Возможно. Возможно. Но не будем к ним приставать - у них своих  дел
хватает...
   Кэт покорно вздохнула. Она не возражала. Тут можно  было  найти  себе
столько занятий, столько всего  осмотреть.  Какие  же  они  глупые,  эти
взрослые, подумала она, раз занимаются  делами,  когда  весь  корабль  -
чудесная площадка для игр.
   В первый вечер плавания Эдуард и Элен, давно  отужинав,  погуляли  по
палубе, потом остановились на корме и принялись смотреть вниз  на  воду.
Они были совершенно одни. Лайнер сиял огнями у них за спиной. В  салонах
пассажиры выпивали, беседовали, играли в бридж; в бальной зале танцевали
- сквозь мурлыканье могучих двигателей издалека слабо доносилась музыка.
   Было  холодно,  ровную  поверхность  погруженного  во   мрак   океана
вспарывали только буруны от винта  за  кормой.  Элен  поежилась,  Эдуард
обнял ее и прижал к себе. Так они какое-то время  постояли  в  молчании,
всем довольные.
   - Мы между двумя континентами, - наконец произнесла Элен.
   Эдуард сжал ее руку. И между двумя жизнями, подумал он, понимая,  что
она имела в виду. Он повернул голову и взглянул на нее: бледный  профиль
четко проступал на фоне  ночи,  ветер  ерошил  спадающие  на  лоб  пряди
светлых волос.
   - Ты не будешь скучать? - решился задать он вопрос. - О всех делах  и
местах, с которыми я прошу тебя распрощаться?
   - Нет, - сразу ответила Элен, взглянув на него. -  Я  распрощалась  с
ними еще до того, как ты попросил меня уехать с  тобой.  Мне  не  о  чем
скучать. У меня  такое  чувство,  словно  я  возвращаюсь  домой.  -  Она
помолчала. - Все и вся, что для меня  важней  всего,  сейчас  здесь,  со
мной, на этом корабле, а прочее несущественно.  Теперь  я  рада  сказать
"прощай" всему, что у меня было.
   Эдуард обнял ее еще крепче.  Они  постояли  еще  немного,  затем,  не
сговариваясь и без единого слова, повернулись и медленно  направились  к
себе в каюты.
   Они вошли в каюту Элен. Она не  стала  включать  свет.  Эдуард  запер
дверь, подошел к Элен, она потянулась его обнять. Пальто, в которое  она
куталась  на  палубе,  скользнуло  на  пол.   Эдуард   ощутил   на   шее
прикосновение ее обнаженных рук. Они оба чуть побаивались  этой  минуты,
подумала Элен, но теперь, здесь, она ощущала только довольство и  мягкую
негу. Стоило ей коснуться его - и пятилетней разлуки как не бывало.
   Потом они долго лежали в объятиях друг друга. Элен казалось, что  они
парят на крыльях умиротворенности высоко  над  водами  океана,  над  еле
слышным урчанием двигателей, парят спокойно и безмятежно. Они  говорили,
засыпали, ласкали друг друга, говорили и вновь погружались в сон.
   Они редко покидали эту каюту, и поэтому плавание обернулось  для  них
пятью сутками грез, пятью сутками, которые стерли в их памяти  последние
пять лет.
   - Я никогда от тебя не уходила, - сказала она как-то ночью.
   - И не могла бы уйти. Я бы не позволил, - ответил он.
   ...У причала их встретил Кристиан.
   - Вы, возможно, не знаете, - сказал он Элен, -  но  в  этой  драме  я
играл весьма важную роль и не позволю никому из вас об  этом  забыть.  А
теперь  поторопимся,  машина  ждет  -  поедем  прямо  ко  мне  и  выпьем
шампанского. О, а это, верно, крошка Кэт.
   Он повернулся к Кэт, которая, широко раскрыв глаза, разглядывала  его
потрепанную панаму, приспущенный галстук-бабочку густо-красного цвета  и
старые брюки из белой фланели.
   Кристиан поздоровался с Кэт за руку.
   - А знаешь, тебя нельзя называть Кэт  <Игра  слов:  Кэт  по-английски
значит "кошка".>, - заметил он. - Для этого тебе еще нужно  подрасти.  Я
познакомлю тебя с моим сиамским котом и буду называть Киской.  А  сейчас
поехали...
   Он провел их к таможне; за ней на  автостоянке  их  дожидался  черный
"Роллс-Ройс".
   В последний миг Элен и Эдуард одновременно оглянулись. Они посмотрели
на огромный корабль, на  все  еще  толпившихся  на  палубах  пассажиров,
казавшихся на расстоянии совсем маленькими. Затем глянули друг на друга,
улыбнулись и поспешили за Кристианом.
   На борту же, с одной из верхних палуб, за ними  с  большим  интересом
наблюдал человек - сверху  ему  все  было  хорошо  видно.  Он  проследил
взглядом, как вся компания  скрылась  под  навесом  таможни  -  мужчина,
кинодива, ребенок, две другие женщины и мужчина в смешной шляпе.  Филипп
де Бельфор облокотился на поручни; его бледное массивное лицо оставалось
бесстрастным. Он видел, как они вышли из-под навеса с другой  стороны  и
расселись по двум  автомобилям;  в  третий  загрузили  багаж.  Мало  что
изменилось, подумал он; Эдуард де Шавиньи по-прежнему путешествует,  как
и живет, - с шиком.
   Ему пришло в голову, что его имя могло попасться Эдуарду на  глаза  в
списке пассажиров и тот, возможно, даже  искал  его  на  корабле,  чтобы
потребовать объяснений - почему он возвращается во Францию.  Де  Бельфор
на миг пожалел о том, что Эдуард этого не сделал: встреча с противником,
чувствовал он, могла бы доставить ему удовольствие. Но, вероятно, Эдуард
так и не увидел его имени. Видимо, решил де Бельфор,  усмехнувшись  этой
мысли, видимо, тому было не до ознакомления  со  списками  пассажиров  и
даже не до того,  чтобы  обратить  внимание  на  человека,  сидевшего  в
столовой первого класса всего за несколько столиков от него.
   Он проводил глазами автомобильный кортеж,  пока  тот  не  скрылся  из
виду, и не спеша направился к трапу.  Приятно  возвратиться  во  Францию
после  столь  долгого  отсутствия.  Пыль  времени  припорошила  прошлое,
найдутся  люди,  которые  обрадуются  его  возвращению,  хотя,  понятно,
следует соблюдать осторожность.
   Через таможню и паспортный контроль он проследовал без задержек и  не
без удовлетворения увидел,  что  его,  как  он  и  предполагал,  ожидает
"Мерседес". Он сел в машину, терпеливо дождался, чтобы погрузили  багаж,
откинулся на спинку сиденья и  отдал  распоряжения  водителю.  Распрямив
складки пальто из викуньей шерсти, он с одобрением  осмотрел  внутреннюю
отделку салона.
   Годы, что он прожил вдали от Франции, оказались удачными  и  принесли
ему процветание и успех.
 
*** 
 
   Они провели неделю в Сен-Клу, несколько недель - у моря в Нормандии и
остаток лета - в луарском поместье. В Париж и  из  Парижа  Эдуард  летал
самолетом; он не любил оставлять их одних и каждый раз рвался обратно. В
поместье он научил Кэт ездить на лошади, и они втроем с  Элен  совершали
верховые прогулки по тем же маршрутам, по которым когда-то  он  ездил  с
Грегуаром. Прошло несколько  месяцев.  Приезжали  погостить  Кристиан  и
ненадолго Энн Нил. То было время безоблачного счастья.
   Как и следовало ожидать, газетчики и журналисты уделяли  новой  связи
Эдуарда должное внимание. Жизнь шла своим  чередом  и  в  других  краях.
Льюис Синклер продал дом Ингрид Нильсон  какой-то  звезде  рока,  а  сам
переехал в Сан-Франциско, где поселился вместе с Бетси в доме неподалеку
от пересечения Хейт-стрит и Эшбери. С Бетси он познакомился на ужине  по
случаю премьерного показа "Эллис" и быстро нашел в  ней  замену  Стефани
Сандрелли.
   В то лето в лос-анджелесском районе Уоттс вспыхнули расовые волнения.
Тэд  Ангелини  наблюдал  их  по  телевизору,  выключив  звук;  порой  он
переводил  взгляд  на  другой  телевизор  -  посмотреть   телевикторину,
очередной сериал или какой-нибудь старый фильм.  Он  работал  над  новой
картиной  для  Эй-ай  и  Джо  Стайна;  работа  только  началась,  а  про
"Эллис-II" он ни с кем не заговаривал.
   А в маленьком городке Оранджберг, штат Алабама, снесли дом  Калвертов
и бульдозеры Мерва Питерса, хозяина  новой  строительной  компании,  уже
разравнивали старые плантации под застройку.
   На   Белла-Виста-драйв   располневшая   домохозяйка    Присцилла-Энн,
вернувшая себе девичью фамилию Питере, решила возвратиться в Оранджберг,
когда отец возведет там новый жилой  массив.  Она  целыми  днями  читала
журналы, прикидывала, как обустроить свой будущий  дом,  пила  водку,  а
дети вопили себе во дворе. Иногда ей попадались заметки  об  Элен  Харт,
которая, похоже, вновь обрела под ногами твердую почву, по крайней мере,
если верить светской хронике. Такие заметки  неизменно  выводили  ее  из
себя: до чего же несправедливо устроена жизнь, возмущалась она, - дожить
до своих лет и по-прежнему маяться провинциальной тоской...
   Но все это, все-все, происходило где-то "там". О чем-то Эдуард и Элен
узнавали, о чем-то догадывались, но это было далеко и в другой,  не  их,
жизни.
   Иной раз, любуясь из окон  особняка  видом  на  парк  и  окрестности,
казалось бы, совершенно не затронутые двадцатым веком, Элен чувствовала,
что, в сущности, никогда отсюда не уезжала, а все события последних пяти
лет случились не с ней, а с кем-то еще. Но в другие минуты она понимала,
что все не так просто. Она обводила взглядом свою спальню,  смотрела  на
мебель, принадлежавшую еще Аделине де Шавиньи, на ее портрет, висящий на
своем старом месте над камином, и ощущала с  этим  домом  некую  кровную
связь. Теперь она чувствовала, что находится здесь с полным правом и дом
признал в ней хозяйку.
   После  заготовки  вина  нового  урожая  и  традиционного   ежегодного
празднества по этому поводу они возвратились в Париж на осенний сезон. В
декабре снова приехали на Луару отметить сорокалетие Эдуарда.  Отужинали
вдвоем, осушив бутылку кларета, которую Ксавье де Шавиньи заложил в  год
рождения младшего сына - в 1925-м. Довоенное вино. Эдуард  посмотрел  на
Элен - она сидела напротив - и  улыбнулся:  вспомнил  о  летних  месяцах
своего довоенного детства и подумал о летних месяцах, какие  у  них  еще
впереди. Но, заглянув в будущее, он понял, что картина смазана: он видел
лишь себя самого и Элен, как сейчас, и - как  бы  со  стороны  -  слышал
крики и радостные вопли детишек, резвящихся в парке, - детишек,  которых
им еще предстояло родить на свет.
   После ужина, облачившись в пальто  и  шарфы  и  натянув  сапоги,  они
прогулялись по парку до самых заливных лугов. Ночь стояла  холодная,  на
ясном небе висел тонкий месяц - луна шла на  убыль.  Пройдя  через  рощу
каштанов, они  оказались  на  обрыве  над  Луарой.  В  этом  месте  река
разливалась меж лесистых берегов; ее тихие серые воды отливали серебром.
   Они молча постояли, глядя на реку. Именно сюда,  куда  он  так  часто
приходил  мальчиком,  Эдуард  когда-то  мечтал  привести  Селестину.   В
шестнадцать лет, представляя себе невероятное будущее, именно  здесь  он
рисовал себя стоящим рука об руку с любимой.
   Он часто приходил сюда с Изобел. А потом - давно это было -  с  Элен,
когда впервые привез ее в  шато  и  учил  ездить  верхом.  После  он  не
единожды приходил в одиночестве на  этот  обрыв  -  когда  разошлись  их
жизненные планиды - и стоял тут, на этом самом месте, уйдя в думы о ней.
   Ночь выдалась тихая. Ветер было зашелестел в облетевших ветвях старых
каштанов, но сразу затих. Месяц бросал на воду узенькую дорожку.  Эдуард
думал о прошлом, и - как  всегда,  без  предупреждения  -  из  прошлого,
затмив вид на реку, возникла все та же картина: груда развалин,  залитая
солнцем площадь, оглушительная тишина после взрыва и оседающая на все  и
вся пыль.
   Картина возникла - и исчезла, провалилась в небытие. Элен поежилась и
повернулась к нему. Эдуард придвинулся к ней поближе. В  последний  раз,
подумал  он,  в  самый  последний  явилось  ему   воспоминание,   и   он
почувствовал величайшее облегчение и надежду. Он попытался сам для  себя
определить эту смутную, но такую неистовую веру в судьбу: да, на сей раз
не будет ни игр злого рока,  ни  обманов,  ни  боли,  ни  беспросветного
мрака, ни бездн.
   Он взял Элен за руку, и они пошли назад. На полпути, в парке,  потому
что было очень холодно, а они чувствовали себя такими  счастливыми,  они
взяли и побежали.
   Когда они добежали до дома, часы как раз пробили полночь.
 
Эдуард и Элен 
 
1967-1975 
 
   - Решительно и бесповоротно, - заявил Кристиан. - На прошлом - крест.
И не нужно меня отговаривать.
   Он замолк и огляделся с отчаянной миной белого клоуна,  взывающего  к
состраданию зрителей.
   - Но вот я смотрю на все это - и вижу, что все не так  просто.  А  ты
как думаешь,  Эдуард?  Может,  пойти  поискать  бутылку  вина?  Тебе  не
кажется, что вино мне поможет? - Он скроил жалостливую гримасу. - А то я
совсем впал в хандру.
   - Немного выпить тебе явно не повредит.  Почувствуешь  себя  веселее.
Сам понимаешь, такое легко не дается.
   - Тогда посмотрю в погребе.  На  кухне,  может,  и  найдется  бутылка
ординарного хереса, хотя и то едва ли. А здесь ничегошеньки нет. Мамочка
к спиртному не притрагивалась. Отец, тот, понятно, прикладывается. Перед
ленчем  -  два  бокала  розового  джина  <Джин  с  горькой  настойкой  -
ангостурой.>; за обедом - по стаканчику виски с содовой, до и  после.  И
никогда не  изменял  этой  привычке.  -  Кристиан  помолчал.  -  Правда,
удивительно? Я только что вспомнил об этом. Отец уже десять  лет  как  в
могиле. И почему именно розовый джин? Он же был  офицером  в  сухопутных
войсках, не на флоте. Странно.
   - В сухопутных? - переспросил Эдуард, который ничего не понял.
   - Ну да. Джин -  это  морской  напиток.  Когда  солнце  садилось  над
нок-реей, а может, и над всей Британской империей,  офицеры  Британского
флота выпивали - и почему-то непременно пили джин с ангостурой. Но  отец
ни разу не всходил на корабль без крайней  необходимости.  Он  служил  в
кавалерии и считал, что упадок нашей страны начался с появлением танков.
Поэтому мне и странно - при чем тут джин? Жаль, не спросил у него в свое
время. - Кристиан вымученно  улыбнулся.  -  Впрочем,  неважно.  Пойду-ка
порыщу в погребе, пока совсем не скис. Ты подожди меня  здесь,  я  мигом
обернусь.
   И, распахнув дверь гостиной, он вышел в холл.
   Эдуард послушал, как его шаги, отдаваясь от каменных плит,  удалились
в сторону кухни, и огляделся. В доме царили непривычная тишина и  покой.
На миг у него возникло ощущение, будто дом замер и чего-то ждет.
   Он  прислушался  к  безмолвию.  Куэрс-Мэнор,  выходящий   окнами   на
беркширские пустоши, - в этом доме на  границе  Беркшира  и  Оксфордшира
прошло детство Кристиана. В последнее время Эдуард бывал здесь  нечасто,
обычно вместе с Кристианом, чтобы морально поддержать друга,  когда  тот
приезжал проведать мать.  Но  лет  двадцать  тому  назад,  когда  они  с
Кристианом учились в Оксфорде, Куэрс-Мэнор был ему вторым домом. Значит,
он бывал тут и зимой, не мог не бывать,  -  и  тем  не  менее  этот  дом
почему-то всегда вспоминался ему в связи с летом.
   Понятно, закон избирательности памяти - что-то забывается,  а  что-то
другое выступает с особой четкостью. Этот дом  и  парк  при  нем  всегда
вспоминались Эдуарду в зелени мая или начала июня - погруженными  в  тот
особенный, густо-золотой предвечерний  свет,  который  медленно-медленно
отмеряет удлиняющиеся тени на свежих газонах.
   И вот снова июнь, часов десять утра. Солнце уже заглядывает в окна по
южному фасаду, бросая на пол сквозь опущенные жалюзи высоких окон  косые
лучи. За двадцать лет ничего не изменилось, и дом  остался  почти  таким
же, но, впрочем, в этом нет ничего удивительного: он  и  за  двести  лет
претерпел очень мало перемен в своем облике.
   Типично английский дом. Типично английская комната.  По  сравнению  с
таким же французским достойным особняком  -  никакой  официальности,  ни
малейшего почтения к модным веяниям.  Все  в  светлых  тонах.  Выцветший
мебельный ситец с цветочным узором - на шторах и  на  обивке  диванов  и
глубоких кресел. Мебель, в основном работы старых мастеров,  расставлена
так, словно каждый предмет всегда стоял именно на этом месте  и  не  мог
стоять ни на каком другом. Комната  пахла  воском  и  еще  той  странной
мускусной смесью, что каждый год мать Кристиана  готовила  и  ссыпала  в
чашу вустерского фарфора, стоящую на квадратном  пембрукском  столике  -
вот он, здесь. Эдуард размял в пальцах засохшие лепестки и  ощутил,  чем
пахнет прошлое. - запах вчерашнего лета и летних месяцев  двадцатилетней
давности.
   По  стенам  висели  картины  -  несовместимое   сочетание,   бесившее
Кристиана: семейные портреты восемнадцатого века,  ценность  которых  не
мог  отрицать  даже  Кристиан,   соседствовали   с   набором   акварелей
викторианской поры - выцветшими видами  швейцарских  озер  и  индийскими
пейзажами, преимущественно любительскими упражнениями давно  сошедших  в
могилу кузин и тетушек. Эдуарду нравился этот  контраст;  нравилась  эта
комната; нравился этот дом.
   В комнате, как было заведено летом, стояло железное ведерко, с верхом
наполненное собранными в парке еловыми шишками. Рядом, у кресла, которое
неизменно занимала матушка Кристиана, лежал коврик, облюбованный многими
поколениями ее мопсов; стояла рабочая  корзиночка  с  мотками  шерсти  и
шелковой нити для тканья; находился столик, заваленный номерами "Поля" и
"Журнала Королевского общества садоводов"; сверху лежали книги,  которые
ей, как провинциальному абоненту,  прислали  из  Лондонской  библиотеки.
Очки - круглые, в черепаховой оправе, такие же строгие,  какой  была  их
хозяйка, - все еще покоились на одной из книг.
   Она скончалась три недели тому назад так же тихо,  как  жила.  Эдуард
посмотрел на стопку книг, взял в руки  самую  верхнюю  -  она  оказалась
отчетом о ботанических экспедициях в Китай  Эрнеста  Уилсона.  Когда  он
раскрыл книгу, из нее выпорхнул  листок  бумаги:  Эдуард  поднял  его  и
увидел,  что  это  -  памятка,  которую  составила  мать  Кристиана.  Он
прочитал:  "Дельфиниумы  на  бордюре  Южной  клумбы  -  убрать.  Слишком
крупные, забивают другие цветы. Туркестанскую розу - на круглую  клумбу?
Красиво на фоне тисов - яркими пятнами".
   Когда она это написала? Эдуард  бережно  отложил  памятку,  чтобы  не
затерялась. Сосредоточенно сдвинув брови, он подошел к окну и  обозревал
прославленный сад. Матушка Кристиана предстала перед ним как живая:  вот
она  наклоняется  вдохнуть  аромат  розы,  вот  останавливается  вырвать
нахальный сорняк, вот задерживается поглядеть  на  знаменитые  цветочные
бордюры, достает маленькую записную  книжку  и  что-то  в  нее  заносит.
Однажды, когда она сделала очередную запись,  он  спросил:  "Неужели  вы
хотите  заменить  посадки?"  Ему  тогда  было  двадцать  лет,  а  матери
Кристиана сорок пять - пятьдесят. Она внушала ему священный трепет.
   "Они совершенны", - добавил он в тот раз, и она улыбнулась,  наградив
его проницательным взглядом голубых глаз,  которые  унаследовал  от  нее
Кристиан. На ее лицо падала тень от старой  соломенной  шляпки,  которую
она всегда надевала, выходя летом в сад.
   - Эдуард, сады и парки не могут достигать совершенства. Поэтому я  их
и люблю.
   Эдуард стоял, упершись взглядом  в  высокую  кирпичную  стену  по  ту
сторону газона - стена отделяла собственно  сад  от  парка.  Рассаженные
вдоль стены  -  тщательно  продуманным  образом,  так  что  образовывали
естественные купы кустов, - розы сейчас стояли  в  цвету.  "Эме  Вибер",
"Мадам Исак Перейра", "Небесная" с  ее  нежно-серыми  листьями,  "Зефрин
Друэн",  "Леди  Хиллингдон",  "Слава  Дижона"  -  уже  осыпающаяся,   ее
прекрасные желтовато-коричневые цветы источали аромат  крепкого  чая.  В
ушах Эдуарда раздавался  голос  матери  Кристиана,  называвший  розы  по
именам.
   Он распахнул высокое окно и ступил на террасу. Недавно прошел  дождь,
трава обсыхала на солнце; от нее шел насыщенный крепкий  запах  -  запах
лета.
   На секунду лужайка предстала перед Эдуардом полной  народа.  Юноши  в
белой фланели; крокет, в котором Кристиан  не  знал  себе  равных;  чуть
дальше - стайка девушек и молодых женщин. Прошлое возникло перед ним как
наяву: он слышал удары молотка по мячу, далекие всплески  смеха.  Эдуард
отвернулся, взглянул на дом - и все  исчезло.  Дом  снова  погрузился  в
безмолвие, и на лужайке было тихо. Он вернулся в гостиную как раз тогда,
когда пришел Кристиан.
 
*** 
 
   - Вот такие-то дела.
   Кристиан надвинул на глаза панаму и откинулся  на  спинку  деревянной
скамьи; они сидели на террасе, Эдуард - в тени, Кристиан  -  на  солнце.
Бутылка "Монтраше" была наполовину пуста. Кристиан затолкал ее в  лейку,
куда  ссыпал  весь  лед,  какой  смог  наскрести  в  морозильной  камере
старенького холодильника.
   Он зажег черную русскую сигарету - других он не курил, - и  Эдуард  с
удивлением отметил, что Кристиан не на шутку расстроен:  у  него  слегка
дрожали руки.
   - Прошлое! - с неожиданной горячностью  выпалил  Кристиан.  -  Глупо,
конечно, с моей стороны, но никак не думал, что оно обрушится на меня  с
такой силой. Я считал, что давно развязался и с этим домом, и  со  всеми
воспоминаниями. Вот уж не ожидал, что вообще буду думать  о  нем.  -  Он
скривился. - Temps perdu <Утраченное время (фр.). Отсылка к многотомному
роману-воспоминанию французского писателя Марселя Пруста (1871  -  1922)
"В поисках утраченного времени".>. Мне-то казалось, что оно  и  в  самом
деле утрачено. А теперь выясняется, что отнюдь.
   - Прошлое никогда не уходит, - мягко сказал Эдуард. -  Оно  всегда  с
нами, хотя и упрятано в память. Не надо с ним воевать,  Кристиан,  нужно
радоваться, что оно у тебя есть. - Он помолчал и добавил:
   - В конце концов, мы и есть наше прошлое. Все, что мы  создали,  все,
что с нами случилось, - это суть мы.
   - Тебе-то хорошо рассуждать, - сказал Кристиан, разливая  по  бокалам
остаток вина. - Ты свое прошлое принял.  Тебе  это  неизменно  удавалось
лучше, чем мне. Ты всегда умел вылущивать из  прошлого  -  будущее.  Еще
когда мы учились в Оксфорде, даже тогда. Опираясь на  то,  чего  добился
твой отец, ты стремился достигнуть его уровня - а потом превзойти.  Этим
ты меня тогда и покорил. Я знал, что ты своего добьешься, и  не  ошибся.
То же самое с Элен. Ты твердо решил, что вы будете вместе, -  и  вот  вы
вместе. - Кристиан вздохнул. -  Я  рад.  Ты  счастлив,  Элен  счастлива,
значит, я тоже счастлив. К тому же это укрепляет веру в  себя.  Так  мне
кажется. Веру в силу собственной воли. Ты  же  у  нас  сам  создал  свою
судьбу. О черт! - Кристиан одним махом осушил  половину  стакана.  -  Не
знаю, лучше ли мне от этого. Может, даже хуже.
   - Пожалуй, я с тобой не  соглашусь,  -  задумчиво  сказал  Эдуард.  -
Иногда я думаю так же - мне  кажется,  что  я  прозреваю  взаимодействие
причин и следствий. Скажем, я поступил так-то, а Элен поэтому -  так-то.
Но порой мне кажется, что мы вольны в своих поступках. А иной  раз...  я
вообще ни в чем не  уверен.  У  меня,  бывает,  возникает  чувство,  что
случившегося просто нельзя было избежать. В конце-то концов,  так  много
зависит от случая. Если б отец не погиб, если б Жан-Поль был жив, если б
Элен пошла  тогда  в  другую  сторону  и  мы  с  ней  не  встретились...
понимаешь?
   - Господи! Не потчуй меня детерминизмом в духе французских  традиций!
- сказал Кристиан, пожав плечами. - Не верю я  всему  этому.  У  меня  в
высшей степени здравый, чисто  английский  взгляд  на  вещи.  Не  звезды
повинны в нашей судьбе, дорогой мой Эдуард, а  мы  сами,  что  до  всего
остального...
   - Хорошо, - заметил Эдуард. Он уловил в голосе Кристиана  патетику  и
надсаду, призванные скрыть то, что тот чувствовал на самом деле. - Но  в
таком случае не вижу, за что тебе себя укорять. Ты всегда понимал,  чего
хочешь, - как, впрочем, и я. И весьма успешно своего добивался. Ты хотел
открыть картинную галерею,  хотел  познакомить  эту  страну  с  работами
живописцев новой школы, хотел...
   - Я хотел развязаться со своим прошлым. Со всем этим, -  оборвал  его
Эдуард, махнув рукой, словно отметая и этот дом, и сад, и все графство.
   - Тут-то мы с тобой и расходимся. Ты никогда не порывал с  прошлым  -
ты хранил ему верность. А я только и мечтал о  том,  как  бы  прикончить
свое.  Кристиан  Глендиннинг,  человек,  который  самого  себя  изобрел.
Независимый от Англии - по крайней мере, от этой Англии. Эдуард,  я  лез
вон из кожи. Читал не те. книги, носил не ту одежду, говорил  совсем  не
то. Голосовал не за ту партию  -  если  вообще  являлся  голосовать.  И,
разумеется, имел не тех сексуальных партнеров. - Он помолчал. -  Знаешь,
как-то я сказал маме, что я гомосексуалист. Так  прямо  и  выложил.  Мне
чертовски надоело и опротивело, что все  делают  вид,  будто  ничего  не
замечают, хотя прекрасно все видели, вот я однажды взял и сказал ей.  Мы
как раз там сидели, - он  резким  жестом  указал  на  гостиную.  -  Мама
вышивала. Мелким крестиком. И я ей сказал: "Ты  ведь,  конечно,  знаешь,
мама? Что я гомосексуалист? Педераст. Голубой. Девка. Один из  этих?"  И
знаешь, что она ответила?
   - Нет.
   - Она подняла глаза от шитья, взглянула поверх очков и сказала:  "Что
ж, Кристиан, это твое дело. Но отцу об этом лучше не сообщать. Тем более
до обеда". Так и  сказала.  Я  собственным  ушам  не  поверил.  А  потом
пустилась в рассуждения о том,  какие  цветы  лучше  всего  подходят  на
бордюр Северной клумбы.
   Эдуард подавил улыбку.
   - Я так рассердился, что выбежал из  гостиной.  Понимаешь,  я  просто
кипел. Мне хотелось доказать им всем, что я не такой, как они. Что я  не
вписываюсь в их среду - как не вписывался  и  Хьюго.  Но  они  закрывали
глаза. Что бы я ни вытворял, они с этим мирились. Все британцы такие, ты
и сам знаешь. Сперва мирятся, потом  привыкают.  Прекрасно  срабатывает.
Таким путем они разоружают любую оппозицию  -  и  им  это  удается.  Вот
почему у нас никогда не было настоящей революции - и не будет. Если б  у
нас появились Робеспьер или Дантон, знаешь, кем  бы  они  кончили?  Я-то
знаю. Мировыми судьями. Заседали бы себе в палате лордов и скончались бы
почетными членами многочисленных комитетов. Вроде меня. Ты хоть  знаешь,
что я заседаю в комитетах? А я действительно заседаю. Правда, ужас?
   - Бывает и хуже, -  кротко  заметил  Эдуард.  Кристиан  наградил  его
язвительным взглядом.
   - Возможно. В двадцать лет я  бы,  однако,  этого  не  сказал.  -  Он
запнулся. - Но что там ни говори, а суть  в  другом.  Правыми  оказались
они, а я ошибался. Я это только что понял. Мне так и не удалось  сбежать
от всего этого, я просто себя обманывал. А оно вот - все тут,  поджидало
меня. Только и ждало, чтоб наложить на меня свою лапу.
   Он испустил театральный вздох.
   -  Ты  и  вправду  так  чувствуешь?  -  спросил  Эдуард,  внимательно
посмотрев на друга.
   Кристиан передернул плечами и ответил, теперь уже не так желчно:
   - Да. Полюбуйся на  это.  Восемьсот  акров  плодородной  земли.  Своя
ферма. Один сад занимает около  десяти  акров.  А  дом  -  действительно
великолепный особняк, в котором многие  поколения  Глендиннингов,  милых
убежденных консерваторов, жили с незапамятных времен. Отец приобрел  его
в 1919 году у двоюродного брата, тогда дом был в жутком  виде.  Никакого
сада не было - сад разбила мама. Здесь я  родился.  Здесь  родились  мои
сестры. И теперь он принадлежит мне. Сестры от него отказались -  у  них
свои большие поместья. Так что мне прикажешь с ним делать?
   - Мог бы в нем жить, когда бываешь в Англии.
   - Жить? Здесь? Эдуард, не болтай ерунды.  Тут,  по-моему,  пятнадцать
спален, не меньше. В таком доме холостяку делать нечего. К тому же  меня
устраивает  мой  нынешний  образ  жизни.  Милая  маленькая  квартирка  в
Лондоне, чуть побольше - в Париже, и чуть поменьше - в Нью-Йорке. А  тут
- посмотри... - Он махнул рукой. - Сколько мебели,  сколько  картин.  На
кой мне вся эта обуза? Кому мне ее завещать? О господи!  Стоит  об  этом
подумать, как голова начинает раскалываться.
   - Ну, раз уж все это не нужно ни тебе, ни твоим сестрам, значит,  как
я понимаю, остается одно - продать?
   - В этом-то и беда. -  Кристиан  закурил  новую  сигарету  и  подался
вперед. - Насчет продажи  я  уже  решил.  Окончательно  и  бесповоротно.
Сестры пусть берут, что  захочется,  прочее  отправится  к  "Сотби"  или
"Кристи" <Знаменитые лондонские фирмы, специализирующиеся на  проведении
аукционов преимущественно антиквариата и произведений искусства.>, а дом
я продам. Все выглядело так просто. До сегодняшнего дня.
   - А что теперь?
   - Теперь не могу. -  Кристиан  отвел  взгляд.  -  Как  выяснилось,  я
действительно не могу. Понимаешь, я все время представляю себе, кому это
достанется. Какому-нибудь гнусному деляге из Сити -  прости,  Эдуард,  -
который сорвал большой куш на бирже. Он выкорчует сад  и  заасфальтирует
лужайку - так ему будет удобней. На месте розария  устроит  какой-нибудь
бассейн, выложив его жутким ярко-синим кафелем. А его женушка - господи,
так и вижу, как она переоборудует кухню, наставит новейшее металлическое
оборудование и больше туда - ни ногой. А  после  пригласит  какую-нибудь
Жислен Бельмон-Лаон, чтобы та превратила  дом  в  образцовый  английский
сельский особняк.
   Он жалостно посмотрел на Эдуарда.
   - Они же все изгадят,  понимаешь?  Все-все,  что  мне,  как  я  думал
когда-то, хотелось уничтожить. А теперь не хочется. При одной  мысли  об
этом меня берет ужас. - Он сделал паузу. - Ты  знаешь,  они  все  еще  в
погребе - в целости и сохранности, - отцовские вина. Только  что  узнал,
когда спустился в подвал. Со дня его смерти никто к ним не  притронулся.
И книга реестра вин на месте. В ней все подробно расписано. Числа..  Где
и когда приобретено. Количество бутылок. Он вообще-то неплохо разбирался
в винах, что странно - по части еды он всю жизнь  оставался  твердолобым
английским пуританином. Больше всего любил рыбный  пирог  с  фасолью,  а
вместо пудинга - пирог с патокой. И еще обожал сливы, он их сам собирал.
О дьявол и все его присные, прости, Эдуард.
   На  глазах  у  него  навернулись  слезы.  Он  раздраженно   встал   и
отвернулся. Эдуард приподнялся, но Кристиан сердитым жестом заставил его
опуститься на место:
   - Ничего. Сейчас приду в норму. Отвернувшись, он уставился  на  живую
изгородь.
   Эдуард выждал с минуту и тоже встал.
   - Пойду сварю кофе. Хочешь выпить  чего-нибудь  крепкого?  У  меня  в
машине бутылка арманьяка.
   - По правде сказать, мысль совсем недурная.
   Кристиан так и не обернулся. Эдуард тихо удалился. Он сходил к машине
за арманьяком, прошел длинной, выложенной тяжелыми плитами  галереей  на
кухню и занялся кофе.
   Между жестянками кофе и жестянками чая  -  "Эрл  Грей",  "Лапсанг"  и
"Цейлонский" - были заткнуты пакетики  семян,  на  каждом  -  число.  На
кухонном столе лежала записка с перечнем того, что  нужно  купить:  одну
баранью котлетку, пакетик  овсяных  лепешек,  полфунта  масла,  четверть
фунта сыра. Вдовий рацион. Эдуард прочитал, и от жалости у него защемило
сердце. Мать Кристиана провела тут в одиночестве  десять  последних  лет
жизни. Еще тогда его глодало чувство вины - так редко они  с  Кристианом
ее  навещали.  Но  и  теперь  ему  было  трудно  представить   себе   ее
существование в этом обезлюдевшем доме, ибо он  до  сих  пор  видел  его
таким, каков тот был двадцать лет тому назад,  -  полным  жизни.  Эдуард
подумал о том, что все это пойдет с молотка, будет продано, перестроено,
и, подобно Кристиану, почувствовал: нужно любой ценой сохранить то,  что
так любили и сберегали. Он вспомнил слова Филиппа де  Бельфора:  "Можете
себе представить, как все обрадуются, когда вы преставитесь...  еще  бы,
сколько добра - грабь - не хочу!"
   Он отнес кофе и арманьяк на террасу. Тем временем Кристиан, казалось,
пришел в себя; он сидел и курил очередную сигарету.
   Эдуард налил ему кофе и  стаканчик  арманьяка  и  сел;  он  никак  не
решался сказать то, что хотел, но все же решился:
   - Ты уверен, абсолютно уверен, что не хочешь жить в этом доме? И  что
сестры тоже не хотят?
   - Я же сказал, что нет. Решительно  нет.  После  похорон  у  нас  был
маленький семейный совет, и  все  согласились,  что  дом  нужно  продать
подчистую. Примерно в этом духе. Без сантиментов.
   - Можно, я его куплю?
   - Что?! - Кристиан застыл с поднятым стаканом в руке.
   - Можно, я его куплю?
   Воцарилось молчание. Узкое лицо Кристиана залила краска.
   - Побойся бога, Эдуард. Мы с тобой, конечно,  друзья,  но  даже  ради
дружбы идти на такое... Я совсем не хотел...
   - Знаю, что  не  хотел.  И  мое  предложение  продиктовано  не  нашей
дружбой. То есть не только ею.
   - Тогда почему?
   Эдуард  опустил  глаза,  и  Кристиан,  придирчиво  наблюдая  за  ним,
заметил, что он изо всех сил старается сохранить бесстрастное выражение,
но это плохо ему удается: на лице Эдуарда явственно читалось счастье.
   - У меня и Элен... одним словом,  все  юридические  тонкости  наконец
улажены. Развод состоялся, значит, мы можем жениться. И...
   - Господи,  господи!  -  Кристиан  воспрянул  и  издал  боевой  клич,
которому позавидовал бы любой краснокожий. - Когда? Когда? Эдуард,  чтоб
тебя черти взяли, ведь ни словечком не обмолвился...
   - На следующей неделе.
   -  На  следующей  неделе?  На  следующей?  Не  верю.  Чудо  какое-то.
Распрекрасное чудо...
   Кристиан вскочил и бросился обнимать Эдуарда, чуть не  опрокинув  при
этом столик.
   - Где? Как? Надеюсь, я буду шафером? Если нет, то больше ты  меня  не
увидишь. Обожаю свадьбы. Собираешься закатить  на  полную  катушку  или,
напротив, что-нибудь восхитительно тайное, когда новобрачные  тихохонько
удирают,  а...  .  -  Кристиан!  -  Эдуард  попытался   остановить   это
словоизвержение, но и сам невольно расплылся в  улыбке.  -  Кристиан,  я
пытаюсь сделать тебе чисто деловое предложение.
   - Деловое  предложение  в  такую  минуту?  Ты  рехнулся.  Это  же  не
по-человечески. Ты... что?
   - Если ты и в самом деле хочешь продать этот дом, я  бы  очень  хотел
его купить. Вот и все.
   Кристиан угомонился, присел и посмотрел в глаза Эдуарду.
   - Зачем? Ничего не понимаю. Ты сказал мне две потрясающие вещи -  так
есть между ними какая-то связь?
   - Конечно, есть.  Я  хочу  сделать  Элен  свадебный  подарок.  И  мне
подумалось - если ты не против, - улыбнулся Эдуард,  -  что  неплохо  бы
подарить ей настоящий английский дом. И английский сад.
 
*** 
 
   - Когда она была девочкой... Они возвращались в Лондон. Эдуард бросил
взгляд в боковое  зеркало,  прибавил  скорость,  и  его  "Астон  Мартин"
обогнал три автомобиля и тягач. Кристиан зажмурился.
   - Когда она была девочкой - я бы  не  стал  посвящать  в  это  никого
другого, но Элен, как я знаю, немного говорила с тобой на  эту  тему,  -
она жила на трейлерной стоянке в Алабаме. Помнишь?
   - Помню. Она как-то ее мне описывала.
   - Жила там с матерью, и та частенько рассказывала ей про Англию и дом
своего детства. - Эдуард помолчал. - Ты помнишь тот дом, в Девоне?
   - Как его можно забыть?
   - Мать рассказывала ей про него и про  сад.  Про  сад  особенно.  Она
сотворила  нечто  такое,  что  Элен  запомнила  на  всю   жизнь.   Образ
прекрасного, безмятежного, идеального дома. Когда Элен  была  маленькой,
мать, бывало, надолго оставляла ее одну, и знаешь, чем  тогда  частенько
занималась  Элен?  Пыталась  устроить  сад.  Английский  сад.   Собирала
камушки, дикие цветы, травинки, выкапывала в земле и  сажала  их,  чтобы
подарить маме английский сад, когда та вернется. Только вот беда - тогда
стояла жара, земля была пересохшая,  а  мама  часто  возвращалась  очень
поздно, так что к ее приходу растения успевали завянуть и погибали.  Она
мне однажды рассказывала, и я запомнил.
   Он помолчал, глядя на дорогу.
   - А потом она в конце концов вернулась в Англию к тетушке, увидела ее
жалкий домишко, и это было для  нее  страшным  ударом.  Она  только  что
потеряла мать и единственного друга, приехала в Англию - и увидела  этот
ужас. Ей  и  сейчас  тяжело  говорить  об  этом.  Понимаешь,  тогда  она
убедилась воочию, какой великой фантазеркой была ее мать. Элен, конечно,
знала, что кое в чем... видела, что мать сама себя обманывает. Но в  тот
идеальный сад Элен, по-моему,  всегда  верила.  А  тут  выяснилось,  что
никакого сада нет и не было. Он тоже оказался плодом  самообмана,  и  не
только ее матери, но и самой  Элен.  Она  унаследовала  от  матери  этот
мираж.
   - Господи, как печально, - вздохнул  Кристиан.  -  Я  об  этом  и  не
подозревал. Чего только мы не получаем в наследство!
   - Да. -  Эдуард  снова  глянул  в  зеркальце,  убедился,  что  дорога
пустынна, и прибавил скорость. - Да. Я долго ломал голову. Мне  хотелось
подарить ей что-то особенное,  исполненное  для  нее  глубокого  личного
смысла. И когда я утром вошел в твой дом, я об этом подумал. Я  в  жизни
не видел более английского дома. И такого идеального английского сада. -
Он улыбнулся. - Обещаю, мы не станем превращать розарий в бассейн.
   - Вот и хорошо. - Кристиан лукаво покосился на Эдуарда. - Насколько я
понимаю, тем самым ты обещаешь и не приглашать Жислен?  Не  хотелось  бы
видеть, как эта скорпионша вцепится в дом своими клешнями...
   - Это я тебе твердо обещаю. Жислен работала только над моими салонами
- до домов я ее не допускал, - да и то это было давным-давно.
   - Как она, кстати? Она вроде вышла за этого типа, Нерваля?
   - Совершенно верно. Сначала устроила скандальный развод с  Жан-Жаком,
а потом вышла за Нерваля. Я не видел  ее  уже  несколько  лет.  Если  не
ошибаюсь, там возникли маленькие разногласия с налоговым  управлением  -
какая-то   довольно   сомнительная   компания,   зарегистрированная   на
Каймановых островах. Во всяком случае, из Франции они с Нервалем отбыли.
Я  слышал,  сейчас  они  заняты  разделыванием  того,  что  осталось  от
Марбеллы, и, похоже, весьма в этом преуспевают.
   - Марбелла. Ну и ну.
   - Элен раз или два встречалась с Нервалем. При его посредничестве она
купила и продала дом. По-моему, она нашла его презабавным. Она говорила,
что он откровенный мошенник. Эдакий улыбчивый негодяй. Естественно,  без
стыда и совести.
   - О, рад это слышать, - улыбнулся Кристиан. - Стало быть,  скорпионша
получила по заслугам.
   - Вообще-то я слышал, что они очень  счастливы.  Вероятно,  прекрасно
спелись. - Эдуард глянул на Кристиана. - Только прошу, не упоминай о ней
при матушке. Теперь Жислен ее bete noire  <Пугало,  жупел  (фр.).>  -  с
тогдашней нашей поездки в Сен-Тропез, ты ведь помнишь? - Он помолчал.  -
Матушка считает Жислен своим врагом. Не исключено, что и меня тоже.
   В его голосе прорезалось чувство, и Кристиан с любопытством  на  него
посмотрел.
   - Вероятно, ты не хочешь сказать, почему?
   - Не  вижу  смысла  рассказывать.  История  долгая  и  запутанная.  Я
поступил так, как считал правильным в насущных матушкиных интересах,  но
она этого не забыла и не простила, вот и все. - Он пожал плечами. -  Она
сильно  переменилась,  Кристиан.  Ты  бы  ее  не  узнал.  Одевается  она
по-другому, сделалась очень набожной...
   - Набожной? Луиза? Не верю.
   - Но это правда, - улыбнулся Эдуард. - Дом пропах ладаном. Когда я  к
ним прихожу - так и слышу шелест сутан. - Он помолчал, подумал о  матери
Кристиана, о том, что Луиза, при всей ее  несносности,  тоже,  возможно,
одинока, и добавил:
   - Зашел бы ее навестить, когда приедешь в Париж,  Кристиан.  Увидишь,
что я имею в виду.
   - Боюсь, мой приход особых восторгов не вызовет. Луиза меня всегда не
терпела.
   Кристиан закурил сигарету, откинулся на спинку сиденья и  предоставил
Эдуарду сосредоточиться на дороге. Он повернул голову и поглядел в окно:
ехали они быстро и теперь приближались к лондонским пригородам. Движение
на шоссе оживилось, Эдуарду пришлось сбавить скорость. Кристиан  получил
возможность лучше  разглядеть  окрестности.  Поля  потеснились,  уступая
место дорогам, бесконечным кварталам двухквартирных двухэтажных домов  -
жалкой пародии на стиль тюдор - и малопривлекательным пабам.  Справа  от
шоссе землю покрывали  обширные  заплаты  желтого  цвета;  там  ползали,
вгрызаясь в почву, огромные бульдозеры:  прокладывали  новое  скоростное
шоссе Лондон - Оксфорд. Когда оно откроется,  подумал  Кристиан,  тягуче
мучительная поездка дней его университетской юности сократится до  часа,
а то и до сорока минут, если гнать так, как Эдуард.  Он  хорошо  помнил,
как полз по этой дороге в своем первом  автомобиле,  стареньком  "Морисе
Майнор": путь от Лондона до колледжа Магдалины занимал чуть меньше  двух
часов! Тогда это считалось достижением.
   - Господи, как все меняется, - обратился он к Эдуарду. - Нам обоим за
сорок. Знаешь, когда-то я думал, что это кошмарный возраст. А  теперь  я
его достиг, и он мне даже нравится. Перспектива смещается.  Мне  это  по
душе. Люди приходят и уходят, возникают на твоем пути  и  опять  куда-то
исчезают. Потом до тебя доходят известия, какие-то  обрывочные  сведения
вроде того, что Жислен вышла за Нерваля  и  удрала  в  Марбеллу.  Кто-то
возвышается, кто-то идет под уклон; кто-то неузнаваемо  и  непредвиденно
меняется, а кто-то остается таким, как был. Это захватывающе  интересно.
Будто читаешь увлекательный роман. Ух ты! Любопытно, какими мы будем лет
через двадцать, на седьмом десятке.
   - Мы по-прежнему будем друзьями, - улыбнулся Эдуард, искоса посмотрев
на него.
   - О, да, - улыбнулся в ответ Кристиан. - Это несомненно. Из того, что
нас ждет, это одна из самых приятных вещей. Но сейчас, когда я  думаю  о
будущем, я точно знаю, какими мы станем. У тебя еще прибавится власти  и
славы, ты будешь заседать в бесконечных комитетах. Превратишься в  главу
большого семейства. Господи, Кэт к тому времени, вероятно, выйдет  замуж
и сделает тебя  дедушкой.  А  я  -  я  буду  стареющим  enfant  terrible
<Сорванец, несносное, непослушное дитя (фр.).>. Меня начнут  третировать
и обзывать старым чудаком. Но когда мне станет под семьдесят, меня снова
откроют и превратят в эдакий  национальный  памятник.  В  Сесила  Битона
<Битон (1904 -  1980)  -  знаменитый  английский  театральный  художник,
фотограф, живописец, эссеист; автор костюмов для театральной  постановки
и фильма "Моя прекрасная леди".> мира выставок и художественных салонов.
Тут вся хитрость - дотянуть до семидесяти, и тогда  уж  ты  выше  всякой
критики. Ты -  мудрец,  все  только  и  делают,  что  восхищаются  твоим
великолепным стилем. И  вот  уже  мы  продаем  свои  мемуары  воскресным
газетам, друзья и  знакомые  наперебой  издают  дневники  и  письма,  мы
становимся   статьей   дохода   -   вроде   блумсберианцев    <Участники
литературного объединения 1920 - 1930-х годов "Блумсбери"  (по  названию
лондонского района), куда входили такие классики  английской  литературы
XX века, как Вирджиния Вулф и Э. - М. Форстер.>. Жду  не  дождусь  этого
славного времечка. Вот когда прошлое  начинает  по-настоящему  приносить
дивиденды. - Он подмигнул Эдуарду. - Ты, надеюсь, ведешь дневник  и  все
прочее?  А  не   то   профессоров   и   аспирантов   постигнет   великое
разочарование. Дневники. Письма. Записные книжки...
   - Ни того, ни другого, ни третьего, - заявил Эдуард и, улучив просвет
в потоке машин, проскочил вперед и прибавил скорости. -  Ты  же  знаешь,
как я ненавижу все это. Я даже не храню фотографий.
   - Верно, не  хранишь,  -  нахмурился  Кристиан.  -  Помню,  когда  мы
занимались поисками Элен,  у  тебя  не  оказалось  даже  ее  фотографии,
спасибо, нашлась у твоего слуги. Но почему?
   -  Честное  слово,  не  знаю.  Вероятно,  просто  не  хочу  оставлять
свидетельства о прошлом.  Предпочитаю  хранить  его  в  памяти.  Письма,
фотографии... не знаю. По-моему, они все искажают.
   - Но разве память не искажает? - спросил Кристиан,  проницательно  на
него посмотрев.
   - Возможно.
   - В конечном счете, каждый вспоминает прошлое на  свой  лад.  Оно  не
застывает в раз и навсегда отлитых формах. Даже собственные воспоминания
все время меняются.
   - Ты хочешь сказать, прошлое подвижно?
   - Господи, конечно. Ко мне оно возвращается постоянно  и  к  тому  же
проявляется самым удивительным образом.
   - Это потому, что у тебя в высшей степени дурное прошлое.
   - Уж мне ли не знать, - парировал Кристиан с самодовольной улыбкой. -
Тебе, должен заметить, здесь тоже нечем хвастаться.
   - С этим - со всем этим - покончено, - твердо заявил Эдуард.
   - Я бы не стал утверждать так решительно. Никто ничего не  знает.  На
сегодняшний день и то нельзя положиться. Стоит подумать, как все тихо  и
мирно,  -  а  что-то  где-то  уже  происходит,  просто  ты  об  этом  не
догадываешься. На твоей же улице, или за углом, или в другой стране.  Ты
себе купаешься в счастье, а тем временем...
   - Знаю. Этот урок мне преподали  в  ночь  моего  шестнадцатилетия,  -
довольно резко оборвал Эдуард,  но  сразу  пожалел  об  этом.  Он  любил
слушать Кристиана, когда  на  того  нападала  словоохотливость,  поэтому
повернулся к нему и с улыбкой произнес:
   - Ты знаешь, что Элен в Лондоне? И Кэт тоже? Мы ночуем на Итон-сквер.
Может быть, заглянешь поужинать?
   - Чудесно. С превеликой радостью.
   - А утром, если угодно, мы могли бы встретиться с моими поверенными и
составить документы на продажу дома.  Впрочем,  тебе,  может  быть,  еще
нужно подумать?
   - И не собираюсь. С удовольствием побываю у твоих  поверенных.  Фирма
"Смит-Кемп", верно? Их услугами пользовался еще мой отец. У них  все  та
же очаровательная контора, вроде тех, что описывал Диккенс?
   - Все та же.
   - И стаканчик хереса в завершение деловой встречи?
   - Непременно.
   - Даже не верится. Обязательно приду. Как приятно убедиться,  что  не
все меняется в этом мире.
   - Элен о доме - ни слова. Обещай. Я хочу преподнести ей сюрприз.
   - Эдуард, чтобы я - да проболтался? - обиженно заявил Кристиан. -  Ты
знаешь, как я обожаю тайны. Буду нем как могила.
   - Не обещай невозможного.  Об  одном  прошу  -  воздержись  от  своих
обычных тонких намеков...
   - Намеков? Намеков? Нет, Эдуард, ты ко мне несправедлив.
   - Неужели? - сухо сказал Эдуард  и  прибавил  скорость  на  въезде  в
столицу.
 
*** 
 
   Тайна. Сюрприз. Элен любила сюрпризы, любила делать подарки, особенно
Эдуарду. При мысли об этом подарке, который пока что пребывал в тайне  и
станет сюрпризом, - о ее свадебном подарке мужу - у нее сладко  замирало
сердце. Ей казалось, она не идет, а парит - и это при том, что  за  день
она основательно походила. Вдоль  по  Бонд-стрит,  где  кое-что  купила;
потом пересекла Оксфорд-стрит и по узкой извилистой Морилебон-лейн вышла
на Хай-стрит,  что  идет  параллельно  Харли-стрит,  на  которой  мистер
Фоксворт по-прежнему держал приемную. Свернула к  северу,  мимо  церкви,
где Роберт Браунинг венчался с Элизабет  Барретт  <Известные  английские
поэты  второй  половины  XIX  века.>,  и  дальше,   по   направлению   к
Сент-Джонс-Вуд, где, по ту  сторону  Риджентс-парка,  теперь  находилась
студия Энн Нил.
   На всем этом пути ей ничего бы не стоило в любую минуту взять  такси,
но сегодня ей было страшно подумать о заточении в автомобильном  салоне;
она желала идти пешком, у нее голова кружилась от счастья. Через  неделю
с небольшим она будет замужем за Эдуардом; войдя в парк,  она  прибавила
шагу - ей хотелось танцевать, а не просто идти. Как  же  долго  тянулась
вся эта история - два года консультаций с одними юристами, а потом  -  с
другими. Два года все продвигалось черепашьим шагом - и не  потому,  что
Льюис противился разводу, а по той простой причине, что он не отвечал на
письма и его адвокатам приходилось неделями дожидаться его  подписи  под
тем или иным документом.
   Она остановилась и повернула к  озеру  с  лодочной  станцией  и  ярко
раскрашенной эстрадой на берегу. Порой ее брало отчаяние  -  ее,  но  не
Эдуарда. Расторжение, разрушение брака, старой жизни - как грустно,  что
этим приходилось заниматься по сухим, сугубо  официальным  каналам,  при
том что обе стороны были готовы  на  полюбовное  соглашение,  а  условия
развода просты и ясны: она ничего не требовала  от  Льюиса.  Подписания;
документы;  обмены  письмами  между  поверенными  -  как  все  это  было
противно.
   Она все еще испытывала перед Льюисом чувство вины, все  еще  считала,
что приложила руку к его  крушению,  которое  произошло  столь  резко  и
быстро после ее отъезда из Америки.
   Элен остановилась на  солнце  у  озера  и  стала  вспоминать  письма,
которые ей писал Льюис,  -  путаные  беспорядочные  послания  на  многих
страницах, по которым с трудом можно было  догадаться  о  времени  года,
когда они писались, не говоря уже о том, что происходит с их автором.  В
первые месяцы после приезда во Францию она несколько раз говорила с  ним
по телефону, но разговора не получилось. По голосу Льюиса она  понимала,
что тот накачан таблетками: то он бывал безумно и безоглядно самоуверен,
то, напротив, находился в полном расстройстве чувств, едва  ориентируясь
в действительности, которую воспринимал явно болезненно.
   В этом году поговорить с ним ей, можно сказать, не  удавалось,  а  ее
письма он оставлял без ответа. Когда она пыталась до  него  дозвониться,
трубку брала либо Бетси, либо кто-нибудь еще: судя по всему,  у  него  в
доме жили какие-то посторонние лица, хотя и не одни и те  же.  И  всегда
находился удобный предлог не подзывать его к телефону: "Простите,  Льюис
спит", "Сейчас Льюис не совсем в форме". А  иной  раз  не  удосуживались
даже соврать и глумливо отвечали: "Льюиса? Не знаем такого".
   Порой ей делалось жутко. Однажды она в отчаянии написала Тэду,  чтобы
тот проведал Льюиса и выяснил, все ли у того в порядке. В другой раз она
даже написала  его  матери.  Тэд  не  ответил.  Эмили  Синклер  прислала
короткую сухую записку: семья Льюиса отдает  себе  полный  отчет  в  его
состоянии. В нескольких строчках она сумела дать Элен понять, что  в  ее
сочувствии никто не нуждается и что ей нужно было думать раньше.  Больше
Элен никому писать не пыталась, а  когда  поделилась  своей  тревогой  с
Эдуардом, тот проявил твердость:
   - Дорогая, Льюис не мальчик, он взрослый мужчина. Вот, посмотри -  он
ответил на последнее письмо моих поверенных, подписал бумаги. И не стоит
тебе, Элен, сейчас волноваться о Льюисе - продержится без твоей помощи.
   Он даже предъявил ей подпись Льюиса на юридических  документах;  Элен
молча на нее посмотрела. Подписано было его любимой авторучкой "Монблан"
с широким пером. Подпись, которой  он  украсил  документ  о  расторжении
брака, была размашистой, летящей, со  скомканными  буквами  и  гротескно
витиеватыми начальным и конечным росчерками. Она  помнила  этот  почерк;
помнила  этого  человека.  В   его   имени   и   фамилии   она   ощущала
противоречивость его натуры, неуверенной и склонной к внешним  эффектам.
Тут она подумала о письмах, что он  ей  присылал  из  Парижа,  -  полных
безудержных изъявлений любви и мальчишеского оптимизма,  -  и  ей  стало
очень грустно. Она ведь любила Льюиса, подумалось ей, хотя он не  был  в
состоянии это понять; правда, любила она его не так, как следовало бы, а
как мать может любить своего ребенка. Такую любовь  он  никогда  не  был
способен принять.
   Любовь-защита. Она тихо стояла, глядя на озеро. Несколько  парочек  и
подростки катались в лодках на солнышке. Вокруг, на газонах у  маленькой
эстрады, люди сидели в шезлонгах - читали, дремали или просто  нежились,
запрокинув лица к солнцу. Эдуард  прав,  внезапно  решила  она;  прав  -
только от этого не легче.
   Она повернулась спиной к озеру и эстраде и быстрым шагом  направилась
к северной границе парка. И  сразу  же  ее  вновь  охватило  безудержное
счастье. В такой день она не могла быть несчастной; никоим образом;  это
было физически невозможно.
   Свадьба должна была состояться в замке на Луаре, точнее,  в  сельском
городке километрах в десяти от имения. Разумеется, гражданская  свадьба;
у нее, как у женщины разведенной, другого  выбора  не  было.  Простое  и
скромное бракосочетание, как они оба хотели.  Без  шумихи.  Без  гостей.
Несколько самых близких людей - и все. Конечно, будет Кристиан - сегодня
Эдуард собирался его пригласить - и Энн Нил; Мадлен - она и сама  вскоре
выходит замуж;  Касси,  обзаведшаяся  по  этому  случаю  новым  нарядом,
которым непомерно гордилась; и  Кэт,  даже  не  подозревавшая  обо  всех
сложностях, с какими сопряжена свадьба матери; Кэт,  которая,  казалось,
забыла, что  когда-то  знала  человека  по  имени  Льюис  Синклер;  Кэт,
семилетняя девочка, обожающая Эдуарда, - для нее эта свадьба была  самым
радостным, самым волнующим и самым естественным событием на свете.
   Элен улыбнулась про себя и прибавила шагу. Все так  же  на  север,  к
тенистым улицам и тихим переулкам Сент-Джонс-Вуд. Мимо пышных и довольно
вульгарных домов на Авеню-роуд, неизменно напоминавших ей про  Голливуд,
в переплетение закоулочков и  зеленых  садов.  Цвела  сирень;  громадные
тяжелые гроздья нежно-белых  соцветий  свешивались  над  тротуаром;  она
остановилась вдохнуть их аромат.
   Теперь она любит Лондон, подумала она с неожиданной  страстью.  Любит
так, как Париж и деревеньки Луары, потому что все эти  места  связаны  у
нее с Эдуардом и с их взаимной любовью. Они часто приезжали в Лондон,  и
сейчас, когда она гуляла по городу, многое пробуждало воспоминания.  Вот
здесь они проезжали; тут как-то обнаружили  миленький  ресторанчик;  там
однажды были на приеме, а потом, уже поздно вечером,  шли,  взявшись  за
руки, по безлюдным улицам, никуда, собственно,  не  направляясь,  просто
шли и разговаривали. И все эти места - в Париже,  когда  она  любовалась
Иль-де-ла-Сите с противоположного берега Сены; в департаменте  Луара  на
местном рынке, где они иногда бывали, возможно, потому, что  оба  любили
рынки; здесь, у подножия Примроуз-Хилл, где они как-то  гуляли  ночью  и
остановились на вершине холма обозреть Лондон; и даже многолюдные  места
- площадь Пиккадилли, Бейсуотер-роуд, один уголок в Найтсбридже  -  были
одушевлены для нее присутствием Эдуарда. Все это принадлежало им, а  то,
что другие мужчины и женщины, другие влюбленные проходили и  называли  -
или еще когда-нибудь  пройдут  и  назовут  -  эти  уголки  своими,  лишь
увеличивало силу их чувства.
   Она тихо постояла у куста сирени. На  миг  их  любовь  показалась  ей
чем-то безмерным, великим  и  таким  могучим,  что  заставила  умолкнуть
огромный город. А в следующую секунду - чем-то маленьким, но исполненным
жизни, частицей бесконечного круговращения бытия. Влюбленные - и  город.
Она еще раз прибавила шагу  и  ощутила,  как  на  нее  снизошли  великие
безмятежность и удовлетворение. Теперь, чувствовала она, они с  Эдуардом
стали частью лондонского прошлого, причастились гению этого города.
   ...Мастерская Энн Нил располагалась ныне в саду увитого плющом белого
дома с  остроконечной  крышей,  где,  по  преданию,  Эдуард  VII  как-то
принимал Лили Лэнгтри. Внутри  мастерская  очень  напоминала  ее  старую
студию в  Челси,  от  которой  она  немедленно  отказалась,  как  только
поветрия моды начали превращать Челси в фешенебельный район.
   -  На  месте  зеленной  лавки  открыли  магазин  одежды,  -   сердито
жаловалась она. - И нет чтоб назвать его просто "Одежда" или,  на  худой
конец, "Готовое платье", - нет, обозвали бутик <Дорогой магазин  женской
одежды; модная  лавка  (слово  французского  происхождения).>.  По  всей
Кингз-роуд теперь не купишь вилка цветной капусты. Съезжаю.
   Она съехала - со всей обстановкой. В гостиной ее нового  дома  лежали
все те же выцветшие плетеные турецкие коврики, стояла  все  та  же  пара
толстых, обитых бархатом кресел, на каминной полке красовались все те же
гладкие камушки и ваза с птичьими перьями. В  новой  мастерской  порядка
было не больше, чем в старой.
   Сегодня Элен вошла в мастерскую с замиранием сердца, ибо  Энн  писала
портрет Кэт - подарок Эдуарду к свадьбе. Сюрприз! И сейчас ей предстояло
впервые его увидеть. Когда она вошла, Кэт как раз кончила позировать,  и
Энн, судя по всему, осталась довольна: у нее  был  очень  сердитый  вид,
что, как и в случае с Касси, обычно являлось добрым знаком. Кэт  сидела,
балансируя  на  краешке  стола,  и   ела   апельсин   с   очаровательным
безразличием к тому, что пачкает все вокруг. Сок стекал по ее  загорелой
ручонке, она слизала его и наградила Элен липким поцелуем.
   -  Все  равно  что  писать  угря,  -  пожаловалась  Энн  своим  самым
занудливым голосом. - Я ее подкупала. Я ее стращала. Все без толку.  Она
не способна высидеть больше пяти секунд. Никогда и ни за что не возьмусь
за портрет ребенка ее возраста...
   Кэт скроила воинственную мину; Энн, заметив это,  с  трудом  подавила
улыбку и обратилась к Элен:
   - Тем не менее. Сейчас, думаю, можешь посмотреть.
   Она подвела Элен  к  мольберту,  скрестила  на  груди  руки  и  хмуро
уставилась на картину. Но Элен не обманули ни  ее  тон,  ни  недовольное
выражение лица. Замерев, она смотрела на полотно.
   Кэт была изображена почти в том же  виде,  как  ее  застала  Элен,  -
присевшей на краешек стола, словно ей, как всегда, не терпится сорваться
и убежать. За спиной у нее  в  высоком  окне  мастерской  зеленел  дикий
запущенный сад Энн. Сад походил на Кэт: цветущий, щедрый, непослушный  и
столь же прекрасный. Перед ней была ее дочь - пока что малышка, но уже с
инстинктивной  грацией  жеста,  чуть   настороженным,   живым,   готовым
расплыться  в  улыбке  лицом  -  выражением,  очень  ей  свойственным  и
одновременно (теперь Элен это увидела) до странности взрослым.
   Она долго глядела на картину, тронутая до глубины души. Повернулась к
Энн и крепко ее обняла:
   - Ой, Энн, какая красота! Ты показала  мне  мою  дочь  -  и  показала
женщину, какой она станет...
   Энн позволила себе улыбнуться. Она бросила взгляд на Кэт, которая  не
прислушивалась к их  разговору,  найдя  себе  занятие  в  дальнем  конце
мастерской.
   - Надеюсь. Мне показалось... - она запнулась и понизила голос, -  что
я дала ей это увидеть, Элен. Увидеть безошибочное сходство между  нею  и
Эдуардом. Она это первым делом заметила и сразу сказала. - Энн помолчала
и сжала руку Элен. - Теперь пора сказать ей правду. Знаю, вы  оба  ждете
подходящего случая. Что ж, время пришло.
   Энн угостила их чаем из старых синих чашечек споудского  фарфора  <По
имени основателя фирмы Джосайи Споуда  (1754  -  1827).>,  которые  Элен
хорошо помнила.
   Часов в шесть они взяли такси, опустили стекла и уселись поудобнее  -
до Итон-сквер путь был немалый.
   - Как ты думаешь, Эдуард привезет Кристиана? - спросила Кэт.
   - Скорее всего. Едва ли поездка  в  свой  старый  дом  доставила  ему
удовольствие.  Вероятно,  он  вернется  грустным,  и  нам  придется  его
развеселить.
   - Я развеселю - покажу фокусы с картами. Касси недавно  научила  меня
новому...
   Кэт сидела на своем любимом  откидном  сиденье,  покачиваясь  в  такт
движению автомобиля и вытянув длинные худые  ноги.  Волосы  у  нее,  как
всегда, торчали в разные стороны беспорядочными завитушками, а на обычно
оживленном лице было слегка мечтательное рассеянное выражение.
   Элен сидела напротив, глядела на  дочь,  думала  о  сказанном  Энн  и
понимала, что та права. Кэт уже семь -  дольше  оттягивать  трудно.  Она
попробовала, как неоднократно делала раньше, мысленно сформулировать это
в верных, ясных и понятных ребенку фразах, так, чтобы,  по  возможности,
не насторожить и не расстроить девочку. Однако сама Элен видела  столько
причин для расстройства, что в конце концов,  как  неоднократно  бывало,
фразы так и остались непроизнесенными.
   Они пересекли Гайд-парк; Кэт приникла к окну,  разглядывая  прохожих,
собак, резвящихся  детей.  Она  показала  пальцем  на  Серпантин  <Узкое
искусственное озеро в Гайд-парке с лодочной станцией.>  и  на  лодки,  а
потом, когда машина поехала до южной границы парка, обратилась к Элен:
   - Ты знаешь, я вчера ходила играть к Люси Кавен-диш?
   - Да, милая.
   - Люси говорит, что ее папа не ее папа, а...  -  она  наморщила  лоб,
вспоминая, - отчим. А настоящий папа был женат на маме,  но  теперь  уже
нет. У ее мамы - другой муж, а у папы - другая жена...
   - Вот как? - осторожно заметила Элен. У нее сильно забилось сердце.
   - Люси говорит, это здорово. Что у нее их двое. Пап, я хочу  сказать.
- Она помолчала; такси проехало  половину  Эксибишн-роуд.  -  А  правда,
Льюис не был моим папой? Настоящим папой?
   За весь этот год Элен впервые услышала от нее имя Льюиса. Кэт впилась
в нее взглядом.
   - Нет, Кэт, не был... Льюис был... кем-то вроде отчима. Когда я  была
за ним замужем. Но теперь мы не женаты...
   - Ну, это я знаю, - отмахнулась Кэт. - Ты скоро выйдешь  за  Эдуарда.
Это много лучше. - Она подумала и добавила:
   - Льюис мне нравился. Иногда. - Она нахмурилась:
   - Но он все время куда-то уходил. По-моему, я  его  помню  не  очень.
Совсем немножко. Я помню дом, и мою комнату - с зайчиками на занавесках,
- и наш сад...
   Она замолчала. Наступила пауза. Они уже въехали в Челси и свернули  в
сторону Итон-сквер. Элен полезла в сумочку за кошельком; сейчас у нее  в
голове теснились, перебивая одна другую, тысячи беспорядочных фраз.
   - Я похожа на Эдуарда. Совсем-совсем. Я увидела, когда  поглядела  на
картину Энн. Раньше я этого не замечала.
   - Ну, конечно же, ты похожа на Эдуарда, Кэт. Ведь ты его дочь.
   Последовало короткое молчание. Такси  остановилось  у  их  дома.  Кэт
открыла дверцу, выскочила и  вежливо  придержала  дверцу  для  Элен.  Та
расплатилась с водителем. Такси отъехало, и тут Кэт, прямо на  тротуаре,
подпрыгнула и закружилась:
   - Эдуард - мой всамделишный папочка? Правда? Правда?
   - Да, милая, - и мы  бы  все  жили  вместе,  всегда,  со  дня  твоего
рождения, только...
   Но Кэт не интересовали подобные тонкости. Она захлопала в ладоши:
   - Я знала! Я знала! Ой, как я рада. - Она  остановилась.  -  А  Касси
знает? И Мадлен?
   - Да, милая.
   - И Кристиан? - Да.
   - Какая я глупая. Люси Кавендиш сказала, что он мой папа, и я сказала
- да, но после подумала: а вдруг нет? Я немножко не верила.
   - Но теперь-то ты веришь?
   - Теперь?  -  Кэт  наградила  ее  обиженным  взглядом.  -  Теперь-то,
конечно, да. Жалко, что мы не всегда жили вместе. Мне жалко. Но это было
так давно. Я тогда была совсем маленькая. - Она подняла к Элен мордашку.
- Но теперь мы правда всегда будем вместе?
   - Разумеется, милая, всегда.
   - Ой, как я рада! - Кэт снова подпрыгнула и  закружилась.  -  Вечером
обо всем с ним поговорю, - решительно объявила она и убежала в дом.
   - И ты загадал...
   Кэт держала колоду  в  худых  руках.  Кристиан  вытянулся  в  кресле,
скрестив длинные ноги и сцепив на затылке  руки,  и  вопрошающе  на  нее
посмотрел.
   - ...Короля бубен! Le voila! <Вот он! (фр.)>
   Не без ловкости Кэт  извлекла  и  показала  карту.  Кристиан,  как  и
следовало, прикинулся ошеломленным.
   - Поразительно. Совершенно невероятно. Кэт, я не верю  своим  глазам.
Это чудо или фокус?
   - Чудо, - твердо сказала Кэт.
   Кристиан покачал головой и отхлебнул виски.
   - Если б я не видел этого  собственными  глазами,  ни  за  что  б  не
поверил. Когда-нибудь еще раз покажешь? Ты волшебница.  Или  ведьма.  На
что ты еще способна? Умеешь предсказывать будущее?
   Кэт поглядела на Касси - та, скрестив на груди руки, стояла у дверей,
как сама судьба, и весь ее вид выражал одно: в постель.
   - Пока еще нет,  -  сказала  она  и  послушно,  хотя  и  с  неохотой,
двинулась к двери. - Но могу научиться. Мадлен говорит, что  знает,  как
предсказывать. А Касси гадает  по  чаинкам  на  дне  чашки.  Ее  бабушка
научила. Смотришь, в каком порядке ложатся чаинки, и...
   - Касси, а вы, оказывается,  кладезь  мудрости,  -  взглянул  на  нее
Кристиан с ленивой улыбкой. - Я подозревал в вас много даров, но  только
не Сивиллы...
   Кэт бросала умоляющие взгляды на Эдуарда и Элен, которые наблюдали за
этой сценой с другого конца комнаты. Элен едва заметно  кивнула,  и  Кэт
разом просияла. Касси сурово воззрилась на Кэт и на Кристиана.
   - Уж что я в будущем вижу, то вижу, - решительно заявила она. -  А  я
вижу, когда начинают тянуть время. Вижу,  что  уже  семь  часов,  а  при
таких-то темпах кто-то будет в постели не раньше восьми. А еще вижу...
   - Нет, не видишь, Касси, - смиренно заявила Кэт, - я уже иду. Сегодня
я особенно быстро улягусь...
   Она обошла гостиную, чтобы каждому пожелать спокойной ночи. Кристиан,
считавший ее большой забавницей, поднялся, щелкнул каблуками,  поцеловал
ей руку и шлепнул по попке. Элен крепко ее обняла и  поспешила  сказать,
когда Эдуард подошел поцеловать девочку:
   - Если ты быстро управишься, Кэт, Эдуард, может быть, придет  сказать
тебе "Доброй ночи". Только не сиди долго в ванне...
   Эдуард улыбнулся и  пообещал.  Кэт  весело  убежала.  Элен  пересекла
гостиную и села рядом с Кристианом.
   - А теперь, - сказала она, - расскажите, Кристиан,  как  все  прошло.
Очень было тяжело? Вы рады, что Эдуард с вами поехал?
   - Страшно рад, причем по многим причинам, - начал Кристиан.
   Эдуард бросил  ему  предостерегающий  взгляд,  и  Кристиан,  которому
нравилось  его  поддразнивать,  пустился  в  подробное,  но   при   этом
осмотрительное повествование. Эдуард  глядел  на  них,  прислушиваясь  к
разговору вполуха; он отошел к дверям на  балкон,  выходящий  на  зелень
сквера. Немного погодя он долил их бокалы и по знаку Элен пошел пожелать
Кэт доброй ночи.
   По лестнице он поднимался медленно. Непонятно почему, возможно, из-за
бесед с Кристианом и посещения дома родителей друга, прошлое,  казалось,
придвинулось вплотную. Только что в гостиной, когда Кэт подняла карту  -
"Король бубен! Le voila!" - он воочию увидел Полину Симонеску и  услышал
ее слова: "Итак, сперва карты. А потом уже начинается будущее".
   Сейчас шел 1967 год. Полину Симонеску он не видел с  1959-го,  с  той
минуты - незадолго до встречи  с  Элен,  -  когда  принял  бесповоротное
решение впредь не пользоваться услугами  ее  парижского  заведения.  Она
уехала из Парижа, по крайней мере, до него  доходили  слухи.  Сейчас  он
даже не знал, жива ли она. Все эти годы он почти  не  думал  о  ней,  но
сегодня, когда Кэт извлекла именно эту карту, Полина Симонеску предстала
перед ним как живая. На миг она как бы вновь потянулась к нему, положила
ему на руку  пальцы,  на  одном  из  которых  тлел  рубин,  и  он  опять
почувствовал исходившее от нее напряжение, ощущение непонятной силы.
   Он остановился на площадке второго этажа, где находились комнаты  его
и Элен - покои, которые некогда занимала его мать и которых теперь  было
почти  не  узнать.  Он  вспомнил,  как  в  то  давнее   время   взбегал,
перепрыгивая  через  ступеньки,  по  этой   лестнице,   чтобы   поскорее
затвориться в своей комнате и отметить на карте ход военных  действий  -
синими чернилами, а зашифрованные упоминания о Селестине - красными.  Он
видел Селестину тогдашней, с поднятой  на  темя  копной  золотисто-рыжих
волос, в чуть распахнувшемся пеньюаре. Он видел ее,  какой  она  была  в
прошлом году перед смертью, когда  лежала  со  всех  сторон  подоткнутая
подушками, в палате лечебницы в Сент-Джонс-Вуд. Расходы на ее содержание
там многие годы  без  лишнего  шума  оплачивались  через  посредничество
бесконечно расторопных  и  бесконечно  осмотрительных  поверенных  фирмы
"Смит-Кемп".
   - Хочу шампанского, - произнесла она один раз, и это  была,  пожалуй,
единственная ее связная фраза, когда она ненадолго  пришла  в  сознание,
чтобы затем вновь погрузиться в беспамятство.
   Он остановился на площадке третьего этажа. Теперь  он  был  рад,  что
неизменно продлевал аренду этого дома; рад, что они с  Элен  часто  сюда
возвращаются. Приятно ощущать прошлое таким  живым.  Он  облокотился  на
перила и вспомнил, как они  с  Изобел  танцевали  там,  внизу,  медленно
скользя по комнате под хриплую пластинку, вращающуюся  на  граммофоне  с
ручным заводом. Сегодня в доме стояла полная  тишина.  Он  напряг  слух,
будто и впрямь надеялся услышать музыку с  той  заезженной  граммофонной
пластинки, отрады военных лет; но нет - только  безмолвие.  А  когда  он
направился к спальне Кэт, некогда бывшей его собственной  комнатой,  ему
явственно послышался голос Жан-Поля. Он  услыхал  его  смех,  ощутил  на
плечах крепкое объятие его  руки:  "Как  любят  женщины  заставлять  нас
плясать под свою музыку, а, братик?"
   Его пронзила острая жалость, тоска о прошлом; былая любовь  к  брату,
такая безоглядная и  безответная,  вернулась,  и  он  вспомнил  Жан-Поля
тогдашнего, не таким, каким тот стал на ущербе своей  жизни,  а  в  годы
войны, когда Эдуард был готов простить ему все, что угодно.
   Он грустно пожал плечами и пошел к Кэт. Она сидела в постели с книгой
в руках, но, судя по всему, не читала.
   Эдуард улыбнулся, она улыбнулась в ответ. И в этой тихой комнате, уже
комнате  Кэт,  не  его,  он  почувствовал,  как  прошлое  незаметно  его
отпустило. Для Кэт прошлое было бесплотным -  подобно  всем  детям,  она
жила настоящим.
   Он не спеша прошелся по комнате, рассматривая ее книги,  ее  рисунки,
которыми она очень гордилась; поглядел из  узкого  окна  -  из  него  он
когда-то видел по ту сторону сквера зияющую черную дыру на  месте  дома:
прямое попадание авиабомбы. Теперь, понятно, дом  отстроили  наново,  он
даже не смог бы сказать, какой именно.
   Кэт следила за ним с ожиданием  в  глазах.  Он  повернулся  к  ней  с
извиняющейся улыбкой, присел на постель и взял  ее  маленькую  ладонь  в
свои большие.
   - Сегодня я все время думаю о прошлом.  Прости,  Кэт.  Почему-то  оно
вдруг для меня ожило. Когда-то я спал в твоей комнате.
   - Знаю. Во время войны. Ты тогда жил тут.
   Она замолчала, на ее щеках проступило по красному пятну.
   - Ты тогда знал маму?
   -  Ну,  что  ты,  конечно,  нет.  Я   тогда   был   мальчишкой,   лет
пятнадцати-шестнадцати. - Эдуард ласково сжал ей руку. - Я  познакомился
с мамой много позже. Через много лет после войны.
   - Вы познакомились в Лондоне?
   - Нет. В Париже.
   Эдуард замолчал, но поскольку его,  как  и  Элен,  волновала  Кэт,  а
главное, много ли ей было известно и что она могла уразуметь, то  он  не
остановился на этом, как мог бы в других обстоятельствах, и продолжил:
   - Я познакомился с ней в Париже. У церкви Святого Юлиана  -  рядом  с
маленьким садом вроде нашего сквера. Я однажды тебя туда  приводил,  ты,
вероятно, не помнишь...
   - А по-моему, помню, -  свела  брови  Кэт.  -  Мама  показалась  тебе
красивой?
   - Прекрасной, - ответил Эдуард с нежностью. -  Я  влюбился  в  нее  с
первого взгляда.  Вот  так-то!  Un  coup  de  foudre,  как  говорим  мы,
французы. Как удар молнии...
   Кэт хихикнула.
   - Правда. Такое бывает. До тех пор  я  не  верил...  Но  помню,  отец
говорил то же самое. Про то, как он познакомился с моей мамой, Луизой, -
это было очень давно, в самом начале Первой войны, не Второй. Он увидел,
как она танцует, - и сразу влюбился. Вот так.
   - Но тогда ты не женился на маме. Вы женитесь только  сейчас,  вместо
того чтобы...
   На лице у Кэт появилось тревожное выражение. Эдуард  видел,  что  она
явно клонит разговор к чему-то такому, что ее волнует и в  то  же  время
немного пугает.
   - Верно, тогда мы не поженились,  хоть  я  и  хотел.  Но  многое  нам
помешало - всякие обстоятельства - когда-нибудь я тебе  расскажу.  -  Он
замолк. Кэт все так же упорно смотрела ему в глаза. - Главное,  помни  -
мы с твоей мамой всегда любили друг друга. Вероятно,  мы  вели  себя  не
правильно, со взрослыми так иногда  случается  по  разным  причинам.  Но
теперь это позади, все правильно, вот почему мы скоро поженимся  и  ждем
не дождемся нашей свадьбы. Ты ведь тоже ждешь ее, Кэт?
   - Ой, жду! - Она просияла. - И еще  как.  У  Касси  новая  шляпка,  с
пером. А у меня новое платьице... Вообще-то не нужно было говорить  тебе
про платье, это сюрприз. Но оно синее. Как васильки. Мне нравится  синий
цвет. Он мой любимый, и платье такое красивое. - Она остановилась, потом
добавила:
   - Сейчас-то я знаю, что ты мой всамделишный папа. Я так и думала,  но
только чуть-чуть не верила, а сегодня спросила маму, и она сказала,  что
да.
   Он чувствовал,  насколько  она  взбудоражена  и  возбуждена.  Она  то
сжимала  его  руку  своими  пальчиками,  то  ослабляла  хватку.  Эдуарда
переполняла  любовь  к  девочке;  у  него  сжалось  сердце,   на   глаза
навернулись слезы. Он поспешил отвернуться - из страха, что она  не  так
их поймет, - но тут же снова обратился к Кэт:
   - А как же! Ты  моя  дочь.  Мое  единственное  дитя.  -  Ему  удалось
справиться с голосом. - И мы с тобой немного похожи, тебе не кажется?
   - Ну,  конечно.  Я  увидела,  когда  посмотрела...  -  Кэт  осеклась,
напустив на себя таинственный вид. - Я сама заметила, - добавила  она  и
перевела разговор в сугубо житейское русло:
   - Значит, мне нужно решать, как тебя называть. Я долго думала. Я могу
продолжать звать тебя Эдуардом, а могу звать отцом или  папой.  Как,  ты
считаешь, лучше? - с глубокой озабоченностью спросила она.
   - Думаю, можешь звать по-любому. Все подходит. А то можешь звать либо
так, либо эдак. Отцом - когда я буду строгим, и папой -  когда  я  начну
тебя баловать. А если...
   - Но ты совсем не строгий, - рассмеялась Кэт.
   - Это потому, что ты не бываешь по-настоящему непослушной. Но погоди,
еще увидишь, каким я могу быть строгим. Просто ужасным. Вот, полюбуйся.
   Эдуард скроил самую жестокую и устрашающую мину,  на  какую  оказался
способен в эту минуту.
   На  Кэт  это  не  произвело  решительно  никакого  впечатления.   Она
рассмеялась и еще крепче вцепилась ему в руку.
   - Ты мне нравишься, - просто сказала она.
   - И слава богу, - со всей серьезностью произнес Эдуард. - Ты мне тоже
нравишься. И нравилась с той самой минуты, как появилась на свет.
   - Правда?
   - Конечно. Однажды мне  сказали...  -  Эдуард  отвел  взгляд.  -  Да,
сказали, что лучше нравиться, чем быть любимой. Как, по-твоему, лучше?
   Кэт нахмурилась: вопрос требовалось основательно обдумать.
   - И то, и то, - наконец изрекла она.
   - Прекрасно, потому что ты мне очень нравишься и я тебя очень  люблю.
К тому же я тобой очень горжусь.
   Он наклонился и поцеловал Кэт. Кэт крепко обняла его за шею и  громко
чмокнула чуть ниже носа.
   - А сейчас ты должна улечься  и  скоренько  уснуть.  И  чтоб  мне  не
читать, когда потушат свет. Обещаешь?
   - Обещаю.
   Она нырнула под одеяло, повернулась на бок, подсунула под теку ладони
и смежила веки. Эдуард  выключил  ночник  на  столике  у  постели  и  на
цыпочках пошел к двери.  На  пороге  он  остановился  и  оглянулся:  она
приоткрыла глаза, снова закрыла, легко вздохнула; дыхание выровнялось  и
стало спокойным. Эдуард  еще  немного  полюбовался  на  нее  со  сладким
замиранием сердца, а потом, удостоверившись, что девочка  почти  уснула,
как легко засыпают все дети, тихо вышел, оставив дверь приоткрытой - она
так любила.
   Спустившись в гостиную, он услышал, как Элен спросила Кристиана:
   - Так как же ты намерен поступить? Продать дом будет совсем не легко.
   И Кристиан, верный Кристиан, ответил:
   - Господи, спроси о чем-нибудь  полегче.  Надеюсь,  уж  что-то  я  да
придумаю.
   Они замолчали, увидев Эдуарда.
   По его лицу Элен безошибочно догадалась, о чем говорила  с  ним  Кэт.
Элен сразу поднялась и подошла к Эдуарду. Он обнял ее одной рукой  и  на
миг прислонился лбом к ее волосам. Мгновенный  жест,  но  Кристиан  и  с
другого конца гостиной уловил в нем, при всей его  мимолетности,  особую
интимность  и  уверенность  -  чувства,  настолько  сильные,  что   они,
казалось, заполнили собой всю комнату.  О  нем  на  секунду  забыли,  он
понимал это, но не был в обиде. Счастье заразительно, подумал он; у него
на глазах оно преобразило Элен, преобразило Эдуарда - да  и  его  самого
тоже.
   Кристиану объяснили, что произошло в  спальне  Кэт,  и  он  пришел  в
восторг.
   - Ну что ж, прекрасно, - произнес он, растягивая  слова,  как  всегда
делал, чтобы скрыть крайнее волнение. -  Великолепно.  Я  чувствую  себя
прямо-таки дядюшкой. Я уже  преисполнен  благости,  хотя  мы  еще  и  не
приступили к ужину; Элен  обещала  мою  любимую  семгу  и  клубнику,  от
которой у меня заранее текут слюнки. А после посидим  поболтаем  -  нет,
день  и  вправду  выдался  нынче  великолепный,   памятный   по   разным
причинам...
   Эдуард снова предостерегающе на него посмотрел; Кристиан улыбнулся  с
хитрым блеском в глазах и поднял бокал:
   - Нужно поднять тост. Ты знаешь, Эдуард, - наш  старый,  оксфордский,
помнишь? Шампанское, плоскодонки и чудовищное зрелище восхода солнца над
лужайками колледжа Крайст-Черч после бала в День поминовения <Крупнейший
в  году   праздник   Оксфордского   университета,   посвященный   памяти
основателей его колледжей; отмечается в июне.>.
   Он встал, поднял бокал, помахал им в воздухе, так что виски  едва  не
выплеснулось через край, и провозгласил:
   - Эдуард. Элен. Будьте счастливы...
 
*** 
 
   Свадьба состоялась в пятницу двадцать шестого июня. В этот день Льюис
Синклер сидел один в комнате, где жил с  Бетси,  -  на  чердачном  этаже
высокого дома недалеко от перекрестка улиц Хейт и  Эшбери.  Снаружи  дом
выглядел как многие другие в Сан-Франциско - разукрашенный, с фронтонами
и слуховыми оконцами, отделанный затейливой резьбой по дереву.
   Но внутри он не имел с Сан-Франциско ничего общего. Словно  в  Индии,
представлялось Льюису, хотя он никогда там не бывал, или в  Турции,  или
вообще нигде, вне пространства и времени.
   Льюис сидел на полу на плетеном турецком коврике, опираясь  спиной  о
груду  подушечек,  расшитых  в  яркие  павлиньи   цвета   и   украшенных
зеркальными стекляшками. Тихая эта  комната  была  вознесена  над  ревом
улицы, в маленькое  окно  виднелось  только  небо.  Ковры  и  покрывала,
которыми  сверху  донизу  были  украшены  стены,  заглушали  все  звуки.
Оранжевой краской, фосфоресцирующей и при свете дня,  Бетси  вывела  над
дверью слова "Мир и любовь". Льюис на них посмотрел; ему показалось, что
через ковры и доски пола до него доносятся голоса - Бетси, Кэй, Шамана.
   Порой ему слышался и голос Элен, но он понимал, что это галлюцинация.
В нижней комнате Элен не было - она была в прошлом. Он нахмурился, и  ее
голос  пропал.  Он  опустил  взгляд  на  календарь,   который   подпирал
задранными коленями.
   Льюис давно не интересовался календарями и в них не  заглядывал.  Ему
показалось, что именно сегодня Элен выходит за Эдуарда  де  Шавиньи,  но
наверняка он не знал. Последние месяцы, если не годы, время  обрело  для
него собственный ритм. Он  издавна  знал,  что  время  течет  отнюдь  не
упорядоченно, как, видимо, считают окружающие.  Он  обнаружил  это,  еще
когда жил с Элен. Но теперь время не  просто  шло  вспять,  закручиваясь
петлей, как бывало в прошлом, так что порой он и сам не знал, говорил он
и делал что-нибудь на самом деле или только в своем воображении;  сейчас
у времени появилась своя жизнь,  оно  увлекло  Льюиса  в  свое  течение,
подхватило и понесло, как перышко на ветру. Оно то  рвалось  вперед,  то
спешило назад; иной раз два, три или даже четыре по видимости  никак  не
связанных  между  собою  события  происходили  как  бы  одновременно,  а
разделяющих их лет, как он теперь видел, просто не существует.
   Он уставился в календарь немигающим  взглядом.  Дни,  числа,  месяцы,
несомненно,  существуют;  они   наделены   известной   реальностью;   он
чувствовал, что хотел бы знать точно, сегодня ли Элен выходит замуж, или
на следующей неделе, или уже вышла в прошлом году.
   Льюис тупо смотрел на квадратики с проставленными в них числами.  Они
наводили его на мысль  о  мерзких  задачах  по  математике,  с  которыми
приходилось сражаться в школе. На каникулах математикой с ним  занимался
отец; он старался не повышать голоса:"Льюис, прошу,  будь  внимательней.
Слушай. Предположим,  пятерым  землепашцам  требуется  три  часа,  чтобы
вспахать поле в три акра. Если то же поле будут пахать семь человек..."
   Льюис закрыл глаза и позволил календарю соскользнуть на пол. Сегодня,
на прошлой неделе, в следующем году. Все лишено смысла.
   Иногда, закрывая глаза,  он  становился  невесомым  и  воспарял.  Так
случилось и в этот раз: он ощутил, как тело его  оторвалось  от  пола  и
раскованно   заскользило   над    подушками,    ковриками,    маленькими
курильницами, светильниками с наброшенным на них газовым  флером,  время
от времени легко отталкиваясь от потолка, - как пробка на гребне волны.
   Пока он парил, ему захотелось, чтобы вошла Бетси.  Тогда  бы  он  мог
слететь к ней, а впрочем, до двери слишком уж далеко;  кроме  того,  она
наверняка войдет не одна. Теперь она всегда появляется с кем-то. В  доме
полно народа, подумал Льюис: слишком много всякого люда, одни возникают,
другие исчезают, и поди разбери, кто тут настоящий.  Например,  была  ли
тут его матушка? Очень даже возможно - ведь, когда он не то лежал, не то
парил, он почувствовал запах не кадильных палочек, а лаванды. А  Стефани
- была она или нет? Быть может - видел же он меха на белой коже и звезды
алмазов между бедер. Но это, конечно, была не Стефани, а  Элен.  Стефани
являлась в длинном платье с разрезом сзади, вся в блестках, рыбья чешуя,
русалка, русалка...
   Вошла Бетси - тут он не  сомневался.  Он  оттолкнулся  от  потолка  и
подумал о Бетси, такой крохотной, такой худенькой, что ее  запястье  без
труда помещалось  между  его  большим  и  указательным  пальцами.  Бетси
погружала его в плотную волну длинных рыжеватых волос, обвивалась ногами
вокруг талии и, когда  кончала,  во  всю  силу  молотила  его  по  спине
маленькими кулачками. Он слышал сейчас тот звук, дробь дождевых капель о
листву и легкий перезвон ее браслетов, отдающийся в ушах пением  далеких
колокольчиков.
   Сейчас, вчера, год назад, завтра. Когда он  в  последний  раз  слышал
этот звон? Кто его знает. Он открыл глаза - и снова смежил веки. Потолок
начал мягко прогибаться под его весом, и это его успокоило. Он сновидел.
И в этом видении его навестил Тэл - сидел  на  полу,  скрестив  ноги,  и
кивал как Будда - любимая его поза.
   Во сне Льюиса Тэд задавал ему вопросы. Много глупых вопросов. И все о
каком-то прошлом -  словно  не  понимал,  что  оно  давно,  давным-давно
отошло. Расспрашивал о какой-то "Сфере", о  "Партекс  Петрокемикалс",  о
людях по имени Дрю Джонсон и Саймон Шер. Его особенно интересовало,  кто
всем заправлял в "Сфере", - кто, как он выразился, "задает музыку".
   - Я имел дело только с Шером, прочее меня не интересовало,  -  бубнил
он. - Но ведь ты в этом варился, Льюис. Ты часто встречался с  Шером.  В
Париже ты контачил с Дрю Джонсоном.  Ты  бывал  у  него  на  площадке  -
помнишь, Льюис, ты сам мне об этом рассказывал?
   Во сне Льюис просто смотрел на Тэда.  Тот  упоминал  знакомые  имена;
Льюису казалось, что он то ли читал об этих людях в каком-то романе,  то
ли видел их в фильме. Он не стал отвечать Тэду - ведь  он-то  знал,  что
весь разговор ему только снится, так что отвечать не было нужды. Но Тэд,
похоже, не понимал. Он встал, принялся трясти Льюиса, больно ущипнул  за
руку.
   - Льюис, очнись, черт побери! Я разговаривал  с  одной  девицей,  имя
неважно. Она в свое время служила у  Саймона  Шера  секретаршей.  Теперь
служит в "Фоксе". И она, Льюис, рассказала  мне  кое-что  любопытное.  В
высшей степени. Все кардинальные решения, бюджеты наших картин  -  мы-то
считали, что это зависело от Шера, верно? Так вот, она сказала -  ничего
подобного. Она утверждала, что тот каждый свой шаг согласовывал с...
   Во сне Льюиса Тэд здесь замолк, снял очки, подышал на стекла,  протер
о рукав, а Льюис сказал: "Тэд, она должна была свести нас с Феллини. Она
сама обещала". Тэд уставился на него, собрав губы в куриную  гузку:  "Ты
хоть меня слышишь, Льюис? До тебя доходит хоть что-нибудь из того, что я
говорю?"
   И тогда Льюис рассмеялся. Его безумно развеселило, что  Тэд,  который
всегда все знает и так уверен в себе, не понимает, что  это  всего  лишь
снится ему, Льюису, и не имеет к действительности никакого отношения.  А
рассмеявшись, он уже не мог остановиться. Но Тэд был  тут  ни  при  чем,
просто Бетси дала ему, Льюису, новую таблетку,  какую  принес  ей  новый
"толкач". От этих таблеток сначала болел живот, словно  растянул  мышцу,
гоняя футбол, а потом хотелось смеяться.
   Во сне его смех вывел Тэда из себя. Он поднялся и  сказал:  "Господи,
Льюис, ты спятил. От тебя воняет. Ты жалок и мерзок. Неудивительно,  что
Элен  тебя  бросила".  Он  опустился  на  колени  и   сказал,   вплотную
наклонившись к Льюису: "Ты ей никогда не был нужен. И мне тоже. У  тебя,
Льюис, имелись деньги, только и всего. Деньги, и только - ясно?"
   Тут Льюис перестал смеяться и заплакал. Тэд, видимо, остался  доволен
и вскоре ушел.
   Льюис открыл  глаза.  Перед  его  взором  слова  "Мир  и  любовь"  то
вырастали, то съеживались, то вспыхивали, то затухали, а потом он понял,
что сон кончился. Этот сон ему часто снился, но каждый раз  имел  другую
концовку. Иногда он оставался в комнате, парил  и  плакал;  а  иной  раз
вставал, выбегал следом за Тэдом, и тот его ждал. Тогда они под руку шли
по улице, а Льюис понимал: ничего этого Тэд  не  говорил,  и  они  снова
друзья. "Пойдем-ка, Льюис, посмотрим "Седьмую Печать". Великая  картина.
Я видел ее тридцать пять раз..."
   Льюис сел. Его внезапно заколотило, так что задрожали руки. Нет,  это
нужно выяснить, подумал он. Про Тэда - и сон ли то был на самом деле. Он
должен установить точную дату. Сейчас это очень важно.
   Он  шатаясь  поднялся  и  заставил  себя  сделать  несколько   шагов.
Потихоньку, не спеша, до дверей, на плошадку, вниз по лестнице. С трудом
открыл нижнюю дверь, и его обдало волной музыки, которая едва  не  сбила
его с ног.
   Ритм барабанов, стон бас-гитары. Он обвел  комнату  взглядом,  ожидая
увидеть Элен - с лестницы он отчетливо различил ее  голос.  Но  Элен  не
было - только Бетси, Кэй и Шаман. Шаман, чернокожий, шести  с  половиной
футов. Блестящая, наголо обритая голова. Он плясал.
   - Тэд, - сказал Льюис. Он произнес это  ясно  и  четко,  так  что  не
понять его было просто нельзя. - Тэд. Где он сейчас? Я с ним только  что
разговаривал?
   - Смотрите-ка, Льюис. Кто бы подумал? Он даже спустился.
   Это сказала Кэй. Она лежала на полу, Бетси сидела рядом. Бетси встала
и пошла ему навстречу. Развевающиеся волосы, листья клена по осени.
   - Льюис? Ты в себе? То было  три  недели  назад,  Льюис.  Я  же  тебе
говорила, разве не помнишь? Три недели. Если не все  четыре.  Он  пробыл
недолго.
   Шаман перестал танцевать, улыбнулся. Выкрикнул:
   - Ангелл-и-и-и-ни, Ангелл-ли-и-и-ини, - и начал  вращаться,  повторяя
эту фамилию как заклинание.
   Льюис не сводил с него глаз. Шаман вертел бедрами, воздевал руки  над
головой, описывал круги и спирали. Бетси дернула Льюиса за  руку,  чтобы
тот сел на пол.
   - Не желаю садиться, - заявил Льюис и сел. - Хочу смотреть балет.
   - Балет. Господи всемогущий!
   Кэй поднялась и подошла к Льюису. Опустилась  на  колени  и  вплотную
придвинулась к его лицу. Льюис сморгнул и отпрянул. Ее маленькие красные
глазки источали жгучую ненависть. От нее разило ненавистью так же остро,
как вонючим потом. Он испугался. Ему было не понять, почему Кэй так  его
ненавидит. Ему было не понять, почему Бетси позволяет ей  жить  с  ними,
почему она ее не прогонит.
   - У меня, Льюис, для тебя кое-что  есть.  Особенное.  Специально  для
тебя берегла.
   Кэй была в джинсах. Она всегда их  носила.  Мужские  джинсы,  мужские
рубашки, да и стриглась коротко, по-мужски. Она запустила руку в  карман
джинсов,  вытащила  бумажку,  развернула,  извлекла  маленькую   круглую
таблетку и показала Льюису.
   - Нет, Кэй, сейчас ему нельзя это давать.
   Бетси бросилась к ней, но Кэй протянула руку и обняла ее за талию.
   - Почему нельзя? Все в порядке.  Ему  понравится,  ему  это  нужно  -
правда, Льюис? Ты же любишь красивое, я-то  знаю.  Красивые  автомобили,
красивые дома, красивые костюмы и красивых девочек. Прими это, Льюис,  и
сам не поверишь, до чего красива  жизнь.  Восхитительные  цвета.  Дивные
образы. Божественные гармонии. Хочешь поиграть с Луной и Солнцем, Льюис?
Так бери их - вот они, у тебя на ладони. О, Льюис, ты увидишь  Луну  так
близко, что просто опешишь...
   - Кэй...
   - Не волнуйся, Бетси, все в порядке. - Она наклонилась  и  поцеловала
Бетси в губы. Льюис смотрел на них. Он что-то почувствовал, скорее всего
гнев, но чувство это было таким  далеким,  таким  сокрытым.  Он  пытался
найти ему название, но Кэй снова его отвлекла.
   - Ну же, Льюис, ну, - нежно промурлыкала она, - открой ротик  пошире.
Вот умный мальчик. И языком прямо в горлышко...
   Льюис проглотил, и Кэй рассмеялась.
   После этого она оставила Льюиса в покое, и  он  порадовался,  что  не
стал с нею спорить. Она снова улеглась на подушки, Бетси подошла к ней и
легла рядом. Они курили, Шаман плясал, музыка играла. Льюис видел, как у
Шамана на голой спине переливаются мышцы; он видел, как Кэй гладит Бетси
по волосам. Она добра к Бетси. Льюис смежил веки.
   Он  видел  тьму   и   время,   которое   начало   свой   танец.   Вот
лошадка-качалка, которая была у него  в  детстве,  с  густой  гривой,  в
черных и белых  яблоках.  Вот  толпа  на  матче  университетских  команд
Гарварда и Йейля, шум аплодисментов - как  жужжание  миллиона  мух,  как
музыка океана в раструбе раковины. Вот его отец, вот ворота  их  дома  в
Бикон-Хилле, они закрыты, он осторожно подергал створки, их  дребезжание
смешалось с перезвоном браслетов Бетси. Вот его  мать,  аромат  лаванды,
склоняется над его кроваткой поцеловать на ночь. Вот Элен баюкает его  у
себя на груди, а за спиной у нее - табло с указанием  авиарейсов,  цифры
проскакивают и меняются, сперва медленно, потом все быстрее, так быстро,
что Льюис открыл глаза.
   Ему предстало зрелище  настолько  прекрасное,  что  он  вскрикнул  от
изумления. Воздух плотно расписан красками, он ощущает их запахи; образы
настолько зыбкие и завершенные, что он воспринимает их на  слух;  синева
музыки своим вкусом ласкает ему нёбо. Вселенная света; небесный чертог.
   Он приподнял руку и поднес к  глазам.  Подушечки  пальцев,  костяшки,
ладонь, запястье. Его взгляд проник через кожу и различил тонкие ручейки
капилляров, кровавую реку артерии, нежную, уверенную  работу  сердечного
насоса.  Устройство  ткани  открылось  ему;  он   увидел   и   постигнул
восхитительную механику мышцы и нерва. Он склонил голову, всмотрелся - и
узрел бога.
   Совсем рядом. Внутри себя. Не где-то в запредельной нематериальности,
но здесь, в этой ткани,  в  этих  мышцах  и  костях.  Господь  в  каждой
частице, в каждом гене. Господь  в  одном  движении  его  пальца.  Льюис
поднял взгляд от руки,  и  в  многоцветном  сиянии  комнаты  закружились
звезды, пустились в танец планеты.
   Льюис слышал соль собственных слез. Он видел слова,  что  произносил.
Они курчавились у него на губах, отрывались и, нежно колеблясь, уплывали
по воздуху, завитки слов, спирали изысканно хрупкие, словно бабочки. Они
отливали и  взблескивали  на  белом,  на  багряном,  на  сапфировом,  на
зеленом. Они касались черни волос Кэй и полумесяцев ее сомкнутых  век  и
застывали на них цветами. Они порхали над белизной шеи Бетси и ластились
к длинному изгибу ее обнаженной спины. Тени и ложбинки; розовато-лиловый
воздух загустел древесным дымком; и  Шаман  творил  чудо,  возносился  и
обрушивался с размеренностью топора дровосека - из тела Бетси и  в  тело
Бетси; слоновая кость и черное дерево. Мужчина и женщина: бог  в  каждом
отраженном в воздухе ударе. Льюис смотрел  с  замиранием  сердца;  он  в
жизни не видел более прекрасного зрелища.
   - Элен.
   Он коснулся этого имени и почувствовал, как оно поет.
   - Элен, - повторил он. - Элен. Элен.
   И тогда из ровного сияния, подобно змее,  развернувшей  свои  кольца,
возникла Кэй. Она сказала:
   - Бетси, он на  вас  смотрит.  Смотрит,  как  вы  е....сь.  Ее  слова
донеслись до него могучим злобным шипением. Царившие в комнате  покой  и
сияние разбились в осколки. Льюис посмотрел на Вселенную и  увидел,  как
она исказилась и лопнула, замутив воздух своими обломками.
   Он поднялся и произнес:
   - Вы не понимаете. Вам не дано видеть.
   Никто не ответил, никто,  похоже,  даже  не  услышал  его,  хотя  ему
показалось, что он кричал во весь голос.
   Руины.
   Он понял, что должен уйти.
   Он сновидел и в своем сне снова и снова шел к двери, так  что  четыре
шага превратились в сорок.  Ему  приснились  лестница  и  его  чердачная
комната; приснилось,  что  он  запер  дверь,  чтобы  не  впустить  хаос;
приснилось, что хаос шумит и стучится в закрытую дверь.
   Он застыл в тишине своей комнаты и открыл себя Богу. Когда он  уловил
Его дыхание и биение Его сердца, он успокоился, и мрак в  комнате  начал
рассеиваться перед его взором. Он подошел к окну, посмотрел  на  звезды,
до которых легко мог дотянуться рукой, на луну, которую мог сорвать, как
апельсин с ветки. Ему пришла мысль о полете.
   Он знал, что умеет  летать.  Один  раз  ему  уже  довелось  летать  -
когда-то, где-то, в самом оке бури, потоки воздуха нежно вращали его  по
кругу. Но важно было вспомнить, когда  и  где,  и  -  он  уже  стоял  на
подоконнике - воспоминание явилось перед ним как видение.
   Он находился на середине лестницы и смотрел вниз, в бальную залу. Вот
когда оно началось. За стенами дома, на Баркли-сквер <Плошадь  в  центре
Лондона.>, мерцали сугробы,  серебрились  опушенные  инеем  деревья,  но
внутри было тепло и все  благоухало.  Он  видел,  как  кружатся  пары  в
водовороте развевающихся платьев. В прохладном воздухе высоко над ночным
Сан-Франциско возник некий звук  -  сперва  еле  слышно,  затем  громче.
Музыка; пленительная музыка  вальса,  под  который  кружились  звезды  и
планеты. Идеальное время. Идеальная любовь. Его  позвал  женский  голос,
подобный звездному блеску. Мама, Жена. Бледна, как лунный  свет,  черна,
как ночь, очи, как алмазы - призывает.
   - Иду! - крикнул Льюис.
   На миг он завис над бездной. В дверь ломился хаос. Он нырнул во мрак,
полетел вниз, и воздух полнился пением.
   ...После свадьбы Элен и Эдуард уехали на три недели. Они  отправились
в  Стамбул,  где  пожили  на  yali  <Вилла  (турецк.).>,  бывшей  летней
резиденции некоего  римского  аристократа,  которую  Ксавье  де  Шавиньи
приобрел в двадцатые годы. Она стояла на восточном побережье  Босфора  и
выходила окнами на пролив.
   В доме ничего не менялось с начала века. Жили в нем редко, в комнатах
было прохладно и тихо. Лежа на широкой постели с медными столбиками  под
белым балдахином, Эдуард и Элен могли видеть через  высокое  окно  прямо
напротив воды пролива, которые лизали берег в нескольких метрах от дома.
Снаружи  на  окне  была  узорчатая  железная   решетка.   Когда   солнце
заглядывало  в  эту  часть   дома,   затейливое   переплетение   прутьев
отбрасывало на пол  филигранные  тени:  османское  кружево,  черно-белый
ковер.
   За окнами свет играл на воде, и это беспрерывное отражение и струение
зачаровывало обоих. Им не хотелось ни уходить из комнаты, ни разлучаться
хотя бы на минуту. Тут они и завтракали: крепкий кофе, хлеб, варенье  из
лепестков розы. Они наблюдали за лодками, что сновали взад-вперед  между
двумя берегами, двумя мирами - Западом и Востоком. По ту сторону пролива
в мерцающем мареве раскинулся старый Стамбул - купола дворцов,  минареты
мечетей. Порой они ужинали в этой комнате, а после  тихо  сидели  рядом,
наблюдая за восходом луны и любуясь узорами, что она ткала на воде.
   В этой комнате они зачали своего второго ребенка, зачали  в  одну  из
ночей, когда было сказано  мало  слов,  зачали  -  так  потом  иной  раз
казалось Элен - из теней и серебряного сияния, из прикосновений столь же
неспешных и ритмичных, как движение вод.
   Они оба почувствовали, что возникла новая жизнь: сжимая друг друга  в
объятиях,  они  со  всей  непреложностью  поняли:   свершилось.   Эдуард
приподнялся и посмотрел ей в глаза. Элен ощутила, что уплывает  в  глубь
его зрачков. Она подняла руки - серебряный свет лег на них браслетами  -
и обняла его за шею. Ей было в радость  почувствовать  влажный  жар  его
кожи.
   Ее словно озарило в душе. Миг вне времени. Она прижалась губами к его
волосам, произнесла его имя и другие слова,  произнесла  в  лихорадочной
спешке, будто слова могли задержать, остановить это мгновение. Потом она
замолчала: речь могла передать лишь малую часть  того,  что  переполняло
ее.
   Эдуард  поднес  к  губам  ее  руку.  Они   тихо   лежали   обнявшись,
прислушиваясь  к  плеску  воды,  к  шуму  прилива,  идущего  со  стороны
Геллеспонта <Историческое название пролива Дарданеллы.>.
   На другой день они вылетели из Стамбула  на  самолете  Эдуарда.  Элен
чуяла - Эдуард чем-то возбужден и ему стоит немалых трудов это скрывать.
Ей стало любопытно - и еще любопытней, когда, ознакомившись с  маршрутом
полета, она выяснила, что приземлиться они  должны  не  в  Париже,  а  в
Хитроу.
   - Значит, мы летим в Лондон? Но, Эдуард, мне казалось...
   - Не в Лондон. Лондон нам всего  лишь  en  route  <По  пути  (фр.).>.
Придет время - узнаешь...
   Больше ей ничего не удалось у него выпытать.
   В Хитроу за ними прибыл черный "Роллс-Ройс Фантом".  Они  уселись  на
заднем сиденье. Эдуард по-прежнему отказывался что-либо объяснить.
   Элен почувствовала легкое огорчение, но скрыла его.  Она  предвкушала
встречу с Кэт, Касси и Мадлен. Она предвкушала, как  поведет  Эдуарда  в
его кабинет и покажет портрет Кэт, который припрятала от него до поры до
времени. Впрочем,  это  может  и  подождать,  сказала  она  про  себя  и
покосилась на Эдуарда. По его спокойному невозмутимому  виду  невозможно
было  что-нибудь  угадать.  Тогда  она  стала   следить   за   дорожными
указателями; судя по всему, они ехали в сторону Оксфорда. Когда миновали
дальние пригороды Лондона, ей передалось  скрытое  возбуждение  Эдуарда.
Она забыла про Париж; ее начало снедать жгучее любопытство.
   Потом они свернули с Оксфордской магистрали на шоссе поуже, а с  него
- на сельскую дорогу, которая стала забираться в гору.  Было  далеко  за
полдень, и,  когда  Элен  открылись  холмы  и  долины  Даунса  <Холмы  в
Юго-Восточной Англии и прилегающий к ним район.>, она не смогла сдержать
восторга:
   - Эдуард, какая краса! Куда ты меня везешь?
   - Скоро узнаешь, - последовал дразнящий ответ.
   Через пять минут они подъехали к домику привратника у высоких двойных
чугунных ворот  между  двух  каменных  столбов  и  свернули  на  длинную
петляющую подъездную дорожку, обсаженную высокими березами  и  по  обеим
сторонам отгороженную от пастбищ. Дорожка резко вильнула, и  перед  ними
предстал  Куэрс-Мэнор  со  своим  садом.  Длинный  кирпичный  особняк  с
квадратными окнами и островерхой крышей. Элен перевела взгляд с дома  на
сад и вскрикнула от восхищения. Восхищение это послужило как бы  знаком:
шофер остановил машину, Эдуард открыл дверцу, и помог Элен выйти.
   Он приложил палец к ее губам, взял за руку  и  по  гравийной  дорожке
провел в сад. В саду было безлюдно и  тихо,  если  не  считать  птичьего
щебета. Они прошли под аркой из подстриженных тисов, миновали  маленькую
восьмиугольную беседку и вышли  к  главному  цветнику,  благоухающему  в
застывшем вечернем воздухе ароматами роз и белых королевских лилий.  Тут
они остановились, оглянулись на дом, и Эдуард преподнес ей свой дар.
   - Тебе, - нежно закончил он, - и твоей матушке,  жаль  я  не  мог  ее
знать. А также матери Кристиана, которой бы  ты  понравилась  и  которой
приятно было бы убедиться в  том...  что  обо  всем  этом  кто-то  будет
заботиться. А еще Кэт и всем  другим  детям,  которые,  надеюсь,  у  нас
появятся.
   Он замолчал, посмотрел ей в лицо, обнял ее, и она успокоилась.
   Элен сжала его руку, закрыла глаза и дала ожить прошлому:  девочка  в
Алабаме, женщина в этом саду. Эдуард вдохнул смысл в ее жизнь,  подумала
она и  попыталась  объяснить  ему  это  сбивчивыми,  хлынувшими  потоком
словами. Она знала, что он понимает.
   Он взял ее за подбородок и посмотрел в глаза, спокойно и пристально.
   - Любить тебя и  быть  с  тобой  наполняет  смыслом  каждую  прожитую
минуту, - произнес он. - Так будет всегда, Элен.  А  теперь  вернемся  в
дом.
   Они медленно пошли по газону, и как раз тогда, когда Элен  по  наитию
собиралась сказать, что хотела бы видеть здесь Кэт, дверь  распахнулась,
и Кэт, которую уже ничто не могло удержать,  выбежала  им  навстречу,  а
следом появились Касси, Мадлен и Кристиан; и лужайки, только что тихие и
пустынные, вдруг ожили.
   - Шампанское, шампанское! - кричал Кристиан. Кэт держала  Эдуарда  за
руку.
   - И тебя, и тебя тоже ждет сюрприз. Ну же, папочка, скорей...
   Она потащила Эдуарда в гостиную, где его ожидал портрет Кэт кисти Энн
Нил, искусно и тщательно обрамленный и повешенный Кристианом.
   Эдуард долго смотрел на него, одною рукой обняв Кэт, другою  -  Элен.
Кэт тревожно поглядывала на него  снизу,  ловя  у  него  на  лице  смену
выражений - удивление, радость, гордость  и,  наконец,  нежность,  почти
переходящую в грусть.
   Элен - она тоже смотрела на него - поняла. Но Кэт  была  еще  слишком
маленькой. Она потянула Эдуарда за рукав:
   - Тебе нравится, папочка? Нравится?
   - Очень. Он дарит мне огромное счастье.
   - Но у тебя вовсе не счастливый вид, папочка, а грустный.
   Эдуард наклонился и взял ее на руки.
   -  Это  потому,  что  я  старше  тебя,  Кэт.  Когда  взрослые  совсем
счастливы, им порой бывает  и  немножечко  грустно.  Ты  поймешь,  когда
станешь постарше.
   Он умолк и посмотрел на Элен.
   - Мы думаем об уходящем времени, Кэт, - поспешила  добавить  Элен.  -
Только и всего.
   Кэт перевела взгляд с матери на Эдуарда. Эдуард наградил ее поцелуем.
Когда она окончательно убедилась в том, что  картина  ему  действительно
нравится, она со свойственным ей живым нетерпением высвободилась из  его
объятий. Эти взрослые, решила она, напускают сложности,  когда  все  так
просто и ясно. Она уже собиралась пойти побегать по саду,  но  что-то  в
самой тишине гостиной и во взглядах,  какими  обменялись  отец  и  мать,
заставило ее остаться. Тут какая-то тайна, взрослая  тайна.  Ей  на  миг
показалось, что она к ней прикоснулась,  и  от  этого  прикосновения  ей
стало зябко, словно на согретую  солнцем  кожу  вдруг  упала  тень.  Она
стояла, переминаясь с ноги на ногу, неуверенно посматривая на них  снизу
вверх.
   - Это как иногда бывает со мной? К концу веселого дня? Когда все было
так хорошо, что не хочется, чтобы он кончался, не хочется идти спать?
   - Да, немножечко в этом роде, - улыбнулся Эдуард.
   Кэт сразу просветлела.
   - Ну, тогда все в порядке. Когда со мной бывает такое, я-то знаю, что
на самом деле это глупо. Потому что завтра все будет так же хорошо...
   Она радостно им улыбнулась - ей хотелось  подбодрить  их  обоих  -  и
успокоилась, увидев на их лицах улыбки, после чего побежала в  сад.  где
Кристиан  разрешил  ей  помогать  в   распечатывании   шампанского.   Он
торжественно наполнил ей бокал - она попробовала  шампанское  впервые  в
жизни, -  и  вечер  запомнился  Кэт  особенно  четко.  Потом  она  часто
повторяла  всем,  что  из-за  сюрприза  или  из-за  шампанскою,  которое
заставило ее почувствовать себя взрослой. Но в глубине души она понимала
истинную причину -  то,  как  ее  родители  смотрели  друг  на  друга  в
притихшей комнате.
   - Кристиан, почему взрослые немножечко  грустные,  когда  они  совсем
счастливы? - спросила она потом, когда они остались в саду вдвоем и тени
сделались длинными.
   На Кристиана всегда можно было положиться, что он ответит; не  подвел
он ее и теперь. Он слегка  нахмурился,  посмотрев  на  розовые  кусты  у
стены. Откуда Кэт было знать, что, глядя на них, он  неизменно  видит  и
слышит свою мать?
   - Потому что взрослые знают - все лучшее, даже по-настоящему хорошее,
рано или поздно кончается, - тихо сказал он. - Так-то, Киска.
   - Но почему? Почему кончается? - набросилась на него Кэт.
   - Ну, вероятно, оттого что мы стареем. Люди умирают, Кэт. Вот почему.
   С этими словами он неожиданно поднялся и ушел.
   Кэт, привыкшая к внезапным переменам в его настроении, проводила  его
глазами. Она тихо сидела, обхватив себя за колени, и смотрела в сад.
   Она пыталась разобраться в смысле им сказанного.  Пыталась  думать  о
матери, но ей еще не доводилось видеть ни  человека  в  гробу,  ни  даже
мертвое животное.  Об  этом  пишут  в  книгах,  но  она  себе  этого  не
представляла.
   - Смерть, - произнесла она вполголоса, проверяя на слух это слово.  -
Смерть.
   Над ней пролетела сова. Замерев, Кэт следила за тем, как светлая тень
рыщет над лужайкой, плавно и сильно взмахивая белыми крыльями. В поросли
под живой изгородью пискнула какая-то малая тварь. Сова полетела в поля,
скрылась из вида. Кэт все так же сидела не шевелясь, почти  не  дыша,  и
смотрела, как луна с расплывающимся ободком сперва скрывалась за ветвями
деревьев, а  после  поднялась  над  ними.  Ее  охватило  чувство  покоя,
неподвижности и тайны, словно она превратилась в  невидимку,  и  ей  это
нравилось, она отдавалась этому чувству всем  своим  существом.  Но  тут
мама позвала ее из дома, и Кэт поняла, что замерзла.
   Она вскочила и понеслась к теплу и  свету.  С  порывистой,  ей  самой
непонятной горячностью она обняла мать, отца, Кристиана, всех-всех, и ей
в виде исключения позволили остаться со всеми поужинать.  Это  было  так
грандиозно, так невероятно и так волнующе, что за ужином  она  забыла  и
слова Кристиана, и свои переживания в саду.
   Они к ней вернулись,  когда  она  очутилась  в  постели  и  лежала  в
незнакомой тихой комнате. Снизу доносились голоса взрослых. Она услышала
крик совы. На миг ей показалось -  вот-вот  перед  ней  откроется  нечто
чудовищно важное; у нее захватило дух, но в то же  время  стало  немного
боязно. Она попробовала извлечь на свет эту мысль, это чувство,  которое
скрывалось в глубинах  сознания.  Но  она  устала,  и  мысль  не  желала
выходить на свет. Кэт уснула.
   Однако ей пришлось вспомнить об этом чувстве через неделю, когда  они
возвратились в Париж. Она была с родителями, когда Элен вскрыла письмо.
   Она видела, как мать побледнела, и слышала странный звук,  который  у
нее при этом вырвался. Видела, как Эдуард бросился к ней и взял  письмо.
Тогда она поняла - случилось такое,  что  имеет  некое  отношение  к  ее
тогдашним переживаниям, но не могла сообразить, что именно, пока  Эдуард
через несколько часов не  поднялся  к  ней  в  детскую  и  не  объяснил,
спокойно и ласково: с Льюисом Синклером произошел несчастный случай и он
умер.
   Она расплакалась - от потрясения и внезапного  страха.  Эдуард  обнял
ее, поговорил, успокоил, и слезы высохли. Кэт прижалась к нему изо  всех
сил. Она и сама не могла бы сказать, с чего разревелась, и позже,  когда
Эдуард ушел, почувствовала себя  немножечко  виноватой.  Она  попыталась
думать о Льюисе, вспомнить его, хотя  знала,  что  все  ее  воспоминания
отрывочны и смутны. "Нужно было лучше запоминать", - выбранила она себя.
   А потом она опять разрыдалась, горько и отчаянно. Но в  глубине  души
она понимала - плач ее не по Льюису, вернее, не совсем по нему. Немножко
по нему, потому что так ужасно - перестать быть живым; но еще и по отцу,
и по маме, по тому взгляду, каким  они  тогда  обменялись;  а  также  по
Кристиану и по ней самой, сидевшей в саду в одиночестве и  следившей  за
полетом совы.
 
*** 
 
   - Это я виновата, - с безнадежной горечью сказала Элен Эдуарду в  тот
вечер. Она взяла со стола письмо от Эмили  Синклер,  но  сразу  положила
обратно. К ее лицу прихлынула кровь, но потом  она  вновь  побледнела  и
замерла, только глаза у нее лихорадочно блестели. - Эдуард, это моих рук
дело. С меня все началось.  Я  его  на  себе  женила.  Знала  ведь,  что
поступаю дурно, и все-таки женила.
   - Не правда. - Эдуард крепко сжал ее предплечья. - Все не так просто,
Элен. Отнюдь.
   Элен подняла на него глаза и отвернулась.
   - Отнюдь! - повторил он с гневной и страстной убежденностью. -  Сотни
обстоятельств, - резко заявил он. - Тысячи мелочей. Все они вносят  свою
лепту в такие трагедии. И случай играет свою роль.  Нельзя  показать  на
что-то одно и утверждать, что все произошло по этой, и только  по  этой,
причине. Бессмысленно все валить на себя... - Он умолк, и  лицо  у  него
стало жестким. - К тому же это чистой воды эгоизм. Знаю по  собственному
опыту.
   Элен стала спокойней. Он прочитал это по ее лицу  и  понял,  что  его
слова хотя бы отчасти достигли цели.
   - Ты так считаешь? - спросила она уже без истерики.
   - Да.
   Он замолчал и дал Элен выплакаться. Ее горе, как  он  знал,  не  чета
горю Кэт. Кэт -  ребенок  и  долго  печалиться  не  способна.  Для  Элен
переживание было куда более тяжелым и долгим. Он терпеливо ждал,  утешал
ее, когда в том возникала необходимость,  слушал,  если  ей  требовалось
выговориться, и молчал, когда  ей  хотелось  тишины.  Его  трогало,  что
женщина,  наделенная   такой   щедростью   души,   могла   счесть   себя
разрушительницей и винить в трагедии только одну себя, а не Льюиса.
   Время поможет ей взглянуть на случившееся другими глазами, понадеялся
он. Он почувствовал сострадание к Льюису Синклеру, но решил воздержаться
от замечания, что в Льюисе всегда жил соблазн самоуничтожения.  В  конце
концов Элен поймет это без его подсказки.
   Через  месяц  после  возвращения  из   Стамбула   беременность   Элен
подтвердилась, о чем она сообщила ему, сияя  от  счастья.  Тогда  Эдуард
убедился, что она преодолеет и гибель Льюиса, как справлялась с  другими
несчастьями в прошлом, причем сделает это на свой лад и в свое время. Он
внимательно за ней наблюдал, отмечая, что приступы угрюмой  молчаливости
становятся реже. Неодолимое удовлетворение прорывалось в ней само собой,
и он радовался.
   - Нельзя же вечно оплакивать, - заметила его мать Луиза  как-то  раз,
когда они ее навестили, и тяжело вздохнула, прижав руку к  сердцу.  Она,
понятно, имела в виду не Элен - переживания невестки  не  могли  пробить
броню  эгоцентризма  Луизы.  Она  подразумевала  себя  и  всего  лишь  в
очередной раз запустила свою любимую пластинку.
   Эдуард, который при этих ее словах каждый раз вспоминал, как его отца
она оплакивала в рекордно  короткий  срок,  раздраженно  отвел  глаза  и
встретился взглядом с Элен.
   - Я знаю, - сказала она негромко.
   Как всегда, они поняли друг друга без слов. Луиза уловила  это,  и  в
ней поднялось раздражение. Она  отряхнула  юбку  своего  бледно-зеленого
платья и переменила тему. Эдуарда снедало желание поскорее уехать. Новая
атмосфера  в  доме  его   матери   -   тихая   благостность   притворной
религиозности - душила его. По распоряжению Луизы шторы на окнах  всегда
были полуопущены. В сумеречном свете она поглаживала  распятие,  которое
теперь носила на груди. Прошедшие два-три года она уже не  одевалась  по
последнему крику  моды  и  предпочитала  широкие  платья  (отголосок  ее
юности),  строгие,  струящиеся  и  непременно  полутраурного   цвета   -
серебристо-серые,  тускло-голубые,  а  порой,  если  в   ней   возникала
потребность вжиться в свою новую роль, то и абсолютно черные.
   Она занималась благотворительностью, и постоянным ее обществом  стали
священники и другие пребывающие  в  безупречной  скорби  вдовы,  которые
беседовали с ней о творимых  ими  добрых  деяниях.  Однажды,  приехав  с
обычным своим кратким визитом, Эдуард попал  на  такое  собрание.  Луиза
сидела и слушала беседу о  голодающих  африканских  детях,  а  глаза  ее
блестели красноречивой злостью и скукой.  На  смену  былой  роли  пришла
другая. Только и всего. Этим способом Луиза признала, что, увы,  уже  не
может пленять, как бывало, больше не может находить любовников.
   Ее лицемерие и капризность  раздражали  Эдуарда  много  сильнее,  чем
прежде. Едва переступив порог ее дома, он  уже  рвался  уйти,  и  Луиза,
замечая это, смотрела на него с холодной  взвешенной  неприязнью,  порой
доставляя себе удовольствие (если с ним была Элен) открыто его упрекать.
   - Ничего, кроме ханжества, - сердито сказал он на этот раз, когда они
наконец ушли, и взял Элен под руку. - Моя мать  ни  о  ком  в  жизни  не
горевала, кроме себя самой.
   -  По-своему,  мне  кажется,  горевала,  -  возразила  Элен  и  вдруг
остановилась посреди тротуара.  На  миг  она  замерла,  потом  порывисто
повернулась к нему. - В любом случае она сказала правду. Хорошо это  или
дурно, Эдуард, но я чувствую себя бесконечно  счастливой.  И  ничего  не
могу с собой поделать. Вот попробуй.
   Она взяла его руку и прижала  ладонью  к  выпуклости  своего  живота.
Вокруг них сновали прохожие,  по  мостовой  неслись  машины.  Но  Эдуард
ничего не замечал. Он впервые ощутил под своей ладонью, как  шевельнулся
его ребенок, - ощутил медленные неуверенные толчки.
   Элен нахмурилась, потом засмеялась. Эдуард схватил ее  в  объятия  и,
забыв про Париж вокруг, расцеловал.
   - Это мальчик! -  радостно  сказала  Элен.  -  Эдуард,  я  знаю,  это
мальчик. Твердо знаю!
 
*** 
 
   Она не ошиблась. Это был мальчик. Он родился в апреле  1968  года,  и
они назвали  его  Люсьеном.  Год  его  рождения  выдался  бурным  -  его
ознаменовали террористические убийства, военное вторжение и  беспорядки,
которые в Париже разорвали город на части, разделили семьи и  поколения,
а Луизе де Шавиньи причинили, с ее  точки  зрения,  не  только  огромные
душевные муки, но и всяческие неудобства.
   - Ну, пусть в Америке, - кисло сказала она в  приятный  летний  день,
когда Элен убедила ее приехать в Сен-Клу выпить чаю и повидать  Люсьена,
которого она, к изумлению Эдуарда, просто обожала. -  В  Америке  всегда
был культ насилия. Но здесь,  в  Париже!  Натыкаться  на  перегороженные
улицы, слышать, как они вопят свои лозунги, видеть, как  они  маршируют,
как строят баррикады... - Она слегка содрогнулась,  словно  демонстранты
воздвигали баррикаду напротив ее дверей. - Не понимаю, против  чего  они
протестуют. Их  подстрекают  иностранные  агитаторы,  и  ничего  больше.
По-моему, их всех надо выслать...
   Говорила она с некоторым воодушевлением и вопреки жалобам  была,  как
заметил Эдуард,  в  прекрасном  настроении.  Он  приписал  это  событиям
прошлого месяца, которые скрасили ее "серое", как она выражалась теперь,
существование. Новая бодрость сказалась не только на ее голосе, но и  на
внешности: впервые за три года  она  убрала  скорбные,  не  льстящие  ей
туалеты и в этот день надела розовое платье. Шею ее обвивали жемчуга,  а
не  цепочка  с  распятием.  Она  изменила   прическу   и   даже   слегка
подкрасилась.  Она  выглядела  моложавой  и  все  еще  очаровательной  -
вероятно, подумал Эдуард, своим оживлением она обязана этому не  меньше,
чем негодованию.
   Но как бы ни было, он ее почти не слушал. Политические взгляды  Луизы
его нисколько  не  интересовали,  и  он  давно  научился  пропускать  ее
рассуждения  мимо  ушей  и  только   с   нежностью   смотрел   на   Кэт,
прислонившуюся к креслу матери, и на Люсьена на коленях у Элен. Время от
времени малыш царственно взмахивал серебряной погремушкой.
   У Люсьена были прозрачные голубые глаза, чуть светлее, чем у  Эдуарда
и Кэт, густая шапочка золотисто-рыжих волос, лицо  херувима  и  характер
дьяволенка. Касси называла его маленьким тираном -  но  с  нежностью.  И
даже  Джордж  невольно  улыбался  при  взгляде  на   маленькое   странно
высокомерное личико.
   - Такой душечка!  Такой  красавчик!  -  Луиза,  покончив  с  уличными
беспорядками, к полному своему удовлетворению, наклонилась к  Люсьену  и
заворковала. Он смотрел  на  нее  в  упор  широко  посаженными  голубыми
глазами. Луиза вгляделась в него, а потом обернулась к Эдуарду, улыбаясь
самой  своей  милой,  самой  своей  материнской  улыбкой.  Эдуард  сразу
насторожился.
   - Разумеется, ты знаешь, на кого он похож? - Луиза впилась взглядом в
лицо Эдуарда. - Я, естественно, это сразу заметила.
   - На нас обоих, я полагаю. - Эдуард пожал плечами. Улыбка Луизы стала
шире.
   - Эдуард, какой  ты  смешной!  Мужчины  удивительно  слепы.  Сходство
просто бросается в глаза. Он же вылитый мой Жан-Поль.
 
*** 
 
   Впоследствии ни Эдуард, ни Элен не могли точно вспомнить, когда и как
она  начала  участвовать  в  его  деловой  деятельности.   Процесс   был
постепенным и сперва развивался практически незаметно. "Сам не знаю, как
это получилось", - позже с улыбкой говорил Эдуард.
   Его делами Элен начала интересоваться сразу же,  и  Эдуард  сразу  же
увидел, что в финансовых вопросах она обладает цепкой сообразительностью
и инстинктом, которые он считал  для  женщин  большой  редкостью.  После
брака она по-прежнему сама распоряжалась своими капиталовложениями - все
так же пользуясь услугами нью-йоркской конторы Джеймса  Гулда,  а  кроме
того, услугами брокеров в Париже и  Лондоне.  Она  не  докучала  Эдуарду
частностями  своих  операций,  но  сами  эти  операции  нередко  с   ним
обсуждала. Ее деловое чутье сразу произвело на Эдуарда впечатление, но и
только.
   Элен это заметила, посмеялась про себя,  но  промолчала.  К  женщинам
Эдуард относился рыцарски согласно с понятиями  своего  поколения  и  со
своим воспитанием. Элен прекрасно  знала,  каким  простым  было  глубоко
скрытое кредо Эдуарда: он верил в брак, он верил в семью.  Если  бы  его
попросили определить собственную роль в  брачном  союзе,  он,  вероятно,
ответил бы, что видит  себя  кормильцем  и  защитником,  хотя  природная
сдержанность скорее всего понудила  бы  его  оставить  этот  вопрос  без
ответа. Клара  Делюк,  с  которой  Элен  в  Париже  постепенно  дружески
сошлась, как-то сказала с улыбкой:
   - Эдуард полон парадоксов. Никто так не восхищается независимостью  и
в мужчинах и в женщинах. Когда я выбрала свою профессию, мне  никто  так
не помог, как он.
   Она вдруг замолчала. Элен улыбнулась в свою очередь.
   - Но?.. - подсказала она. Клара рассмеялась.
   - Но я уверена, он все еще считает это немножко неестественным. Он не
в состоянии поверить, что  женщина  -  любая  женщина  -  способна  быть
истинно счастливой, если у нее нет мужа и детей. Впрочем, то же самое он
скажет и о мужчине.
   Клара помолчала. Она не вышла замуж, и у нее не было детей.
   - Кто знает? - Она грустно улыбнулась.  -  Возможно,  он  не  так  уж
ошибается. Быть может, женщине нужно и то,  и  другое.  Хотя  Эдуарду  я
этого никогда не скажу...
   Вскоре после рождения Люсьена Эдуард начал подробнее посвящать Элен в
суть своих дел. Элен уяснила, что, несмотря на все  ее  разветвления,  в
основе своей компания остается частным предприятием, поскольку девяносто
процентов акций принадлежат Эдуарду, а десять - его матери. Акции Луизы,
которые достались ей от Ксавье и после ее смерти должны были  перейти  к
Эдуарду, делали ее членом правления. За тридцать лет она не побывала  ни
на одном заседании.
   Эдуард объяснил Элен - нерешительно, словно ожидая от нее  протестов,
что такое разделение акций требует пересмотра и он намерен  передать  ей
пятнадцать  процентов  своих  акций  с  тем,  чтобы  она  стала   членом
правления.
   Элен прекрасно понимала,  почему  он  сделал  это.  Рождение  Люсьена
потребовало изменений в его завещании, и Эдуард, очень осмотрительный  и
аккуратный в подобных делах, хотел, чтобы Элен, которой предстояло  быть
опекуншей Люсьена и Кэт, случись с ним что-нибудь, хорошо разбиралась  в
деятельности компании.
   Она с радостью согласилась и весной 1969 года впервые приняла участие
в заседании правления: единственная женщина там, как она знала заранее.
   Остальные - все гораздо старше ее - оказались именно  такими,  какими
она себе  их  рисовала:  знающими,  проницательными,  а  с  ней  глубоко
почтительными. Ей был  оказан  чарующий  прием,  а  потом  ее  перестали
замечать. Изредка кто-нибудь решал, что обсуждение  становится  для  нее
чересчур техническим, и  мягко  его  приостанавливал,  чтобы  они  могли
объяснить госпоже баронессе суть вопроса словами попроще.
   Элен принимала эту галантную снисходительность и бровью не поведя. На
первых пяти-шести  заседаниях  она  не  обронила  почти  ни  слова.  Она
выжидала время, наблюдала за мужчинами вокруг стола, слушала их доводы и
возражения, а про себя решала, чей вклад наиболее значителен,  а  чей  -
наименее. Она изучала их, оценивала, с интересом подмечала, кто и в  чем
союзники, а кто - соперники. И - как она с удовольствием убедилась -  ее
молчаливость  принесла  свои  плоды.  После  двух-трех  заседаний   они,
казалось, почти забыли о ее присутствии, и их поведение позволило судить
о них гораздо точнее.
   Эдуард не был склонен недооценивать ее, и порой она ловила  смешливые
искорки в его глазах, когда тот или иной из присутствующих  терпеливо  и
педантично растолковывал ей смысл термина или процедуры, прекрасно,  как
он знал,  ей  известных.  Но  ни  на  заседании,  ни  после,  когда  они
оставались одни, он ничего не говорил. Элен знала, что  он  ждет  и  что
ожидание это его забавляет.
   Таким образом, можно было считать, что принимать участие в его  делах
Элен начала в тот день, когда стала членом правления.  Элен  знала,  что
Эдуард не хочет на нее  влиять  ни  в  каком  смысле.  Выбери  она  роль
безмолвного  украшения  стола  заседаний,  Эдуард,  наверное,   был   бы
разочарован, но принял бы ее  решение  без  протеста.  Однако  сама  она
чувствовала, что участие это началось хотя и в 1968  году,  но  на  деле
позднее, в тот день, когда она в первый  раз  захотела  обсудить  с  ним
членов правления, а также ход последнего заседания.
   - Назвать тебе все фракции? - с улыбкой спросила она в тот  вечер  за
обедом.
   - Непременно.
   Эдуард откинулся  на  стул.  Элен  кратко  и  точно  охарактеризовала
фракции. Когда она умолкла, улыбка Эдуарда стала шире.
   -   Следовательно,   по-твоему,   все   опирающиеся   на   тщательные
исследования  доводы,  которые  Тампль   выдвигал   против   дальнейшего
расширения отдела отелей, были сугубо предвзяты?
   - Я в этом убеждена.
   Эдуард, внутренне посмеиваясь, заметил, как ее притворное безразличие
исчезает: лицо у нее порозовело, она говорила быстро, с воодушевлением.
   - Я уверена, что Тампль не выносит Блока. В данный момент  все  весят
одинаково, но если планы Блока расширить отдел отелей будут приняты, они
отвлекут  средства,  которые   Тампль   предпочел   бы   употребить   на
строительство вилл в Сардинии. В этом  случае  Блок  приобретает  больше
влияния и больше власти, а это Тампля никак не устраивает.  К  тому  же,
по-моему, его аргументы в корне неверны. Отдел отелей последние три года
не прогрессировал - вы консолидировали прошлые приобретения,  а  теперь,
несомненно, пришло время для нового расширения.
   - Ах, так!
   Эдуард сложил пальцы пирамидкой. Он сам пришел к  такому  же  выводу.
Взгляд его стал задумчивым.
   - Интересно! - произнес он  медленно.  -  Я  знал,  что  ты  за  ними
наблюдаешь. Для тебя это спектакль.
   - В некоторых отношениях бесспорно. - Элен наклонилась над столом.  -
Но ведь выдвигаемые ими аргументы нельзя судить  только  под  финансовым
углом. Необходимо понимать людей, которые прибегают к ним,  а  также  их
взаимоотношения, воздействующие на то, что они предлагают. Если  угодно,
меня интересует, так сказать, политическая сторона.
   - И что еще ты думала, пока наблюдала за ними так  пристально  и  так
ненавязчиво? В целом?
   - В целом? - Элен помолчала. - Ну, в  целом  они  произвели  на  меня
большое впечатление. Они специалисты и искренне высказывают свое  мнение
обо всем... за одним исключением, как мне показалось.
   - Каким же?
   - Ювелирный отдел. Ведь у коллекции Выспянского есть еще  противники?
Я это почувствовала. Но они опасаются пойти  наперекор  тебе,  а  потому
уступают. - Она поколебалась. - И ведь  все  они  мужчины,  Эдуард.  Мне
кажется, одна из трудностей сводится просто к этому. В отличие  от  тебя
работа Флориана их не интересует. Они ее не понимают. А ювелирный  отдел
- единственный, продукция которого предназначается главным  образом  для
женщин. По-моему, эти два фактора должны быть связаны между собой.
   Элен помолчала.
   - Я заметила, что они чувствуют себя абсолютно уверенными, когда речь
идет об отелях, недвижимости или вине, но, когда она касается ювелирного
отдела, им становится скучно.
   - И они заблуждаются?
   - Ты знаешь сам! - Она  еще  больше  подалась  вперед.  -  Флориан  -
художник. Его работы - лучшие в мире.  Они  уникальны,  а  это  отвечает
давней традиции компании. Имя де Шавиньи спаяно с  этой  традицией.  Они
неразделимы. Престиж имени опирается на основу существования компании. И
то, что делает для нее Флориан,  нельзя  оценивать  только  через  графы
прибылей и убытков. Если бы они настояли на  своем,  если  бы  ювелирный
отдел был продан, - а, по-моему, этого  и  хотят  некоторые  из  них,  -
компания де Шавиньи превратилась бы в еще  одну  из  множества  безликих
международных корпораций. Вот что им следовало бы понять.
   Эдуард нахмурился. Он вспомнил Филиппа де Бельфора и доводы,  которые
тот приводил когда-то. Его рассердило, что  они  оставили  свой  след  и
влияние де Бельфора продолжало словно призрак тяготеть над компанией  де
Шавиньи и когда он ее покинул. В последний год  Эдуард  иногда  замечал,
что влияние это окрепло. Месяцы и  месяцы  он  выслушивал  аргументы  де
Бельфора из уст других людей, облеченные почти в те же  слова.  Это  его
тревожило, и теперь, когда Элен заняла  прямо  противоположную  позицию,
ему сразу стало легче на душе. Он посмотрел на Элен с невеселой улыбкой.
   - Что-нибудь еще?
   - Только одно. И касается тебя.
   - А! Я мог бы предвидеть, что не останусь  непогрешимым.  Ну,  и  что
же?
   - Тебе следовало бы больше поручать другим. -  Элен  помолчала.  -  Я
понимаю, почему  ты  этого  избегал.  Отчасти  из-за  того,  что  прежде
посвящал делам все свое время с утра и до ночи. А  отчасти  потому,  что
среди людей, с которыми  я  познакомилась,  нет  ни  одного  бесспорного
кандидата в твои заместители. Но тебе нужен кто-то, Эдуард. Кто-то, кому
ты можешь доверять абсолютно. Тот, на кого ты мог  бы  переложить  часть
ответственности. И, пожалуй, кто-то, кто прикрывал бы тебя со спины.
   - Ты так думаешь? - Эдуард бросил на нее быстрый взгляд.
   Элен ответила не сразу.
   - Да, я так думаю, - неохотно сказала она потом. -  Любой  человек  в
твоем положении должен считаться с такой возможностью. А ты даже больше,
чем другие.
   - Но почему? - Эдуард не отводил от нее пристального взгляда.
   Элен вздохнула.
   - Ах, Эдуард! Да потому, полагаю, что тебе завидуют. Вот почему.
   Эдуард отвел глаза. Казалось, мысль, для  нее  столь  очевидная,  для
него явилась совершенно новой, и ему стало не по себе.
   Почти сразу же они поднялись  из-за  стола,  и  разговор  перешел  на
семейные темы.
   Элен продолжала посещать заседания  правления  и  постепенно  (совсем
ошеломив сидящих вокруг стола  мужчин)  принялась  излагать  собственные
мнения - спокойно и исчерпывающе. Теперь Эдуард, принося  работу  домой,
обсуждал ее с Элен. Они вместе штудировали документы, и мало-помалу  она
получила гораздо более полное представление о компании де Шавиньи, о  ее
многочисленных  предприятиях,  о  структуре   различных   отделов.   Она
знакомилась со все новыми и  новыми  старшими  сотрудниками  компании  и
внутренне улыбалась, подмечая, как те  же  самые  люди,  которые  совсем
недавно с такой любезностью ставили ее на место, теперь,  по  мере  того
как на заседаниях правления  ее  ненавязчивое  влияние  становилось  все
более очевидным, всячески старались заручиться ее  поддержкой.  Ловко  и
деликатно они пробовали втянуть ее в свои игры, в свою борьбу за  власть
- вначале, вероятно, считая, что Эдуард к ней прислушивается,  но  затем
еще постепеннее приходя к выводу, что мнение ее если и  брало  верх,  то
лишь как наиболее разумное.
   - У вас мужской склад ума, мадам, - великодушно признал мсье Блок  на
каком-то приеме.
   Он явно считал, что делает ей комплимент, и Элен промолчала.
   Но Эдуард, решила она, пренебрег ее советом обзавестись помощником  -
во всяком случае,  он  к  этой  теме  не  возвращался.  Однако  тут  она
ошиблась.
   Как-то утром в начале 1970 года Элен оторвалась от "Файнэншнл тайме",
которую всегда читала  за  завтраком,  и  протянула  газету  через  стол
Эдуарду.
   Она сидела между Кэт в форме ученицы монастырской школы  -  Кэт,  как
всегда, опаздывала, была в скверном настроении  и  глотала  завтрак,  не
жуя, - и Люсьеном, запертым на сиденье высокого  стульчика,  который  он
терпеть не мог. В этот момент  он  порывался  съесть  яйцо  всмятку  без
посторонней помощи. Элен, любившая завтракать  en  famille  <В  семейном
кругу  (фр.).>,  была  исполнена  безмятежности.  Она  помогла   Люсьену
справиться с яйцом, а потом повернулась к  Кэт  и  уговорила  ее  доесть
завтрак,  а  также  (что  оказалось  значительно   труднее)   пригладить
непокорные волосы, прежде чем отправиться в школу.
   Глядя на Элен, на ее распущенные волосы и простой  бумажный  халатик,
голубой в тон ее глаз, Эдуард испытал непреодолимый соблазн задержаться.
Когда Кэт чмокнула их обоих и умчалась на занятия, а Люсьена  забрала  в
детскую его новая английская няня, он решил, что может, как  исключение,
отправиться в контору по меньшей мере через час.
   Он встал и уронил газету, так  и  не  взглянув  на  столбец,  который
отметила Элен. Потом обошел вокруг стола, ласково положил ладонь  ей  на
шею, приподнял ее волосы и пропустил пряди между пальцами.
   Элен откинула голову и взглянула на него: он увидел  отклик  в  ясных
глазах и нежном лице, нагнулся и поцеловал ее в губы. Ладонь  скользнула
по ее шее под мягкую ткань голубого халатика. Элен вздохнула. Она встала
и прильнула к нему.
   - Ты опоздаешь...
   - Я знаю. Ну и что?
   Не слишком  охотно  она  собралась  возразить  еще  раз,  но  Эдуард,
ощутивший теплоту ее тела, внезапную его истому, помешал ей сказать хоть
что-нибудь.
   Он опоздал на полтора часа, но перед его уходом, когда они спустились
вниз, Элен, улыбнувшись, подняла "Файнэншнл тайме" с пола и сунула ему в
руку.
   - Непременно прочти. - Она скроила строгую мину. - Я не  хочу,  чтобы
ты откладывал. Ты ведь один раз собирался  купить  Ролфсоновские  отели,
так ведь?  Я  помню,  как  ты  про  это  упомянул.  Ну  и  займись  этим
немедленно!
   Эдуард застонал.
   - Так вот что ты за женщина! Вот о чем ты думала, когда...
   Элен поцеловала его. Глаза у нее смеялись.
   - Нет. Не тогда. Ты и сам прекрасно знаешь. Но теперь я думаю  именно
об этом. Как следовало бы и тебе!
 
*** 
 
   Покупка успешно  завершилась  в  1970  году.  Она  имела  два  прямых
следствия. Месяцы сложных переговоров наконец убедили Эдуарда, что  Элен
права и ему необходим заместитель. Он сразу  же  позвонил  единственному
человеку, в ком был абсолютно уверен, - Саймону Шеру.
   Он изложил свое предложение коротко и  ясно.  И  через  Атлантический
океан уловил, как в  Техасе  Саймон  Шер  улыбнулся,  услышав  радостное
возбуждение в его голосе.
   - Ну что же, Эдуард! Я пробыл тут достаточно  долго.  Думаю,  Дрю  не
станет за меня цепляться. А зажаренные целиком быки в конце концов очень
приедаются... - Он помолчал. - Когда я вам понадоблюсь?
   Эдуард  улыбнулся,  в  свою  очередь.  Он  прекрасно   понимал,   что
переговоры  предстоят  не  простые  и  что  Дрю  Джонсон  вполне   может
упереться.
   - Завтра, - отчеканил он.
   Наступило молчание. Потом Шер засмеялся.
   - Просто не верится! - сказал он. - Что  значит  женитьба!  Вы  стали
терпеливым.
   Окончательно в компанию Шер вернулся  на  исходе  1970  года,  в  том
месяце, когда Эдуард  с  Элен  отпраздновали  рождение  третьего  своего
ребенка, снова мальчика, которого нарекли Александром.
   - К его именам, пожалуй, следовало бы  добавить  еще  и  Ролфстон,  -
заметил Эдуард, взяв младенца на руки, и с усмешкой посмотрел на Элен. -
Учитывая время, место и обстоятельства его зачатия.
   - Какой вздор, - ответила Элен. - Учитывая обстоятельства, уверен  ты
никак быть не можешь.
   - О, нет, нет! - Эдуард приподнял Александра и посмотрел  на  него  с
величайшей серьезностью. - Ты  появился  на  свет  благодаря  "Файнэншнл
тайме". Вот так. Ну, что ты на это скажешь?
   Александр услужливо побулькал, и его родители засмеялись.
   Было и третье следствие, но маленькое, и в  эйфории  удачной  сделки,
возвращения Саймона Шера и рождения второго сына Эдуард почти не обратил
на него внимания. Несколько  часов  он  недоумевал,  потом  выбросил  из
головы и забыл.  Имело  оно  форму  телеграммы,  доставленной  на  адрес
конторы   в   день,   когда   Ролфсоновские   отели   официально   стали
собственностью компании. Она гласила: "Поздравляю с приобретением. Лучше
поздно". Отправлена она была из Португалии. И не подписана.
 
*** 
 
   В следующую весну, незадолго до одиннадцатого дня рождения Кэт, в  их
жизни вновь возник Таддеус  Ангелини.  Без  всякого  предупреждения.  Ни
письма, ни телефонного звонка - только приглашение, посланное  не  самим
Тэдом, а рекламным агентством, готовившим премьеру его последнего фильма
"Геттисберг" - эпической ленты об американской Гражданской войне.
   Прочитав приглашение,  Элен  решила  было,  что  им  с  Эдуардом  его
прислали,  поскольку  в   прошлом   они   оба   имели   касательство   к
благотворительному начинанию, в пользу которого  устраивалась  премьера.
Но потом она усомнилась: не приглашают ли их по указанию Тэда?
   Она взглянула на дату премьеры - 19 мая. То  есть  через  двое  суток
после дня рождения Кэт и точно через шесть лет с  тех  пор,  как  она  в
последний раз видела  Тэда.  Неужели  только  шесть?  Ей  казалось,  что
времени прошло гораздо больше - голливудские дни  успели  стать  далеким
прошлым. Однако, пересчитав года, она убедилась, что не ошиблась.  Шесть
лет назад девятнадцатого мая она приехала к Тэду домой, и он показал  ей
комнату с сумасшедшей мозаикой фотографий. Такое совпадение  доказывало,
что инициатором приглашения был Тэд. Она тут же  решила  отказаться,  но
затем заколебалась и в конце концов передумала.
   Отчасти, сознавала она, причиной было простое любопытство:  за  шесть
прошедших лет Тэд ни разу не напомнил о себе. Даже когда умер Льюис,  не
было ни звонка, ни письма. Теперь Элен знала о нем только то, что читала
в газетах, - по сути, очень мало. Он снял десяток фильмов - сначала  для
Джо Стайна и  Эй-ай,  а  затем  для  разных  других  студий.  Два  имели
умеренный успех у критиков, но кассового успеха  не  обрел  ни  один.  В
интервью Тэд винил во всем студии. В  "Сфере"  он  обладал  определенной
независимостью. Теперь же, утверждал он, его работу с начала и до  конца
губит филистерское вмешательство.
   Элен видела, что его репутация как режиссера  все  больше  сходит  на
нет.  Совсем  недавно  его  уничижительно  сравнили   с   рядом   других
режиссеров,  включая  Грегори  Герца  и  целое  поколение  новых   имен,
охарактеризованных  как  многообещающие.  Те  два  фильма,  которые  она
посмотрела, только подтвердили мнение  критиков.  Оба  ей  одинаково  не
понравились, и  ее  удивило,  что  Тэд,  чей  творческий  почерк  всегда
отличался точностью и цельностью, вдруг опустился почти до неряшливости.
   Она с улыбкой заметила, что кое-какие европейские критики из  молодых
начали датировать угасание Тэда с  того  момента,  когда  она  перестала
сниматься у него, а один пылкий  француз  прямо  объявил,  что,  потеряв
Элен, Ангелини расстался  со  своей  музой.  К  этому  она  серьезно  не
отнеслась, однако, читая интервью, заметила, что Тэд, когда ему раза два
задали такой вопрос, пришел в большое раздражение.
   А  в  сущности,  подумала  Элен,   глядя   на   квадратную   картонку
приглашения, она попросту практически забыла Тэда. Семья и  компания  де
Шавиньи настолько  ее  поглощали,  что  воспоминания  о  Тэде  стерлись.
Подобно Голливуду он принадлежал прошлому.
   Все же ей было любопытно, а кроме того,  она  сохраняла  определенную
лояльность к Тэду.  Ей  не  доставило  ни  малейшего  удовольствия,  что
критики, прежде вилявшие перед ним хвостом, теперь набросились на него и
в воинственном азарте нередко перечеркивали и ранние фильмы - те  самые,
которые прежде превозносили.  "Геттисберг",  заметила  она  с  радостью,
очевидно имел огромный успех, и критическая хула сменялась хвалой. Фильм
ставил новые кассовые  рекорды,  Сьюзен  Джером  им  восторгалась.  Элен
пришла к выводу, что у нее есть определенные обязательства по  отношению
к Тэду и приглашение следует принять.
   Когда она заговорила об этом с Эдуардом, он согласился, но  неохотно.
Последнее Элен объяснила его неприязнью к Тэду - и ошиблась.
   Она показала приглашение Эдуарду. Он  прочел  его,  перебросил  назад
через стол и встал.
   - Хорошо, - сказал он коротко. - Возможна, ты права. Поедем.
   Он отвернулся - зол, подумала Элен. Эдуард и правда был зол, но не на
нее. Зол он был на себя. Саймон Шер работал с ним уже более полугода,  и
Эдуард вполне отдавал себе отчет, что  возвращение  Саймона  давало  ему
отличный предлог рассказать Элен о своей связи с "Партексом" и "Сферой".
Он, собственно, решил это сделать, твердо решил и мысленно составил  все
нужные фразы. Но так и не сумел их выговорить.
   Он - и в определенном смысле это ухудшало  ситуацию  -  рассказал  ей
часть правды. Он рассказал, что много лет назад Саймон Шер уже работал с
ним. Он даже упомянул, что у него и у его  матери  есть  акции  "Партекс
петрокемикалс". И вдруг умолк,  не  в  силах  продолжать.  Элен  кормила
Александра и посмотрела на него без малейшего подозрения,  только  очень
довольная, что он пригласил Шера.
   - А я и не знала, что вы знакомы! И ты уверен, что он именно тот, кто
тебе нужен? Ах, Эдуард, я так рада! Эдуард растерялся. Он  полагал,  что
Элен начнет его расспрашивать, даже надеялся на это: ведь  хотя  он  был
способен уклониться от прямого ответа или умолчать, но лгать ей прямо он
не мог. Если бы она только спросила: "Эдуард, неужели ты не знал, что он
был в правлении "Сферы"?" Вот тогда бы он во всем признался. Но  она  не
спросила, не стала ничего выяснять. Такое полное доверие! Именно  оно  в
конечном счете помешало ему признаться. Промолчать на первых порах - это
одно, но молчать шесть лет... Как это  подействует  на  Элен,  если  она
узнает?
   Эдуарду казалось, что тогда их общее молчание  обесценится,  что  она
утратит доверие к нему. Вновь  и  вновь  он  уже  почти  решался,  но  в
последнюю минуту не мог себя заставить. Когда наступил и миновал  момент
первой встречи Элен с Шером в Париже, а  вопрос  так  и  не  был  задан,
Эдуард понял, что попал в западню. Шер считал, что он излишне щепетилен.
   - Эдуард, - сказал он, - это же было так давно!
   Забудьте, и все!
   Но забыть Эдуард не мог. Ложь принижала его в собственных  глазах,  и
он не верил, что  она  не  принизит  его  в  глазах  Элен.  Ему  еще  не
доводилось испытывать чувство вины, связанное с обманом,  и  оно  язвило
его. Он весь внутренне напрягался всякий раз, когда Саймон  Шер  и  Элен
встречались - а теперь это случалось  постоянно,  -  и  когда  в  газете
мелькала статья о "Пар-тексе", и когда  речь  заходила  о  его  и  Луизы
капиталовложениях в эту компанию, как бывало  не  раз,  стоило  Луизе  в
присутствии Элен начать  разговор  о  своих  финансовых  делах,  ведение
которых в последнее время раздражало ее в нарастающей степени.
   "Партекс" беспокоил его и сам по себе  -  та  агрессивная  экспансия,
которую умно проводил Дрю Джонсон. Сомнения, которые  вызвало  последнее
слияние, проведенное "Партексом", продолжали множиться - особенно  после
возвращения в Париж Саймона Шера.  Прежде  присутствие  Шера  и  влияние
Эдуарда служили тормозом, укрощавшим горячность Джонсона. Через  полгода
стало ясно, что никакие тормоза больше не действуют. Джонсон осуществлял
программу колоссальных займов, и, когда Эдуард  с  Шером  увидели  цифры
этих займов, обоих охватила тревога.
   Поэтому,  когда  незадолго  до  премьеры  "Геттисберга"  Дрю  Джонсон
прозрачно намекнул, что хотел бы увеличить свой пакет акций  "Партекса",
Эдуард испытал некоторое облегчение. При иных обстоятельствах он мог  бы
заколебаться,  но  теперь,  к  явному  восторгу   Джонсона,   сразу   же
согласился.
   - А вашу мать вам удастся убедить, как, по-вашему? - спросил Джонсон.
   Больше он практически ни о чем не спрашивал, и такой конец того,  что
когда-то представлялось ему дружеским  партнерством,  вызвал  у  Эдуарда
смешанное  чувство  брезгливости,  сожаления  и  освобождения.   Продажу
собственных акций он устроил очень быстро, но полагал, что убедить Луизу
окажется непросто. Он договорился заехать к ней 19 мая  перед  премьерой
"Геттисберга".
   Предвидя кислые расспросы и бесплодные споры, он  заранее  вооружился
данными о последних займах "Партекса".
   К его удивлению, Луиза не только не возражала, но и  как  будто  была
рада.
   - Я же говорила тебе, Эдуард, - с легкой улыбкой сказала она,  -  что
уже довольно давно хочу ликвидировать некоторые свои активы.
   - Я это знаю, мама, - терпеливо отозвался Эдуард. - Но такая  продажа
не пустяк. Вы реализуете значительную сумму...
   - Неужели? - Луиза кокетливо наклонила голову набок. - Как мило...
   Эдуард нахмурился. В этот день  его  мать  выглядела  прекрасно.  Она
казалась умиротворенной, счастливой и  против  обыкновения  ни  разу  не
пожаловалась на здоровье. И все-таки что-то в ней  встревожило  Эдуарда.
Луизе было уже семьдесят шесть, хотя  факт  этот  ревниво  сохранялся  в
строжайшей тайне. За последний год она стала еще более  непредсказуемой.
Иногда - как и на этот раз - она одевалась модно и  держалась  весело  и
оживленно; а иногда без видимой причины вновь впадала в мрачное  уныние,
на долгие недели  возвращаясь  к  старым  платьям,  опущенным  шторам  и
священнослужителям. Ее настроения,  всегда  капризные,  теперь  менялись
ежеминутно, и она стала очень обидчивой по пустякам. И не терпела, чтобы
Эдуард, как иногда бывало прежде, приезжал к ней без предупреждения  или
позвонив в последнюю минуту, перед тем, как сесть в машину.
   "Так обременительно, Эдуард! - жаловалась  она.  -  Я  люблю  заранее
планировать свой день. Мне уже не двадцать лет. Я не  люблю  неожиданные
визиты - так эгоистично!"
   И эта их встреча была вежливо и тщательно обговорена за  три  дня  до
назначенного часа. Теперь, сидя напротив матери, Эдуард спрашивал  себя,
не утрачивает ли она прежнюю деловую хватку, отдает  ли  себе  полностью
отчет в серьезности шагов, которые они обсуждают. Он решил поговорить  с
ее врачами, а пока, игнорируя ее непонятную улыбку, попытался втолковать
ей, что продажа этих акций  принесет  ей  не  сотни  тысяч,  а  миллионы
долларов. Луиза перебила его.
   - Я все поняла, Эдуард, - сказала она брюзгливо. -  Ты  уже  объяснил
один раз. Так для чего повторять?
   - Я просто хочу, мама, чтобы вы поняли, что вопрос  не  исчерпывается
продажей акций. Это я могу устроить для вас без всяких затруднений...
   - Вот и будь так добр!
   - Но вам следует решить, хотите ли вы вложить  эту  сумму  во  что-то
другое, и...
   Луиза взглянула на циферблат часиков на неизменной черной бархотке  и
встала.
   - Эдуард, если мне понадобится твой совет, я обращусь к тебе. Но... -
Она снова загадочно улыбнулась. - У меня есть кое-какие идеи - они  и  у
меня бывают, знаешь ли, - а деньги эти мои...
   Эдуард тоже встал. Время шло, а ему еще надо было заехать  в  Сен-Клу
переодеться перед премьерой. Позиция, занятая Луизой, его раздражала.
   Ему хотелось просто уйти, предоставить ее самой себе. Он уже шагнул к
двери, но вдруг передумал: Луиза была стара, и, как бы  она  ни  сердила
его, обязательств перед ней это с него не снимало... Он обернулся.
   - Может быть, мама, вы объясните мне суть ваших идей. Тогда я мог  бы
помочь вам...
   Луиза не дала ему договорить:
   - Я намерена вложить их в недвижимость, Эдуард. Я всегда предпочитала
это. Тут мне все понятно. Здания, а не глупые бумажки. Я  буду  покупать
недвижимость, Эдуард, и в твоих советах я не нуждаюсь. Полагаю, для тебя
это будет  большим  облегчением.  Ты  так  поглощен  своей  семьей,  что
необходимость уделять время моим пустяковым  делам  для  тебя,  конечно,
была обузой...
   - Где вы будете покупать недвижимость, мама? - устало спросил Эдуард.
   Луиза нежно ему улыбнулась.
   - В Португалии, - сказала она.
   Эдуард собрался что-то ответить, но внезапно его терпение лопнуло.
   - Как вам угодно, - сказал он и ушел.
 
*** 
 
   Открывался "Геттисберг" полем  сражения.  Смерть  Тэд  всегда  снимал
великолепно, подумала Элен.  Так  было  и  на  этот  раз.  Камера  долго
панорамировала на равнину, еще подернутую  утренним  туманом,  и  только
когда общий план сменился средним, недавняя бойня обнаружила себя -  то,
что вдали казалось кочками и  кустиками  травы,  оборачивалось  трупами.
Битва кончилась уже давно, и на поле ничто не шевелилось.
   Люди с раскинутыми руками,  со  скрюченными  спинами,  с  раскинутыми
ногами; люди, навалившиеся друг на друга двумя, тремя, четырьмя слоями в
жуткой пародии страстных объятий. Композиция столь же строгая, точная  и
прекрасная, как у полотен Делакруа. Слишком прекрасная... Элен увидела и
отвела глаза от экрана.
   Она уже раскаивалась, что приехала, и жалела,  что  уйти  невозможно.
Эдуард сидел рядом с ней, выпрямившись, повернув лицо к экрану. Оно было
холодным. От Луизы он вернулся сердитым, потому  что  опаздывал,  и  его
настроение  не  улучшилось,  когда  его  встретила  бурная  сцена  между
Люсьеном и Кэт, в которую уже была втянута Элен.
   Это была первая такая их ссора  в  его  присутствии.  Элен  последние
месяцы с недоумением и грустью наблюдала нарастающую враждебность  между
ними, пыталась скрыть от него происходящее,  внушая  себе,  что  это  не
более чем переходная фаза. И Кэт и Люсьен были в трудном  возрасте,  так
что вспышки ревности и зависти представлялись только  естественными.  Но
ссоры вспыхивали все чаще и чаще, и в этот день они  сцепились  внезапно
из-за мелочи.
   На  этот  раз  причиной  стал  рисунок,  над  которым  Кэт  трудилась
несколько дней. Она любила рисовать и писать красками, с большим тщанием
добиваясь выражения того, что хотела выразить. Рисунок, изображавший сад
в Кауэрсе, был закончен накануне. Каким-то образом Люсьен, пока Кэт была
в школе, ускользнул от няни и забрался в комнату сестры. Вернувшись, она
обнаружила,  что  рисунок  весь  исчерчен  красным  карандашом.  К  тому
времени, когда крики и злобные вопли донеслись до Элен  и  она  с  Касси
кинулась в детскую, беда уже стряслась. Люсьен был багровым  от  ярости,
Кэт вся дрожала, клочья рисунка валялись на  полу,  а  на  руке  Люсьена
алело пятно - там, где Кэт его ударила.
   - Он нарочно! Назло мне! Я знаю... - Кэт почти рыдала от обиды.  -  Я
вчера его ему показала. Он знал, что это особый рисунок...
   - Рисунок бяка... - Люсьен пнул ногой в обрывки на полу.
   Кэт бросилась к нему и, наверное, снова ударила бы, если бы  Элен  не
успела ее остановить. В  соседней  комнате  громко  заплакал  Александр,
внося свою лепту в общий гвалт.
   - Кэт, возьми себя в руки. Нельзя так распускаться. Люсьену всего три
года. Конечно, он сделал это не назло тебе...
   - Вот-вот! Заступайся за него! Ты  всегда  на  его  стороне!  Всегда!
Всегда!..
   Голос Кэт стал пронзительным, глаза наполнились слезами. Люсьен стоял
неподвижно,  с  упрямым  видом.  На  взгляд  Элен  он  ответил  холодным
оценивающим взглядом, который ее всегда пугал... Люсьен  же  еще  совсем
крошка!  В  этом  взгляде  ей  чудился  вызов,  словно  Люсьен   выбирал
подходящий случай помериться с ней волей.  У  нее  мелькнула  эта  мысль
вместе с мыслью, что ей мерещатся  всякие  глупости,  когда  в  комнату,
бледный от гнева, вошел Эдуард.
   - Что тут происходит?
   Его голос прорезался сквозь их голоса, и наступила тишина. Потом  все
заговорили одновременно, Кэт и Люсьен перекрикивали друг друга,  обвиняя
и контробвиняя.
   - Он испортил мой рисунок назло мне...
   - Кэт меня побила. Она била меня по руке... Выражение на лице Эдуарда
в конце концов принудило их умолкнуть. Он сказал ледяным голосом:
   - Люсьен, ты больше не будешь входить в  комнату  Кэт.  И  не  будешь
трогать ее вещи. Или тебя накажут. Ты понял? А ты, Кэт, больше не будешь
трогать Люсьена. И научишься  держать  себя  в  руках.  Как  ты  посмела
ударить трехлетнего ребенка?
   Кэт сглотнула. Губы у нее дрожали. Элен видела, что  девочка  вот-вот
заплачет. Кэт посмотрела на отца, потом на растерзанный  рисунок,  потом
снова на отца и сорвалась:
   - Я его только чуть шлепнула по руке. Я  рассердилась,  ну  и...  Над
этим рисунком я работала всю неделю. Я...
   - Иди к себе в комнату.
   Эдуард перебил бушующий поток ее слов, и Кэт умолкла.  Она  несколько
секунд смотрела на него, все еще дрожа  от  бури  чувств,  а  потом,  не
сказав ни слова, повернулась и выбежала вон.
   Люсьен проводил ее взглядом. Маленькое  личико  не  выражало  ничего.
Эдуард посмотрел на него с высоты своего роста.
   - Люсьен, утром ты попросишь у Кэт прощения. И никогда больше  ничего
подобного делать не будешь. Ты понял?
   Люсьен поднял на  отца  голубые  глаза  и  улыбнулся  ему  ангельской
улыбкой.
   - Нет, папа, - сказал он невозмутимо.  Эдуард  еще  несколько  секунд
смотрел на него, потом резко повернулся и вышел из комнаты.
   Теперь в кинозале Элен покосилась на профиль Эдуарда. Она видела, что
он все еще сердит, но не могла решить, то ли он, как и  она,  вспоминает
эту сцену, то ли  поссорился  с  Луизой.  Она  попыталась  сосредоточить
внимание на экране, но продолжала думать о Кэт, внезапно обнаружив связь
между  множеством  мелких  происшествий,  которым  прежде  не  придавала
значения. И они не исчерпывались только ссорами между братом и  сестрой.
Последнее время Кэт и в других случаях  выглядела  несчастной,  молчала,
замыкалась  в  себе.  Она  находила  этому  десятки  объяснений:  начало
переходного  возраста,  Кэт  свыкнется  с  появлением  в   доме   нового
младенца... Или причиной школа, которую Кэт раньше обожала, а теперь, по
ее словам, ненавидит? Внезапно Элен подумала: "Мы уже не так близки, как
раньше. Кэт уже не ищет у меня поддержки и защиты".  Сознание,  что  это
так и есть, а возможно, вообще неизбежно как часть  взросления  девочки,
угнетало ее, вызывало ощущение глубокой вины.
   И зачем они сюда поехали! Ей так нужно было поговорить с Эдуардом, но
в  машине  он  всю  дорогу  молчал.  Совсем  расстроившись,  она   опять
посмотрела на экран и все-таки принудила  себя  сосредоточиться.  Однако
она упустила первые эпизоды и завязку, а потому довольно  долго  следила
за актерами, ничего не понимая. Действие  происходит  где-то  на  Юге...
молоденькая девушка... мужчина много  старше  ее,  майор  армии  южан...
Напрягаясь, Элен смотрела и слушала гораздо внимательнее.  Внезапно  она
поняла, что сделал Тэд, и задохнулась от стыда и бешенства.
   Фильм длился два часа. Когда вспыхнул  свет,  Эдуард  мрачно  смотрел
перед собой. Он наклонился и взял Элен под локоть. Однако,  хотя  пальцы
его сжались крепко, голос был нежным:
   - Мы не останемся на приеме. Пошли. Мы сейчас же уедем.
   - Нет. Я не поеду. - Элен встала. - Я останусь. И поговорю  с  Тэдом.
Мне нужно понять, почему он это сделал.
   - Ты только расстроишься, Элен. Лучше пренебречь.
   - Нет. Я не хочу.
   - В таком случае разреши мне поговорить с ним.
   - Нет, Эдуард. Я сама.
   Она заметила, что он колеблется. Конечно, он предпочел бы  уехать.  И
все-таки он уступил. Они отправились на прием, и сорок  пять  минут  Тэд
умудрялся избегать ее. Элен холодно следила  издали,  как  его  со  всех
сторон осаждали журналисты и доброжелатели. Она ощущала атмосферу зала -
то странное опосредованное  волнение,  которое  помнила  с  голливудских
времен. Оно сказало ей, что и здесь фильм, как в Америке, сразу  получил
признание. Она выжидала. Затем, воспользовавшись тем, что Эдуарда кто-то
повел в сторону, а в толпе, окружавшей Тэда,  образовался  просвет,  она
быстро подошла к нему и смерила взглядом с головы до ног.
   Тэд как будто вовсе не  изменился.  Он  не  выразил  ни  радости,  ни
удивления, ни смущения, а держался так, словно прошедших  шести  лет  не
было вовсе. Темные глазки за темными  стеклами  очков  блеснули  на  нее
снизу вверх. Лицо у него немного вспотело, но в зале было жарко.
   Окружающие его люди растаяли. Тэд кивнул, а затем улыбнулся.
   - Элен! - сказал он.
   - Для чего ты это сделал, Тэд?
   - Что сделал? - Он откинул голову, посмотрел ей в лицо и заморгал.
   - Я думала, это должен быть фильм о Гражданской войне.
   - Но так и есть.
   - Только еще это история моей жизни. Одной ее части. Ты изменил время
действия и имена. Вероятно, мне следует быть благодарной хотя бы за это!
   - Фильм снят по оригинальному сценарию. - Тэд переступил  с  ноги  на
ногу. - Я сам его написал и знаю.
   - Непростительно... И так дешево! Тэд вздохнул:
   - Бесспорно, было бы лучше, если бы в нем снималась ты.  Эта  девочка
неплоха, но ничего особенного в ней нет. Тем  не  менее  фильм  хороший.
Лучший из всего, что я снял после "Эллис".
   Элен уставилась на него. Он  нисколько  не  был  смущен.  Все  та  же
каменная самоуверенность, ни проблеска сомнения.
   - Дочь, Тэд, - сказала она холодно. - Зачем тебе  понадобилось  убить
дочь?
   - О чем ты? - Тэд наклонил откинутую голову набок и уставил  на  Элен
совиный взгляд.
   - Ты прекрасно знаешь сам. Ты избрал меня прототипом своей героини. И
у этой героини есть дочь. В конце фильма ее убивают. Ты ведь не забыл?
   - Ах это! - Тэд пожал плечами. -  Не  знаю,  почему  я  написал  так.
Просто требовалось именно так.
   - Ты хотел сделать больно мне.
   - А тебе больно? - В его взгляде появился легкий интерес.
   - Да. Из-за всего фильма.
   - Я об этом не думал. Нет, правда. Даже ни разу  не  подумал.  -  Тэд
покачал головой, словно был искренне удивлен и даже расстроен. - Прости,
Элен. Но ведь ты знаешь, желания причинить тебе боль  у  меня  никак  не
могло быть. Зачем? Я же хочу снова работать с тобой.  По-прежнему  хочу.
Хочу, чтобы ты вернулась.
   Он обвел взглядом  зал,  поколебался,  а  потом  начал  говорить  все
быстрее и быстрее:
   - Я сажусь за новый сценарий. И хочу, чтобы ты прочла его,  когда  он
будет кончен. Вот почему мне надо было, чтобы  ты  пришла  на  просмотр.
Чтобы предупредить тебя. Мне не хотелось просто прислать его  по  почте.
Это будет хороший сценарий, замечательная роль. Мы можем  снять  его  за
шесть недель. Это история любви... ну, в своем роде. Действие происходит
в Париже, и в Лондоне, и...
   - Я никогда больше не буду работать с тобой, - перебила Элен. -  Если
ты пришлешь сценарий, я его порву... - Она  умолкла.  -  В  Париже  и  в
Лондоне?
   - Да, - ответил Тэд с раздражением. - И ты будешь мне нужна  даже  не
на все шесть недель. Я  составлю  расписание,  сведу  все  твои  эпизоды
вместе и уложу их в один месяц. Ты же можешь освободиться  на  месяц?  И
хочешь снова начать работать. Все это наверняка тебе надоело. - Он обвел
рукой  зал.  -  Знаешь,  чем  ты  занимаешься?  Растрачиваешь  жизнь  по
пустякам. Ты...
   Он не договорил, потому что к ним подошел Эдуард. Негодование и  гнев
не помешали Элен уловить мгновенно возникшее напряжение.
   Мужчины смотрели друг на друга. Тэд слегка покачивался  на  каблуках.
Его очки поблескивали. Он улыбнулся.
   - Вам понравился фильм?
   Он попытался взять любезный тон, но его слова прозвучали вызывающе.
   Эдуард посмотрел ему прямо в глаза, словно серьезно обдумывал ответ.
   - Нет, - сказал он после паузы. - Мне он показался дрянным.
   Тэд, вероятно, не ждал прямой грубости и в  любом  случае  ничего  не
знал об умении Эдуарда нанести оскорбление, соблюдая  смертоубийственную
вежливость. Улыбка еще секунду продержалась на губах Тэда, но тут  он  с
запозданием ощутил ее неуместность, и она исчезла.
   - Элен, пойдем?
   Эдуард взял ее под руку и направился с ней к дверям.  Уход  этот  был
рассчитанно-неторопливым  -  Эдуард   задерживался,   чтобы   обменяться
двумя-тремя словами с друзьями и знакомыми. Ни он, ни Элен  ни  разу  не
оглянулись, но Тэд продолжал стоять в той же позе и  не  спускал  с  них
глаз, пока они наконец не вышли.
 
*** 
 
   Когда дома они остались наедине, Элен спросила:
   - Он правда дрянной, Эдуард? Ты действительно так считаешь?
   Эдуард ответил не сразу. Он стоял,  чуть  отвернув  от  нее  лицо,  и
глядел на окна своего кабинета, за которыми был сад, а за садом - город.
Теперь, когда гнев, кипевший в нем, пока он смотрел фильм,  поостыл,  он
почувствовал себя очень усталым, и усталость эта была связана с тем, что
он так и не рассказал ей про "Сферу".  Странно,  подумал  он,  как  ложь
подкашивает силы, и тут же решил, что признается Элен сегодня же. Но  не
сейчас, а попозже, когда она успокоится. Он повернулся к ней.
   - Нет, - сказал он негромко. - В фильме присутствуют все  недостатки,
свойственные его работам, и нетрудно оценить его объективно.  Но  он  не
дрянь, он по-настоящему хорош.
   - Я рада, что ты это почувствовал, - очень просто сказала Элен.  -  Я
не жалею о том, что ты сказал Тэду. Так ему и надо. Но я  рада,  что  на
самом деле ты так не считаешь.
   - Любовь моя, почему?
   - Потому что он хорош. Зачем притворяться перед  собой,  что  это  не
так? Тэд - художник, я всегда это знала. И  использует  людей  так,  как
использует, потому что он художник.  Их  жизни  для  него  пустой  звук,
просто  материал  для  его  творчества.  Счастье,   страдание,   любовь,
ненависть - для Тэда они не составляют разницы. Они ему интересны. Он их
наблюдает.  Внимательно  высматривает  все   мелочи,   в   которых   они
проявляются,  а  потом  использует  их.  И  мои,  и  кого  угодно   еще.
Причастности он не испытывает, а сострадания и подавно. - Она вздохнула.
- Я уверена, если ему сказать это, он станет в тупик. Не поймет,  о  чем
ты говоришь. А если что-то и ответит, хотя это маловероятно,  то  просто
заявит, что все художники таковы. И должны быть только такими. Абсолютно
непричастными. И аморальными.
   Эдуард  молча  смотрел  на  нее.  Она  слегка  хмурилась  и  говорила
негромко, без эмоций, словно ей было необходимо разобраться в  этом  для
себя. Она отвела глаза, потом снова посмотрела на него. Ее  руки  словно
вспорхнули, речь убыстрилась.
   - Один раз я попыталась объяснить ему это. Что  для  меня  есть  вещи
важнее моей  работы.  Просто  жить.  Самые  простые  повседневные  вещи.
Например, быть сейчас здесь с тобой или  с  Кэт.  Простые  вещи.  Основа
жизни... Но он, естественно, не способен понять. Они преходящи, а потому
не имеют для него важности. Просто кадры, которые он может использовать.
Или изъять при монтаже. А вот его фильмы  останутся  навсегда.  Во  веки
веков. Еще долго после его смерти или моей. - Она помолчала.  -  Это  он
однажды сказал мне.
   - Элен... - Эдуарда растрогала ее внезапная грусть. Он  наклонился  к
ней.
   - Он взял кусок моей жизни. - Элен подняла  к  нему  лицо.  -  Кусок,
который  я  ненавидела,  которого  долго  стыдилась,  хотя  в  некоторых
отношениях и гордилась им. Все, что было неясно,  спутано,  он  взял,  и
придал всему фильму, и вложил в него смысл. Ввел в свой фильм. Претворил
в искусство... - Она опять помолчала,  и  ее  голос  стал  тверже.  -  Я
мучилась... пока смотрела...
   - А теперь?
   - Теперь нет. Странно, правда? Внезапно я перестала мучиться.  Потому
что теперь я вижу, что все было не таким. Он укрупнил, но  и  измельчил.
Одновременно. Понимаешь?
   - Да, понимаю.
   Эдуард обнял ее и прижал к  сердцу.  Они  тихо  стояли  обнявшись,  и
Эдуард почувствовал, как после тревог этого дня к нему возвращаются  мир
и спокойствие. Внутренний разлад исчез. Он подумал: "Я скажу ей сейчас",
- и уже открыл рот, но Элен вдруг, словно с испугом, отошла от него.
   - Если бы только он не убил дочь, Эдуард! - тревожно сказала  она.  -
Если бы он этого не сделал! В его фильмах есть  что-то  такое...  Иногда
они предвосхищают будущее. Так уже было,  теперь  я  вижу.  Мой  брак  с
Льюисом, все, что пошло не так, - он и это вложил в свои фильмы. Оно гам
- в "Дополнительном времени", в "Короткой стрижке". А сценарии он  писал
до того, как это происходило на самом деле.  Словно  он  видит  то,  что
предстоит...
   - Любимая, опомнись! Он строил сюжет, и только. Не надо думать...
   - Эдуард,  мне  так  страшно  за  Кэт!  -  Элен  шагнула  к  нему.  -
Сегодняшняя ссора. И многое другое - просто мелочи, но я задумалась  над
ними сегодня. И хотела рассказать тебе о них.
   Эдуард сел и привлек ее к себе.
   - Ну, так расскажи, - сказал он нежно.
   И Элен  начала  рассказывать.  Эдуард  слушал,  отвечал,  и  разговор
получился долгий. Но, ведя его,  Эдуард  испытывал  легкое  сожаление  и
отстраненность: не это он хотел обсудить, не это он собирался сказать.
   Но переменить тему было нельзя. Душевное состояние  Элен,  внушал  он
себе, ложась спать, было важнее всего.  Но  он  продолжал  сердиться  на
себя: случай был упущен, редкий случай...
 
*** 
 
   В монастырской школе была девочка,  которую  Кэт  терпеть  не  могла.
Звали ее Мари-Терез, и в школу она поступила  позже  Кэт,  незадолго  до
рождения Александра, в 1970 году, когда Кэт исполнилось десять лет. В их
школу принимали  с  разбором.  Главным  образом  в  ней  учились  дочери
старинных французских семей, именитых и консервативных. Критерии  отбора
учениц носили социальный  характер,  но  были  определенные  исключения.
Некоторых  принимали  за  хорошие  способности,  другие  были   дочерьми
нуворишей, а еще каждый год принимали одну-двух девочек  из  милосердия,
например, потому что их матери овдовели, и  учились  они  бесплатно.  Но
Мари-Терез не подходила ни под одну из этих категорий, и с самого начала
ее появление в школе было окружено некоторой тайной. О ее родителях было
известно, что они набожны и довольно состоятельны, хотя по меркам  школы
считаться богатыми они  не  могли.  Они  не  обладали  ни  влиянием,  ни
родственными связями. По слухам,  ее  отец  имел  какое-то  отношение  к
торговле автомобильными шинами, и некоторые подружки Кэт иногда  не  без
злорадства прохаживались по  этому  поводу.  Они  утверждали,  что  мать
устроила ее в школу, заручившись помощью своих церковных покровителей.
   У  Мари-Терез  были  длинные  белокурые  волосы,  которые  она,   как
требовали правила, заплетала в две аккуратных косы. Физически  она  была
для своего возраста очень развита и имела склонность к  полнбте.  У  нее
первой в классе Кэт появились заметные  грудки,  и  это  в  сочетании  с
неизменно приятным выражением лица  на  какой-то  срок  обеспечивало  ей
определенный статус и симпатии. Самые  заядлые  снобки  презирали  ее  с
самого начала и не поддавались на ее чуть слащавые попытки  втереться  к
ним в дружбу. Кэт сперва жалела ее и даже неловко сделала шаг-другой  ей
навстречу. Это оказалось ошибкой. Кэт  сознавала,  что  неискренна  -  к
Мари-Терез она испытывала инстинктивную антипатию. Но миновало несколько
недель, прежде чем она поняла,  что  Мари-Терез  платит  ей  не  меньшей
антипатией и что неуклюжие старания Кэт быть с ней  дружелюбной  усилили
эту  неприязнь  почти  до  ненависти.  Возможно,  в  стараниях  этих  ей
почудилась презрительная  снисходительность  -  она  была  самолюбива  и
обидчива; а возможно, она просто  завидовала  способностям  Кэт  или  ее
внешности. Но в чем бы ни заключалась причина, она ее  возненавидела,  а
Кэт, когда ее попытки остались втуне, быстро их оставила -  враждебность
между ними была, во всяком случае, честной. Но Кэт  еще  не  приходилось
сталкиваться с такой ядовитой враждебностью, и мало-помалу она пришла  к
убеждению, что все неурядицы, внезапно начавшие омрачать ее жизнь, имеют
один источник - Мари-Терез. "Я была счастливой,  пока  ее  не  было",  -
иногда думала Кэт. Появление Мари-Терез стало водоразделом в ее жизни.
   Раньше  Кэт  чувствовала  себя  в  школе  прекрасно.  Училась  она  с
интересом, легко находила подруг, и монахини, хотя  порой  и  пеняли  ей
укоризненно за импульсивность и недостаток стыдливости  -  например,  за
привычку засучивать юбку и засовывать ее в рейтузы,  когда  она  прыгала
через скакалку на школьном дворе, -  всегда  ее  прощали.  Порицая,  они
все-таки любили  ее  за  открытый  характер,  дружелюбность  и  глубокую
честность.
   С появлением Мари-Терез все  стало  меняться.  Она  быстро  подметила
вспыльчивость Кэт и принялась хитро ее провоцировать.  Так  просто  было
довести  гордую  задаваку  Катарину  де  Шавиньи  до   белого   каления:
наябедничать на ее подругу, спрятать ее учебники, пролить чернила на  ее
рисунок, высмеять ее  фигуру  -  тонкую,  с  высокой,  еле  наметившейся
грудью. Можно было хихикнуть и съязвить, что Кэт  больше  похожа  не  на
девочку, а на мальчика. Еще можно  было  бросать  камнями  в  голубей  в
монастырском дворе и саду - ведь,  даже  когда  она  промахивалась,  что
случалось чаще всего, Кэт яростно на  нее  набрасывалась,  и  ничего  не
стоило довести дело и до  звонкой  пощечины.  А  тогда  поднимался  шум,
начиналось разбирательство, Кэт наказывали, и, что было лучше всего, эта
дура упрямо молчала и никогда не жаловалась.
   Свою кампанию Мари-Терез усердно вела весь год - одиннадцатый год  их
жизни - и со злорадством замечала, что монахини перестают  относиться  к
Кэт с прежней снисходительностью и выговаривают ей все строже и  строже.
Однажды мать-настоятельница даже  вызвала  ее  родителей,  и  Мари-Терез
просто тряслась от страха. Но правда не вышла на свет и тогда. Противным
родителям Кэт, прикатившим в школу в своем противном "Роллс-Ройсе", было
сказано, что Кэт становится трудной, что она очень  недисциплинированна.
Когда эти новости дошли  до  Мари-Терез,  она  всю  неделю  пребывала  в
радужном настроении.
   У  Кэт  такая  перемена  ее  школьной  жизни   вызывала   глубочайшее
недоумение. Она ощущала, что между  этой  переменой  и  многими  другими
происшествиями, которые тревожили ее и делали несчастной, есть  какая-то
связь. Этот год она возненавидела. Дома теперь был не только Люсьен,  но
еще и маленький. Ее любимая Мадлен ушла от  них,  чтобы  выйти  замуж  и
обзавестись собственными детьми, и, хотя Кэт иногда с ней виделась,  она
очень без нее тосковала. Ее сердило самое существование Люсьена, она это
понимала, и ее грызла совесть: он же еще маленький, он ее  брат,  и  она
должна его любить. Нет, она его любила и Александра тоже, но не  всегда,
а иногда жалела, что они вообще родились, - лучше бы все  осталось,  как
прежде до них, когда в доме не было двух малышей, требующих  внимания  к
себе.
   Это было дурное чувство, она знала, что очень дурное.  На  время  она
впала в страстную религиозность и  часами  на  коленях  истово  молилась
богу, прося прощения, прося сделать ее хорошей,  сделать  более  любящей
сестрой и дочерью. Но  молитвы  не  помогали,  и  вскоре  Кэт  перестала
молиться. К благочестию она теперь относилась с  насмешкой,  и  в  школе
обязательные молитвы,  обязательные  церковные  службы  и  доминирование
религии надо всем начали ей претить. Внезапно она  отказалась  ходить  к
исповеди, и это вызвало бурю.
   Ее тело тоже изменялось, как изменялось все, - ей  почти  исполнилось
двенадцать, и вдруг она почувствовала, что мир рассыпается,  что  ничего
прочного нет и не бывает. Порой в  укромном  приюте  своей  комнаты  она
раздевалась  донага  и  рассматривала   себя   в   зеркале:   пушок   на
треугольничке между ногами, пушок  под  мышками,  набухающие  округлости
грудей. Иногда  она  ненавидела  эти  признаки  грядущей  женственности,
ненавидела яростно. Она расплющивала  их,  делала  вид,  будто  их  нет,
твердила себе, что вообще не  хотела  родиться  девочкой,  а  хотела  бы
родиться мальчиком. А  иногда  смотрела  на  свою  фигуру  в  зеркале  и
ненавидела ее за то, что изменяется она так  медленно!  Пусть  бы  груди
росли быстрее, а  пушок  на  лобке  становился  заметнее!  Когда  у  нее
начались   менструации,   она   испытала   радость   и    безнадежность,
почувствовала себя освобожденной и пойманной в  ловушку.  Все  сразу.  А
вскоре, вдруг взбунтовавшись против  своего  пола  своей  неспособностью
остаться ребенком или стать женщиной, она остригла волосы.
   В школе она заплетала их в непослушные косы и как-то вечером у себя в
комнате отрезала их портновскими ножницами Касси. Чик - только и  всего!
- прямо под ухом. Правда, пришлось подергать и покромсать, но вскоре обе
косы уже лежали у нее на ладони, как жалкие издохшие зверюшки. Утром она
спустилась к завтраку, и все вышло ужасно.
   Она ожидала вспышки со стороны матери, потому что та всегда принимала
к сердцу ее внешность и манеру одеваться, которую терпеть не могла.
   Но в холодную ярость пришел ее отец.
   - Это же мои волосы! И, по-моему, я имею право их остричь!
   Кэт вызывающе вздернула  подбородок.  Она  грубила,  потому  что  его
реакция ее ошеломила и ей хотелось заплакать.
   - Выглядит безобразно, - сказал он ледяным тоном и, возможно  пытаясь
сдержать гнев, вышел из комнаты.
   Кэт испытала невыносимую боль: это была самая страшная  минута  в  ее
жизни. Ей хотелось умереть. Она  молилась,  чтобы  земля  разверзлась  и
поглотила ее. Бросившись  наверх  к  зеркалу,  она  уставилась  на  свое
отражение. Отец был прав!  Она  выглядела  безобразно.  И  хуже  того  -
нелепо-смешной.
   Тут  она  горько  разрыдалась.  Ей  чудилось,   что   она   совершила
непоправимое. Эдуард любил красоту, это она знала. Он и ее научил любить
все, что  красиво.  А  это  было  самое  разное:  ювелирная  вещица  или
ухоженная виноградная лоза, лиможское блюдо XVIII века ручной работы или
оттенки полевых цветов под живой  изгородью.  Он  требовал  красоты,  он
требовал совершенства, будь то бесценная вещь или самая обычная. И искал
того же в людях. Кэт  наблюдала  за  ним  и  знала,  что  он  не  терпел
безобразия  -  нет,  не  внешности,  хотя  оно   ему,   безусловно,   не
импонировало, -  но  безобразия  души,  характера,  поведения  и  манер.
Лицемерие, неискренность, злоба, угодливость, снобизм, нечестность - все
это он ненавидел, и Кэт тоже все это ненавидела.
   Она лежала ничком на постели и рыдала, чувствуя, что погубила себя  в
глазах отца. Он видит ее насквозь, думала она,  видит  ее  ревность,  ее
злобность, ее подлость и назвал безобразными их, а не просто ее волосы.
   И он прав:  она  отвратительная,  мерзкая!  Она  ненавидела  себя  за
вспыльчивость, за гордость, за высокомерие; ненавидела себя за то,  что,
так сильно любя отца, нагрубила ему. Она презирала себя и твердо  знала,
что отец не может не презирать ее.
 
*** 
 
   - Эдуард, пойми же! Кэт очень трудно сейчас. Я помню,  каково  это  -
ощущать себя наполовину ребенком, наполовину женщиной и не  знать,  кем,
собственно, тебе хочется быть. А кроме того... у нее теперь есть братья,
и от этого ей тяжелее...
   Был уже вечер,  и  Кэт,  которая  тихонько  спустилась  по  лестнице,
собираясь попросить прощения у Эдуарда (он только что  вернулся  домой),
замерла перед дверью гостиной. Она не могла заставить себя ни войти,  ни
уйти и подслушивала, давясь стыдом.
   - Но почему тяжелее? - В голосе ее отца проскользнуло раздражение.
   - Ну-у... Не знаю, в какой мере она понимает... - Мама  помолчала.  -
Раздражение против Люсьена. Он ведь не просто твой сын, Эдуард. Он  твой
наследник.  Она  это  чувствует,  даже  если  не   понимает.   Возможно,
чувствует, что ты всегда хотел иметь сына.
   - Да, хотел. Но это не меняет моего отношения к Кэт.
   - Пусть для тебя это и так, Эдуард, но Кэт  видит  все  иначе,  пойми
меня! Как ты думаешь, почему она решила отрезать косы?  Да  потому,  что
пока еще боится стать похожей  на  женщину,  и  еще  потому,  что  ей  -
возможно, подсознательно  -  кажется,  что  мы  любили  бы  ее  сильнее,
дорожили бы ею больше, родись она мальчиком.
   Наступило молчание. В гостиной Эдуард посмотрел на Элен  с  внезапной
тревогой, и Элен увидела, что он понял, увидела раскаяние и  нежность  в
его глазах. Но Кэт, естественно, этого не видела,  она  только  услышала
его слова.
   - Не "мы". Ты подразумеваешь, что я любил бы ее сильнее, - сказал он,
и за дверью Кэт  в  страшной  тоске  на  цыпочках  прокралась  вверх  по
лестнице.
   Эдуард еще немного посидел с Элен, а потом поднялся  к  Кэт,  надеясь
поговорить с ней по душам. Кэт отчаянно хотелось броситься ему  на  шею,
горло ее сжималось от любви и страдания. Но почему-то сделать это она не
могла. Вся красная от сдерживаемых чувств, она отвечала Эдуарду  коротко
и гордо, а когда он попытался обнять ее  и  приласкать,  оттолкнула  его
руку. Когда же он наконец  ушел,  печальный  и  недоумевающий,  она  еще
больше возненавидела себя. "Будь я мальчиком... будь я сыном..."  -  эти
слова, не смолкая, звенели у нее в голове,  их  не  удавалось  прогнать.
Порой сквозь них она различала  тоненький  голосок,  кричавший:  "Но  он
любит тебя! Ты знаешь, что любит!"
   Но она отказывалась слушать этот голосок, этот  лживый  голосок.  Да,
конечно, отец ее любит. Но не  так,  как  Люсьена  и  Александра.  Любит
меньше.
   После этого все стало еще хуже.  Она  чувствовала  себя  безобразной,
неуклюжей, тупой. Она то и дело что-то опрокидывала,  а  едва  открывала
рот, как на середине первой же фразы спохватывалась, что говорит  чепуху
и глупости. Дома она держалась отчужденно и часами запиралась у  себя  в
комнате, читая романы про немыслимо красивых и немыслимо  умных  женщин,
которые внушали мужчинам безумную страсть. Ей очень хотелось походить на
этих героинь.  Раза  два  в  гостях  у  школьных  подруг  она  пробовала
некоторые вычитанные из романов уловки на младших братьях этих подруг  и
с робким торжеством убеждалась, что они оказывают искомое действие.
   Она снова и с большей смелостью пустила их в ход  летом  этого,  1971
года, в те недели, которые провела с родителями на Луаре. Эдуард увидел,
как она целовалась в винограднике с сыном одного из управляющих. Сам  по
себе поцелуй был полнейшим разочарованием, да  и  мальчик  ей  не  очень
нравился, но гнев Эдуарда был страшным.
   - А почему мне нельзя его поцеловать? Он первый захотел.
   - Не сомневаюсь. Ему шестнадцать  лет.  Я...  Кэт,  его  отец  -  мой
служащий. Это могло бы зайти дальше. Не говоря уж о том,  что  тебе  еще
рано...
   - А он так не думает!
   - Иди к себе в комнату.
   Вскоре они уехали в Англию в Куэрс-Мэнор до конца ее летних  каникул.
Там, как догадывалась Кэт, за ней внимательно следили. И в ней вспыхнуло
возмущение, пьянящий дух мятежа. Но осенью, когда она вернулась в школу,
ей становилось все хуже и хуже.
   Мари-Терез нашла новый способ терзать ее. Несмотря на  свое  хваленое
благочестие, мать Мари-Терез запоем читала скандальную светскую  хронику
и дамские  журналы,  так  что  подслушанные  дома  разговоры  обеспечили
Мари-Терез богатым запасом нового оружия. И  она  сразу  убедилась,  что
наносит оно очень болезненные удары.
   - Твой отец вонючий жид, - заявила она однажды, подскочив  к  Кэт  на
школьном дворе.
   Кэт, все утро мысленно  бунтовавшая  против  родителей,  ощущая  себя
мученицей,  была  больно  задета.  Бунт  тотчас  сменился   воинственной
преданностью:
   - Мой отец - еврей на четверть, а ты  на  четыре  четверти  последняя
дрянь.
   Однако Мари-Терез заметила вспыхнувшие  щеки,  мелькнувшее  в  глазах
страдание и решила усилить нажим.
   - У твоего отца были любовницы. Наверное, и сейчас есть, - начала она
на следующий день с  дерзкой  смелостью:  ученицам  строго  возбранялись
разговоры  на  столь  нецеломудренные  темы.  Ответом  ей  была  звонкая
пощечина.
   Но самое лучшее Мари-Терез приберегла для особого случая - до удобной
минуты, когда можно будет рискнуть и выпалить ужасные слова, которые  ее
мать произносила дрожащим полушепотом. Недели и месяцы Мари-Терез  тайно
смаковала этот лакомый кусочек. И вот в зимний февральский  день,  когда
ее особенно укололо  презрительное  замечание  Кэт  по  ее  адресу,  она
решилась:  вот  сейчас,  здесь,  во   дворе,   где   Кэт   окружают   ее
зазнайки-подруги.
   Она подошла к ним:
   - А я про тебя знаю, Катарина де Шавиньи! Воображаешь, будто ты такая
красавица, воображаешь, будто ты такая умная.  Спорю,  твои  подруги  не
знают про тебя, что знаю я.
   - Ну, так скажи нам! - Кэт пожала плечами. - И мы узнаем.
   Ее  надменность,  ее  пренебрежение  были  непереносимы.  Побагровев,
запинаясь от рвущейся наружу ненависти,  Мари-Терез  наконец  произнесла
заветное слово вслух:
   - Ты... ты незаконнорожденная! Катарина побелела.
   - Да! Да! - злорадствовала Мари-Терез. - Моя мама сама читала об этом
в газете. Тебе было семь, когда твой отец женился на твоей  матери.  Она
была замужем за кем-то еще.  Она  снималась  в  ужасных  фильмах  и  вся
раздевалась. Она безнравственная. Так сказала моя  мама.  И,  может,  ты
вовсе не Катарина де Шавиньи. Может, ты Катарина Неизвестно Кто...
   - Грязное вранье!
   Кэт  спрыгнула  со  стенки,  на  которой  сидела,  и  сжала   кулаки.
Мари-Терез перепугалась, но не отступила.
   - Твоя мать разводка...
   - Ну и что? А ты мещанка!
   -  Твоя  мать  разводка,  твой  отец   богатый   развратник,   а   ты
подзаборница, слышишь, Катарина де Шавиньи?
   Кэт прыгнула на нее, сбила с ног, и они покатились по  земле,  визжа,
брыкаясь, осыпая друг друга ударами, пока не  уткнулись  в  черный  край
монашеского одеяния. Развязка не заставила себя ждать.
   Они обе стояли перед  настоятельницей  -  Мари-Терез  потупив  глаза,
Катарина упрямо уставившись в стенку.
   - Катарина, я хотела бы выслушать объяснения. Кэт не отвела  глаз  от
стены и ничего не сказала.
   - Мари-Терез, может быть, ты объяснишь?
   И Мари-Терез объяснила. У нее нашлось  много  что  сказать  -  и  все
полностью  ее  оправдывало.  Настоятельница  выслушала  ее,   а   потом,
оставшись с Кэт наедине, в последний  раз  попыталась  добиться  от  нее
объяснения. Кэт упорно молчала, и  настоятельница,  вздохнув,  спокойным
голосом сказала, что подобное непослушание не оставляет ей  выбора.  Она
отнюдь не  верит  всему,  что  говорила  Мари-Терез,  но,  попросив  Кэт
объяснить, она ждет  повиновения  -  ведь  дело  очень  серьезное,  ждет
объяснения. Но она его не получила, как не получили его Эдуард с Элен. В
тот же день после вихря встреч и переговоров Кэт исключили.
   Оставшиеся до лета месяца она занималась дома с  учителями,  а  потом
Элен и Эдуард объяснили ей - ласково и бережно, - что решили отдать ее в
английский пансион. В сентябре она начнет учиться в знаменитой школе,  а
лето они проведут в Англии, в Куэрсе.
   Все это Кэт выслушала в молчании. Она не в силах  была  взглянуть  на
отца - такая боль, такая любовь, такое негодование бушевали в  ней.  Она
чуть было не рассказала им все, ей очень  хотелось  рассказать,  но  она
знала, что эти слова ранят их  так  же  сильно,  как  ранили  ее,  когда
Мари-Терез их выкрикнула. А потому она не сказала ничего.
   - Но, Кэт, ты ведь понимаешь? - нежно спросила Элен. -  Нам  кажется,
тебе будет лучше начать сначала где-то еще.
   Она  замолчала,  а  Кэт,   которая   видела,   как   тяжело   матери,
почувствовала себя еще хуже.
   - Мы уедем в Куэрс-Мэнор, - сказал Эдуард. - Проведем там  все  лето.
Оно будет чудесным. И тогда ты забудешь, Кэт. Все это уйдет в прошлое.
   Нет, не уйдет! Кэт знала то, что знала. Но ответила только:
   - Я понимаю.
   О, да! Она понимала! Лето в Куэрсе. А потом изгнание.
   Они уехали в Англию в середине июля.
 
*** 
 
   Крокетная площадка в Куэрсе к юго-востоку от дома  купалась  в  лучах
летнего солнца. Было почти одиннадцать часов безоблачного утра. Кристиан
в мятом полотняном костюме стоял в центре площадки и задумчиво помахивал
молотком, оценивая положение шаров. Элен, которую  он  научил  играть  в
крокет, внимательно за ним следила - по ее мнению, ей только что  удался
очень коварный удар.
   С террасы у них за спиной за ними наблюдал Эдуард, блаженно нежась на
солнце. Утренние газеты были небрежно отброшены.
   Кристиан нахмурился. Галантность покидала его, когда он играл и хотел
выиграть. Ласково улыбнувшись Элен, он прицелился. Молоток резко щелкнул
о шар, и Кристиан вперевалку  направился  взглянуть  на  лавры,  которые
подал. Он присел на корточки и, когда Элен подошла к нему,  взглянул  на
нее с ленивой усмешкой.
   - Пожалуй, тебе конец. Пожалуй, я выиграл.
   - Черт тебя возьми, Кристиан! - Элен посмотрела на свой шар,  который
был ловко отбит в сторону, и  на  шар  Кристиана,  прокатившийся  сквозь
нужные воротца. Положение ее  шара  было  практически  безнадежным.  Она
вздохнула:
   - Ну хорошо. Признаю себя побежденной. В крокете  ты  просто  дьявол,
Кристиан. Я никогда у тебя не выиграю...
   Кристиан засмеялся, обнял ее  за  плечи,  и  вдвоем  они  неторопливо
направились по траве к террасе.
   - Радость моя, у тебя не было ни малейшего  шанса.  Он  твердо  решил
побыстрее разделаться  с  тобой,  и  я  знаю,  почему.  Сейчас  начнется
крикетный репортаж. И ты намерен его слушать, Кристиан. Ну, признайся!
   - Каюсь! - Кристиан бросился в кресло.
   - Так ты же можешь посмотреть его по телевизору, Кристиан,  -  начала
Элен.
   - Посмотреть? Посмотреть? Да ни в коем  случае.  Это  нарушение  всех
традиций. Акме современности. Абсолютно не по-английски. Нет,  с  вашего
разрешения я посижу и послушаю радио. И буду плодотворно занят до самого
вечера. Будь у Эдуарда хоть капля  здравого  смысла,  он  последовал  бы
моему  примеру.  Уехать  в  Лондон  в  такой  день  -  нет,  Эдуард,  ты
сумасшедший...
   - Он хочет сказать, что полчасика послушает с глубочайшим  вниманием,
а потом заснет. - Эдуард встал и улыбнулся Элен. - Я совершенно не  хочу
ехать в Лондон, но это много времени не займет. - Он взглянул на часы. -
У Смит-Кемпа я пробуду час, не больше, а потом заеду на Итон-сквер взять
справочники по садоводству... Если не попаду в затор, то  вернусь  около
трех. Примерно в то время, когда Англия безнадежно отстанет в счете...
   Кристиан схватил подушку и запустил в него.
   - Чепуха! Я ожидаю внушительной  победы.  -  Он  зевнул.  -  Кланяйся
Чарлзу Смит-Кемпу. Не премини напомнить о традиционной рюмке хереса. Его
бы поместить в роман Агаты Кристи. Ты  этого  ему  никогда  не  говорил?
Образец семейного поверенного, который имеет шанс - маленький такой шанс
- оказаться иксом, совершившим злодейство в библиотеке полковника...
   - Было, но прошло. - Эдуард улыбнулся. - У Чарлза новая  страсть.  Он
влюбился в современный мир, в хитрую технику. И не только. Они переехали
в новое помещение - зеркальные стекла, фикусы и последние  модели  того,
что он все еще называет пишущими машинками. Мне устроят экскурсию...
   - Бог мой! Неужто не осталось ничего святого?  -  Кристиан  приоткрыл
один глаз. - А старая контора?
   - Сносится. Страховое общество возведет на ее месте башню.  Говорю  с
сожалением, Кристиан. Мне это тоже не нравится.
   - Ну, хотя бы здесь ничего не меняется, - проворчал Кристиан и лениво
помахал рукой. - Ну, до скорого свидания. - Он включил свой транзистор -
одну из немногих своих уступок натиску современности.
   Когда Элен с Эдуардом входили в приятную  прохладу  дома,  у  них  за
спиной зазвучал убаюкивающий голос радиокомментатора.
   Эдуард обнял Элен за талию. Она положила голову ему на плечо.
   - Все будет хорошо, Эдуард?
   - Безусловно, любовь моя. В случае необходимости мы обратимся в  суд,
но, думаю, этого не  понадобится.  Не  тревожься,  родная.  Я  абсолютно
спокоен, и Смит-Кемп тоже. Он говорит, что даже вопроса не встает. Фильм
снят не будет. Никогда. - Он нагнул голову  и  поцеловал  ее.  -  А  что
будешь делать ты? Может быть, все-таки поедешь со мной?
   - Эдуард, я бы очень хотела. Но разумнее остаться. Я обещала Флориану
просмотреть новые эскизы, и  еще  нужно  разобраться  с  предварительной
оценкой/Если сесть сейчас, я успею кончить к твоему возвращению...
   Эдуард улыбнулся.
   - Нельзя же так надрываться!
   Это была их обычная шутка, и Элен оттолкнула его в притворной досаде,
что завершилось новым объятием. Потом Эдуард спросил:
   - А дети?
   - Ну, им есть чем заняться. Люсьен с Александром устраивают пикник  в
древесном домике. Я тоже приглашена. - Она засмеялась. - А Кэт  сказала,
что, наверное, покатается верхом. Если я кончу до того времени, то поеду
с ней.
   - Только не позволяй ей подходить к Хану.  Я  знаю,  ей  не  терпится
проскакать на нем. Но это опасно.
   - Эдуард, не беспокойся.  В  подобных  вещах  Кэт  очень  разумна.  И
перестань тревожиться. Тебе пора ехать. Ты опоздаешь.
   -  О,  черт!  Уезжать  в  такой  прекрасный  день!  Черт  бы   побрал
Ангелини!.. - Он умолк и крепче  обнял  ее  за  талию.  -  Мы  правильно
поступили, что приехали на лето сюда, правда?
   - Еще бы! Я знала,  что  все  уладится.  В  этом  месте  есть  что-то
особенное.  Какое-то  волшебство.  Оно  дарит  покой  и   безмятежность.
Пробуждает в людях радость. Даже в Кэт. Она стала  гораздо  веселее,  ты
заметил? Мне  кажется,  она  начинает  забывать  эту  школьную  историю.
Последнюю неделю она стала совсем прежней. Ей так нравится тут... - Элен
откинула голову, чтобы поглядеть ему в лицо. - Разве ты не чувствуешь?
   - Безусловно. Да, я заметил. Пожалуй, как ты говоришь, просто трудный
возраст, и ничего больше... - Он посмотрел на свои часы. -  Господи!  Ты
права, я уже опаздываю. Не забудь вино для  Кристиана.  Он  предпочитает
"Монтраше". В холодильнике есть пара бутылок.  Да,  и  попробуй  убедить
Касси  не  трогать  моих  рубашек.  Гладить  их  Джордж  считает   своей
обязанностью. Утром он опять напомнил мне об этом.
   - Им нравится грызться между собой. Оба извлекают массу удовольствия.
   Элен улыбнулась. Они вышли на усыпанную гравием площадку перед домом,
и Эдуард открыл дверцу черного "Астон-Мартина".
   - Я знаю. - Он помолчал. - В отличие от нас.
   - В отличие от нас.
   Их взгляды встретились. Элен положила руку на его руку.
   - Я люблю тебя, - сказал Эдуард, поцеловал ее в ладонь  и  загнул  ей
пальцы, словно сберегая отпечаток своих губ.
   Он сел в машину, мотор заурчал. Эдуард  помахал  ей,  и  она  стояла,
глядя вслед черному автомобилю, пока он не скрылся за поворотом.
   Элен радостно подставила лицо  солнцу  и  глубоко  вдохнула  душистый
воздух.  На  деревьях  подъездной  аллеи  расположилась  стайка  горлиц.
Несколько секунд она  прислушивалась  к  их  нежному  воркованию,  потом
повернулась и вошла в прохладу дома.
   В холле навстречу ей по лестнице стремительно сбежала Кэт, одетая для
верховой езды - брюки и рубашка с открытым воротом. С локтя  на  резинке
свисала шляпа.
   - Замечательный день, правда? - Она подбежала к Элен и  порывисто  ее
поцеловала. - Я решила прокатиться сейчас. До жары.
   - Я бы могла поехать с тобой, Кэт. Только попозже...
   - Ничего. Я ненадолго. А потом поедем еще раз вечером вместе с папой.
Я вернусь к завтраку... голодная-преголодная. Ну, пожалуйста!
   - Конечно. Как хочешь. Только далеко не забирайся. - Элен улыбнулась.
- И не подходи к Хану, хорошо, Кэт?  Папа  специально  просил  напомнить
тебе.
   -  Само  собой.  Я  поеду  на  Гермионе.  Бедная  старушка!  Ей  надо
поразмяться, а то она толстеет. Я уже давно на  ней  не  ездила.  Где  я
оставила хлыст?
   - Там же, где всегда, - на полу. По-моему, Касси убрала его в шкаф  с
куртками и сапогами...
   - Ага!
   Кэт остановилась и с улыбкой оглянулась. Она откинула голову быстрым,
нетерпеливым, очень для нее характерным движением, и Элен, глядя  на  ее
тоненькую высокую фигурку, на загорелое жизнерадостное лицо, на  волосы,
которые уже отросли после  свирепой  стрижки  и  вновь  мягкими  волнами
падали ей на плечи, внезапно подумала: "Как она красива, моя дочка!"
   Кэт выбежала из дома и свернула в сторону конюшни, а Элен следила  за
ней, испытывая почти болезненный прилив любви.
   Когда Кэт скрылась из вида,  Элен  отнесла  вино  Кристиану,  который
действительно уже заснул, и по тихому дому  прошла  в  комнату,  которая
служила ей кабинетом.
   Окна выходили на запад, и в отдалении она различила фигурки Люсьена и
Александра, семенящие по траве в сопровождении Касси и няни.  Они  несли
для пикника  множество  всякой  всячины  -  корзины,  коврики,  подушки,
крикетную биту... Элен с улыбкой принялась раскладывать на столе  эскизы
новой коллекции Флориана и предварительный анализ возможной цены каждого
украшения.
   Целый час она работала неторопливо  и  с  удовольствием.  А  тогда  в
начале первого зазвонил телефон.
   Она взяла трубку, полагая, что это Эдуард.  Он  как  раз  должен  был
добраться до Лондона. Но это был не Эдуард. В  трубке  пожужжало.  Потом
наступила дышащая тишина. И  вдруг  без  предупреждения  раздался  голос
Тэда. Он звонил из аэропорта Хитроу.
   От удивления Элен онемела. Слова Тэда не доходили до ее сознания.
   - А потому я приеду сейчас же. Меня ждет  машина.  Буду  минут  через
сорок пять. Твой муж там?
   - Нет, Тэд. Откуда ты узнал наш номер?
   - Кажется, мне его кто-то дал.  И  адрес  тоже.  Послушай,  я  должен
увидеть тебя, мне необходимо поговорить с тобой.
   - Тэд, можешь все передать через моего адвоката.
   - Нет. Не люблю адвокатов. Только гадят. Мне нужно тебя  увидеть.  Не
только из-за этого. Есть кое-что поважнее.
   - Тэд, подожди...
   - Ты всегда можешь захлопнуть передо мной дверь!  Он  хихикнул.  Элен
услышала знакомый ржавый звук на восходящей ноте, потом  запищали  гудки
отбоя.  Он  повесил  трубку.  Элен  с  раздражением  положила  трубку  и
выдвинула ящик стола. Там лежал экземпляр сценария,  присланного  Тэдом.
Один экземпляр. Второй экземпляр  был  у  Смит-Кемпа.  Париж  и  Лондон,
любовная история - в своем роде: еще раз обработанные Тэдом  эпизоды  ее
жизни. Но она твердо решила, что этот  фильм  снят  не  будет.  Задвинув
ящик, Элен вернулась к работе.
   Было время, когда назойливость Тэда так ее расстроила бы, что она  не
могла бы ни на чем сосредоточиться. Но не теперь. Теперь Эдуард  поручил
ей курировать эту коллекцию, возложил на нее ответственность  за  успехи
всего ювелирного отдела де Шавиньи. Для нее это главное,  даже  Тэду  не
удастся ее отвлечь. Она наклонилась над эскизами и через  четверть  часа
совсем забыла про него.
   Потом с другой стороны дома донесся стук копыт.  Кэт  отправилась  на
прогулку. Элен подняла голову, улыбнулась и опять вернулась к  коллекции
Выспянского.
   ...Кэт сама не знала, когда у нее возникло это решение. Еще  в  доме?
Или когда она вошла в конюшню и посмотрела на  кроткую  Гермиону  -  как
скучно было ездить на ней! Или когда,  колеблясь,  не  взять  ли  другую
лошадь, она подошла к стойлу Хана, а он заржал, увидев ее поднятую руку.
Тогда она слегка его погладила,  зная,  что  он  непредсказуем,  но  Хан
ласково фыркнул и ткнул ее бархатистым  носом  -  Хан,  вороной  жеребец
шестнадцати ладоней в холке, самый красивый конь, какого она  когда-либо
видела... и садиться на которого ей было строжайше запрещено.
   Даже тогда она  не  сознавала,  что  приняла  решение.  Просто  через
секунду она  уже  принесла  седло  и  сбрую.  Он  смирно  позволил  себя
оседлать. А когда она вывела его из стойла, шел послушно,  как  ягненок.
Кэт посмотрела на него с сомнением: еще не поздно  было  передумать.  Но
день был такой чудесный, и он был такой чудесный, а она знала, что ездит
верхом хорошо. Ей представилось, как позже днем она скажет: "Да, кстати,
папа, я ездила на Хане..."
   Он, наверное, рассердится, но и почувствует к ней уважение. Искушение
было слишком велико. Она взобралась в седло, и Хан  ей  это  позволил  и
даже ухом не повел. Едва Кэт оказалась у него на спине, как ее  охватила
пьянящая уверенность. Она прижала колени к его бокам и дернула  уздечку.
Хан послушно прошел шагом через двор, по задней  аллее,  по  проселку  и
свернул на верховую тропу, уводившую далеко в холмы.
   Вокруг не было ни души. В голубом небе - ни облачка,  солнечные  лучи
припекали ей плечи. Хан  чутко  отзывался  на  каждое  прикосновение.  В
упоении она перевела его на рысцу, и, как всегда, когда  она  сидела  на
лошади, все заботы и тревоги исчезли. Ничто не казалось ужасным  -  даже
то, что наговорила Мари-Терез. Недели, проведенные в этом месте, которое
она любила, отодвинули их в прошлое. Да и какое ей дело  до  Мари-Терез?
Мелкая пакостница. И просто повторяла мерзкие сплетни. И в любом  случае
Мари-Терез она никогда больше не увидит.
   Впереди вспорхнул жаворонок и взлетел высоко в небо. Кэт  наклонилась
и погладила могучую шею Хана, а потом  начала  вполголоса  декламировать
поэму Колриджа, откуда было взято его имя.
   - "Чертог прекрасный Кубла-Хан велел воздвигнуть в Ксанаду..."
   Она очень любила эти стихи,  и  Хану  они  как  будто  нравились.  Он
насторожил уши и плавно пошел размашистой рысью. Это было так  волшебно,
что  Кэт  захотелось   кричать   во   весь   голос.   Она   наклонялась,
приподнималась и опускалась в такт его движениям. Хан пошел быстрее.
   Ах, если бы отец увидел ее сейчас! Но мысль эта,  мелькнув,  исчезла:
Кэт вдруг уколол страх - впервые за все это время. Хан  сменил  рысь  на
галоп и несся быстрее... быстрее...  Кэт  еще  никогда  не  скакала  так
стремительно. Сначала она дала  ему  полную  волю,  но  затем  устала  и
дернула поводья. Это ничего не дало. Наоборот:  чем  сильнее  натягивала
она поводья, тем  стремительнее  несся  Хан.  Вот  тут  она  испугалась,
почувствовала себя до ужаса беззащитной. И Хан уловил ее страх -  лошади
всегда его чуют.
   Она увидела, как он повел глазами и прижал уши,  она  ощутила  дрожь,
волной пробежавшую по его телу, и вся подобралась. А он пошел  карьером.
Они уже были не меньше чем в трех милях от дома.
 
*** 
 
   - Поразительно, - сказал Чарлз  Смит-Кемп  с  томным  энтузиазмом.  -
Просто поразительно, чего только не умеют нынешние пишущие машинки. - Он
наклонился над  столом  секретарши  и  заглянул  в  ее  машинку,  словно
гадатель, прорицающий будущее по  внутренностям  жертвенного  животного.
Потом выпрямился, и  молоденькая  секретарша  ответила  ему  стандартной
улыбкой.
   - Кофе, мистер Смит-Кемп?
   - Минут через двадцать, Камилла. - Он умолк и посмотрел на Эдуарда. -
Или, может быть, рюмочку хереса?
   - Ни то ни другое, благодарю вас. Я тороплюсь вернуться...
   Эдуард  сдержал  улыбку.  Рюмки  хереса  явно  отошли  в  прошлое   с
кабинетами в дубовых  панелях,  почтенной  мебелью,  потертыми  кожаными
креслами и атмосферой старинного клуба. Возможно, кофе лучше  сочетается
с зеркальными стеклами  и  фикусами,  с  сияющим  хромом  и  стеклянными
перегородками, подумал он почему-то.
   Потом он проследовал за Чарлзом Смит-Кемпом во внутреннее  святилище,
откуда открывался великолепный вид  на  непотребности,  чинимые  в  Сити
новым поколением архитекторов. Он сел в не  слишком  удобное  кресло  по
одну сторону стола, Смит-Кемп сел в кресло по другую его сторону. Кресло
это тоже было новым,  из  чего-то  вроде  черной  матовой  кожи,  и  оно
вращалось. Смит-Кемп как будто наслаждался  этой  новинкой,  потому  что
немножко повращался, точно ребенок, набрасывающийся  на  новую  игрушку,
прежде чем перейти к делу. Воспитывался Смит-Кемп в Винчестере и обладал
надменностью, которую эта старинная  аристократическая  школа  прививает
своим питомцам. Хотя и  тщательно  прятал  ее  под  привычной  томностью
манер. Обычно лицо его хранило сонное выражение. И теперь  он  оперся  о
стол, словно опасаясь уснуть  без  этой  поддержки.  Однако  говорил  он
всегда кратко и исчерпывающе.
   На этот раз он разрешил себе легкую улыбку.
   - Мы выиграли дело, - начал он без предисловий. - Во  всяком  случае,
по существу. Вот письмо от кинокомпании  Ангелини.  Оно  пришло  сегодня
утром. Переслано  его  адвокатом  с  нарочным.  -  Он  коснулся  пальцем
названия адвокатской конторы на конверте. - Фирма не из самых солидных.
   Эдуард взял протянутое ему письмо и быстро его прочел.
   - Они собираются отступить, - сказал он. - Мне уже приходилось читать
подобные письма.
   - О, без сомнения! -  Смит-Кемп  словно  подавил  зевок.  -  В  любом
случае, насколько я понял, у  него  не  очень  получалось  с  финансовой
поддержкой. Этот свой товар он предлагал в Лондоне всем, а зачем бы  ему
это делать, если у него уже есть  спонсор  в  Штатах?  Эта  кинокомпания
договора еще не подписывала, а теперь и не подпишет.  Я  знал,  что  они
уступят при первом намеке на судебный иск. Теперь  остается  изъять  все
экземпляры сценария, а это  никаких  затруднений  составить  не  должно.
Очевидная клевета. Адвокат убежден в этом категорически, и я тоже. -  Он
помолчал. - Но наглость  этого  человека  превосходит  всякое  вероятие.
Одного сценария уже совершенно достаточно, но считать, что  ему  удастся
убедить Элен сняться в этой роли, - нет, он просто сумасшедший.
   - Уравновешенным человеком я его не назвал бы.
   - Вы можете полностью успокоить Элен. Этот фильм снят не будет.
   - Вы уверены, что никакой лазейки не найдется?
   - Лазейки? Мой дорогой Эдуард! Разумеется, нет.
   - Отлично. - Эдуард наклонился вперед и посмотрел на свои часы. -  Вы
упомянули еще какие-то дела?
   - Пустячные, Эдуард. Собственно, нужна ваша подпись...
   Смит-Кемп продолжал говорить, но Эдуард слушал его  рассеянно.  Мысли
его перенеслись в  прошлое,  в  тот  старый  обшитый  дубовыми  панелями
кабинет, в тот день десятки лет назад, когда он сидел в потертом кожаном
кресле и пытался объяснить отцу Чарлза  Смит-Кемпа,  что  он  считал  бы
нужным сделать касательно мадам Селестины Бьяншон и дома на  Мейда-Вейл,
где она проживает.
   Он тогда заикался  и  краснел;  пытался  говорить  небрежно;  пытался
говорить, как Жан-Поль. А  Генри  Смит-Кемп,  несомненно  подготовленный
Жан-Полем, был сама тактичность...
   "Не будете ли вы так добры проверить, правильно ли я написал фамилию.
Бьяншон. Селестина.  Прелестно.  Прелестно.  Полагаю,  через  три-четыре
недели. Если вы напомните Жан-Полю, что мне потребуется его подпись..."
   Эдуард закрыл глаза. За зеркальными стеклами окон слышался ровный шум
уличного  движения.  На  мгновение  прошлое  почти  вернулось:  он   мог
протянуть руку, мог прикоснуться к нему.
   Он открыл  глаза.  Чарлз  Смит-Кемп  пододвинул  к  нему  через  стол
какие-то документы. Эдуард быстро их прочел, вынул  ручку  с  платиновым
пером и расписался. Он покосился на свои часы. Половина первого.
   - Вы говорили еще о чем-то, касающемся моего брата.
   - А, да! Ну, конечно.
   К удивлению Эдуарда,  томности  в  Смит-Кемпе  поубыло.  Он  выглядел
смущенным, насколько это было для него возможно. Обернувшись,  он  отпер
шкаф у себя за спиной и извлек черный  металлический  ящик  с  замком  -
старомодный сейф для хранения документов.  Смит-Кемп  поставил  ящик  на
стол перед собой. Каллиграфическая надпись на передней  стенке  гласила:
"Барон де Шавиньи".
   - Его обнаружили во время переезда. -  Чарлз  Смит-Кемп  вздохнул.  -
Именно такие неожиданности убеждают меня, что  нам  следовало  переехать
давным-давно. Старая контора была просто невозможной. Негде было хранить
архив. Крайне беспорядочная система. Мы полагались на старейших клерков,
а когда они один за другим удалились на покой, боюсь, началась путаница.
Что-то пропало. - Он помолчал. - Вы должны были получить  это  вместе  с
остальными бумагами вашего покойного брата сразу после  его  кончины.  С
нашей  стороны  это  был  непростительный  недосмотр.  Я  прошу  у   вас
извинения, Эдуард.
   Эдуард посмотрел на ящик - приплюснутый и какой-то зловещий.
   - Что-нибудь важное?
   - Я его, естественно, не открывал. -  Даже  косвенное  предположение,
казалось, оскорбило Смит-Кемпа. - Вы же видите, он  помечен  с  обратной
стороны "конфиденциально". - Смит-Кемп повернул ящик,  и  действительно,
на   задней   стенке   столь   же   каллиграфически   было    начертано:
"Лично-конфиденциальные".
   Эдуард улыбнулся.
   - Даже не помню, когда я в последний раз видел такой.  Мне  казалось,
они давно вымерли.
   - Полагаю, в свое время  они  были  полезны.  -  Смит-Кемп  брезгливо
оглядел ящик. - Теперь, разумеется, мы их не употребляем.  Я  намерен  в
ближайшее время компьютеризировать все наши документы.  Тогда  нам  даже
картотека будет не нужна. - У него загорелись глаза. - Кассеты,  Эдуард.
Пленки. Эффективно, и  обеспечивает  полную  тайну.  Я  только  на  днях
наводил  справки.  Оказывается,  можно  применять  код.  Очень   изящно.
Естественно, предварительные расходы очень велики и...
   - А ключ от него есть? - перебил Эдуард, которому не хотелось слушать
лекцию о последних достижениях современной техники.
   Лицо Смит-Кемпа приняло слегка обиженное выражение.
   - О да. Он хранился в соответствующей  ячейке.  Когда  был  обнаружен
ящик, искать ключ не пришлось.
   Он положил ключ на стол. Эдуард встал.
   - Вряд ли тут может быть что-то хоть сколько-нибудь важное, -  сказал
он. - Не огорчайтесь. Любого нужного документа я бы хватился  много  лет
назад.
   - Возьмете его с собой? - Смит-Кемп посмотрел на ящик с отвращением.
   - Пожалуй. Раз уж я здесь, то почему бы и нет?
   Смит-Кемп проводил его до лифта. На улице Эдуард направился  к  своей
машине, помахивая ящиком, который держал за металлическую ручку.  Солнце
сияло, и у него поднялось настроение - по Бери-Корт через  Сент-Мэри-Экс
и по Хаундсдитчу - старинные названия улиц Сити ему всегда нравились.
   Он  взглянул  на  часы  и  взвесил,  заезжать  ли  на  Итон-сквер  за
справочниками - их  можно  выписать  без  всякого  труда,  но  крюк  был
невелик, и он решил, что заедет.
   По Лондону ему пришлось ехать медленно - заторы были везде,  куда  бы
он ни сворачивал, и в нем нарастала досада. Раза два он  скашивал  глаза
на ящик, жалея, что тот отыскался. Из-за него он  вспомнил  о  Жан-Поле,
из-за него он вспомнил Алжир.
   Эдуард  вставил  кассету  в  стереомагнитофон  на  передней   панели.
Бетховенские пьесы для фортепьяно "Семь багателей". Эта музыка,  которую
он так часто слушал прежде, когда был далеко не  таким  счастливым,  как
сейчас,  успокоила  его,  как  всегда.  Он  забыл  о  ящике   и   слушал
рассыпающиеся звуки, плавный переход к каденции.
   Он проехал Мэлл и сворачивал на Конститьюшн-хилл, так  что  Грин-парк
был от него справа, когда внезапно увидел ее. Сзади никого не было, и он
затормозил так резко, что машина пошла юзом, но он, не отрываясь, следил
за темной фигурой на противоположном тротуаре - за женщиной, которая как
раз вошла в парк. Полина Симонеску -  он  был  почти  уверен:  маленькая
старушка, вся в черном... и что-то в ее походке,  во  властном  повороте
головы... Он выскочил из машины и побежал  через  улицу,  лавируя  между
автомобилями. Не может быть! Но почему не может? Из Парижа  она  уехала.
Так почему бы не сюда? И живет здесь. Нет никаких  причин  считать,  что
она умерла.
   Он вбежал в  парк,  нетерпеливо  выглядывая  фигурку  в  черном.  Ему
хотелось рассказать ей, что произошло с ним,  каким  оказалось  будущее,
которое, по ее словам, она увидела в  раскинутых  картах.  Ему  хотелось
поговорить с ней, удостовериться, что она жива, что у нее все хорошо...
   Он остановился. В нескольких шагах от входа аллея  разветвлялась.  Он
никого не увидел  и  побежал  к  месту  разветвления,  поглядел  налево,
посмотрел направо. С этого места  обе  дорожки  просматривались  далеко.
Старушки - была ли она Полиной Симонеску или нет - нигде видно не было.
   Эдуард в недоумении нахмурился -  как  он  мог  упустить  ее?  Потом,
разочарованно пожав плечами, пошел обратно. Пока он  перебегал  улицу  -
вот тогда он ее и потерял.
   У ворот парка он остановился и обернулся в последний раз. Солнце жгло
ему голову, древесные листья шептались и  трепетали.  Городской  шум  на
мгновение словно замер, и по  воздуху,  насыщенному  выхлопными  газами,
разлилась тишина.
   Эдуард заехал на  Итон-сквер  и  забрал  справочники.  Когда  он  уже
повернулся, чтобы уйти, его взгляд скользнул по черному  ящику,  который
он оставил на письменном столе. Эдуард нащупал в кармане маленький ключ.
   Подчиняясь внезапному порыву, он закрыл дверь, вернулся к столу, взял
ящик и открыл его.
   Внутри лежал единственный пухлый конверт. Он был  обвязан  шнурком  и
запечатан сургучом. На конверте тем же  каллиграфическим  почерком  было
написано чернилами, побуревшими от времени: "Миссис  Вайолет  Крейг,  до
брака Фортескью".
   Под   конвертом   лежала   фотография,   которой   содержимое   ящика
исчерпывалось. Кабинетный портрет. С фотографии на Эдуарда смотрело лицо
молодой женщины - давно им забытое лицо, которого он не видел, о котором
он не вспоминал более тридцати лет. Лицо  прирожденной  жертвы.  На  ней
была кокетливая шляпка. Ее лицо улыбалось...
   -  Спрятать  ничего  нельзя.  В  конце  концов   все   выплывает   на
поверхность.
   Тэд,  казалось,  черпал  из  этого  факта   большое   удовлетворение.
Откинувшись на чехол  с  узором  из  цветов,  он  улыбался  и  выжидающе
посматривал на Элен.
   - Он тебе не рассказывал, верно? - негромко сказал Тэд. -  Ничего  не
говорил тебе про "Партекс" и "Сферу", про деньги,  финансировавшие  наши
картины, про Саймона Шера? Да, ничего. Я так и знал.
   Элен в нерешительности молчала. У нее было большое искушение солгать,
сказать, что, разумеется, Эдуард ей все рассказал. Давным-давно.  Однако
вряд ли у нее хватит выдержки, и Тэд сразу поймет, что  она  говорит  не
правду. И Элен отвела глаза.
   - Нет, - сказала она, наконец. - Нет. Эдуард мне не говорил.
   Тэд промолчал и продолжал смотреть на нее так, словно считал,  что  в
этот момент никакие его слова не повредят Эдуарду  так  сильно,  как  ее
собственные чувства.  Элен  ощущала  его  злорадство,  его  торжество  и
напряжение его воли. Воля эта точно засасывала ее через  разделяющее  их
пространство - засасывала куда-то, где властвовал  Тэд.  Ей  нужны  были
силы, чтобы сопротивляться, а в  эту  минуту  она  ощущала  себя  совсем
слабой, потому что его разоблачения ошеломили  ее.  Все  эти  годы  -  и
Эдуард ничего не сказал! Молчание  это  казалось  ей  необъяснимым.  Так
долго хранить в секрете от нее то, что так близко касалось  их  обоих...
Он ей не доверял? Как он мог так лгать?
   Она так неколебимо верила Эдуарду, так твердо знала, что  между  ними
нет и не может  быть  лжи,  что  такое  открытие  больно  ее  ранило,  И
испугало. Пока ее  мысли  метались,  ища  объяснения,  стараясь  понять,
распахнулись десятки дверей других подозрений. Если он обманул  ее  тут,
где еще была ложь?
   Отгоняя эти мысли, презирая себя за них, она медленно  повернулась  к
Тэду и пристально посмотрела на него. Какие  у  нее  основания  доверять
ему?
   - Как ты узнал? - спросила она холодно.
   - А, это было просто! - Он улыбнулся, и она услышала, как  его  голос
преисполняется самодовольства. - В первый раз я услышал  об  этом  очень
давно. Познакомился с бывшей секретаршей Саймона Шера. Он ее выгнал,  и,
естественно, девица к нему особой любви не питала. Ну, и рассказала мне.
Но она была глупа, истерична и могла  все  это  сочинить.  Я  попробовал
проверить через Льюиса, но,  по-моему,  он  ничего  не  знал.  Это  было
примерно за месяц до его смерти. И даже пробовать не стоило. Безнадежно.
Льюис даже не помнил, какое нынче число.
   Он помолчал. В тоне его не было ни тени сочувствия  или  жалости.  Он
говорил о Льюисе так, словно был с ним едва знаком.
   - Потом я про это позабыл. У меня хватало дела. А  потом  я  встретил
тебя в Париже, после  "Геттисберга",  помнишь?  Я  всматривался  в  него
тогда, в твоего мужа. У него был вид, словно он воображал, будто ты  его
собственность. Мне это не понравилось. Мне не  понравилось  то,  что  он
сказал о моем фильме. Это была не правда. И я решил  выяснить.  Я  знал,
что Шера спрашивать бессмысленно. Да он тогда уже вернулся  в  Париж.  А
потому я отправился на самый верх. Поговорил с  типом  в  "Партексе".  С
Джонсоном. Он мне и рассказал.
   - Ты говорил с Дрю Джонсоном?
   - Ага. - Тэд хихикнул. - Это было нетрудно. Я же  знаменитость.  Твой
муж как раз вышел из "Пар-текса". Джонсон купил его акции, а  они  сразу
упали. "Партекс" тогда  просто  барахтался.  Ну  да  сейчас  у  них  все
нормально. Как бы то ни было, я спросил, и Джонсон ответил. Конечно,  он
не знал, зачем это понадобилось твоему мужу, зато я знал.
   Элен отвернулась к окну. Ее мысли пришли в порядок. Два  года  назад.
Это все произошло более двух лет назад. Почему Тэд  так  долго  выжидал,
прежде чем сообщил ей эти сведения? Ответ был ясен:  он  лежал  в  синей
папке в ящике ее стола.
   К ней сразу вернулось спокойствие. Из окна ей было видно, как  Люсьен
и Александр взбираются по веревочной лестнице в свой древесный домик,  а
Касси  подает  им  туда  принадлежности  для  пикника.  Элен   потрогала
бриллиант в своем обручальном кольце. Она вспомнила бесчисленные подарки
Эдуарда и главный из них - его любовь. Ей  стало  ясно,  почему  он  это
сделал, и на сердце у нее полегчало.
   За спиной у нее Тэд издал задумчивый жужжащий звук и сказал:
   - Он сделал это мне назло, чтобы помешать. Он меня ненавидит.  И  это
давало косвенную возможность погубить Льюиса - дать ему  веревку,  чтобы
он повесился. Но не это было главной причиной. Главной причиной был я.
   Элен обернулась к нему.
   - Какой-то странный способ помешать  тебе,  Тэд.  Это  финансирование
помогло тебе снять твои лучшие фильмы.
   -  Своих  лучших  фильмов  я  еще  не  снял.  -  Тэд  бросил  на  нее
раздраженный взгляд. - Он хотел стать моим владельцем, только  и  всего.
Купить меня. Внушить, будто я свободен, хотя на самом деле он все  время
дергал ниточки.  Манипулировать  мной.  Игра  во  власть.  У  меня  были
прозрения. У меня был гений. А у него были деньги. И все  это  время  он
играл со мной. Он позволил мне снять  первую  часть  "Эллис",  а  потом,
когда подошла пора второй части, когда он увидел,  как  она  хороша,  то
отменил, вышел из игры...
   Он почти кричал и в возбуждении вскочил с кресла, переминался с  ноги
на ногу.
   - Теперь я ненавижу те наши фильмы. Я не могу их видеть.  Он  изгадил
их...
   - Тэд, тут нет ни слова правды. - Элен холодно посмотрела на него.  -
Или ты забыл, что забрал "Эллис II" к Джо Стайну? Ради лишних денег.
   - Он забрал тебя... - Тэд,  казалось,  ее  не  слышал,  лицо  у  него
сосредоточенно напряглось, он зачастил словами:
   - Он вернулся и забрал тебя.  Нарочно,  чтобы  не  дать  мне  кончить
трилогию! Он знал, что  ты  мне  необходима.  И  он  купил  тебя,  чтобы
уничтожить мое творчество. Купил и увез во Францию, похоронил  тебя  под
деньгами, домами, детьми. Я знаю, на что он рассчитывал! Что ты  никогда
не вырвешься на свободу, если он это сделает.
   - Тэд! Прекрати. - Элен гневно повернулась  к  нему.  -  Твой  эгоизм
чудовищен, пойми же наконец. Я не допущу, чтобы ты стоял здесь и говорил
подобное. Я просила тебя не приезжать. И не хочу, чтобы ты был тут. Будь
добр, уезжай.
   - Мы еще не поговорили о сценарии. Мне необходимо поговорить  о  нем.
Теперь  ты  знаешь,  теперь  ты  видишь,  какой  он  -  как  лжет,   как
манипулирует не только мной, но и тобой.  И  твой  взгляд  не  может  не
измениться, он должен измениться.
   Тэд пришел в страшное возбуждение. Розовые ручки описывали круги, изо
рта на бороду сыпались брызги слюны. Он машинально вытирал их,  а  глаза
за очками блестели и мигали, впиваясь в ее лицо.
   - Я не могу ждать дольше. Ты скоро станешь старой для роли. Тебе  уже
тридцать. - Он шагнул к ней. - Но если снять этот фильм немедленно, то в
будущем году мы сделаем "Эллис". Со съемками придется повозиться,  но  я
сумею, Элен. У меня получится, я знаю. - Он близоруко прищурился  на  ее
лицо. - Есть морщинки... но я сумею их скрыть, Элен. Не волнуйся. Ну а в
третьей части Лиза уже старше, так что беспокоиться незачем. А  потом...
У нас есть еще  пять  лет.  По  меньшей  мере  пять.  Или  даже  больше.
Подобрать   освещение,   грим...   Возможно,   косметическая   операция.
Небольшая... Не исключено, что мы будем  снимать  и  через  десять  лет,
когда тебе будет сорок. Подумай об этом, Элен...
   Наступило молчание. Она смотрела на  Тэда,  упоенно  провозглашавшего
сумасшедшую бессмыслицу. Потом быстро  и  решительно  выдвинула  ящик  и
достала сценарий.
   - Тэд, уезжай и забери его с собой. -  Она  всунула  сценарий  ему  в
руку. - Я не буду сниматься в этом фильме. И в "Эллис" не буду. И  ни  в
каком другом. Я никогда больше не буду работать с тобой.
   Опять наступило молчание. Тэд смотрел то на сценарий в  своих  руках,
то на нее.
   - Я написал его для тебя...
   - Тебе не надо было его писать. Ты не имел права...
   - Я написал его для тебя. Я послал его тебе. А ты даже  не  ответила.
Ты обратилась к своему адвокату. Или это  он  обратился?  -  Голос  Тэда
слегка дрогнул. - Ты возьмешь назад свой иск?
   - Нет. Этого фильма ты не снимешь. Ты перестанешь писать сценарии обо
мне и о моей жизни. Один раз ты это сделал, второго раза я не допущу.  А
если ты приехал сюда в надежде переубедить меня, рассказав про Эдуарда и
"Сферу", то ошибся. Это ничего не  меняет.  А  теперь,  может  быть,  ты
все-таки уедешь?
   Тэд не пошевельнулся. Он стоял неподвижно, слегка расставив  ноги,  и
прерывисто дышал. Элен увидела, как от шеи вверх по его  лицу  разлилась
тускло-багровая краска.
   - Ты мне нужна, - заявил он с тупым упрямством.  -  Нужна  для  моего
творчества. Ты говоришь ерунду. Ты не  можешь  так  думать  всерьез.  Ты
должна вернуться. Я с  самого  начала  знал,  что  ты  вернешься.  -  Он
продолжал после паузы:
   - Я почти кончил все комнаты, ты это знаешь? Осталась всего  одна.  -
Он сглотнул. - Будь ты там все это время, возможно,  я  остановился  бы.
Мне не были бы нужны фотографии. Может быть.
   - Тэд, они тебе и сейчас не нужны. И я тебе не нужна.
   - Нет, нужна.
   - Тебе нужна не я. Тебе нужно твое представление обо мне, и все.  Так
было с самого начала. - Ее голос стал спокойнее. - И с Льюисом было  так
же. Теперь я понимаю.
   Она подошла к двери и  распахнула  ее.  Несколько  секунд  Тэд  стоял
неподвижно, потом медленно направился к ней.  Сравнение  с  Льюисом  его
уязвило, это она поняла сразу. Она ощущала его злость, хотя на его  лице
не было никакого выражения. Он остановился прямо перед ней  и  посмотрел
на нее.
   - Ты изменилась. - Это прозвучало обвинением,  словно  она  совершила
тягчайшее преступление. - Ты изменилась. Или  тебя  изменил  он.  -  Тэд
странно пошевелил пальцами. - Я тебя сделал. Я сделал из тебя женщину, о
которой грезят мужчины. Это сделал я, не ты. Когда  мы  встретились,  ты
была ничто. Незрелая девчонка, каких  тысячи.  Да,  фотогеничная.  Но  и
только. Я дал тебе внешность. Я дал тебе голос. Я дал тебе  личность.  Я
даже дал тебе Льюиса. А ты все отшвырнула. Ради вот этого.
   Он обвел рукой комнату, потом снова взглянул на Элен, и  в  голосе  у
него зазвучала умоляющая нота:
   - Как ты могла быть такой дурой? Зачем  тебе  все  это...  весь  этот
хлам?
   - Тэд... Это мой дом...
   - У тебя он не один. Сколько их тебе нужно?  Гнусность  и  гнусность.
Весь этот хлам...
   - Мне дорог этот дом. Я люблю моего мужа. Я люблю детей. Я счастлива!
Неужели это так трудно понять?
   - Да, трудно. - К  Тэду  вернулась  агрессивность.  -  Ведь  это  все
преходяще. Брак конечен. То, что люди именуют любовью, конечно. Ни в чем
таком нельзя быть уверенным. Твой муж тебя любит?
   - Тэд! Прекрати...
   - Так любит? Или он и про это лжет, как лгал Льюис?  Льюис  только  и
твердил, до чего он тебя любит. Но  это  не  помешало  ему  переспать  с
половиной Голливуда. Это не помешало ему бить тебя, а? - Он  помолчал  и
хихикнул. - Где сейчас твой муж?
   - В Лондоне. Тэд, тебя это не касается...
   - В Лондоне? А где в Лондоне? С кем? - Он впился в нее взглядом. - Ты
думаешь, будто знаешь, ну а если ты ошибаешься? Сколько времени он  лгал
тебе про "Сферу"? Сколько лет? И  о  чем  еще  он  лгал,  Элен,  как  ты
думаешь? В эту самую минуту он, возможно, с другой женщиной, откуда тебе
знать? Прежде ведь у него было много женщин, я про это  читал.  И  может
быть, он и сейчас ни одной не пропускает.  Подобно  большинству  мужчин.
Секс с одной женщиной приедается - они все так говорят. И  Льюис  всегда
говорил, что в постели ты никуда не годишься. Я, естественно, не  верил.
У Льюиса просто не вставал. Но говорил-то он это...
   Внезапно бешеная злоба вырвалась наружу. На миг в начале  его  тирады
Элен почувствовала, как ей в душу заползают подозрения.  Она  ненавидела
себя за них. Презирала. Но тут он зашел слишком далеко,  он  пережал,  и
она поняла, что не верит ему.  Ей  стало  почти  жаль  его,  и  сомнения
бесследно исчезли.
   Но выдать Тэду это мимолетное сочувствие было бы ошибкой. Это ей было
известно давно. Он бы не замедлил этим  воспользоваться.  И  потому  она
сказала по-прежнему холодно:
   - Тэд, ты не понимаешь, что такое любовь. И не понимаешь,  что  такое
доверие. В этом одна из слабостей твоих фильмов. Я не собираюсь  спорить
с  тобой  и  предпочла  бы  запомнить  тебя  другим.  Так   уезжай   же,
пожалуйста...
   - До чего ты скучна! -  Глаза  Тэда  вновь  впились  в  ее  лицо.  Он
испустил свистящий вздох и задумчиво погладил  бороду.  -  Как  я  этого
раньше не заметил? Знаешь, что ты такое  теперь?  Серость.  Заурядность.
Замужняя женщина. Мать. Пустышка. Вот что он сделал с тобой,  и  ты  ему
позволила. Я сам не стану теперь работать с тобой.  Когда  всмотрелся  в
тебя. Возьми! - Он протянул  ей  сценарий.  -  Если  не  желаешь  в  нем
сниматься, то выброси его.
   - Выбросить его?
   - А что? Мне он не нужен.
   Самодовольная улыбочка тронула его губы. Он все еще ей не верил, даже
теперь. Элен стиснула зубы, взяла сценарий, отошла к письменному столу и
бросила сценарий в мусорную корзинку. Тэд следил за ней, не отводя глаз.
Когда сценарий упал  в  корзину,  розовые  ладошки  взметнулись,  то  ли
протестуя, то ли умоляя. Потом он опустил руки.
   На секунду Элен показалось, что он вот-вот заплачет. Он снял  очки  и
протер глаза. Потом надел их и направился к двери.  В  холл  он  вступил
бодрой  походкой,  вновь  спокойный  и  благодушный,  словно  ничего  не
произошло. Элен  шла  за  ним  слегка  расстроенная.  Тэд  был  в  своем
репертуаре  и  сумел-таки  внушить  ей  ощущение,  что  она  жестока   и
несправедлива.
   На ступеньках крыльца он обернулся к ней и, к большому ее  удивлению,
пожал ей руку - крепко стиснул  ее  пальцы  между  пухлыми  ладошками  и
оглянулся через плечо на прокатный "Мерседес". Шофер включил мотор.
   - Ну, что же. Найду кого-нибудь еще. Такую же особенную,  какой  была
ты. -  Он  улыбнулся  своей  ласковой,  волчьей  желтозубой  улыбкой.  -
Подъезжая к дому, я видел твою дочь. То есть я  подумал,  что  это  твоя
дочь. Темные волосы, белая рубашка. Она ехала верхом. На большой  черной
лошади...
   - Да, это была Кэт.
   Элен почти не слушала его. Ей не терпелось, чтобы он поскорее  уехал.
Из сада донеслись голоса Люсьена и Касси. Они звали ее.
   - У нее поразительное  лицо,  у  твоей  дочери.  -  Тэд  хихикнул.  -
Кому-нибудь следовало бы пригласить ее сниматься, знаешь ли.
   Он заметил тревогу на  ее  лице  и  улыбнулся  все  той  же  ласковой
улыбкой.
   - Шутка, Элен. Не более чем шутка...
   Ничего больше не сказав, он забрался в машину, и она тронулась.  Едва
"Мерседес" скрылся из вида, Элен охватило невыразимое  облегчение.  Нет,
она сделает все. чтобы больше не встречаться с Тэдом. И оградит от  него
Кэт.
   Она вошла в дом. Поскорее  бы  вернулся  Эдуард!  Она  объяснит,  что
приезжал Тэд, объяснит, что знает про "Сферу"...
   Элен остановилась. Почему Эдуард  ей  ничего  не  рассказал?  Неужели
боялся, что это может встать между ними? Ей вдруг стало ясно,  что  было
именно так. Ей ли не знать, в какую  ловушку  можно  угодить,  промолчав
один раз. Ах, если бы Эдуард поскорее приехал! Она скажет ему,  что  его
опасения нелепы, что это теперь ни малейшего значения не имеет и что она
его любит - так любит!
   "Он сделал это для меня, - думала она, выходя  на  террасу  с  другой
стороны дома. - Столько лет он помогал мне и ничего про это не  сказал".
Любовь к нему, желание быть с ним  и  теперь  и  всегда  охватили  ее  с
необыкновенной силой. Она посмотрела на купу вязов в дальнем конце сада.
Совсем маленькие на таком расстоянии Люсьен  и  Александр  замахали  ей.
Кристиан  потягивался  в   своем   кресле.   Радиокомментатор   разбирал
подробности  утреннего  матча.  Англия,  как  и   предсказывал   Эдуард,
проиграла - только заметно быстрее.
   "На черной лошади". Внезапно сквозь волны счастья в ее памяти всплыли
слова Тэда, которые в ту минуту  проскользнули  мимо  ее  внимания.  Все
вокруг словно замерло, она похолодела. Черная  лошадь.  В  конюшне  было
много лошадей, но вороная - только одна. И не та, на которой  собиралась
поехать Кэт.
   Несколько секунд она стояла,  твердя  себе,  что  Тэд  оговорился.  А
потом, вскрикнув от страха, побежала через лужайку и по задней  аллее  к
конюшне.
   При ее появлении лошади заржали, а она кидалась от стойла  к  стойлу.
Гермиона была на месте. Все лошади были на месте. Все, кроме Хана.
   ...Он сжег все. Сжег бумаги, конверт и фотографию. Сжег по очереди  в
камине кабинета на Итон-сквер. Методично и тщательно.
   Письма Жан-Поля и командира Гари Крейга. Небрежную записку  Жан-Поля,
сообщившего Генри Смит-Кемпу: "Он говорит, что Крейг  согласен  за  пять
тысяч  долларов.  Сумма  приемлемая,  и   наилучший   выход   для   всех
заинтересованных   сторон.   Пожалуйста,   сделайте   все   необходимое.
Естественно, от имени вашей фирмы. У Крейга, насколько я понимаю,  счета
в банке нет,  так  что  надо  уплатить  ему  наличными.  И,  пожалуйста,
объясните  мисс  Фортескью,  что   мной   руководит   только   дружеское
расположение. Никаких письменных подтверждений отцовства. Сам я в нем не
сомневаюсь, но, к счастью,  никаких  доказательств  для  суда  найти  не
удастся, если вы уладите это дело с обычным вашим так-том..."
   Он прочел счета родильного дома. Он прочел единственное письмо  самой
Вайолет, посланное оттуда Генри Смит-Кемпу: "Будьте добры, сообщите мсье
Жан-Полю де Шавиньи, что его дочь здорова и очень красива. Мне  хотелось
бы, чтобы он знал, что я назвала ее Элен. Я чувствовала, что ей  следует
носить французское имя. Он может больше ни о чем не тревожиться.  Прошу,
заверьте его, что больше я не напомню о себе и не  стану  злоупотреблять
его щедростью..."
   Гордое письмо. И свое  обещание  она  сдержала.  Конверт  хранил  еще
только два документа: оплаченный счет цветочного магазина  в  Мэйфере  и
записку Жан-Поля, наспех нацарапанную в Париже. Все, что касается миссис
Крейг, можно убрать в архив,  и  он  благодарит  мистера  Смит-Кемпа  за
распорядительность и такт в этом щекотливом деле.
   Одна умело использованная спичка - и  все  бумаги  сгорели.  Одна  за
другой. Деньги, как  средство  искупления  вины;  деньги,  как  средство
избежать ответственности. Эдуард смотрел, как  горят  бумаги.  Ему  было
стыдно за Жан-Поля, но негодования он не испытывал. Какое право  у  него
было негодовать? Разве примерно тогда же услужливый мистер Смит-Кемп  не
заменил от имени Эдуарда деньгами ту любовь, которую он прежде обещал?
   Когда последний лист распался  пеплом,  Эдуард  поднялся  с  колен  и
отошел к стеклянной двери. За ней был балкон, с которого  он  в  детстве
снайперски стрелял по воображаемым врагам. А внизу виднелся  сквер,  где
тогда в сарайчике хранилось  снаряжение  для  противовоздушной  обороны.
Теперь там на залитой солнцем траве  играли  детишки,  а  няни  в  форме
сидели на скамейках и болтали друг с другом.  Дома  напротив  теперь  не
разделялись черным провалом. От прошлого не осталось ничего. Теперь  там
царили мир и благополучие. И духота городского лета.
   Смятение было внутри его, война в его мозгу и  сердце.  Он  замер,  и
вдруг словно два изображения на-ложились одно на  другое.  Он  видел  их
одновременно: сквер в солнечном  сиянии  -  и  темный;  он  услышал  гул
самолетов, и гул этот слился с уличным шумом. Мир - но он видел,  как  с
неба сыплются бомбы, такие серебряные в прожекторных лучах. Они падали с
бредовой замедленностью, прицельные и сброшенные наугад -  дистанционное
уничтожение. Перед их взрывами тянулась долгая тишина, и взрыв, когда он
раздавался, был беззвучен.  Долгое  медленное  время,  подумал  он.  Вся
жизнь.
   Дочь его брата. Он  думал  об  Элен  и  об  их  детях.  Его  сознание
функционировало с мучительной четкостью,  рожденной  шоком.  Мысли  были
леденящими, точными и неумолимыми  -  серии  образов,  свод  информации:
сначала это, затем то. Этому механическому сознанию было ясно, предельно
ясно, что сделать он может одно, и только одно. Уничтожить все улики.  И
молчать. Он подумал: "Элен не должна знать; наши дети не  должны  знать.
Никогда".
   На столике рядом с ним стояла коробочка. Он машинально взял ее в руки
и так же машинально поставил на место, А  сам  думал:  "Они  никогда  не
узнают, а я никогда  не  забуду".  Он  повернулся  и  вышел  из  дома  в
изменившийся мир.
   Он уже сел в "Астон-Мартин", включил мотор, поехал... и только  тогда
на него, сметая доводы рассудка, обрушилась  боль  с  силой  физического
удара. Она рвала его сердце, она кромсала мозг. Ему  предстало  будущее,
обезображенное необходимостью молчать. Ничего не произошло: его руки  на
рулевом колесе не дрожали, мотор работал ровно, в темном  мире  все  еще
сияло солнце.
   Он  обнаружил,  что  остановился  у  перекрестка.  Перед  ним   улицу
переходила молодая женщина с малышом  в  прогулочной  коляске,  белой  в
голубую полоску. Малыш был в желтом, женщина в  зеленом.  Малыш  замахал
ручонкой, женщина убыстрила шаг. Он видел их  с  величайшей  ясностью  -
этих посторонних и чужих.
   Он подумал: "Нам больше нельзя иметь детей" - и осознание этой  мысли
принесло с собой такую оглушительную боль, что он удивился,  почему  они
ее не слышат - эта женщина и ее малыш. Он  ожидал,  что  они  обернутся,
посмотрят на него.
   Но, естественно, они не обернулись, а перешли улицу, не  оглянувшись.
Возможно, решение он принял как раз тогда. Женщина вкатила колясочку  на
противоположный тротуар, а он отпустил сцепление,  поставил  скорость  и
прибавил газу. Вперед на скоростное шоссе. Вон из города.
 
*** 
 
   Между Лондоном к востоку  и  Оксфордом  к  западу  протянулся  прямой
отрезок скоростного шоссе  почти  без  машин.  Там  в  десяти  милях  от
Оксфорда он дал волю черному  "Астон-Мартину".  Музыка  и  скорость.  Он
нажал кнопку, и воздух претворился в Бетховена. "Семь  багателей",  опус
33, запись Шнабеля, ноябрь 1938 года. Ему запела  призрачная  музыка  из
прошлого.
   Веселье  и  отчаяние;  шок  и  решимость.  Andante  grazioso;   quasi
allegretto; scerzo - он прибавил скорость.  Три  часа.  Он  торопился...
домой.
   И увидел пространство, увидел  ясно  секунды  за  две  до  того,  как
оказался перед ним на  самом  изгибе  плавного  поворота.  Пространство,
сияющее и удивительно  красивое,  раскрывалось  перед  ним,  сотворенное
музыкой. Он увидел, узнал и лишь чуть удивился, что так  поздно  впервые
увидел это место, которое было здесь всегда и ждало, чтобы он  явился  и
сделал его своим. Такой свет и такое безмолвие в сердце музыки,  подумал
он. Не выход, а вход. И он слегка повернул рулевое колесо.
   Страха он не испытывал. Вход был перед ним - тот, что он видел  много
раз, быть может, во сне, знакомый, а потому  желанный.  Тихий  покой  на
расстоянии единого биения сердца, и один барьер - боль. Но такая быстрая
боль в сравнении с той, которая иначе ждет его.  И  Элен.  Allegretto  -
музыка пошла юзом, и мир перевернулся. После удара стало темно  и  очень
тихо. Его глаза залила кровь, и на миг ему почудилось, что он ослеп.  Но
тут же он понял, что вовсе нет, что стоит чуть  повернуть  голову...  Он
повернул ее, и его осенило  крыло  блистающего  пространства.  Последний
судорожный вздох, и можно было перестать бороться.
 
*** 
 
   Было четыре.  Элен  стояла  с  Кэт  у  конюшни,  когда  услышала  шум
подъезжающей машины. Кэт все еще держала поводья Хана. Его бока и  холка
лоснились от пота. Кэт дрожала. Она  тоже  услышала  машину  и  умоляюще
посмотрела на Элен.
   - Это папа. Не говори ему пока. Пожалуйста!  Дай  я  сначала  займусь
Ханом. Я его разотру, а потом приду и расскажу ему.  Я  хотела  доказать
ему, что умею ездить верхом. Что я могу. И я смогла, мамочка. Я смогла!
   Элен продолжала молча смотреть на нее.
   - Ну, хорошо, - сказала она наконец и отвернулась.
   Кэт не знала, какой страх испытала она, и не знала, какое  облегчение
охватило ее теперь. Такое сильное, что она побоялась  сказать  еще  хоть
что-нибудь. И вместо этого пошла, а потом побежала к дому.  Солнце  било
ей в глаза, и она заслонила их ладонью, чтобы сразу  же  увидеть  машину
Эдуарда. Обогнув угол, она  посмотрела  на  площадку  перед  домом  и  в
растерянности остановилась. Машина была не черной. Она была белой, и  из
нее как раз вылезали двое полицейских. Мужчина и женщина.
 
*** 
 
   Они хотели, чтобы она вошла в дом, но Элен не  захотела,  и  в  конце
концов они сказали ей в саду, в  укромном  уголке,  отгороженном  живыми
изгородями из тисов, где они с Эдуардом часто сидели по вечерам.
   Мысли ее были заняты Кэт. Ее  не  мучили  никакие  предчувствия.  Она
слушала, как этот мужчина и  эта  женщина  в  полицейской  форме  что-то
говорили с сочувственным видом о времени, поворотах, скоростях,  машинах
"Скорой помощи" и больницах - слушала и не понимала, что они говорят.
   - Он же не погиб? - быстро перебила она, глядя на их лица. - Он же не
мог погибнуть. Он ранен? Очень серьезно? Да  скажите  же!  Я  сейчас  же
поеду к нему...
   Мужчина и женщина в полицейской  форме  переглянулись.  Они  пытались
усадить ее, но она не далась, и начали опять объяснять. Опять и опять. В
тот момент, когда лицо Элен сказало им, что она наконец поняла, говорила
женщина. И ее голос прервался. Потом она добавила:
   - Это произошло очень быстро.
   - Мгновенно, - пояснил мужчина.
   Элен смотрела на них, не видя. Она сказала:
   - Разве смерть бывает другой?
   Они повезли ее  куда-то.  В  прохладную  тихую  больницу  на  окраине
Оксфорда. Куда должны были доставить Эдуарда, хотя и слишком поздно. Они
отвезли ее туда, и проводили, и стояли в дверях, пока она не  обернулась
к ним. Глаза на белом лице пылали гневом.
   - Я хочу остаться с ним одна.
   Они переглянулись.  Они  отступили  перед  выражением  ее  глаз.  Они
закрыли за собой дверь.
   Когда она осталась одна с ним, когда дверь закрылась, Элен взяла руку
Эдуарда, сухую и холодную. Она наклонила голову и прижалась лицом к  его
лицу. Она чувствовала, что его тело разбито. Она видела, что его  больше
нет. И, прижав губы к его волосам, безмолвно, всей силой воли надеясь на
невозможное,  она  умоляла  его  услышать,  она  умоляла   его   сказать
что-нибудь. Совсем немножко. Два слова. Одно. Только ее  имя.  Пусть  он
меня услышит. Пусть узнает. Прошу тебя,  господи.  Она  произносила  эти
фразы мысленно, и в тишине они  казались  ей  оглушающе  громкими.  Рука
Эдуарда в ее руке была неподвижна. Пальцы не  отвечали  на  ее  пожатие.
Глаза ему кто-то закрыл. Не она. Сердце у нее разрывалось.
   Его положили на кровать. И она села, а потом легла рядом с ним. Нежно
прижалась лицом к его груди и  лежала  так,  как  часто  лежала  прежде,
слушая биение его сердца. А потом тихонько заговорила с ним - о том, что
было прежде, о том, что он говорил, о том, что он делал, и  о  том,  как
много все это значило для нее.  Тихим  голосом,  который  прервался,  но
затем вернулся к ней, она  рассказывала  ему,  что  произошло.  Как  они
объяснили  ей.  Что  она  почувствовала.  Слова  душили  ее.  Надо  было
торопиться. Они заберут его. Они больше не пустят ее к нему.
   Легкими безнадежными движениями она начала устраивать его  поудобнее.
Сложила его руки, пригладила волосы. А потом перестала, замерла и просто
сидела с ним в тишине. Наконец встала. Повернулась. Вновь  обернулась  к
нему. Наклонилась и поцеловала его в последний раз. Не в губы  -  что-то
ее остановило. Она поцеловала его щеку,  потом  его  закрытые  глаза.  И
рассталась с ним. Ее отвезли назад  в  Куэрс-Мэнор,  и  она,  как  могла
бережнее и мягче, рассказала Люсьену, и Александру, и Кэт. Кристиан  вне
себя от  горя  предложил  помочь,  пойти  с  ней,  но  Элен,  спокойная,
окаменелая, мягко отклонила его помощь.
   - Нет, Кристиан. Это должна сделать я, - сказала она.
 
*** 
 
   Это спокойствие не оставляло ее, оно не ломалось. Оно окутывало ее, и
ей казалось, что она существует в замедленном темпе, словно во сне, -  и
когда сказала детям, и когда  Касси,  обняв  ее,  разрыдалась,  и  когда
Кристиан не выдержал.
   Спокойствие не покидало ее. Оно  было  с  ней,  когда  она  не  могла
уснуть. Утром оно поджидало, чтобы она открыла глаза. Ничто не могло его
разбить. И она не плакала. Оно было с  ней,  когда  Кристиан  привез  из
больницы вещи Эдуарда. Часы. Ручку с платиновым пером.  Бумажник.  Всего
три вещи. В бумажнике были деньги - совсем немного,  Эдуард  редко  имел
при себе крупные суммы - и  водительские  права.  Ни  одной  фотографии.
Ничего, что было бы последней посмертной вестью ей. Она положила  их  на
стол перед собой и прикасалась к ним, думая: "Теперь я заплачу. Теперь я
смогу плакать". Но не смогла.
   Спокойствие было как щит. Оно ее укрывало. Помогло  выдержать  приезд
Луизы и приезд  белого  как  полотно  Саймона  Шера.  Помогло  выдержать
газетные шапки и новые часто сенсационные обзоры жизни Эдуарда.  Помогло
выдержать без  муки  заседание  следственного  суда  и  письма,  которые
приходили со всех концов мира,  на  которые  она  отвечала  каждый  день
аккуратно, тщательно, не откладывая. Оно  оставалось  с  ней,  пока  она
занималась подробностями погребения, которое должно было  совершиться  в
замке на Луаре, и во время бесконечных совещаний с юристами.
   Все это было реальным и ирреальным. Она смотрела на происходящее,  на
этих  людей  из-за  ледяного  щита  своего  спокойствия  и  обрывала  их
соболезнования, какими бы искренними они ни были. Она знала, что за этим
щитом ее душа, ее тело изнывают от горести утраты,  но  она  не  хотела,
чтобы кто-нибудь видел ее страдания. Они  принадлежали  Эдуарду,  а  она
была горда.
   Тело  Эдуарда  было  доставлено  на  Луару  в  его   самолете.   Гроб
сопровождала Элен. Одна. На ночь перед  -  похоронами  его  поставили  в
часовне около памятников отцу Эдуарда, Жан-Полю, Изобел и Грегуару. Элен
осталась там и час за часом сидела  совершенно  прямо,  сложив  руки  на
коленях, пока совсем не стемнело и она не окоченела.
   Когда она наконец вернулась в дом, Кристиан (он не оставлял ее совсем
одну), прощаясь с ней перед сном, вложил ей в руку пакетик.
   - Бетховенская запись, - сказал он негромко. -  Та  же,  что  была  в
машине Эдуарда. Я знаю, он ее включил. И я подумал, что, может быть,  ты
захочешь ее послушать.
   - Бетховен?
   - Когда умерла моя мать, я обыскал весь  дом,  ища  хоть  что-то.  Не
знаю, что. Письмо.  Какую-нибудь  весточку.  Естественно,  я  ничего  не
нашел. И вот подумал, может быть, у тебя такое же  чувство.  Я  подумал,
может быть, тебе это нужно.
   Элен посмотрела на маленькую кассету. Ее лицо ничего не выражало.
   - Эта пленка? Ты хочешь сказать, пленка из машины Эдуарда?
   В голосе Кристиана появилась особая мягкость:
   - Нет, Элен. Запись та же, но пленка другая. Пленка в машине,  она...
порвалась.
   - Да. Ну, конечно. Спасибо, Кристиан.
   Она поднялась к себе и поставила кассету. Она много раз  слышала  эту
запись, когда  ездила  с  Эдуардом.  И  когда  услышала  теперь,  музыка
внезапно пробилась сквозь броню,  которой  она  себя  окружала.  Andante
grazioso; quasi allegretto. И тут она заплакала.
   На следующий день,  когда  ей  опять  понадобилось  спокойствие,  оно
вернулось к ней. Она надела его вместе с траурным костюмом, точно  плащ.
Оно защищало ее во  время  заупокойной  службы,  во  время  погребальной
церемонии на кладбище де Шавиньи у часовни.  Кладбище  располагалось  на
пригорке, откуда открывался широкий вид на виноградники  и  на  заливные
луга  за  ними  с  купами  каштанов.  Оградой  служили  темные  стройные
кипарисы, посаженные еще прадедом Эдуарда.
   Поля внизу были пустынны, в воздухе веяло прохладой, с молочного неба
сквозь тонкую пелену облаков пробивались  рассеянные  лучи  солнца.  Уже
пахло осенью, хотя лето не кончилось и виноград не был убран. Листья  на
дальних каштанах начинали увядать: в  их  зелени  пробивалась  желтизна.
Пахло дождем и древесным дымом.
   Элен стояла, слушая слова, которые знала,  что  услышит,  среди  лиц,
которые знала, что увидит. Толпа людей в черном. Лучший друг Эдуарда  по
одну ее руку, ближайший сотрудник по другую. Она взглянула  напротив  на
застывшие лица Люсьена, Александра и Кэт. Александр, слишком  маленький,
чтобы понять; Люсьен, полный вызова и  страха;  лицо  Кэт,  осунувшееся,
искаженное горем.
   За ними другие  лица  -  столько  лиц!  Луиза  в  глубоком  трауре  с
опущенной вуалью; Кавендиши из Англии; Альфонс де Гиз, который  когда-то
был так любезен с ней здесь, в замке, и рассказывал, как  ловят  форель,
стоял прямо, по-солдатски, он ведь и был старый солдат; рядом  его  жена
Жаклин, нахмуренная, возможно, чтобы сдержать слезы - плакать  на  людях
она не снизошла бы; Дрю Джонсон, прилетевший из Техаса; Клара  Делюк,  с
глазами красными и  опухшими  от  слез;  Касси,  выпрямившись,  рядом  с
Мадлен, ее мужем и двумя их детьми. Джордж немного в  стороне,  внезапно
состарившийся, поникший. Флориан Выспянский запрокинул медвежью голову к
небу - на добром лице застывшая маска недоумения. Представители компании
де Шавиньи - она увидела мсье Блока и Тампля,  его  соперника.  Лица  из
недавнего прошлого. И более далекого - Уильям, брат  Изобел,  с  которым
Элен знакома не была; группа студенческих друзей Эдуарда;  представители
министерств;  парламентские  депутаты;   видные   представители   других
компаний, коллеги с Парижской биржи; знакомые из Лондона, из Парижа,  из
Нью-Йорка. Она видела и не видела их, она Слышала  и  не  слышала  слова
священника.
   Под конец службы  пошел  дождь,  сперва  чуть-чуть,  потом  припустил
сильнее. Двое-трое озабоченно взглянули на небо. Луиза застонала. Кто-то
вложил в руку Элен нелепую  лопаточку  с  кучкой  земли.  Тяжелые  капли
падали на  ее  голову,  на  полированный  гроб  Эдуарда,  на  серебряную
табличку с выгравированным на ней  его  именем.  Элен  ссыпала  землю  с
лопатки себе в руку, на мгновение ощутила ее прохладу и тяжесть, а потом
рассыпала ее ровным движением, ради Эдуарда сдержав дрожь в руке.
   Церемония завершилась,  люди  начали  расходиться,  и  она  физически
ощущала их смущение. Смерть вызывает в людях неловкость,  подумала  она.
Кристиан взял ее под руку. Он и Саймон Шер повели ее прочь. Один раз она
остановилась и поглядела через  плечо.  Сознательным  усилием,  напрягая
волю, душу и тело, она послала Эдуарду свою любовь, как посылала  прежде
при других обстоятельствах и  через  другие  расстояния.  Узкие  колонны
кипарисов согнулись под ветром и распрямились; туча, застилавшая солнце,
уплыла, и на миг небо заполнилось влажным сиянием. Элен отвернулась.
   Спокойствие было здесь, оно не покинуло ее.  И  служило  ей  защитой,
пока  она  пожимала  множество  рук,   выслушивала   множество   кратких
соболезнований,     пока     те,     кто     уезжал,     группировались,
перегруппировывались и уходили.
   Последним был высокий массивный мужчина с бледным лицом и глазами под
тяжелыми веками. На нем был корректнейший траур. У могилы он  стоял  без
шляпы, то ли пренебрегая дождем, то ли не замечая его, держась  сзади  и
несколько в стороне. Потом она видела,  как  он  говорил  с  Луизой.  Но
Луиза, плача, сразу же ушла в дом.
   Теперь  этот  мужчина  двинулся  к  ней,  остановился   и   корректно
наклонился над ее рукой.
   Она его не узнала и глядела на него сквозь свое спокойствие, почти не
видя.
   - Примите мои искреннейшие соболезнования, мадам. - Он выпрямился.  -
Ваш покойный супруг и я когда-то работали вместе. Много лет назад.
   Заметив, что ее лицо ничего не выразило, он наклонил голову.
   -  Филипп  де  Бельфор,  -  сказал  он,  почтительно   попятился   и,
повернувшись, зашагал прочь по узкой дорожке.
   Элен смотрела, как он  идет  к  воротам,  где  стоял  большой  черный
"Мерседес". Отойдя подальше и, возможно, решив, что  на  него  никто  не
смотрит (он предварительно оглянулся через  плечо),  Филипп  де  Бельфор
приподнял зажатый в руке  зонт,  старательно  раза  два  встряхнул  его,
раскрыл и поднял над головой. Под защитой  зонта  он  прошел  оставшееся
расстояние до своей машины и сел в нее, больше не посмотрев назад.
 
*** 
 
   После этого она жила -  не  жила.  Стеклянное  спокойствие  редко  ее
покидало; она функционировала, глядя на  мир  с  отрешенностью,  которая
оставляла ее, только когда она была дома или совсем одна.
   Время ползло и ползло, один долгий день переходил  в  другой.  Вчера,
сегодня, завтра. Осень сменилась зимой, зима - весной.  Она  следила  за
сменой   времен   года,   смутно   досадуя    на    предсказуемость    и
последовательность этих переходов. Как-то рано утром, когда они приехали
на Рождество в Куэрс, она ушла далеко за пределы парка  по  дорожке  для
верховой езды к холмам, протянувшимся к западу. Ночью выпал снег, и  она
первая шла там, оставляя цепочку следов в белом похрустывающем  покрове.
Было  очень  холодно.  Когда  она  наконец  остановилась   на   вершине,
расстилавшийся  перед  ней  пейзаж  показался  ей   под   снегом   почти
незнакомым. Земля была белой; деревья рощи стояли черные и обнаженные на
фоне тускло-серого неба, грозящего новым снегопадом. И она вспомнила  то
утро,  когда  стояла  в  холодной  лондонской  комнатушке,  смотрела  на
заснеженную улицу и впервые в ней шевельнулся ее ребенок.
   Она повернулась и печально пошла назад, вновь ощущая, как ощущала все
эти месяцы, что в  ней  что-то  сломалось,  погибло  и  никогда  уже  не
пробудится вновь. Она постояла и снова пошла,  выбрав  дорожку,  которая
вела через парк. Среди тисов она снова остановилась, думая об Эдуарде, а
затем ее мысли обратились в прошлое через года и  года;  Эдуард,  Льюис,
Билли. Три смерти. Три гибели. Она  обломила  сосульку  с  ветки,  сняла
перчатку  и  положила  на  ладонь  ледяной  цилиндрик,  сверкающий,  как
брильянт, который она носила на пальце. Вскоре тепло ее  кожи  растопило
ледышку, она  повернулась  и  пошла  к  дому,  к  другим  воспоминаниям,
ожидавшим ее там.
   Другие люди приспосабливались - она знала, что  это  называется  так.
Она видела, как они следят за ней,  всматриваются,  ждут  минуты,  когда
уловят сигнал, что теперь опять  можно  вести  себя  как  прежде.  Жизнь
продолжалась, люди  забывали,  и  это  ее  не  оскорбляло.  Она  и  сама
старалась вести себя как всегда. Возможно, ей  что-то  и  удавалось:  во
всяком случае, те, кто не знал ее очень близко, видимо, принимали все за
чистую монету. Но Элен ощущала себя полумертвой.
   ...Она видела, как ее дети приняли свою потерю, что  было  неизбежно.
Люсьен, жизнелюб, оправился первым.  Понять  состояние  Александра  было
труднее: он был еще слишком мал. Вначале он все спрашивал,  где  папа  и
когда он приедет. Но с течением  времени  почти  перестал  задавать  эти
вопросы, а весной в Париже, когда Элен как-то вечером поднялась  к  нему
пожелать спокойной ночи, он взял ее за руку и сказал:
   - Папа больше не приедет, правда?
   - Да, Александр.
   В тоне его была грусть, но не  протест.  Он  улегся  поудобнее.  Элен
наклонилась и поцеловала его. Она любила Александра до боли,  испытывала
огромную  потребность  оберегать   его.   Любила   за   ласковость,   за
медлительность, за то, что он поздно начал ходить и говорить, за то, что
он  был  вылитый  Эдуард.  Выпрямившись,  когда  он  закрыл  глаза,  она
подумала: "Наш последний ребенок". У нее навернулись слезы:  она  знала,
что детей у нее больше не будет.
   Кэт горевала непримиримее и  яростнее  младших  братьев  -  она  была
достаточно  взрослой,  чтобы  понять  свою  потерю.  Это  общее  чувство
невозвратимой утраты вновь их сблизило. Но у Кэт тоже была  своя  жизнь.
Она настояла на том, что будет учиться в английском пансионе, потому что
его выбрал для нее отец. Она освоилась там, начала  заводить  подруг,  и
Элен  боялась  обременить  ее  прошлым,  с  которым  слилась,  и  потому
сознательно старалась отвлекать Кэт от подобных мыслей  и  воспоминаний,
поощряла сосредоточиваться на будущем.
   Сама она продолжала жить. Продолжала заниматься своей работой, но без
Эдуарда все это утратило смысл и вызывало в  ней  отвращение.  Некоторое
время в первый  год  после  смерти  Эдуарда  она  продолжала  заниматься
коллекцией  Выспянского  и  посещать  заседания  правления  компании  де
Шавиньи. Теперь она сидела в кресле Эдуарда во главе стола.
   Прежде эти заседания интересовали ее, глубоко занимали. Но  теперь  в
своей отчужденности  она  испытывала  к  ним  нарастающую  брезгливость.
Политика, маневрирование - какими мелочными выглядели они  теперь!  Даже
принятые  решения  казались  бессмысленными:  какая  была  бы   разница,
приходило ей в голову, если  бы  они  выбрали  не  этот  курс,  а  прямо
противоположный?
   Осенью 1974 года она перестала бывать на заседаниях. Когда Саймон Шер
приезжал к ней для решения вопросов, настолько важных, что они требовали
ее утверждения, она апатично выслушивала его, пропуская его доводы  мимо
ушей, но чаше всего просто спрашивала, какое решение получило  поддержку
большинства, и утверждала его.
   Даже когда  он  сказал  ей,  что  по  ряду  причин,  вполне  весомых,
следующую  коллекцию  Выспянского  правление   пока   рассматривать   не
намерено, она согласилась. Саймон Шер, который был против, посмотрел  на
нее очень внимательно.
   - Вы знаете, Элен, тут последнее слово за вами, - сказал он негромко.
- Я не ожидал, что вы уступите. То есть в этом.
   Она раздраженно отвернулась, потому что услышала в его голосе упрек.
   -  Элен,  кроме  ваших   собственных   акций,   вы,   как   опекунша,
распоряжаетесь и акциями своих детей. По  сути,  до  их  совершеннолетия
компания находится в ваших руках, как прежде в  руках  Эдуарда.  Я  могу
лишь убеждать правление. Ваши возможности гораздо шире.
   - Но ведь это только отсрочка.
   - В данный момент так.
   - Значит, я согласилась на отсрочку. Вот и все.
   - Вы не придете на следующее заседание, Элен?
   - Предпочту остаться дома.
   Он простился с ней, больше не настаивая. Три дня спустя к ней  явился
Выспянский попросить, чтобы  она  вступилась  за  коллекцию.  Когда  она
ответила отказом, он уставился на нее  как  оглушенный.  На  секунду  ей
почудилось, что он разразится гневными упреками, но он промолчал. Лицо у
него было печальным, и он покачал головой.
   - Эдуард верил в мою работу. Он боролся за нее. Он боролся за меня. И
я всегда думал, что вы... - Он  оборвал  себя  на  полуслове  и,  увидев
выражение на ее лице, извинился.
   - Простите, - сказал он неуклюже.  -  Я  понимаю.  Мне  не  следовало
надоедать вам этим.
   Но на этом упреки не кончились. Касси внезапно  набросилась  на  нее,
когда Элен равнодушно согласилась с ее мнением  о  том,  что  в  ведении
хозяйства следует кое-что изменить.
   - Когда ты наконец очнешься? - Касси совсем побагровела. - Живешь как
во сне. Ты думаешь, он бы этого хотел? Да никогда, можешь мне поверить!
   Это ее ранило. Оставшись одна, она заплакала  сердитыми  безнадежными
слезами. Но на следующий день ее вновь окутало спокойствие, и она начала
избегать Касси. опасаясь новой вспышки.
   Но самые яростные упреки она выслушала от Кэт, когда та  приехала  во
Францию на летние каникулы и узнала, что вопрос о коллекции  Выспянского
снова отложен. Она, как делала часто, навестила Флориана  в  мастерской,
чтобы выпить у него чаю, а вернувшись домой, гневно ворвалась в  комнату
Элен.
   - Флориан говорит, что его коллекции опять не дали хода. Я  знаю,  он
думает, что она так и останется в эскизах. Он этого  не  говорил,  но  я
знаю, он так думает! Что ты делаешь, мама? Почему ты это допускаешь?
   - Так решило правление. Они считают, что разумнее...
   - Ну и пусть считают! Будь папа жив, этого не случилось бы.  Папа  не
допустил бы. Работа Флориана была ему дорога! Я думала, и тебе  тоже!  А
ты просто сидишь тут и ничего не делаешь. Это ужасно! Трусливо... -  Она
почти кричала. - Мама, пожалуйста...
   - Кэт, ты не понимаешь...
   - Нет! Я все понимаю! - Кэт раскраснелась, глаза блестели от гнева  и
слез. - Все! Папа умер. А ты сдалась...
   Она выбежала из комнаты, хлопнув дверью.  Элен  продолжала  стоять  в
задумчивости. На следующий день она  послала  за  Саймоном  Шером  и  за
Кристианом.
   - Существует ряд факторов...  -  Саймон  Шер  сидел  напротив  нее  в
гостиной дома в Сен-Клу. Кристиан удобно  расположился  справа  от  нее,
внимательно слушал и одну за другой курил русские сигареты. - Во-первых,
несколько человек внутри компании ведут борьбу  за  власть.  В  основном
Тампль  и  Блок,  но  есть  и  другие.  Я  этого  ожидал,  и  все  можно
сбалансировать, как делал Эдуард.  И  Тампль,  и  Блок  нужны  компании.
Просто  обоим  следует  внушить  без  оговорок,  как  далеко  они  могут
заходить. Как только они поймут и смирятся, полагаю, больше они не будут
причинять хлопот.
   Он умолк и взвешивающе посмотрел на Элен.
   - Однако есть еще одна проблема, и более серьезная. Ваша свекровь  не
говорила с вами о своих акциях?
   - Луиза? Нет.
   - Ей принадлежат десять процентов акций де Шавиньи, что дает ей право
на место в правлении...
   - Держу пари, она им ни разу не воспользовалась, - вставил  Кристиан,
и Шер улыбнулся сжатыми губами.
   - Да. Ни разу. Но речь не об этом. Она хочет передать  свои  акции  и
место в правлении другому  лицу.  Своему  другу,  который,  по-видимому,
очень удачно спекулировал недвижимостью  в  Испании  и  Португалии.  Его
зовут Филипп де Бельфор.  -  Он  посмотрел  на  Элен.  -  Кажется,  ваша
свекровь вкладывала крупные суммы  в  его  португальские  предприятия  с
большой для себя выгодой. Он связан с неким Нервалем. Густавом Нервалем.
   - Не верю! - Кристиан выпрямился в кресле. - Муж скорпионши.
   - Нерваль? - Элен сдвинула брови. -  Я  с  ним  встречалась.  Но  мне
казалось... был какой-то скандал. Он - акула. Солидной такая фирма  быть
никак не может...
   - Бесспорно, но в настоящий момент они преуспевают,  -  сухо  ответил
Шер.
   - Но Луиза не вправе это сделать! - Элен гневно встала. -  Юридически
не вправе. Она не может передать свои  акции  этому  человеку  и  вообще
никому. Они у нее в пожизненном владении и теперь, после смерти Эдуарда,
должны от нее перейти прямо к детям.
   - А! Не сомневаюсь, она отлично это знает. Просто уловка. Она  хочет,
чтобы де Бельфор стал членом  правления  де  Шавиньи,  и  твердо  решила
протащить его  туда.  Это  ее  первый  ход.  За  ним  последуют  другие.
Последнее время она устраивала небольшие званые обеды, вы не слышали,  я
полагаю? Для Тампля. Для Блока. Чтобы они возобновили  знакомство  с  де
Бельфором...
   - Возобновили? Но кто он?
   Шер уловил властную ноту в голосе  Элен  и  улыбнулся  про  себя.  Он
ответил на ее вопрос четко и  осмотрительно,  а  кончив,  удовлетворенно
откинулся в кресле.
   - Это  случилось,  когда  Эдуард  в  первый  раз  намеревался  купить
Ролфсоновские отели. Я тогда был в Америке, но, разумеется, в  Париже  и
Лондоне это было широко известно. Я просмотрел все  документы  -  Эдуард
ничего не пропустил. На некоторое время де Бельфор уехал в Южную Америку
и вернулся в Европу  лет  десять  назад.  С  тех  пор  он  ограничивался
Испанией и Португалией. И, насколько  мне  удалось  выяснить,  все  годы
поддерживал связь с Луизой, хотя, полагаю, об этом Эдуард не знал.
   -  Де  Бельфор!  Кассий  компании!  Теперь  я  вспомнил.  -  Кристиан
возбужденно наклонился вперед. - Ну да же! Эдуард всегда говорил...
   - Он был на похоронах, - перебила Элен. - Вы не помните? Был дождь, и
он подошел ко мне последним.
   - Он вернулся  во  Францию,  более  или  менее  насовсем.  Обхаживает
сотрудников компании вроде Там-пля, которые не знают, какой сделать ход.
Коллекции Выспянского всегда встречали определенное  сопротивление,  но,
полагаю, вы убедитесь, что нынешний антагонизм во многом разжигается им.
Он  всегда  был  против  этого  отдела,  он  умен  и  умеет  быть  очень
убедительным. Разумеется... - Он скромно опустил взгляд на свои  руки  и
растопырил пальцы. - Разумеется, будет не  так  уж  трудно  сделать  его
положение тут не слишком  приятным.  И  даже  весьма  неприятным.  Среди
сведений, собранных о нем Эдуардом,  есть  много  таких,  которые  очень
заинтересуют   налоговое   управление.   И,   разумеется,   если    Элен
недвусмысленно объяснит всем  членам  правления,  что  де  Бельфор  даже
порога  компании  не  переступит...  Если  бы  мы  пересмотрели  решение
отложить вопрос о коллекции Выспянского и назначили новый срок. Если  бы
мы заняли твердую позицию и в этом, и во многих других делах...
   Он дал своему голосу замереть, но  еще  некоторое  время  внимательно
разглядывал свои руки, а потом посмотрел прямо в лицо Элен.  Он  вежливо
улыбнулся, и Элен, внутренне  посмеиваясь,  испытывая  нежданный  прилив
энергии, узнала эту улыбку и вспомнила ее.
   - Открытый разгром! - Кристиан вскочил  на  ноги.  -  Разгром!  Я  их
просто обожаю. И Эдуард любил их. Если этот  субъект  как-то  связан  со
скорпионшей или с Луизой, он должен быть омерзительным.  Нам  необходимо
атаковать. Элен, ты обязана атаковать...
   Он замолчал. Элен его не слушала. Ее лицо внезапно ожило.
   - Я столько времени потратила зря, - сказала она медленно. - Теперь я
это вижу. Эдуарда мое поведение возмутило бы. - Она  встала.  -  Саймон.
Кристиан. Я очень сожалею.
   Она замолчала, и Кристиан, не спускавший  с  нее  глаз,  увидел,  как
изменилось выражение ее лица. Сжатые губы, поворот  головы,  решительный
взгляд - в эту секунду он увидел в ней Эдуарда, словно она  родилась  де
Шавиньи, а не получила эту фамилию в браке. Она  повернулась  к  Саймону
Шеру.
   - Саймон, когда следующее заседание правления?
   - Через три недели. Но,  конечно,  вы  можете  назначить  его,  когда
сочтете нужным.
   - А сколько потребуется времени, чтобы отделаться от де Бельфора?
   - Ну, если  бы  мы  встретились  с  ним,  упомянули  бы  кое  о  чем,
разъяснили бы, что ему нет доступа даже в вестибюль, не говоря уж о зале
заседаний, то немного.
   - Неделя?
   - Более чем достаточно, на мой  взгляд.  У  этого  субъекта  инстинкт
самосохранения превосходно развит.
   - Встретимся с ним через неделю. Заседание правления -  через  десять
дней. И я хочу, чтобы был намечен  новый  график  утверждения  коллекции
Выспянского.
   - Отлично! Ах, отлично! - воскликнул  Кристиан.  -  Мне  не  терпится
узнать, что произойдет. Элен, как только вы с Саймоном поговорите с ним,
я приглашаю себя к обеду. Из Лондона прилечу, если понадобится.  Я  хочу
знать все до последней жуткой подробности.
   Кристиан, конечно, любил все  драматичное.  Возможно,  он  предвкушал
великолепное бурное столкновение. В таком случае его ждало разочарование
- Элен поняла это, едва увидела де Бельфора.
   Разговор происходил в кабинете Эдуарда в управлении де  Шавиньи.  Там
все сохранялось так, как было до его смерти, и, когда де  Бельфор  вошел
обычной своей тяжелой походкой, Элен  увидела,  что  он  заметил  это  с
первого взгляда. Он посмотрел на бронзу, на черный письменный  стол,  на
полотно Джексона Поллока. Потом придвинул стул к столу  и  сел  напротив
Элен и Саймона Шера, который выбрал место чуть в стороне от нее.
   Он смотрел на них светлыми глазами из-под тяжелых век,  пока  говорил
Шер, а потом Элен. На его лице не отражалось ничего, и вид  у  него  был
почти скучающий.
   Когда они кончили, он слегка улыбнулся, положил крупные бледные  руки
на стол и царапнул по нему на-маникюренным ногтем.
   - Ну, что же. В таком случае я вернусь в Португалию и Испанию. Там вы
вряд ли можете помешать моей деятельности. И все это действительно у вас
есть?  Знаете,  Эдуард  великолепно  преуспел  бы,   подвизайся   он   в
полицейском государстве...
   Он заметил краску гнева на щеках Элен и, видимо, был доволен: бледное
тяжелое лицо чуть-чуть оживилось, в глазах вспыхнул  блеск,  но  тут  же
погас. Де Бельфор слегка пожал плечами.
   - Я не особенно разочарован. Луиза слишком оптимистично оценивала мои
шансы здесь, но ведь Луиза очень глупая женщина.  Был  момент,  когда  я
думал, что она, пожалуй, права, когда я думал, что смогу,  так  сказать,
заполнить вакуум. Ну а  теперь...  -  Он  помолчал.  -  В  любом  случае
изюминка куда-то исчезла. Было много забавнее действовать  за  кулисами,
тайком приезжать во Францию, давать советы Луизе, пока был жив Эдуард. К
тому же дела у нас идут прекрасно - у нас  с  Нервалем.  Вернуться  сюда
сейчас... боюсь, это могло бы стеснить мой стиль...
   Элен наклонилась над столом.
   - Прежде чем вы уйдете, - сказала она, - мне хотелось бы  задать  вам
один вопрос. Почему вы всегда возражали  против  коллекций  Выспянского?
Почему вы всегда возражали против этого отдела компании? Вы не глупы.  И
я не могу поверить, что вы не понимаете всю его важность.
   Де Бельфор снова слегка улыбнулся и посмотрел на нее с  чуть  большим
интересом, чем раньше.
   - Почему? Полагаю, вы знаете ответ. Да  потому,  что  все  это  имело
такое значение для Эдуарда.
   - Но ведь  отдел  себя  более  чем  оправдывал.  Коллекции  все  были
великолепными. И с чисто коммерческой точки зрения они с  самого  начала
приносили прибыль. Неужели  ваша  неприязнь  к  Эдуарду  была  настолько
велика,  что  вы  утратили  способность  принимать  объективные  деловые
решения?
   - А они возможны? -  Де  Бельфор  встал.  -  Вот  сейчас  вы  приняли
совершенно объективное решение? И мистер Шер тоже?
   -  Что  касается  меня,  оно  полностью  объективно.  -  Саймон   Шер
наклонился вперед. - Я ведь с вами не знаком. Но  я  знаю  вашу  деловую
карьеру, и этого достаточно: я искренне убежден, что места для вас у нас
нет.
   Де Бельфор обратил  на  него  холодный  надменный  взгляд.  Наступила
пауза,  и  де  Бельфор  отвел  глаза,   искривив   губы   в   брезгливой
патрицианской гримасе. Он посмотрел в лицо Элен, потом медленно, почти с
сожалением обвел взглядом кабинет.
   - Я всегда утверждал, что ничто тут Эдуарда не переживет.  Однажды  я
ему так и сказал. Он вам не рассказывал?
   - Он никогда не упоминал о вас, - холодно ответила Элен. - А если  вы
правда это предсказывали, то вы ошиблись.
   - Вот как? - Вновь де Бельфор улыбнулся медлительной ледяной улыбкой.
- Не то чтобы я хотя бы на минуту  усомнился  в  вашей  энергии,  мадам.
Надеюсь, вы понимаете? Я со всех сторон слышу, что - для  женщины  -  вы
весьма способный финансист. О да, да! Но в перспективе?  Сколько  у  вас
детей?  Трое?  Девочка  и  два  мальчика,  если  не  ошибаюсь.   Трудное
положение. Один из них, возможно, пойдет в Эдуарда, но оба - навряд  ли.
Луиза часто говорила мне,  что  старший  -  кажется,  Люсьен?  -  просто
вылитый  Жан-Поль,  ее  старший  сын,  а  Жан-Поль,  если   меня   верно
информировали. за три года оставил бы  от  компании  одно  воспоминание,
если бы  не  Эдуард.  Вот  почему  я  сомневаюсь,  что  будущее  так  уж
гарантировано. Одна из слабостей любой частной компании -  слишком  мало
детей, из которых никто не способен стать продолжателем; или же  слишком
много; или же они окажутся бездарными и будут так грызться между  собой,
что...
   - Это вас не касается. Вы были приглашены сюда не  для  пророчеств  о
будущем компании. Лучше подумайте о своем будущем.
   Саймон Шер произнес это самым сухим тоном и встал из-за  стола.  Элен
промолчала, и де Бельфор не преминул это заметить. Он поглядел  на  нее,
улыбнулся и очень неторопливо обвел взглядом строгий кабинет. Картину за
картиной, предмет за предметом. Потом, прежде чем выйти, он повернулся к
Элен.
   -  Вы  знаете,   очень   странно,   -   произнес   он   со   светской
непринужденностью.  -  Я  действительно  питал  к  вашему  мужу  большую
неприязнь, как вы и предположили. Впрочем,  неприязнь,  пожалуй,  не  то
слово. Я его ненавидел. Такой высокомерный человек! Я всегда чувствовал,
что вопреки своим успехам он  родился  не  в  ту  эпоху.  Ни  в  чем  не
принадлежал современному миру.  И  все  же  -  как  ни  странно,  просто
необъяснимо - теперь, когда он умер, мне его не хватает.  Он  оставил  в
моей жизни большую пустоту, что, конечно, очень его  позабавило  бы.  Ну
кто бы мог даже предположить подобное?
   Его лоб недоуменно наморщился, и он тяжеловесно  вышел  из  кабинета.
Элен задумчиво смотрела, как он уходит. Едва  появившись  в  дверях,  он
напомнил  ей  кого-то,  но  в  течение  всего  разговора  она  не  могла
сообразить,  кого  именно.  Но  когда  он  произнес  последние  фразы  и
отвернулся, ее внезапно осенило. Физически, конечно, между ними не  было
никакого сходства - наверное, это и сбило ее с толку. Но она ощутила его
ненависть, его враждебность до того, как он открыл рот, - и вот  их  она
узнала. Он напомнил ей Тэда.
   Вечером она попробовала объяснить это Кристиану, и он  после  первого
взрыва ликования по поводу, как он считал, сокрушительной победы  слушал
ее со спокойным вниманием.
   - Им обоим он был по-своему нужен, понимаешь, Кристиан? Им необходимо
было  соперничество.  Или  даже  ненависть.  Не  знаю.  Возможно,   люди
нуждаются в ненависти, как в любви.
   - Удовольствие помериться  силами,  хочешь  ты  сказать?  -  Кристиан
взвесил эту мысль. - Да. Представляю, как это может быть. - Он помолчал.
- Люди вроде Эдуарда вызывают ненависть, хотя сам  он  этого  был  не  в
силах понять. Ну, и любовь, разумеется.
   Элен услышала, как из его голоса исчезла аффектация, услышала  тоску.
Она наклонилась над обеденным столом и положила ладонь на его руку.
   - Кристиан, - сказала она печально, - я понимаю.
   - Я его очень любил, - отрывисто произнес он. - Он бывал надменным, и
упрямым, и невозможным. Он заставлял меня смеяться.  Он  заставлял  меня
думать. И он был самым добрым человеком, которого я знал. Хьюго думал...
мой кузен Хьюго сказал... О, черт! Прости, Элен, я жалею...
   - Не жалей, - сказала она  просто,  когда  он  отвернулся,  подождала
немного и принесла ему рюмку  арма-ньяка.  Потом  снова  села,  положила
локти на стол и зажала лицо в ладонях.
   - Расскажи мне о нем, Кристиан. Пожалуйста. Расскажи, каким  он  был,
когда... когда ты с ним только познакомился. Когда я его не знала.
   Кристиан поднял голову.
   - Но тебе же будет больно?
   - Нет. Не теперь. Прошу тебя.
   - Я понимаю. Сначала невозможно ни говорить, ни слушать.  А  потом...
после... - Он помолчал. - Я расскажу тебе, как познакомился с ним. Я уже
многое знал о нем - от Хьюго. Но это произошло при нашей первой встрече.
В Лондоне на Итон-сквер, примерно  за  месяц  до  того,  как  нам  обоим
предстояло отправиться в Оксфорд. Хьюго сказал...
   Он заговорил быстрее, с обычным своим оживлением, жестикулируя.
   Элен  слушала.  Она  видела  улицу,  дом,  восемнадцатилетнего  друга
Кристиана.  И  пока  он  говорил,   она   почувствовала,   что   ледяное
спокойствие, которое уже начало покидать ее, отступает дальше, дальше  -
и с облегчением она освободилась от него.
   А Кристиан говорил и говорил, свечи на столе таяли.  Его  Эдуард.  Ее
Эдуард.
   Ложась спать, она, как каждую ночь, протянула руку,  чтобы  коснуться
холодной пустоты рядом с собой. И оставила руку лежать  там,  и  закрыла
глаза, зная, что в эту ночь уснет. Теперь, когда спокойствие  исчезло  и
исчезла апатия, Эдуард был совсем рядом с ней.
   "Летом, - подумала она, - я увезу детей в Куэрс-Мэнор".
   Летом Элен выписала в Англию из  Парижа  некую  шкатулку,  и  однажды
вечером Кэт, опустившись на колени в гостиной Куэрс, открыла ее.
   Шкатулка  была  антикварная,   собственно,   небольшой   сундучок   с
полукруглой крышкой, обтянутый  прекрасной  кожей,  которая  от  времени
стала мшисто-зеленой. На крышке был вытиснен герб де Шавиньи и  инициалы
Кэт. Руки Кэт, приподнимавшие крышку, немного дрожали: она не знала, что
спрятано в шкатулке, но знала, что это что-то важное  и  имеет  какое-то
отношение к ее отцу, вторая годовщина смерти  которого  миновала  совсем
недавно.
   Внутри были два разделенных на отделения ящичка.  Они  вынимались.  В
них лежали красивые кожаные коробочки. Футляры для  драгоценностей.  Она
села на пятки, не решаясь взять в руки первую и открыть.
   В комнате царила тишина, за  окнами  гаснул  день  -  густой  золотой
предвечерний  свет  сменялся  лиловыми  сумерками;  лужайку   пересекали
длинные тени.
   Через некоторое время Элен подошла и опустилась  на  колени  рядом  с
ней.
   - Кэт, я хотела, чтобы ты их увидела, чтобы ты знала... - сказала она
нежно. - Прежде было еще рано, но  мне  кажется,  что  теперь...  -  Она
поколебалась, а потом прикоснулась к одной из коробочек.
   - До того, как мы вернулись к Эдуарду, в те годы,  когда  мы  жили  в
Америке, Эдуард каждый год отмечал твой день рождения.  Он  выбирал  для
тебя подарок и прятал его в парижском сейфе. Дожидаться тебя. Дожидаться
твоего возвращения. - Элен помолчала. - Вот эта -  ознаменование  твоего
рождения. И по одной  каждый  последующий  год.  Каждая  помечена  своей
датой, вот посмотри.
   - Каждый год? Даже до того, как он меня увидел? - Кэт  подняла  глаза
на лицо Элен.
   - Каждый год. А когда мы вернулись,  он  продолжал.  И  я  продолжила
после его смерти. Кэт, я хотела, чтобы ты их увидела. Он так тебя любил.
- Она погладила руку дочери. - Открой их, деточка. Пожалуйста, открой.
   Кэт  осторожно  послушалась.  "Катарине..  С  моей  любовью.   1960".
Ожерелье из  жемчужин  и  розовых  бриллиантов,  ограненных  удлиненными
конусами, - удивительно изящное, точно цветочная гирлянда  -  она  сразу
узнала работу Выспянского. "Катарине. С моей любовью.  1961".  Тиара  от
Картье - черный оникс и  жемчуг.  1962.  Китайское  ожерелье  из  резных
кораллов - крохотные цветки в росинках  оникса  и  бриллиантов.  Год  за
годом, коробочка за  коробочкой.  Ожерелье  из  пяти  нитей  безупречных
жемчужин на пятый день рождения.  Два  парных  браслета  такой  искусной
работы, что они, казалось, были вырезаны из целых сапфиров. Ляпис-лазурь
и золото; все камни, кроме изумрудов. 1973 год. Год его смерти: кольцо с
большим рубином точно по размеру ее пальца.
   Кэт смотрела на них с изумлением и растерянностью.  К  глазам  у  нее
подступили слезы. Тиара... неужели она когда-нибудь наденет тиару? Ее до
глубины души тронуло, что отец выбрал для нее нечто, неотъемлемое от его
эпохи, и, вынув тиару, она прижала ее к лицу, думая, что да -  если  она
когда-нибудь все-таки наденет тиару, то только эту.
   Потом отняла ее от лица, рассматривала, водила пальцем по краям. Лицо
ее вспыхнуло, напряглось, и, внезапно вскрикнув,  она  резким  движением
положила тиару в футляр и вскочила на ноги.
   - Я хочу показать тебе... Мама, подожди! Подожди здесь.
   Кэт выбежала вон и через  несколько  минут  вернулась  с  папкой  под
мышкой. Опять встав на колени  рядом  с  Элен,  она  трясущимися  руками
открыла папку. В ней лежали эскизы, эскизы ювелирных украшений - лист за
листом, каждый с датой и подписью, каждый отделан  с  типичной  для  Кэт
тщательностью.
   - Я год над ними работала. В Париже я показывала их  Флориану,  и  он
мне помогал. Объяснял, что технически осуществимо, а  что  -  нет.  Вот,
например, этот - видишь, мне пришлось  его  переделать.  Первый  вариант
сделать было бы невозможно. А вот  этот...  этот  мне  ужасно  нравится.
По-моему, он один из лучших. Мама, я знаю, они пока не очень удачны,  но
они станут лучше - я учусь, я буду еще работать над ними...
   Она увлеченно посмотрела на Элен, и Элен придвинула папку  к  себе  и
сосредоточенно наклонилась над рисунками. Об этом  занятии  Кэт  она  не
знала, а рисунки были хороши и свидетельствовали о большом  воображении.
Она медленно рассматривала лист за листом,  читала  технические  пометки
Кэт на полях.
   - Но, Кэт, они прекрасны. Они по-настоящему хороши...
   - Я пока не собиралась  их  тебе  показывать.  Откладывала,  пока  не
сделаю больше. И пока не добьюсь того,  чего  ищу...  -  Кэт  умолкла  и
дрожащей рукой указала на футляры, а потом на эскизы.
   - Но я хочу, чтобы ты знала... чтобы папа знал.
   Что я буду продолжать все это. Да, все.  Ювелирный  отдел.  Компанию.
Нет, я знаю, что мне нужно научиться очень многому, но я  научусь,  если
ты будешь меня учить. - Она засмеялась. - Я знаю,  сколько  ты  сделала.
Флориан говорит, ты спасла  коллекцию,  спасла  компанию.  Я  спрашивала
Кристиана, и он сказал, что она будет становиться все прочнее и сильнее.
И я хочу, чтобы ты поверила, что так будет и дальше. - Она  умолкла,  ее
разрумянившееся лицо угасло. - Я понимаю про Люсьена.  И  Александра.  Я
знаю, Люсьен будет первым, не я. И не спорю. Но я хочу, чтобы ты  знала:
что бы ни делал Люсьен, что бы ни делал Александр, я  буду  здесь.  И  я
продолжу!
   Она  опять  замолчала  и  опустила  голову.  Элен,  растроганная   ее
пылкостью и яростной целеустремленностью, глядела на  нее  с  нежностью.
Обе молчали. Нет, Кэт  вовсе  не  так  кротко  смиряется  с  главенством
Люсьена, как утверждает, подумала Элен, но ни на миг не усомнилась в  ее
решимости. Она взяла руку Кэт  и  почувствовала  судорожное  пожатие  ее
пальцев. Кэт подняла голову и повернулась к матери. Ее глаза блестели  и
внезапно расширились от сомнений и мольбы.
   - Но смогу я? Мамочка, смогу ли я? Иногда я так уверена! Я знаю,  что
смогу. А потом мне становится страшно. Я  думаю,  как  это  трудно,  как
непомерно... И мне кажется, что я просто хвастаю по-дурацки. Так, глупая
фантазия...
   Элен  колебалась.  Она  наклонилась  и  обняла  Кэт  за  плечи.   Она
почувствовала, что ее дочь  вся  дрожит  от  напряжения  и  сдерживаемых
чувств.
   - Ах, Кэт! Когда я была в твоем возрасте, знаешь, во что я верила?
   - Во что?
   - Я верила, что возможно все. Да,  все!  Стоит  только  по-настоящему
захотеть. Твердо решить. - Она помолчала. -  Я  была  убеждена  в  этом.
Тогда.
   Она тщательно выбирала слова, но Кэт уловила сожаление в  ее  голосе,
тень грусти. Она сразу вырвалась из-под материнской руки.
   - Ты тогда так думала? Но ты оказалась права? Я убеждена, что  да.  Я
чувствую... ведь я чувствую то же...
   - Возможно, я и была права. - Элен отвела глаза, -  И  я  думаю,  что
такого рода уверенность... такого рода  решимость  откроют  перед  тобой
дорогу. Всегда будет что-то от тебя не зависящее...
   Слова замерли у нее на  губах;  она  подумала  об  Эдуарде,  которого
никакая сила воли, никакая решимость вернуть не могли. Но  Кэт,  в  свои
пятнадцать лет полная безмятежной юной уверенности,  видимо,  не  поняла
хода ее мыслей или просто перестала слушать.
   Она выпрямилась, не вставая с колен, румянец на ее щеках  был  теперь
лихорадочным, губы сжались - как сжимал их Эдуард, подумала Элен.
   - Я не верю в ограничения. И не поверю. Папа в них не верил. Я сделаю
это,  мамочка.  Клянусь  тебе.  Вот  сейчас  клянусь  тебе.  Вот  сейчас
клянусь...
   Она  подняла  руку  и  положила  ладонь  на  крышку  шкатулки.  Элен,
понимавшая,  как  ей  нужна  сейчас  эта   вера,   а   может   быть,   и
торжественность клятвы, ничего не сказала и только смотрела на  нее,  не
шелохнувшись.
   Кэт некоторое время  оставалась  в  этой  позе  -  стоя  на  коленях,
протянув странно окаменевшую руку, повернув лицо к саду за окнами. Потом
внезапно, словно смутившись, поднялась с колен.
   - Какой тихий вечер!
   Элен тоже встала, Кэт порывисто обняла ее и отпустила.
   - Я хочу выйти погулять. Немножечко. И одна. Мне надо подумать. Ты не
обидишься?
   - Конечно, нет. Иди, иди! Я тебя позову, когда ужин будет готов.
   У стеклянной двери Кэт остановилась и оглянулась. Она сдвинула брови.
   - Когда ты была в моем  возрасте...  Я  прежде  никогда  об  этом  не
думала. Что когда-то ты была в моем возрасте...
   Она замялась, и Элен ответила ей улыбкой. Повернувшись, Кэт  выбежала
в сад.
   Оставшись одна, Элен некоторое время продолжала сидеть  в  прохладной
комнате. Из других частей дома до нее доносились отдаленные звуки: Касси
гремела сковородками, готовя ужин, и  напевала  себе  под  нос;  наверху
бегали семилетний барон  де  Шавиньи  и  его  пятилетний  брат,  которых
укладывали спать; снаружи воркование горлиц сливалось с  трелями  певчих
птиц.
   Тихий вечер.
   Слова Кэт ее растрогали, как и страстность, с какой говорила девочка.
На нее нахлынуло прошлое.  Она  думала  об  Эдуарде  -  том,  каким  его
обрисовал Кристиан, - готовом во  имя  погибшего  отца  пойти  наперекор
всему миру. Она думала о  себе  -  той,  которая  сидела  на  ступеньках
трейлера, смотрела в ночное небо на звезды Юга и  верила,  что  возможно
все. Да, все-все! И верить в это было очень нужно, подумала она внезапно
почти с гневом. Если не верить этому в пятнадцать лет, так когда же?
   Но ей стало страшно за Кэт. Было больно  думать,  что  время  и  опыт
заставят потускнеть эту  блистающую  ясность  духа.  Она  встала.  Время
проходит, а с ним и его печали. И сразу же, как  это  часто  бывало,  ее
захлестнула тоска по Эдуарду. Она замерла,  ожидая,  чтобы  первый  шок,
первая острота боли миновали. Потом беспокойно прошлась по  комнате:  на
стене висели два портрета, написанные Энн Нил, -  маленькая  Кэт  и  она
сама, когда была немногим старше, чем Кэт. Элен  посмотрела  на  него  с
любопытством,  словно  сомневалась,  что  это   действительно   она,   и
отвернулась.
   Кресло Эдуарда, стол, за которым он иногда писал  письма.  Кассеты  и
пластинки Эдуарда. Книги Эдуарда.
   Она прикасалась ко всем этим предметам, проходя мимо -  к  креслу,  к
полированной поверхности стола, к потертым корешкам книг.  Некоторые  из
книг восходили к его детству -  она  привезла  их  сюда,  когда  дом  на
Итон-сквер был продан. Она поглаживала корешки,  не  читая  названий,  а
потом наугад вытащила одну из книг. И - так она всегда делала с  книгами
Эдуарда - подержала ее в руке: не откроется ли она на  какой-нибудь  его
пометке, на той странице, с которой он часто справлялся.
   Это был томик стихов, и он сейчас же открылся почти в  самом  начале,
где  между  страницами  лежал  сложенный  листок.  Она  взяла  листок  и
развернула его. Юношеским почерком, но почерком Эдуарда, на листке  было
очень тщательно переписано стихотворение. Джон Донн. "Годовщина".  Внизу
стояла дата: "22 августа 1941 года".
   Она не знала эти стихи и прочла их внимательно, строку за строкой,  и
незнакомые слова звучали у нее  в  ушах  голосом  Эдуарда.  Она  слушала
музыку  неколебимой  уверенности,  музыку  обещания,  донесшуюся   через
расстояние в триста лет - и в тридцать.
   "Нет для нее ни завтра, ни вчера". Элен закрыла книгу, крепко  сжимая
листок. Зачем Эдуард переписал эти стихи? Этого ей узнать  не  дано,  но
она не сомневалась, что оно ждало ее.
   Боль отступила. Сердце  ее  исполнилось  такой  тихой  безмятежности,
будто Эдуард был тут в комнате  рядом  с  ней.  Смутно,  но  твердо  она
сознавала, что важно только это - только любовь, которой  она  жила,  не
изменившаяся и ни в чем не угаснувшая из-за его смерти. И не только  для
Эдуарда, но и для себя она подошла к  стерео  и  поставила  бетховенскую
кассету. Зазвучала музыка, рассыпаясь в вечернем воздухе. Элен отошла  к
окну и стояла, глядя на сад, на фигуру Кэт в отдалении. Музыка сливалась
с вечерними тенями и с запахом сырой травы. Кэт  по  ту  сторону  лужаек
стояла неподвижно - светлый силуэт на  фоне  темной  живой  изгороди  из
тисов. Она откинула лицо, вслушиваясь в музыку. Элен подумала,  что  она
улыбается.  Потом  Кэт  вскинула  обнаженные  руки  и  начала   медленно
танцевать.
   Она кружилась размеренно и грациозно в серо-сизом  вечернем  воздухе,
наслаждаясь прохладой травы у себя под  ногами  и  узором  светотени  на
своей коже. Ее мать смотрела на нее, и Кэт подумала, что она  улыбается.
Но она тут же отошла от открытого окна, и Кэт осталась наедине с  садом,
наедине с вечером, наедине с музыкой, и ничьи глаза не следили за ней.
   Она перестала танцевать и замерла, опустив руки и подняв лицо к небу,
на котором еще не было видно звезд. Из-за  горизонта  выплывала  бледная
туманная луна. Очертания ее были размыты, и она почти не  бросала  света
на землю.
   В отдалении заухала сова - протяжный вибрирующий крик. Кэт замерла  -
как когда-то прежде в этом же саду в почти такой же вечер.
   Она посмотрела в сторону рощи, напрягая взгляд, и вдруг увидела ее  -
белый силуэт, мерно взмахивающие крылья. Сова скользнула почти над самой
травой, мелькнула, набирая высоту, вдалеке  над  полем  и  исчезла.  Кэт
продолжала стоять там, надеясь, что сова вернется, но она не  вернулась.
Воздух терял краски,  музыка  в  доме  стала  жалобной,  а  потом  снова
властной. Кэт поежилась от холода, но ей не хотелось уходить. Сад,  луна
и сова - в них всех была сила. Эту силу она почувствовала  и  в  себе  -
совсем так, как два года назад на склоне холма, когда страх исчез и  она
поняла, что может справиться с Ханом. Они вдыхали в нее силу - случайное
стечение обстоятельств, громкие решительные звуки музыки, тишина вечера.
   Она удерживала это чувство, лелеяла его в себе. И назвала имя отца  -
один раз, и два, и три, точно  заклинание,  ибо  это  был  вечер,  когда
творится магия и возможно все.
   И она почувствовала отца рядом -  на  мгновение,  но  так,  будто  он
нагнулся и погладил ее по руке.  К  собственному  удивлению,  она  вдруг
почувствовала на щеках слезы, но ей не было грустно.
   Музыка теперь исполнилась веселья. Кэт  сбросила  туфли  и  погрузила
пальцы в прохладную  траву.  Потом,  вскинув  руки  над  головой,  опять
принялась кружить снова и снова. Она танцевала для отца  и  для  матери,
для прохлады вечера, для красоты музыки  и  для  себя.  И,  танцуя,  она
думала: "Я столько сделаю, столько-столько..."
   Никто еще никогда не  испытывал  такой  уверенности,  это  она  знала
твердо. Это чувство пьянило, она была как на крыльях -  такая  легкость,
такая безмятежная радость. Сад был тихим  и  темным,  небо  сияло,  а  с
террасы доносился голос матери. Она звала ее.
   Кэт  остановилась  и  замерла.  Потом,  чуть  вздрогнув  то   ли   от
возбуждения, то ли  от  страха  -  ведь  начиналось  так  много!  -  она
повернулась и побежала через сад к дому.