себя с Маринешей. А может, с ней вообще невозможно вести  себя  правильно.
Интересно, смог бы я когда-нибудь этому научиться?
   Конечно, мне совершенно незачем было находиться на дороге в  этот  час.
Время позднее, солнце село, и пора устраивать лошадей на ночь. Надо отдать
должное старому Каршу:  никто  не  скажет,  что  он  жестоко  обращался  с
животными. Я спокойно доверил бы ему самую лучшую, самую  пугливую  лошадь
или старую,  слепую,  бесполезную,  но  преданную  собаку.  Но  ребенка  -
никогда. Меня, насколько мне известно, зовут Россет. На  нашем  языке  это
значит "довесок" - нечто  не  совсем  бесполезное,  мелочь,  полученная  в
придачу к основному товару - чаще гнилому. Это Карш меня так назвал.
   Опять же, Маринеша... "Маринеша" значит "утренний аромат", и меня целый
день тянуло к этому аромату, несмотря на то что у нас обоих работы было по
горло. Надо признаться, что я непрерывно дразнил и изводил ее, но в  конце
концов она почти что согласилась встретиться со мной после вечерней  дойки
под пчелиным деревом. Никаких пчел там сейчас нет - они давно отроились  и
улетели, - но Маринеша по-прежнему зовет то дерево "пчелиным". Это  ужасно
трогательно - так же, как волосы Маринеши, зачесанные со лба назад.
   Ну так вот. Я только погладил эти волосы - честное слово!  Я  не  успел
даже произнести первую неуклюжую ложь  (по  правде  говоря,  я  просто  не
думал, что она придет:  прежде  она  тоже  не  раз  обещала  прийти  и  не
приходила), как вдруг Маринеша снова убежала, порхая меж  деревьев,  точно
мотылек, и лишь ее слезы остались у меня на ладонях. Сперва я рассердился,
потом испугался: пробраться в трактир прежде, чем Карш заметит,  что  меня
нету, нечего было и надеяться. Конечно, большая часть его тумаков попадает
мимо, но зато те, которые попадают, - ох увесисты! Вот так и вышло, что  я
стоял на дороге и мучительно пытался сочинить какую-нибудь байку,  которой
Карш, может быть, поверит, если будет в подходящем настроении, -  и  вдруг
услышал топот трех лошадей.
   Они выехали из-за поворота у ручейка,  из  которого  никто  никогда  не
пьет. Три женщины, едущие бок о бок.  Одна  черная,  другая  смуглая,  как
Маринеша, - хотя далеко не такая хорошенькая, - а  третья  такая  бледная,
что назвать ее "белой" значит ничего не сказать. Лилии, трупы,  привидения
- если их можно назвать белыми, значит,  для  кожи  той  женщины  придется
подобрать другое слово. Я стоял на дороге, разинув рот, смотрел на нее,  и
мне казалось, что она светится изнутри, что в  ней  бьется  какая-то  иная
жизнь, яростная и яркая, и этой  жизни  нет  никакого  дела  до  плоти,  в
которую она заключена. Ее лошадь боялась своей всадницы.
   Черная женщина ехала чуть впереди. Поравнявшись со мной,  она  натянула
повод и остановилась,  пристально  глядя  на  меня  большими,  удлиненными
глазами. Можете представить себе золотой дым? Вот такие глаза были  у  той
женщины. Ну, а я - я стоял, как дурак, не в силах даже  подобрать  упавшую
челюсть. Теперь-то я знаю, что в других краях - другие обычаи, но там, где
я родился и вырос, женщины никогда не ездят одни, сколько бы их ни было. К
тому же Лал -  потом  я  узнал  ее  полное  имя,  но  так  и  не  научился
выговаривать его как следует, - Лал была первой черной женщиной, которую я
увидел. Черных мужчин я видел не раз - странствующих  торговцев  и  иногда
бродячих поэтов, слагающих стихи на рынке за кусок хлеба, - но  женщин  ни
разу. До тех пор я, как и многие,  думал,  что  черных  женщин  вообще  не
бывает.
   - Да озарит солнце твой  путь!  -  наконец  выдавил  я.  Голос  у  меня