еще никем не хоженым перевалом.
      Теперь нас было шестеро  парней. Четверо были старше  меня, а  знал из
них я лишь одного - Толю Козлова (мы потом ходили с ним еще раз).
      Приполярный не Кольский: мороз, расстояние, безлюдье...
      Ехали  мы из Москвы  в  общем вагоне,  спали  на третьих  полках. Было
жарко, душно.  Приехав   на станцию Кожим, заночевали   на  полу в  какой-то
брошенной конторе, а утром, сваленный тяжелой простудой,  я не мог встать на
лыжи.
      Мы договорились, что ребята пойдут вперед по тракторной дороге и будут
ждать меня в горах, на ручье Джагал. Три дня я выздоравливал, а на четвертый
залез в  кабину трактора. Ребята  радостно  встретили меня. В  нашей палатке
топилась печь, и было тепло.
      На следующее утро, распределив груз по рюкзакам,  мы вышли в горы. Мой
рюкзак весил больше, чем  я мог нести в  тот день, но сказать  об этом  я не
сумел. Я мог бы сказать Толе, но он был нагружен больше всех. Я медленно шел
впереди, медленнее, чем надо.  Все молчали. Мы шли.
      Давно  остались  внизу  последние   деревья,   потянуло  с    перевала
ветром. Один  из парней сказал, что  выше идти нельзя, что ветер "прихлопнет
нас".
      Я очень  устал и  был  раздражен. Я  сказал ему, что  "не прихлопнет",
сказал, чтобы он не трусил... Я пренебрежительно сказал человеку "не трусь",
когда ему  действительно было  страшно,  - глупее  и бестактнее  поступка  я
надеюсь не совершить за всю жизнь.
      Парень стал  мне   врагом. Уязвленное самолюбие  теперь  диктовало ему
слова и поступки. Тяжелое настроение воцарилось в группе.
      Идя без меня три  дня по лесной дороге,  ребята копали глубокие ямы  в
снегу и ставили в них палатки. А теперь мы  вышли в безлесье, и я настаивал,
чтобы ставить палатку   на ровном, уплотненном  ветрами снегу  и,  выпиливая
снежные кирпичи, строить ветрозащитную стену.  Но в поземку и холод человеку
инстинктивно хочется зарыться в снег, и ребятам тоже хотелось зарыться.
      Сколько я ни старался, убедить их не мог. Мы  шли по безлесной долине,
избитой ветрами, со снегом, твердым, как мел. Мы откапывали для палатки яму,
а стену ставили вплотную к палатке.  К утру  палатка вмерзала в снег. Часами
мы  освобождали  ее, обмороженными пальцами   распутывали веревки, скатывали
брезент  в огромный нелепый тюк и   волокли по очереди тридцатикилограммовую
его тяжесть. И при этом были чужими, замкнутыми в себе людьми.
      Поход   потерял смысл.  Но,  прежде чем  понять   это, мы  успели уйти
далеко. Настигала  усталость холода. Обиженного на меня  парня она привела в
состояние бесконтрольной тоски и злобы.
      Мы подошли  к хребту,   за  которым был предполагаемый перевал.   Были
продукты,  была сила  в ногах, погода  пускала  нас вперед, но мы  повернули
назад. Нельзя было идти дальше. Надо было скорее бежать к  людям, к домам, к
поездам.
      Горы были теперь не для нас.
      И опять зима. И станция   Кожим. И ручей  Джагал.  На этот раз в  моей
группе было трое из Архангельска, трое  из Саратова -  я познакомился с ними
летом, когда ходил на байдарке  по северным рекам, -  и двое москвичей.  Нам
хорошо было  вместе, и,  хотя   мы не виделись уже    много лет, я  убежден:
уляжется суета, и мы неизбежно встретимся.
      На Джагале "сели в пургу". Палатку скоро завалило толстым слоем снега,