немыслимым".
   Почти неуловимая улыбка, - быть может, заметная  лишь  мне,  -  тронула
крупные губы Вари. Она  козырнула,  широкой  походкой  зашагала  к  строю,
встала рядом с седым добряком фельдшером Киреевым - своим названым отцом.


   В две шеренги, взяв  к  ноге  винтовки,  стояли  мои  бойцы,  небритые,
прозябшие, измученные тяжелым маршем. А до штаба  дивизии  еще  предстояло
шагать добрый десяток километров.  Надо  было  согреть  сердечным  словом,
подбодрить солдата.
   Я выехал к строю на Лысанке и, каждому зримый, закатил речь. Сначала  я
поздравил бойцов со званием советских гвардейцев, сказал о наших подвигах.
Каждая рота увенчала себя доблестью. Сто двадцать бесстрашных - бойцы роты
Филимонова - окружали и разгромили немецкий батальон.
   Вчерашний московский школьник рядовой Строжкин взял  в  плен  командира
батальона.
   - Строжкин!  Три  шага  вперед!  Повернись  лицом  к  товарищам.  Пусть
посмотрят на тебя. Но не загордись! А то велю нарвать крапивы  и  крапивой
выпорю!
   Эта моя шутка-присказка была давно известна батальону, и все же усталые
лица  прояснели,  из  простуженных  глоток  вырвался  хриплый  смешок.   Я
продолжал:
   - Восемьдесят воинов лейтенанта Заева тоже приумножили славу советского
солдата, атаковали с такой яростью, что сумели взять три  немецких  танка,
набитых награбленными тряпками, громили, гнали барахольщиков,  захвативших
нашу землю.
   Далее я сказал о геройской  роте  Брудного,  почти  поголовно  погибшей
вместе со своими командиром и со своим политруком.
   - Эти наши товарищи, - говорил я, - не зря отдали жизнь.  Два  дня  эта
рота, окруженная врагами, удерживала опорный пункт на Волоколамском шоссе,
не позволила гитлеровским мотоколоннам пройти  по  шоссе.  Честь  и  слава
нашим павшим братьям! Родина вовек их не забудет!
   Держа речь о героях боя в Горюнах, я вызвал из рядов пулеметчика Блоху,
повернул его  лицом  к  батальону.  Шея  этого  белобрового  солдата  была
забинтована. Раненный, он остался на посту, продолжал драться. Не  оставил
пулемета и во время нашего марша-отхода.
   Подошел черед и слову о Панфилове. Я сказал,  что  наш  генерал  погиб.
Сказал  о  строках,  посвященных  его  памяти,   в   которых   он   назван
генералом-новатором. Таким он и войдет в историю.
   - Иван Васильевич Панфилов, - продолжал  я,  -  был  очень  человечным,
чутким к человеку. Он уважал солдата, постоянно напоминал нам, командирам,
что исход боя решает солдат, напоминал, что самое грозное оружие в  бою  -
душа солдата. На этом  Панфилов  и  основал  свое  новаторство  в  тактике
оборонительной битвы. Он ушел от нас, изведав высшее счастье  творца.  Его
новая тактика была испытана таранными ударами врага и выдержала эти удары.
Он исполнил дело своей жизни. Находясь близко к  очагам  боя,  он  незримо
касался рукой  плеча  командиров,  удерживал  войска  от  преждевременного
отхода. И если сейчас, на пятые сутки немецкого  наступления,  нам,  нашей
дивизии, принадлежит вот эта дорога, вот это поле, этот  рубеж  и  дивизия
по-прежнему грозна, то этим мы обязаны ему, Ивану  Васильевичу  Панфилову.