- Завтра,  товарищ  Момыш-Улы,  вы  еще  не  почувствуете  одиночества.
Возможно, дышаться будет легче, чем мы с вами позавчера  предполагали.  Но
случиться может всякое. Посмотрим, введет ли он завтра резервы. - Панфилов
опять соображал вслух. - Рота Заева у вас на прежнем месте?
   - Да, на отметке.
   - Пусть будет наготове перейти  в  Горюны.  Не  исключено,  что  завтра
придется прикрываться со стороны Шишкина. Но еще повременим. Вы поняли?
   Карандаш генерала опять касался топографических значков на моей  карте.
Счастливый, что дивизия устояла, выдержала  таранные  удары,  Панфилов  не
зарывался, не бахвалился, расчетливо, трезво вникал в завтра. Он сказал об
артиллерии, которая вместе с моим батальоном будет драться в Горюнах. Но в
последний момент, пока еще не захлопнется путь отхода по шоссе, она уйдет.
   - А у вас, товарищ Момыш-Улы, прежняя задача: держаться до  двадцатого.
В ночь на двадцатое снимайтесь, уходите. Сегодня уже верю: свидимся. Ну...
   Он протянул мне  руку.  Последний  раз  на  меня  смотрели  его  узкие,
монгольского разреза, глаза. В них искрилась вера.  ВЕРА!  Опять  большими
буквами пишите это слово! Как и позавчера, он произнес:
   - Иди, казах!



10. НОЧЬ НА ВОСЕМНАДЦАТОЕ НОЯБРЯ

   Баурджан смолк.
   Мы опять  сидели  на  открытой  солнцу  гривке  близ  скрытого  в  лесу
блиндажа-погреба, где пришлось обитать сыну степей Казахстана, герою  этой
книги. Из костерика  тянулся  по  ветру  смолистый  дым  хвои,  отгонявший
комаров.
   Неожиданно, как случалось и прежде, Момыш-Улы  запел.  Я  разобрал  уже
однажды слышанное: "Иван, Иван, на твоем костре я загорался..."
   Сейчас смысл этих слов был мне понятнее. Положив точеные  темные  кисти
на рукоять упертой в землю шашки Баурджан  смотрел  перед  собой.  Вот  он
проронил:
   - Еду к себе от генерала...
   И опять сопроводил отрывком песни встающие в памяти картины.
   И продолжал повесть.


   - Ухабистая полевая дорога влилась наконец в Волоколамское шоссе. Здесь
оно уже сбежало с высотки,  где  смутно  темнели  Горюны,  устремилось  на
восток, в наши тылы. У  скрещения  я  остановил  коня,  смотрел  несколько
минут.
   Что это? Разбитая армия? Идут люди в шинелях -  идут  усталые,  повесив
головы, без строя, маленькими группами. Винтовки  за  плечами  будто  гнут
бойцов к земле. Иные садятся на обочины, ложатся, вытягиваются  на  снегу.
Но лежат недолго. Поднимаются, тащатся, дальше, стараясь из последних  сил
отдалиться от чего-то страшного. Поднимаются то молча,  то  с  похожим  на
стон "эх" и идут, идут в сторону Москвы.
   Прошел небольшой отряд в строю -  не  поймешь,  рота  или  взвод,  -  с
командиром впереди. И опять  в  беспорядке  тянутся  отбившиеся  от  своих