задетого самолюбия не мелькнуло в его черных глазах.  Да,  хорош  у  тебя.
Толстунов, начальник штаба. Эта моя мысленно произнесенная фраза  кольнула
меня. Неужели и впрямь прощаюсь с батальоном?
   Чуткий Бозжанов пристально посмотрел на меня.  Сердце-вещун  подсказало
ему: произошло что-то недоброе. Он встревоженно спросил:
   - Товарищ комбат, когда вы вернетесь?
   -  Сегодня,  -  спокойно  сказал  я.  -  Пожалуй,  товарищи,  не   грех
перекусить.
   Наконец-то повар Вахитов дождался своего часа. У него было готово и то,
и это, и третье, и четвертое, но я помешал ему насладиться хлебосольством:
   - Давай быстро. Званых обедов развозить не буду.
   Из груды трофеев Рахимов вытащил несколько  банок  консервов:  какие-то
анчоусы, омары.
   Толстунов поставил  на  стол  бутылки  трофейного  вина.  Я  отказался.
Стоявший в сторонке коновод Синченко протянул фляжку:
   - Стопочку русской, товарищ комбат?
   - Налей! Одна не помешает. Чокнемся, товарищи. Ну, как  говорится,  дай
бог, чтобы не последняя.
   Осушив свою посудинку, Рахимов встал.
   - Разрешите, товарищ комбат, снарядить вашу экспедицию.
   - Экспедицию? Важное нашел словечко.
   - А как же? Не с пустыми же руками приедете в штаб дивизии. Я,  товарищ
комбат, уже дал распоряжение.
   - Что же, снаряжай.


   Моя "экспедиция" выглядела так: двое конных - это я и Синченко - и  два
мощных, испускающих мерные  выхлопы  трофейных  мотоциклета  с  прицепными
колясками. Один был вверен сорвиголове, неоднократному  в  мирные  времена
участнику гонок, лейтенанту Шакоеву, командиру взвода истребителей танков.
Уроженец  Кавказа,   хранитель   взлелеянного   там   церемониала,   каким
сопровождается поездка в гости, знаток по части подарков и отдариваний, он
заполнил коляску отборными трофеями. Там уместились и чемоданы с бумагами,
и лучшее оружие, и фотоаппараты, и, разумеется, редкостные вина.
   Нашелся водитель и  для  второго  мотоциклета,  тот  кто  захватил  эти
машины,  подтянутый,  строгий  Курбатов.  Тут  прицепную   коляску   занял
плененный  капитан.  В  сумерках,  рассеиваемых   отсветами   снега,   его
разглядывали бойцы. Бинт чистейшей белизны, очевидно только что положенный
в санвзводе,  прикрывал  один  глаз.  Другой  глаз  никого  не  удостаивал
вниманием, глядел  лишь  напрямик.  На  бритом,  словно  окаменевшем  лице
темнели царапины, густо смазанные  йодом.  Полоска  пластыря  пролегла  на
тяжелом   подбородке.   Шинель   с   капитанскими   погонами    оставалась
полурасстегнутой, на ней не хватало двух или трех пуговиц.  Капитану  была
уже возвращена потерянная в бегстве фуражка. Ее  торчащая  высокая  тулья,
широкий блестящий козырек как бы  подчеркивали,  что  пленный  не  согнут,
сохранил  непреклонность,  надменность.  Несомненно  страдающий  от  боли,
потрясенный, он держался так, будто хотел сказать: "Я схвачен, обезоружен,
но моральное превосходство моей нации победителей, расы  господ  -  вы  не
сможете у меня отнять". Позади устроился  не  покидавший  своего  пленника
Строжкин. Съехавшая набекрень ушанка открывала белобрысое темя;  тонкая  в