Баурджана Момыш-Улы напоминало о  резьбе,  а  не  о  лепке.  Оно  казалось
вырезанным  из  бронзы  или  из  мореного  дуба  каким-то   очень   острым
инструментом, не оставившим ни одной мягко закругленной линии.
   У  меня  оно  вызвало  одно  детское  воспоминание.  На  твердых  синих
переплетах собрания сочинений Майн Рида или Фенимора Купера было вытиснено
в профиль худощавое лицо индейца. Профиль Баурджана  был  похож,  чудилось
мне, на этот рельефный оттиск.
   По-монгольски  смуглое,   слегка   широкоскулое,   часто   непроницаемо
спокойное, особенно в минуты гнева, оно было украшено на редкость большими
черными глазами. Свои блестящие черные волосы, упрямо непокорные гребенке,
Баурджан в шутку называл лошадиными.
   Слушая, я приглядывался к нему. Этот казах свободно  владел  богатством
русской речи. Даже в минуты волнения он не коверкал слов и оборотов.  Лишь
некоторая неторопливость речи казалась иногда  нарочитой.  Впоследствии  я
подметил: слова текли быстрей, когда он разговаривал по-казахски.
   Взяв папиросу и с  резким  щелканьем  захлопнув  портсигар,  он  упрямо
закончил:
   - Если вы все-таки когда-нибудь будете обо мне писать,  называйте  меня
по-казахски: Баурджан Момыш-Улы. Пусть  будет  известно:  это  казах,  это
пастух, гонявший баранов по степи; это человек, у которого нет фамилии.


   В первый же вечер знакомства мне посчастливилось услышать, как Баурджан
Момыш-Улы беседовал с прибывшими в полк командирами - новичками войны.
   Он говорил о душе солдата. Неторопливо  развивая  мысль,  он  рассказал
кстати про один из боев у Волоколамского шоссе.
   У меня екнуло сердце. Быстро вынув блокнот, я жадно записывал.  Еще  не
веря удаче, я угадывал: вот  они,  страницы  долгожданного  повествования.
Улучив после беседы минуту, я попросил Баурджана  Момыш-Улы  рассказать  с
начала до конца историю боев у Волоколамского шоссе.
   - Нет, - ответил Баурджан Момыш-Улы, - я ничего вам не расскажу.
   Читателю известен наш дальнейший разговор.


   Я не сомневался, что Баурджан Момыш-Улы в этом случае был несправедлив.
Я хотел того же, что и он: правды. Однако его оценки людей - особенно тех,
кто не испытал доли солдата, - нередко бывали излишне колючими.  Думается,
это  отчасти  объяснялось  молодостью  Баурджана.  В  те  дни,  когда   мы
встретились, ему исполнилось тридцать лет.
   Получив крутой отказ, я перестал настаивать, но немало дней провел  бок
о бок с Баурджаном.
   Он любил и умел рассказывать. Ловя случай, я  терпеливо  записывал.  Он
привык ко мне.
   От друзей Баурджана я узнал историю его жизни. В  школе  ему  дали  два
прозвища: Большеглазый и Шан-Тимес. Второе в буквальном переводе  означает
недоступный пыли.  Так  звался  легендарный  конь,  который  скакал  столь
быстро, что даже пыль, поднятая его копытами, не касалась его.
   Наступила минута, когда я сказал Баурджану:
   - А все-таки я напишу про вас. И где-нибудь обязательно упомяну, что  в
школе вы были Шан-Тимес.