Да, я помнил. Это было ровно три месяца назад, тринадцатого июля тысяча
девятьсот сорок первого года.
   В военном комиссариате Казахстана, где я служил инструктором, полагался
перерыв на обед от двенадцати до часу. Пообедав, я шел из столовой.  Вижу,
среди двора стоит невысокий  сутуловатый  человек  в  генеральской  форме.
Рядом два майора.
   В Алма-Ате мы редко встречали генералов. Я присмотрелся.
   Генерал стоял спиной ко мне, заложив  руки  назад  и  слегка  расставив
ноги. Лицо, видное вполоборота, показалось мне очень смуглым - почти таким
же черным, как мое. Опустив голову, он слушал одного  из  майоров.  Из-под
высокого генеральского воротника выглядывала исчерна-загорелая, в  крупных
морщинах шея.
   Как артиллерист, я носил шпоры и - должен сознаться в этой  слабости  -
не простые, а серебряные на концах, с так называемым малиновым звоном.
   Минуя генерала, дал строевой шаг.  Впечатал  ногу  -  дзинь.  Другую  -
дзинь.
   Генерал  повернулся.  В  усах,  подстриженных  двумя  квадратиками,  не
проглядывала седина. Заметно выдавались скулы. Сощуренные узкие глаза были
прорезаны по-монгольски, чуть вкось. Подумалось: татарин.
   Войдя в комнату, я спросил товарищей:
   - Что за генерал? Зачем он к нам пришел?
   Мне объяснили: это генерал Панфилов, военный комиссар Киргизии.
   Знаете  ли  вы,  что  такое  военный  комиссар  республики?  Это  глава
военкомата -  советского  учреждения,  ведающего  учетом  военнообязанных,
допризывной подготовкой. Между нашими двумя  военкоматами  -  казахским  и
киргизским - существовал договор социалистического соревнования.  Раз  или
два в год договор перезаключался. Все думали, что для этого,  вероятно,  и
приехал генерал.
   Я сел за стол, придвинул папку, раскрыл. Помню, в тот день я  составлял
план комсомольского кросса. Это было, конечно, нужным и важным, но во  мне
жило тягостное неудовлетворение.
   Почти месяц назад началась война, в газетах появлялись  названия  новых
направлений, новых городов, захваченных врагом,  а  я,  старший  лейтенант
Красной Армии, сидел в Алма-Ате, за три тысячи  километров  от  фронта,  и
составлял план кросса.
   Не то. Не то, Баурджан.


   Отворилась дверь, и вошел генерал. С ним оба майора. Мы встали.
   - Садитесь, садитесь, - сказал генерал.  -  Здравствуйте...  Кто  здесь
старший лейтенант Момыш-Улы?
   Что такое? Почему он спрашивает меня?  Я  взволнованно  встал.  Генерал
улыбнулся.
   - Садитесь, товарищ Момыш-Улы, садитесь.
   Он говорил хрипловато и негромко. Подойдя ко мне,  он  придвинул  стул,
сел, снял генеральскую, с красным околышем, фуражку и положил на  стол.  В
черных волосах, стриженных под машинку, обильно пробивалась седина.
   В фигуре, в лице, в манере говорить  и  держаться  не  было,  казалось,
ничего повелевающего. И лишь брови,  круто  изломанные  почти  под  прямым
углом,  странно  противоречили  этому.  Бровей,  как  и  усов,  седина  не