Меня слушали не шелохнувшись.
Сотни людей, стоявшие передо мной, знали: не все останутся жить, иных
выхватит из рядов смерть, но все в эти минуты переступали какую-то черту,
и я выражал словами то, что всколыхнулось в душах.
- Да, в бою будут убитые. Но тех, кто погибнет как воин, не забудут на
родине. Сыны и дочери с гордостью будут говорить: "Наш отец был героем
Отечественной войны!" Это скажут и внуки и правнуки. Но разве мы все
погибнем? Нет. Воин идет в бой не умирать, а уничтожать врага. И того,
кто, побывав в боях, исполнив воинский долг, вернется домой, того тоже
будут называть героем Отечественной войны. Как гордо, как сладко это
звучит: герой! Мы, честные бойцы, изведаем сладость славы, а ты (я опять
повернулся к Барамбаеву)... ты будешь валяться здесь, как падаль, без
чести и без совести. Твои дети отрекутся от тебя.
- Простите... - тихо выговорил Барамбаев по-казахски.
- Что, вспомнил детей? Они стали детьми предателя. Они будут стыдиться
тебя, будут скрывать, кто был их отец. Твоя жена станет вдовой труса,
изменника, расстрелянного перед строем. Она с ужасом будет вспоминать тот
несчастный день, когда решилась стать твоей женой. Мы напишем о тебе на
родину. Пусть там все узнают, что мы сами уничтожили тебя.
- Простите... Пошлите меня в бой...
Барамбаев произнес это не очень внятно, но почувствовалось: его
услышали все.
- Нет! - сказал я. - Все мы пойдем в бой! Весь батальон пойдет в бой!
Видишь этих бойцов, которых я вызвал из строя? Узнаешь их? Это отделение,
которым ты командовал. Они побежали вместе с тобой, но вернулись. И у них
не отнята честь пойти в бой. Ты жил с ними, ел из одного котелка, спал
рядом, под одной шинелью, как честный солдат. Они пойдут в бой. И Блоха и
Галлиулин, и Добряков, и Мурин - все пойдут в бой, пойдут под пули и
снаряды. Но сначала они расстреляют тебя - труса, который удрал от боя!
И я произнес команду:
- Отделение, кру-гом!
Разом побледнев, бойцы повернулись. Я ощутил, что и у меня похолодело
лицо.
- Красноармеец Блоха! Снять с изменника шинель!
Блоха сумрачно подошел к Барамбаеву. Я увидел: его, Барамбаева,
незабинтованная правая рука поднялась и сама стала отстегивать крючки. Это
поразило меня. Нет, у него, который, казалось бы, сильнее всех жаждал
жить, не было воли к жизни - он безвольно принимал смерть.
Шинель снята. Блоха отбросил ее и вернулся к отделению.
- Изменник, кругом!
Последний раз взглянув с мольбой на меня, Барамбаев повернулся
затылком.
Я скомандовал:
- По трусу, изменнику Родины, нарушителю присяги... отделение...
Винтовки вскинулись и замерли. Но одна дрожала. Мурин стоял с белыми
губами, его прохватывала дрожь.
И мне вдруг стало нестерпимо жалко Барамбаева.
От дрожащей в руках Мурина винтовки словно неслось ко мне: "Пощади его,