Меня слушали не шелохнувшись.
   Сотни людей, стоявшие передо мной, знали: не все останутся  жить,  иных
выхватит из рядов смерть, но все в эти минуты переступали какую-то  черту,
и я выражал словами то, что всколыхнулось в душах.
   - Да, в бою будут убитые. Но тех, кто погибнет как воин, не забудут  на
родине. Сыны и дочери с гордостью будут говорить:  "Наш  отец  был  героем
Отечественной войны!" Это скажут и внуки  и  правнуки.  Но  разве  мы  все
погибнем? Нет. Воин идет в бой не умирать, а  уничтожать  врага.  И  того,
кто, побывав в боях, исполнив воинский долг,  вернется  домой,  того  тоже
будут называть героем Отечественной  войны.  Как  гордо,  как  сладко  это
звучит: герой! Мы, честные бойцы, изведаем сладость славы, а ты  (я  опять
повернулся к Барамбаеву)... ты будешь  валяться  здесь,  как  падаль,  без
чести и без совести. Твои дети отрекутся от тебя.
   - Простите... - тихо выговорил Барамбаев по-казахски.
   - Что, вспомнил детей? Они стали детьми предателя. Они будут  стыдиться
тебя, будут скрывать, кто был их отец.  Твоя  жена  станет  вдовой  труса,
изменника, расстрелянного перед строем. Она с ужасом будет вспоминать  тот
несчастный день, когда решилась стать твоей женой. Мы напишем  о  тебе  на
родину. Пусть там все узнают, что мы сами уничтожили тебя.
   - Простите... Пошлите меня в бой...
   Барамбаев  произнес  это  не  очень  внятно,  но  почувствовалось:  его
услышали все.
   - Нет! - сказал я. - Все мы пойдем в бой! Весь батальон пойдет  в  бой!
Видишь этих бойцов, которых я вызвал из строя? Узнаешь их? Это  отделение,
которым ты командовал. Они побежали вместе с тобой, но вернулись. И у  них
не отнята честь пойти в бой. Ты жил с ними, ел  из  одного  котелка,  спал
рядом, под одной шинелью, как честный солдат. Они пойдут в бой. И Блоха  и
Галлиулин, и Добряков, и Мурин - все пойдут  в  бой,  пойдут  под  пули  и
снаряды. Но сначала они расстреляют тебя - труса, который удрал от боя!
   И я произнес команду:
   - Отделение, кру-гом!
   Разом побледнев, бойцы повернулись. Я ощутил, что и у  меня  похолодело
лицо.
   - Красноармеец Блоха! Снять с изменника шинель!
   Блоха  сумрачно  подошел  к  Барамбаеву.  Я  увидел:  его,  Барамбаева,
незабинтованная правая рука поднялась и сама стала отстегивать крючки. Это
поразило меня. Нет, у него, который,  казалось  бы,  сильнее  всех  жаждал
жить, не было воли к жизни - он безвольно принимал смерть.
   Шинель снята. Блоха отбросил ее и вернулся к отделению.
   - Изменник, кругом!
   Последний  раз  взглянув  с  мольбой  на  меня,  Барамбаев   повернулся
затылком.
   Я скомандовал:
   - По трусу, изменнику Родины, нарушителю присяги... отделение...
   Винтовки вскинулись и замерли. Но одна дрожала. Мурин  стоял  с  белыми
губами, его прохватывала дрожь.
   И мне вдруг стало нестерпимо жалко Барамбаева.


   От дрожащей в руках Мурина винтовки словно неслось ко мне: "Пощади его,