но от вони пота на  кончиках пальцев закружилась голова.  Возможно, его даже
стошнило бы,  если б вся нервная система, от вкусовых  сосочков на  языке до
нервных  окончаний  на  каждом клочке плоти, не  напряглась  в  предвкушении
чего-то нового, необычного.
     Похоже, что теперь он  способен ощущать и чувствовать  все -  вплоть до
касания пылинок, оседающих на кожу. Каждый вдох и  выдох раздражал и горячил
губи, каждое морганье век - глаза.  Глотку обжигал привкус  желчи, волоконце
мяса, застрявшее между зубами,  вызывало легкие  спазм и подрагивание языка,
выделяя на него капельки соуса.
     И слух тоже необычайно обострился. Голова его полнилась тысячью звуков,
некоторые  из  них  производил  он  сам.  Движение  воздуха,  ударявшего   в
барабанные  перепонки, казалось  ураганом, урчание в кишечнике - громом.  Но
были  и другие бесчисленные звуки, атаковавшие его откуда-то  извне. Громкие
сердитые голоса,  любовный  шепот,  рев,  бренчание, треск,  обрывки песен и
плача.
     Выходит, он слушает теперь весь  мир? Слушает  утро, входящее  в тысячи
домов?  Правда, он мало что  мог  разобрать в этом обвале  звуков, какофония
лишала его возможности как-то разделять и анализировать их значение.
     Но  хуже всего было другое. Глаза!  О, Господи милосердный, он сроду не
предполагал, что они способны доставлять такие муки, он,  который думал, что
ничто  в  мире  уже не способно удивить  их.  Теперь  же  перед  глазами все
завертелось, казалось,  они сами завертелись в  бешеном круговороте. Везде и
всюду - зрелище!
     Гладкая  побелка  потолка на деле  отражала чудовищную географию мазков
кисти. Ткань  его простой, непритязательной рубашки - невыразимо  хитроумное
сплетение нитей.  Он  заметил,  как  в углу шевельнулся  клещ на отрубленной
голубиной голове,  как он  подмигнул ему, перехватив  его взгляд. Слишком уж
много всего! Слишком!
     Потрясенный,  он  зажмурил  глаза.  Но  это  не  помогло.  Оказывается,
"внутри" тоже существовали зрелища - воспоминания, чья явственная выпуклость
и реальность  ударили его по  нервам, едва не лишив  способности чувствовать
вообще.  Он сосал материнскую  грудь и  захлебнулся;  ощутил, как руки брата
сжимаются вокруг него (была ли то борьба или просто дружеское объятие, он не
понял, главное - было больно, и он почувствовал, что задыхается). И еще, еще
волна  других  ощущений захлестнула  его,  целая жизнь  была прожита в  одно
мгновение,  воздействуя  на  кору   головного  мозга,  вламываясь  в  нем  с
настойчивостью, не дававшей надежды забыть.
     Ему  показалось,  что  он  сейчас  взорвется.   Безусловно,   что  мир,
расположенный за пределами  его головы,  -  комната и птицы, там, за дверью,
несмотря на все свои крикливые поползновения,  не могли сравниться  по  силе
воздействия с воспоминаниями.  Уж лучше это,  подумал он и попытался открыть
глаза. Но веки  слиплись и не  поддавались. Слезы, а может,  гной, а  может,
иголка с ниткой прошили, запечатали их, казалось, навсегда.
     Он  подумал о сказаниях сенобитов, о  крючках  и  цепях.  Наверное  они
сыграли с  ним злую шутку, заперли его, отрезав от внешнего мира, приговорив
его глаза созерцать лишь парад воспоминаний.
     Опасаясь, что сходит с ума, он начал  взывать  к ним, хотя вовсе не был
теперь уверен, что они рядом и услышат.
     - Почему? - воскликнул он. - Почему вы это со мной сделали?
     Отголосок слов прогремел в ушах, но он почти не  осознавал уже и этого.