Она ищет носовой платок, ощупывает карманы пальцами  в  черном  бархате
сажи. Затем передвигает кастрюли, стоя ко мне спиной.
     - Отец господина Крийона, - говорит она, - старый Доминик,  переселился
сюда из  Шербура  в  шестьдесят  шестом  или  шестьдесят  седьмом  году.  Он
толковый человек, раз уж он  муниципальный  советник.  (Надо  ему  деликатно
намекнуть, чтобы он убрал свои  лохани  от  двери.)  Господин  Бонеас  очень
богатый и прекрасно говорит, хотя у него и больная шея.  Вот  и  нужно  тебе
хорошенько зарекомендовать себя  перед  этими  господами.  Ты  образованный,
тебе уже платят сто восемьдесят франков в месяц; досадно,  что  у  тебя  нет
никакого значка, по которому было бы видно, когда ты входишь или выходишь  с
завода, что ты канцелярист, а не рабочий.
     - Это и так видно...
     - Но все же со значком лучше.
     Глубокие,  всхлипывающие  вздохи.  Мам  все  сильнее,  все  настойчивее
шмыгает носом, ищет повсюду носовой платок. Она снует с лампой. Я  слежу  за
ней глазами, комната понемногу  просыпается.  Взгляд  мой  снова  нащупывает
каменные  плиты  пола,  спинки  стульев,  прижавшихся   к   стене;   бледный
прямоугольник окна в глубине над кроватью, низкой и раздувшейся, похожей  на
кучу земли и  гипса;  разную  рухлядь,  раскиданную  на  полу,  напоминающем
взрытую кротом землю; горшки, бутыли, котелки, тряпки, свисающие с  полок  и
столов; замочную скважину, похожую на ухо, заткнутое ватой.
     - Я так люблю порядок,  -  говорит  Мам,  лавируя  среди  этого  хлама,
запорошенного пушистой пылью, как углы картины, писанной пастелью.
     По привычке я вытягиваю ноги, ставлю их на скамеечку; от  старости  она
лоснится и блестит, словно новенькая.  Я  поворачиваю  голову  вслед  тощему
призраку моей тети, и меня убаюкивают ее движения и неумолчная воркотня.


     Но вот она подходит ко мне. Полосатая, серая с белым,  кофта  висит  на
ее острых плечах; она обнимает меня за шею и, вся дрожа, говорит:
     - При  твоих  дарованиях  ты   можешь   далеко   пойти!   Быть   может,
когда-нибудь ты откроешь  людям  правду.  Это  бывало.  Были  люди,  которые
открывали глаза миру. Почему бы тебе, мой милый, не быть великим глашатаем!
     И голова ее слегка трясется, и слезы еще  не  высохли,  а  она  смотрит
вдаль и видит: я говорю на улицах, и люди слушают меня!


x x x

     Не успело это странное заклинание отзвучать в  нашей  кухне,  как  Мам,
глядя мне в глаза, говорит:
     - Мой милый, не заносись слишком высоко.  Ты  уже  смолоду  домосед,  у
тебя привычки солидного, пожилого человека. Это  хорошо.  Берегись  быть  не
похожим на других.
     - Ну, Мам, этого нечего бояться.
     Нет, этого нечего бояться. Я хотел бы остаться  таким,  какой  я  есть.
Что-то привязывает меня к окружению моего детства и юности, и  я  хотел  бы,
чтобы все осталось, как оно есть навсегда. Конечно, я многого жду от  жизни;
я надеюсь, я живу надеждой, как все; я даже не знаю хорошенько, чего я  жду,
но я не хотел бы слишком больших перемен.  В  глубине  сердца  я  хотел  бы,