Все дни недели схожи, от начала до конца.
     Вечер. Часы тихонько  бьют  семь,  и  тотчас  же  оглушает  колокол.  Я
закрываю книгу реестров, вытираю и прячу перо. Беру кашне  и  шляпу,  бросив
взгляд в зеркало, которое отражает правильный  овал  моего  лица,  блестящие
волосы и тонкие усики  (видно,  что  я  не  простой  рабочий).  Гашу  лампу,
спускаюсь из своей маленькой застекленной  клетки.  Прохожу  котельный  цех,
где густая толпа  все  еще  гудит  от  удара  колокола-освободителя.  Темная
торопливая толпа растекается по коридорам  и  тучей  несется  по  лестницам;
несколько  голосов  меня  окликают:  "До  свидания,  Симон",  -  или   менее
фамильярно: "До свидания,  господин  Полэн".  Я  отвечаю  тем  и  другим,  и
людской поток меня уносит.


     Как только раскрывается наружная дверь, видишь голую  равнину,  тусклый
горизонт и черные гигантские декорации; прямоугольные  и  треугольные  формы
заводских зданий и высокую погасшую трубу, которую увенчивает только  облако
нависшей ночи. Тяжелая лавина неприметно увлекает меня. Против ворот,  вдоль
стены, выстроились шеренгой женщины, они ждут;  бескровные  овечьи  лица  их
смутно белеют в тени. В толпе они узнают своих, кланяются, окликают.  Быстро
соединяются пары. Я слежу глазами за  рабочими:  друг  за  другом  идут  они
призрачной дорогой.
     Эта  бледная  тропа  ведет  в  открытое  поле.  Путь   ее   отмечен   в
пространстве рядами хилых деревьев,  -  они  точно  коптят,  как  погашенные
свечи, - телеграфными столбами в бесконечной паутине  проволок,  кустарником
или изгородями, похожими на скелет кустарника.  Несколько  домиков.  Вверху,
над редкими строениями пригорода, куда ползет грязная,  выброшенная  заводом
толпа, еще брезжит светлая и желтая полоска неба.  Западный  ветер  вздувает
синие, черные или цвета земли блузы, треплет концы шерстяных шарфов  и  бьет
звериным запахом в наши лица, затуманенные сумраком нависшего неба.
     Здесь и там привлекают внимание кабаки. Двери заперты: но  над  дверями
и  в  окнах  стекла  кажутся  золотыми.  Рядом  с  кабаками  стоят   старые,
приземистые заброшенные дома, некоторые из них развалились  и  открыли  путь
небу в эту темную долину жилищ. Вокруг меня,  на  шоссе,  ноги,  подкованные
железом, отбивают по утрамбованной земле глухую барабанную дробь, затем,  на
плитах тротуара, точно звенят цепями. Я шагаю, опустив голову, но  не  слышу
своих шагов - так они сливаются с другими...
     Как всегда вечерами, все спешат. В том  месте,  где  среди  чернильного
пейзажа высокое погнувшееся дерево бьется, как  живое,  внезапно  начинается
спуск, ноги скользят. Внизу сверкают огни Вивье. Люди, изнуренные  за  день,
спешат к этим земным звездам; вечерами надежды схожи, как  и  усталость:  мы
все одинаковы. Я тоже спешу к своему огню,  как  и  все,  как  и  всегда  по
вечерам.


x x x

     Мы долго спускаемся,  затем  склон  обрывается,  дорога  стелется,  как
река, и, расширяясь, входит в  город.  Сквозь  ветви  старых  платанов,  еще
голых  в   этот   последний   мартовский   день,   видны   рабочие   бараки: