Тимофеиха внесла кувшин и серебряные чарки.
     - Ты мое заможешь ли пить? Поди, Фовра, меду принеси!
     - Ницего, замогу! На корешке настоено... Словно на калган отдает.
     - Он и  есть.  Вот заболеешь...  Не скоро ты еще заболеешь!  -  вдруг
рассердился невесть с  чего Тимофей.  Дергая себя за  узкую бороду,  глядя
вбок, сказал резко: - Серебро свесить я тебе могу, а только вперед говорю,
Олекса:  ты брось сам свейские куны обрезать!невместно!  Отца не позорь, мать - с нею живешь! Приноси мне, я обрежу. Не
хочешь - к Дроциле, Кирьяку, Позвизду. Тому верить можно.
     _______________
               лишнее (сверх принятого веса) серебро.

     - Ну что ты, брат, чем в чужой-то кардан... Не чужие мы с тобой! Да я
тебе завсегда верю!  -  растерялся Олекса,  уличенный Тимофеем.  Покраснел
густо: <Нечистый попутал меня в тот раз, и ведь помнит же!>
     - Ну,  а веришь,  так слушай!  -  буркнул Тимофей,  отходя. - Серебро
свешу. Скоро ли нать?
     Олекса сказал. Помолчал Тимофей, подумал, по-отцовски пожевал губами,
кивнул согласно. Поднялись.
     - Завтра буду. Только знаешь, я пива не пью, нутренная у меня.
     - Знаю, мать уж для тебя постараетце.
     - Ну, прощай! Спасибо, зашел!
     Все ж таки обрадовался брат, хоть и виду не показал.
     Дома сели ужинать своей семьей.  Станяту и остальных ради такого  дня
позвал  к  столу.  Завтра  с именитыми гостями уж не посадишь,  а обижать,
величаться тоже не хотел Олекса.  Был он и сам прост,  да  и  расчет  имел
свой,  торговый:  пускай там бояре по-своему, мы - люди посадские, мы и на
вече и в сече - со всеми!
     Подавали на этот раз Любава и  новая девка.  Мать с Домашей сидели за
столом.  Мужики по одну сторону,  бабы -  по другую.  Во главе стола мать,
Ульяния.  Домаша напротив Олексы, разрумянившаяся, с потемневшими глазами.
Хороша!  Сейчас лицом похожа на ту,  шестнадцатилетнюю, что впервые увидал
холостой Олекса в Никольском соборе, на всенощной, десять годов назад.
     Как они тогда,  молодые,  только-только расторговавшиеся купцы стояли
двоима  с  Максимкой,  поталкивая друг друга плечами,  да искали красавиц,
вполуха слушая службу.  Щурился Олекса,  поводя очами по  ряду  склоненных
голов,  подмигивал  вспыхивающим  молодкам  и  девкам,  что отворачивались
стыдливо и нехотя,  и вдруг как  огнем  полыхнуло  из-под  темного  плата:
огромные глаза в длинных ресницах на бело-румяном лице, и брови блестящие,
соболиные, и нос, чуть вздернутый. Закусила губу, чтоб не улыбнуться, зубы
- саженый жемчуг.  А глаза-то,  глаза!  Море синее!  Наверно,  тоже жарким
румянцем  залило  лицо,  постоял,  боясь  вздохнуть,   распрямляя   плечи,
охорашиваясь,  и  тряхнул  кудрями,  и,  крестясь,  чуть тронул кудреватую
бородку свою,  и глянул опять.  И увидел: в тот же миг оглянулась и она, и
вновь  как  полыхнуло синим огнем,  и опять,  закусив губу,  едва сдержала
улыбку.
     Толкнул под бок Максимку -  тогда Максимка, а нынче Максим Гюрятич, а
все такой же!
     - Кто?  Которая?  Завижая Домаша,  купца Завида, суконника, дочь. Тут