- Первая,- терпеливо поправил Ищенко.
   Елютин  все  время  путал  номера  батарей и  расположение.  Но  Ищенко
казалось,  что  он не  случайно  путает,  и, весь  напрягаясь,  он  старался
следовать за его мыслью, предугадать дальнейший вопрос.
   - Ну да, первая! А танки уже видны были? Стрелять можно было по танкам?
   Над деревней, придавив все на земле  гулом моторов,  шла большая  волна
бомбардировщиков; стекла в хате тонко зазвенели. Слышно было, как в сенях  и
по  крыльцу затопали сапоги ординарцев: побежали  глядеть. Елютин, улыбаясь,
подмигнул  Кораблинову на окно, за которым проходили в небе бомбардировщики:
мол,  вот оно, его родное,  кровное. И хотя Ищенко понимал,  что  это не ему
дружески  улыбаются, ему  так хотелось  быть равным среди них, что  губы его
сами, непроизвольно и унизительно, растянулись в ответную улыбку.  Он тут же
погасил ее, пользуясь тем, что никто на него не смотрит, быстро  вытер пот с
лица.
   - По танкам, говорю,  могли уже  стрелять?  - повторил  Елютин  вопрос,
когда гул отдалился и снова стало возможно разговаривать.
   - Орудие было в походном положении...  Надо  было  привести в боевое...
Стать на позицию...
   Если  бы об этом бое, во время  которого  почти безоружные люди  сожгли
шесть  танков,  дрались  до  последней  возможности,  дрались и  умирали, не
пропуская немцев, если  бы об  этом бое  рассказывал Ушаков, которому нечего
было  стыдиться,  он   бы  рассказывал  с  болью,  но  и  гордостью.  Ищенко
оправдывался. Он  мог  оправдываться  только  за себя, но он  рассказывал  о
дивизионе, и получалось, что в действиях всего дивизиона - и тех, кто жив, и
тех, кто погиб в бою,- было что-то постыдное, что он старался скрыть.
   А  за окном стояли две пробитые пулями немецкие  грузовые  машины,  и в
кузове одной из них, на плащ-палатке, лежал убитый Васич.
   - Мы  хотели  успеть  отойти к лесу. Чтобы спина  была прикрыта.  И там
стать на позицию. А то танки могли с тыла обойти...
   - "Стать  на  позицию...",  "Походное,  боевое положение..." -  перебил
Елютин.- Вот в соседней бригаде,  когда Запорожье брали... Тоже ваши системы
-  стопятидесяти-двух...  Комбат...  Как  его?..- Протянув  руку  в  сторону
замполита,  Елютин нетерпеливо  щелкал пальцами, прося подсказать.- Еще он в
оккупации был...
   - Харсун?
   -  Харсун! Вел батарею в походном, как ты говоришь, положении,  видит -
танки! Ни в  какое боевое положение он ее не приводил, времени у него на это
не оставалось. Развернулся, ахнул! Ахнул! Восемь снарядов - два танка горят!
Получай орден!
   С  точки  зрения  артиллериста,  Елютин говорил немыслимые вещи.  Когда
пушка в походном положении, ствол специальным механизмом  оттянут  назад. Из
нее не то что  стрелять, ее  зарядить  в таком виде невозможно. В артиллерии
это знает последний повозочный.
   Елютину кто-то что-то рассказывал об этом случае, и он уверенно говорит
сейчас вещи, которых ухо артиллериста просто слышать не может.
   Первое движение Ищенко было объяснить, что так не бывает. Но он вовремя
сдержался. Он понял,  этого Елютин ему не простит - слишком уж это стыдно. И
он  побоялся  возбудить  в  нем  личную  неприязнь  к  себе.  Ищенко  глянул
беспомощно на замполита,  на  командира  полка. Никто  из них  почему-то  не
поправил Елютина, словно они не слышали. Стеценко все  так  же стоял у окна.