нигде  деревни не было. Кто-то бросил  ей высосанную кость, и она,  поджимая
хвост  между  ног, дрожа худым  телом,  на  котором  проступали  все  ребра,
поползла  к ней.  Грызла  ее на снегу, рыча  и скалясь.  И люди, сидевшие по
обоим скатам оврага, смотрели на нее и прислушивались к звукам дальнего боя:
глухим  ударам  разрывов  и  едва  внятной на  таком  расстоянии  пулеметной
стрельбе. По временам за складкой снегов с  низким гудением проходила тяжело
груженная  немецкая машина.  Было пасмурно,  как  перед вечером, а  день еще
только начинался.
   Васич  сидел, опершись локтями о  колени. После еды в животе согрелось,
тепло  потекло  по всему телу, горячие  глаза слипались. Он  положил тяжелую
голову на  руки и перестал бороться со сном. Вздрогнув, он проснулся, как от
толчка.  Огляделся  вокруг налитыми  кровью, встревоженными глазами.  Но все
было такое же: и пасмурный день, и овраг, и люди в нем: иные из них дремали,
иные,  томясь, ходили  взад-вперед.  После  короткого  сна,  в  котором  вcе
неслось, рушилось, кричало и  сталкивалось, он проснулся  внезапно,  и время
остановилось.  Наяву  оно  текло   нестерпимо   медленно.  И  снова  тяжесть
случившегося легла Васичу на плечи.
   Неужели  нет Ушакова? И опять он  увидел,  как  тот  бежал без шапки, с
прижатыми локтями, и две пулеметные струи, возникшие по бокам его, и третью,
сверкнувшую посредине.
   Васич  сидел  на  скате  оврага,  на снегу,  положив  руки  на  колени,
нахмуренный, и, хотя он ничего не говорил, люди чувствовали силу, исходившую
от  него,  и  подчинялись  ей.  И силу  эту  чувствовал  Ищенко,  все  время
наблюдавший за ним. Теперь, когда непосредственной опасности  не было, когда
по  ним не стреляли, он жалел  о  том,  что говорил  в лесу. Как  это у него
вырвалось?
   "И ему поверят!  -  думал Ищенко.- Одно  слово, и жизнь  человека может
быть  перечеркнута.  Восемь  лет  беспорочной  службы,  вырос  до  капитана,
учился..."
   Даже сейчас  о годах учебы он думал как  о тяжелом подвиге своей жизни.
Трудом и терпением брал он то, что некоторые умники  хватали на лету. И  они
открыто   смеялись   над   ним.   Смеялись    до    тех   пор,   пока   ему,
дисциплинированному,  требовательному  курсанту,   хорошему   строевику,  не
присвоили звания  младшего сержанта. Два эмалевых треугольничка привинтил он
к своим  петлицам, два  крошечных символа  власти,  и  сразу  все эти умники
увидели, что он  не глупей их.  От двух треугольников до четырех капитанских
звездочек -  целая жизнь. А сколько терпения! Его  прислали в полк  одним из
восемнадцати командиров взводов. Он стал одним из десяти командиров батарей,
потом  поднялся  до  одного  из  трех  начальников  штаба  дивизионов. Вверх
пирамида сужалась, но он все время рос. И вдруг вся жизнь, все его будущее -
в  руках этого человека. Он ненавидел сейчас Васича  смертельно. И вместе  с
тем  понимал: надо  что-то сделать, как-то  изменить это впечатление о себе,
может быть, еще не укрепившееся.
   "В тот  момент он  готов был  предать всех,- совершенно  точно  подумал
Васич, вспомнив снова лес, ночь,  лицо Ищенко и то,  как он  кричал: "Теперь
поздно. Надо было  раньше думать!.."  Что поздно?  С немцами воевать? Предал
бы, факт. И  уже предал, потому  что бежал. Из жалости к себе. За  тех,  кто
жалеет себя в бою, другие расплачиваются кровью. Это закон войны".
   Васича вдруг поразила мысль: вот  Ищенко,  одетый  в форму,  охраняемый
званием. За каждым  его  приказанием  подчиненному, приказанием, которое  не