груженная  машина,  невидимая  отсюда;  только  снежный  дымок,  взвихренный
колесами,  поднялся над гребнем, заслонив связистов. Когда он рассеялся, уже
отчетливо видны были две человеческие фигуры  на снегу.  Они  то  сходились,
сливаясь вместе, то узенький просвет возникал между ними. Вдали затихал звук
мотора.
   -  Товарищ капитан!  -  зашептал Голубев  озябшими  губами.- Разрешите,
возьмем их. Перережем связь - сами в руки придут.
   Васич глянул на него. От холода  лицо Голубева было бурым. Придавленный
шапкой,  свешивался на  бровь курчавый чуб, весь  в снегу. Молодой, здоровый
парень. А тут еще замерз.
   - Лежи! - сказал Васич.
   Из-за двух немцев не мог он рисковать  всеми  людьми. Этих  двух  взять
нетрудно. Но за ними придут другие. И впереди целый день.
   Опять  с тяжелым  гудением, так,  что  земля  под ними начала  дрожать,
прошла  внизу  машина, невидимая  за складкой  снегов.  Когда  она в  облаке
движущегося снега  показалась на  поле, то была далеко и ее  невозможно было
рассмотреть. Но те двое уже  различались простым глазом, а  в  бинокли видны
были даже светлые пятна лиц между шапками и туловищем.
   Вдруг проглянуло солнце, на короткий миг осветив  снежное  поле. И  при
этом ярком  зимнем солнце еще мрачней стало низко нависшее  пасмурное  небо.
Теперь в бинокли виден был и цвет шинелей. Это были немцы.
   Васич смотрел на немцев и уже не чувствовал холода.
   - Товарищ капитан, разрешите,- попросил опять Голубев, дрожа всем телом
от нетерпения.- Мы их запросто возьмем.
   Он говорил шепотом, потому что в бинокль немцы казались совсем близко.
   - Лежи! - сказал Васич не сразу.
   Солнце опять скрылось, и шинели немцев стали черными. Оба они стояли на
месте, словно не  решаясь  идти дальше.  Так они стояли  долго, потом начали
удаляться.
   Оставив  Голубева  наблюдать,  Васич слез  в овраг, отряхиваясь.  Люди,
спавшие   на  снегу  вповалку,  зябко  натянув  на  уши  воротники  шинелей,
просыпались. После того, что произошло ночью, после короткого сна на  снегу,
во  время которого они только промерзали, они  просыпались  подавленные. При
белом зимнем свете лица были желтые, несвежие. У Баградзе за одну ночь  щеки
заросли черной щетиной до глаз.  Он потерянно сидел один,  и у Васича, когда
он  глянул на него, что-то больно сжалось в груди: смерть Ушакова еще больше
сблизила их.
   - Корми людей, Арчил,- сказал он.
   Тот поднял на него глаза и сейчас же опустил их. В этих словах для него
другой смысл был главным. Приказывая раздать всем то, что он, ординарец, нес
для  командира дивизиона,  Васич  впервые  сказал вслух,  что  Ушакова  нет.
Расстелив  на  снегу плащ-палатку,  Баградзе резал  курицу, и  губы  у  него
дрожали.
   Кто-то  перевязал  уже Халатуру.  В  маске свежих бинтов,  промокших  и
запекшихся на виске, его желтое, монгольского типа лицо было маленьким. Один
глаз затек, но другой, узкий, черный, живой, глядел весело.
   Васич подошел к Кривошеину, сел рядом с ним на снег. Тот лежал на спине
с закрытыми глазами. Сквозь сильную бледность уже явственно около губ и носа
проступила синева. Он истекал  кровью. Она все шла  и шла, наполняя брюшину.
Всем нужно было дождаться здесь ночи. И только одному ему нельзя было ждать: