беда, что они разные - и хорошие и плохие - одно поганое дело сообща делают.
   Для Васича  разговор этот был  трудный.  Он был  убежден,  что  никакой
Гитлер за восемь лет не сможет сделать со страной то, что сделал, если нет к
тому  подходящих социальных условий.  Надо  хорошенько  вглядеться в прошлое
Германии,  чтобы  понять, как  на жирной почве  воинствующего  мещанства  за
крошечный  срок, всего  за восемь  последних лет,  пышно  и  зловеще расцвел
фашизм. Но он сказал только:
   - Вот он отпустил тебя. Может, не  хотел свои руки пачкать  кровью: все
равно  война  кончится. Может, на  самом деле  честный  человек. Но честный,
самый честный немецкий солдат, который Гитлера ненавидит, нам победы желает,
он же все равно идет против нас, стреляет в нас, Гитлеру добывает победу!
   -  То  так,-  сказал  Мостовой, и видно было,  что какая-то  своя мысль
прочно засела в нем.
   Если  война,  которой  хлебнул  он  достаточно,  раны, испятнавшие  его
сплошь, не  смогли разубедить и  озлобить, слова не разубедят. Да Васич и не
хотел разубеждать. Лучше эта крайность, чем другая.
   Ветер,  набегом  хлынувший  с холмов  в  лощину,  закружился,  взвихрил
мчащийся снег, что-то  мягко ударило Васича по ногам и  метнулось, темное, в
струях снега. Разведчик  свистнул,  кинулся следом и  скрылся в белом вихре.
Вернулся он, неся надетую на ствол автомата шапку-ушанку.
   - Думал, заяц! - говорил он, запыхавшийся, довольный, что догнал.
   Ушанка была  нахолодавшая, забитая снегом,  но внутри,  где  засаленная
подкладка  лоснилась,  она хранила  не  выветренный на  морозе запах  головы
хозяина - запах пота,  волос и мыла. И две иголки  с белой и защитного цвета
нитками были воткнуты в ее  дно.  Васич и Мостовой, державший ушанку в руке,
переглянулись. Потом все трое цепью пошли  в сторону передовой, откуда ветер
принес ее. Они шли медленно, вглядываясь в  несущийся под ноги снег. Хромая,
Мостовой нес в одной руке ушанку, в другой  -  автомат. И вскоре они увидели
свеженаметенный  холмик.  Подошли  ближе.  Из-под  снега  виднелись   плечи,
непокрытая голова, насунувшийся на нее воротник шинели. Убитый лежал ничком.
Ветер гнал через него скользящие струи снега, шевелил  мертвые волосы, и они
были вытянуты в ту сторону, куда бежал человек,- к лесу.
   Став на колени, разведчик  перевернул убитого. Со  спины пересекла  его
пулеметная  очередь:  в  четырех  местах  на груди шинель  вырвана  клоками,
лопнула перебитая портупея.  Трое  живых стояли  над ним, держа в руках  его
ушанку с  самодельной, вырезанной  из  консервной  банки  звездочкой.  Васич
прислушался.  Из-за холма уже явственно доносился  захлебывающийся на ветру,
прерывистый рокот моторов: это подтягивался дивизион.
   Трое  двинулись дальше. Не пройдя  и пятидесяти  метров,  нашли второго
убитого. Он был раздавлен танком.
   Васич,  Мостовой  и разведчик двинулись по  заметенным следам  танка  и
вскоре наткнулись на бронетранспортер. Подбитый, стоял он в низине, в снегу,
без гусеницы, сильно обметенный с наветренной стороны.
   -  Товарищ капитан, тут  гильзы стреляные!  Патронов до хрена! - кричал
Халатура,  успевший  все облазить и  теперь  возившийся около  счетверенного
зенитного пулемета.
   На  передовой  все так же редко постреливали, взлетали и гасли  ракеты:
там было  тихо. А  здесь,  в тылу, в  трех километрах  от  передовой,  стоял
недавно подбитый немцами бронетранспортер.
   -  Танковая разведка прошла,- глухо сказал  Мостовой,  и  изуродованная