Обычная сюжетная прагматика в  романах  Достоевского  играет  второстепенную
роль и несет особые, а не обычные функции. Последние же  скрепы,  созидающие
единство его романного мира, иного рода; основное событие, раскрываемое  его
романом, не поддается сюжетно-прагматическому истолкованию.
   Далее, и самая установка рассказа - все равно дается ли он от автора  или
ведется рассказчиком или одним из героев - должна быть совершенно иной,  чем
в романах монологического типа.  Та  позиция,  с  которой  ведется  рассказ,
строится  изображение  или  дается  осведомление,  должна   быть   по-новому
ориентирована по отношению к этому новому миру: миру полноправных субъектов,
а не объектов. Сказовое,  изобразительное  и  осведомительное  слово  должны
выработать какое-то новое отношение к своему предмету.
   Таким образом все элементы  романной  структуры  у  Достоевского  глубоко
своеобразны; все они определяются тем новым художественным заданием, которое
только он сумел поставить и разрешить во всей его широте и глубине: заданием
построить полифонический мир и разрушить сложившиеся  формы  европейского  в
основном {монологического} (или гомофонического) романа. [2]
   С  точки  зрения  последовательно-монологического  видения  и   понимания
изображаемого  мира  и  монологического   канона   построения   романа   мир
Достоевского должен  представляться  хаосом,  а  построение  его  романов  -
чудовищным  конгломератом  чужероднейших   материалов   и   несовместимейших
принципов  оформления.  Только  в  свете  формулированного  нами   основного
художественного  задания  Достоевского   может   стать   понятной   глубокая
органичность, последовательность и цельность его поэтики.
   Таков наш тезис. Прежде  чем  развивать  его  на  материале  произведений
Достоевского, мы проследим,  как  преломлялась  утверждаемая  нами  основная
особенность его творчества в критической литературе  о  нем.  Никакого  хоть
сколько-нибудь полного очерка литературы  о  Достоевском  мы  не  собираемся
здесь давать. Из новых работ о нем, русских и  иностранных,  мы  остановимся
лишь на немногих, именно на тех, которые  ближе  всего  подошли  к  основной
особенности  Достоевского,  как  мы  ее  понимаем.  Выбор,  таким   образом,
производится с точки зрения нашего тезиса и, следовательно, субъективен.  Но
эта субъективность выбора в данном случае и неизбежна и правомерна: ведь  мы
даем  здесь  не  исторический  очерк  и  даже  не  обзор.  Нам  важно   лишь
ориентировать  наш  тезис,  нашу  точку  зрения  среди  уже  существующих  в
литературе  точек  зрения  на  творчество  Достоевского.  В  процессе  такой
ориентации мы уясним отдельные моменты нашего тезиса.
   Критическая литература о Достоевском до самого  последнего  времени  была
слишком непосредственным идеологическим откликом на голоса его героев, чтобы
объективно  воспринять  художественные  особенности   его   новой   романной
структуры.  Более  того,  пытаясь  теоретически  разобраться  в  этом  новом
многоголосом мире, она не нашла иного пути, как монологизировать этот мир по
обычному типу, т.е. воспринять произведение существенно новой художественной
воли с точки зрения воли старой -  и  привычной.  Одни,  порабощенные  самой
содержательной стороной идеологических воззрений отдельных героев,  пытались
свести  их   в   системно-монологическое   целое,   игнорируя   существенную
множественность неслиянных сознании, которая как раз и входила в  творческий
замысел художника. Другие, не поддавшиеся непосредственному  идеологическому
обаянию, превращали  полноценные  сознания  героев  в  объектно  воспринятые
опредмеченные психики  и  воспринимали  мир  Достоевского  как  обычный  мир
европейского  социально-психологического  реалистического   романа.   Вместо