слов героя размыкает монологическую плоскость романа и вызывает на
непосредственный ответ, как если бы герой был не объектом авторского слова,
а полноценным и полноправным носителем собственного слова.
Совершенно справедливо отмечает эту особенность литературы о Достоевском
Б. М. Энгельгардт. "Разбираясь в русской критической литературе о
произведениях Достоевского, - говорит он, - легко заметить, что, за
немногими исключениями, она не подымается над духовным уровнем его любимых
героев. Не она господствует над предстоящим материалом, но материал целиком
владеет ею. Она все еще учится у Ивана Карамазова и Раскольникова,
Ставрогина и Великого Инквизитора, запутываясь в тех противоречиях, в
которых запутывались они, останавливаясь в недоумении перед неразрешенными
ими проблемами и почтительно склоняясь перед их сложными и мучительными
переживаниями". [1]
Эту особенность критической литературы о Достоевском нельзя объяснить
одной только методологической беспомощностью критической мысли и
рассматривать как сплошное нарушение авторской художественной воли. Нет, она
отвечает обычной установке воспринимающих произведения Достоевского, а эта
установка в свою очередь, хотя далеко не адекватно, схватывает самую
существенную структурную особенность этих художественных произведений.
{Множественность самостоятельных и неслиянных голосов и сознании,
подлинная полифония полноценных, голосов, действительно, является основною
особенностью романов Достоевского}. Не множество судеб и жизней в едином
объективном мире в свете единого авторского сознания развертывается в его
произведениях, но именно {множественность равноправных сознании с их мирами}
сочетаются здесь, сохраняя свою неслиянность, в единство некоторого события.
Главные герои Достоевского, действительно, в самом творческом замысле
художника {не только объекты авторского слова, но и субъекты собственного
непосредственно значащего слова}. Слово героя поэтому вовсе не исчерпывается
здесь обычными характеристическими и сюжетно-прагматическими функциями, но и
не служит выражением собственной идеологической позиции автора (как у
Байрона, например). Сознание героя дано как другое, {чужое} сознание, но в
то же время оно не опредмечивается, не закрывается, не становится простым
объектом авторского сознания.
Достоевский - творец {полифонического романа}. Он создал существенно
новый романный жанр. Поэтому-то его творчество не укладывается ни в какие
рамки, не подчиняется ни одной из тех историко-литературных схем, какие мы
привыкли прилагать к явлениям европейского романа. В его произведениях
появляется герой, голос которого построен так, как строится голос самого
автора в романе обычного типа, а не голос его героя. Слово героя о себе
самом и о мире так же полновесно, как обычное авторское слово; оно не
подчинено объектному образу героя, как одна из его характеристик, но и не
служит рупором авторского голоса. Ему принадлежит исключительная
самостоятельность в структуре произведения, оно звучит как бы рядом с
авторским словом и особым образом сочетается с ним и с полноценными же
голосами других героев.
Отсюда следует, что обычные сюжетно-прагматические связи предметного или
психологического порядка в мире Достоевского недостаточны: ведь эти связи
предполагают объектность, опредмеченность героев в авторском замысле, они
связывают и сочетают образы людей в единстве монологически воспринятого и
понятого мира, а не множественность равноправных сознании с их мирами.