Нужно ли доказывать, что на борту "Седова" жизнь не могла ограничиться узким мирком пятнадцати человек? Наоборот, интерес наших людей ко всему, что происходило за пределами корабля, на далеком материке, не ослабевал. Каждое событие в международной политике, каждый новый рекорд стахановцев вызывали оживленный обмен мнениями и находили живой отклик на корабле.
     Благородная потребность в творческой деятельности ширилась на "Седове" с той же закономерностью, что и на Большой земле.
     Новые идеи возникали и в каютах, и в кубрике, и даже в камбузе в таком количестве, словно у нас работало мощное конструкторское бюро. И в быту непрерывно появлялись новшества.
     Повар Павел Мегер увлекается рисованием. Его альбом испещрен зарисовками из жизни в ледяной пустыне. Механик Всеволод Алферов мечтает написать книгу и с этой целью ведет подробный дневник.
     Почти все мы стали страстными фотолюбителями. Кроме того, в часы досуга, когда это позволяла погода, устраивали лыжные вылазки, катались на коньках.
     Ровному, бодрому состоянию духа немало способствовало то, что нам с первых же дней второй зимовки удалось установить относительно сносные бытовые условия.
     Наши жилые помещения не уступали иной полярной станции. Даже в каютах доктора, Алферова и Недзвецкого, которые считались наименее теплыми, температура не опускалась ниже 14- 15 градусов тепла.
     Раз в пять дней проводилась генеральная уборка: мы все чистили, мыли, матрацы и одеяла выносили на лед для проветривания.
     Раз в десять дней топилась баня - благо мылом мы были обеспечены по крайней мере на восемь лет.
     К годовщине своего ледового дрейфа мы подходили с неплохими итогами, и у нас было что сказать на предстоящем торжественном вечере. Было о чем написать в газеты, которые за два-три дня до годовщины буквально бомбардировали нас "молниями", требуя статей, очерков и корреспонденции. Мимоходом замечу, что авторы этих запросов, видимо, не совсем точно представляли себе обстановку нашего дрейфа, предполагая, что мы можем отдавать литературному творчеству целые дни: каждой газете требовалась обязательно "подробная и обстоятельная" статья и обязательно "немедленно". Если же мы не успевали присылать немедленно, то нас беспощадно подгоняли новыми "молниями".
     Радисты приняли сообщение из Владивостока:
     "Краснофлотцы энской части салютуют флагу СССР, который вы с честью пронесли самые северные широты мира".
     Были и такие телеграммы:
     "Пионеры школы № 152 города Ташкента хотят стать такими, как вы. Телеграфьте эпизоды дрейфа оглашения сборе".
     "Молнируйте, куда обратиться, чтобы сменить вас полярной вахте".
     Дальше шло десять - пятнадцать подписей.
     Из Всесоюзного радиокомитета сообщили, что 23 октября специально для нас устраивается радиопередача. Нам предложили дать заявки, что именно хотел бы слышать каждый из нас.
     Тут уж поднялся целый переполох. Это предложение было настолько неожиданным, что наш профсоюзный организатор, все тот же неутомимый Николай Шарыпов, даже немного растерялся.
     В кубрике начались разговоры и совещания. Коллективно вспоминали фамилии композиторов, названия музыкальных произведений - не так уж часто нашим механикам и матросам удавалось быть в опере и в консерватории, хотя музыку любили все.
     В конце концов наша коллективная заявка была написана.
     Когда заявка была отослана, все статьи написаны и отправлены, все итоги подведены, нам осталось выполнить наименее сложную часть предъюбилейных приготовлений: выработать распорядок праздника.
     Следует сказать здесь несколько слов о приготовлениях к нашему парадному ужину. У меня сохранилось праздничное меню, тщательно выписанное рукой доктора, в нарядной рамке, разрисованной цветными карандашами. Глядя на него, я вспоминаю, с каким старанием мы втроем - доктор, Андрей Георгиевич и я - подыскивали среди продовольственных запасов что-нибудь такое, что могло бы потрясти воображение наших товарищей.
     Александр Александрович Полянский с помощниками в великой тайне составлял по своим рецептам карту напитков. Они кипятили ароматные сиропы, полученные из засахаренных лимонов, черники, кофе и даже... витаминного гороха. Все это комбинировалось с разными дозами спирта, и в конце концов получались такие удивительные напитки, как ликер "84-я параллель", "Витаминная горькая" или "Ликер ААП", название которого так прозрачно замаскировывало инициалы изобретателя.
     И вот наступило долгожданное 23 октября. Этот день начался как обычно: вахтенный разбудил людей, мы позавтракали и разошлись по судовым работам. Машинная команда продолжала готовить лебедку для глубоководных измерений. Буторин и Гаманков возились на льду, устанавливая прибор для измерения осадков. Радисты заряжали аккумуляторы от аварийной динамо-машины. И только праздничные флаги, развевавшиеся над кораблем, напоминали о том, что этот день особенный.
     В 17 часов 30 минут судовые работы были закончены. Люди разошлись по своим каютам, чтобы немного отдохнуть и привести себя в порядок. Возник большой спрос на горячую воду, мыльный порошок, нитки, иголки. Из рук в руки переходил утюг - драгоценный в наших условиях предмет, торжественно преподнесенный мне перед отлетом последнего самолета хозяйственным буфетчиком "Седова" Иваном Васильевичем Екимовым, который проработал на нашем судне 23 года и очень неохотно расставался с ним. Только настойчивые предписания врачей заставили старика покинуть зимовку.
     Из кают-компании доносился звон посуды. Там священнодействовал наш кок, которому помогал дневальный.
     Я перелистал дневник научных наблюдений, выписал на отдельный листок несколько цифр для доклада, отправил очередные служебные телеграммы и вышел на палубу, чтобы посмотреть, не готовят ли нам льды какого-нибудь сюрприза в праздничную ночь.
     Наступила ночная темнота. Звезды прятались в облаках. Поэтому даже в двух шагах от корабля почти ничего не было видно. Под ногами похрустывал снег. Свежий южный ветер пел свою заунывную песню. Он не менял своего направления уже трое суток, и теперь мы снова двигались прямо к северу. Но ледяные поля пока вели себя спокойно, и звуков торошения не было слышно...
     В кают-компании собрались принаряженные, чисто выбритые седовцы.
     У всех чувствовалось приподнятое, праздничное настроение. Вряд ли можно было предполагать в сумрачный вечер 23 октября 1937 года, когда наши корабли остановились в дрейфующих льдах далекого теперь от нас моря Лаптевых, что годовщина этого безотрадного вечера станет праздником для нас. Сколько тяжелых и удручающих мыслей приходило тогда в голову! Как трудно складывалась обстановка! Но ведь всякая победа только тогда по-настоящему радостна, если она досталась нелегко. И теперь после долгого и трудного пути мы могли смело сказать себе: да, и на нашей льдине праздник...
     Стрелка часов подошла к 20 <На циферблате часов "Седова" имелось 24 деления.>. Я занял председательское место за столом и сказал несколько слов приветствия.
     Мы налили вина в свои бокалы и подняли их в честь счастливой страны, где каждому дано право работать и созидать и где обеспечены все возможности для творческой работы, за советских патриотов, которые самоотверженно крепят могущество Родины.
     Грянули аплодисменты, раздались приветственные крики. Весь наш экипаж бурно приветствовал Родину.
     А потом за столом мирно потекла непринужденная дружеская беседа. Мы перебирали наиболее важные события минувшего года, мечтали о будущем, говорили о родных и близких, которые - мы были уверены - в эти часы вспоминали нас теплым словом. Когда подходил очередной срок радиосвязи, Полянский отправлялся в свою рубку и некоторое время спустя возвращался оттуда с ворохом приветственных телеграмм.
     Веселье было в полном разгаре. Алферов и Шарыпов плясали русскую, потом наши механики пели хором любимую песню Полянского "Раскинулось море широко", потом кто-то опять плясал...
     Но к часу ночи все утихло, и мы прильнули к репродукторам. Сейчас должна была начаться радиопередача из Москвы, посвященная дрейфу "Седова". И вот наконец хорошо знакомый голос диктора произнес:
     - Начинаем передачу для экипажа ледокольного парохода "Георгий Седов".
     Несколько часов продолжался праздничный концерт. Были выполнены решительно все наши заявки, за исключением одной: Краснознаменный ансамбль песни и пляски был далеко от Москвы, и устроители концерта извинились перед Трофимовым за то, что не могут выполнить его просьбу. Зато программа концерта была значительно расширена за счет дополнительных номеров, и мы просидели у репродуктора до половины четвертого утра.
     Все расходились по своим каютам довольные и счастливые, полные радостного сознания тесной близости с Родиной, дружеские голоса которой доносились к нам за тысячи километров. Что могло быть сильнее и ярче этого ощущения?!
     В 9 часов утра 24 октября радиодежурство А. А. Полянского закончилось, и его сменил Николай Бекасов. Александр Александрович заснул. Через некоторое время он почувствовал, что его кто-то тормошит. Это был Бекасов. Молодой радист был чем-то взволнован.
     Полянский вскочил:
     - Ты чего? Сжатие началось?
     - Нет,- ответил Бекасов.- Челюскин зовет к аппарату старшего радиста. Там есть для передачи важная радиограмма.
     Сон у Полянского мгновенно рассеялся. Таких случаев еще не было. Что могло произойти? Он подошел к аппарату. Стараясь замаскировать свое волнение, простучал ключом старшему радисту мыса Челюскин Ворожцову шутливое приветствие:
     "Что ты хочешь сообщить мне, Вася? Я всегда рад беседе с таким приятным человеком".
     Но Ворожцов не ответил на шутку. Он сообщил:
     "Принимай радиограмму".
     Полянский стал записывать.
     А через несколько минут он, обычно спокойный и уравновешенный, вихрем ворвался в кают-компанию, где в это время завтракали Трофимов, Соболевский, Токарев и я, и протянул мне телеграфный бланк. Слова у него от волнения не шли с языка, и он вымолвил прерывающимся голосом:
     - Вот... нам... из Кремля... Поздравление... С годовщиной дрейфа...