крюком на другом.
   Ваня Химков осторожно подкрадывался к большой жирной  тюленихе,  спокойно
кормившей белька. Заметив  охотника,  она  мгновенно  ударилась  в  бегство.
Тяжелое скользкое  тело,  покрытое  короткими  жирными  волосами,  катилось,
словно лыжа, пущенная по насту. На снегу оставался  след  -  широкая  лыжня,
обрамленная по краям отпечатками ластов.
   Химков со всех ног гнался за зверем. Но  тюлениха  оказалась  быстрее,  и
если бы не высокая гряда торосов, преградившая путь, она успела  бы  уйти  в
воду... Прижатый к ледяной стене, зверь шарахнулся из стороны в  сторону  и,
молниеносно повернувшись, оскалил зубы.
 Разгоряченный погоней, Иван торопливо взмахнул палицей, но удар был неудачен. Зверь яростно бросился на Химкова, мгновенно вцепившись крепкими зубами в оружие зверобоя.
   - А-а-а,  проклятая!  -  задыхаясь,  ругался  Иван,  дергая  за  дубинку,
стараясь вырвать ее из пасти зверя.
   Рванув  посильней,  он  поскользнулся,  упал,  оставив  палицу  в   зубах
тюленихи.
   Случившийся поблизости  другой  зверь  со  злобным  шипением  кинулся  на
неудачливого, безоружного  охотника.  Но  недаром  Иван  зовется  зверобоем:
сорвав с руки варежку, он с маху стеганул тюленя по оскаленной морде.  Зверь
ткнулся в снег и затих.
   Тюлениха, схватившая дубинку, рыча и  мотая  головой,  яростно  ломала  и
крошила ее зубами. Но и ее постигла та же участь.
   - Спасибо, друг, -  тяжело  дыша,  сказал  Иван  поспешившему  на  помощь
Степану. - Все теперь. Слаб головою зверь-то.
   - Со мной, Ванюха, тоже случаи вышел, -  начал  рассказывать  Шарапов,  -
помню, впервой я на зверя шел. Дак утельга-то, чтоб ей в поле  лебеды,  а  в
дом три беды, палицу бросила да меня за портки ка-ак цапнет. Веришь аль нет,
портки в клочья разнесла. - Степан весело рассмеялся. - А я  с  голым  задом
еле ноги унес... Поплясал на морозе-то. Не ведал я  в  те  поры,  что  зверь
головою слаб...  так-то.  Долго  меня  после  мужики  за  портки  дергали  -
пужали... Девки прознали и те, как видят меня: хи-хи-хи да ха-ха ха.
   Иван Химков долго хохотал во все горло, хлопая Степана по спине и вытирая
слезы.
   К заходу солнца все  было  закончено.  Убитых  зверей  освежевали,  шкуры
приволокли к лагерю, нанизали их на толстые моржовые ремни, и юрки  опустили
в воду?.
   О недавно свершившемся побоище напоминали кровавые полосы, тянувшиеся  по
льду, пурпуровые лужи крови,  резко  выделявшиеся  на  снегу,  да  дымящиеся
звериные потроха.
   Осиротевшие бельки, беспомощно переползая  с  места  на  место,  напрасно
призывали своих матерей жалобными пронзительными воплями.
   Полярная ночь снова нависла над застывшим морем.  Дозорный  Иван  Химков,
задумавшись, сидел у догоравшего костра, уставив застывший взгляд  на  синие
огоньки, струившиеся в углях. Каждый толчок и потрескивание льда  заставляли
его настораживаться. Словно тяжелые вздохи  моря,  заглушенные  расстоянием,
издалека доносился грозный гул сжатия...  Звуки  то  утихали,  то  нарастали
вновь. Где-то совсем близко гулко лопнула крепкая льдина; как после  взрыва,
дробно осыпались в воду обломки, до ушей Ивана явственно доносились всплески
и шум взбудораженной воды.
   Крылатые мысли перенесли Ваню Химкова в Архангельск. Тесно  прижавшись  к
Наталье, сидит он в маленькой, уютной горенке. Последний, прощальный день.