здесь, в армии, что там, в Москве.
     За три месяца  Игумнова научили подчинению, он привык к нему, оно стало
условием бытия.  Не мог лишь привыкнуть  к терзавшему его голоду. Кормили не
то что плохо, а неприятной, грубой пищей. В Москве он  как-то не задумывался
над  смыслом   и   значением  еды.  Хочется  есть   --  звонил   Вальке   из
квартиры-тушенки. Нет Вальки -- еще лучше, можно пойти в ресторан.
     Жесткая гимнастерка на исхудавшем теле да суп-концентрат  в столовой --
вот оно, новое житье-бытье. Да раздумья о правде и праве. Как случилось, что
Мефодий Сорока может повелевать  им?  Почему нельзя сказать  то, что  рвется
наружу? Ответы приходили не сразу, выстраданные ночами дежурств  и караулов,
километрами безжалостных маршей.  Да, это так,  это  армия, когда-нибудь  ее
распустят,  но сейчас  она необходима -- для того чтобы везде исчезли армии.
Поэтому ее надо укреплять -- армию  страны, в которой ты родился, к  которой
принадлежит  твой  отец  Хороша  была  бы  армия,  допускающая  невыполнение
приказа,  эта армия не  просуществовала бы  и  недели.  Все,  что вредит ей,
подавлено  необходимостью. Но  где  же  предел  этой  необходимости?  Сорока
спрятал  щетки и  веники,  заставил его крохотной тряпкой вылизывать  ротную
уборную. Старшину наказали, но не выгнали же из армии.
     Но и  со  старшиной  Сорокой  Игумнов примирился. Очень хорошо  учился,
правильно вздергивал подбородок по команде "смирно". Лишь  голод  мучил его.
Мать тайком  от  отца  отправляла  ему  посылки --  каждую  неделю.  Посылки
торжественно открывались во  взводе.  На долю Игумнова доставались крошки от
печенья на дне  ящика. Он боялся взять себе что-либо, боялся быть обвиненным
в жмотничестве: никогда не был мелочным и жадным, всегда всего было вдоволь.
     На шестом месяце службы организм приспособился и к этому, тело окрепло,
мускулы  затвердели,   обрели  гибкость   и   силу.  Игумнов   записался   в
гимнастическую секцию.
     Но это -- уже позднее. Зимой же, в разгар недоедания, случился занятный
эпизод.

        5

     В середине января капитан Шелагин заступил  на дежурство  по училищу --
был выходной день. С  обычным старанием осматривал он увольняющихся, обходил
ротные  помещения,  выслушивал рапорты  дневальных и дежурных в  батареях  и
дивизионах, сгонял  с  коек приспнувших  курсантов,  брал пробы в столовой и
записывал, что завтрак (обед) приготовлен плохо.
     Походив по училищу, Шелагин понял  твердо и  непреложно: где-то  что-то
делается, не разрешенное им и другими офицерами. Быстро и осторожно начал он
высматривать  все  вокруг. Оставшиеся в училище  курсанты вели  себя  как-то
странно.  Казалось,  имели   какую-то   тайну,   перешептывались,   довольно
посмеивались  и  с  еле уловимой насмешкой  встречали дежурного. Сурово сжав
губы, комбат возвратился в комнату дежурного офицера. Ускорил шаг  и взбежал
на вышку, откуда просматривалась территория части. Так вот оно что!
     Шелагин увидел с  вышки,  что в снегу протоптана дорожка к заброшенной,
назначенной к слому старой бане и по дорожке  туда и обратно снуют курсанты.
Выходящие из баньки (над  ней струился легкий дымок) шли медленно, довольно,
успокоенно.  Направлявшиеся в баньку, наоборот, торопливо пересекали снежную
целину  и скрывались в предбаннике, что-то  неся  под гимнастеркой. Было все
непонятно, таинственно, странно... Дикие картины замелькали в голове Степана