уме всю разведсеть Южной и Северной Америки и брошенным в джунгли далекого
от Москвы города, все могло случиться; такой человек, нагруженный свинцовыми
адресами, камнем идет ко дну, как только обрезается над ним поплавок,
случайность смерти становится такой же очевидностью, как луна, звезды, и
полиция отвратила его от неминуемого. Он благодарно пожал руку подленькому
ладному молодчику, теплым взглядом простился со стенами и полом, вскользь
поинтересовавшись, составлен ли протокол и есть ли вообще какие-либо следы
пребывания брата Мартина в узилище этом...
В отеле с недоумением воззрились на него; кто-то еще вчера вечером - от
его и его друга имени - отправил вещи в аэропорт. "Да, да, расплатились..."
Бузгалин сел в парикмахерское кресло; почти спеленутый в белую простыню, он
не мог заголить кисть и глянуть на часы, глазами искал настенные, они
оказались отраженными зеркалом, и, мысленно перекрутив стрелки, он наконец
определил точное время - как раз тот момент, когда в комнате, которую
условно можно назвать приемной, два сержанта плоскими кончиками пальцев
ощупывали снятое с уже голого Кустова белье... Еще десять, пятнадцать минут
- и провернется одинаковый для всех камер универсальный ключ, майор Кустов
окажется заточенным в следственную тюрьму КГБ...
И в тюрьме той, отвечая на вопросы дознавателя, вышагивая длинными
ногами короткие километры камеры, собственноручно исписывая листы отчета о
командировке, питаясь баландой, знакомой ему по столовкам рабочего поселка
на Урале, он продолжал, в озарении снов, вразумлять народы Европы, которая
никак не могла, взбаламученная, утрястись, потому что раздиралась гордынями
отцов мира и церкви. Континент, что ни говори, был все-таки переполнен
страждущими и алчущими людьми, которые тайно вожделели бедствий на свои
головы и с показным смирением встречали повальные болезни.
Зима настала для Ивана Дмитриевича Кустова, теплокровные животные
попрятались в норах, кое-кто пребывал в спячке, журавли улетели в теплые
края, синичек не видать, а утки пронеслись с шумом и скрылись; рептилии
свились в застывший комок, лишь покрытые густой шерстью клыкастые звери
защищали свое право на жизнь да неизвестно где и кем пригретая африканская
кобра, водящаяся в окрестностях Кейптауна и от всех подобных ей кобр
отличавшаяся тем, что не вонзала зубки в мясную мякоть врага, а оплескивала
его ядовитой слюной, - эта змеюка вымазывала десятки листов отчета,
уничтожая полковника Бузгалина, то есть не его самого, а дядюшку Жозефины,
который, племянницей привлеченный к работе во благо СССР, на деле является
пособником американского империализма, руководящую и направляющую роль
партии отрицает, издевательски относится к народным массам, не признавая за
ними разумного и созидательного начала. Люди, то есть народы, должны
обманываться, они не достойны вдохновляющих примеров служения, поскольку все
погрязли в мелочной суете, - так проповедовал этот дядюшка, по недоразумению
оказавшийся в одном стане с истинными борцами за мир во всем мире...
Когда Бузгалину показали эти строчки, наполненные ненавистью к нему, он
пожал плечами; гадал, вспоминал, сопоставлял приводимые Кустовым фразы с
теми беседами, что вели они в Лиме и Мельбурне, Джакарте и Праге, - и
приходил к изнуряющей мысли: это же накануне Страшного суда винится брат
Родольфо! На него разрешили глянуть - через глазок тюремной камеры. Кустов
сильно исхудал, но не казался подавленным; майор читал газету очень
заинтересованно, его вроде бы не страшило наказание, а оно близилось: на
одну чашу весов положили старые заслуги нелегала, на другую взгромоздили