шагом  пройдя платформою вдоль электрички по одуряющему,  почти каракумскому
солнцепеку; уже на  ходу хорошо  рассмотрелся  величавый  райцентр,  набитый
конторами, в кои  надо  отправлять  прошения, если  что  надумаешь  делать с
домом,  расширяя  так  называемую  жилплощадь...  Потом  деревенька  скорбно
проковыляла - такая убогая, что сердце тоскою поджалось, чтоб воспрять духом
и бодро заколотиться через три минуты, когда  поезд влетел в лесной массив с
поселком,  которому  скоро будет полвека, который когда-то назывался  дачным
кооперативом работников Высшей  школы, а ныне, после  ухода на  вечный отдых
первых  красных  профессоров, превратился  в место  летнего  обитания детей,
внуков,  откуда-то  объявившихся родственников, о научной деятельности  и не
помышлявших,  зато поразительно хватких  и цепких. Лет  пять  тому назад или
раньше поселок газифицировали, не  весь, без голубого  пламени остались  те,
кто не очень-то верил в прогресс или не хотел признаваться в нехватке денег.
Сейчас   лишенцы   спохватились,  поднасобирали  рубликов  и  начали  тяжкие
переговоры  с газовой конторой, неуловимой  и грабительской. Присоединился к
этим  обездоленным (обезгаженным  - незлобно пошутилось  как-то) и Бузгалин,
всего  полгода  назад  ставший  хозяином  дачи, так  и  не  газифицированной
покойным братом.  На  завтрашнюю субботу и назначена встреча с  газовщиками,
собрание обещает быть бурным, присутствие на нем обязательно.
     Вагоны будто осели, электричка  притормаживала, замерла  наконец, двери
разъехались,  и Бузгалин вышел,  замыкая собой  дачников, идущих к  середине
платформы, где была лестница из бетонных плит. Пахнуло лесом, свежим сеном и
лежалыми  травами.  В  ста  метрах  от  плит  -  поворот  вправо на просеку,
разрезавшую поселок, куда  и свернули шедшие впереди Бузгалина люди,  куда и
ему надо бы двинуться, чтоб поскорее попасть на дачу, но он продолжил путь к
шоссе,  параллельному железной дороге,  чтоб  зайти  в  магазинчик,  славный
свежайшим  хлебом,  очень  дорогой  колбасой,  овощами  и принадлежностью  к
Минфину; учреждение сие отгрохало невдалеке дачи, где, по слухам, копаться в
земле не любили, пучка петрушки  не  вырастили,  простой  же советской водки
гнушались,  издевательски покупая коньяк по, страшно  подумать, четырнадцать
рублей;  иногда,  правда,  выбрасывалась вареная колбаса по два тридцать, ее
тут же  расхватывали, и магазинчик пустел, за водкой  же совхозный и  дачный
(не  минфиновский!)  люд  ездил  в  райцентр.  Бузгалину здесь отсыпали  три
килограмма картошки, дали  буханку мягкого черного хлеба и банку с огурцами,
отвесили  палку  сырокопченой  колбасы,  завернули  в бумагу  сыр  и  масло,
протянули коньяк, который пойдет в ход завтра: водка, еще в Москве купленная
для  разговора  с  газовщиками,  выпита, а  столичный  магазин  оказался  на
перерыве, когда Бузгалин из дома устремлялся к электричке.
     Рюкзак потяжелел, но был подъемен,  продавщица  - само загляденье, танк
остановит на марше, всю колонну уведет за собой в  чащи непролазные: халатик
того  и гляди  лопнет, распираемый  мощным телом сельской дивы, зубы редкие,
крупные, чистые; плотской любви не телевизором обучена, а вековым инстинктом
бабы; короткие полные руки стиснут мужика в благодарности и отпадут в истоме
- того мужика, чьи ноги выглядывают из подсобки; в СССР все  лучшее, как  не
так давно отметил Бузгалин, либо под прилавком, либо в загашнике.
     Умиление  плескалось  в  душе  Бузгалина, когда он вскидывал рюкзак  на
левое плечо. Пристроив поклажу, он скосил глаза вправо, на совхозный ларек с
дешевыми молочными продуктами, у которого толпился народ, озаренный  истинно
великими  целями  прокормления  себя,   увидел  он  и  автобусную  остановку
неподалеку.  И автобус как раз  подъехал, развернулся  для обратной дороги в