карапуза мать  ему не  доверила,  сама  управляется, а тот  теребит ее юбку,
норовит  ухватиться ручонками  за блузку, которую  распирает могучая  грудь,
готовая вскормить еще столько же. Детей не вагонная сутолока и теснота лепят
к матери, а притяжение крови, той, что питала их в утробе; в ушах малышей до
сих пор звучит там же усвоенная  ими мелодия бытовой  речи, что  загодя дала
образы люлек, таза, в котором  обмывались розоватые и пухлые тела, ложки, ко
рту  подносимой,  кухоньки,  букваря, - все, все  было услышано, переварено,
принято  к  использованию в недалеком  будущем; в ладе родной речи впитались
жесты матери, привычки ее, и только русский ребенок может так вот тянуться к
матери,  дергать  ее юбку,  прикладывать пятерню  к  носу, плакать  навзрыд,
почесываться  да  лупить глаза  на постройки,  обычные вдоль железнодорожных
путей, - странная,  однако,  архитектура этих зданий, где  живут  под стук и
свистящий грохот  люди,  приставленные к стрелкам, шпалам и грузам,  день  и
ночь  пропускающие  мимо  себя кусочки России, неторопливо двигавшейся не по
рельсам, а прокладывая никому не ведомую колею  в  истории, и это движение в
слепящую  неизвестность,  это  ощущение  рывков,  слившихся  в  невесть  кем
заданный  путь,  -  это извечно поселено в каждого человека  русских равнин,
страны,  куда угодно  летящей, но не к  сытости  и благополучию. Плохо живет
народ, плохо, но никогда уже не восстанет, не сбросит с себя властей. Потому
что печенками чует:  это их  удел, всей России удел жить так вот, от получки
до получки...
     Государственный  гимн   услышался   в   перестуках  колес,   электричка
помножилась  на  сотни  и  тысячи  зеленых  вагонов, сновавших  по  рельсам,
многониточные  колеи  прорезали  леса и  пашни, захватив  и  сельцо,  что  в
трехстах километрах,  на Ярославщине,  и  тропку, по какой  когда-то бегал в
школу некий  настырный мальчонка, и  пропахший  соснами  класс,  куда  после
звонка  входил,   припадая  на  покалеченную  ногу,  учитель,   предрекавший
взрослеющему юнцу великую будущность, с чем  не согласна была "немка", так и
не  сумевшая  вколотить  в  шустрого  школяра  слабые  и  сильные  спряжения
глаголов; тем не менее все учителя верили: их ученики (и гомонливый непоседа
Вася тоже) станут сеятелями злаков, что  произрастут когда-нибудь  радующими
отчизну  всходами,  -  и сколько  ж  таких  мальчишек  и  девчонок  взращено
неугомонными  пастырями  сельских  школ, а  еще ранее  - сельских  приходов!
Миллионы злаков, весною  новой  жизни  втянутых  в севооборот нации,  и  как
далеко  еще время, когда коса смерти срежет эти миллионы!  Великая,  нелепая
страна,  одаряющая планету суматошными поисками справедливости, льющая кровь
свою в раздорах, на себя всегда берущая  право быть первой и  судьбой  своей
задающая вопрос: да можно ли по  тысяче вагонов, даже если в  них все двести
пятьдесят миллионов населения, судить об истории нации? Разве две  едущие на
разврат  парочки  связаны  как-то  с  размещением  в  Европе  ракет  средней
дальности  или с  запретами  испытаний  атомного  оружия?  А  три  поколения
семейства - на президентские выборы в США повлияют?
     Гимн   оборвался   внезапно   гнусавым  и   кощунственным   саксофоном,
представился негр, прильнутый к заморскому инструменту, потянулась  мелодия,
отчего устыдившийся (и чуть напуганный) Бузгалин прошел в тамбур, где дымили
вовсю и  просто  заядлые  курильщики,  и  те безбилетники, для  которых  он,
тамбур, - наблюдательный пункт, место,  откуда просматриваются оба вагона, и
опытные  зайцы  стремительно  перемещались по всему  составу, издали завидев
железнодорожные фуражки  контролеров.  Наверное, в подражание им Бузгалин на
остановке перебрался  в  четвертый от  головы вагон, сделав  рывок,  быстрым