разбита  склянка  с  ядом, чей палец  открыл клетку  с  шипящими  гюрзами  и
кобрами, кто напустил на него химеры? Кто  вспугнул мозги? Уж не вагонная ли
студентка, пумой распластанная на нескрипнувшей ветке, готовая полететь вниз
и острыми клыками  впиться в шею?  Или  так  никогда не исчезавший из памяти
негр великанского роста, верзила, чья пудовая длань придавила к заснеженному
асфальту? За давностью лет уже не помнилось,  в каком месяце это  было,  но,
это уж точно,  зимой и  не позже  1961 года, потому  что  по Вашингтону  еще
ходили троллейбусы; накануне грянул снегопад, общественный  транспорт замер,
раннее утро, на небе  ни  просвета, горят  редкие  фонари,  восток  столицы,
кварталы бедноты,  дело  простенькое  - заложить в  тайник донесение не  бог
весть какой важности и срочности, таких закладок он уже навыполнял уйму, дом
и  лестничная площадка определены,  проходные  дворы еще позавчера  изучены,
условия мало чем отличались от обычных: трижды пройти по улице (туда, сюда и
обратно) и  лишь  затем  нырнуть  в  подъезд. Холодновато, на голове вязаная
детская шапочка, чтоб нехитрым  приемом этим сбавить  годы и сантиметров  на
пять уменьшить рост, ботинки теплые и  прочные, прохожие  редки, полицейских
не  видать,  знак  безопасности выставлен,  последний  отрезок  контрольного
маршрута - и можно нырять в темноту вонючего подъезда, не только можно, но и
надо:  капсула с текстом уже  в  куртке,  переложена из карманчика трусов. И
вдруг - приспичило, ужас как захотелось справить малую  нужду, и не было уже
возможности забежать  за  угол.  А рядом  - полузанесенный снегом  "фордик",
дрожащие  от   нетерпения   пальцы   расстегивают  ширинку,  моча   радостно
изливается,  истома  наслаждения  прокатывается по  телу  -  и  чья-то  рука
опускается на  плечо: "Что делаешь?"  Он медленно повернул голову: полисмен,
негр, по  рту жвачка. Машинально ответил: "Писаю, офицер!" Негр притянул его
к себе, глянул  на то, чем занимается юнец в детской шапочке, и увидел бурую
скважину, проделанную струей мочи в снегу, не лежащим, однако, на "фордике".
И пошел дальше.  Бузгалин  метнулся  в подъезд, сунул  капсулу в углубление;
спустя  час,  достаточно  попетляв,  покинул  обиталище  нищих,  вернулся  в
гостиницу, день прошел как обычно, но через какое-то время почувствовал рези
в самом низу живота,  и вспомнилось, что  уже  какой  час мочевой пузырь  не
опустошался, а вечер-то на исходе. И еще несколько часов мучений оттого, что
по неведомой причине заклинились какие-то клапаны мочетока. Чуть ли не теряя
сознание, пришел  утром к урологу, на свет божий появился прибор, называемый
катетером, моча излилась, шутливый диагноз эскулапа  домыслился: испуг в тот
момент, когда рука  негра-полисмена легла  на  плечо. Думать  стал,  думать,
кое-что почитывать, а потом  Анна,  с ее теорией флоры и фауны человеческого
мозга, обучила искусству проникновения не только в чужие, но и в свои мысли,
и уже  не казалось странным,  что  с  того вашингтонского  утра он невзлюбил
столицу США,  как, впрочем, по  иным, но близким к  негру-полисмену  поводам
Шайенн  (штат Вайоминг),  Уичито (штат Канзас) и  еще  несколько местечек на
бескрайних  просторах страны, где,  однако, процветали и  ждали  его другие,
более к нему благосклонные  города, Чикаго, к примеру, или даже Уичито-Фолс,
поначалу  постращавший его  созвучием  со  зловредным городишком,  но  затем
ублаготворивший прекрасной вербовкой.
     Рука нащупала  ключ под ступенькой  крыльца, рюкзак развязан, маленький
холодильник "Саратов" (последнее приобретение) принял  в себя колбасу, сыр и
масло, к счастью, не  растаявшее; надо бы  соорудить  что-нибудь вкусненькое
под  коньячок,  но неразгаданная  тайна  влечет,  манит;  домик закрыт, ключ
опускается в карман, и Бузгалин быстрым  шагом вышел на центральную просеку,