истории в творческом процессе победы над природой, в экономическом созидании
и организации производительных  сил.  Весь социальный строй с присущими  ему
формами   распределительной  справедливости,  все   субъективные  настроения
социальных групп подчинены  этому  объективному производственному началу.  И
нужно  сказать,  что  в объективно-научной стороне марксизма  было  здоровое
зерно,  которое  утверждал  и развивал  самый  культурный  и ученый из наших
марксистов -- П. Б. Струве.  Вообще же экономический материализм  и марксизм
был  у  нас понят  превратно,  был воспринят "субъективно"  и приспособлен к
традиционной  психологии интеллигенции.  Экономический  материализм  утратил
свой  объективный характер на  русской  почве, производственно-созидательный
момент  был   отодвинут  на  второй  план,  и   на  первый   план  выступила
субъективно-классовая сторона социал-демократизма. Марксизм  подвергся у нас
народническому перерождению, экономический  материализм превратился в  новую
форму   "субъективной    социологии".    Русскими    марксистами    овладела
исключительная   любовь  к  равенству  и  исключительная  вера  в   близость
социалистического  конца  и возможность достигнуть этого конца в России чуть
ли не  раньше, чем на Западе. Момент объективной истины окончательно потонул
в моменте субъективном, в "классовой" точке зрения и классовой психологии. В
России философия  экономического материализма  превратилась  исключительно в
"классовый субъективизме,  даже в классовую пролетарскую  мистику.  В  свете
подобной философии  сознание  не могло быть обращено  на объективные условия
развития  России,  а  необходимо  было  поглощено  достижением  отвлеченного
максимума  для  пролетариата,  максимума  с   точки  зрения  интеллигентской
кружковщины, не  желающей  знать  никаких объективных истин. Условия русской
жизни делали невозможным  процветание объективной  общественной  философии и
науки. Философия и наука понимались субъективно-интеллигентски.
     Неокантианство   подверглось  у   нас  меньшему  искажению,   так   как
пользовалось меньшей популярностью и распространением. Но все же был период,
когда  мы  слишком  исключительно  хотели  использовать  неокантианство  для
критического реформирования марксизма и для  нового обоснования  социализма.
Даже объективный  и научный Струве в  первой своей  книге прегрешил  слишком
социологическим   истолкованием  теории  познания   Риля[5],  дал
гносеологизму   Риля    благоприятное    для   экономического   материализма
истолкование.  А  Зиммеля[6]  одно  время  у  нас  считали  почти
марксистом,  хотя с  марксизмом он имеет мало общего. Потом неокантианский и
неофихтеанский  дух  стал  для  нас  орудием  освобождения  от  марксизма  и
позитивизма  и  способом  выражения  назревших  идеалистических  настроений.
Творческих же неокантианских традиций в русской философии не было, настоящая
русская философия шла иным путем,  о котором речь будет ниже. Справедливость
требует признать,  что интерес к Канту, к Фихте[7], к германскому
идеализму  повысил наш философско-культурный  уровень  и послужил  мостом  к
высшим формам философского сознания.
     Несравненно большему искажению подвергся  у нас  эмпириокритицизм.  Эта
отвлеченнейшая  и  утонченнейшая  форма позитивизма,  выросшая  на традициях
немецкого  критицизма,  была  воспринята  чуть  ли  не  как новая  философия
пролетариата, с которой  гг. Богданов, Луначарский и др. признали  возможным
обращаться   по-домашнему,   как  с[о]   своей  собственностью.  Гносеология
Авенариуса  настолько  обща,  формальна  и отвлечен"  на, что не  предрешает
никаких  метафизических   вопросов.  Авенариус  прибег  даже   к   буквенной
символике, чтобы не  связаться  ни  с  какими  онтологическими  положениями.