печальным оно казалось от постоянной легкой тревоги на сердце. А может быть,
отчасти и от непроницаемых южных ночей. Они опускали свой полог совсем рядом
с нами, за первой же каменной ступенькой нашей террасы.
     Стоя на  террасе,  можно  было  протянуть  в  эту ночь  руку, но тотчас
отдернуть  ее,  почувствовав  на  кончиках  пальцев  близкий холод  мирового
пространства.
     Веселье было  собрано  в  пестрый  клубок  наших  разговоров,  шуток  и
мистификаций. Тогда уже в  Одессе мистификации называли "розыгрышами". Потом
это слово быстро распространилось по всей стране.
     А  печаль  воплощалась  для  меня  почему-то в  ясном  огне,  неизменно
блиставшем по ночам на морском горизонте.  То  была  какая-то низкая звезда.
Имени ее никто не знал, несмотря на то, что она все ночи напролет дружелюбно
и настойчиво следила за нами.
     Непонятно почему, но печаль была заключена  и в  запахе  остывающего по
ночам кремнистого  шоссе,  и  в  голубых  зрачках маленькой  дикой  вербены,
поселившейся у нашего  порога, и в том,  что тогда мы очень ясно чувствовали
слишком быстрое движение времени.
     Горести пока  еще властвовали над  миром. Но для нас,  молодых, они уже
соседствовали  со счастьем потому, что  время было полно надежд на  разумный
удел,  на  избавление  от  назойливых  бед,  на непременное  цветение  после
бесконечной зимы.
     Я в то лето, пожалуй, хорошо понял, что  значит казавшееся мне  до  тех
пор пустым выражение "власть таланта".
     Присутствие Бабеля делало это лето захватывающе интересным. Мы все жили
в легком отблеске его таланта.
     До  этого  почти  все  люди,  встречавшиеся мне, не оставляли в  памяти
особенно заметного следа.  Я  быстро забывал  их  лица,  голоса,  слова,  их
походку,  и  много-много,  если  вдруг  вспоминал  какую-нибудь  характерную
морщину  у них на лице. А сейчас было  не  так.  Я жадно зарисовывал людей в
своей памяти, и этому меня научил Бабель.
     Бабель  часто  возвращался  к  вечеру  из Одессы  на конке. Она сменила
начисто забытый трамвай.  Конка ходила только до 8-й станции и  издалека уже
дребезжала всеми своими развинченными болтами.
     С  8-й станции Бабель  приходил  пешком, пыльный, усталый,  но с хитрым
блеском в глазах, и говорил:
     --  Ну и разговорчик же заварился в вагоне у  старух! За куриные яички.
Слушайте! Вы будете просто рыдать от удовольствия.
     Он начинал передавать этот разговор.  И мы не только рыдали  от хохота.
Мы просто падали, сраженные этим рассказом. Тогда Бабель  дергал  то одного,
то другого из  нас за рукав и крикливо спрашивал голосом знакомой торговки с
10-й станции Фонтана:
     -- Вы окончательно сказились, молодой человек? Или что?
     Стоило, слушая Бабеля, закрыть глаза, чтобы сразу же очутиться в душном
вагоне одесской конки и увидеть всех попутчиков с  такой наглядностью, будто
вы прожили с ними  много лет и съели вместе добрый пудовик соли. Может быть,
их  вовсе и не  существовало  в природе,  этих людей,  и  Бабель  их начисто
выдумал.  Но что  за дело  нам было  до этого, если  они жили во всей  своей
конкретности,  хрипящие, кашляющие, вздыхающие и  выразительно подмигивающие
друг другу на "месье" Бабеля, о котором уже говорили по Одессе, что он такой
же умный, как Горький.