В  рассказе  "Король"  все  было непривычно для  нас. Не только люди  и
мотивы их поступков, но и неожиданные положения, неведомый быт, энергичный и
живописный диалог. В этом рассказе существовала жизнь, ничем не отличавшаяся
от  гротеска. В каждой  мелочи  был  заметен пронзительный глаз писателя.  И
вдруг, как неожиданный удар солнца в  окно, в  текст  вторгался какой-нибудь
изысканный  отрывок или напев фразы, похожей на перевод  с  французского, --
напев размеренный и пышный.
     Это  было  ново,  необыкновенно. В этой  прозе  звучал  голос человека,
пропыленного  в  походах  Конной  армии и  вместе  с  тем  владевшего  всеми
богатствами прошлой культуры -- от Боккаччо до Леконта де Лиля и от Вермеера
Дельфтского до Александра Блока.
     В редакцию "Моряка" Бабеля  привел Изя Лившиц. Я не  встречал человека,
внешне столь мало похожего  на писателя, как Бабель. Сутулый, почти  без шеи
из-за наследственной одесской астмы,  с утиным носом и морщинистым  лбом,  с
маслянистым  блеском  маленьких  глаз,  он  с  первого  взгляда  не  вызывал
интереса. Но,  конечно,  только  до той минуты, пока он не начинал говорить.
Его можно было принять за коммивояжера или маклера.
     С  первыми  же  словами  все  менялось. В тонком  звучании  его  голоса
слышалась настойчивая ирония.
     Многие  люди не могли  смотреть в прожигающие насквозь глаза Бабеля. По
натуре Бабель был разоблачителем. Он любил  ставить  людей в тупик и  потому
слыл в Одессе человеком трудным и опасным.
     Бабель пришел в редакцию  "Моряка" с книгой рассказов Киплинга в руках.
Разговаривая с редактором Женей Ивановым,  он положил книгу на стол, но  все
время нетерпеливо и даже как-то плотоядно посматривал на нее. Он вертелся на
стуле, вставал,  снова садился. Он явно нервничал. Ему хотелось читать, а не
вести вынужденную вежливую беседу.
     Бабель быстро перевел  разговор  на  Киплинга, сказал,  что надо писать
такой же железной прозой, как  Киплинг,  и с полнейшей ясностью представлять
себе все, что  должно появиться из-под пера. Рассказу  надлежит быть точным,
как военное донесение или банковский  чек. Его следует писать тем же твердым
и  прямым почерком, каким  пишутся  приказы и  чеки. Такой почерк был, между
прочим, у Киплинга.
     Разговор о Киплинге Бабель закончил неожиданными  словами.  Он произнес
их,  сняв  очки,  и  от  этого  лицо  его  сразу  сделалось   беспомощным  и
добродушным.
     -- У нас в Одессе, -- сказал он, насмешливо поблескивая глазами,  -- не
будет  своих  Киплингов.  Мы  мирные жизнелюбы.  Но  зато  у нас будут  свои
Мопассаны. Потому что у нас много моря, солнца, красивых женщин и много пищи
для размышлений. Мопассанов я вам гарантирую...
     Тут же он  рассказал, как был в последней парижской квартире Мопассана.
Рассказывал  о  нагретых  солнцем розовых  кружевных  абажурах,  похожих  на
панталоны дорогих куртизанок, о запахе бриллиантина и кофе,  о комнатах, где
мучился испуганный их обширностью больной писатель, годами приучавший себя к
строгим границам замыслов и наикратчайшему их изложению.
     Во время этого рассказа Бабель со вкусом упоминал о  топографии Парижа.
У Бабеля было хорошее французское произношение.
     Из нескольких замечаний  и вопросов Бабеля  я понял,  что  это  человек
неслыханно настойчивый,  цепкий, желающий все видеть, не брезгующий никакими
познаниями,  внешне склонный к скепсису, даже к цинизму, а на деле верящий в