досказать до конца историю о шести связанных кургессенских  косах.  Затем,
если вы хотите меня слушать, я должен буду перейти к другим материям.
   Старый барон дружески придвинулся к Мюнхгаузену и ласково зашептал  ему
на ухо:
   - И в отношении  этих  материй  вы  постараетесь  держаться  поближе  к
стержню, не правда ли, любезнейший Мюнхгаузен? Я прошу  вас  об  этом,  не
ради самого рассказа, который лучше всего будет передан так,  как  вы  это
делаете, но ради наших слабых способностей, к  коим  вы  должны  снизойти,
если хотите нас просветить.
   - В дальнейшем я буду отбарабанивать все подряд, как газета, -  ответил
Мюнхгаузен. - Во всяком случае, могу вас  заверить,  что  я  придерживался
самых лучших современных образцов и строил  свое  повествование  так,  как
меня учили авторы, которые в наше время зажигают и увлекают эпоху и нацию.



        "ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА"
   Начатая историческая новелла благополучно приходит
   к концу, хотя и самым неожиданным образом

   После  рассказа  шести  братьев   Пипмейеров   возник   в   кассельской
кордегардии, как я уже говорил, большой спор. Несколько гессенцев пытались
усомниться в достоверности этой истории и утверждали, что  ни  один  живой
человек не может ходить, как привидение. Какой-то скептик из Витценгаузена
сказал, что ни один дух не курит трубки, а тем более  не  оставляет  после
себя табачного пепла, а потому весь рассказ есть, как он  выразился,  одно
только "выражение воображения" братьев Пипмейеров.
   Шесть гвардейцев  из  Шаумбурга  возразили,  что  с  венценосцами  дело
обстоит несколько иначе,  чем  с  партикулярными;  им  отпущены  некоторые
преимущества: они могут быть везде и нигде. Два цигенцейнца воскликнули:
   - Если он там был для своего плезира, то мог и курить, а  если  он  мог
курить, то могли появиться и дым, и  пепел.  Один  солдат  из  Гофгейсмара
переставил эти  предложения,  и  у  него  получилось:  "Раз,  стало  быть,
Пипмейеры нашли пепел, то, стало быть, он курил, а  раз,  стало  быть,  он
курил, то, стало быть, он был в Левенбурге".
   Количество спорящих все прибавлялось, и шум рос с минуты на минуту. Тут
караульный начальник, молодой фендрик фон Цинцерлинг,  отпрыск  одного  из
лучших местных родов, крикнул своим высоким дискантом:
   - Сукины дети! Чтоб вас разорвало! Перестаньте резонировать!
   Спор моментально кончился, и весь караул  воздержался  из  субординации
даже от тайных мыслей об этом предмете.
   Ночь между тем уступила место первым лучам рассвета,  которые  ложились
красно-желтыми полосами на печь и скамьи кордегардии. Ни с чем  несравнимо
было действие одного прямого луча, падавшего на  верхний  цинковый  ободок
пивной кружки и  отражавшегося  на  набалдашнике  фельдфебельской  трости,
висевшей над нею на  третьем  крючке.  Везде  глубокие,  насыщенные  тона,
ясные, прозрачные тени. Кордегардия не походила на реальную кордегардию  -
она казалась чем-то большим, она казалась нарисованной.
   Что касается Пипмейеров, то они отстояли свой караул и могли, хоть и не
надолго, усладить себя сном. Спокойно лежали они на нарах друг возле друга