Литературно-публицистический журнал "Одиссей" за 1996 г.
ИСТОРИК В ПОИСКАХ МЕТОДА
А. Я. Гуревич
ИСТОРИК КОНЦА XX ВЕКА В ПОИСКАХ МЕТОДА
Вступительные замечания
Историк - дитя своего времени, и его труд не может не нести на
себе отпечатка эпохи. Видение прошлого, как недавнего, так и самого от-
даленного, в конечном итоге определяется исторической ситуацией, в ко-
торой историк творит. Меняется перспектива, смещается "точка отсчета",
и история приобретает иной облик, получает новую оценку. Это переос-
мысление в той или иной степени затрагивает весь исторический процесс.
Это, кажется, очевидно. Но особенно важно подчеркнуть следующее: из-
меняется методология исторического познания. В новых условиях обнов-
ляется арсенал исторической науки. Перестраивается система источни-
ков, подлежащих исследованию, меняются его методы, выдвигаются но-
вые понятия. Более того, смещаются самые интересы историков: жизнь и
профессиональная практика ставят их перед новыми проблемами, меняют
ракурс рассмотрения старых проблем.
Видимо, приходится говорить о кризисе исторического знания. В
постсоветском общественно-политическом и культурном регионе этот
кризис налицо. Марксистская идеология в ее ленинско-сталинской пре-
дельно догматизированной и вульгаризованной форме перестала быть
тем общеобязательным прокрустовым ложем, в которое историки-про-
фессионалы на протяжении нескольких поколений должны были уклады-
вать результаты своих изысканий. Но чтб пришло на смену воинствую-
щей догматике? Едва ли ошибусь, утверждая, что значительная часть оте-
чественных историков оказалась в состоянии философской и методоло-
гической растерянности. Разумеется, речь не идет о том, чтобы старую
"цельнотянутую" теорию заменить какой-то иной, столь же общеобяза-
тельной. Мы обрели свободу, в том числе свободу мысли, - хотя бы
внешне, формально. Но подлинная свобода научного творчества возмож-
на лишь при условии, что историк напряженно вдумывается в эпистемо-
логические основания своего исследования, творчески и критически ос-
ваивая при этом достижения гуманитарного знания своего времени. Эта
работа только начинается и затрагивает сравнительно небольшую часть
историков. Дело в том, что наши коллеги в большинстве своем довольно
беззаботны в отношении к методу и теории познания, а потому, даже из-
бавившись от повинности клясться именами "основоположников" и об-
новляя тематику своих изысканий (подчас меняя "черное" на "белое" или
наоборот), они остаются во власти тех изживших себя принципов и об-
6 HcropukBnouckaxMeToga
ветшавших познавательных приемов, которые были им внушены в "доб-
рое старое время".
Но, судя по многим симптомам, кризис в той или иной мере и, разу-
меется, в иных формах охватил историческое знание далеко за пределами
нашей страны. В изменяющихся нравственных и идейно-политических
условиях с особой остротой встает вопрос об ответственности науки и
ученых. Симптоматично в этом отношении то, что один из выпусков жур-
нала "Диоген" за 1994 г. был целиком посвящен теме "социальная ответ-
ственность историка". Этот же вопрос оказался в центре внимания в док-
ладе известного венгерского медиевиста Габора Кланицаи "Историк пос-
ле или почти после XX века", который был прочитан на международном
"круглом столе" в Будапеште в мае 1995 г. и вызвал живой отклик ряда
специалистов . Чем вызвана повышенная озабоченность современных ис-
ториков этическими и моральными аспектами нашей профессии? В об-
становке растущего и по временам делающегося агрессивным национа-
лизма и шовинизма возникают или возрождаются всякого рода псевдоис-
торические мифы и измышления. Одновременно в условиях нарастающей
интеллектуальной безответственности части гуманитариев расшатывается
и делается все более проблематичным понятие исторической истины. Не-
имоверно убыстрившийся и сопровождающийся катаклизмами ход исто-
рического развития грозит утратой исторической памяти и вместе с ней
чувства преемственности с прошлым. Кто, как не историк, призван вос-
станавливать и культивировать историческую память?
Но для этого надобны огромные усилия как в плане бережного и
всестороннего накопления и анализа конкретного материала истории, так
и прежде всего в плане теоретическом и гносеологическом. Между тем
многие основания, на которых традиционно строилось историческое ис-
следование, ныне внушают серьезные сомнения и, по-видимому, нужда-
ются в уточнении и переосмыслении. Провозглашают коренную "смену
парадигм" и даже новую "революцию в исторической науке". Течение в
историографии, которое связано с ревизией установившихся взглядов на
профессию историков и которое приобрело определенное влияние, в осо-
бенности в США, - постмодернизм. Это направление возникло в исто-
рической науке под влиянием лингвистики и литературоведения. В облас-
ти исторического знания оно, судя по всему, явилось реакцией части ин-
теллектуалов на марксизм и структурализм и ставит перед собой цель ос-
вободить творческую индивидуальность от пут и ограничений, налага-
емых на нее всякого рода глобальными детерминизмами. Представители
этого направления поставили под сомнение привычное понимание исто-
рической истины, а некоторые из них вообще отрицают самую возмож-
ность обсуждения подобного вопроса. Согласно логике их рассуждений,
историк столь же суверенно творит исторический текст, как создают его
Я признателен профессору Кланицаи за предоставленную мне возможность ознакомиться
с основными положениями его доклада и выступлениями в прениях.
А.Я.Гуревич. Hcropuk konua XXBeka в nouckax^neroga
поэт или писатель. Текст историка, утверждают постмодернисты, - это
повествовательный дискурс, нарратив, подчиняющийся тем же правилам
риторики, которые обнаруживаются в художественной литературе. Если
последовательно стоять на подобной точке зрения, то не окажется ли, что
любая версия истории в равной мере имеет право на существование и
безразлична к истине: она способна выразить, собственно, лишь взгляды
и оценки автора исторического сочинения, взгляды, по сути своей субъ-
ективные.
Но если писатель или поэт свободно играет смыслами, прибегает к
художественным коллажам, позволяет себе произвольно сближать и сме-
шивать разные эпохи и тексты, то историк работает с историческим ис-
точником, и его построения никак не могут полностью отвлечься от неко-
торой данности, не выдуманной им, но обязывающей его предложить по
возможности точную и глубокую ее интерпретацию. В результате произ-
вольного распространения приемов и принципов деструкционизма на ре-
месло историка из истории испаряется вместе с истиной и время, образу-
ющее "фактуру" исторического процесса. Доведенные до предела, пост-
модернистские критические построения грозят разрушить основы исто-
рической науки. Термин "постмодернизм" ("постструктурализм" или
"лингвистический поворот"), принятый представителями этого течения в
качестве самоназвания, фиксирует внимание на разрыве с предшествую-
щей исторической традицией, многие из коренных постулатов которой
им отвергаются. Однако подобные резкие сдвиги и перевороты в науке,
как правило, на поверку оказываются неоправданными. Историческое
знание, как оно развивалось на протяжении XIX и XX столетий, при всей
необходимости двигаться дальше от завоеванных им позиций, вместе с
тем сохраняет свой творческий потенциал и никак не может быть отверг-
нуто. "Мы подобны карликам, стоящим на плечах гигантов, и лишь пото-
му способны видеть дальше их", - эти часто цитируемые слова мысли-
теля XII в. Аделарда Батского не стоило бы забывать и тем современным
критикам исторической науки, которые охвачены пылом "деструкции" и
мнят себя стоящими в точке, якобы завершающей развитие исторической
науки.
Я убежден в том, что история не кончилась ни в качестве реального
процесса жизни человечества, ни в качестве научной дисциплины, суще-
ственно важной для общества.
Однако было бы, на мой взгляд, ошибочным отрицать тот факт, что
постмодернистская критика историографии обнаружила действительные
слабости в методологии историков. Она как бы разбередила раны, на ко-
торые историки до недавнего времени не обращали должного внимания.
Исторический источник вовсе не обладает той "прозрачностью", которая
дала бы исследователю возможность без особых затруднений прибли-
зиться к постижению прошлого. Сочинение историка действительно под-
чиняется требованиям поэтики и риторики, представляя собою литера-
турный текст с присущими ему сюжетом и "интригой", и опасность здесь
8 HcropukB поисках метода
заключается в том, что историки, как правило, не замечают этой близости
между историческим и художественным дискурсами и поэтому не делают
должных выводов. Метафоричность языка историков (у которых нет соб-
ственного профессионального языка) сплошь и рядом приводит к реифи-
кации понятий, которым придают самостоятельное бытие. Зависимость
историка от современности - не только мировоззренческая, идеологи-
ческая и экзистенциальная, но вместе с тем и в первую очередь лингвис-
тическая.
Так или иначе, проблема поставлена и требует внимательного и все-
стороннего обсуждения (см., в частности: Мучник В. М., Николаева И. Ю.
От классики к постмодерну: о тенденциях развития современной запад-
ной исторической мысли // К новому пониманию человека в истории:
Очерки развития современной западной исторической мысли. Томск,
1994). Отчасти именно по этой причине редколлегия "Одиссея" провела в
марте 1995 г. "круглый стол" на тему: "Историк конца XX в. в поисках
метода". Дискуссия, необходимость которой продиктована объективным
положением дел, в какой-то мере отразила состояние умов наших истори-
ков: нередко мы слишком невнимательны к теории и гносеологии и не
отдаем себе отчета в том, сколь насущно постоянно продумывать прин-
ципы и методы нашего ремесла. По выражению английского историка,
"тот, кто владеет железной дорогой эпистемологии, контролирует всю
территорию истории".
Внимательно и критически рассмотреть и оценить тот арсенал ис-
следовательских принципов и методов, который унаследован от предше-
ствующей стадии развития исторической науки, вдуматься в его гносео-
логические предпосылки и основы, которые историки далеко не всегда
ясно осознают, - жизненно необходимая, настоятельная потребность
современного исторического знания. С этим неразрывно связана другая
не менее неотложная задача: выявить ведущие тенденции историографии
нашего времени, те новые проблемы, которые перед ней возникли, при-
смотреться к новым, нетривиальным приемам обращения с источника-
ми, - короче говоря, ориентироваться в перестраивающемся исследова-
тельском поле истории.
"Круглый стол", как и следовало ожидать, являясь по сути дела од-
ним из первых опытов подобного обсуждения, был далек от того, чтобы
поставить все эти вопросы. Мы оказались во многом не готовыми к тому,
чтобы взвешенно и с должной глубиной и полнотой рассмотреть актуаль-
ные аспекты сложившейся историографической ситуации. Но с чего-то
нужно начать для того, чтобы приступить к последовательному критичес-
кому и, подчеркну это, самокритичному анализу положения дел. Здесь
нельзя ограничиться одноразовым мероприятием, потребуется длитель-
ная и всесторонняя работа. Важно было сформулировать самую задачу.
Столь же существенно было признать наличие кризиса исторического
знания, кризиса не в смысле упадка и неизлечимой болезни, грозящей ле-
тальным исходом, но кризиса как симптома глубокого изменения, пере-
А Я. Гуревич. Hcropuk koHua XX eeka в nouckax метода _______ 9
стройки принципов и методов, который, нужно надеяться, принесет об-
новление нашей профессии.
На страницах "Одиссея" всегда уделялось внимание методологии
истории и, в частности, историко-антропологическому подходу. В этом
мы усматривали одну из наиболее важных своих задач. Теперь, однако,
явно наступило время обсудить вопрос более широко и вдумчиво. По-
скольку исследовательская практика историков неразрывно связана с тео-
ретической рефлексией, мы хотели бы осуществлять эту стратегию во
всех материалах, публикуемых в "Одиссее". Но приходится признать, что
очень трудно реализовать эти намерения, и нам не всегда удавалось это
сделать.
Я убежден в том (и хотел бы вновь это подчеркнуть), что только
скрупулезный анализ как ведущих тенденций современной науки, так и
ростков новых ее направлений способен дать нам прочные ориентиры.
В заключение было бы целесообразным хотя бы вкратце напомнить
об этих направлениях и тенденциях (отдельные из них рассматриваются в
материалах, публикуемых в настоящем выпуске "Одиссея").
Историческое познание как диалог культур, персонифицированный
в лице исследователя и автора исторического источника.
Познавательные трудности, порождаемые "непрозрачностью" ис-
точника, и способы их преодоления. Вопрос об относительности и прин-
ципиальной неполноте знаний о прошлом.
Возвращение к истории-повествованию. Какова степень близости
исторического нарратива с художественной литературой, и в чем заклю-
чаются различия между ними? Каков мог бы быть ответ историков на вы-
зов, брошенный представителями "лингвистического поворота"?
"Микроистория" и "макроистория", их соотношение, специфичес-
кий предмет "микроистории", особенности применяемых ею методов.
История понятий, как тех, которые встречаются в исторических
источниках, так и тех, которые употребляются историками, сдвиги смыс-
ла, происходящие в результате смены социально-культурных формаций.
Здесь уместно упомянуть недавно завершенную серию "Geschichtliche
Grundbegriffe" (под редакцией Б. Козеллека): в этом фундаментальном из-
дании прослеживаются те перипетии, которые на протяжении веков пе-
реживали основополагающие понятия и термины, наиболее существен-
ные для уяснения исторического процесса.
Коренное изменение соотношения между социальной историей и
историей интеллектуальной, ментальной. История общества и образую-
щих его больших и малых групп не может долее изучаться в отрыве от
истории картин мира, систем ценностей, форм социального поведения,
символов и ритуалов. Речь идет, иными словами, о выработке такого спо-
соба рассмотрения истории, который был бы ориентирован на воспроиз-
ведение исторических целостностей. Достижению этих целей подчинен
полидисциплинарный подход, который противопоставляется традицион-
ному расчленению социально-культурной реальности на обособленные и
10 Hcropuk в nouckax метода
по сути дела не связанные между собой сферы. Соответственно, в свете
проблематики и методологии исторической антропологии, по-своему ин-
терпретируемой французской и немецкой историческими школами, а
также "Новой социальной историей" в США, изменяется содержание по-
нятий "социального" и "культурного" и предпринимаются попытки дос-
тижения нового исторического синтеза.
Проблема альтернативности исторического развития, наличия в ис-
тории разных тенденций и возможности их осуществления. Обсуждение
вопроса о таящихся в "исторической материи" потенциях и вариантах не-
избежно и логично возникает при отказе от идеи всеобщего детерминиз-
ма, которая еще недавно господствовала в нашей историографии. Не-
трудно видеть, что проблема альтернативности теснейшим образом свя-
зана с пониманием того, что люди участвуют в историческом процессе не
только в роли "актеров", но и в качестве его "авторов". Отсюда недалеко
до идеи "несвершившейся истории". Обсуждение этой идеи, несмотря на
ее критику теми, кто повторяет тезис "история не имеет сослагательного
наклонения", на мой взгляд, могло бы приобрести существенное эвристи-
ческое значение. Тут мы вступаем на почву интеллектуального экспери-
мента в истории и вместе с тем предохраняем себя от неоправданных
"спрямлений" и упрощений действительного хода событий.
Упомянутые сейчас вопросы проистекают из анализа опыта истори-
ческой науки последних десятилетий. Я перечислил лишь некоторые ас-
пекты методологии и гносеологии современной исторической науки, ко-
торые, полагаю, нуждались бы в обсуждении. Легче поставить эти вопро-
сы, нежели найти на них ответы. Но ведь история - это не что иное, как
постоянно возобновляющаяся дискуссия, и в этой ее принципиальной
проблематичности, видимо, и заключается ее смысл.
* * *
Публикуемые в настоящем разделе статьи частично отражают мате-
риалы проведенного редколлегией "Одиссея" "круглого стола". Вместе с
ними мы печатаем работы, присланные нам иностранными авторами.
Это - лишь начало дискуссии по вопросам гносеологии и методологии
исторического исследования, которую мы предполагаем продолжить в
следующих выпусках "Одиссея".
ПЕРСПЕКТИВЫ ПОСТМОДЕРНИЗМА
Г. И. Зверева
РЕАЛЬНОСТЬ И ИСТОРИЧЕСКИЙ НАРРАТИВ:
ПРОБЛЕМЫ САМОРЕФЛЕКСИИ
НОВОЙ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ ИСТОРИИ
...По какому-то странному наитию меня посещает
чувство, что все написанное на этих листах, все читае-
мое сейчас тобою, неведомый читатель, не что иное
как центон, фигурное стихотворение, громадный акро-
стих, не сообщающий и не пересказывающий ничего,
кроме того, о чем говорили старые книжные обрывки,
и я уже не знаю, я ли до сей поры рассказывал о них,
или они рассказывали моими устами.
Умберто Эко. Имя розы
Эпистемологические новации последней трети XX в. заметно меня-
ют облик новоевропейского гуманитарного знания. Смятенное самосоз-
нание высокой культуры, обнаружившей жесткость привычных катего-
рий, ищет выход из плена "логоцентризма". Найденное слово "пост-
модернизм" лишь отчасти способно выразить направление этого поиска.
Тем не менее оно соединяет признание интеллектуалом значимости свое-
го "ментального архива" (по выражению М. Фуко) и в то же время ощу-
щение стабильности рационалистического новоевропейского мира '.
КОНТЕКСТ
Смена познавательных ориентиров выражается в пересмотре карте-
зианско-ньютоновских представлений о способах получения и верифика-
ции знания (утверждение концептов преодоления субъектно-объектной
дихотомии, слитности слова и вещи, текста и культурного контекста).
Особо следует отметить влияние когнитивных наук на содержание
гуманитарного знания. Оно обнаруживается в усвоении гуманитариями
(независимо от вида профессии) познавательных процедур, характерных
для современной философии, антропологии, психологии, лингвистики,
искусственного интеллекта, - дисциплин, все более сознающих себя в
виде систем представления знаний и обработки информации, свойств и
правил мышления ^ Внимание исследователей сосредоточивается глав-
ным образом на специальном изучении процессов интеллектуального
творчества, форм языка, письма и речи, вербальных и невербальных текс-
тов и, в конечном счете, на саморефлексии как таковой.
^ Hcmpuk в nouckax метода
Эти перемены сопровождаются укреплением антиобъективизма в
гуманитарной среде. Обостренное внимание антиобъективистов к "ланд-
шафтам мышления" повлекло переистолкование семантики понятий "нау-
ка", "вера", "знание", "теория", "метод". Десакрализация научности вы-
ражается в пересмотре традиционного определения науки как знания в
его объективно-идеальном существовании, как объективно-мыслительной
структуры. Знание представляется не в виде системы, завершенного по-
знавательного опыта, а скорее как противоречивый интеллектуальный
процесс, своеобразное узнавание, поименование бытия, обусловленное
подвижным культурным контекстом.
Соответственно такому пониманию утрачивают абсолютный смысл
признаки науки: всеобщность, вненаходимость, достоверность, выводи-
мость, доказательность, проверяемость. Разрушаются конвенциональные
представления об объективной иерархии знания, уровнях научной орга-
низации.
Релятивизация и историзация понятия "знание" способствуют скла-
дыванию иного отношения к самому логико-нормативному стандарту
научности. Он формулируется как соответствие профессии, свод правил,
ценностных требований, предъявляемых к познавательному процессу и
его результату. Профессионализм сопрягается с понятием "институциона-
лизации" творчества, направленностью деятельности интеллектуалов на
создание критериев и образцов, утверждающих интерсубъективность и
верификацию знания. При таком понимании норма, которая вырабатыва-
лась в пределах профессионального сообщества и идентифицировалась
его участниками как научная, обнаруживает функции власти и репрес-
сии . В итоге профессиональная культура предстает в виде определенной
дискурсивной практики, совокупности познавательных ориентиров, спе-
цифического способа общения - ритуала, основанного на разделяемых
представлениях и символах.
Неудовлетворенность антиобъективистов господством в гуманитар-
ном знании социально-исторической теории содействовала возвышению
литературной теории и теории коммуникации. В конечном счете это при-
вело к критическому пересмотру самого этого базового понятия, переос-
мыслению его содержания и взаимосвязи с опытом. Теория стала тракто-
ваться как культурный акт, свободно выбранная авторская позиция.
Иное истолкование в рассуждениях антиобъективистов приобретают
и методологические регулятивы. Методология определяется ими как со-
вокупность нормативных подходов, принципов, приемов, процедур, ко-
торые задаются профессиональным сообществом в определенном куль-
турном контексте и призваны определять направление и цели творческого
поиска. При этом метод утрачивает черты традиционно понимаемой ин-
струментальности (по замечанию Р. Барта, "...метод ни в коем случае не
может быть эвристическим, имеющим целью расшифровку и получение
известных результатов..." ) и становится артефактом культуры, выра-
жением определенного состояния интеллекта. Не случайно в методоло-
Г, И. Зверева. Реальность ч исторически нарратив 13
----------~-*~~~-~~-"*-^-
гическом арсенале антиобъективистов приоритет принадлежит эстети-
ческому подходу.
Деобъективизация теории и метода повысила значимость понятия
"интерпретация" и существенно расширила его границы.
Пересмотру подверглась и суть профессиональной работы гумани-
тариев. Для традиционного объективистского мировидения смысл позна-
вательной деятельности субъекта заключается в том, чтобы с помощью
правильно выбранной теории (этот атрибут присутствует в основном
в рассуждениях приверженцев генерализирующего подхода) и научных
методов, корректного использования профессионального понятийно-
терминологического аппарата стремиться к постижению, объяснению и
(по возможности) тождественному воспроизведению реальности в ее
целостности. Такое представление предполагает возвышение ключевых
слов - "картина мира" и ее "рассмотрение", "воссоздание" или "рекон-
струкция" реальности - в ранг концептов. Однако там, где объективисты
усматривают реальность, поборники новой эпистемологии констатируют
текст, - текст без определяющих значений и границ, бесконечную игру
означающих '.
В основании этих суждений лежит идея пересмотра содержания по-
нятия реальности как исходной точки познания, предмета изучения, по-
нимания, перевода, художественного изображения. Реальность есть не
что иное, как культурный акт творения, совершаемый автором. В таком
случае познающий субъект оказывается слитным с объектом - культур-
ным контекстом, автор включен и даже растворен в нем. Подобное пре-
одоление субъектно-объектной дихотомии предполагает иное понимание
диалога.
Текст автора предстает не как конечный результат творческой дея-
тельности, а открытое, изменчивое, текучее пространство культурного
(вербального или невербального) со-общения. Это пространство выра-
жено особыми культурными знаками, символами, образами и обусловле-
но сущностными свойствами культурного бытия, автора текста, чи-
тателя. Реальность, создаваемая и передаваемая автором как культур-
ная реальность, неотделима от процесса понимания, интерпретации и
устанавливается в тексте во имя согласованной (в пределах правил куль-
туры, парадигмы, эпистемы), интерсубъективной истинности .
В рассуждениях гуманитариев-антиобъективистов выстраивается
следующая логическая цепочка: авторское намерение - процесс письма
- авторский текст - чтение-письмо читателя. В процессе письма по-
гибает авторское намерение. В тексте говорит язык, а не автор ("смерть
автора", по выражению Р. Барта). Читатель переводит, интерпретирует
этот язык, создавая тем самым свой, со-авторский текст. Проблема
авторского намерения и авторского текста ставится и решается не как
проблема автора (письма), а как проблема читателя (чтения-письма).
Так происходит замещение проблемы "кто автор (каково его намерение)"
вопросами "что такое этот текст" и "что такое интерпретация этого текс-
^ Hcropuk в nouckax метода
та читателем". Отсюда и преимущественный интерес к читателю, кото-
рый, входя в авторский текст, привносит туда себя .
Декларирование формального отношения к тексту и уравнивание в
правах текстов научных, литературных, художественно-изобразительных,
вербальных и невербальных открыло для поборников нового гуманитар-
ного дискурса богатые возможности метакритики.
НАМЕРЕНИЕ И ТЕКСТ
Эти новации оказали сильное воздействие на суждения историков о
сущности и результатах исторического исследования. Взгляд на историо-
графический процесс с учетом подходов, формировавшихся в русле ког-
нитивных наук (по выражению П. Новика, "кризис историцизма в конце
XX в. носит когнитивный характер"), усложнил отношение к основаниям
дисциплины "история", проблематизировал содержание труда историка
и достоверность получаемого знания, адекватность его восприятия чита-
телем.
Осознание историками во второй половине XX в. познавательных
открытий философской герменевтики и так называемого лингвистическо-
го поворота, освоение ими возможностей современного психоанализа и
постструктурализма, семиологии, литературной критики - все это со-
действовало переосмыслению слов, с помощью которых строились рас-
суждения многих поколений профессионалов: "история", "историческая
реальность", "историческое исследование" ("исторический нарратив"),
"историческое свидетельство" ("исторический источник").
Идея реконструкции истории "такой, какой она была", воссоздания
ее с помощью правильной (истинной, верифицируемой) теории и науч-
ных (истинных) методов-способов постижения, объяснения реальнос-
ти, - уступала место концепту гуманитарного дискурса, создаваемого в
соответствии с заданным правилом - режимом истины (по выражению
М. Фуко), выбранным жанром, языком, теорией и методом ради культур-
ного сообщения. Устанавливалась зависимость между определенным ти-
пом дискурса (историческим нарративом) и способом культурной ком-
муникации . В целом, познание выглядело как со-общение, а общение -
как рефлексия.
Сосредоточение внимания историков на изучении самого процесса
интеллектуальной деятельности, того, как авторское намерение соотно-
сится с историческим нарративом (авторским текстом), как происходит
акт творения понятий, целостностей (типа "средневековье", "Ренессанс",
"Просвещение", "кризис XVII века", "промышленная революция" и пр.)
из отобранных исследователем дискретных исторических фактов, нако-
нец, каким образом в этом процессе историописания участвует читатель
(одновременно выполняющий функции писателя и интерпретатора), -
актуализировало проблему репрезентации авторского текста и ее взаи-
мосвязи с восприятием читателя. Эти задачи стали определять облик так
/~ И. Зверева. Реальность и исторически нарратив 15
называемой новой интеллектуальной истории, сформировавшейся как
феномен в последней трети XX в.
Самоидентификация новой интеллектуальной истории связана с
общностью понимания членами этого сообщества предмета изучения.
Этот предмет - онтология текста, содержание формы. "Новых интел-
лектуалов" объединила привлекательная идея преодоления субъективиз-
ма средствами метакритики при исследовании творческой деятельности.
В отличие от традиционной критики (понимаемой реформаторами как
письмо, выражающее жизненный опыт критика, ценностные ориентации,
с помощью которых он определенным образом объективирует произведе-
ние) метакритика претендовала на то, чтобы выглядеть как чтение-
письмо. В процессе этого чтения критик стремится отрешиться от жела-
ния раскрыть первосмысл и, по сути, утвердить свою власть над текс-
том. В рамках концепции метакритики базовую позицию заняло поня-
тие деконструкции, трактуемое не как метод в традиционном его выра-
жении, а как переживание культурного текста, способ текстуального
бытия ".
Название "интеллектуальная история" первоначально определялось
в основном именем проблемного поля, выбранного историками для из-
учения. В дальнейшем оно стало означать общий подход к прошлому как
к истории постижения, понимания прошлого. Отсюда и преимуществен-
ное внимание новых интеллектуальных историков к историческому нар-
ративу, - к языку, структуре, содержанию текста, создаваемого иссле-
дователем в процессе прочтения исторических свидетельств.
В 70-90-е годы сообщества новой интеллектуальной истории сло-
жились в Соединенных Штатах Америки, Великобритании, Франции,
скандинавских странах. В короткий срок новые интеллектуальные исто-
рики сумели заявить о себе как об оригинальном направлении в совре-
менном историческом знании. Их участие в теоретико-методологических
дискуссиях на страницах авторитетных журналов ("History and Theory",
"Past and Present", "The American Historical Review", "Storia della Storio-
grafia" и др.), организация ими международных конференций и симпозиу-
мов по проблемам эпистемологии и методологии исторического знания,
издание монографий, сборников статей, посвященных изложению своего
подхода к изучению прошлого, - все свидетельствовало о появлении в
среде историков-профессионалов удивительного (с традиционной точки
зрения) культурного явления.
В новоевропейском историческом сообществе утвердились такие
имена, как Хейден Уайт, Доминик Лакапра, Луи Минк, Стивен Каплан,
Роберт Дарнтон, Поль Вейн, Дэвид Фишер, Ганс Келлнер, Лайонел Гос-
смэн, Марк Постер, Фрэнк Анкерсмит, Феликс Гилберт и другие 'ё.
Следует отметить, что сообщество новых интеллектуальных истори-
ков изначально не было однородным. Внутри него складывались разные
направления, в том числе - ориентированное на "внешний мир", призна-
ние существующим профессиональным сообществом, адаптацию своих
^ ^ Hcmpuk в nouckax метода
положений к "нормальному" историческому знанию, и - замкнутое на
самом себе, утверждавшее прежде всего свою инаковость по отношению
к "традиционалистам". Среди новых интеллектуальных историков оказа-
лось немало тех, кто, радикально переосмысливая содержание и задачи
познавательной деятельности гуманитариев, стремился совместить прио-
ритетные подходы с приверженностью к академическому марксизму и
критической теории Франкфуртской школы (присутствовавших в их
рассуждениях в обновленном виде). Часть "новых интеллектуалов" от-
стаивала принципиальное отличие своих рассуждений от ставших при-
вычными для исторической профессии теоретико-методологических по-
строений.
Сохранение внутренней целостности сообщества обусловливалось
острым ощущением того, что основные установки его участников форми-
ровались из отрицания аксиомы объективной исторической реальности,
которая определяла самосознание традиционных историков (независимо
от их принадлежности к генерализирующему или индивидуализирующе-
му направлениям).
Новые интеллектуальные историки позволили себе усомниться в ос-
новополагающем для новоевропейской историографии постулате: "пусть
прошлое само заговорит", который подразумевал уверенность познающе-
го субъекта в самодостаточности реальности. Ф. Анкерсмит воспроизвел
логику конструирования этой формулы следующим образом: "Включение
историцизмом самого себя в трансцендентную традицию имело два след-
ствия. Во-первых, если существует трансцендентальный (исторический)
субъект, который гарантирует надежное (историческое) знание, то это
ведет к фиксации (исторического) объекта или (исторической) реальнос-
ти, о которой это знание получено. Реальность выражает себя в том зна-
нии, которое мы имеем о ней. Эпистемологическая фиксация таким обра-
зом стимулирует онтологическую фиксацию, в данном случае, представ-
ления о минувшей реальности - неизменной и существующей независи-
мо от историка, которую можно изучать как объект. Второе следствие
состояло в том, что было придано правдоподобие прозрачности истори-
ческого текста относительно прошлого. Исторически неиспорченный,
трансцендентальный познающий субъект вглядывается "сквозь текст" в
ушедшую реальность, которая простирается перед ним" ".
Объективной исторической реальности новые интеллектуальные
историки противопоставили образ реальности или эффект реальнос-
ти - речевую конструкцию, введенную в оборот постструктуралистами
в полемике с методологами-"традиционалистами" . Новая историогра-
фия сконцентрировала внимание на феномене самого исторического
текста - предмете, который оставался на втором плане рассуждений
объективистов - как философствующих историков, так и тех, кто стре-
мился избегать генерализаций.
В соответствии с тезисом о том, что не существует исторической
реальности вне текста, "новые интеллектуалы" интерпретировали исто-
/~ И. Зверева. Реальность и исторический нарратив _____________1"?
рическое свидетельство как текст (вербальный или невербальный), ко-
торый обладает своими специфическими формальными признаками при
сравнении его с историческим нарративом. Тем не менее их объединяет
общее свойство: и то и другое - не что иное как выражение образа ре-
альности.
Широко используя для обоснования своей позиции положения, за-
имствованные из постструктуралистской литературной теории, "новой
риторики" и теории коммуникации, концептуалисты новой интеллек-
туальной истории ввели в дискурсивную практику историков построения,
казавшиеся на первый взгляд реанимацией устаревших тезисов, отодви-
нутых во внепрофессиональное пространство. В их числе - утверждение
о родовой общности литературы и истории (историографии) как пись-
ма, несмотря на существование жанровых различий и особых правил
дискурса, определяемых двумя разными профессиями. Значительная
роль в возрождении и принципиальном обновлении этого тезиса принад-
лежит нарратологии - междисциплинарной области гуманитарного зна-
ния, утвердившей себя в 60-70-е годы ".
Постановка и теоретическая разработка новыми интеллектуальными
историками проблемы сходства и отличий исторического нарратива от
литературного нарратива позволили им определить "территорию" исто-
рического исследования и - в процессе метакритики - выделить из
"логики письменного знания" (Ч. Бэйзмэн) своеобразие "логики истори-
ческого нарратива" (X. Уайт, Л. Минк, Ф. Анкерсмит).
Их рассуждения исходят из принятого в современной нарратологии
тезиса о процессе письма как временном модусе, который отличается от
пространственных способов описания. Формулируя концепт в процессе
письма и выражая его определенным образом лингвистически, автор
текста - нарратор выражает не реальное время, а условную темпораль-
ность, органично включенную в современный культурный контекст. Эта
временная линия проходит через весь нарратив. Время выглядит как
последовательность дискретных пунктов (событий), с постоянной отсыл-
кой читателя к референту (условной, означаемой реальности), на кото-
рый автор ориентируется и по отношению к которому он располагает все
события. Сложившийся нарратив имеет начало (общую ориентацию),
середину (постановку проблемы, ее оценку и разрешение), конец (коду и
возвращение к настоящему). Таким образом, утверждается мысль о согла-
сительности и коммуникативности нарратива, включенности читателя в
условную историю, в создаваемую реальность.
Признание того, что нарратив как история (story) представляет со-
бой целостность, конструируемую автором и читателем, побуждает
исследователей специально обращаться к выяснению того пути, способа,
каким идет читатель по авторскому тексту и какова репрезентация
знания в результате глубокого (по выражению Р. Барта) прочтения. Ак-
тивное использование "новыми интеллектуалами" теорий чтения, приме-
няемых в современной нарратологии, обусловливает новации в способе
^ Hcropuk в nouckax метода
изучения авторского намерения . В их основе - изначальное недоверие
к авторскому тексту (линейному его прочтению). Исследование намере-
ния предполагает деконструкцию текста читателем, преодоление язы-
ка, содержащего согласованную истину, взрыв стандартных смыслов
фраз-клише, акцентирование многомерности семантики речевых конст-
рукций текста, коннотаций, т. е. своеобразное "плавание" читателя по
тексту. В способе изучения авторского намерения, предлагаемого "но-
выми интеллектуалами", заложено также недоверие к авторской само-
рефлексии. В нем содержится осознание относительности конструирова-
ния намерения автора a posteriori, по созданному и отчужденному от ав-
тора тексту. Наконец, в этом способе изучения, - сознательное привне-
сение себя, киота/иеля-интерпретатора, в намерение автора.
Важнейший для нарратологии вопрос "как это происходит" стал
главным для новых интеллектуальных историков. Стремясь понять пра-
вила построения текста при письме и правила его чтения - восприятия
и интерпретации, - они сосредоточивают внимание на обнаружении
свойств исторического нарратива. Это предполагает специальное изуче-
ние семантики языка исторического текста. Концепт традиционного
гуманитарного дискурса - "истинность (или ложность)" исторического
нарратива - трактуется в новой интеллектуальной истории как не имею-
щий смысла, поскольку и то и другое, с точки зрения логики, - не более
чем утверждение-заявление говорящего. В вопросе о "реализме" истории
новаторы неизменно отстаивают позицию о том, что существует лишь ре-
альность нарратива. Доказательство автономности нарратива от прош-
лого строится на утверждении, что прошлое присутствует в тексте в тер-
минах целостностей, несвойственных вещам или аспектам, которые ему
принадлежат ("отсутствующее присутствие" по формуле Ж. Дерриды).
Исторические нарративы, по мнению X. Уайта, - это "не только
модели событий и процессов прошлого, но также метафорические заяв-
ления, устанавливающие отношения сходства между этими событиями и
процессами и - типами историй, которыми мы согласительно пользуем-
ся, чтобы связать события нашего существования со значениями, закреп-
ленными культурой... Исторический нарратив служит связующим звеном
между событиями, которые в нем описаны, и общим планом - структу-
рами, конвенционально используемыми в нашей культуре, для того, что-
бы наделять смыслами незнакомые события и ситуации" ^
В своих рассуждениях на ту же тему Д. Лакапра идет дальше. По его
мнению, исторический нарратив не может определяться как медиум для
передачи (в какой бы то ни было форме) послания прошлого - читате-
лю, поскольку историк работает не с прошлым, а с документами (образом
реальности). Более того, нарратив не есть только передача собственного
(авторского) опыта понимания прошлого, несмотря на то, что на язык
нарратива влияют разнообразные культурные, экономические, социаль-
ные и другие (личностные) факторы, вносимые в текст автором в про-
цессе письма. Момент "предъявления", представления, изображения нар-
Г. И. Зверева. Реальность и исторический нарратив 19
pamuea (то, что подразумевается под словом репрезентация), равно как
и совокупность символов, образов, правил, формы и способы концептуа-
лизации, - все совершается при творческом соучастии читателя нарра-
тива ^.
Рождение философии исторического нарратива в начале 70-х годов
в большой степени обусловливалось неудовлетворенностью интеллектуа-
лов-гуманитариев традиционной философией истории, которая, по их
убеждению, не уделяла должного внимания вопросу о том, как историк
нарративно интерпретирует результаты исторического исследования. По
мнению Ф. Анкерсмита, именно процесс когнитивизации гуманитарных
дисциплин в последней трети XX в. обусловил новую постановку проб-
лемы природы исторического знания и содействовал формированию нар-
ративной философии истории, которая стала основанием для конкретно-
исторических трудов новых интеллектуальных историков ".
ТЕКСТ И ЧТЕНИЕ: ОПЫТ САМОПРОЧТЕНИЯ-ПИСЬМА
Противоречивое намерение реформаторов историографии войти в
круг конвенционального общения гуманитариев и в то же время разру-
шить сложившийся внутри исторической профессии эпистемологический
консенсус, не могло не вызвать негативной или, по крайней мере, насто-
роженной реакции у большинства традиционных историков. Вниматель-
ное прочтение текстов новых интеллектуальных историков убеждало
профессионалов (членов исторического сообщества) в том, что в этой
среде формируется "другая" культура понимания задач и возможностей
исторического познания, складываются иные нормы историописания, вы-
ходящие за пределы допускаемого сообществом теоретико-методологи-
ческого многообразия '^
В ходе дискуссий в историческом сообществе об этом феномене об-
наружилось стремление части высоких профессионалов попытаться по-
нять логику рассуждений "новых интеллектуалов", более того, использо-
вать некоторые новации в собственной исследовательской практике. Дань
"новой интеллектуальной истории" отдают Роже Шартье, Линн Хант,
Карло Гинзбург, Дэвид Холлиндер, Питер Новик и некоторые другие
авторитетные историки Запада '^.
Появление новой интеллектуальной истории заметно повлияло на
тех профессионалов, которые занимали маргинальное положение в ака-
демическом сообществе (левые радикалы, феминистки, цветные и пр.).
Постструктуралистские находки "новых интеллектуалов" используются
ими в целях "отвоевания пространства", преодоления сложившихся внут-
ри этого сообщества (репрессивных в их представлении) норм общения и
правил выражения результатов исследований.
Потребность новых интеллектуальных историков в самоидентифи-
кации и самооправдании и повышенная саморефлексия побуждают их к
обоснованию своего происхождения, корней в новоевропейской высокой
~~ Hcropuk в nouckax метода
культуре. Это выражается в устойчивом желании заявлять о своих интел-
лектуальных истоках и предшественниках.
Отстаивая свою позицию, они часто обращаются к рассуждениям
профессионалов, авторитетных для исторического сообщества. Ссылаясь
на заявления Я.Буркхардта, Р. Коллингвуда, Б.Кроче, К. Беккера, Г. Адам-
са, Л. Февра, М. Оукшотта и других известных историков прошлого о
специфике исторической реальности (воссоздаваемой или конструи-
руемой исследователем в процессе работы с источниками), "новые ин-
теллектуалы" устанавливают тем самым определенную преемственность
своих суждений с интеллектуальным опытом, который соответствует
модернистской культурной парадигме.
К числу своих интеллектуальных источников они относят филосо-
фов, историков, антропологов, лингвистов, представляющих основные
направления культуры XX в.: "философию жизни", аналитическую фило-
софию, психоанализ, структурную антропологию, семиологию и пр.
В круге "любимых" тем исследования "новых интеллектуалов", по
их собственному признанию, - творчество известных историков, фило-
софов, литераторов европейского средневековья и Нового времени. При
выборе исследовательских областей предпочтение отдается эпохе Ренес-
санса, Просвещению, Французской революции конца XVIII в" и в осо-
бенности европейскому романтизму, свое родство с которым "новые
интеллектуалы" неизменно подчеркивают,
В этом поименовании мира новой интеллектуальной истории, во
многом носящем ритуальный характер, можно заметить некоторую иро-
ничность и своеобразную отстраненность, поскольку "новые интеллек-
туалы" сознают необходимость предъявления профессиональному сооб-
ществу респектабельной "родословной" и демонстрируют готовность
"изобретения традиции".
Момент своего рождения новая интеллектуальная история опреде-
ляет достаточно четко - 1973 год - появление книги X. Уайта "Мета-
история". Этапы взросления и самоопределения - дискуссии в европейс-
ких и американских периодических изданиях теоретико-методологи-
ческого направления в 70-80-е годы. Зрелость - появление конкретно-
исторических работ в 80-90-е годы, написанных в соответствии с уста-
новлениями новой интеллектуальной истории.
При внимательном прочтении "парадной" коллективной биографии
оказывается, что ее вехи не вполне соответствуют согласительной истине.
Здесь уместно напомнить о любопытном суждении Л. Госсмэна по пово-
ду структуры исторического нарратива, он обращает внимание на со-
отношение двух "этажей" авторского текста', "нижнего" - "верти-
кального", систематического (подстрочные примечания и отсылки к ис-
точникам) и "верхнего" - "горизонтального", синтагматического (после-
довательность событий, сюжет, тип дискурса). Рассуждая о свойствах
французской романтической историографии первой половины XIX в.,
Госсмэн отмечает сложную взаимосвязь этих "этажей" в авторском текс-
Г. И. Зверева. Реальность и исторически нарратив 21
me, черты их родства, определяемые общностью заявленной темы, и в то
же время известное противополагание и даже противоречие друг другу.
"Верхний текст, - пишет Госсмэн, - очевидно не есть то же самое, что
нижний. История не говорит недвусмысленно собственными устами, так
как сам текст означает множество голосов" ^.
Такой тезис вполне применим к изучению теоретических и конкрет-
но-исторических текстов "новых интеллектуалов". Глубокое, медленное
чтение этих текстов, к которому они постоянно апеллируют, позволяет
высказать предположение о присутствии в "нижнем этаже" отдаленных
голосов, несколько меняющих представление о "примерной" историогра-
фии новой интеллектуальной истории.
В подстрочных примечаниях к текстам "новых интеллектуалов" и
в их библиографических обзорах нередко встречаются работы европейс-
ких и американских гуманитариев 50-60-х годов с короткой оценкой -
"базовая", "блестящая", "ценная" работа. Специальное обращение к этим
исследованиям дает основание говорить об определенной преемственнос-
ти принципиальных построений модернистских и постмодернистских
авторов. Интересно, однако, отметить, что в числе авторов упоминаемых
(и почитаемых) работ практически не встречаются историки-профес-
сионалы. Абсолютное большинство этих работ по проблематике истории
новоевропейской историографии выполнено литературоведами-историка-
ми или теоретиками литературы. Среди них - труды О. Пиза ("История
Паркмэна. Историк как литературный мастер"), Б. Реизова ("Французская
романтическая историография"), Д. Левина ("История как искусство
Романтизма" и "В защиту исторической литературы"), Л. Броуди ("Нар-
ративная форма в истории и литературе"), П. Франса ("Риторика и истина
во Франции. От Декарта до Дидро") и ряд других ".
Распространение практики междисциплинарности в гуманитарном
знании середины XX в. и размывание границ профессиональной историо-
графии существенно облегчили задачу реформаторов исторической дис-
циплины. Некоторые историки, принимавшие участие в становлении
объективистской новой социальной и новой культурной истории, оказав-
шись читателями-интерпретаторами внепрофессиональных текстов,
осознали необходимость выхода в иное языковое пространство, туда, где
привычные слова-концепты неожиданно наполнялись новыми смыслами.
В частности, перенесение ими академичных рассуждений литерату-
роведов-структуралистов о свойствах новоевропейской высокой культуры
(литературы, истории, философии, искусствознания) в профессиональное
поле историографии дало сильный импульс творческой энергии тем, кто
работал в областях, пограничных с "нормальной наукой" (по выражению
Т. Куна).
Появлению книги X. Уайта "Метаистория" предшествовал ряд работ
(монографий и статей), в которых ставились примерно те же проблемы
(например, статья А. Лоуха "История как нарратив" в журнале "История
и теория", 1969, статья С. Бэнна "Круг исторического дискурса" в журна-
^ Hcmpuk в nouckax метода
ле "Исследования XX века", 1970, и др.) ^. Нельзя сказать также, что
Уайт стал восприниматься профессионалами родоначальником нового
направления в историографии тотчас же после опубликования своей кни-
ги. Новаторский характер его работы был осмыслен историческим сооб-
ществом далеко не сразу. Это заметно по первым откликам на книгу и
даже по содержанию дискуссии в журнале "История и теория" (1980),
посвященной исследованию X. Уайта ^ .
Эта ситуация, как представляется, подтверждает тезис антиобъекти-
вистов о том, что конструирование авторского намерения совершается
ретроспективно при участии читателя текста (в данном случае, "но-
вых интеллектуалов", созидающих и осмысливающих собственную исто-
рию). В этой связи не следует, на наш взгляд, искать в деятельности ре-
форматоров историографии следов заранее спланированной акции произ-
вести постмодернистский переворот внутри профессионального истори-
ческого сообщества.
Значительный интерес для читателя коллективной биографии "но-
вых интеллектуалов" представляет выбор ими проблемных полей конк-
ретно-исторических исследований. Повышенное внимание авторов к
наиболее ярким персонажам истории новоевропейской историографии
XVIII-XIX вв., создателям культурного феномена, который в пределах
модернистской парадигмы носит название "история исторической нау-
ки", само по себе мало оригинально. Однако смысл обращения к подоб-
ной тематике иной по сравнению с целями изучения этого периода исто-
рии в традиционном историческом знании.
В течение 70-х - начале 90-х годов в русле новой интеллектуальной
истории сформировались массивы текстов о письменной и визуальной
культуре Французской революции конца XVIII в. и французской истори-
ографии XIX в. как наследнице этой революции. В числе наиболее изуча-
емых авторов оказались Ж. Мишле, О. Тьерри, Л. Блан, А. Тьер, Ф. Гизо,
А. Ламартин, Э. Кине, А. Токвиль.
Среди наиболее известных трудов новых интеллектуальных истори-
ков (помимо книги X. Уайта "Метаистория", содержащей фундаменталь-
ное положение история как письмо и принципиальные рассуждения о
стилистике письма историков-романтиков), следует отметить книги и
статьи Л. Госсмэна, Л. Шайнера, Л. Орр, чаще других цитируемые в новом
гуманитарном дискурсе ^. Работы этих авторов (заметим, как и боль-
шинство "новых интеллектуалов", пришедших в историческую профес-
сию из литературоведения) посвящены изучению текстов французской
романтической историографии. Герой исторического нарратива Госсмэ-
на - тексты Опостена Тьерри, Шайнера - текст "Воспоминаний" Алек-
сиев де Токвиля, Орр - тексты Жюля Мишле, Луи Блана и ряда других
историков, сформировавших, по ее выражению, "безголовую историю"
(историю, которая писалась от имени "народа" и потому претендовала на
объективную истинность, соответствие исторической реальности).
Г. И. Зверева. Реальность и исторически нарратив 23
Основную привлекательность для "новых интеллектуалов" пред-
ставляет деконструкция авторских текстов - выявление структуры
исторического нарратива, типов и особенностей исторического дискур-
са, референтов, коннотаций, голосов в тексте, жанровых свойств истори-
ческого нарратива в сравнении с литературным (чаще всего идет сопос-
тавление с текстами Г. Флобера) и аналитическим (обычно - с текстами
К. Маркса), наконец, культурного контекста. Имя историка-автора текс-
та выглядит в дискурсе "новых интеллектуалов" как знак, индекс.
В основу подхода к изучению произведений европейских романти-
ков положен метод внимательного, бесконечного чтения - слова за сло-
вом, с желанием понять, как выбирались для текста речевые конструкции,
как из текста возникал эффект "двойного объекта" (в данном случае -
соотнесенность темы Французской революции XVIII в. и контекста фран-
цузского общества второй трети XIX в.), наконец, каким образом опреде-
ленная (романтическая) текстуальная стратегия оказывала воздействие
на фабулу, формируя сюжет и стилистику нарратива.
Свою задачу реформаторы историографии видят в том, чтобы пока-
зать читателю, как построен текст их предшественников, основателей
"научной" профессиональной историографии, и как строится их собст-
венный текст. Иначе говоря, каким образом можно представить в виде
исторического нарратива темы, которые в традиционном историческом
знании, как правило, не было принято обсуждать.
Повышенное внимание к читателю - наличие в текстах "новых
интеллектуалов" глав и разделов, содержащих обстоятельный рассказ о
своем подходе и работе с историческими нарративами - порождает
мысль о намерении этих авторов утвердить свою власть над читающим
текст. Однако в процессе "следования" авторскому тексту возникает
устойчивое ощущение того, что "новые интеллектуалы", создавая текст
о тексте, исторический нарратив о нарративе, осознанно стремятся
стать и первыми читателями отчужденного от них текста, первыми
интерпретаторами и со-авторами его.
Феномен новой интеллектуальной истории побуждает историков,
которые соотносят себя с профессиональным сообществом, к критичес-
кой саморефлексии и переосмыслению содержания своей работы, застав-
ляет осознать условность основополагающей историографической уста-
новки - говорить, писать от имени прошлого.
' Foucault М. The Archaeology of Knowledge. N.Y., 1972; Idem. Language, Counter-Memory,
Practice. N.Y., 1977; Derrida J. Writing and Difference. Chicago, 1978; Postmodernism. ICA
documents / Ed. L. Appignanesi. L., 1989.
^ Gardner H. The Mind's New Science. A History of The Cognitive Revolution. N.Y., 1989.
' Kuhn T. The Structure of Scientific Revolutions (2nd ed. enlarged). Chicago, 1970; Fou-
cault М. Power / Knowledge: Selected Interwiews and Other Writings, 1972-1977. N.Y., 1980;
RortyR. Consequences of Pragmatism. Minneapolis, 1982.
" Барт P. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 566.
' Барт P. S/Z. М" 1994. С. 11-28.
^ Hcmpuk в nouckax метода
' CM. подробнее: Derrida J. Op. cit. Ch. 10: Structure, Sign, and Play in the Discourse of the
Human Sciences; Ankersmit F. Narrative Logic. A Semantic Analysis of the Historian's Lan-"
guage. The Hague, 1983.
" Leitch V. Deconstructive Criticism. L., 1983. P. III. Critical Reading and Writing.
* Post-Structuralism and the Question of History / Ed. D. Attridge et al. Cambridge, 1987.
" Textual Strategies: Perspectives in Post-Structuralist Criticism / Ed. J. Harari. lthaca, 1979;
Derrida J. OfGrammatology. Baltimore, 1976; Morris Chr. Deconstruction: Theory and Practice.
L" 1982.
'" While H. Metahistory: The Historical Imagination in Nineteenth-Century Europe. Baltimore,
1973; Idem. Tropics of Discourse: Essays in Cultural Criticism. Baltimore, 1978; Idem. The
Content of the Form: Narrative Discourse and Historical Representation. Baltimore; L., 1987;
Darnton R. Intellectual and Cultural History // The Past Before Us: Contemporary Historical Wri-
ting in the United States / Ed. M. Kammen. lthaca; N.Y., 1980; Modem European Intellectual
History. Reappraisals and New Perspectives / Ed. D. LaCapra, S. Kaplan. lthaca; L., 1982;
LaCapra D. Rethinking Intellectual History: Texts, Contexts, Languages, lthaca; N.Y., 1983;
Idem. History and Criticism, lthaca; N.Y., 1985; The Writing of History. Literary Form and His-
torical Understanding / Ed. R. Canary, H. Kozicki. Madison; L., 1982; The Politics of Inter-
pretation / Ed. W. Mitcheli. Chicago, 1983.
" Ankersmit F. The Reality Effect in the Writing of History: The dinamics ofhistoriographical
topology. Amsterdam; N.Y., 1989. P. 7-8.
^ Барт P. Эффект реальности / Избранные работы. С. 392-400; Gombrich E. Art and
Illusion. L., 1977; Ankersmit F. The Reality Effect in the Writing of History.
" Dijk Teun A. van. Text and Context: Explorations in the Semantics and Pragmatics of
Discourse. L., 1977; Wallace M. Recent Theories of Narrative, lthaca, 1986; Textual Dinamics of
the Professions. Historical and Contemporary Studies of Writing in Professional Communities /
Ed. Ch. Bazeman, J. Paradis. L., 1991.
"* RuthrofH. The Reader's Construction of Narrative. L., 1981. Eco U. The Role of the Reader.
Explorations in the Semiotics of Texts. Bloomington, 1984.
White H. The Historical Text as Literary Artefact // The Writing of History. Literary Form
and Historical Understanding / Ed. R. Canary, H. Kozicki. Madison; L., 1982. P. 51-52.
^ LaCapra D. Rethinking Intellectual History and Reading Texts // Modem European Intel-
lectual History. Reappraisals and New Perspectives / Ed. D. LaCapra, S. Kaplan. lthaca; L., 1982.
P. 4-85.
'" CM.: Knowing and Telling History: The Anglo-Saxon Debate / Ed. F. Ankersmit. History and
Theory. 1986. В. 25; The Representation of Historical Events // History and Theory. 1987. В. 26.
" CM. подробнее: Novick P. That Noble Dream. The "Objectivity Question" and the American
Historical Profession. Cambridge, 1990. P. 573-629.
'" CM. об этом: Novick P. Op. cit.; The New Cultural History / Ed. L. Hunt. Berkeley, 1989.
P. 1-24; 154-175.
^ Gossman L. Augustin Thierry and Liberal Historiography // History and Theory. 1976. В. 15.
P. 55.
^ Pease 0. Parkman's History. The Historian as a Literary Artist. New Haven. 1953; Реизов Б.
Французская романтическая историография. Л., 1956; Levin D. History as Romantic Art.
Stanford, 1959; Mem. In Defense of Historical Literature. N.Y., 1967; Braudy L. Narrative Form
in History and Fiction. Princeton, 1970; France P. Rhetoric and Truth in France. Descartes to
Diderot. Princeton, 1970.
" Louch A. History as Narrative // History and Theory. 1969. N 8. P. 54-70; Ват S. A Cycle
of Historical Discourse: Barante, Thierry, Michelet // 20th Century Studies. 1970. ј 3.
P. 110-130.
" CM: Metahistory: Six Critiques // History and Theory. 1980. В. 19.
" Gossman L. Augustin Thierry and Liberal Historiography; idem. Between History and Lit-
erature. Cambridge, 1990; Shiner L. The Secret Mirror. Literary Form and History in Toc-
queville's "Recollections", lthaca, 1988; Orr L. Headless History. Nineteenth Century French
Historiography of the Revolution, lthaca, 1990 и др.
Л. П. Репина
ВЫЗОВ ПОСТМОДЕРНИЗМА
И ПЕРСПЕКТИВЫ НОВОЙ КУЛЬТУРНОЙ
И ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ ИСТОРИИ
Историческая наука переживает в конце XX в. глубокую внутрен-
нюю трансформацию, которая ярко проявляется и на поверхности акаде-
мической жизни - в трудной смене поколений, интеллектуальных ориен-
таций и исследовательских парадигм, самого языка истории. Современ-
ная историографическая ситуация все чаще и все уверенней характеризу-
ется как постмодернистская '. Если сравнить некоторые аспекты историо-
графической ситуации конца 60-начала 70-х годов с современной, то
контрасты между ними бросаются в глаза. Это прежде всего и главным
образом принципиальные различия в понимании характера взаимоотно-
шений историка с источником, предмета и способов исторического по-
знания, содержания и природы полученного исторического знания, а так-
же формы его изложения и последующих интерпретаций исторического
текста. Одним из наиболее заметных знаков перемен стало интенсивное
использование в исторических работах источников литературного проис-
хождения с помощью теорий и методов, заимствованных из современно-
го литературоведения.
Наряду со словом "кризис", которое практически не сходит со стра-
ниц научно-исторической периодики последнего десятилетия, на них за-
мелькали ставшие не менее "популярными" фразы "лингвистический по-
ворот" и "семиотический вызов", В научной периодике появилось мно-
жество публикаций, обзоров, полемических выступлений, зачастую весь-
ма эмоциональных, а иногда просто панических. В самом конце 80-
начале 90-х годов прошли серьезные теоретические дискуссии в журна-
лах "History and Theory", "American Historical Review", "Speculum", "Past
and Present", "The Monist" и многих других ^ Споры продолжаются и се-
годня. В них принимают активное участие и философы истории, и сами
историки. В этих научных дебатах оттачиваются новые концепции, со-
вершенствуются формулировки, создается платформа для будущего кон-
сенсуса.
Материалом для моих наблюдений послужили все эти многочислен-
ные публикации в периодике, а также монографические исследования и
коллективные сборники статей, вышедшие в последние годы и отразив-
шие не только те вызовы времени, с которыми столкнулись историки на
рубеже двух веков и эпох (и даже тысячелетий), но и весь спектр реакций
на эти вызовы.
Главный вызов постмодернизма истории направлен против ее пред-
ставления об исторической реальности и, следовательно, об объекте ис-
торического познания, которые выступают в новом толковании не как
нечто внешнее познающему субъекту, а как то, что конструируется язы-
26 Hcropuk a nouckax метода
ковой и дискурсивной практикой. Язык рассматривается не как простое
средство отражения и коммуникации, а как главный смыслообразующий
фактор, детерминирующий мышление и поведение. Вслед за семиотичес-
ким отрицанием "невинности" малых лингвистических форм по отноше-
нию к описываемой ими внеязыковой действительности, подвергается
сомнению "естественность" исторического дискурса как такового, проб-
лематизируется само понятие и предполагаемая специфика исторического
нарратива как формы адекватной реконструкции прошлого. Подчеркива-
ется креативный, искусственный характер исторического повествования,
выстраивающего неравномерно сохранившиеся, отрывочные и нередко
произвольно отобранные сведения источников в последовательный вре-
меннбй ряд.
По-новому ставится вопрос не только о возможной глубине истори-
ческого понимания, но и о критериях объективности и способах контроля
со стороны исследователя над собственной творческой деятельностью. От
историка требуется пристальнее вчитываться в тексты, использовать но-
вые средства для того, чтобы раскрыть то, что скрывается за прямыми
высказываниями, и расшифровать смысл на первый взгляд едва различи-
мых изменений в языке источника, анализировать правила и способы про-
чтения исторического текста той аудиторией, которой он предназначался,
и многое другое. Серьезные изменения в связи с формированием постмо-
дернистской парадигмы в историографии происходят в сфере профессио-
нального сознания и самосознания историков, поскольку этот вызов зас-
тавляет пересмотреть традиционно сложившиеся представления о собст-
венной профессии, о месте истории в системе гуманитарно-научного зна-
ния, о ее внутренней структуре и статусе ее субдисциплин, о своих иссле-
довательских задачах,
Итак, постмодернистская парадигма, которая прежде всего захва-
тила господствующие позиции в современном литературоведении, рас-
пространив свое влияние на все сферы гуманитарного знания, поставила
под сомнение "священных коров" историографии: 1) само понятие об ис-
торической реальности, а с ним и собственную идентичность историка,
его профессиональный суверенитет (стерев казавшуюся нерушимой грань
между историей и литературой); 2) критерии достоверности источника
(размыв границу между фактом и вымыслом) и, наконец, 3) веру в воз-
можности исторического познания и стремление к объективной истине
("божественной истине западного сознания", по выражению Анны Веж-
бицкой). В этом смысле, пожалуй, наиболее выразительно звучит назва-
ние книги П. Новика "Та благородная мечта", в которой обсуждается
вопрос об объективности истории ^
Вот почему многие историки встретили "наступление постмодерни-
стов" буквально в штыки. Психологический аспект переживания смены
парадигм несомненно сыграл в этом решающую роль. Именно угроза со-
циальному престижу исторического образования, статусу истории как на-
уки обусловила остроту реакции и довольно быструю перестройку рядов
Л П. Репина. Новая kультуpнaя и интеллектуальная история27_
внутри профессионального сообщества, в результате которой смешалась
прежняя фронтовая полоса между "новой" и "старой" историей и некото-
рые враги стали союзниками, а бывшие друзья и соратники - врагами.
Эмоциональное предупреждение вечного стража профессиональной иск-
лючительности Дж. Элтона о том, что "любое принятие этих (постмодер-
нистских. -Л.Р.) теорий - даже самый слабый и сдержанный поклон в
их сторону - может стать фатальным" *, несомненно отражает широко
распространенное ныне среди историков старшего поколения состояние.
То поколение историков, которое завоевало ведущее положение в "неви-
димом колледже" на рубеже 60-70-х годов (и ранее), тяжело переживает
крушение привычного мира, устоявшихся корпоративных норм.
При этом совершенно очевидно, что "железная поступь" постмо-
дернизма звучит и воспринимается по-разному, например, в США и во
Франции, в Германии и в Великобритании, в зависимости от динамики
перемен и конкретной ситуации, сложившейся в той или иной националь-
ной историографии. Тем не менее везде на виду, как это бывает всегда,
оказались крайности: с одной стороны, заявления о том, что якобы "не
существует ничего вне текста", "никакой внеязыковой реальности", кото-
рую историки способны понять и описать, с другой - полное неприятие
и отрицание новых тенденций.
Именно в американской академической среде дискуссия шла на по-
вышенных тонах. Но подспудно здесь велась и серьезная работа, которая
долго оставалась незаметной под пеной модных увлечений и бряцание
оружием с обеих сторон. В американском литературоведении, предельно
открытом и весьма чувствительном к влиянию последних достижений за-
падноевропейской теоретической мысли, идеи французских постструкту-
ралистов и немецких неогерменевтиков получили благодатную почву, В
свою очередь, распространение новых теорий и приемов критики за пре-
делы того, что мы называем художественной литературой, на анализ соб-
ственно исторических произведений было связано с концептуальными
разработками американских гуманитариев, прежде всего с так называе-
мой тропологической теорией истории '. Поэтому вполне закономерным
выглядит тот факт, что в основном усилиями американских историков во
главе с ее автором, признанным лидером постмодернистского теорети-
ческого и методологического обновления историографической критики
Хейденом Уайтом, было создано одно из наиболее перспективных нап-
равлений интеллектуальной истории.
В последние годы, по мере усвоения поначалу казавшихся сума-
сбродными идей, все больше стали звучать голоса "умеренных", призы-
вающие к взаимопониманию и примирению. Сначала среди желающих
найти компромисс ведущую роль играли философы, занимающиеся проб-
лемами эпистемологии ^ Несколько позднее на страницах исторической
периодики появился ряд статей, в которых были не только тщательно
проанализированы очень важные, центральные моменты полемики, отра-
зившие внутренний протест историков против крайностей "лингвистичес-
28 Hcropuk в nouckax метода
кого поворота", но и предложены весомые аргументы в пользу так назы-
ваемой средней позиции, выстроенной вокруг ставшей в настоящее время
центральной концепции опыта, несводимого полностью к дискурсу.
Постепенно расширяется круг историков, разделяющих эту "сред-
нюю позицию". Они исходят из существования реальности вне дискурса,
независимой от наших представлений о ней и воздействующей на эти
представления, однако переосмысливают свою практику в свете новых
перспектив и признают благотворное влияние "лингвистического поворо-
та" в истории постольку, поскольку он не доходит до того крайнего пре-
дела, за которым факт и вымысел становятся неразличимыми и отрицает-
ся само понятие истории, отличное от понятия литературы ". В этом
смысле становится более обоснованным резюме Л. Стоуна, которое в
свое время могло показаться чересчур оптимистичным: "Я верю, что воз-
можно найти общую платформу, на которой сойдутся большинство исто-
риков моего поколения и наиболее осмотрительные из постмодернистов.
Мое возражение в отношении работ историков, ослепленных соблазнами
"дискурса", возникает только тогда, когда они доводят свое утверждение
автономии "дискурса" до признания его совершенно независимым исто-
рическим фактором, что делает невозможным объяснение изменений на
основе более сложного взаимодействия материальных условий, идеоло-
гии и власти" *.
Сменившиеся междисциплинарные пристрастия вновь поставили
болезненную проблему: с одной стороны, история получила эффективное
и столь необходимое ей, по мнению многих, противоядие от редукцио-
низма социологического и психологического, с другой - недвусмыслен-
но заявила о себе его новая форма - сведение опыта к тексту, реальности
к языку, истории к литературе. "Средняя линия" все ближе придвигалась
к той черте, за которую историкам отступать уже было просто некуда.
На недавно состоявшемся XVIII Международном конгрессе истори-
ческих наук в Монреале "третья позиция", отличная и от научно-объекти-
вистской, и от сугубо лингвистической, была выражена в полной мере.
Именно в ее конструктивном духе были выдержаны все основные и
обобщающие доклады по теме "Фиктивность, нарративность, объектив-
ность (история и литература, историческая объективность)", оказавшейся
единственной секцией, специально посвященной обсуждению жгучих
эпистемологических проблем. "Средняя позиция" была прямо деклариро-
вана и в названиях некоторых сообщений: "история между нарративом и
знанием" (Р. Шартье), "между фиктивностью и объективностью: в поис-
ках средней позиции" (Дж. Иггерс), "навстречу теории мидолграунда"
(Г. Спигел). В представленных докладах подчеркивалось, что невозмож-
ность "прямого восприятия реальности" вовсе не означает, что никакого
реального прошлого вообще не существовало, и поэтому "конструирова-
ние" этой реальности историком не может быть произвольным, а также
обращалось внимание на обнадеживающие перспективы нового сближе-
ния истории и литературы и необходимость развернутого анализа их кон-
Л П. Репина. Новая 1"ультурная и интелле1(туальная история____________29_
кретного взаимодействия по всей пространственно-временной шкале ^
Тем не менее, как показали открытые после запланированных выступле-
ний прения, над многими историками все еще довлеет синдром кризиса,
ощущение насильственной ломки, которое не дает возможности "выйти
из-за баррикад" и вплотную заняться пересмотром некоторых обветшав-
ших теоретических постулатов. На необходимость ревизии старого "бага-
жа" и вдумчивого, дифференцированного подхода к тому, что содержится
в новых предложениях, указывают не разрешимые в рамках сложившейся
парадигмы эпистемологические трудности, которые обнаружились в са-
мой историографической практике и о которых уже столь много было
сказано не только критиками, но и ведущими представителями nouvelle
histoire 'ё.
Рассматривая проявление новых тенденций в историописании, бу-
дет, видимо, нелишним еще раз констатировать неразрывность интеллек-
туальных процессов в сфере гуманитарного знания. В этом смысле нельзя
не согласиться с авторами коллективной монографии "К новому понима-
нию человека в истории", которым нынешняя историографическая рево-
люция видится "одной из важнейших составляющих постмодернистской
трансформации западной культуры" ". В то же время, особенно в связи с
жаркими баталиями, которые сопровождались созданием образа покуша-
ющегося на суверенитет истории внешнего врага, мне представляется
существенно важным еще раз подчеркнуть, что в своей основе новые
тенденции вовсе не были навязаны извне. Будучи одним из проявлений
всеобщего культурного сдвига, так называемый лингвистический поворот
воплотил в себе все то, что длительное время оставалось невостребован-
ным и казалось утраченным, но постепенно вызревало в самой историо-
графии, и то, что было переработано ею в лоне междисциплинарной
"новой истории".
Следует признать, что по меньшей мере один "пророк", британский
историк Артур Марвик, в совершенно не располагающих к этому обстоя-
тельствах уже в 1971 г. отметил начало поворота "к такому типу истории,
который характеризуется тесной близостью с литературой" ". Между тем
энтузиазм нового поколения историков 60-70-х годов по отношению к
социально-научной, социологизированной истории (продукт "социологи-
ческого поворота", воспринимавшегося традиционалистами не менее апо-
калиптически), сменился неуклонно нараставшим разочарованием. Задол-
го до "лингвистического поворота" стала очевидной и необходимость
структурной перестройки всех исторических дисциплин: старое деление
на экономическую, политическую, социальную историю и историю идей
изжило себя основательно. До поры до времени эта перестройка прохо-
дила латентно на постоянно "разбухавшем" исследовательском поле, ко-
лонизованном некогда новой социальной историей с ее переплетающи-
мися и перетекающими одна в другую субдисциплинами. Наконец, на ру-
беже 70-х и 80-х годов в социальной истории происходит решающий
сдвиг от социально-структурной к социально-культурной истории, свя-
30 Hcropuk в nouckax метода
занный с распространением методов культурной антропологии, социаль-
ной психологии, лингвистики (прежде всего в истории ментальностей и
народной культуры), с формированием устойчивого интереса к микро-
истории, с "возвращением" от внеличностных структур к индивиду, к
анализу конкретных жизненных ситуаций. Особенно это стало заметным
в 80-е годы, когда под влиянием символической антропологии сложилось
и обрело множество сторонников соответствующее направление в антро-
пологически ориентированной социальной истории.
Пожалуй, наиболее отчетливо ощущение континуитета, "процесса
большой длительности" в историографии второй половины XX столетия
сквозь призму личных воспоминаний выразил Л. Стоун, выступивший в
дискуссии "История и постмодернизм" на страницах журнала "Past and
Present" ". "Когда я был еще очень молод.., меня учили следующим ве-
щам..: тому, что надо писать ясно и понятно; что историческая истина не-
достижима, а любые выводы предварительны и гипотетичны и всегда мо-
гут быть опровергнуты новыми данными..; что все мы подвержены прис-
трастиям и предрассудкам - национальным, классовым и культурным..;
что документы - мы не называли их в те дни текстами - написаны
людьми, которым свойственно ошибаться, делать ложные утверждения и
иметь свои собственные идеологические позиции.., а потому следует
принимать в расчет намерения авторов, характер документа и контекст, в
котором он был создан; что восприятия и представления о реальности ча-
сто весьма отличны от этой реальности и иногда имеют не меньшее исто-
рическое значение, чем она сама; что ритуал играет важную роль и как
выражение религиозных представлений, и как демонстрация власти -
вот почему мы восхищались "Королями-чудотворцами", а позднее "Дву-
мя телами короля" Эрнста Канторовича. Ввиду всего этого, я полагаю,
что, за некоторыми примечательными исключениями, мы вовсе не напо-
минали тех позитивистских троглодитов, которыми нас теперь часто
представляют" ^
Совершенно не похожие на "позитивистских троглодитов", истори-
ки среднего поколения позитивно восприняли "семиотический вызов" и
"реванш литературы" ^, можно сказать, перековав мечи на орала. В ре-
зультате в новейшей историографии сформировалось два наиболее перс-
пективных и широких течения, со своими оригинальными подходами, в
которых проявляется мощное стимулирующее воздействие постмодерни-
стских тенденций: новая культурная и новая интеллектуальная история.
Эти родственные многослойные образования в одних трактовках напоми-
нают сиамских близнецов, а в других обладают, кажется, способностью
расходиться между собой и вновь смыкаться, как Сцилла и Харибда, и
время от времени менять обличья, выставляя на первый план то одну, то
другую из своих разнородных составляющих. Попытки разобраться в
каждом из них в отдельности и в их непростых взаимотношениях пред-
принимаются с завидной регулярностью целым рядом ученых-практиков ^.
Л /7. Репина. Новая Культурная и интелле1"туальная история 31
Признание активной роли языка, текста и нарративных структур в
созидании и описании исторической реальности является базовой харак-
теристикой так называемого нового культурологического подхода к исто-
рии, под которым обычно понимают совокупность некоторых наиболее
общих теоретических и методологических принципов, разделяемых но-
вой культурной и новой интеллектуальной историей. Именно поэтому не-
которые исследователи предпочитают не проводить между последними
сколько-нибудь отчетливого водораздела. И эту позицию можно принять,
если учесть, что нередко сами их представители дают им всеобъемлющее
толкование. Но все же некоторые обстоятельства происхождения и спе-
цифические задачи, поставленные перед этими направлениями их "отца-
ми-основателями", позволяют говорить о каждом из них отдельно.
Новая культурная история формируется, если можно так выразить-
ся, в болевых точках "новой социальной истории", ставших в процессе
переопределения самой категории "социального" и мобилизации всего
наиболее жизнеспособного в арсенале социокультурной истории точками
роста. Большие надежды возлагаются на переориентацию социокультур-
ной истории "от социальной истории культуры к культурной истории со-
циального", или "к культурной истории общества", предполагающей кон-
струирование социального бытия посредством культурной практики, воз-
можности которой, согласно версии Р. Шартье, в свою очередь опреде-
ляются и ограничиваются практикой повседневных отношений. Главная
задача исследователя состоит в том, чтобы показать, каким именно обра-
зом субъективные представления, мысли, способности, интенции индиви-
дов включаются и действуют в пространстве возможностей, ограничен-
ном объективными, созданными предшествовавшей культурной практи-
кой коллективными структурами, испытывая на себе их постоянное воз-
действие. Это сложное соподчинение описывается аналогичным по со-
ставу понятием репрезентации, позволяющим артикулировать "три регис-
тра реальностей": с одной стороны, коллективные представления - мен-
тальности, которые организуют схемы восприятия индивидами "социаль-
ного мира"; с другой стороны, символические представления - формы
предъявления, демонстрации, навязывания обществу своего социального
положения или политического могущества, и, наконец, "закрепление за
представителем-"репрезентантом" (конкретным или абстрактным, инди-
видуальным или коллективным)" утвержденного в конкурентной борьбе
и признанного обществом социально-политического статуса . В такой
интерпретации социально-классовые конфликты превращаются в "борьбу
репрезентаций". Аналитический потенциал концепции постоянно конку-
рирующих "репрезентативных стратегий" открывает новые перспективы
в описании, объяснении и интерпретации динамики социальных процес-
сов разных уровней.
Новая культурная история отвергает жесткое противопоставление
народной и элитарной культуры, производства и потребления, создания и
присвоения культурных смыслов и ценностей, подчеркивая активный и
32 Hcropuk в nouckax метода
продуктивный характер последнего '*. Именно в этом варианте новая
культурная и новая интеллектуальная история как бы сливаются воедино.
И все же последняя сохраняет свою специфику в том, что касается ее
особого внимания к выдающимся текстам "высокой культуры" ^.
Итак,- если новая культурная история акцентирует свое внимание на
дискурсивном аспекте социального опыта в самом широком его понима-
нии, то домен новой интеллектуальной истории - произведения "высо-
колобых", история общественной, политической, философской, научной
и -par excellence - исторической мысли ^. Вполне естественно, что эти
направления по-разному представлены в отдельных исторических суб-
дисциплинах. Под влиянием "лингвистического поворота" и конкретных
работ большой группы "новых интеллектуальных историков" радикаль-
ным образом преобразилась история историографии, которая неизмеримо
расширила свою проблематику и отвела центральное место изучению
дискурсивной практики историка. Отклоняясь в сторону литературной
критики, она имеет тенденцию к превращению в ее двойника - истори-
ческую критику, а возвращаясь - обновленная - к "средней позиции",
получает шанс стать по-настоящему самостоятельной и самоценной исто-
рической дисциплиной ".
Подходы и проблематика новой культурной истории как истории
представлений проявились в самых разных сферах современного истори-
ческого знания. Позволю себе остановиться несколько подробнее на кон-
кретном материале гендерной истории, само формирование которой было
связано с рассмотренными выше общими процессами, а последующие
изменения отличались, на мой взгляд, еще большей интенсивностью.
Собственно сама "титульная" концепция гендера ("пола-рода"), альтер-
нативная понятию биологически детерминированного пола-секса, появи-
лась в истории женщин и стала ключевой категорией анализа в выделив-
шейся из нее гендерной истории в 80-е годы ^, Согласно гендерно.й тео-
рии, отношения полов и соответствующие модели поведения не задаются
напрямую природой, а являются культурно обусловленными, они "кон-
струируются" обществом, предписываются институтами социального
контроля и культурными традициями ^. Большинство сторонников ген-
дерного подхода ставило перед собой задачу исследовать функциониро-
вание и репродуцирование различий и иерархии полов на основе их ком-
плексной социокультурной детерминации. Вскоре, однако, базовая кон-
цепция гендерной истории была наполнена более емким содержанием. В
обновленном виде она была введена в научный оборот известным амери-
канским историком Джоан Скотт и представлена в единстве четырех не-
разрывно взаимосвязанных и принципиально несводимых друг к другу
компонентов: во-первых, наличествующих культурных символов, способ-
ных вызывать множественные противоречивые образы, которые можно
было бы назвать гендерными репрезентациями; во-вторых, сложившегося
Л /7. Репина. Новая Культурная и интеллектуальная история 33
в религиозных, правовых, политических, педагогических и научных уче-
ниях комплекса нормативных утверждений, которые определяют спектр
возможных интерпретаций этих символов; в-третьих, социальных инсти-
тутов (семья, рынок труда, система образования, государственное устрой-
ство и др.), осуществляющих гендерно-дифференцированную политику
ограничения и контроля; и наконец, в-четвертых, самоидентификации ин-
дивида. Таким образом, был предложен вариант теоретического решения
проблемы взаимосвязи индивидуального и коллективного опыта.
В последние годы все более видную роль в исследованиях по исто-
рии женщин играют представители, вернее - представительницы "новой
интеллектуальной истории", которым удалось в частности предложить
свои оригинальные интерпретации развернувшейся в Европе XVI-XVII
веков международной литературной и религиозной полемике о характере
женщин. В результате существенно обогатилась сложившаяся в историо-
графии одноцветная картина нормативных предписаний и расхожих
представлений о женщинах, в которых обычно фиксировался сугубо муж-
ской взгляд на этот предмет и, несмотря на наличие некоторых внутрен-
них противоречий, рисовались в целом негативные стереотипы восприя-
тия, а также навязываемые социумом модели женского поведения, жестко
ограничивавшие свободу выражения. Работы "новых интеллектуальных
историков", продемонстрировавшие активность женщин в общественном
дискурсе, дали старт новой дискуссии - о возникновении идеологии фе-
минизма или ее элементов в XVII в. ^
Так, например, авторы книги "Половина человечества" К. Хендер-
сон и Б. Макманус провели обстоятельный анализ литературного и соци-
ального контекстов "памфлетной войны" по поводу женских качеств, ко-
торая выявила диалогическое сосуществование противоположных комп-
лексов представлений о женщинах в Англии эпохи Возрождения, и при-
шли к заключению, что "хотя защитницы женщин и не требовали реформ,
которые могли бы улучшить их социально-политическое положение, они
помогли заложить основание для более активного феминизма, воспиты-
вая в женщинах уверенность в своих интеллектуальных и нравственных
достоинствах" ". "Феминисты" начала Нового времени доказывали несо-
стоятельность бытовавших в общественном сознании негативных женс-
ких стереотипов, которыми оперировали их противники, пытались раз-
рушить образы "коварной соблазнительницы", "сварливой мегеры" и
"расточительницы", приводя многочисленные примеры добродетельных
женщин и создавая столь же стереотипные образы обманутой невиннос-
ти, покорной жены, благочестивой матроны.
С точки зрения более общих проблем "новой культурной истории"
привлекает внимание предложенное авторами книги объяснение особой
остроты и общественной значимости ренессансных дискуссий вокруг
представлений, имевших глубокие текстуальные "корни" и вовсе не от-
личавшихся для того времени своей новизной, В этом плане вполне обос-
нованно предполагается существование взаимосвязи между актуализаци-
2 Зак. 125
34 Hcropuk в nouckax метода
ей присутствовавших в культуре негативных женских стереотипов, с од-
ной стороны, и коллективным психологическим переживанием чрезвы-
чайных событий и крупных структурных сдвигов переходной эпохи,
включая перестройку в системе ценностей, - с другой. В этих условиях
негативные женские образы подпитывались не "объективно зафиксиро-
ванным" массовым поведением женщин, а вполне субъективными нео-
сознанными или полуосознанными страхами мужчин - опасениями в от-
ношении своей сексуальности (поздние браки - стереотип соблазнитель-
ницы), в отношении возможных покушений на свое главенствующее по-
ложение в семье (образ агрессивной склочницы), страх перед разорением
в услових экономической нестабильности (жупел женской расточитель-
ности).
История гендерных представлений постоянно сталкивается с серь-
езными эпистемологическими проблемами, связанными со специфичес-
кими свойствами литературных памятников. Поиски их решения ведутся,
как правило, с учетом постмодернистских перспектив, в довольно узком
альтернативном пространстве. Большинство все же предпочитает, неиз-
менно подчеркивая условность всех литературных жанров, искать "золо-
тую середину" между "чисто литературным" и социально-интеллектуаль-
ным подходами. Считается одинаково непродуктивным как отрицать вся-
кую связь между условными художественными образами и женщинами
"во плоти", так и видеть в литературных произведениях прямое отраже-
ние реальных отношений между полами и массовых представлений о
женщинах. В качестве компромисса между этими двумя крайностями ме-
ханизм взаимодействия литературы и жизни понимается следующим об-
разом: имея очень слабые социальные корни, литературные персонажи,
создаваемые творческим воображением автора, которое подпитывалось
культурной традицией, могли играть активную роль в формировании об-
щественных взглядов и оказывать определенное влияние на поведение
современников и даже представителей последующих поколений ^.
Такое "компромиссное" решение явственно обнаруживает свои пост-
модернистские истоки: представление о "непрозрачности" любого, тем
более литературного текста (как, впрочем, и самого языка) и его нерефе-
ренциальности относительно "объективной" действительности, подчер-
кивание роли знаковых систем в конструировании социальной реальнос-
ти. Однако те же идеи, доведенные до логического предела, проецируют-
ся на тот же конкретный материал совершенно иначе. Вот как это второе
решение звучит в формулировке М. Хоровиц: "Рассмотрение понятия
"женщина" в литературных текстах иногда напоминает анализ понятия
"единорог". Какой ученый сегодня может требовать, чтобы в каждой кни-
ге и статье о единороге различные представления о единорогах сопостав-
лялись с их реальной жизнью? Тем не менее история текстов о единоро-
гах продолжается... "Женщина" текстов эпохи Возрождения, как и
"единорог", является культурной конструкцией, содержащей в себе ин-
тертекстуальные отголоски более ранних текстов..." ".
Л П. Репина. Новая Культурная и uнкллelf^уaлы^aя история 3 5
Наконец, образцом третьего решения, признающе" о определяющую
роль социального контекста в отношении всех видов коллективной дея-
тельности, включая и языковую, может послужить книга британского фи-
лолога Д. Эрса "Общность, гендер и самоидентификация индивида: анг-
лийская литература 1360-1430 гг." (по Марджери Кемп, Ленгленду, Чо-
серу и "Сэру Гавейну") ^*. Стремясь уйти от дихотомии "литературы" и
"жизни", "индивида" и "общества", автор опирается на диалогическую
концепцию Бахтина и социально ориентированный подход к изучению
культурной практики, основанный на комплексном исследовании лингви-
стических, социальных и психологических процессов. Индивидуальный
опыт и смысловая деятельность понимаются в контексте межличностных
и межгрупповых отношений внутри данного социума, в данном случае
позднесредневекового общества, с характерным для него сосуществова-
нием множества "конкурентных общностей", каждая из которых могла
задавать индивиду свою программу поведения в тех или иных обстоя-
тельствах. С одной стороны, прочтение каждого текста включает его "по-
гружение" в контексты дискурсивных и социальных практик, которые
определяют его горизонты, а с другой - в каждом тексте раскрываются
различные аспекты этих контекстов и обнаруживаются присущие им про-
тиворечия и конфликты.
В результате проведенного Эрсом анализа главных произведений
английской литературы XIV-XV вв., в которых проблема самоиденти-
фикации (в том числе и роль гендерного фактора) нередко становится
предметом рефлексии, ему удалось привести убедительные доказатель-
ства того, что процесс индивидуализации берет свое начало значительно
раньше Нового времени и достаточно отчетливо проявляется уже в позд-
нее средневековье.
Одной из самых интересных областей применения постмодернистс-
ких теорий является история исторического сознания, в предметном поле
которой открываются многообещающие перспективы плодотворного
синтеза новой культурной и интеллектуальной истории. "Воссоединение"
истории с литературой пробудило повышенный интерес к способам про-
изводства, сохранения, передачи исторической информации и манипули-
рования ею. Работа в этом плане еще только начинается, о ней заявляется
главным образом в форме исследовательских проектов. Тем более важно
не упустить из виду эту тенденцию. Она, в частности, проявилась и в док-
ладах, представленных на уже упоминавшейся секции XVIII Международ-
ного конгресса исторических наук. Проблемы исторической памяти были
центральными в сообщении испанского ученого Игнасио Олабарри, в том
числе ключевой и малоизученный вопрос о соотношении индивидуально-
го и коллективного исторического сознания и их роли в формировании
персональной и групповой идентичности. Во многом сходное направле-
ние исследовательского поиска нашло свое отражение в докладе канадс-
кого историка Марка Филлипса, построенного на анализе качественного
36 Hcropuk в nouckax метода
сдвига, который произошел в понимании задач истории и в историогра-
фической практике на рубеже XVIII и XIX вв. и выразился в смещении
целевых установок от простого описания прошлого к его "реактивации"
или "воскрешению в памяти" ^. Эти наблюдения, как мне кажется, прек-
расно "накладываются" на соответствующий историко-литературный ма-
териал, в частности по исторической новеллистике. Динамика состояний
исторического сознания проявляется на обоих его уровнях: и на профес-
сионально-элитарном, и на обыденно-массовом. Траекторией движения
историографии в намагниченном полюсами научной аргументации и ли-
тературной репрезентации поле может быть записана одна из интерпре-
таций ее непростой истории.
Существенно важное место в изучении представлений о прошлом
людей разных культур и эпох должна занять проблема исторического во-
ображения, а также концепция базового уровня исторического сознания,
формирующегося в процессе социализации индивида как в первичных
общностях, так и национальными системами школьного образования ^ё.
Ведь в отличие от литературных рассказов о жизни людей в прошлом, на
которых стоит клеймо вымышленности, рассказы на уроках истории как
бы несут на себе бремя подлинности, детям внушается, что все это было
на самом деле. Та информация, которую ребенка приучают упорядочи-
вать, записывать, воспроизводить на уроках истории, как бы заверена
"ответственными лицами" и снабжена печатью - "это действительно
происходило". На основе этих закладываемых в сознание информацион-
ных блоков впоследствии создаются социально дифференцированные и
политизированные интерпретации ".
Переосмысление процессов исторического познания и передачи ис-
торического знания в духе постмодернистской культурной парадигмы
еще очень далеко от своего завершения и сулит, видимо, немало неожи-
данных следствий. И все же нельзя не согласиться с И. Олабарри в том,
что "историк не может выполнять мифическую функцию памяти или от-
казаться от контроля за результатами (своей профессиональной деятель-
ности. -Л. P.). Перед историком стоит задача не изобретать традиции, а
скорее изучать, как и почему они создаются. Мы должны сформулиро-
вать некую историческую антропологию нашего собственного племени.
Но одно дело, когда антропологи симпатизируют тому племенному со-
обществу, которое они изучают, и совсем другое - когда они становятся
его шаманами" ".
' Обстоятельный анализ центральных идей и основных проявлений "постмодерна" в ис-
торической эпистемологии и методологии, а также обсуждение проблем исторического
нарратива см. в коллективной монографии: К новому пониманию человека в истории:
Очерки развития современной западной исторической мысли. Томск, 1994. Гл. 1: От клас-
сики к постмодерну. См. также: Зверева Г.И. Историческое знание в контексте культуры
конца XX века: проблема преодоления власти модернистской парадигмы // Гуманитарные
науки и новые информационные технологии. М., 1994. Вып. 2. С. 127-142.
Л П. Репина. Новая Культурная и интеллектуальная история 3 7
^ Из наиболее значительных публикаций следует отметить следующие: Ankersmit F.R.
The Dilemma of Contemporary Anglo-Saxon Philosophy of History // History and Theory. 1986.
В. 25. P. I-28; Partner N.F. Making up Lost Time: Writing on the Writing of History // Specu-
lum. 1986. Vol. 61. N 1. P 90-117; Carr D. Narrative and the Real World: an for Continuity //
History and Theory. 1986. Vol. 25. N 2. P. 117-131; Toews J.E. Intellectual History after the
Linguistic turn: the Autonomy of Meaning and the Irreducibility of Experience // American His-
torical Review. 1987. Vol. 92. N 4. P. 879-907: Brown R.H. Positivism, Relativism and Narra-
tive in the Logic of the Historical Sciences // American Historical Review. 1987. Vol. 92. N 4. P.
908-920; HobartM.E. The Paradox of Historical Constructionism // History and Theory. 1989.
Vol. 28. N 1. P. 43-58; Ankersmit F.R. Historiography and Postmodernism // History and The-
ory. 1989. Vol. 28. N 2. P. 137-153; Forum. Intellectual History and the Return of Literature //
American Historical Review 1989. Vol. 94. N 3. P. 581-626; SpiegelG.M. History, Historicism
and the Social Logic of the Text in the Middle Ages // Speculum. 1990. Vol. 65. N 1. P. 59-86:
Krausz M. History and its Objects // The Monist. 1991. Vol. 74. N 2. P. 217-229; Reisch G.A.
Chaos, History, and Narrative // History and Theory. 1991. Vol. 30. N 1. P. I-20; Norman A.P.
Telling It Like It Was: Historical Narratives on Their Own Terms // History and Theory. 1991
Vol. 30. N 2. P. 1 19-135; McCullagh С.В. Can Our Understanding of Old Texts be Objective? //
History and Theory. 1991. Vol. 30. N 3. P. 302-323; Mazlich В., Strout С., Jurist E. History and
Fiction//History and Theory. 1992. Vol. 31.N2. P. 143-181; Bevir M. The Errors of Linguistic
Contextualism // History and Theory. 1992. Vol. 31. N 3. P. 276-298; Martin R. Objectivity and
Meaning in Historical Studies // History and Theory. 1993. Vol. 32. N 1. P. 25-50; Zammito
J.H. Are We Theoretical Yet? The New Historicism, the New Philosophy of History and
"Practising Historians" //Journal of Modern History. 1993. Vol. 65. N 4. P. 783-814.
^ Novick P. That Noble Dream: The "Objectivity Question" and the American Historical Pro-
fession. Cambridge, 1988.
" Elton G.R. Return to Essentials: Some Reflections on the Present State of Historical Study.
Cambridge, 1991. P. 41.
' White H. Metahistory: The Historical Imagination in Nineteenth-Century Europe. Baltimore;
L., 1973; Idem. Tropics of Discourse: Essays in Cultural Criticism. Baltimore; L., 1978; Idem.
The Content of the Form: Narrative Discourse and Historical Representation. Baltimore; L.. 1987.
' Приоритет здесь, пожалуй, нужно отдать известному голландскому философу Ф Ан-
керсмиту. См., в частности: Ankersmit F.R. Narrative Logic. A Semantic Analysis of the Histo-
rian's Language. The Hague, 1983; Idem. The Reality Effect in the Writing of History: The Dy-
namics ofHistoriographical Topology. Amsterdam; N.Y., 1989.
Charlier R. Intellectual History or Sociocultural History? The French Trajectories // Modern
European Intellectual History: Reappraisals and New Perspectives / Ed. D. LaCapra, S.L. Kaplan.
lthaca, 1982. P. 41; Spiegel G. Op. cit. P. 59-78; Darnton R. An Enlightened Revolution? //
New York Review of Books. 1991. October 14. P. 33-36 etc.
* Stone L. History and Postmodernism // Past and Present. 1992. N 135. P. 191.
" 18th International Congress of Historical Sciences. 27 August-3 September 1995. Pro-
ceedings. Montreal, 1995. P. 159-181.
'ё CM., в частности, редакционные и методологические статьи на страницах журнала
"Анналы" в 80-90-е годы и публикацию материалов международного коллоквиума в сб.:
Споры о главном: дискуссии о настоящем и будущем исторической науки вокруг француз-
ской школы "Анналов". M.. 1993.
" К новому пониманию человека в истории... С. 44.
" ManvickA. The Nature of History. N.Y., 1971. P. 266.
" Кстати, эта дискуссия началась с короткой заметки самого Стоуна, в которой он счел
необходимым обратить внимание читателей на ныне уже широко известную статью Габри-
эль Спигел в журнале "Speculum" - см. примеч. 2.
" Debate. History and Postmodernism. III. (L. Stone) // Past and Present. 1992. N 135.
P. 189-190.
" CM.: Orr L. The Revenge of Literature: A History of History // New Literary History. 1986.
Vol. 18. N 1. P. 1-22.
" White H. The Tasks of Intellectual History // The Monist. 1969. Vol. 53. N 4. P. 606-630;
Krieger L. The Autonomy of Intellectual History // International Handbook of Historical Studies:
Contemporary Research and Theory / Ed. G.G. lggers, H.T. Parker. Westport (Conn.), 1979.
P. 109-125: New Directions in American Intellectual History / Ed. J. Higham, P.K.. Conkin.
38 Hcmpuk в nouckax метода
Baltimore, 1979; Darnlon R. Intellectual and Cultural History // The Past Before Us / Ed. M.
Kammen. lthaca, 1980. P. 327-354; Bowsma W.J. Intellectual History in the 1980s: From His-
tory of Ideas to History of Meaning // Journal of Interdisciplinary History. 1981. Vol. 12. N 3.
P. 279-290; Modem European Intellectual History..; LaCapra D. Rethinking Intellectual His-
tory: Texts, Contexts, Language, lthaca; N. Y., 1983;Dialogue & propos de l'histoire culturelle //
Actes de la recherche in sciences sociales. 1985. Vol. 59. P. 86-93; Charlier R. Intellectuelle
(Histoire) // Dictionnaire des sciences historiques / Sous la dir. de A. P. Burguiere. 1986. P. 372-
377; Toews J. Op. cit.; The New Cultural History / Ed. L. Hunt. Berkeley etc., 1989; Harlan D.
Intellectual History and the Return of Literature // American Historical Review. 1989. Vol. 94. N
3. P. 581-609: Interpretation and Cultural History / Ed. G.H. Pittock, A. Wear. Basingstoke; L.,
1991.
" Charlier R. Le monde comme representation // Annales E.S.C. 1989. N 6. P. 1505-1520;
idem. Luttes de representations et identites sociales // 18th International Congress of Historical
Sciences. P. 455-456.
'* Idem. Text, Printing, Readings // The New Cultural History. P. 154-175.
'" LaCapra D. Op. cit. P. 23-69.
^ Уникальным образцом успешной комбинации двух подходов в монографическом ис-
следовании представляется книга Р. Шартье о культурных истоках Французской револю-
ции (Chartier R. Les origines culturelles de la Revolution Fran^aise. P., 1991).
^ Проблемам формирования и развития постмодернистской парадигмы в истории исто-
риографии автор предполагает посвятить специальное исследование.
О концепциях, методах, эволюции и сегодняшних проблемах в этой отрасли истори-
ографии см.: Репина Л.П. "Женская история": проблемы теории и метода // Средние века.
1994. Вып. 57. С. 103-109; Ястребицкая А.Л. Проблема взаимоотношения полов как диа-
логических структур средневекового общества в свете современного историографического
процесса // Там же. С. 126-136.
" Epstem C.F. Deceptive Distinctions: Sex, Gender, and the Social Order. New Haven, 1988.
^ Angenot M. Les champions des femmes: examen du discours suria superiorite des femmes
1400-1800. Monreal, 1977; lrvinJ.L. Womanhood in Radical Protestantism 1525-1675. N.Y.;
Toronto, 1979; Elshtain J.B. Public Man, Private Woman: Women in Social and Political
Thought. Princeton, 1981; Rewriting the Renaissance: The Discourses of Sexual Difference in
Early Modern Europe / Ed. M.V. Ferguson et al. Chicago, 1986; Smith H.L. Reason's Disciples:
Seventeenth-Century English Feminists. Urbana; L., 1982; Darmon P. Mythologie de la femme
dans l'Ancien France. P., 1983; Woodbridge L. Women and the English Renaissance: Literature
and the Nature of Womanhood, 1540-1620. Urbana; Chicago, 1984; Medieval Women Writers /
Ed. K. Wilson. Athens (Ga.), 1984; Goreau A. The Whole Duty of a Woman: Female Writers in
Seventeenth-Century England. Garden City (N.Y.), 1985; Lazard M. Images litteraires de la
femme a la Renaissance. P., 1985; Denies S. The Idea of Woman in Renaissance Literature: The
Feminine Reclaimed. Brighton, 1986 etc.
" Henderson K.U., McManus B.F. Half-Humankind. Contexts and Texts of the Controversy
About Women in England, 1540-1650. Urbana, 1985. P. 31.
" CM., в частности: Woodbridge L. Op. cit. P. 3-5.
" Horowitz M.C. The Woman Question in Renaissance Texts // History of European Ideas.
1987. Vol. 8. N 4/5. P. 588-589.
" Aen D. Community, Gender, and Individual Identity: English Writing, 1360-1430. L.;
N.Y 1988.
" 18th International Congress of Historical Sciences. P. 177-179.
^ Ферро M. Как рассказывают историю детям в разных странах мира. M., 1992.
" К. Стедман, в частности, подчеркивает, что претензия истории на правдивость и дос-
товерность сообщает историческому нарративу особую функцию в формировании истори-
ческого сознания детей и взрослых (Steedman С. Latheorie qui n'en est pas une, or why Clio
doesn't care // History and Theory. 1992. В. 31. P. 36-37.
" Olabarri 1. History and Science/Memory and Myth: Towards New Relations between
Historical Science and Literature // 18th International Congress of Historical Sciences. P. 178.
В. П. Визгин
ПОСТСТРУКТУРАЛИСТСКАЯ МЕТОДОЛОГИЯ
ИСТОРИИ: ДОСТИЖЕНИЯ И ПРЕДЕЛЫ
Настоящая статья развивает идеи, высказанные в докладе "Постмо-
дернистская методология истории: философский подход и личный опыт".
Размышления философа и опыт историка науки здесь соединяются, чтобы
дать сжатую и поневоле неполную картину тех достижений в обновлении
исторической методологической мысли, которые принесла с собой так
называемая "структуралистская революция" (термин Ж.-М. Бенуа ') вмес-
те с последовавшим затем постструктурализмом, внесшим в ее "золотой
фонд" новые идеи и темы (прежде всего тему власти, "власти-знания").
Наконец, мы бы хотели показать пределы постструктуралистского на-
правления, выявляемые на уровне философских и эпистемологических
ориентаций.
Говоря предельно лаконично, истина объекта, взятая в определениях
познающего его субъекта, есть метод. Оставляя в стороне чисто фило-
софские соображения о методе в истории, скажем только, что мы имеем в
виду прежде всего тот концептуальный инструментарий, который "рабо-
тает" (может "работать") в историческом исследовании. Речь идет о той
широкой промежуточной зоне, которая граничит, с одной стороны, с
философией истории, а с другой - с тем, что можно назвать методами
конкретных исторических исследований.
Второе предварительное замечание состоит в том, что "структура-
листская революция" в истории неотделима от общенаучной революции
XX в., в частности, от революции в точных науках, прежде всего в физи-
ке. Нетрудно показать, что философско-методологическое осмысление
революции в естествознании, начатое практически след в след с ради-
кальными открытиями, перевернувшими его в первой трети века, позво-
лило еще задолго до полномасштабной "структуралистской волны" 50-
60-х годов выявить направление основных методологических сдвигов в
мышлении, значимых и для исторического познания. Некоторые крупные
методологи науки тех лет были в то же время и историками науки. Таков,
например, Г. Башляр, основоположник новой эпистемологии во Фран-
ции ^ Поэтому удобно начать анализ некоторых плодотворных, на наш
взгляд, сдвигов в концептуальном аппарате истории, отталкиваясь от его
работ. Позднее башляровская традиция в методологии истории науки
внесла свой вклад и в методологию всеобщей истории. Мы имеем в виду
работы Ж. Кангилема ' и, главным образом, М. Фуко, в творчестве кото-
рого структурализм трансформировался в постструктурализм, следуя
общему ритму преобразований гуманитарного знания во Франции конца
60-х и особенно начала 70-х годов.
40 Исто[яЛвпоис1"ахметда
БЕССПОРНЫЕ ЗАВОЕВАНИЯ СТРУКТУРАЛИСТСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Образ исторического мышления благодаря понимаемой в широком
смысле структуралистской революции (включая и постструктурализм)
обновился главным образом, на наш взгляд, в трех основных направлени-
ях. Во-первых, это относится к выдвижению на передний план категории
дискретности (в рамках оппозиции "прерывность-непрерывность", "дис-
кретное-континуальное"). Вторая особенность трансформаций в концеп-
туальном багаже истории касается изменений онтологии истории в свете
переоценки таких оппозиций, как "действительное-возможное", "суб-
станция-функция", "вещь-отношение". Третье направление преобразова-
ния исторической мысли связано с теоретической легитимацией воздей-
ствия познающего историю субъекта на нее саму как объект познания.
Среди множества сдвигов, значимых для обновления образа истории, мы
выделили только эти три направления как в силу их универсальности и
важности для исторического мышления вообще, так и, особенно, потому,
что их плодотворность, на наш взгляд, прошла проверку временем, ибо
конкретные исторические исследования подтвердили необходимость
включения формируемых ими новых черт образа истории в рабочий
инструментарий историка.
Все эти три момента связаны между собой. Действительно, уже
"предструктуралистское" направление в методологии науки выдвигало
требование переоценки субстанциалистской онтологии (примата "вещи"
над "отношением"). Сама структура мыслима лишь как устойчивая форма
отношений: без реляционной модели объекта вообще, исторической
реальности в том числе, невозможен и поиск структур как цель познания.
То, что в методологии науки получило название замкнутых концеп-
туальных систем (В. Гейзенберг *), предполагало новую, некумулятивную
концепцию построения и развития научного знания. Кумулятивизм, пред-
ставлявший наследие XIX в" подразумевал континуальность процесса
познания и, следовательно, фактически бесструктурность знания. При та-
ком подходе рост знания мыслится экстенсивно, по принципу дискретно-
сти. Но если мы отдаем себе отчет в том, что знание организуется как
связное целое, что оно обладает определенной единой структурой, тогда
мы иначе должны понимать и его историю. В этом случае мы просто не
можем избежать дисконтинуальных представлений и, в частности, того,
что при известных условиях (например, в случае невозможности объяс-
нить новое эмпирическое наблюдение существующей теорией) может
рухнуть вся система знания как единое целое ("эпистемологический
разрыв" в терминологии Башляра). Мышление истории в разрывах, таким
образом, соединяется в одно целое с основным принципом структурализ-
ма как такового (принцип системного целого). В результате происходит
обогащение понятийного языка истории. Перенося указанную методоло-
гическую ситуацию из истории науки во всеобщую историю, мы можем
сказать, что существуют "разрывающие" исторический континуум собы-
В.П.Визгин. Постсгру1г1уралисг( Лая методология истории 41
гая, наподобие того, как в науке существуют открытия, "бьющие" по
концептуальным целостностям знания, "разрывосозидающие" по своей
исторической функции.
Историческая эпистемология Башляра, которую мы считаем образ-
цом ранней структуралистской мысли в методологии науки, это, прежде
всего, эпистемология разрывов. Разрыв мыслится Башляром как "пере-
ворачивание перспективы"; в научном знании действует системно-струк-
турный принцип, означающий, что знание организуется как целое и в
этом смысле характеризуется определенной замкнутостью, а поэтому его
изменения неизбежно происходят взрывообразно, когда когнитивная
система оказывается поставленной под вопрос и нуждается поэтому в
замене ее новой; это и отмечается как разрыв или дисконтинуальность в
развитии науки. Ярким примером разрыва в истории техники, считает
Башляр, служит создание ламп накаливания. В лампе Эдисона "перевора-
чивается" все техническое мышление, связывавшее горение как источник
световой эмиссии с необходимостью его поддерживания. "Старая техно-
логия ламп, - говорит Башляр, - технология горения. Новая - техника
предотвращения горения" '.
Действительно, прежняя осветительная техника исходила из прин-
ципа горения: при сгорании топлива происходит световое излучение. В
лампе накаливания перспектива перевернута: чтобы такая лампа функци-
онировала, она нуждается не в горении, а, напротив, в исключении самой
его возможности. Система интуиций, задававших основу прежней техно-
логии осветительных устройств, должна была быть полностью отброше-
на, поскольку это была целостная замкнутая система, в рамках которой
техника просто не может совершенствоваться.
Это пример, демонстрирующий неизбежность дискретных представ-
лений в силу смены самой перспективы интеллектуального развития,
кажется нам корректным. Историк, в частности историк техники, должен
научиться работать с историческими разрывами, включив в своей мето-
дологический багаж идею дискретности. При наличии такой смены сама
установка на обязательный, казалось бы, для историка поиск предшест-
венников (что характерно для континуалистской методологической
ориентации) оказывается если и не совсем бесплодной, то, во всяком
случае, сомнительной, маскирующей дисконтинуальные моменты в раз-
витии науки,
Понятие эпистемологического разрыва вырабатывалось Башляром в
споре с "континуалистами культуры" (Э. Мейерсон, П. Дюгем и другие).
"Континуалисты. культуры" (выражение Башляра) ссылались на непре-
рывность истории как процесса развития практики и теории, перенося на
объективную историю непрерывность субъективного рассказа о ее собы-
тиях. "Так как в истории строится непрерывный рассказ о событиях, -
говорит Башляр, - то легко верят в их существование в непрерывности
времени, незаметным образом приписывая тем самым всей истории
единство и непрерывность книги" ^ Непрерывность исторического рас-
42 ИсторЛ в noudlax метода
сказа переносится, таким образом, на саму историческую реальность.
Этому способствует и распространение такого жанра историко-научной
литературы, в котором изложение идей, открытий и других когнитивных
сторон науки перемежается элементами биографий ученых и внешней
истории. Такая манера написания истории уже сама по себе способствует
возникновению иллюзии ее непрерывности, так как представляется, что
любой рассказ, любая деталь может быть как бы дополнительно
"увеличена" и в нее можно при этом вставить новый рассказ с новыми
деталями - и так далее до бесконечности. Кажется, что только нехватка
места и времени не дали историку еще полнее (и, значит, еще непрерыв-
нее) рассказать о событиях, реальность которых представляется как
осуществленная непрерывность культуры. Башляр, однако, стремится
совсем к другой истории науки, самое важное в которой, напротив,
разрывоподобные движения рационального мышления, смены научных
программ, инверсии в подходах и методах, возникновение теорий, разры-
вающих квазинепрерывность научного знания.
Другой аргумент "континуалистов культуры" в защиту их концеп-
ции состоит в отсылке ко множеству анонимных тружеников науки, к
научной атмосфере, к влияниям и т. п. Башляр резко критикует расхожее
и, как правило, некритически употребляемое представление о влиянии:
"Чем дальше от фактов, - говорит он, - тем легче говорить о "влия-
ниях"". И добавляет: "Это представление о влиянии, столь дорогое для
философского ума, не имеет никакого смысла для понимания передачи
истин и открытий в современной науке". Башляр истолковывает влияние
как некоторое недоосознанное воздействие. Но, согласно его концепции,
научный прогресс как раз приводит научное мышление к тому, что новые
знания максимальным образом осознаются учеными. "Мало-помалу, -
говорит Башляр, - все, что имеется в знании бессознательного и пас-
сивного, оказывается подчиненным". Нерелевантность представления о
роли влияний в истории современной науки, по Башляру, объясняется и
тем, что рационально организованная дискуссия составляет в ней саму
"ткань" научного развития, и аргументы, которые в этой дискуссии
перекрещиваются, это - подчеркивает философ - "поводы для разры-
вов" .
Концепция разрывного характера истории знаний у Башляра опира-
ется на представление о прерывности времени, которое, в свою очередь,
зависит от прерывности микромира, вскрытой квантовой физикой. Пре-
рывность энергетических процессов в микромире указывает на вероят-
ную прерывность времени, в том числе и исторического. Устойчивость
же континуалистской концепции истории объясняется, по Башляру, преж-
де всего психологическими факторами - традиционными установками,
педагогическими привычками и т. п. Континуализация истории происхо-
дит потому, рассуждает философ, что существует психологическая пот-
ребность, состоящая в стремлении свести новое знание к старым элемен-
там, перевести неизвестное на язык знакомых нам понятий, редуцировать
В. П. Вчуин. Посктру1"туралисгс1{ая методология истории 43
новизну с помощью экспансии привычного, известного и знакомого,
данного в прошлом и прочно усвоенного. И здесь в конфликт с такой
редукционистской ассимиляторской установкой вступает вера Башляра в
то, что высшие цели познания достигаются через движение разума и его
творческие акты. А движение и творчество немыслимы без разрывов.
Действительно, согласно Башляру, ум - начало прерывности, душа -
стихия непрерывности. "Музыкальное действие, - говорит философ, -
дисконтинуально, и только наш сентиментальный резонанс придает ему
непрерывность" *. А в другом месте он обращает внимание на то, что "ду-
ша своими чувствованиями расплавляет прерывные определения ума" ^
Мы показали, насколько глубоко привержен Башляр принципу пре-
рывности в истории знания, подчеркнув методологическую плодотвор-
ность этого принципа, особенно при анализе истории современной науки.
"Истинная методологическая осторожность, - говорит Башляр, -со-
стоит в том, чтобы постулировать дисконтинуальность, как только убеж-
даются в том, что изменение произошло. Однако в этом случае привычно
стремятся к тому, чтобы утверждать подразумеваемую непрерывность" '".
Характерный для историко-научного структурализма Башляра дис-
континуализм не отрицает значимости категории непрерывности для
анализа истории. Связь разрывов и непрерывности нельзя отрицать.
Действительно, в начале исторического исследования знание предстает
как смешанная, "спутанная" непрерывность - как бы аналог первород-
ного "хаоса". Анализ историка, ставящего эпистемологические вопросы,
обрабатывает этот "хаос" таким образом, что при этом фиксируются
четкие линии разрывов. Но сами разрывы - не равноценны. На этой
стадии исследования они выступают еще как бы хаотически. Аналитику-
историку, стремящемуся к глубокому постижению динамики познания,
нельзя ограничиться констатацией разрывов без их упорядочивания. Если
первая стадия этого процесса была нами обозначена как "спутанная"
непрерывность, то вторая - это неорганизованная совокупность разры-
вов. Наконец, на третьей стадии исследования возникает упорядочивание
самих разрывов, их иерархизация, выстраивание в ряды и последователь-
ности. Благодаря этому возникает результирующая связность, т. е. непре-
рывность, построенная на базе самих разрывов. Порядок в разрывах
говорит нам о магистральных линиях движения знания, о сквозных
проблемах и т. п., т. е. происходит синтез непрерывности и прерывности,
пусть при этом в конечном счете, как это имеет место у Башляра, ведущая
роль и принадлежит разрывам.
Структурализм и следом постструктурализм подхватят идеи эписте-
мологии разрывов Башляра и разовьют их дальше применительно к
ситуации глубокой лингвистической мутации гуманитарного знания и
прогресса в эмпирических исторических исследованиях. В качестве при-
мера можно указать на образец новой структуралистской методологии
истории, данной в "Археологии знания" М.Фуко". Мой собственный
опыт историка науки позволяет сделать такой вывод: обогащение арсена-
44 Hcropuk в nouckax метода
ла историка дискретными представлениями, разработка аналитически
выверенных приемов работы как с "разрывами", так и с "непрерыв-
ностями"-безусловные достижения "структуралистской революции".
Они оказались плодотворными и для современной исторической мысли,
которая тем самым расширила свой методологический горизонт.
Экспорт методологических сдвигов (происшедших в первой трети
XX в. в точном знании) в гуманитаристику не ограничился усвоением
дискретного подхода. Известно, что современная физика развила идеи
корпускулярно-волнового дуализма. О "корпускулярности" и ее аналогах
мы уже сказали, отметив плодотворность дисконтинуалистских представ-
лений для истории науки и техники (и не только для них). Теперь же надо
указать и на прямо противоположный, по-видимому, ход мысли, пробуж-
денной структуралистским обновлением исторического знания. Речь идет
об устойчивом и многообразном обыгрывании идеи "поля" (т. е. как раз
идеи континуума, непрерывности, "волновой динамики") в структура-
листской гуманитаристике.
Аналоги "полевых" представлений в истории имеют долгую предыс-
торию в философском и методологическом освоении революции в есте-
ствознании (упомянем в этой связи, например, работы Э. Кассирера " и
Г. Башляра ). Речь идет о новой онтологии, задающей образ историчес-
кой реальности. Вместо субстанциалистской, "вещевистской" метафизи-
ки на передний план выдвигается онтология реляционизма, функциона-
лизма и соответственно, в конце концов, структурализма, поскольку ба-
зой для понятия структуры выступают именно отношение и "поле".
Метафорика динамического поля призвана заместить классическую
онтологию вещеподобных агентов и событий истории. Пафос "смерти
субъекта", "автора", "человека" в структурализме и постструктурализме
(Фуко, Барт и другие) ^ означает как раз обращение к приемам безлично-
го, деперсонализированного подхода, когда историческое полотно можно
анализировать анонимно и "позиционно", не прибегая ни к индивидуаль-
ной психологии, ни вообще к личностям и именам как самоактивным
центрам истории. В целом, на наш взгляд, этот поворот методологии и
онтологии (они идут рука об руку) в концептуальном инструментарии
истории следует оценивать дифференцированно. В нем мы отмечаем
несомненные плодотворные моменты, обогатившие историю. Однако сам
замысел полностью избавиться от субъекта потерпел фиаско: окончатель-
но устранить его из истории вряд ли вообще возможно. История, как бы
мы ее ни понимали, какие бы средства познания ни применяли для ее
описания и объяснения, не может уйти от гипотезы, что ее агентами
являются люди, действующие и взаимодействующие со всем объемом
своих сознаний и бессознательностей и тем самым формирующие саму
ткань истории как таковой. "Смерть субъекта" осталась пафосом общего
B.n.Bujiw. Посктру^туралиспЛая методология истории____________45^
методологического задания по обновлению исторической мысли, имев-
шим не столько прямое конструктивное значение для истории, сколько
опосредованное и критическое, ибо этот тезис направлялся прежде всего
против различных, как считали его адепты, скороспелых и ставших
шаблонными генерализаций исторических событий, главным образом при
помощи таких классических философских категорий, как трансценден-
тальный субъект, сознание, "Я" и т. п. (включая, как у Фуко, и менталь-
ность ").
Однако, с другой стороны, этот сорвавшийся трюк с тотальной
"смертью человека" оказался плодотворным для разработки того слоя
исторической реальности, который ранее оставался скрытым, недоступ-
ным анализу. Аналогия с физикой здесь по-прежнему уместна. Уравнения
квантовой физики таковы, что они в качестве своих решений дают набор
дискретных позиций, которые могут заниматься индивидами - атомами,
элементарными частицами и другими дискретными физическими образо-
ваниями. Точно так же и в исторической науке: вместо того чтобы опи-
сывать какую-то конкретную историю (а их стало поразительно много, и
на эту "мультипликацию" историй как на эмпирическую базу опирался
структурализм, предлагая свой вариант обновления исторической мысли)
на языке людей (кто что сделал, кто на кого и как повлиял, кто для кого
был предшественником и т. п.), можно описывать ее на языке безличных,
бессубъектных позиций, занимаемых и реализуемых, конечно, людьми,
которые как психологические индивиды при этом, однако, вовсе не
творят из себя сами эти позиции, а, напротив, вынуждены считаться с
ними и даже сами ими определяются. Можно сказать, что при этом
описывается структура определенного социоисторического "поля", его
потенциалы, уровни и другие характеристики. Функция исторического
деятеля тем самым как бы переходит от человека (мыслимого в категори-
ях психологии прежде всего) к самоактивному полю, к анонимному
безличному механизму, к социальной системе, в дискретную и динами-
ческую структуру которой человек входит независимо от своей воли и
сознания, хотя и не без их участия.
"Полевое", целостно-динамическое и безличностное описание исто-
рии чрезвычайно многообразно. Его применение обогатило возможности
науки, расширило ее горизонт. Теперь стало реальным писать истории
"позиций" и "структур", а не истории "людей" в прежнем смысле тради-
ционной историографии. Рамки биографизма, нарратива, идущего от
персоны, были преодолены. В истории гуманитарного знания этот подход
был развит, например, М. Фуко и его учениками, один из которых, Фран-
суа Делапорт, применил его к анализу истории ботаники в XVIII в. Сам
Фуко, как известно, блестяще его продемонстрировал в ряде работ, в
частности и в широко известной книге "Слова и вещи" (1966), в которой
"полевой" аспект истории культуры оформился в концепции "эпистем".
Результатом применения указанного подхода стало переопределение
интеллектуальной истории Нового времени, подорвавшее доверие к
46 Hcropuk в nouckax метода
исключительной значимости анализа ее коронованных героев и суперз-
везд, а также и к устоявшимся в культурном сознании и практике дисцип-
линарным членениям знания.
Многие историки, особенно историки науки, правда, встретили ра-
боты Фуко с немалой долей скептицизма, что вряд ли можно объяснить
простым консерватизмом. Мы уже сказали, что в качестве радикального
замысла "новой истории" пафос полного и окончательного устранения
человека из истории провалился. И здесь "консерваторы от истории"
показали, быть может, не столько свою инертность, сколько точность
интуиции. Но в целом все эти методологические баталии конца 60-х и
начала 70-х годов пошли на пользу истории, и со временем претензии на
радикальное новаторство поубавились, а наработанные приемы и факти-
чески проведенные исследования способствовали действительному про-
движению исторической мысли, обогатили и расширили ее горизонт.
Если писать историю трансформации "полевых" конструктов в ме-
тодологии истории, то следовало бы проследить, как "эпистемологичес-
кое поле" Башляра превратилось в "эпистему" Фуко, а та в свою очередь
уступила место постструктуралистской "дискурсивной практике" с ее
"правилами", а затем и со "стратегиями" власти-знания. Мы могли бы
также показать, как эти конструкты преломляются у других теоретиков
постструктурализма, например, у П. Бурдье, широко применяющего пред-
ставление о "поле" и "габитусе" для описания динамики общества и ис-
тории . Само соединение в постструктурализме в единое целое концеп-
тов власти и знания можно рассматривать как проявление или эффект
(тоже типично физический термин) "профессорского поля", типичного
для западной культуры и, в частности, для сложившейся в ней системы
образования. Эта тема была сначала пережита "уличным сознанием" в
мае 1968 г., а уже затем перешла в теоретический дискурс сначала у Фуко
(начиная с работы "Мир дискурса" -1971 г.) , а затем у Бурдье, Барта
и других.
"Полевой" сдвиг в манифесте методологии новой истории (Фуко в
"Археологии знания" - 1969 г.) обозначен как переход от традиционной
концептуальной оси "сознание-познание-наука" к новой- "дис-
курсивная практика-знание-наука". Деперсонализация, дегуманизация,
депсихологизация, составляющие главную направленность этого сдвига,
нацелены прежде всего именно против первого члена традиционной
триады - сознания. Не без влияния феноменологии Гуссерля и его по-
следователей психологический субъект стал рассматриваться не иначе,
как "ловушка". Так, например, уже упомянутый нами Ф. Делапорт гово-
рит: "...Чтобы избежать ловушки психологизма, достаточно было опи-
сать различные позиции, которые могут занимать субъекты" '". Это
действительно напоминает нам квантовую механику, рассчитывающую
энергетические уровни, которые могут занимать отдельные частицы как
индивиды. Классическая же механика, напротив, исходила из самой
частицы и динамических законов, которым должно подчиняться ее дви-
В. П. Визгим. rkXTCTpykTypaAucKkM методология истории____________47^
жение. Аналогия с классической или традиционной историей идей здесь
очевидна. Историк теперь может не погружаться в исследование биогра-
фий единичных субъектов (иногда для этого просто не хватает материа-
ла). Ему достаточно описать концептуальные позиции, которые эти субъ-
екты могут занимать и действительно занимают при определенных усло-
виях. Чем же тогда становится сама история? Из истории индивидуализи-
рующей, психологизирующей она превращается в историю позиций и оп-
позиций, в историю структур и их трансформаций (в структурализме это
слово явно предпочитается слову "развитие"). Отход от традиционного
для истории XIX в. психологизма с его биографическим подходом и клас-
сическим нарративом приводит методологию истории к осознанию
значимости понятий "структура", "диспозиция", "габитус", "эпистема" и
т. п. Иными словами, историк теперь интересуется не столько прослежи-
ванием индивидуального пути конкретной личности, сколько составлени-
ем целостных диспозиционных карт и определением их динамики в
историческом и культурном пространстве.
Атакой на второй член указанной традиционной триады классичес-
кой истории идей под вопрос были поставлены такие понятия, как
"гносеологический субъект", "трансцендентальный субъект", "познава-
тельный акт" и т. п. "Познание" действительно больше нагружено "субъ-
ективизмом" и "психологизмом", чем достаточно безличное само по себе
"знание". Именно поэтому теория познания трансформируется у Фуко в
"описание знания", в дескрипцию "дискурсивных позитивностей". Такой
подход не столько "снимает", сколько обходит гносеологическую проб-
лему, замещая ее развитие историей знаний как чисто дискурсивных
образований (практик). Выдвинутые Фуко на этом пути конструкты
(представление о порогах в эволюции дискурсивной формации, в частно-
сти о порогах эпистемологизации, научности, формализации) внесли
новые моменты в методологические представления истории науки, пусть
при этом сами историки поначалу достаточно прохладно встретили эти
теоретические новации.
Если у Фуко со "смертью субъекта" начинается история дискурсив-
ных практик (и недискурсивных тоже, но это уже - постструктурализм),
то у Барта со "смертью автора" начинается царство "письма". Слова о
"смерти человека" (субъекта, автора) - парафраз знаменитых слов Ниц-
ше о "смерти Бога" ". И это не поверхностная реминисценция и анало-
гия, а знак сути дела: ведь сам пафос этого теоретического "антропоцида"
есть в действительности продолжение ницшевской революции с ее контр-
метафизической направленностью. Нам важно подчеркнуть, что весь этот
философский и отчасти риторический "антропоцид" с его призывами к
борьбе с антропологическим сном, с психологизмом, идеализмом, персо-
нализмом, экзистенциализмом и т. п. дал свои научно значимые для
истории результаты. Например, было показано, что "автор" - не столько
психофизическая персона, индивидуальная субстанция, сколько культур-
ная и историческая функция, определенная социокультурная диспозиция,
48 ______ HcTOpukB nouckax метода
возникшая и развившаяся в конкретном историческом контексте. Социо-
логический редукционизм вновь ожил в этих не лишенных научной
значимости положениях, обогатившись при этом своего рода культуроло-
гическим редукционизмом. Уже у Фуко ("Слова и вещи") индивид с его
сознанием уступает место культуре с ее эпистемами (сама эпистема
понимается при этом как определенным образом структурированное
культурное поле). В дальнейшем, правда, этот культуроцентризм опять
стушевывается в пользу своеобразного исторического социологизма: в
центр внимания историка-теоретика попадают общество и цивилизация с
ее анонимными стратегиями самоподдержки и развития, с ее волей к
истине и волей к власти в их диалектическом переплетении. Фигура
постструктуралистского мыслителя, как ее в особенности выявил Фуко,
характеризуется фундаментальным парадоксом: такой мыслитель, ради-
кально отрицая гуманизм и личность в теории, на практике в высшей
степени озабочен именно освобождением конкретного человека, правами
личности, борьбой людей за свои микрогуманистические проекты и
интересы. Видимо, здесь мы сталкиваемся с фундаментальной дополни-
тельностью на уровне целостной личности теоретика.
Третье направление преобразования исторической мысли, связанное
с постструктурализмом, состоит во включении познающего историю
субъекта в ее теоретическую картину. Речь идет об учете самой истори-
ческой концепции (шире: вообще любой относящейся к обществознанию
конструкции) как фактора, формирующего историческую, соответствен-
но, общественную реальность. В неклассической физике, в частности в
квантовой механике, подобное проникновение субъекта в объект позна-
ния произошло и было осмыслено методологически раньше, чем это
случилось в гуманитаристике, хотя, надо сказать, прорыв к неклассичес-
кой парадигме, к преодолению жесткой дихотомии мира (субъект и
объект) просматривается уже в таких симптоматических событиях евро-
пейской культурной истории, как философия Нищие, под знаком которой
во многом и произошел переход от структурализма с его неоклассичес-
ким рационализмом к постструктуралистскому неоиррационализму влас-
ти, воли, желания. Структурализм критикуется постструктуралистами за
его приверженность к логоцентризму (термин Ж. Деррида). Ритуал, жест,
власть, тело замещают собой логос, рациональность, разум в их пред-
ставленности в самоценных смысловых структурах. "Только под взгля-
дом наблюдателя, - говорит Бурдье, - ритуал из танца становится
алгеброй, символической гимнастикой, логическим расчетом" ^, Здесь
мы снова не можем не вспомнить Ницше, поющего дионисический
дифирамб жизни как танцу. Философия певца Заратустры истолковывает
бытие как жизнь, а жизнь как танец, жест, телесный импульс, как, в
конечном счете, борьбу за власть и могущество.
______________В. П. Вчуин. riocrcrpykrypaAlKTcka" методология истории____________49^
Итак, "практики" искажаются наблюдателем, оформляющим их тео-
ретическое представление. Чтобы истина мира как "практики" и "воли",
"тела" и "жеста" полнее перешла в спектакль представления, нужно
включить в него эффект теории, учесть вносимую ею в историю дефор-
мацию, идущую от проникнутого соответствующим теоретическим созна-
нием субъекта. Если классическое мышление Нового времени видело
спектакль мира как его истину, причем сценическая машинерия пред-
ставления не загораживала и не искажала, а, напротив, раскрывала суть
мира так, как он существует сам по себе, независимо от зрителя (блес-
тящий образец такого мышления дает Фонтенель "), то теперь зритель
осознает себя как помеху истине мира, которую он рассказывает на языке
представления. "Основополагающая операция, - говорит Бурдье, ясно
выразивший эту особенность методологии постструктурализма, - офор-
мляющая практику (например, ритуал) в спектакль, в представление...
производит важнейшее искажение, теорию которого нужно создать, что-
бы регистрировать в теории эффекты этой регистрации и этой теории" ".
Теоретик-гуманитарий должен теперь не просто теоретически
оформлять свой объект как от него в принципе независимый, а вводить в
свою теорию теорию расхождения между этой теорией и самой практи-
кой как ее объектом. Это означает, что современный гуманитарий - в
отличие от классического - должен подвергать рефлексии свою соб-
ственную позицию и вводить в свою теорию поправки, учитывающие те
искажения реальности, которые несет с собой "частичность", особенная
ситуативность его позиции. Иными словами, если классическая познава-
тельная модель предполагала возможность абсолютного наблюдателя (и
теоретика вообще), абсолютную систему отсчета (как было, скажем, в
ньютоновской механике), то теперь, вслед за эпистемологической мута-
цией в физике, в гуманитарном знании произошла подобная же мутация,
полагающая такую модель принципиально невозможной.
Операция объективации, иными словами, сама должна объективиро-
ваться, поскольку позиция абсолютной объективации признана невоз-
можной и недостижимой для социального теоретика, так как теперь
отдают себе отчет в его включенности в конкретный диспозиционный
контекст социоисторического пространства. Это сознание конструктив-
ного вмешательства в объект со стороны теоретика как субъекта развора-
чивается в постструктурализме на почве, прокультивированной структу-
рализмом с его гиперлингвистическим подходом. "Слова, - говорит
Бурдье, - конструируют социальную реальность в той же степени, в
какой они ее выражают" ^. Власть и слово, власть и дискурс, власть и
символ здесь предстают во взаимопереплетении, так что одной из задач в
свете по-прежнему актуального просвещенческого проекта выступает
освобождение потребителей дискурсов от проникших в них властных
отношений, способных как стимулировать волю к истине, так и закрывать
доступ к ее результатам. Но в ницшеанской, по сути своей, постструкту-
ралистской парадигме истина вряд ли вообще может быть освобождена
50 __________ Hcropuk в nouckax нетода.
от воли к власти. И Барт, и Фуко в своей постструктуралистской деятель-
ности ставят себе целью разоблачение мифов сознания, мифов объектив-
ного (якобы) дискурса (научного), вошедших в состав западной цивили-
зации и ее истории. Основы этой методологии сформированы традицией
"школы подозрения" (Нищие, Маркс, Фрейд), о чем мы подробнее ска-
жем ниже ". Пока же нам важно только подчеркнуть научно значимое
ядро в этом повороте методологической мысли, которое кратко можно
обозначить как требование учета воздействия социальной и исторической
теории на ее предмет.
Действительно, было замечено, что общественно-исторические тео-
рии сами способствуют реальному формированию таких структур, какие
сконструированы в них идеально. Причем этот эффект теории тем силь-
нее, чем она мощнее, чем адекватнее своему объекту. Например, маркси-
стская теория классов, замечает Бурдье, способствовала тому, что в исто-
рии возникали именно такого рода общественные структуры. Подобно
тому как "слова социолога способствуют производству социального" ^,
так и слова историка способствуют "производству" исторической реаль-
ности.
На этот эффект теории по отношению к ее предмету может быть
сделана глобальная политическая ставка. Тогда история становится зада-
чей сознательного, целенаправленного конструирования и производства,
овеществляется, превращаясь как бы в целиком доступную рационально-
му планированию и созиданию. Привыкают говорить от ее имени, призы-
вая к "деланию истории". Сама история выстраивается таким образом,
чтобы такое "делание" можно было эффективно осуществлять. Для этого
не только вырабатываются соответствующие концепции, но и создаются
специальные социальные институты. Характерно, что подобные проекты
тотального "оседлания" истории рождаются не только на почве откро-
венно тоталитарных доктрин, но они могут быть основаны и на либераль-
ных идеях и на экологических убеждениях. Кстати, либеральный фунда-
мент, пусть частично, подпирал и марксистский проект "поворота"
истории. В этом повороте мы видим лишь предельный случай научно
оправданного учета теоретиком своей ошибки, собственной позиционно-
сти, эффекта своей теории. Здесь "эффект теории истории" вместо уточ-
няющей теорию поправки превращается в "локомотив истории", уверен-
но движущей ее якобы к ее концу (Гегель, Маркс, Кожев, Фукуяма...). Но
"сверхчеловек" и "вечное возвращение" Ницше-это, впрочем, тоже
"конец истории". Удивительно, но историцистский XIX век, век бума
истории и историзма, стремится уравновесить свою страсть к истории
теоретическими обоснованиями неизбежности ее конца. Общим корнем
всех этих вариантов конца истории выступает проникшая в сознание и
пробравшаяся в науку конечность человека как последнего и единствен-
ного - абсолютного - основания истории. Но при этом, надо заметить,
конечность человека здесь обязательно подпитана пафосом его бесконеч-
ности - почти божественной, во всяком случае титанической.
В.П.Виуим. Постстру1"туралистЛая методология истории 51
Лишь "авторитетный", т. е. излучающий власть, дискурс историка
может вносить свой вклад в созидание исторического измерения, оформ-
лять его de facto. Поэтому в постструктуралистском политоцентризме
(панполитизация общества и истории) тезисы об эффекте теории особен-
но значимы. Способностью созидать и разрушать наделены в подобной
мировоззренческой "оптике" только власть и воля, слепое желание и
абсурдное "хочу так", мечущееся по голой земле под пустым небом,
порождающее борьбу, соперничество, войны и конфликты, ставкой кото-
рых выступают сами эти самоактивные центры воли и власти - воли к
власти.
Говоря об этих основаниях постструктуралистской мысли, мы уже
фактически перешли к характеристике философских рамок, а значит, и
пределов намеченного ею обновления исторического сознания. Акценти-
руемые нами ницшеанские мотивы этого обновления не скрывают и сами
представители постструктурализма ". Конечно, в самой теории власти,
например, у Фуко, имеется существенный научный потенциал. Действи-
тельно, отход от прежней юридической матрицы в понимании власти,
идеи биовласти и микровласти и многое другое в "политологии" постст-
руктурализма приблизили нашу политическую и историческую филосо-
фию к реальности сегодняшнего мира. Безусловно, все это обогатило
историческую мысль и конкретные историко-теоретические исследова-
ния, проведенные в этом ключе. Мы имеем в виду, например, генеалогию
власти-знания Фуко ", концепцию символической власти Бурдье ^.
За неимением места кратко отметив это, перейдем теперь к более
подробному анализу пределов постструктуралистского направления, вы-
являя при этом прежде всего его ясно просматриваемые ницшевско-
марксовы основания. Действительно, именно фигура Ницше с его кон-
цепцией "генеалогии морали" и "воли к власти" является здесь централь-
ной, стоящей у истоков постструктуралистской темы власти-знания,
воплотившейся не только в новых прочтениях истории западной цивили-
зации, начиная с Нового времени, но и, по сути дела, трансформировав-
шейся в своего рода ментальный шаблон.
ПРЕДЕЛЫ ПОСТСТРУКТУРАЛИЗМА: ТРАДИЦИЯ "ПОДОЗРЕНИЯ"
Выше мы рассмотрели основные научные достижения структура-
лизма и постструктурализма, значимые для обновления и обогащения
методологического инструментария и потенциала исторической науки.
Наш анализ во многом опирался на прослеживание соответствующих
концептуальных сдвигов в области истории и методологии точного
знания, которую мы сопоставляли с историческим знанием и, шире, с
гуманитаристикой в целом. Теперь же от истории точного знания и
научной методологии мы обращаемся к философскому анализу, опираясь
на тексты, главным образом, Ницше, М. Вебера, Маркса. Гипотетический
характер выдвигаемых при этом конструкций, равно как и эссеистская
52 Hcropuk в nouckax метода
манера, в которой порой проводится такой анализ, оправдываются, на
наш взгляд, как сложностью и новизной самого предмета, так и потреб-
ностью избежать слишком уж специальных философских детализаций,
требующих для своего развертывания исследований, выходящих за рамки
данной работы. Переключение регистра всего нашего дискурса с научно-
го pro в философское contra (по отношению только к постструктурализ-
му) не означает, однако, механического соположения несовместимого, а
представляет собой лишь особую иллюстрацию когнитивной диалектики,
характерной для интеллектуальной истории вообще. Не бросая тени на
научные достижения, связанные с постструктурализмом, философские
сомнения, на наш взгляд, лишь стимулируют поиск новых научных
подходов и установок.
XIX век гордится своими находками в самой преисподней бытия -
кто ниже всех спустится в походе за объяснениями, тот и герой познания.
Идет как бы соревнование: кто кого превзойдет смелостью сведения
высокого к низкому, доброго к злому, божественного к сатанинскому.
Разум сводят к инстинктам, духовное к плотскому, человеческое к жи-
вотному. Освещаемый слабеющим мерцанием христианских идеалов XIX
век находит свой point d'honneur в исследованиях самых скрытых глубин
и низин бытия. Действительно, для этого века характерны открытия таких
глубинных, тяготеющих к автономии реальностей, как жизнь (физиология
вместо систематики, Кювье вместо Линнея), язык (В. Гумбольдт) и труд,
лежащий за поверхностью товарных обменов (Маркс). Самые сильные
мыслители века известны именно благодаря своим выдающимся
"глубинолазным" способностям - Маркс, Достоевский, Ницше, Фрейд.
Эту особенность устремлений века можно обозначить как развитие
методологии подозрения, зрения из-под полы, украдкой, с тем чтобы
застигнуть объект врасплох, зрения, охватывающего "низы" и "низины"
вещей и уверенно выдающего это за их основания. Вырабатывается и
совершенствуется техника снижающего взгляда. Так, например, у Ницше
складывается генеалогический метод, лучом подозрения выхватывающий
перипетии исторического явления, сводя его к жизни и ее проявлениям -
инстинкту, к мстительным чувствам ressentiment, к физиологии, к борьбе
сил за власть, могущество, выживание и рост.
Генеалогия Ницше - метод критики высших ценностей "подозри-
тельно косящимся смыслом" ^, постановка их под вопрос благодаря
"знанию условий и обстоятельств" их исторического происхождения'.
Ницше считал, что бьющий из "низин" бытия источник высших ценнос-
тей сознательно скрывается в их функционировании в настоящее вре-
мя - аналогично тому, как, говоря привычным нам языком, прячет
"компромат" власть имущий чиновник. И поэтому генеалогический ме-
тод должен быть направлен как на настоящее, маскирующее исток анали-
В. П.Визгин.Постстру1"туралисгс1{ая методология истории 53
зируемого явления, так и на прошлое, в котором он должен быть установ-
лен, выявлен, назван своими словами. Филологизирующая герменевтика
слов здесь соединяется с определенного рода философскими интуициями,
задающими направление поиска. В частности, философской подосновой
этого метода служит динамико-иерархическое истолкование бытия и ис-
тории, понимание их как непримиримой борьбы сил, где ставкой высту-
пает господство, представляемое тоже динамически - как стремление к
саморасширению и самовозрастанию. Этот силовой аспект онтологии
истории характеризует, впрочем, не только Нищие, но mutatis mutandis и
Маркса, и, наконец, Фуко и других постструктуралистов. Устойчивость.
установки на подозрение характерна для всех этих мыслителей, хотя
особенно ярко и откровенно обнаруживается она именно у Нищие.
Установка на подозрение сама легко подвергается генеалогическому
подозрению: а не есть ли она в свою очередь результат ressentiment? Не
является ли эпистемологическая нацеленность на снижающее зрение
своего рода вытесненным унижением того, кто ее разделяет или применя-
ет? Ведь подобного рода снижение другого автоматически как бы повы-
шает в ранге того, кто это делает. В результате создается обширное поле
подозрительности, способствующее превращению замыслов и ценностей
в блики, иллюзии, оптические миражи.
Исследования М. Вебера, на которые своей генеалогией морали
повлиял Нищие, показали, что конкретные генеалогические анализы
последнего только частично могут быть оправданы. Так, например,
подчеркивает Вебер, по отношению к буддизму Нищие попал впросак,
так как "буддизм совершенно неподходящий объект для распространения
на него генеалогической схемы, предложенной им" ". Дело в том, что
буддизм - "религия спасения интеллектуалов, последователи которой
почти без исключения принадлежат к привилегированным кастам", и
поэтому ничего общего с моралью, основанной на мстительных чувствах
низших групп, она не имеет. Но иначе обстоит дело с иудаизмом, в
отношении которого, как признает Вебер, Нищие оказался прав, пусть
только частично. "Религиозное чувство, - пишет Вебер, - выраженное
в псалмах, преисполнено жаждой мести". И вывод Вебера таков:
"Несмотря на то, что считать чувство мести собственно решающим
элементом исторически сильно меняющейся иудейской религии было бы
сильнейшим искажением, нельзя все-таки недооценивать его влияние на
своеобразие этой религии" ".
Значение реакции Вебера на ницшевскую генеалогию состоит в том,
что ему удалось убедительно показать многообразие импульсов и моти-
вов деятельности людей в истории. Благодаря этому ограниченность
генеалогического подхода в духе Нищие была преодолена, а тем самым
было поставлено под вопрос и само отождествление научности с редук-
ционизмом в гуманитарном знании. В основе фундаментальной редукци-
онистской предпосылки "школы подозрения" (выражение Рик„ра) лежит
исключение из антропологического и онтологического горизонтов кате-
54 Hcropuk в nouckax метода
гории доверия. Действительно, дискурс подозрения по меньшей мере
ограничивает возможности человека как существа, способного и к дове-
рию. И в этом смысле освобождение, на которое он претендует, развивая
дискурс подозрения, скрывает в себе угрозу нового закрепощения. Сама
способность к спонтанному доверию может стимулироваться в культуре,
а может и подавляться. И, конечно, любой дискурс направлен на само-
поддержку, тиражируя ту позицию, с которой он ведется и организуется.
Речи "подозревателей" не могут не усугублять общей атмосферы подоз-
рения. И наоборот: речи доверия укрепляют установку на него, в том
числе и в эпистемологических диспозициях, распространяя климат дове-
рия, без которого человек как субъект истории лишен полноты и подлин-
ности.
Надо спросить у постструктуралистских освободителей-радикалов: а
то, куда меня выбрасывает моя критика стратегии власти, проведенной в
дискурсе, что это такое? Что остается после отбрасывания того, что я
рассматриваю как покушение на мою свободу? Моя непредсказуемая
эксцентричность? Нелепое и неизвестно чем мотивированное желание?
Что такое, в конце концов, эта остающаяся в осадке после всех разобла-
чений, растворяющих властный проект, свобода? Да и есть ли этот оста-
ток действительная свобода? И тогда надо спросить себя, а хочу ли я, по
большому счету, такой свободы? Предположим, что мы заключили в
скобки все то доминационное содержание, которое имеется в языке,
культуре, во всех дискурсах, в том числе и в моих собственных. Тогда на
дне, в осадке может оказаться (опять-таки!) не что иное, как самый
устойчивый, но вполне партикулярный миф западного человека - все та
же власть и могущество, воля к нему, представленная в индивиде и его
рациональности в ее земной, слишком земной генеалогии. Далеко ли мы
уйдем в этом случае от Ницше? От волевых и силовых утверждений
сущего, лишенного и тени бытия? Здесь мы принимаем хайдеггеровское
различение бытия и сущего.
Школа подозрения есть прежде всего школа редукционизма по от-
ношению к смыслу, к автономии его сферы, к духовной реальности как
таковой. Структуру мысли в общем виде можно представить как сочета-
ние ее внешних условий (условий ее генезиса и воспроизводства) и ее
внутреннего смысла или содержания. Существуют социально-материаль-
ные "ячейки", очаги мыслегенеза - наподобие колб Дьюара, в которых
химик хранит жидкий азот. Но эти внешние условия позволяют светиться
в их глубинах смыслу, предметному значению мысли, представляющему
другой полюс ее структуры. Зазор между этими двумя сторонами откры-
вает поле возможных толкований мысли и саму возможность процесса и
диалога в понимании мышления и интеллектуальной истории. Вопрос,
который здесь существен, состоит в определении связи этих сторон.
Например, сводится ли смысл к этим внешним готовностям или диспози-
циям (прежде всего социально-материального или психофизиологическо-
го плана) или же нет? Установка на подозрение состоит в том, чтобы
такое сведение провести, легитимизировав его в философском дискурсе.
В. П. BuJruH.nocTCrpykTypaMUCTCkM методология истории 55
Эту тенденцию школы подозрения можно обозначить как релятивизм,
психологизм, историцизм, биологизм, экономический материализм...
Установка эта имеет много вариантов. Ей противостоит установка, заяв-
ленная Гуссерлем, восстановившим в правах платонистское доверие к
автономным смыслам, к сфере содержания мысли, независимого от
материальных условий и от ее осуществлений.
Метафизику подозрения как познавательную ориентацию Ницше ре-
зюмирует в таком онтологическом суждении: "Мир, в котором мы живем,
не божествен, неморален, "бесчеловечен"" ^. Из такой метафизики вы-
текает и соответствующая, снижающая объект рассмотрения герменевти-
ка, ярким примером которой служит следующая фраза: "Немецкое недо-
вольство жизнью, - говорит философ, имея в виду прежде всего шопен-
гауэровский пессимизм, - есть, в сущности, зимняя хворь, с учетом
спертого подвального воздуха и печного угара в немецких квартирах" ".
Что это значит? А то, что никаких метафизических предметов, никаких
смыслов, выдвигаемых философским пессимизмом в качестве бытийных
(самосущих), не существует, что вся онтология мировой воли с незаинте-
ресованным представлением как способом ее избежать является только
философской маской, скрывающей плохой немецкий климат с его зимней
сыростью. Философские смыслы считаются при этом не только зависи-
мыми от материально-социальных условий жизнедеятельности индиви-
дов, а попросту несуществующими, чистыми фантомами сознания, голы-
ми знаками материального бытия, которое мыслится единственно сущим.
Что это нам напоминает? Ну, конечно же, знаменитые тексты Марк-
са и Энгельса. В "Немецкой идеологии" читаем: "Не сознание определяет
жизнь, а жизнь определяет сознание... При втором, соответствующем
действительной жизни (способе рассмотрения. -В. В.), исходят из самих
действительных живых индивидов и рассматривают сознание только как
их сознание" ^. Этот местоименный генитив означает, во-первых, что
сознание принадлежит живым индивидам, но само не является самостоя-
тельным индивидом. И, во-вторых, - сознание есть жизнедеятельность
этих индивидов, и другого содержания у сознания нет. Это подтверждает-
ся (там же) фразой о сознании как осознании "реального процесса жизни"
индивидов. Живые индивиды как условия и носители сознания выступа-
ют и как его содержание (смысл). Здесь у Маркса, как и у Ницше, содер-
жание мысли (или сознания) в конечном счете сведено к ее материальным
условиям. Это сведение и означает, что у Маркса подозрение также
выступает как основная познавательная установка.
Итак, если читать мир сознания и мысли, культуры и истории сни-
жающим или подозревающим зрением Маркса или Ницше, то вместо
религий, философий, метафизик, мира идей и смыслов мы получаем
характеристики физиологии, климата, условий труда, общественных
структур и способа производства. Однако "несущие" мысль комплексы ее
условий - условия возможности мыслегенеза, его очага или ячейки, дис-
позиционные ниши - отличны от самой мысли как смысла (от предмета
56 kkmpuk в nouckax метода
мысли, интенционально в ней заданного, от ее содержания, независимого
от того, реализована мысль в материальных условиях своего существова-
ния или же нет). Редукционизм же школы подозрения сводит эту бинар-
ную структуру мысли до одних лишь ее условий, "стирая" смыслы в
условиях их эмпирического, практико-материального существования. От
ницшеанско-марксистского "нооцида" до "антропоцида" в духе пост-
структурализма только один шаг...
Но XIX век знал и другую, уходящую в глубь истории традицию -
традицию не подо-зрения, а надо-зрения, узаконивающую доверие к
высшим мгновениям человеческого бытия. Установка на подозрение с
презумпцией быть единственно верной познавательной ориентацией
возникла не в последнюю очередь, конечно, как реакция на длительное
господство "надозрительной" установки сознания, истолковывающей
низшее через высшее и представленной прежде всего в религиозном
мироистолковании и в классической метафизике. Нищие прямо говорит
об этой негативной зависимости подозрения от "морального истолкова-
ния мира": "Рассматривать природу как если бы она была доказатель-
ством божьего блага и попечения, интерпретировать историю к чести
божественного разума как вечное свидетельство нравственного миропо-
рядка и нравственных конечных целей...-со всем этим отныне покон-
чено" ". Надозрительная установка' сохраняется в специфической форме
и в идеализме, который за точку отсчета берет не единичного "живого
индивида", а дух, всеобщее, мировой разум, в свете которого оценивается
и постигается и сам индивид, получая от него санкции на свое бытие и
действие. Поэтому и Ницше, и Маркс, в равной мере решительно отказы-
ваясь от традиции "надозрения", отвергают не только религиозное созна-
ние, но и идеализм. При этом все традиционные практики и техники
"надозрения" резко критикуются и отвергаются как донаучные, иллюзор-
ные, препятствующие свободе индивида, росту его земной мощи. Прави-
ла интеллектуальной честности целиком и полностью отождествляются
при этом с кодексом подозрения: за всеми формами сознания Маркс
подозревает материальные экономические отношения, а Ницше за разу-
мом и моралью подозревает волю к власти с борьбой жизненных инстин-
ктов (в том числе и их упадок).
Классическая формула логики "надозрения" содержится в словах
Г„те из финала "Фауста": "Все преходящее-символ, сравнение". Ниц-
ше в свойственной ему манере радикальной иронии "переоценки всех
ценностей" переворачивает эту формулу: "Все непреходящее, - говорит
он, - только символ" ("Так говорил Заратустра" II, "На блаженных
островах"). В результате зазор, необходимый для жизни, исчезает и
остается один лишь "знак" - телесность природного человека. Этот знак
означает лишь самого себя - пульсация волевых толчков, дрожь жела-
ния, выступающие как последняя реальность, глубже которой ничего нет.
Но, на наш взгляд, возможна и третья позиция или установка, кото-
рую можно обозначить как прозрение в отличие от подозрения и надозре-
В. f 1. Buy им. Постстру1{турвлистс1(ая методология истории 57
ния. Прозрение мы можем задать через напряженное сложение двух
конституирующих его векторов - подозрения и надозрения. Прозрение в
таком случае выступает как результирующая этих двух противополож-
ным образом ориентированных подходов к истолкованию мира. Услови-
ем презрительной способности является "держание" ^ вместе этих уста-
новок, что и открывает саму ее возможность. По слову А. Жида, выдаю-
щимся "проспектором" (по-русски "прозрителем") был Достоевский,
сочетавший обе эти установки.
Установка на прозрение равносильна способности к непотаенности,
к открытости, к тому, чтобы резервировать место для полагания осмыс-
ляющего анализируемое явление основания. Акты прозрения выступают
как аутентичные акты познания, и поэтому можно говорить о подозрева-
ющих прозрениях (они были и у Маркса, и у Нищие), о надозревающих
прозрениях (в них не откажешь Кьеркегору или Достоевскому). Именно
здесь мы подходим к самой, на наш взгляд, важной проблеме философии
истории - проблеме открытости основаниеполагающего разума, обладая
которой человек способен впустить в горизонт допускаемого им свое
другого. Откуда бы ни шли импульсы, определяющие действия людей (от
"пустого желудка", обусловленного базисом общества, или от пламене-
ющего верою духа), они в любом случае проходят через подвижную
призму культуры. "Наиболее существенным в человеческих отношени-
ях, - справедливо, на наш взгляд, говорит Тойнби, - является не раса
или язык, а секулярная и религиозная Культура" ^. Удерживать целост-
ность мысли - значит удерживать вместе противоположности, в том
числе противоположности подозрения и надозрения (или доверия). Но
как же это нелегко - соединять в одно целое простодушную доверитель-
ность и недоверчиво косящееся подозрение! Однако без этого нет шансов
на непотаенность, на прозрение, на спасительный инсайт в период миро-
вой смуты. Только удерживание подобных противоположностей распахи-
вает пространство возможных (и нужных) смыслов.
Культура и прежде всего культура доверия в наше время выступает
как некий итог блужданий человека на путях радикального подозрения ^.
Действительно, социолатрия Маркса в результате краха основанной на
его учении утопии освобождает нас от прельщения социальностью. А
сорвавшийся эксперимент с высшими ценностями Нищие освобождает
нас от обожествления жизни, от безоговорочного поклонения ее стихиям,
от безоглядной витомании и биолатрии. В результате мы понимаем, что
сфера смысла превосходит как социальность, так и витальность, как
общество, так и жизнь. В результате высвобождается автономное поле
культуры, разума, смысла, без которого нет истории людей.
' BenoistJ.-M. La revolution structurale. P., 1975.
^ Визгин В.П. Эписгемология Башляра и история науки. М., 1995.
' Canguilhem G. Etudes d'histoire et de philosophie des sciences. P., 1968. О нем см.: Виз-
гин В.П. Образ истории науки в трудах Жоржа Кангилема // Современные историко-
научные исследования (Франция). М., 1987. С. 104-140.
58 Kcropuk в nolKkax метода
* Гешенберг В. Физика и философия. М., 1963.
' Bachelard G. Le rationalisme applique. P., 1949. P. 107.
" Bachelard G. Le materialisme rationnel. P., 1953. P. 209.
^ Ibid. P. 212.
* Bachelard G. La dialectique de la duree. P., 1936. P. 116.
" Циг. по: BackesJ.-L. Le mot "contunuite"//L'Arc (Bachelard). 1970. N 42. P. 69-71, 75.
'ё Bachelard G. La dialectique de la duree. P. 49.
" Foucault M. L'archeologie du savoir. P., 1969. Концепция археологии знания Фуко и ее
восприятие историками и философами рассмотрены в ст.: Визгин В.П. Археология знания
Мишеля Фуко // Природа философского знания. М., 1978. Ч. Ill: Аналитическая философия
и структурализм (критический анализ). С. 180-213.
Кассирер Э. Познание и действительность. Спб., 1912.
" Баш^тяр Г. Новый рационализм. М., 1987.
'" См.: Фуко М. Слова и вещи. М., 1977 (переиздание: Спб., 1994). С. 483-487; Foucault
М. Qu'est-ce qu'un auteur? //Bull. de la Soc. frani;. de philosophie. P., 1969, a. 63. N 3. P. 73-
104^ БартР. Смерть автора//?. Барт. Избранные работы. М., 1994. С. 384-391.
Визгин В.П. Ментальность (менталитет) // Современная западная философия (сло-
варь). М" 1991. С. 176-178.
" Delaporte F. Le second Regne de la Nature. Essai sur les questions de la vegetalite au
XVIIie siecle. P., 1979.
" БурдьеП. Начала. М" 1994.
'" FoucaultM. L'ordredudiscours. P., 1971.
'" Delaporte F. Op. cit. P. 201.
^ Фуко М. Слова и вещи. С. 485.
" Бурдье П. Начала. С. 174.
" Фонтенель Б. Рассуждения о множестве миров // Фонтенель Б. Рассуждения о рели-
гии, природе и разуме. М., 1979. Анализ классического мышления на примере этой работы
Фонтенеля дан в кн.: Визгин В.П. Идея множественности миров. М., 1988. С 196-248.
" Бурдье П. Начала. С. 176-177.
" Там же. С. 198.
" Ricoeur P. Histoire et Verite. P., 1955; Idem. De l'interpretation. P., 1965. CM. также:
Рик„р П. Конфликт интерпретаций. М., 1995. С. 230. В своих последних работах Рикер от
ориентации на школу подозрения (его слова о линии: Маркс-Ницше-Фрейд) обращается к
анализу установки на доверие, которую он рассматривает в рамках категории "аттестации".
" Бурдье П. Начала. С. 87.
^" Фуко ясно раскрывает связь основ поструктуралистской методологии и онтологии
истории с философией Нищие. Нищие близок к разделяемой Фуко и, по сути дела, всем
постструктурализмом панполитизации культуры, общества, цивилизации. "Именно Ниц-
ше, - говорит Фуко, - определил отношения власти как общий фокус, мы сказали бы,
философского дискурса... Ницше-философ власти, ухитряющийся мыслить ее, не
ограничивая себя рамками какой-либо политической теории для того, чтобы такое мышле-
ние стало возможным (Foucault М. Prison talk // Foucault М. Power-Knowledge: Selected inter-
views and other writtings. 1972-1977. Brighton, 1980. P. 53). Кроме того, отмеченные нами
методологические достижения структурализма и постструктурализма в обновлении
истории, в частности дисконтинуальное видение, Фуко также связывает с именем Ницше.
"История будет "эффективной", - пишет он, излагая Ницше, - в той мере, в какой она
вводит дисконтинуальность в само наше бытие" (Foucault М. Nietzsche, la genealogia, la
historia // Foucault M. Microfisica del poder. Madrid, 1979. P. 7, 20, 29).
" Foucault M. Surveiller et punir. P., 1975; Foucault M. Volonte de savoir. P., 1976. Анализ
генеалогии Фуко см. в ст.: Визгин В.П. Генеалогия знания Мишеля Фуко как программа
анализа научного знания // Исследовательские программы в современной науке. Новоси-
бирск, 1987. С. 267-284; также в ст.: Визгин В.П. Мишель Фуко-теоретик цивилизации
знания // Вопросы философии. 1995. ј 4. Кроме того, концепция власти Фуко в контексте
постмодернизма рассматривается в работах В. Полороги и М. Рыклина (см.: Логос. 1994.
ј5).
" Бурдье П. Начала. С. 181-207.
В. n.BuJruH.rkxTCTpykTypaAUCrckM методология истории 59
'"НицшеФ. Соч.: В 2 т. М" 1990. Т. II. С. 418.
"Там же. С. 412.
" Вебер М. Избранное. Образ общества. М., 1994. С. 165.
"Там же. С. 161-163.
" Ницше Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 667.
" Там же. С. 596.
"^' Маркс К.. Энгельс Ф. Сочинения. М" 1955. Т. IV. С. 25.
" Ницше Ф. Указ. соч. Т. III. С. 523.
^ "Держание" как особая функция и способность сознания анализируется в работе:
Визгин В.П. Держание: метафорика и смысл // Чтения памяти М. К. Мамардашвили. М.,
1995. Вып. II.
^ ТойнбиА.Дж. Постижение истории. М., 1991. С. 636.
*ё Одним из примеров этого служат жизнь и творчество выдающегося социолога XX в.
П. Сорокина, видного эсера. Он прошел ужасы гражданской войны в России, на склоне лет
обратился к серьезному научному изучению альтруистической любви и духовного роста
человека. См.: Сорокин П. Дальняя дорога (автобиография). М., 1992.
И. Н. Ионов
СУДЬБА ГЕНЕРАЛИЗИРУЮЩЕГО ПОДХОДА
К ИСТОРИИ В ЭПОХУ ПОСТСТРУКТУРАЛИЗМА
(попытка осмысления опыта Мишеля Фуко)
Не быть, а течь в удел досталось нам.
И, как в сосуд, вливаясь по пути
То в день, то в ночь, то в логово, то в храм,
Мы вечно жаждем прочность обрести.
Г. Гессе
Ретроспективный взгляд на развитие исторического знания в XIX-
XX вв. выявляет довольно странный образ науки, упорно, но безуспешно
сопротивляющейся (в борьбе за свой научный статус) влиянию филосо-
фии истории - своего лукавого alter ego, искушающего ее Мефистофеля,
от которого очень хочется, но почти невозможно избавиться. Сейчас,
когда отказ от глобальных обобщений и телеологических схем связывает-
ся с преодолением влияния на историческую науку социологии позити-
визма и марксизма, не мешает вспомнить, что именно О. Конт и К. Маркс
обещали освободить теорию истории от пагубного влияния философии,
сделать историческое знание подлинно научным. Сегодня подобные же
обещания мы слышим из уст их противников (или идейных наследни-
ков?) '.
У истории, как и у всякой науки, существует своя логика развития,
преодолеть воздействие которой невозможно, не поколебав все здание
культуры. Не случайно, что любой решительный уход в сторону индиви-
дуализирующих подходов к истории рано или поздно непременно порож-
дает (как это видно на примере недавней книги А. Я. Гуревича, посвя-
щенной истории Школы "Анналов") стремление восстановить общий
контекст тотальной, целостной истории ^ В конечном счете это связано с
тесным взаимодействием в нашей науке описания событий прошлого (res
factae) и организующих идей, непосредственно выражающих логику ис-
следования, а опосредованно - логику истории, как она представляется
историку (res fictae). Оба эти компонента познания неустранимы и со-
ставляют, по М. Веберу, "контрольные инстанции" исторического знания.
Однако при индивидуализирующем и генерализирующем подходе к исто-
рии их роль неодинакова. В рамках индивидуализирующего подхода на
первый план выступает положительное содержание источникового зна-
ния (оно закрепляется в концепции, даже если противоречит логике ис-
ходной гипотезы). При генерализирующем подходе актуализируется
"отрицательная" роль источникового знания. Важно не столько то, что
источник подкрепляет исходную гипотезу, сколько то, что он не противо-
речит ей, не реализует свое "право вето", не разрушает оснований логи-
ческой схемы. Пока гипотезу и дедуктивные выводы из нее можно согла-
И. Н. Ионов * Судьба генерализирукшего подхода k истории 61
совать с содержанием источников, историческая теория признается прав-
доподобной. Однако источникового материала никогда не бывает доста-
точно для того, чтобы считать теорию единственно истинной.
Влияние генерализирующих и индивидуализирующих подходов к
истории - величина переменная, изменяющаяся как бы по синусоиде,
испытывающая подъемы и спады. Последний из спадов авторитета гене-
рализирующего подхода, пришедшийся на конец XX в., связан с кумуля-
тивным воздействием разочарования в возможностях создания рацио-
нальной схемы мировой истории (постпозитивизм) и объективного по-
знания культур прошлого как систем (постструктурализм). В связи с этим
вопрос о новых познавательных основаниях исторических обобщений
очень сложен и предполагает преодоление последствий сразу двух гно-
сеологических кризисов. К тому же в этой проблеме можно выделить
целый ряд уровней и аспектов. Некоторые конкретные особенности исто-
риографического процесса могут затемнять ее сущность. Поэтому во
всем необходимо разобраться по порядку.
ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКИЙ ПОДХОД-ГАРАНТ НАУЧНОСТИ
ИСТОРИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ?
Воздействие познавательного импульса, разрушившего великие тео-
рии философии истории, созданные в XIX в., подорвавшего веру в пози-
тивистские и марксистские схемы исторического процесса, еще сегодня
ослабляет готовность отечественных историков признать факт, ставший
на Западе для многих непреложным: несмотря на бурное развитие в пос-
леднее время антикваристских и индивидуализирующих подходов, обра-
щенных к ценностям, смыслам и символам прошлого, их познавательная,
логико-методологическая база столь же слаба, как и у любой из филосо-
фий истории.
Еще в 10-30-е годы XX в. в результате исследований по теории ис-
тории Г. Зиммеля и открытия австрийским логиком К. Г„делем принципа
неполноты формальных систем стало ясно, что время классических фило-
софско-исторических доктрин, претендующих на объективность и спо-
собность предсказывать будущее, кончилось навсегда. Г„дель сумел ма-
тематически доказать, что любая сложная логическая система (в том чис-
ле исторические теории позитивизма и марксизма) должна быть принята
на веру, ибо покоится на постулатах, принципиально недоказуемых в ее
рамках. Для доказательства этих постулатов недостаточно привести кон-
кретные данные, а необходимо построить еще более сложную и общую
систему, основанную на новых, по-прежнему недоказуемых в ее рамках
аксиомах ^ В поисках новых оснований для объективности историческо-
го знания исследователи активизировали усилия в области индивидуали-
зирующих, культурологических, герменевтических подходов к истории,
на анализе культурного своеобразия удаленных исторических эпох и
неевропейских народов.
62 Hcropuk в nouckax метода
Но сторонники этого пути решения проблемы не всегда осознают,
что и основа индивидуализирующего подхода - классическая герменев-
тика, построенная на идее субъект-субъектного диалога историка и чело-
века в истории - переживает столь же глубокий кризис. Это стало ясно в
60-е годы, когда американский логик У. Куайн предложил теорию рефе-
ренциальной неопределенности. Разрабатывая логику естественного язы-
ка, он поставил проблему его расплывчатости, неопределенности связи в
нем символа и значения. В ситуации "радикального перевода", т. е. пере-
вода текста, порожденного незнакомой культурой, это ведет к "неопреде-
ленности перевода", положению, из которого переводчик может выйти
только путем адаптации или модернизации текста. Поскольку история
культуры преследует цель познания нового, отличного от культуры ис-
следователя, неопределенность присутствует всегда, элементы адаптации
неустранимы. В интерпретации текста (источника) наряду с элементами
иной культуры всегда отражается система культуры переводчика (истори-
ка). При этом разные стратегии перевода, ориентированные на культуру
переводчика или на познание культуры автора текста могут давать раз-
личные варианты смысла написанного. Куайн утверждает, что все эти
варианты "эмпирически эквивалентны" . Это связано с представлением
ученого о том, что верификации может подвергаться не отдельный вывод
или высказывание, а только целая система - теория или группа взаимо-
связанных теорий (тезис Дюэма-Куайна). Тем самым историк вновь воз-
вращается к дискредитированному генерализирующему подходу.
Идеи Куайна могут рассматриваться как форма интерпретации более
известной у нас гипотезы лингвистической относительности, выдвинутой
ранее американскими лингвистами Э. Сэпиром и Б. Уорфом, последний
из которых писал: "Мы выделяем в мире явлений те или иные категории
и типы совсем не потому, что они (категории и типы) самоочевидны;
напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впе-
чатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это зна-
чит- в основном языковой системой, хранящейся в нашем сознании...
Мы сталкиваемся, таким образом, с новым принципом относительности,
который гласит, что сходные физические (и исторические. -И. И.) явле-
ния позволяют нам создать сходную картину вселенной только при сход-
стве или по крайней мере при соотносительности языковых систем" '.
Таким образом, уход от генерализирующего подхода к индивидуа-
лизирующему с использованием герменевтического метода почти ничего
нового в смысле "объективности" и "научности" полученного знания
историку не дает. В составе этого знания по-прежнему остаются элемен-
ты недоказуемой, взятой на веру (а теперь еще и неотрефлексированной)
"большой исторической теории", а также следы воздействия субъектив-
ности исследователя, проявление которой, как следует из теории Куайна,
принципиально неотделимы от проявлений субъектности человека прош-
лого. Тем самым подрываются надежды на возможность сделать из гер-
меневтики основу для верификации исторического знания в рамках нео-
И. Н. Ионов * Судьба генерализируюшего подхода k истории 63
позитивистской научной программы. Правда, оговоримся, что эти заме-
чания действительны лишь для ситуации "радикального перевода", т. е.
усвоения принципиально нового знания. При чтении знакомого с детства
текста "Дон Кихота" таких проблем не возникает. Но надо ли изучать в
истории не новое, а "старое", близкое и родное?
Надо сказать, что эмпирическое понимание указанных проблем в
разной мере достигалось рядом отечественных историков и философов.
Так, Л. М. Баткин, например, отмечал: "Парадокс историзма состоит в
том, что исследователь, настаивая на инаковости (т. е. существенном
отличии от стандартов собственной культуры. -И. И.) разных типов
культуры и недопустимости приложения к ним современных интеллекту-
альных мерок, в то же время прилагает к ним... наисовременную мерку, и
чем последовательней он желает заставить далекую эпоху говорить с ним
на ее собственном языке, тем больше такой язык требует перевода и тем
принудительней сказывается роль нынешнего понятийного словаря" .
Однако даже у наиболее проницательных из отечественных историков
признание этого факта сопровождалось иллюзорным, на мой взгляд,
убеждением в своей способности, стремясь к объективности выводов,
сознательно "ограничить" сферу нашего воздействия на образ историчес-
кой реальности .
Философы занимали более радикальную позицию. Так, Э. М. Чуди-
нов прямо писал, что "структура любого факта содержит теорию, в рам-
ках которой он получен" *, т. е. "выделить" теорию из факта принци-
пиально невозможно. Причем это касается как фактов, ставших элемен-
тами философско-исторических схем, так и фактов, полученных в про-
цессе герменевтической процедуры изучения истории.
Говоря о герменевтическом познании, близкий Школе "Анналов"
французский философ и историк М. Фуко (1926-1984), чья жизнь и ис-
следования будут для нас путеводной нитью в хитросплетениях генерали-
зирующего и индивидуализирующего подходов к истории, писал, что сам
предмет герменевтической интерпретации - во многом фикция. В самом
начале исследования историку просто нечего интерпретировать, ибо ин-
терпретируемый знак является интерпретацией других знаков. Истори-
ческий факт тем самым можно охарактеризовать как интерпретацию ин-
терпретаций ^ Поэтому из него невозможно выделить представление о
реальности прошлого (хотя в его интерпретации можно найти полезный
для нас культурный опыт). Интересной особенностью Фуко было то, что
оставаясь на позиции "фактологического нигилизма", он создал исследо-
вания, высоко оцененные сторонниками как генерализирующего, так и
индивидуализирующего подходов.
ДИАЛЕКТИКА "ОДНОРОДНОГО" И "ИНОГО"
Для того чтобы более предметно осмыслить современную познава-
тельную ситуацию в исторической науке, полезно вернуться к прозву-
64 Hcropuk в nouckax метода
чавшим словам Л. М. Баткина о качественном своеобразии, "инаковости"
ушедших культур по отношению к современной. Это поможет как проил-
люстрировать проблему соотношения подходов к истории, так и описать
способ взаимодействия историка и интерпретируемых им явлений.
Дискуссия вокруг проблемы "Тождественного" и "Иного", рассмат-
ривавшая условия познания иных культур, началась в философской лите-
ратуре еще в начале XX в. К 70-м годам с изучением Тождественного
(или, скорее, Однородного, ибо о полной тождественности в истории
говорить невозможно) связывалось рациональное познание общих с сов-
ременными тенденций в истории, позволяющих создать целостный образ
исторического процесса, таких как развитие хозяйства и производствен-
ных отношений для марксизма или развитие человеческого духа для со-
циологии позитивизма. Изучение Иного связывалось с анализом особен-
ностей локальной истории, не укладывающихся в общие схемы, восприя-
тием не выводимых логически черт культуры прошлого, значительно
отличающихся от существующей реальности и личного опыта историка.
Иное выступало при этом как особая ценность, цель познания, то, что
теоретик Школы "Анналов" М. де Серто называл "уроком истории". Сам
историк при этом в традициях нефеноменологической герменевтики рас-
сматривался как "ученик текста" 'ё. Для части "анналистов" 70-90-х
годов поиск Иного превратился в самоцель, а работа на границе между
Однородным и Иным - в способ утверждения научного статуса занятия
историей. Создание исторической теории оказывалось промежуточной
задачей. Главным стало найти пределы применимости логических схем и
преодолеть их, выйдя из области логического в область "собственно ис-
торического" ".
Однако если учесть идеи Сэпир-Уорфа и Куайна, то на Иное, его
природу и место в процессе познания придется посмотреть под несколько
другим углом. Суть дела в том, что и Однородное, и Иное - в значитель-
ной мере конструкты нашего сознания, продукты активности родного
исследователю языка, имплицитно подразумеваемого или эксплицитно
выраженного мировоззрения. Граница между ними, объективно сущест-
вующая в реальности и очевидная для историка, в результатах исследова-
ния неминуемо смазывается. Процесс познания Иного можно условно, на
уровне метафоры, сравнить с рассматриванием тусклого изображения в
потертом старом зеркале, лишенном своей деревянной основы и при-
способленном вместо оконного стекла. Это зеркало отражает преимуще-
ственно образ самого исследователя и только в тех местах, где амальгама
окончательно стерлась, пропускает отдельные элементы изображения
реальности, существующей за его плоскостью (трансцендентной, о чем
писал еще в 30-е годы Э. Левинас) ". Если собственный образ достаточно
явственен, хотя и тускл, то Нечто за зеркалом неопределенно, раздроб-
ленно, нуждается в интерпретации, смысловом контексте.
Сознание исследователя может попытаться вписать черты Иного в
основное изображение (т. е. выделить в нем черты, соотносимые с логи-
___________И. Н. Ионов * Судьба генерализирующего подхода k истории___________65^
кой и системой ценностей, естественных для него самого и современной
ему культуры). Но исследователь может и попытаться, устранившись от
восприятия основного изображения, соединить элементы Иного в их
собственной, естественной для них (как ему кажется) логике. Но в первом
случае Иное отчасти утрачивает свой статье, превращается в проявление
Однородного, становится частью генерализирующей схемы. Во втором
случае вступают в силу все ограничения, которые налагает на ситуацию
"радикального перевода" теория Куайна. Стремясь рассказать об истории
прошлого на ее собственном языке и восстановить факты этой истории во
всей полноте их связей, историк адаптирует ее к своему представлению
об Ином, также деформируя первоначальный образ.
На самом деле наиболее опасны крайние проявления этих тенден-
ций, связанные с определенными психологическими деформациями вос-
приятия. При игнорировании Иного, знакомство с проявлениями которо-
го расширяет наш культурный опыт, вся история окрашивается в цвета
современности. Эту крайность в терминах метафоры зеркала можно со-
отнести с психологической склонностью к нарциссизму. Причем объек-
том любования выступает не столько личность историка, сколько нормы
и ценности привычного ему общества. Логическая схема, внеисточнико-
вое знание вытесняют источниковое знание. Факты лишь иллюстрируют
теорию. Такая позиция предполагает прочную укорененность в нормах и
ценностях родного общества и потому особенно свойственна XVIII-
XIX вв., "философской истории" того времени.
Противоположный подход, игнорирование Однородного, стремле-
ние самоустраниться из "изображения" ради возможно полного выявле-
ния сущности Иного можно в этом контексте соотнести с тенденцией к
эскапизму. Внешне эта крайность более близка задачам истинной науки,
стремлению к объективности и поискам нового. Но вместе с тем эска-
пизм - это еще и следствие психической деформации, попытка вытесне-
ния своего образа и образа общества, в котором существуешь, логики
своей культуры, в подсознание, невротическая реакция на неприятие
индивидуальных и общественных норм и ценностей. При этом утрачива-
ется значение логического как одной из "контрольных инстанций" исто-
рического знания. Такая ситуация является одним из следствий кризиса
ценностей, а потому более характерна для XX в. и особенно второй его
половины. При этом знание об универсальной значимости структур род-
ного языка и логики, воспринятой в процессе образования, знание о не-
возможности выделения Иного как особой самостоятельной сущности,
даже если оно имеется, не вызывает адекватной реакции, желания приме-
нить это знание, а лишь углубляет невроз. В пределе возникает почти
клиническая картина забвения собственного настоящего и связанного с
ним прошлого при обостренной памяти на события чужого, часто весьма
отдаленного прошлого.
Постмодернисты, которым часто свойственен такого рода подход, в
том числе часть историков Школы "Анналов", как отмечают их немецкие
3 Зак. 125
66 Hcropuk в nouckax метода
критики Ф. Егер и И. Рюзен, отворачиваются от опыта модернизации и
сосредоточивают свои усилия на "реконструкции утраченного при мо-
дернизации прошлого в его антикварных подробностях" ". При этом
рационалистическое наследие Нового времени оттесняется в сторону
вместе с линейно-стадиальными историческими схемами и возникает
угроза временный дезориентации, когда "другое прошлое", не связанное с
Новым временем, превратившись в замкнутую, самодовлеющую систему,
"будет вспоминаться как подлинная собственная история, а истинное
прошлое будет казаться чуждым, не собственным временем" ^. Фантомы
Иного, особенно имеющие архаическую окраску, приобретают в этом
случае разрушительную силу воздействия на родную культуру историка.
Надо учитывать, что логические схемы присутствуют в историчес-
ком исследовании не просто как "довесок" к фактам истории, но и как
форма "восовременивания" (выражение И. Г. Дройзена) исторической
действительности, способ выделения того, что современность может
безболезненно и с пользой для себя усвоить из опыта прошлого. Наряду с
познанием действительной истории выделение в ее наследии органично
воспринимаемых обществом элементов - одна из задач исторической
науки как части культуры.
МИШЕЛЬ ФУКО. ПОТРЕБНОСТЬ "СТЕРЕТЬ ЛИЦО"
О том, что угроза эскапизма - не иллюзия, говорит личный опыт
нашего основного героя, М. Фуко, который лучше других отрефлексиро-
вал и откровеннее других высказал (в эксгибиционистской манере, напо-
минающей Ж.-Ж. Руссо) свои внутренние ощущения, сопровождавшие
изучение им истории. Для Фуко его собственный образ в зеркале общест-
венного мнения был вечной проблемой. Юношеские комплексы мешали
его интеграции в сталинистскую коммунистическую ячейку в послевоен-
ной Франции, куда входили люди, которых он уважал (в частности Э. Ле
Руа Ладюри). Фуко так говорил о своих проблемах в одном из интервью в
1981 г.: "Я никогда реально не сумел утвердиться в коммунистической
партии, потому что я был гомосексуалистом. Эта проблема, то есть проб-
лема (социальной) изолированности душевнобольного - поняли ли ее
историки? Нет, надо быть "свихнувшимся", чтобы задаться этой "вредной
идеей", поставив одновременно личные и политические вопросы" ' (речь
шла о книге Фуко об истории психиатрических больниц).
Осознание себя "свихнувшимся" постоянно побуждало Фуко внима-
тельно анализировать восприятие его им самим и окружающими. Отсю-
да - необычное, преувеличенное внимание к метафоре зеркала, с много-
страничного, утомительного и ничем не оправданного обыгрывания ко-
торой начинается его самая известная книга "Слова и вещи" ^. Отсюда
же - ставшее программным стремление "стереть" свое лицо в картине
мира. В книге "Археология знания" Фуко отмечал: "Я, вероятно, один из
тех, кто пишет для того, чтобы стать безличным. Не спрашивайте меня,
И. Н. Ионов * Судьба генерализирукшею подхода k истории 67
кто я такой, и не просите меня остаться тем же самым. Это бюрократи-
ческий подход, который требует, чтобы ваши бумаги были в порядке" ".
В интервью, данном в 1974 г., Фуко утверждал: "Я не говорю о чем-то
просто потому, что так думаю; я говорю о чем-то с целью саморазруше-
ния, для того, чтобы быть уверенным, что с этого времени эти мысли
будут жить вне меня и умрут смертью, в которой я не должен буду узнать
самого себя" '*. Это обстоятельство отмечали и критики философа. Так,
Р. Поль-Друа писал, что Мишель Фуко - это не то же самое, что Ми-
шель Фуко. "Он никогда не идентичен самому себе" .
Надо сказать, что эта ориентация, это стремление к безличию или
постоянной смене масок была не личной особенностью Фуко, а чем-то
вроде моды, повального увлечения западных интеллектуалов 70-х годов.
Образ "идеологического скитальца", характерный для нашего героя, был
реализован во Франции также в биографиях Р. Гароди, Ж.-Э. Алье,
Ф. Соллера и других. Отметим, что этот образ соответствовал социаль-
ному типу, который рассматривался тогда как новый, "прогрессивный".
Этот тип охарактеризовал впервые зафиксировавший его существование
американский социолог Д. Рисмен. В своей нашумевшей книге "Одино-
кая толпа" (1950, переведена во Франции в 1964 г.) он описал идеальный
тип современного "направляемого извне" (other-directed), т. е. ориентиро-
ванного прежде всего на моду, человека общества потребления. Это кон-
формист, зависимый в своих взглядах от референтной группы и меняю-
щий взгляды в соответствии с новыми предложениями на рынке идей для
укрепления идентификации с группой. Главным инструментом ориента-
ции в жизни для него является "радар" - прибор, принимающий внеш-
ние сигналы. Инструмент для внутренней ориентации - "гироскоп",
обычный для "направляемого изнутри" человека XIX в. с его приобре-
тенными раз и навсегда ценностями и идеалами, уже не работает, и при-
зывы к его восстановлению рассматриваются Рисменом как признак
культурного провинциализма.
Отказ от собственного "лица", постоянных и неколебимых норм и
ценностей понимаются при этом как акт освобождения от тирании роди-
тельской власти, ибо, по Рисмену, именно непреходящее ощущение вины
перед родителями заставляет человека быть постоянным в своих ценност-
ных ориентациях. Целостность референтной группы, заменяющей семью
в качестве базовой социальной общности, не допускает чрезмерной инди-
видуализации. Рисмен пишет, что группа такого типа отторгает тех, кто
"считает, что чем-то является", кто не способен "отбросить всякую пре-
тензию на независимость суждения". "Во всех классах общества, подчи-
ненных моде, - продолжает социолог, - только способность быстро
освоиться с современным вкусом помогает избежать отставания; чтобы
уйти от упрека в несходстве с другими, надо уметь во внешнем виде,
языке, манерах показать себя отличным (Иным. -//. И.) от того, чем ты
сам был еще вчера" . А жажда одобрения референтной группой - столь
же неутолимая потребность человека второй половины XX в., как и по-
з*
68 Hcropuk в nouckax метода
требность в идеалах человека XIX в. Только такое одобрение может
уменьшить боль от тревоги - нового "социализирующего чувства", сме-
нившего в этой роли чувство вины ^.
В биографии Фуко все эти обстоятельства легко прочитываются.
Однако сам он был на рынке идей производителем, а не потребителем,
шел впереди массы, которая равняла по нему шаг, создавал интеллекту-
альную моду. Это обеспечило огромный интерес к его книгам, ставшим
важным фактором общественной жизни западного мира. Их читали те же
люди, которые увлекались книгами Рисмена (за 13 лет общий тираж
"Одинокой толпы" достиг 1 млн. экземпляров).
Дело в том, что Рисмену удалось впервые описать реалии жизни
средних классов постиндустриального общества, этой среды развития
и потребления постмодернистской культуры с ее стремлением к стира-
нию лиц и игровому перебору масок, заимствованных из сферы Иного.
Иное здесь - хорошо продающийся, всегда модный товар, а "большие
теории" и связанные с ними идеалы - вещи устарелые и даже социально
опасные.
За стремлением к "стиранию лица" нельзя не видеть и влияния оп-
ределенного философского течения (или, точнее, умонастроения), успеш-
но развивавшегося на фоне массового отказа от "философской метафизи-
ки". Я бы согласился в этой связи с оценкой, данной М. Фуко, некоторым
из "анналистов" и, шире, постмодернистам австралийским историком
науки К. 0'Фэрелл, которая писала, что критически выступая против
законодательной власти философии, все они "в действительности усили-
ли философские претензии в истории, но делали это в форме, более прис-
пособленной для современных вкусов и требований. На самом деле исто-
рия и философия оказались в гораздо большей степени связаны, чем ког-
да-либо" ^.
Эти философские претензии, по моему мнению, - прежде всего
претензии номиналистской ветви философии, отрицающей онтологичес-
кий статус общих понятий, универсалий, таких как прогресс, цивилизация
и т.п., и считающей, что сущности, отражаемые такими понятиями, су-
ществуют только в мышлении. Тут - альфа и омега индивидуализирую-
щего исторического знания, неявная предпосылка его отказа от масштаб-
ных исторических теорий. Для строго номиналистически ориентирован-
ных историков сам понятийный аппарат и стиль мышления больших ис-
торических теорий не имеют научного статуса. Но не надо забывать, что
и сами эти историки невольно следовали определенной, сформулирован-
ной еще в средневековье философской позиции.
Дрейф в сторону номинализма был характерен для всех наук, а так-
же для философии в конце XIX и XX в. Именно он породил постулаты
Геделя и Куайна, подорвал позиции генерализирующего подхода не толь-
ко в гуманитарных, но отчасти и в естественных науках. В конечном сче-
те он разрушает последнее прибежище представлений о сущности -
ощущение человеком собственной человеческой сущности как основу
И. Н. Ионов * Судьба генерализирукшего подхода k истории 69
самоидентификации личности, провоцирует эскапизм. Недаром Фуко
провозглашал конец эры гуманизма и вел яростный спор с Ж.-П. Сарт-
ром, считая противоречивыми его заявления о том, что "существование
предшествует сущности" и что "я" дано нам в процессе воспитания как
особая сущность. Любые уступки идее самоидентификации человека
казались ему методологически ущербными. Фуко призывал без оглядки
на собственную сущность свободно творить себя как произведение искус-
ства, не ограничиваясь никакими пределами, напротив, преодолевая их,
черпая опыт из Иного ".
Важным следствием номиналистического отношения к проблеме
познания является то, что наряду с признанием формального права на
развертывание в герменевтическом диалоге личности исследователя (ста-
вящего вопросы) и личности человека в истории ("отвечающего" на воп-
росы) в условиях эскапистского избегания проблемы собственной сущно-
сти исследователя подчас фактически свободу инициативы приобретают
лишь подсознательные реакции историка. Действительный межсубъект-
ный диалог в истории мог бы свободно разворачиваться лишь при реали-
зации целого ряда практически невыполнимых условий. Одно из них -
чтобы система "исследователь-источник" могла бы неограниченно ус-
ложняться. Однако свободно разворачиваться в диалоге фактически как
правило может лишь одна его сторона. Поскольку исследователь сам
ограничивает свое самопроявление, стремясь к "объективному" знанию, а
его оппонент в ситуации "радикального перевода", как мы ранее выясни-
ли, - не более чем мыслительный конструкт, свободу в этой ситуации
приобретает третья, невидимая, но крайне активная сторона. "Стирая
лица" историков, постмодернистская культура выпускает из подземелий
чудовищ Бессознательного, от которых хранила общество культура тра-
диционная. При этом новой защиты от них не предлагается.
ЦЕЛИ И ДЕЛА ФУКО: "С ТОЧНОСТЬЮ ДО НАОБОРОТ"
Однако вопреки провозглашенным целям и идеалам, сам Фуко все
же не стер полностью своего лица, не отказался от стратегии больших
теоретических обобщений. Напротив, он разработал ряд вариантов тео-
рии познания: теорию эпистемы, теорию дискурса, теорию власти-знания
и другие, а также теоретические модели развития таких институтов евро-
пейской цивилизации, как тюрьма, больница, наука и т. п. Что же про-
изошло? Почему Иного в трудах Фуко оказалось лишь немногим больше,
чем в написанной веком раньше книге И. Г. Прыжова "История кабаков в
России"? Продолжая обыгрывать избранную метафору зеркала, скажу:
Фуко испугался остаться "без лица". И он остановился.
Эту непоследовательность Фуко в свое время отмечал М. Клавель. В
беседе с ним Фуко признавался, что познавательная задача изучения Ино-
го как оно есть показалась ему столь сложной и необъятной, что он "за-
крыл глаза" ^. Это очень характерный жест. Вместо того чтобы "стереть"
70 Hcropuk в nouckax метода
лицо и полностью погрузиться в Иное, Фуко предпочел сохранить пред-
ставление о своей сущности (правда, устранившись временно от ее созер-
цания). Это и было началом внутреннего диалога, компромисса со своей
сущностью, попытки вписать ее в картину мира.
Этот жест обеспечил Фуко возможность, оставаясь постструктура-
листом, т. е. уже утратив представление о внутренне структурированном
и логически познаваемом целом культуры, не превратиться полностью в
постмодерниста, не свести свою деятельность к игре и смене масок. Есте-
ственно, это вызвало отрицательную реакцию таких классиков постмо-
дернизма, как Ж. Бодрийяр, который отмечал, что "Фуко остановился на
пороге нынешней революционной системы (постмодернизма. -И. И.),
на пороге, который он так и не захотел перейти" ^.
Фуко создавал не просто историю Иного, формальная познаватель-
ная задача не была для него единственной и, может быть, даже главной.
Он писал о тех, с кем себя невольно идентифицировал: о жизни душевно-
больных и преступников, людей с неопределенной сексуальной ориента-
цией. Как известно, он почувствовал свое внутреннее родство с умали-
шенными уже в молодости, во время работы в больнице св. Анны. С тем
же обстоятельством связана его идея о том, что сумасшедшие и преступ-
ники - естественные союзники революционеров (с которыми Фуко так-
же отождествлял себя). Долгое время центральной в проблеме самоиден-
тификации человека для него оставалась тема его самоопределения как
субъекта сексуальности и т. п. ^.
Истерически настаивая на желании "не иметь больше лица", Фуко в
действительности, как мне кажется, не столько стирал само это лицо,
сколько, преодолевая двойственность своего облика, реинтерпретировал
факты прошлого, общественно и культурно обусловленная трактовка
которых изначально, при воспитании, была вплетена в его личный облик
и разрушала его самоидентификацию. Ответственность за свою "ненор-
мальность" философ делил при этом между собой и обществом. Он выяв-
лял логику становления своего самосознания, строил "свою историю",
утверждая ее универсальную значимость в рамках культуры Запада. Осоз-
нанное как "свое", Иное легко становилось частью логически связных,
обобщающих схем исторического процесса.
Вся работа Фуко на деле оказывалась формой борьбы за "необщее
выражение" своего собственного лица, яростным протестом против де-
персонализации. Объектом его интеллектуальной агрессии выступало
репрессивное общество, силой навязывающее индивиду свои нормы.
Ж. Леонард отмечал, что труд Фуко - это следствие "скрытого гнева
против навязывающего нормы общества" ". Столь же отвратителен для
Фуко был образ истории, навязываемый обществом.
Это было движение на периферии, но все еще в рамках генерализи-
рующего подхода к истории, критика последнего изнутри. Главным для
Фуко являлось внеисточниковое, личностное знание и поиск способа
"восовременивания" исторического, а не объективное воссоздание фак-
И. Н. Ионов * Судьба генерализирующего подхода k истории Ч 1
тов истории. Как у постструктуралиста, у Фуко не было особого уважения
ни к историческому источнику, ни к построенной им исторической схеме.
Он отказывался признать возможность выявления того, что люди дейст-
вительно думали и делали в прошлом, считая исторические источники
только "памятниками", которые можно организовать в имеющие смысл
группы лишь один по отношению к другому, но не к ушедшей реальнос-
ти ^. Выявляемая историком истина ассоциировалась у него не с обяза-
тельностью, а со свободой. Он не отделял истину от вымысла, считая ее
инструментом, созданным для того, чтобы "сформировать свою субъек-
тивность" ^. Исторический факт трактовался им лишь как факт совре-
менной культуры, вне прямой связи с реальностью прошлого.
В своих размышлениях Фуко опирался на богатую традицию крити-
ки объективистских иллюзий в исторической науке. Как догадывался еще
И. Г. Дройзен, а затем подтвердил Г. Зиммель и развернуто, на большом
историографическом материале показал X. Уайт, лишь в навсегда ушед-
шем прошлом факты истории существуют в своей объективности и це-
лостности. В настоящем историком воспроизводятся только их отдель-
ные, донесенные источниками и необходимые для интерпретации эле-
менты. Ведь, по Зиммелю, "преодолеть многообразие элементов прошло-
го невозможно без какой-либо перспективы" ^. Смена перспективы исто-
риком означает и смену набора элементов, с которым он имеет дело.
Новый набор столь же неполон, как и прежний, по сравнению с общим
объемом имеющихся материалов. Но он достаточен для формирования
непротиворечивого образа исторической реальности. Этот образ, по
X. Уайту, складывается в результате акта воображения, который "есть
поэтика, поскольку он предшествует познанию и некритичен" ^ .
Развивая сходные идеи, М. Оукшотт еще в 30-е годы, задолго до
Фуко, сделал вывод о том, что исторический факт, в сущности, есть факт
современной культуры, а никак не восстановленный в своей целостности
и необходимости факт прошлого . Фуко лишь развил эту мысль, пока-
зав, что исторический факт, будучи подан как факт реального прошлого
(особенно в генерализирующих схемах, но не только в них), может быть
инструментом власти, средством манипулирования людьми, препятству-
ющим развитию их субъективности.
Деятельность Фуко была борьбой против такого манипулирования.
Смысл этой деятельности родственно близок современным российским
историкам, особенно тем из них, кто в доперестроечные времена должен
был профессионально изучать отечественную историю и не понаслышке
знаком с такими инструментами власти, как история КПСС или история
СССР в ее утвержденном партийными органами виде. В Советском Сою-
зе репрессивная сила исторического факта была отлично осознана и ис-
пользовалась для управления процессами социализации и эволюции об-
щественного сознания. До предела генерализированная, нарциссистская
историческая схема марксизма не допускала даже мысли о культурном
72 Hcropuk в nouckax метода
опыте Иного. Достоверность схемы "доказывалась" непреложностью
огромной массы догматически трактовавшихся исторических фактов.
Идеологическая роль этой совокупности фактов становилась само-
довлеющей по мере нарастания кризиса теории марксизма и "реального
социализма". Недаром в последнее предперестроечное десятилетие в
СССР модными стали уход от теоретических обобщений, внешний объек-
тивизм, написание всякого рода хроник исторических событий, которые
должны были "силой фактов" подкреплять разрушающиеся теоретичес-
кие и идеологические схемы. У части тех историков-русистов, кто не
находил путей для радикального преодоления марксистской модели, по-
добное давление "объективной реальности" вызывало "двоемыслие", по-
добное по своей сути состоянию М. Фуко, провоцировало культурную
шизофрению, рост самоотчуждения и личностную деградацию ^
Фуко прекрасно проанализировал и охарактеризовал эту ситуацию в
понятии "власти-знания". Власть, утверждал он, - это "больше чем ре-
альность", а истина в этом контексте - лишь другое наименование влас-
ти, особенно если речь идет об обобщающих исторических схемах. Фило-
соф пытался найти свой путь борьбы с такими схемами, противопостав-
ляя общей теории - идеи локального, специфического, фрагментарного,
всего того, что противостоит "воспринятым" (а не пережитым) истинам.
Только это, по его мнению, может предотвратить превращение интеллек-
туала одновременно в "объект и инструмент" власти " . Способ радикаль-
ной "локализации" позиции исследователя в истории он видел в борьбе
с культурным и общественным нарциссизмом, в отказе от "драматиза-
ции" современности, в переходе к более сдержанной ее оценке, не позво-
ляющей привязывать всю предшествующую историю человечества в ее
многообразии к нормам, ценностям и идеалам существующего ныне об-
щества ".
ПУТЬ ФУКО - СЛУЧАЙНОСТЬ ИЛИ ЗАКОНОМЕРНОСТЬ?
Однако необходимо отметить, что лишь случайность помогла Фуко
остановиться на пороге постмодернистской "революции", сохранить
остатки пафоса генерализации при внешнем ее осуждении, фактически -
построить приемлемую для постструктуралистской эпохи модель генера-
лизующего знания об истории. В его творчестве заметно инстинктивное
избегание тупиковых ситуаций, о которых говорилось ранее, в частности
ситуации "радикального перевода", описанной У. Куайном. Характерно,
что если в начале своей научной деятельности Фуко пытался подкреплять
свои выводы примерами из жизни неевропейских, "примитивных" обществ,
то постепенно он принципиально ограничился примерами из истории
Франции и античной традицией, которая во Франции воспринимается как
собственная ^. Он вызвал тем самым волну нападок и обвинений в нацио-
нальной ограниченности, но одновременно уберегся от одного из эксцес-
сов номинализма - сохранил представление о "родной", "собственной"
И. Н. Ионов * Судьба генерализчруюшего подхода k истории 73
истории, служащей основой его самоопределения как личности. Это было
существенным ограничением влияния Иного на создаваемый им образ
истории.
Нечто подобное произошло и с большинством историков Школы
"Анналов". Отметим, что если И. Рюзен упрекает их в стремлении ли-
шить Европу "собственного" прошлого, заменить его прошлым чужих
стран, не имеющим прямой связи с Новым временем, то критически наст-
роенный соратник "анналистов" Ф. Фюре, напротив, пишет, что те на де-
ле не столько "стараются объяснить необычное, сколько обнаружить при-
вычное за видимостью необычного" (т. е. встроить Иное в картину Одно-
родного!) ". На деле правы оба критика, но в первом случае оценка ско-
рее касается замысла, а во втором - его осуществления. Как и Фуко, ис-
торики Школы "Анналов" обычно не распространяют свои поиски Иного
за пределы Франции и исторически связанных с ней стран. Во всяком
случае, такие примеры довольно редки. Границы истории их собственной
страны являются для них едва ли не единственными границами, которые
они, несмотря на призывы М. Фуко, Ф. Броделя, М. де Серто и других,
все же не торопятся переходить. Получается, что в рамках научности и
культурного самосохранения "анналистов" удерживает некая пассив-
ность, нежелание переступать подсознательно ощущаемые пределы.
Но нельзя не видеть при этом, что любая попытка универсализации
идей Фуко или историков Школы "Анналов" может привести к дрейфу в
сторону постмодернизма, отчуждению от собственной национальной
истории или истории Нового времени, к утрате самоидентичности исто-
риком. Франция и Западная Европа представляют собой совершенно
особое поле для поисков Иного. Можно сказать, что оно отчасти обез-
врежено от семян архаики и фундаментализма предшествующими исто-
рическими событиями, в частности вековым диалогом высокой рациона-
листической и народной культуры. Ни одна территория в мире не предос-
тавляет таких возможностей историкам.
Это, на мой взгляд, было бы полезно учитывать отечественным ис-
торикам, следующим традиции "Анналов". Стремление к поиску Иного в
свое время было для них совершенно естественным. Это была попытка
побега из мира репрессивных фактов, восстановления полуразрушенной
самоидентификации с европейской культурой, подрыва предельно гене-
рализированных марксистских исторических схем. Они сумели занять
при этом узкую полосу духовного пространства, уже свободную от де-
персонализующего влияния марксизма, но еще свободную от деперсона-
лизующего влияния русской архаики, противостоящей реалиям Нового
времени и представляющей для современного российского историка ам-
бивалентный, притягивающий и отталкивающий пласт, предпосылку
"двоения" сознания.
Но остановка на этой воображаемой "полосе" также была во многом
случайной, связанной с невозможностью всерьез заниматься в советский
период проблемами русского средневекового менталитета. Сейчас дви-
74 Hcropuk в nouckax метода
жение в этом направлении продолжилось, и появление националистичес-
ких, основанных на архаических мифах трактовок отечественной истории
ставит перед российскими историками проблему преодоления противоре-
чий между этническими ценностями и европейской логикой исследова-
ния, европейскими и национальными составляющими индивидуального
самосознания ^.
Мне кажется не случайным, что вопрос об опасности отчуждения от
западной традиции Новой истории был поставлен именно немецкими
историками, пережившими трагедию нацизма.- Ведь облик немцев, как и
облик русских, склонен к "двоению". До середины XX в. они, как и мы,
отличали себя от Запада, противопоставляя "ложным" западноевропейс-
ким ценностям (цивилизация) свои собственные, "подлинные" (культу-
ра) ^. Это были те самые претензии на "духовность" и "соборность",
которые сейчас входят в моду в России. И немцам, и русским стоит опа-
саться, что в процессе поисков Иного, духовного преодоления границ
западной цивилизации, утвержденных ею норм и ценностей есть опас-
ность попасть под власть этнических мифов, которым нелегко сопротив-
ляться, таких как миф о Вотане, описанный К. Г. Юнгом, или миф о Прав-
де, описанный А. И. Клибановым *". Ведь еще коммунистическая идеоло-
гия властвовала над умами большинства советских историков, опираясь
на отмеченное Н. А. Бердяевым глубинное соответствие идеалов марк-
сизма-ленинизма и русской культурной архаики^ Последовательное
проведение в жизнь лозунга "локализации" истории, брошенного Фуко,
применительно к России может ведь привести к ее культурному противо-
поставлению Западу, саморазрушению идентификации с Европой, т. е. к
культурному эскапизму, по-новому возрождающему репрессивную силу
исторических фактов.
НЕКОТОРЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ РЕАЛИЗАЦИИ
ГЕНЕРАЛИЗИРУЮЩЕГО ПОДХОДА В НОВЫХ УСЛОВИЯХ
Как же в условиях постструктурализма можно реализовать теорети-
ческое, обобщающее представление об истории? Конечно, последнее
можно представить и как практически недостижимый горизонт познания.
Против этого, кстати, не возражают и постмодернисты, протестующие
против "тотализации" исторического знания: Ж. Деррида, Ж. Лиотар и
другие ^. Но, на наш взгляд, несмотря на ограничения, налагаемые тео-
ремой Г„деля, реальное приближение к этому горизонту все же возмож-
но. Для этого надо воспроизвести и зафиксировать познавательные пред-
посылки, которые стихийно сложились у М. Фуко и некоторых историков
Школы "Анналов", уйти от самоуверенного рационализма и ситуации
"радикального перевода", сознательно сбалансировать интерес к Одно-
родному, логически познаваемому, и Иному так, чтобы это не разрушало
существующую культуру и не углубляло деперсонализации историка, а
содействовало органическому развитию общества и личности.
_____________И. Н. Ионов * Судьба генерализирующего подхода k истории__________75^
Некоторые из этих предпосылок уже осмыслены в трудах М. Вебера
и Р. Дж. Коллингвуда. Методология неокантианства и неогегельянства
позволяла им сохранить рационалистический стержень исследования,
соединив интерес к Однородному (рационально трактуемая предыстория
рационализма) и Иному (неевропейские типы рационализации), преодо-
леть противоречия между стремлением к объективности исторического
знания и активизацией субъективности историка. При этом деперсонали-
зация преодолевалась Коллингвудом при помощи ориентации на изуче-
ние "живого прошлого как предыстории настоящего". Цель исторической
науки он представлял как "самопознание историком собственного духа,
оживляющего и вновь переживающего опыт прошлого в настоящем" ".
Различия в духовном опыте историков при этом позволяли им анализиро-
вать разные пласты истории, а наличие связей с современностью - пред-
ставлять исторический процесс как единое, логически связанное целое.
Мысль о связи научной ценности исследования с субъективной ориента-
цией историка раскрыл М. Вебер, когда писал, что эта ценность "сама
уже не доказуема средствами науки. Можно только указать на конечный
смысл научной работы, который затем или отклоняют, или принимают в
зависимости от собственной конечной жизненной установки" ^. Тем
самым статус целостного представления об истории снижался с уровня
претензии на истинность до уровня претензии на общезначимость, чем
отчасти избегались ограничения, налагаемые теоремой Г„деля.
Однако и Вебер, и Коллингвуд жили задолго до эпохи постструкту-
рализма и влияние рационалистических идей на них было очень сильным,
Под влиянием этих идей проходил, например, отбор исследуемых ценно-
стей М. Вебером, что снижало значимость его стратегии "воздержания от
оценки" и вызывало в его адрес обвинения в волюнтаризме со стороны
Р. Арона и Х.-Г. Гадамера ". Что касается Коллингвуда, то хотя он мимо-
ходом и оговаривал возможность анализа историком Иного, "форм мыш-
ления, в которых он уже... не способен мыслить", но реально рассматри-
вал лишь условия исторического познания прошлого, непосредственно
предшествующего нашему настоящему (например, эпохи эллинизма) ^.
Ни тот ни другой не предчувствовали угрозы постмодернизма и не пыта-
лись сознательно решить связанные с этим задачи.
Гораздо более современным выглядит на этом фоне М. М. Бахтин,
который уже в одной из ранних своих работ "К философии поступка"
(начало 20-х годов) сумел сделать большой шаг вперед в нужном нам
направлении. Разрабатывая теоретические предпосылки эстетического
знания, Бахтин развил идею Вебера о значении личной установки при
познании прошлого и расширил обоснованный Вебером легитимирован-
ный контекст этого познания. В него, в частности, вошли и те предпосыл-
ки анализа, за неявную приверженность к которым социолога критикова-
ли Арон и Гадамер.
Для Бахтина представляется принципиально невозможным получе-
ние знания об Ином с целью игрового перебора масок. Это, по его мне-
76 ИсюриЛ в nouckax метода
нию, "соблазн эстетизма", ничуть не менее гибельный, чем соблазн
"бесплотного теоретизирования", дающий лишь "иллюзию большей жиз-
ненности". "В эстетическом бытии можно жить, но живут другие, а не
я, - отмечает Бахтин. - Это любовно созерцаемая прошлая жизнь дру-
гих людей и все вне меня находящееся соотнесено с ними, себя я не найду
в ней, но лишь своего двойника-самозванца, я могу лишь играть в нем
роль, т. е. облекать плоть в маску другого - умершего". Отвергая этот
соблазн "стирания лица", "алиби в мире", Бахтин ставит вопрос об ответ-
ственности актера (и всякого человека) за "уместность игры" ", форму
своего присутствия в жизни и действии.
Этот момент ответственности философ считает ключевым для пре-
одоления тупиков теоретизма и эстетизма (в нашем случае - объекти-
визма и постмодернизма). Он рассматривает акт познания как личный
поступок, в котором важную роль играет эмоционально-волевая сторона,
"некая должная установка сознания, нравственно значимая и ответствен-
но активная". "Действительно поступающее мышление, - продолжает
Бахтин, - это эмоционально-волевое мышление, интонирующее мышле-
ние". Рациональность выступает при этом лишь как момент ответствен-
ности. В ответственном поступке познания единичное, индивидуальное
соединяется с рациональным, историческое бытие освещается как бы
изнутри. Если перебор явлений Иного в ходе эстетской игры есть выявле-
ние субъективно-случайного, то ответственный, личностно подкреплен-
ный поиск ведет к выявлению "правды", необходимого, "ответственно-
значимого" знания ".
Процесс познания сам приводит к перетеканию индивидуализирую-
щего знания в генерализирующее. "Маленький мирок мною признанных
ценностей" стремится к расширению и обретению общезначимости, на-
ходя свое основание в логической организации внешних явлений. "Ответ-
ственное расширение контекста действительно признанных ценностей с
моего единственного места" позволяет создать целостный образ истории.
"Из моей ответственности, - указывает Бахтин, - как бы расходятся лу-
чи, которые, проходя через время, утверждают человечество истории" ^.
Тем самым исследователь уходит от "разнузданной игры объектив-
ности" и чисто формальных схем, противопоставляя им "личностно-на-
полненное" знание. Тотальность истории восстанавливается как развер-
нутая тотальность субъекта исследования, как его "живое прошлое".
Иное получает возможность быть включенным в целостность потому, что
это не любое произвольно взятое, а "свое-Иное", выступающее не как
предмет чистого интереса, а как средство самовыражения. "Нужна ини-
циатива поступка по отношению к смыслу, - подчеркивает Бахтин, - и
эта инициатива не может быть случайной" '".
Фактически Бахтин описывает здесь тактику пересечения границы
несамотождественности, путь выступания за собственные пределы, ми-
нующий ловушки деперсонализации. Об этом еще раньше писал Э. Гус-
серль: "Я не могу испытывать, обдумывать, оценивать какой-то другой
И. Н. Ионов Судьба генерализирукшего подхода k истории 77
мир, не могу жить и действовать в таком мире, который не имеет смысла
и значения во мне самом" ". Путь Бахтина - это путь внутренней лока-
лизации "зон 'прозрачности" в затуманенном зеркале нашей метафоры,
Познаваемость прошлого определяется при этом не столько наличием
богатого источникового материала, позволяющего проследить повторяе-
мость событий и явлений, сколько внутренней родственностью происхо-
дящего индивидуальности историка. Наблюдатель и объект оказываются
при этом в "единстве бытия, нас равно объемлющем". Выход в это прост-
ранство бытия возможен лишь посредством ответственного поступка,
осознания долженствования наблюдателя по отношению к объекту ".
Отметим, что при этом до определенной степени снимаются ограни-
чения теоремы Г„деля (дурная бесконечность внешних оснований фор-
мально-логических систем) и теории Куайна (неадекватность "радикаль-
ного перевода"). Ведь они касаются прежде всего ситуации формального,
внеличностно, чисто познавательно (а не экзистенциально) ориентирован-
ного знания, в котором всегда остается стремление к сохранению "алиби"
исследователя. Бахтин описывает совершенно иную ситуацию, при кото-
рой наличие ответственной личности наблюдателя, его "не-алиби", во-
первых, не допускает нагромождения все новых оснований для генерали-
зации (пределом является "должная установка" личности) и, во-вторых,
предотвращает ситуацию "радикального перевода" (из-за определенной
уже отбором изучаемого материала внутренней родственности познаю-
щего и познаваемого). По моему мнению, только в последнем случае и
возможен действительный субъект-субъектный диалог в истории.
Основаниями концепции М. Бахтина были как западная, так и рус-
ская философская традиция. Отечественные философы XIX-начала
XX вв. от И. В. Киреевского до С. Л. Франка успешно развивали гносео-
логические идеи "живознания", подразумевавшие единство процесса по-
знания и жизни, рационального знания и веры (личной убежденности, ус-
тановки), единение субъекта и объекта познания, основанное на их онто-
логическом и гносеологическом родстве. Эти идеи активно используются
для построения теоретической модели современной науки. Они оказыва-
ются особенно актуальными в период компьютеризации научного знания.
На это указывает, в частности, М. А. Сиверцев, который находит стаби-
лизирующий элемент обобщающего знания в традиции священнокни-
жия . Но внешняя зафиксированность предмета веры, которая характер-
на для священнокнижия, оставляет, на мой взгляд, мало места для лично-
го самоопределения и ответственности, на которые делает упор Бахтин.
Выход из познавательного тупика лежит близко, но несколько в
ином направлении - в свободном, стимулируемом системой образования
выявлении историком своей естественной ("конечной", по Веберу, а не
преходящей) жизненной установки, слиянии исторического образования
и личностного развития.
Попутно устраняется главная угроза постмодернизма - деперсона-
лизация. Поиск Иного для игровой смены масок сменяется личностно
78 Hcropuk в nouckax метода
нацеленным поиском жизненно важного Иного, раскрывающего в исто-
рии скрытые особенности, потенции и реализованные потребности соб-
ственного "я" исследователя. Игровая или формально-познавательная
ориентация сменяется экзистенциальной. Устраняется характерная для
постмодернизма ситуация "колониализма наоборот", когда одна форма
зависимости от Иного ("черные лица - белые маски" Ф. Фанона) заме-
няется другой, связанной с модой на экзотику, но на деле столь же отчуж-
дающей и деперсонализирующей (белые лица - желтые, черные, лубоч-
но-русские и т. п. маски). Возникает основа для диалога культур (евро-
пейской и неевропейских, городской и сельской и т. п.), для использова-
ния рационалистической европейской традиции при самопознании других
культур. Иное, поглощаемое как "свое", не противостоит тотальности
личности (а значит, и тотальности истории), а находит в ней свое место.
Подчеркну, что субъектом такого рода познания является не рис-
меновский, извне-направляемый индивид, а скорее человек идеалов
и убеждений, более близкий русской философской традиции. Недаром
знаток и почитатель идеи "живознания" американский философ К. Гард-
нер недавно попытался "перевернуть" схему Рисмена, представив имен-
но выявленный последним тип личности как "устаревший". Гарднеровс-
кий человек "сам решает, что взять и что отвергнуть в историческом
времени", обретает свободу и ответственность в соотнесении себя с исто-
рией "".
Фиксирование "естественной установки" требует волевого усилия,
что в принципе отделяет эту стратегию от постмодернистских манифес-
тов М. Фуко и Ж. Деррида. Но воля историка при этом не выступает в
качестве внешней силы. Напротив, это воля человека к самоутверждению
и саморазвитию. Эта воля не навязывает единого образа истории, кото-
рый может служить инструментом власти. В данном случае воля исследо-
вателя - основа дифференциации образов исторического мира. Но воз-
никающие целостные образы выступают не как противостоящие друг
другу (это можно видеть на примере "гендерной" истории или истории
цивилизаций). Они взаимно дополняют друг друга, являясь элементами
более широкой и общей картины истории. О продуктивности их взаимо-
действия писал еще Ф. Бродель, который видел необходимые предпосыл-
ки своей "тотальной" истории в истории мира, написанной историками
разных регионов со свойственных только им точек зрения ". Эти образы
выступают одновременно в качестве альтернативных проектов возможно-
го будущего человечества. В их стремлении к самовоплощению, подт-
верждению своей общезначимости можно видеть доказательство орга-
ничности, жизненности потребности человека в целостном видении исто-
рии, основанном на личной установке.
Не случайно, что структурализм К. Леви-Строса, давший импульс изучению менталь-
ных структур прошлого, называли "романтическим позитивизмом". См.: ОсаченкоЮ.С,
Дмитриева Л.В. Введение в философию мифа. М" 1994. С. 95.
_____________И. Н. Ионов Судьба генерализирующего подхода k истории___________79^
^ Гуреюч А.Я. Исторический синтез и Школа "Анналов". М., Г993. С. 283-284.
' Нагель Э., НьюманД.В. Теорема Геделя. М., 1970.
'Quine W.V.O. Pursuit of Truth. Cambridge, 1990. P. 102.
' Уорф Б.Л. Наука и языкознание // Новое в лингвистике. М., 1960. Вып. 1. С. 74.
' Баткин Л.М. О некоторых условиях культурологического подхода // Античная культу-
ра и современная наука. М., 1985. С. 308.
" ГуревичА.Я. Категории средневековой культуры. М., 1982. С. 33-34.
* Чудинов Э.М. Природа научной истины. М., 1977. С. 56.
" O'Farrell С. Foucault. Historian or Philosopher? L., 1989. P. 94.
'ё Cerleau М. de. L'Operation historique // Faire de 1'histoire. Nouveaux problemes. P., 1974.
P. 84; RicoeurP. Hermeneutic und Structuralismus. MUnchen, 1973. S. 95.
" Braudel F. Ecrits sur 1'histoire. P., 1969. P. 292-296; Cerleau М. de. Op. cit. P. 28.
" Young R. White Mythologies. Writing History and the West. L.; N.Y., 1990. P. 14-15.
Речь идет прежде всего о познании иной культуры.
" Jager F., Rusen J. Geschichte des Historismus. MUnchen, 1992. S. 178-179.
'"* Rusen J. Zeit und Sinn. Strategien historisches Denkens. Frankftirt a. M., 1990. S. 242.
" FriedrichO., BurlonS. France's Philosopher of Power//Time. 1981. Nov. 16. P. 94.
" Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. М., 1977.
" Foucault М. L'Archeologie du savoir. P., 1969. P.28.
" Reflexive Water: The Basic Conceme of Mankind. L., 1974. P. 288-289.
'" 0 'Farrell С. Op. cit. P. 46.
"ё Riesman D. La foule solitaire. P., 1964. P. 109, 112.
" Ibid. P. 46.
"0'fa^e//C.Op.cit.P.37.
" Ibid. P. 36-37,40.
" Clave! М. Се queje crois. P., 1975. P. 133-139.
"BaudrUlardJ. Oublier Foucault. P., 1977. P. 20.
" Friedrich 0.. Burlon S. Op. cit. P. 92. 0 'Farrell С. Op. cit. P. 98, 106, 114.
" Ibid. P. 92.
" Ibid. P. 62.
" Michel Foucault. Power, Truth, Strategy. Sydney, 1979. P. 74; The Foucault Reader. N.Y.,
1983. P. 374.
'ё Simmel G. Die Probleme der Geshichtsphilosophie. Eine erkenntnis-theorethische Studie.
MUnchen; Leipzig, 1922. S. 16.
" White ft. Metahistory. The Historical Imagination in XIX-th Century Europe. Baltimore,
1973. P. 31.
" Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980. С. 145-150.
" Наиболее известным у нас, могучим механизмом манипулирования сознанием людей
в России была и остается представленная как совокупность фактов реального прошлого
история Великой Отечественной войны. Как ни странно, ее жертвами являются не только
люди, войны не видевшие, но может быть в первую очередь ветераны. Лишь тонкий слой
ветеранской интеллигенции, искатели "окопной правды", в основном писатели и поэты и
только в гораздо меньшей степени историки через десятилетия после войны, в 70-80-е
годы, восстали против репрессивной силы этих "фактов", деформированных идеологичес-
кой схемой и разрушавших их самоидентификацию. Но судьба этих людей, как правило,
была трагической. Убойная сила идеологического фантома оказывалась большей, чем сила
пули или снаряда на фронте.
" Визгин В.П. Историографическая программа М. Фуко. От археологии к генеалогии
знания. Аналитический обзор // Современные историко-научные исследования (Франция).
М" 1982. С. 163; O'FarrellC. Op. cit. P. 108-109.
" Ibid. P. 126.
"' Ibid. P. 71.
" Furet F. L'Atelier de l'historien. P., 1982. P. 26.
^ Платанов O.A. Русская цивилизация. M., 1992; Ионов И.Н. Кризис исторического
сознания в России и пути его преодоления // Общественные науки и современность, 1994.
ј6.
^ LoewensteinB. DerEntwurfderModeme. Essen, 1987.
80 Hcropuk в nouckax метода
*ё Юнг К.Г. Психология нацизма // Карл Густав Юнг о современных мифах. М., 1994;
КлибаимА.И. Народная социальная утопия в России (Период феодализма). М., 1977.
'" Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 87-89.
" DerridaJ. Writing and Difference. London, 1978, P. 41, 117. Young R. Op. cit. P. 81.
" Коллингвуд Р.Дж. Указ. соч. С. 167. Впоследствии эту идею развил немецкий социо-
лог Н. Люманн. См. подробнее Ионов И.Н. Теория цивилизаций. Этапы становления и
развития // Новая и новейшая история. 1994, ј 4-5. С. 47-50.
** Вебер Af. Наука как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. М.,
1990. С. 719.
^ Гадамер X. Г. Истина и метод. М" 1988. С. 625; Aron R. La philosophic critique de
l'histoire. P., 1987. P. 234-235.
^ Коллингвуд Р.Дж. Указ. соч. С. 165, 208. Не случайно Коллингвуд, хотя и высоко це-
нил идеи М. Оукшотта (тот еще в 1933 г. писал о присутствии исторического факта, в
отличии от факта прошлого, только в настоящем, о единстве волевого и познавательного
акта, о невозможности отделить в историческом исследовании фактические данные от
интерпретации), не использовал их в собственной работе. Линейный характер историчес-
кой схемы, казалось, делал эти "усложнения" ненужными. См.: там же. С. 145-150.
" Бахтин М. М. К философии поступка // Философия и социология науки и техники.
М" 1986. С. 95.
^ Там же. С. 105, 107.
"" Там же. С. 126.
'ё Там же. С. 114.
" Гуссерль Э. Парижские доклады//Логос. М., 1991. ј2. С. 10.
" Бахтин М.М. Указ. соч. С. 93-95.
" Сиверцев М.А. Влияние дискурса традиционных культур на становление полицентри-
ческого образа фундаментальной науки (Востребование наследия традиционных культур в
компьютерную эпоху) // Ориентация - поиск. Восток в теориях и гипотезах. М., 1992.
" Гарднер К. Между Востоком и Западом. Возрождение даров русской души. М" 1993
С. 959.
" См.: Афанасьев Ю.Н. Историзм против эклектики. М., 1980. С. 107.
А. Я. Гуревич
"ТЕРРИТОРИЯ ИСТОРИКА"
"Территория историка" - это мой маленький плагиат, поскольку
таково название двухтомного сборника трудов Эммануэля Леруа Ладюри,
в котором собраны результаты многих его изысканий, охватывающих са-
мый широкий спектр исследований: от истории климата и процессов рас-
пространения единой биосферы на разные континенты мира, от вопроса о
соотношении статики и динамики в историческом процессе ("недвижимая
история") до изучения социально-психологических элементов и примене-
ния к истории клиометрии '. Леруа Ладюри наглядно продемонстрировал,
сколь широк может быть диапазон исторических изысканий и как такой
междисциплинарный или, лучше сказать, полидисциплинарный подход
расширяет кругозор историка, создает новое видение исторического кон-
текста и тем самым открывает возможность углубить и природу истори-
ческого объяснения, понимания сущности тех феноменов, на которые
ныне обращают свое сугубое внимание историки.
Но это понятие - "территория историка" - я хотел бы рассмотреть
под несколько иным углом зрения. Причина заключается прежде всего в
том, что в историографии на протяжении последнего десятилетия отчет-
ливо наметилась тенденция, которая не может не внушать определенных
сомнений и даже служит поводом для нового рассмотрения далеко не но-
вых проблем исторического знания, исторической гносеологии.
В трудах историков, принадлежащих к весьма различным направле-
ниям, довольно настойчиво повторяется мысль о том, что это историк
изобретает свой собственный предмет, это он создает исторический ис-
точник, и в конечном итоге исследование истории расценивается как ее
создание, как ее "изобретение". Не показательно ли, что вышедшая нес-
колько лет назад книга американского историка Нормана Кантора носит
название "Изобретая средневековье" ^ Кантор задается целью показать,
что ведущие, на его взгляд, историки-медиевисты XX столетия избирали
темы своих исследований и разрабатывали их, исходя прежде всего из
своих личных склонностей и умственных предрасположений, исходя да-
же из собственного "бессознательного", с одной стороны, и повинуясь
тому давлению, которое на них оказывает социально-психологическая
среда и политическая ситуация - с другой.
Несомненно, историк живет в обществе и испытывает его воздей-
ствие, и в этом смысле его суждения не могут быть абстрагированы от
умонастроений, движений мысли, характерных для его среды. Но тенден-
ция, обнаруживающаяся в книге Кантора, свидетельствует о большем.
Как он утверждает, именно' социально-политические взгляды и в особен-
ности психологические свойства историка всецело определяют его ин-
терпретацию той или иной проблемы средневековья. Например, в основе
трудов известных немецких историков П.-Э. Шрамма и Э. Канторовича
82 Hcropuk в nouckax метода
лежат, с точки зрения Кантора, прежде всего и преимущественно их на-
ционал-шовинистические симпатии. Американские историки, работавшие
в период президентства Вудро Вильсона, по мнению Кантора, отражали в
своих исследованиях, посвященных истории средневековой Западной Ев-
ропы, те или иные аспекты вильсоновской политики.
Кантор, я думаю, прав в том смысле, что здесь существовала связь.
Но когда он настойчиво выводит все методы и все подходы историков из
социально-политических и конъюнктурных явлений, невольно возникает
вопрос: а где же историческая дисциплина как научное занятие со своими
собственными закономерностями, традициями, со своим профессиона-
лизмом, присущими ей критериями истинности? Все это оттесняется на
задний план или вовсе пропадает. Перед нами историк, который исходит
не из объективных требований исторической науки, но из каких-то при-
входящих конъюнктурных обстоятельств. Я думаю, что подобный пере-
кос ведет к серьезнейшему искажению традиций и тенденций историчес-
кой науки и в конечном итоге не проясняет логики ее развития.
Нечто подобное мы можем найти и в высказываниях отдельных
современных французских историков, которые довольно охотно и даже
настойчиво говорят о том, что историк изобретает свой предмет, создает
свой источник и, следовательно, картина, возникающая под пером этого
исследователя, сугубо субъективна, продиктована преимущественно во-
ображением и склонностями данного историка ^ Без должных квалифи-
каций, без объяснения смысла таких высказываний, формулы, подобные
этим, взятые сами по себе, производят странное впечатление и, главное,
легко могут ввести в заблуждение читающую публику. В самом деле, за
этими словами скрывается некий смысл, который обнаруживается неза-
висимо от того, в какой мере авторы стремятся именно эту мысль вну-
шить своим читателям: историк работает произвольно, он всецело исхо-
дит из своих личных склонностей и интересов, и поэтому с проблемой ис-
торической истины, с поиском того, какова же была история прошлого,
собственно, он связи не имеет. Это напоминает высказывания американс-
ких историков-презентистов, которые на рубеже 20-30-х годов утверж-
дали: "всяк сам себе историк", каждое историческое исследование выра-
жает представление только его автора.
Когда говорят, что историк создает свой собственный предмет, то в
этом есть определенный смысл. На мой взгляд, смысл этот заключается в
том, что историк формулирует проблему своего исследования. Она, разу-
меется, диктуется логикой исторического знания, теми трудностями, с ко-
торыми оно столкнулось. Вместе с тем проблемы, которые ставит исто-
рик, прямо или косвенно связаны с потребностями современной культур-
ной и идеологической жизни. Понятно поэтому, что проблема исследова-
ния действительно в огромной степени зависит от историка, высказыва-
ющегося как бы от имени того общества, той культуры, к которым он
принадлежит. Мы не можем задавать прошлому вопросы, которые нас
оставляют холодными, которые нас не интересуют. В основе всякого на-
А.Я.Гуревич. ^Территория ucropuka" _______83
учного изыскания всегда лежит некий человеческий интерес. И поэтому
естественно, что историк вопрошает прошлое от имени современности.
Но это, разумеется, не значит, что он навязывает прошлому актуальные
для его общества проблемы. Хотя они подсказаны ему современностью, в
том числе и другими социальными науками, эти проблемы формулируют-
ся им, если это серьезный историк, не в той прямой форме, в какой они
стоят перед ним ныне и здесь. Речь идет о том, что эти проблемы реле-
вантны для его исторического изучения.
Например, проблема времени, которая встала очень остро перед
культурным сознанием людей XX столетия, очевидно, отражает какие-то
новые тенденции в общественной и индивидуальной жизни людей. Она
по-новому интерпретируется в изобразительном искусстве, в кино, в ли-
тературе, в психологии, в физике и других естественных науках. Пробле-
ма времени, поставленная, скажем, на материале истории античности или
средневековья, обнаруживает свою актуальность. Историк задает вопрос
своим источникам: как воспринималось, как переживалось время людьми
далекой цивилизации? И он находит весьма интересные вещи, которые
еще недавно оставались вне поля зрения историков. Новая проблема,
продиктованная движением современной культуры, будучи сформулиро-
вана как проблема историческая, оказывается существенной для того,
чтобы раскрыть доселе неизученные аспекты удаленной от нас культуры.
То же самое можно сказать и относительно целого ряда других
проблем, которые были поставлены историками за последние десятиле-
тия. Они подсказаны соседними науками, подсказаны самой жизнью, и их
постановка в высшей степени плодотворна для того, чтобы углубить наше
понимание прошлого. При этом мы не навязываем эти проблемы тем па-
мятникам, которые мы превращаем в исторические источники и изучаем;
мы лишь подходим к этим памятникам с новой точки зрения, с которой
раньше историки к ним, может быть, не подходили, и поэтому заставляем
эти источники раскрыться по-новому, осветить аспекты жизни прошлого,
дотоле не интересовавшие историческую науку. И так совершается про-
гресс исторического знания.
В этом смысле историк действительно как бы создает свой предмет,
но этот предмет возникает лишь тогда, когда источник откликается на
наш вопрос, когда удается посредством постановки нового вопроса по-
новому раскрыть те глубины, которые таятся в источниках.
Я позволю себе сослаться на собственный опыт. Когда была опуб-
ликована моя книга "Категории средневековой культуры", Л. М. Баткин
задал вопрос: откуда взялся тот набор элементов или категорий, из кото-
рых я выстроил модель этой культуры? Не следовало ли бы более внима-
тельно вглядеться в эту далекую от нас культуру и поискать в ней свой-
ственные ей специфические аспекты? Не произошло ли здесь известного
навязывания далекому прошлому вопросов, актуальных для нашего вре-
мени, но, может быть, вовсе не столь существенных для изучаемого
предмета? " Я отдаю себе отчет в том, что такие аспекты миропонимания,
84_________________________ИсюриЛ в nouckax метода
как время, пространство, роль права, социальная организация человечес-
ких коллективов, понятия собственности, богатства и бедности, наконец,
вопрос о личности, были вольно или невольно продиктованы пониманием
современной мне действительности. Модель мира человека второй поло-
вины XX в. витала в подсознании историка. Анализируя самые различные
и разрозненные исторические памятники средневековья, я искал ответы
на эти вопросы.
Но вот что произошло в дальнейшем. Исследуя новые для меня
жанры источников, я встретился в текстах проповедей немецкого фран-
цисканца XIII в. Бертольда Регенсбургского с поучением о "дарах", кото-
рые вручены Творцом каждому человеку. За употребление этих даров
христианин должен будет дать ответ по окончании своего земного суще-
ствования. Это "персона", личность; это "призвание" индивида, предпо-
лагающее его права-обязанности, его социально-юридический статус и
профессию; это его богатство и собственность; это время его жизни и,
наконец, "любовь к ближнему", т. е. его включенность в коллектив и от-
ношения с себе подобными . В проповеди ученого монаха, действовав-
шего в самой гуще общества, я нашел в концентрированном выражении,
собственно, всю программу своих исследований, начатых задолго до то-
го, как я прочитал этот в высшей степени знаменательный текст. Итак,
ответы на мои вопросы, в немалой мере порожденные моей принадлеж-
ностью к собственной культуре, были даны прежде, чем я их задал.
Разумеется, мысли средневекового проповедника сконцентрированы
в совершенно ином контексте, нежели тот, который строит современный
исследователь. Рассуждения Бертольда- органическая составная часть
его пастырской проповеди, тогда как историк анализирует их с тем, что-
бы обнаружить присущие францисканцу XIII в. "антропологию" и "со-
циологию". Иными словами, дискурсы монаха периода "междуцарствия"
в Германии, с одной стороны, и историка конца XX в. - с другой, совер-
шенно различны, а потому и смысл употребляемых в разные эпохи поня-
тий ("личность", "богатство", "призвание", "время") глубоко изменился.
Ответы, посланные представителем мира, строившегося на религии и
свойственной ей системе ценностей, встретились с вопросами, сформули-
рованными в интеллектуальном универсуме, который обладает иной при-
родой. Отсюда- необходимость "перекодировки" моих вопросов и по-
сильного проникновения в смысл полученных из прошлого ответов.
Обсуждая вопрос о "создании" историком исторического источника,
следовало бы, как мне кажется, четко терминологически разграничить
понятия "объект" и "предмет". Под объектом принято подразумевать
внеположный нашему сознанию фрагмент мира. Это историческое прош-
лое, "каким оно, собственно, было". Но приходится признать, что исто-
рия в этом смысле недоступна нашему познанию. Восстановить картину
того фрагмента прошлого, который мы исследуем, во всей полноте и бес-
конечном многообразии, во всех его бесчисленных связях и переплетени-
ях нам не дано. То, что мы, историки, изучаем, есть именно предмет, т. е.
А.Я.Гуревич. ^Территория ucropuka" 85
тот образ прошлого, который возникает перед нашим умственным взо-
ром, когда мы формулируем свои вопросы. Это тот образ прошлого, ко-
торый в результате наших настойчивых усилий создается из дошедших до
нас посланий исторических источников.
С этим связан вопрос о так называемом "изобретении" или создании
исторического источника. Здравый аспект подобной формулировки, как
мне кажется, заключается в следующем. Историк, уже, возможно, давно
знакомый с теми или иными памятниками прошлого, но не придававший
им раньше большого значения, теперь подходит к ним с новыми вопро-
сами и обнаруживает, что эти памятники, остававшиеся как бы немыми и
инертными для его предшественников, могут заговорить и сообщить све-
дения, которые для нас, несомненно, представляют интерес. Происходит
преобразование памятника прошлого в исторический источник.
Принято говорить об исторических "данных". Но историку в начале
исследования дано лишь немногое - то, что он получил в наследство от
своих предшественников. Новое нужно исторгнуть из источника посред-
ством постановки перед ним новых вопросов. И тогда источник под их
ударами преображается и в этом смысле действительно становится новым
источником, он как бы создается историком. Но он не создается ex nihilo,
из ничего, он активизируется, он извлекается с полок архивов или би-
блиотек для того, чтобы начать новую жизнь. Источник не создан исто-
риком, он перестроен им и по-новому истолкован. Все, что досталось нам
от прошлого - будь то какие-то тексты или материальные остатки - са-
мо по себе непосвященного, неспециалиста вряд ли может непосред-
ственно заинтересовать. Во всяком случае неспециалист едва ли способен
правильно понять их культурное наполнение и внутреннее содержание.
Для этого требуется поставить их в какие-то связи с другими памятника-
ми, другими источниками, и здесь нужны соответствующие техника и
подход исследователя.
Если исследователь берет памятник или группу памятников и начи-
нает работать с ними, задавая им новые вопросы, то тем самым он и пре-
образует этот кажущийся немым и неинформативным текст в источник
новых знаний.
Понятию создания историком исторического источника можно при-
дать также и другой смысл, а именно: историк, беря тот или иной текст,
анализирует его, расчленяя на определенные фрагменты, по-новому их
группирует, выделяет из них те элементы, которые представляются ему
особенно важными. Следовательно, тот материал, с которым историк ра-
ботает, существенно отличается от памятника истории, каким он был до
того, как к нему прикоснулась мысль историка. Этот преобразованный
исследовательскими операциями историка источник действительно вы-
глядит его созданием.
Однако проблема воздействия историка на изучаемые им источники,
взаимодействия с ними за последнее время еще более усложнилась. Как
подчеркивают представители так называемого "критического" или "пост-
86 UcTOpuk в nouckax метода
модернистского" направления в новейшей историографии, нельзя недо-
оценивать тот факт, что история есть рассказ. Результаты исследования
организуются историком в связное и законченное повествование. Соб-
ранные и обработанные им данные группируются таким образом, что
возникает то, что можно назвать "интригой". Вольно или невольно, исто-
рик ведет себя подобно писателю: он создает сюжет, которому в той или
иной мере подчинены все собранные им данные. Даже в тех случаях, ког-
да историк стремится быть максимально точным в интерпретации собы-
тий, они неизбежно, может быть, помимо его намерений, превращаются в
элементы фабулы, в которой различимы завязка, кульминация и развязка.
Такие современные критики исторической науки, .как Хейден Уайт и До-
миник Лакапра настаивают на том, что создаваемое историком повество-
вание точно так же, как и художественное произведение, подчиняется за-
конам риторики. Подобно тому как автор романа или повести сочиняет
сюжет, придавая ему законченность, историк выделяет из бесконечного
потока событий некоторые, с его точки зрения, значимые эпизоды, обо-
собляя их в связное и завершенное в себе целое. Из необозримого хаоса
искусственно вычленяется и реорганизуется определенный фрагмент.
Этот процесс "осюжетенья" (emplotment), подчинения исторического со-
держания повествовательной форме есть не что иное, как привнесение в
историческую науку словесного искусства с его риторическими правила-
ми, метафорикой и художественными приемами. Содержание "истории-
рассказа" в большой степени зависит от его формы. Это было известно и
прежде, но критики-постмодернисты предельно заостряют внимание на
риторическом аспекте историописания. "Содержание формы" ("The Con-
tent of the Form") - таково название одной из главных работ X. Уайта.
Язык, стиль изложения, использование риторических фигур сказываются,
по его мнению, на интерпретации истории в не меньшей мере, нежели на-
учные и идеологические позиции автора ^
Наблюдения критиков-постмодернистов едва ли можно игнориро-
вать. Они заслуживают продумывания, тем более что в ряде случаев эти
наблюдения опираются на тщательный анализ исторических сочинений.
В частности, X. Уайт продемонстрировал существенное воздействие фор-
мы повествования на содержание трудов наиболее видных историков
XIX в.: Мишле, Ранке, Токвиля и Буркхардта. Эти заключения постмо-
дернистов, знаменующие своего рода "лингвистический поворот" в исто-
риографической критике, наглядно свидетельствуют о том, сколь серьез-
но и многообразно средостение между живой историей и ее научным
изображением. Возникает вопрос: в какой мере историку, работающему
при помощи системы риторических средств, заданной ему его языком и
культурой, системы, выйти за пределы которой он не в состоянии, все же
удается воспроизвести подлинную историю? Не конструирует ли он, в
силу своей невольной порабощенности языком, стилем и всеми использу-
емыми им художественными средствами, такую картину прошлого, кото-
А Я. Гуревич. ^Территория ucropuka" 87
рая лишь в очень отдаленной степени соответствует былой жизненной
реальности?
Постмодернистская критика историографии, представляющая собой
своего рода отголосок новых тенденций в литературоведении, которые
связаны с именами Ролана Барта, Жака Деррида и других "деконструкти-
вистов" или "постструктуралистов", по-видимому, произвела удручаю-
щее впечатление на часть современных историков и подорвала их веру в
научность своей профессии. В самом деле, в интерпретации постмодер-
нистов грань, казалось бы, четко отделяющая историческое повествова-
ние от художественного, делается не только зыбкой, но попросту стира-
ется. Контуры прошлого, о восстановлении которых пекутся историки,
расплываются, их заслоняют фигуры речи и риторические приемы. Но
понятия, которыми оперируют новейшие постмодернистские критики ис-
ториографии, - "метафора", "синекдоха", "комедия", "ирония"... - име-
ют отношение не к ремеслу историка, а к стилистике литературного дис-
курса. Допуская правомерность применения литературоведческого и лин-
гвистического анализа к историческому нарративу, все же нельзя не за-
даться вопросом: не связан ли этот "лингвистический поворот" с отказом
от таких целей исторического исследования, как поиски синтеза и, в ко-
нечном итоге, восстановление образа минувшей реальности, которая по-
родила изучаемые историками тексты? Подчеркивая действительные
трудности, неизбежно возникающие на пути исторического анализа, пост-
модернисты, по сути дела, отвлекаются от исторического контекста, в ко-
торый объединялись разрозненные фрагменты прошлого, нашедшие свое
преломленное источниками выражение. Нетрудно заметить, что постмо-
дернистская критика уходит от проблематики социальной истории.
Всякое высказывание, в том числе научное, есть речевой акт. Сле-
довательно, оно по необходимости несет на себе неизгладимый отпечаток
языка, идеологии и стилистики культуры того, кто высказывается. И тем
не менее научное высказывание в разных отраслях знания определяется
особенностями этих научных дисциплин. Растворение исторического
дискурса в литературном таит в себе опасность утраты историей ее спе-
цифического предмета и присущих ей методов анализа и обобщения.
Я не нахожу оснований для паники и вижу в вышеприведенных рас-
суждениях постмодернистов скорее новое подтверждение требования
о необходимости повышения саморефлексии историка. Все применяемые
им методы исследования, равно как и формы организации и изложения
материала должны постоянно подвергаться проверке и осмыслению.
Ни в коем случае нельзя забывать о том, что постструктуралистский ана-
лиз в литературоведении, из которого новейшие критики историографии
черпают свои идеи и понятия, имеет дело с художественными текстами,
создаваемыми писателями и поэтами, которые творят свои собственные,
глубоко личные художественные миры, тогда как творчество истори-
ков имеет целью воссоздание образа существовавшей некогда действи-
тельности.
88 Hcropuk в nouckax метода
Подчеркну еще раз, что острие критики постмодернистов, в той или
иной мере затрагивающей любой жанр изображения истории, направлено
в первую очередь против повествовательной истории. Именно в истории-
рассказе, сосредоточенном на событийном ряде, преимущественно и наб-
людается воздействие формы дискурса на его содержание.
При этом важно помнить, что подобная "деформация", реинтер-
претация начинается не под пером исследователя, - первая ее фаза име-
ла место уже в момент создания того памятника, который ныне служит
источником для историка.
Вызов, брошенный постмодернистами - критиками историогра-
фии, на мой взгляд, не явился полной неожиданностью; он ни в коей мере
не перечеркивает того, что делалось в современной исторической науке.
Но выдвинутые ими тезисы с новой силой и настойчивостью фиксируют
внимание историков на ряде сложных и, может быть, наиболее противо-
речивых особенностей нашей профессии. О многом историки догадыва-
лись задолго до возникновения "лингвистического поворота" и даже вре-
мя от времени обсуждали трудности, связанные с историческим анализом
и синтезом, но новая постановка вопроса, более острая и даже вызываю-
щая, побуждает вновь возвратиться к этой проблематике, расширить и уг-
лубить ее осмысление.
Историк постоянно стоит перед необходимостью критически рас-
смотреть все этапы своей работы и, в частности, остановиться на выясне-
нии противоречивости пути, который проходят сведения об исторических
явлениях, начиная с источника и кончая оформлением исследования. Как
уже подчеркивалось выше, проблемы, волнующие нас ныне, претворен-
ные в теме исследования, служат основанием вопросника историка, с ко-
торым он обращается к изучению источников, имея в виду попытку завя-
зать "диалог" с людьми, их создавшими, и, в конечном итоге, с их эпохой
и культурой.
Но попробуем начать это интеллектуальное путешествие с другого
конца - из прошлого, в той или иной мере выразившегося в избранных
нами памятниках. Традиционное отношение историка к памятнику прош-
лого имеет в своей основе убеждение, что этот памятник становится ис-
точником наших знаний, поскольку он кажется тем "окном", через кото-
рое мы только и можем разглядеть черты прошлого. Поэтому, если пред-
варительный анализ памятника показывает его добротность, убеждает нас
в том, что он не представляет собой подделки и сохранился в неискажен-
ном виде, то мы как бы возводим его в достоинство исторического источ-
ника и делаем предметом нашего анализа. Но здесь таится целый комп-
лекс сложностей и противоречий, подчас трудно преодолимых, и поэтому
наш источник, прежде чем он окажется способным раскрыть нам какие-
то аспекты прошлого, нуждается еще и в критике иного рода. Мы ожида-
ем от него информации о событиях или феноменах, имевших место в изу-
чаемую эпоху, но в какой мере источник оправдывает наши ожидания от-
носительно того, что он правдиво ответит на наши вопросы? Первое, с
А Я. Гуревич. ^Территория ucropukib 89
чем встречается историк на страницах облюбованного им источника, это
личность его создателя, содержание и структура его сознания, тот мир
представлений, который был присущ его творцу и, может быть, разделял-
ся его современниками или какой-то частью их. Иными словами, истори-
ческий источник "непрозрачен", и к фактической информации, которая в
нем содержится, прибавляются мысли, идеи, образы, присущие автору
или составителю данного текста, с которым вынужден работать историк.
То и другое- сведения о происшедших событиях и их субъективные
оценки и освещение, идущие от создателя текста, неразрывно сплавлены
воедино, следовательно, историк сталкивается с огромной трудностью
дешифровки, демистификации источника.
...В 1087 г. скончался английский король Вильгельм 1 Завоеватель.
Об обстоятельствах его смерти и погребения сохранилось несколько сви-
детельств. Первое представляет собой рассказ анонимного автора, кото-
рый был записан в начале XII столетия и, следовательно, отстоит от мо-
мента смерти короля на одно или два поколения. Согласно этому пове-
ствованию, построенному в значительной мере по образцу "жития", ко-
роль скончался как добропорядочный христианин, в окружении членов
своей семьи и придворных, он отдал последние распоряжения, касавшие-
ся управления государством и наследования престола, попросил проще-
ния у близких и получил отпущение грехов. Если вспомнить соответ-
ствующие страницы книги Филиппа Арьеса "Человек перед лицом смер-
ти" ", сцена смерти Вильгельма Завоевателя гармонично вписывается в
набросанную этим историком картину того, что он называет "приру-
ченной смертью": умиротворенное расставание отца, главы семьи со сво-
им непосредственным окружением. Критики уже указывали на то, что
Арьес, опиравшийся в этом анализе преимущественно на литературные
источники, с излишней смелостью перенес зафиксированный в них лите-
ратурный мотив на конкретную историческую действительность. Это со-
ображение пришло мне на память при рассмотрении рассказа об обстоя-
тельствах смерти Вильгельма 1. Ведь анонимный автор не был очевидцем
этого события, совершенно не ясно, мог ли он использовать показания
свидетелей кончины короля, а потому остается открытым вопрос: что пе-
ред нами в данном случае - действительные обстоятельства ухода в
"лучший мир" этого могущественного монарха или же следование неко-
ему довольно распространенному житийному канону? На этот вопрос
можно ответить, если обратить внимание на то, что приведенное сообще-
ние почти буквально повторяет рассказ о смерти франкского императора
Людовика Благочестивого (840 г.). Судя по всему, составитель интересу-
ющего нас текста следовал установившейся традиции изображения кон-
чины монарха, руководствуясь мыслью, что именно так должен расста-
ваться с жизнью христианский король. Вспомним, что жизнеописание
Карла Великого, отца Людовика, было составлено его приближенным
Эйнхардом таким образом, что в него были включены целые фрагменты
повествования о римских цезарях, сочиненные Светонием: следовало не
90 Ucmpuk в nouckax метода
столько описывать индивидуальное и потому случайное в жизни госуда-
ря, сколько подчинять это повествование установившимся представлени-
ям о должном. Знакомство с текстом, повествующим о смерти Вильгель-
ма 1, едва ли приближает нас непосредственно к имевшему место собы-
тию. Но этим данное сообщение вовсе не обесценивается в глазах исто-
рика. Оно переключает его внимание с факта смерти короля на рассмот-
рение представлений и литературных условностей, которые были содер-
жанием сознания многих средневековых авторов, и тем самым способ-
ствует пониманию ментальности человека той эпохи.
Несколько позднее, еще через два или три поколения, известный ис-
торик Ордерик Виталий создает более развернутую картину кончины и
погребения Вильгельма Завоевателя. Из его "Церковной истории" мы уз-
наем о том, что, когда Вильгельм умер в Руане, его придворные, огра-
бившие и оставившие без присмотра обнаженное тело короля, разбежа-
лись. Мало того, в городе вспыхнул пожар, и жители, озабоченные спасе-
нием своих домов и пожитков, позабыли о смерти короля, и лишь архи-
епископ предпринял меры для того, чтобы устроить достойное монарха
погребение. Но одно бедствие сменилось другим. Новые зловещие обсто-
ятельства, сопутствовавшие похоронам, заключались в том, что, когда те-
ло монарха стали укладывать в саркофаг, последний оказался недоста-
точно просторным, труп Вильгельма пришлось силою в него вталкивать,
и при этом туловище распалось надвое, живот покойника лопнул, и рас-
пространилось невыносимое зловоние. В конце концов Вильгельма похо-
ронили. Сообщение Ордерика Виталия разительно отличается от рас-
смотренного выше повествования, оно содержит множество новых под-
робностей, Но можно ли довериться хронисту? Если рассматривать сооб-
щение Ордерика в общем контексте "Церковной истории", то мы придем,
скорее, к заключению, что и Ордерика менее всего заботило собирание
информации о том, как в самом деле умер Вильгельм и каковы были об-
стоятельства его погребения. Церковный автор противопоставляет греш-
ную земную жизнь радостям небесных чертогов; плоть обречена смерти и
гниению, независимо от того, тело ли это монарха или простолюдина, ибо
смерть уравнивает всех. Ордерик переключает внимание с факта смерти и
похорон короля на созерцание противоположности небес и земли, вечно-
сти и скоропреходящего. Если его рассказ представляет собой источник
сведений, то это сведения не об однократных и в высшем смысле мало-
значительных фактах земного бытия, а об извечном противостоянии жиз-
ни и смерти, о бренности человеческого существования, и именно в этом
смысле этот текст опять-таки заслуживает внимания историка прежде
всего как указание на картину мира средневекового монаха.
В обоих описаниях доминируют определенные идеологические
штампы, их авторы явно озабочены тем, чтобы следовать хорошо им зна-
комым литературным канонам и религиозным установкам, но вовсе не
тем, чтобы воспроизводить историческое событие в том виде, как оно в
действительности произошло и каким его могли видеть непосредствен-
А Я. Гуревич. ^Территория ucropuka" 91
ные свидетели. Дело не столько в том, что они понимали под историчес-
кой истиной. Последняя должна была соответствовать неким априорным
критериям, и под историческим фактом средневековые люди разумели
совсем не то, что ныне таковым считается в научной истории *.
Сказанное сейчас подводит нас к более общему вопросу о технике
раскрытия смыслов в средневековых текстах. Известно, что богословы и
другие мыслители эпохи последовательно прибегали к "четырехсмыслен-
ному" истолкованию Библии: в повествованиях Ветхого завета наряду с
историей народа Израиля искали и находили предвосхищение и провоз-
вестие событий жизни Христа. Симметрия обоих Заветов сочеталась с
нравоучительным их истолкованием и с поиском высшей трансцендент-
ной истины. Если теологи отрицали правомерность применения "четы-
рехсмысленной" интерпретации к иным текстам, помимо библейских, то
на практике тенденция раскрывать символический смысл явлений была
широко распространена. Историческое повествование как правило несло
в себе и этот символический смысл; его нужно было раскрыть, и именно
он придавал внутреннее единство ходу истории.
Поэтому историк-медиевист не может не подвергать изучаемые им
повествовательные или философские тексты расчленению с тем, чтобы
выделить в них разные уровни содержания и смысла.
Отправляясь на поиски данных о конкретной исторической действи-
тельности, мы сталкиваемся в изучаемых источниках со своего рода пре-
градой, которая сплошь и рядом затрудняет или вовсе препятствует пос-
тижению этих фактов. Но это отнюдь не обесценивает значимости подоб-
ных источников, нужно лишь отдавать себе отчет в том, что даже в тех
случаях, когда источники не позволяют проникнуть на уровень событий,
они могут дать нам немаловажную информацию о представлениях и
убеждениях авторов этих текстов и, следовательно, вводят нас в круг их
идейных установок, т. е. помогают нам осознать характер духовной жиз-
ни эпохи. Необходимо еще раз подчеркнуть, что исторический источ-
ник - создание человека, и это его творение, - будь оно продуктом дея-
тельности хрониста, поэта, теолога, законодателя или писца, либо купца,
ведущего приходно-расходную книгу, или судьи, допрашивающего прес-
тупника, - неизменно и всякий раз по-своему несет на себе отпечаток
его взгляда на мир, его психологии, равно как и установок сознания лю-
дей его времени, к которым он и обращался с текстом, превращенным в
исторический источник современным историком. То обстоятельство, что
историк, стремящийся восстановить фактическую сторону дела, неизмен-
но наталкивается на незримую ментальную и языковую преграду, не дол-
жно повергать его в отчаяние. Но, очевидно, он должен осознать неиз-
бежность "сопротивления материала" и отчетливо понимать, что мен-
тальная среда, в которой, может быть, затем и удастся распознать факты
прошлого, должна быть превращена им из препятствия к их познанию в
новый источник сведений, но уже не об этих фактах и событиях, а об их
интерпретации участниками исторического процесса и в особенности те-
92 ___ Hcropuk в nouckax метода
ми, кто оставил нам эти тексты. Историк находится в постоянном едино-
борстве с источником, ибо последний представляет собой одновременно
и единственное средство познания и ту преграду, природу которой необ-
ходимо по возможности глубоко исследовать.
Постмодернисты вновь настойчиво подчеркнули "непрозрачность"
исторического источника, сосредоточив внимание преимущественно на
повествовательных жанрах. А как обстоит дело с источниками, анализи-
руя которые историки пытаются раскрыть сущность тех или иных инсти-
тутов?
В сагах о конунгах начального периода истории Норвежского госу-
дарства рассказывается, в частности, о том, как Харальд Прекрасноволо-
сый, первый объединитель страны, утверждая свое господство, якобы от-
нял земельные владения у всего населения. В саге о Хаконе Добром, сыне
Харальда, сообщается, что этот государь возвратил жителям Норвегии их
земли, чем и объясняется его прозвище. Эта информация, содержащаяся в
сочинении исландца Снорри Стурлусона "Круг Земной", в свое время
вызвала оживленную дискуссию среди норвежских историков, которые
предлагали различные интерпретации. В конце концов возобладала точка
зрения, что рассказ об "отнятии одаля" (так назывались наследственные
земельные владения) не имеет под собой реальных оснований и не может
внушать доверия, тем более что описываемые события относятся к концу
IX-началу Х в., тогда как "Круг Земной" был составлен в первой трети
XIII в. По мнению современных скандинавистов, Снорри едва ли мог
располагать подобной информацией, относящейся к периоду, когда в
Скандинавских странах еще не существовало письменности. Подобная
критическая установка кажется обоснованной и в должной мере осторож-
ной. Но прежде чем давать окончательный отвод рассказу об "отнятии
одаля", следовало бы, на мой взгляд, возвратиться к обсуждению того,
чтб представляла собой эта форма землевладения. Одаль - владение, ко-
торое переходило в семье из поколения в поколение и по сути своей было
неотчуждаемым. Даже тогда, когда земля одаля передавалась в руки дру-
гого владельца, прежний собственник или его наследники сохраняли пра-
во выкупить его. Для этого достаточно было доказать в суде, что на про-
тяжении трех (в одних областях Норвегии) или пяти (в других ее районах)
поколений по прямой нисходящей линии земля оставалась в собственнос-
ти одной и той же семьи.
Изучение памятников древненорвежского права и других источни-
ков убеждает в том, что связь между владельцем и его семьей, с одной
стороны, и их одалем, с другой, была, по сути дела, нерасторжимой.
Можно пойти дальше и утверждать, чтО между семейной группой и ее
одалем устанавливались отношения, которые выходят за рамки права, ибо
эти отношения несли на себе явственный эмоциональный отпечаток. Не
только земля принадлежала семье, но и ее владелец как бы принадлежал
одалю, распространяя на него свою "субъективность". Одаль и семья,
члены которой из поколения в поколение с незапамятных времен ("со
А. Я. Гуревич. ^Территория ucropuka, 93
времен, когда хоронили в курганах") населяли его и возделывали, пред-
ставляли собою органическое единство, и человек, владевший одалем, так
и назывался "одальман". Его социальный статус, т. е. совокупность его
прав и обязанностей, его положение в обществе, его личное достоинство
и самосознание, самооценка находились в непосредственной и неразрыв-
ной связи с обладанием одалем. Разве не показательно то, что наряду с
термином o5alma5r в древнескандинавских памятниках права фигурирует
термин e5elma5r, "человек благородного происхождения", "знатный",
"полноправный"? Свободное происхождение индивида теснейшим обра-
зом переплетается с обладанием неотчуждаемой земельной собственнос-
тью. При этом нужно подчеркнуть, что в среде одальманов преобладали
не представители знати, а полноправные рядовые свободные люди.
То, что право одаля не ограничивалось сферой владения, пользова-
ния и распоряжения земельным участком, но охватывало куда более ем-
кую сферу социальных отношений и идеальных представлений, доказы-
вается анализом одной из эддических песней- "Песни о Хюндле". Не-
кий молодой человек по имени Оттар готовится к судебной тяжбе из-за
"отцовского наследства". Для того чтобы выиграть спор о земельном
владении, он обращается за помощью к языческой богине Фрейе. Та, в
свою очередь, пробуждает великаншу Хюндлю и велит ей поведать Отта-
ру о его предках. Великанша начинает с перечисления пяти поколений
непосредственных предков Оттара. Как мы уже знаем, именно перечис-
ление пяти поколений владельцев одаля требовалось для того, чтобы до-
казать право на него. Однако, и это самое интересное, Хюндля не ограни-
чивается перечнем одальманов, - она называет далее огромный ряд
имен легендарных героев и знатных людей, приговаривая время от вре-
мени: "Таков род твой, неразумный Оттар". В этот перечень попадают и
имена скандинавских военных предводителей и конунгов, а завершается
он упоминанием языческих богов - асов. Если "первоначальный список"
одальманов, прямых предшественников Оттара, можно принять за факти-
ческое сообщение, то все дальнейшее безграничное перечисление слав-
ных имен переводит речь великанши на мифопоэтический уровень. Оттар
должен явиться на тинг - судебное собрание, на котором будет разби-
раться его тяжба об одале, вооруженный знаниями о том, что весь "сре-
динный мир" - Мидгард выступает на его стороне.
Как видим, земельная собственность не оставалась у древних скан-
динавов только лишь предметом правовых и имущественных отношений,
но охватывала несравненно более широкий круг явлений, и в том числе
эмоциональных, эпических и мифологических. Обладание одалем было
одновременно и признаком свободы и полноправия владельца и симво-
лом его человеческого достоинства.
Возвратимся теперь к упомянутому выше сообщению об "отнятии
одаля" в свете изложенных соображений о природе этого института. Ис-
торики имели основания усомниться в достоверности рассказа Снорри
Стурлусона, поскольку трудно себе представить, что Харальд Прекрасно-
94 Hcropuk в nouckax метода
волосый, только еще начинавший объединение Норвегии, был в состоя-
нии конфисковать земельные владения, принадлежавшие всему населе-
нию страны. Но если мы примем во внимание, что, осуществляя объеди-
нение, Харальд, по свидетельству car, применял насилие по отношению к
непокорным и даже якобы поставил многих перед необходимостью поки-
нуть страну, переселившись в только что открытую Исландию, то, может
быть, рассказ об "отнятии одаля" стоило бы истолковать несколько по-
иному. Харальд посягал на собственность лишь некоторых знатных лиц, с
которыми находился в конфликте, но его насильственная политика объе-
динения страны должна была восприниматься как недопустимое посяга-
тельство на независимость, полноправие и свободу бондов - сельского
населения; Харальд отнимал или, во всяком случае, угрожал нарушить
вольности свободного населения. Несколько позже его сын Хакон Доб-
рый пошел на уступки и отказался от самовластной политики своего отца.
Вот эти-то посягательства Харальда и могли восприниматься бондами как
угроза их одалю, т. е. их свободе и полноправию. То, что, на мой взгляд,
должно привлечь внимание историка, заключается в невольной подмене
Снорри Стурлусоном понятия свободы понятием одаля. Такого рода под-
мена могла произойти только потому, что одаль, как я старался подчерк-
нуть, представлял собою не просто наследственное земельное владение,
но и ядро личных, эмоциональных и даже мифопоэтических представле-
ний, далеко выходящих за рамки обычного понятия земельной собствен-
ности. Перед нами одна из центральных и всеобъемлющих категорий ми-
ровоззрения скандинавов эпохи раннего средневековья.
Оба приведенных примера (первый - о смерти Вильгельма Завое-
вателя заимствован из статьи немецкого историка Александра Пачовско-
го, второй принадлежит мне ") при всем очевидном несходстве имеют, на
мой взгляд, нечто общее. Они свидетельствуют о том, что при изучении
самых различных аспектов истории, будь то история событий или исто-
рия институтов, исследователь не должен уклоняться от анализа того, что
является, собственно, сферой ментальных, идеологических отношений.
Он по необходимости погружается в область представлений авторов ис-
торических источников, в ту систему культурных стереотипов и ходов
мысли, которая была неотъемлемой стороной их творчества. Иными сло-
вами, для того чтобы расшифровать дошедшие до него послания из
прошлого, историку не избежать проникновения в культуру изучаемой
эпохи, в культуру, понимаемую в историко-антропологическом смысле.
Вне этого поистине всеобъемлющего универсума невозможно правильно
оценить никакое сообщение источника. Несомненно, это обстоятельство
крайне усложняет анализ, вводя в него новые и в высшей степени слож-
ные параметры. Но вместе с тем такой поворот только и способен возвра-
тить историка к попытке мысленно реконструировать то целое, вне кото-
рого отдельные фрагменты исторической действительности не могут
быть представлены и поняты с должной глубиной.
А Я Гуревич. территория ucropuka" 95
Древнескандинавские памятники, записанные на родном для их но-
сителей языке, несравненно более богаты информацией относительно
жизни и самосознания рядовых свободных людей, нежели памятники, ко-
торые были записаны на латыни в начале средневековья на континенте
Европы. Что мы знаем о свободных франках? В повествованиях истори-
ков и хронистов эпохи Меровингов и Каролингов о них почти вовсе нет
упоминаний, ибо эти авторы обращали свое преимущественное внимание
лишь на высший слой общества. Зато в записях обычного права, извест-
ных под названием leges barbarorum, речь идет в значительной мере как
раз о свободных соплеменниках, и в этих судебниках рассматриваются
самые различные виды проступков (убийства, членовредительство, гра-
бежи, кражи), за которые полагается платить вергельды и другие возме-
щения. Бблыыая часть титулов "Салического закона" ("Lex salica") начи-
нается словами: "si quis..." Кто этот "quis", который был повинен в пра-
вонарушении или явился жертвой такового? В ряде случаев можно уста-
новить или хотя бы предположить его социально-правовую принадлеж-
ность. Но мы- ничего не знаем о причинах или побудительных мотивах
противоправных поступков, которые, видимо, были весьма частыми во
франкском обществе VI в. Если обратиться к "Истории франков" Григо-
рия Турского, в центре внимания которого короли и их ближайшее окру-
жение, но отнюдь не простолюдины, то может создаться впечатление, что
франкская знать была поглощена раздорами и борьбой за власть и богат-
ство, не считаясь ни с какими нравственными, религиозными или право-
выми нормами. Сопоставление рассказов турского епископа, как и других
хронистов, с постановлениями "Салического закона" может привести к
выводу, будто и в среде рядовых свободных царили такие же необуздан-
ные жестокость, и произвол.
Но, как мне кажется, эти исторические источники могли бы выгля-
деть несколько иначе, будучи подвергнуты следующему мысленному эк-
сперименту. Существует известное основание для того, чтобы сопоста-
вить франкское общество VI-VII вв. со скандинавским обществом, как
оно рисуется в сагах и записях древнего права, ибо при различии во вре-
мени их фиксации налицо, несомненно, типологическое сходство. Оба
эти общества были родственны, являя два варианта развития германских
народов. Если подобное сопоставление допустимо, то оно дало бы исто-
рику возможность несколько глубже понять, какого типа индивиды скры-
вались за расплывчатым "quis" "Салического закона" и других "leges".
Анализ исландских саг показывает, что описываемые в них распри между
отдельными лицами и семьями, сопровождавшиеся кровопролитием и ак-
тами мести, которые нередко длились на протяжении поколений, вовсе не
были признаком якобы царивших в обществе анархии и разнузданности
или господства "кулачного права". Напротив, принципом, на котором ос-
новывалось это общество, было признание господства права: "На праве
страна строится, неправьем разоряется".
96 ___________ ИсгорчЛ в nouckax метода
Вражда между индивидами и группами, которые их поддерживали,
вызывалась не столько борьбой за собственность или власть, сколько
стремлением свободного человека защитить свою честь и личное досто-
инство, к малейшим посягательствам на которые северные германцы
проявляли чрезвычайную чувствительность. Индивид, чье доброе имя
было поставлено под сомнение в глазах окружающих в силу причиненно-
го ему ущерба (пусть совершенно незначительного) или оскорбления,
стремился во что бы то ни стало восстановить нарушенное равновесие.
Скандинав эпохи саг как бы смотрел на себя глазами представителей сво-
ей социальной среды. В одной из песней "Старшей Эдды" читаем:
"Гибнут стада, // родня умирает, // и смертен ты сам; // но знаю одно, //
что вечно бессмертно: // суд над умершим". Этот "суд над умершим" был
не чем иным, как оценкой индивида, его поступков и поведения, оценкой,
даваемой его социальной средой при его жизни и после смерти. Более
всего свободный человек страшился причинить ущерб своей обществен-
ной репутации, собственному моральному и социальному статусу, именно
в этом отношении его реакции на оскорбление были особенно острыми и
болезненными. Отсюда - месть или судебная тяжба.
Нельзя ли предположить, что за убийствами, членовредительством и
другими преступлениями, о которых говорится в континентальных leges
barbarorum, нередко скрывались подобные же эмоциональные состояния?
Если это предположение правомерно, то франкский "quis" перестал бы
быть только лишь юридической и социологической абстракцией, пред-
ставителем того или иного разряда населения, и выступил бы перед нами
как человек со своей психологией и системой нравственных ценностей.
Я рискну высказать еще одно предположение. Как уже упомянуто,
франкские историки меровингского периода, рисуя события, происхо-
дившие при Хлодвиге и его преемниках, почти неизменно акцентируют
распри, раздиравшие королевский род. Из их повествований явствует, что
причиной цепи кровавых злодеяний были неуемная жажда богатства и
власти. Франкская знать предстает на страницах их сочинений в виде
буйных, неукротимых насильников и убийц, лишенных каких бы то ни
было моральных ограничений. Я не ставлю под сомнение достоверность
сообщаемых фактов, но хотел бы высказать следующую гипотезу: не яв-
лялась ли эта поистине удручающая картина плодом столкновения двух
разных религиозно-культурных традиций? Григорий Турский, выходец из
галло-романской аристократии, христианский епископ, описывает исто-
рию германского племени франков, носителей совершенно иной культу-
ры. В какой мере этот прелат и образованный человек был способен и
склонен проникнуть в строй мыслей и представлений народа, который он
пытался наставлять на путь истины Христа? Ведь и из других источников
той эпохи мы знаем, что церковные миссионеры как правило не понимали
смысла язычества и скрывавшихся за ним духовных ориентаций тех, к
кому они обращались со своей проповедью. Первоначальная и в высшей
степени поверхностная христианизация Хлодвига, его окружения и пре-
А Я. Гуревич. .Территория ucropuka" ___ 97
емников едва ли могла покончить с издревле культивировавшейся у гер-
манцев системой ценностей и жизненных установок. Не могла она сразу
разрушить и тот мощный мифопоэтический пласт сознания, который и в
гораздо более позднее время порождал германский героический эпос.
Но знакомство с эпосом германцев свидетельствует: распри, вражда,
кровавые деяния находили свое объяснение в контексте известных нам
песней и преданий. То, что на поверхности выглядит как безудержная
варварская алчность, при более углубленном анализе оказывается стрем-
лением утвердить "удачу", "везение", "счастье", в свою очередь обуслов-
ленные судьбой индивида. Восприятие германцами богатства, прежде
всего золота и других сокровищ, имело важные особенности: в этих цен-
ностях материализовались качества, органически присущие вождю и вои-
ну, и драгоценные предметы, которыми они обладали и которых домога-
лись, не были чем-то внешним по отношению к их человеческой сущнос-
ти '". Будучи изъяты из контекста верований и императивов поведения,
поступки германских и, в частности, франкских вождей утрачивают свой
подлинный смысл и выступают в изображении христианских авторов как
череда злодеяний, диктуемых одними лишь низменными побуждениями.
Если бы в то время нашелся свидетель, способный проникнуть во внут-
ренний мир варваров и описать его в своем сочинении, то, как я полагаю,
перед нами предстала бы существенно иная картина.
Франкские источники, как правило, скрывают от нас внутреннюю
природу индивида, и для того чтобы к нему пробиться, надобны, как мы
видим, обходные пути. И в данном случае работа с источником органи-
чески связана с изучением культуры. Источниковедение из вспомогатель-
ной исторической дисциплины перерастает в нечто совершенно иное - в
изучение культуры, в недрах которой возник исторический источник.
Вместе с тем источниковедческий анализ перестает быть некоей предва-
рительной стадией исторического исследования, ибо единоборство с ис-
точником не может не пронизывать это исследование от начала до конца.
Знакомство с трудами постмодернистов, работающих на поприще
историографии, приводит к заключению, что они концентрируют внима-
ние на трудности, если не на невозможности пробиться сквозь текст ис-
точника к породившей его исторической действительности. Соглашаясь с
тем, что подобная процедура и в самом деле подчас головоломна, я все
^ке-склонен утверждать: памятники прошлого способны дать нам инфор-
мацию о нем, сколь ни сложно то преломление, в каком оно предстает в
источниках. Сталкиваясь с герметичностью того или иного сообщения,
историк вынужден расширять поле своих наблюдений и исследовать не
изолированные тексты, а их комплексы, ибо только в более широком кон-
тексте разрозненные свидетельства могут обрести свой смысл. Иными
словами, в историческом источнике мы имеем дело с определенной ин-
терпретацией. Его версия служит для современного историка материалом
для новой, вторичной интерпретации.
4 Зак. 125
ЙЙ
98 Hcropuk в nouckax метода
Все эти процедуры, как может показаться, все дальше уводят нас
от события в его "первозданном" виде. Но историческая наука, основы-
вающаяся на нарративе, на рассказе о событиях, всегда неизбежно со-
пряжена с указанными трудностями. Историки, сосредоточивающие свое
внимание на событиях, поступках людей, на хаосе повседневной жизни
с ее бесчисленными течениями, неизбежно остаются в зависимости от
своих информаторов, точно так же, как сами эти информаторы - лица,
некогда писавшие об этих событиях, в свою очередь зависели от широты
или узости собственного кругозора, от системы взглядов и ценностей, ко-
торой они были привержены, от случайной констелляции доступных им
сведений.
Не потому ли Марк Блок и Люсьен Февр, порывая с традициями по-
зитивистской историографии, столь решительно отвергли "историю-
рассказ"? Противопоставляя повествованию о событиях исследование
глубинных пластов исторической действительности, они стремились до-
копаться до таких явлений, сообщения о которых не подвластны или в
меньшей мере подвержены воздействию индивидуального сознания или
намерений автора исторического текста. Помимо того, о чем прошлое ус-
тами хронистов намеревалось сообщить, в текстах источников можно об-
наружить немало такого, о чем оно, это прошлое, вовсе и не собиралось
рассказать; это ненамеренные, непроизвольные высказывания источни-
ков, это то, о чем авторы исторических текстов проговаривались помимо
собственной воли. Этот "иррациональный остаток", не подвергшийся
цензуре сознания создателей текстов, - наиболее драгоценное и подлин-
ное историческое свидетельство. На самом деле, этот остаток и представ-
ляет собой наиболее рациональное содержание исторического источника.
Предостережения постмодернистов, адресованные историческому
нарративу, в гораздо меньшей мере затрагивают историю культуры, быта,
повседневной жизни, систем ценностей, ментальностей и картин мира.
Именно здесь, в этом пласте исторической действительности в первую
очередь можно получить новые знания.
Здесь нелишне вновь подчеркнуть, что богатство собираемого исто-
риком материала определяется тем, как им очерчен общий исторический
контекст, в рамках которого исследуется этот материал, и кругом вопро-
сов, задаваемых источникам.
"Непрозрачность" источника представляет собой, однако, лишь
часть тех трудностей, с которыми сталкивается историк. В своем иссле-
довании он неизбежно вступает в отношения с предшественниками - ис-
ториками, которые разрабатывали ту же или сходную проблему до него,
и он не может игнорировать историографическую традицию. Он либо
примыкает к ней, либо пытается пересмотреть ее, но в любом случае он
от нее зависит. Он наследует от своих предшественников научную проб-
лематику, равно как и методы исследования. В течение периода, отделя-
ющего историческое событие от современного историка, сменились по-
коления исследователей, и важно знать те трансформации, которые пере-
А Я. Гуревич. ^Территория историка" 99
жило толкование этого события в трудах представителей разных школ
и направлений исторической мысли. Мы зависим от своих предшествен-
ников даже в тех случаях, когда ставим под сомнение плоды их исследо-
ваний.
Новые поколения историков подчас воспринимают некоторые осно-
вополагающие парадигмы как неоспоримую и необсуждаемую данность.
Так, к современной историографии перешла от предшествующей иденти-
фикация письменной культуры с культурой вообще. Подобное приравни-
вание на первый взгляд кажется естественным, поскольку о прошлом ис-
торикам известно только из памятников письменности. Историк изучает
тексты, которые сохранились в книгах и рукописях, и ими, как правило,
ограничивается его горизонт. Но при этом, вольно или невольно, он пе-
реносит на прошлое те представления, которые присущи современности.
В Новое время устная традиция оттеснена на далекую периферию культу-
ры, расценивается как нечто второстепенное и ни в коей мере не опреде-
ляющее ее природу и содержание. Эту модель без особых оговорок пере-
носят, в частности, и на средневековье. В результате его изображают в
виде культуры Книги, т. е. Библии, и книг, сочиненных богословами, фи-
лософами, поэтами. Это "официальное" средневековье воспринимается
как единственно существенное и достойное изучения.
То, что подавляющее большинство населения Европы не было при-
общено к грамотности, истолковывается учеными как бескультурность.
Противоположность "ученых", "образованных" (litterati) "неграмотным",
"невежественным" (illiterati) - одно из профилирующих разграничений
в средневековом обществе. Образованность, владение книжной культурой
были признаком принадлежности к числу посвященных, к элите. Незна-
ние латыни, языка, на котором, собственно, только и можно было обра-
щаться к Богу, напротив, служило симптомом "мужицкой неотесаннос-
ти". Все, что лежало за пределами книжной грамотности, расценивалось
как примитивное и не заслуживающее интереса.
Но было бы глубочайшим заблуждением, если бы историки безого-
ворочно восприняли эту официальную установку церкви. В действитель-
ности, письменная коммуникация представляла собой лишь один аспект
средневековой культуры. За пределами книжности оставались огромные
массивы человеческих отношений. Мифы, сказания, предания, повество-
вания и песни о героях древности на протяжении многих столетий пере-
давались изустно, неприметно трансформируясь и вбирая в себя новые
мотивы и эпизоды. Историкам литературы известна лишь небольшая
часть этих песней и легенд, а именно то, что по тем или иным причинам
попало в поле зрения образованных и привлекло их внимание. Все ос-
тальное либо безвозвратно утрачено, либо сохранилось в незначительных
фрагментах. Многие легенды и сказания носили языческий характер, в
силу чего ученые авторы вообще не считали возможным фиксировать их
на пергаменте или бумаге. Между тем устный эпос представлял собой ту
необъятную стихию, в которой функционировало человеческое сознание,
100 Hcropuk в nouckax метода
черпая из нее свои определяющие координаты - представления о жизни
и смерти, о потустороннем мире и его обитателях, о времени и простран-
стве... Мифопоэтическое и эпическое сознание характеризовалось специ-
фическими идеями о достоверности и истинности, которые существен-
ным образом отличаются от идей, присущих сознанию общества с разви-
той письменной культурой. Эти особенности сознания наложили свой от-
печаток и на многие памятники средневековой письменности. Как прави-
ло, сообщения авторов той эпохи, касающиеся цифровых данных или
хронологических отрезков, внушают серьезные сомнения. Сугубая при-
близительность их сведений о численности участников событий или рас-
стояниях несет на себе отпечаток устной традиции, опиравшейся на па-
мять. Историческое время, т. е. время, охватываемое достоверным знани-
ем, было кратким, а по мере углубления в прошлое делалось легендарно-
эпическим и туманным. Из многих документов, в том числе относящихся
и к концу средневековья, явствует, что люди сплошь и рядом не знали
точно даже собственного возраста. Не показательно ли то, что, судя по
имеющимся свидетельствам, среди грамотных преобладала тенденция
читать письменные тексты вслух, а не про себя? Читатель книги как бы
оставался в ситуации устной коммуникации и не был способен полностью
"приватизировать" процесс чтения. Многие авторы диктовали тексты
писцам, а не записывали их сами, - и здесь устное, звучащее слово не
сдавало своих позиций.
Структура и объем памяти человека той эпохи радикально отлича-
лись от памяти члена общества, в котором письменность доминирует.
Точность и упорядоченность материала, стремление избегать противоре-
чий и алогизмов - признаки скорее письменной культуры, нежели уст-
ной. Вполне вероятно, что Февр был прав, когда утверждал, что в средние
века слуховые восприятия были более существенны, нежели зрительные.
Слухи, рассказы, в которых реальное смешивается с баснословным, вера
в сверхъестественное, склонность доверять самым невероятным извести-
ям, подчас порождавшая массовые панические настроения, образовывали
ту социально-психологическую атмосферу, какая ныне присуща преиму-
щественно кризисным состояниям, тогда как в средние века подобный
духовный климат был скорее нормой, чем исключением. Сведения и зна-
ния, сохранявшиеся одной лишь человеческой памятью и не зафиксиро-
ванные в письменном виде, не были отчуждены от сознания, которое
продолжало подвергать их постоянной переработке. Мысль, запечатлен-
ная в рукописи, тем самым обретает свою окончательную форму, тогда
как непосредственный дискурс живет и неприметно изменяется. К числу
"мудрых" в средние века относили не только и, может быть, не столько
людей начитанных, сколько лиц, которые обладали обширной памятью и
в случае необходимости могли связно воспроизвести ее содержание. В
противоположность письменному тексту, хранящему законченное сооб-
щение, устная информация оставалась незавершенной, постоянно обнов-
ляясь. Было бы неверно расценивать все песни и поэмы, в которых воспе-
А.Я.Гуревич. ^Территория ucropuka" 101
валось героическое прошлое и которые все вновь возвращаются к тем же
героям и эпизодам, как разные "редакции" некоего "исходного текста":
каждое из этих произведений черпало свой материал из обширнейших за-
пасов памяти и фантазии.
В памяти людей хранились не одни лишь легенды и сказки, но и ос-
новной массив представлений о праве и обычаях. С течением времени
часть правовых положений была письменно зафиксирована, но фиксация
эта распространялась преимущественно на те правоотношения, в упоря-
дочении которых была заинтересована центральная или местная власть.
Широкий спектр обычаев оставался достоянием человеческой памяти.
Право воспринималось как неизменное и добротное именно в силу того,
что верили в его исконность. Было распространено убеждение, что право
не создано законодателем, а обретено, "найдено" людьми.
Социально значимое слово - компонент устойчивой формулы, вне
которой оно не обретает должного смысла и остается неэффективным.
Использование клишированных выражений, несомненно, облегчало их
запоминание, но дело вовсе не исчерпывалось их мнемоническим удоб-
ством. Сбивчиво или неточно произнесенная формула не имела правовой
силы.
Столь же неотъемлемая и существеннейшая составная часть устной
традиции - жест, ритуал, церемония. Самые различные поступки, кото-
рые должны были повлечь за собой устойчивые отношения - торговые
сделки и передача имущества, договоры, вступление в вассальную зави-
симость или ее расторжение, посвящение в рыцарское достоинство, при-
нятие в цех нового мастера, судебные тяжбы и ордалии, помолвки и
вступление в брак, - облекались в ритуальные действия. Словесные
формулы и демонстративные жесты объединялись в ритуал, который не-
редко приобретал сакральное и магическое значение. В ритуалы вовлека-
лись самые различные предметы, использование которых было не менее
обязательным, чем словесные формулы и физические жесты. По выраже-
нию Ж. Ле Гоффа, средневековье - это "мир жестов". В контексте риту-
ала слово, жест и предмет обладали символическим значением, и подоб-
ное же значение могли приобретать и письменные тексты, например кни-
ги или куски пергамента.
Формулы, песни, устные рассказы подчас расцениваются фолькло-
ристами и историками литературы в качестве "простых форм". Полагают,
что господство устной культуры априорно обрекает составляющие ее
жанры на примитивность. Более внимательное их изучение свидетель-
ствует о том, что иные из этих устных форм словесного творчества были
весьма сложными и изощренными. Изменения словесной культуры от-
нюдь не сводились к развитию от простого к более сложному.
Короче говоря, подлинный состав средневековой словесности ради-
кально отличается от той ее стилизованной картины, которая тради-
ционно изображается историками и принимается ими за непреложную
данность. Духовный мир средневековых людей был намного богаче, он
102 Hcropuk в nouckax метода
был разнопланов и в высшей степени своеобразен. То, что рисуется взору
исследователей книжной культуры, представляет собой лишь видимую
часть айсберга. Значительная часть "материка", образуемого всем комп-
лексом духовной жизни эпохи, - это своего рода Атлантида, исчезнув-
шая по ряду причин из поля зрения историков. Среди этих причин - не
только отсутствие необходимых средств увековечения, но и сознательные
усилия церкви, которая как правило видела в устной традиции не более
чем комплекс суеверий и пережитков язычества, ересь и всяческие заб-
луждения.
Но необходимо отметить еще одну причину забвения вышеуказан-
ных отличительных особенностей духовной жизни средневековья: при-
менение к этой эпохе масштабов и критериев, заимствуемых историками
из опыта Нового и Новейшего времени. Свидетельств существования и
даже господства устной культуры в средние века не так уж мало. На них
не обращали должного внимания по той простой причине, что интерес
историков был направлен в прямо противоположную сторону. Символи-
ческий мир средневековой культуры раскрывали почти исключительно на
уровне книги, игнорируя тот факт, что и самую эту книжную культуру
едва ли можно глубоко и верно понять в изоляции от универсума устной
традиции.
Поскольку об устной культуре средневековья мы можем узнать
только лишь из памятников письменности, эта устная традиция недоступ-
на нашему пониманию в своем "первозданном" виде ". В письменных
текстах историки способны обнаружить преимущественно только ее раз-
розненные фрагменты, к тому же в большей или меньшей степени пере-
работанные и даже искаженные учеными авторами. Смысл обычаев и
сказаний, верований и "суеверий" был далеко не всегда понятен тем, кто
их записал, не внушал им интереса и уважения. Сообщения устной тради-
ции по-своему преломлялись и перетолковывались образованными людь-
ми. Сохранилось свидетельство монаха из монастыря Монтекассино: ког-
да он был еще ребенком, у него было видение, о котором он поведал аб-
бату; теперь этот монах ознакомился с записью своего видения и убедил-
ся в том, что настоятель монастыря исказил его содержание. Любопытно
сообщение о видении английского крестьянина Туркилля (нач. XIII в.).
После того как он "умер и возвратился к жизни", он рассказывал окру-
жающим о том, что ему довелось узреть в потустороннем мире, но пове-
ствование его было невнятно и сбивчиво, ибо он был человеком простым
и невежественным. Лишь после его беседы с приходским священником,
который, несомненно, постарался привести откровения Туркилля в соот-
ветствие с учением церкви, рассказ о видении сделался более последова-
тельным и осмысленным ^. Таким образом, фрагменты устной традиции,
которыми располагают историки, представляют собой продукт взаимо-
действия с иной традицией, традицией книжной учености. Но эта слож-
ность не должна препятствовать нам при оценке значимости народной
^
^
А Я. Гуревич. 'Территория ucropuka" 103
культуры, которая не только использовалась культурой образованных
людей, но и оказывала на последнюю постоянное воздействие.
Разительным примером такого взаимодействия могут служить вера
в ведьм и их преследования, широко развернувшиеся в конце средневеко-
вой эпохи. Согласно гипотезе К. Гинзбурга, средневековая Европа унас-
ледовала от архаических времен евро-азиатский миф о колдунах и ведь-
мах, объединявший культ мертвых с культом плодородия. В конце сред-
невековья эта мифология и соответствовавшая ей магическая практика
были использованы церковью, которая развивала демонологическое уче-
ние. В итоге ведьмы и колдуны, представлявшие собой один из неотъем-
лемых компонентов народной жизни, в особенности в деревне, были
превращены в прислужников дьявола, против которых развернулись ши-
рокие преследования. Охота на ведьм, охватившая в конце средних веков
и начале Нового времени Западную Европу, явилась продуктом взаимо-
действия народной и ученой традиции ' .
Но возвратимся к понятию "территория историка". Внимательно
изучающий свои источники историк очень скоро в процессе работы заме-
чает, что источники не только отвечают на заданные им вопросы, но и
ставят свои вопросы перед ним. В источниках обнаруживаются какие-то
явления, которые не предусмотрены вопросником историка, но на кото-
рые он не может не обратить внимания. Я позволю себе привести приме-
ры из собственной практики.
Изучая средневековые идеи о смерти и загробном суде над душою
умершего, я, естественно, обратился к так называемым "visiones" - "ви-
дениям" потустороннего мира. Занимаясь ими, как и иными памятника-
ми, я обнаружил среди многого другого следующее. Некоторые, казалось
бы, коренные представления, сложившиеся у историков, изучающих сред-
невековую мысль с помощью анализа теологической литературы, оказы-
ваются соседствующими с совершенно иными представлениями. Всем
известно, что согласно официальной богословской доктрине время на том
свете отсутствует. И вместе с тем в текстах "видений" мы встречаем яв-
ные указания на то, что загробный мир вовсе не чужд времени, хотя оно
течет не так, как в мире живых. Скажем, душа человека, которая побыва-
ла в чистилище, воспринимая это свое пребывание за тысячелетие, на са-
мом деле отсутствовала, если исходить из категории земного времени,
всего лишь какой-нибудь час или день. Следовательно, течение времени
различно здесь и там, но и здесь и там это течение времени имеет место.
Второе наблюдение: церковь учила, что в неопределенном будущем,
сроки исполнения которого ведомы одному лишь Господу Богу, наступят
Конец света, Второе пришествие Христа и Страшный суд. И на Страш-
ном суде пред Христом предстанет род человеческий, и каждый умер-
ший, когда бы он ни жил, получит приговор, либо оправдательный, и тог-
да перед ним откроется Лоно Авраамово, либо он будет осужден и попа-
дет навечно в геенну огненную. Подобный Страшный суд не только воз-
вещен в богословских трудах и в проповеди, но и изображен на западных
104. ИсториРвгюиЛахметода
порталах средневековых соборов, так что и невежественные, неграмот-
ные люди могли созерцать эти скульптурные изображения Конца света и
получать соответствующее религиозное обучение.
Между тем в "видениях" рассказывается о совершенно другом
Страшном суде. Он происходит над каждым индивидом в отдельности в
момент его смерти. К одру умирающего слетаются ангелы и бесы, демо-
ны, и между ними развертывается тяжба из-за души грешника. И те и
другие предъявляют доказательства, одни- его невинности, другие-
его греховности, и в результате этой тяжбы душа умершего непосред-
ственно после кончины попадает либо в ад, либо в рай. Несомненно, за
этими сообщениями скрываются довольно устойчивые верования, опре-
деленные представления людей средних веков. Обнаруживается весьма
любопытное противоречие, о котором историки до совсем недавнего
времени ничего не знали. Перед нами две версии Страшного суда, как бы
две эсхатологии: великая эсхатология - Страшный суд в конце времен
над родом человеческим и так называемая "малая", или индивидуальная,
эсхатология, заключающаяся в том, что происходит суд над индивидом,
над душой отдельного, только что умершего или даже умирающего чело-
века, и приговор приводится в исполнение немедленно.
В "видениях" и некоторых других источниках Страшный суд в кон-
це времен вообще игнорируется. Но мы знаем, что в религиозном созна-
нии верующих эта великая эсхатология присутствовала.
Возникает вопрос: каким образом обе эсхатологии, великая и малая,
коллективная и индивидуальная, могли сосуществовать в одном и том же
человеческом сознании? Здесь явное противоречие, но оно осознается
лишь современным исследователем, его обнаружившим. В средневеко-
вых памятниках это противоречие никак не обозначено. Следовательно,
перед нами своеобразное явление: два, казалось бы, несовместимых ис-
толкования Страшного суда на самом деле совместимы в одном и том же
религиозном сознании.
Как объяснить это противоречие? Я думаю, что Ф. Арьес и другие
историки неправы, полагая, что эти две формы эсхатологии образовывали
некоторую временную последовательность, что в ранний период средне-
вековья существовала идея только великой эсхатологии, а позже она на-
чинает оттесняться эсхатологией "малой", или индивидуальной. Но мы
видим Страшный суд в конце времен на фресках с самого начала средне-
вековья, он изображается на западных порталах соборов XII, XIII и сле-
дующих столетий. И в XVI в. вы легко найдете картины Страшного суда,
написанные великими мастерами. Вспомним хотя бы "Страшный суд"
Микеланджело в Сикстинской капелле и многое другое. Великая эсхато-
логия с самого начала и до конца средневековья и в более позднее время
естественно оставалась неотъемлемым компонентом христианской веры.
И вместе с тем идея "малой" эсхатологии присутствует уже в сочинениях
церковных авторов VI-VIII вв., мы наблюдаем ее в памятниках XIII в.,
А.Я.Гуревич. ^Территория исто puka" _____ 105
мы находим изображения подобного индивидуального суда на гравюрах
XV столетия.
Итак, во времени и в культурном пространстве обе эсхатологии
совмещены и странным образом сосуществуют. Что это значит? Очевид-
но, перед нами своеобразный социально-психологический и индивиду-
ально-психологический феномен, с которым приходится считаться: игно-
рирование противоречий, игнорирование времени, что составляет неотъ-
емлемые характерные черты "коллективного бессознательного", которые
зафиксированы в изученных нами памятниках. Это маленькое открытие
представляет собой неожиданность для историка, не расположенного ис-
кать подобные противоречия в источниках. Возросший интерес к обна-
ружению внутренних несогласованностей в текстах, к смысловым
"зазорам", к текучести и неполной координированности ментальностей,
которые заложены в этих текстах, вынуждает историка не сглаживать
расхождения в их интерпретации одного и того же феномена, а, напротив,
концентрировать внимание на противоречиях и пытаться раскрыть их
смысл. Поставив эти вопросы, мы неожиданно для самих себя сталкива-
емся со своеобразными на них ответами, которые никак не предусматри-
вались предшествующими исследователями .
Другой пример. Согласно христианской доктрине, различные кате-
гории сверхъестественных и природных существ занимают строго отве-
денные места в иерархии творения. Казалось бы, никто не мог смешать
ангелов с бесами. И так же никто не может смешать человека с живот-
ным. Но вот мы изучаем памятники и обнаруживаем феномен св. Гине-
фора, борзой собаки, о котором впервые сообщил доминиканский инкви-
зитор XIII в. Этьен де Бурбон и который подробнейшим образом иссле-
довал Ж.-К. Шмитт ^. Как совместить этот казус; с официальной церков-
ной доктриной? Источник заставляет исследователя по-новому поставить
проблему иерархии творения в понимании простолюдинов.
Третий пример. Я позволю себе напомнить о тех "странностях" ин-
терпретации Христа и святых, с одной стороны, и нечистой силы, с дру-
гой, которые многократно встречаются в нравоучительных "примерах"
средневековья. В источниках упоминаются случаи, когда разгневанные
святые и сам Христос обрушивали всякие несчастья на головы непокор-
ных или непочтительных верующих, избивали и даже умерщвляли их. В
тех же источниках упоминаются бесы, готовые оказывать услуги людям,
не посягая на их бессмертные души и действуя так из любви к ним. Тако-
го рода интерпретация сакральных и демонических сил явным образом
противоречит религиозной доктрине, которая четко и недвусмысленно
противопоставляет добро и зло и никогда их не смешивает и не меняет
местами. В упомянутых "странностях" можно предположить отражение
фольклорных, народных верований ^.
Что же, историк подошел к этим памятникам, желая найти подобные
феномены? Но о них раньше исследователи ничего не знали. "Видения",
нравоучительные "exempla" были опубликованы сто или несколько де-
106 Исто[яАвпоис1(ахметода
сятков лет тому назад. Но исследователи не видели тех "странностей", о
которых я сейчас очень кратко напомнил. Эти "несообразности" прошли
мимо сознания историков, и легко представить себе почему. Парадок-
сальный облик святых и облик демонов явно противоречит официальной
богословской доктрине. Поэтому "злые святые" и "добрые бесы" оттес-
нялись куда-то на периферию сознания историков, их не упоминали. Од-
нако беспристрастное изучение, углубленное исследование этих памятни-
ков в контексте проблемы средневековой народной культуры, проблемы,
поставленной лишь недавно, обнаруживает столь странные феномены. О
чем это говорит? Очевидно, о том, что тот уровень и характер религиоз-
ности, который нашел прямое или косвенное отражение в названных
мною исторических памятниках, был существенно иным, нежели тот, ко-
торый был предусмотрен официальной церковной доктриной. Мы вскры-
ваем новые пласты религиозного сознания средних веков. И это происхо-
дит потому, что наш вопросник, чуткий к выявлению подобных удиви-
тельных, нелогичных, с точки зрения официального богословия, феноме-
нов рано или поздно заставляет нас расслышать голоса тех людей, кото-
рые жили когда-то, в том же XIII или VI в. и оставили нам свои "стран-
ные" сообщения, и "нужно только очень внимательно прислушаться" к
речам этих людей для того, чтобы найти в источниках подобные указания
и дать им объяснение, найти место в той картине средневековой религи-
озности, которая должна быть перестроена таким образом, чтобы вклю-
чить в себя также и эти алогичные, амбивалентные, странные аспекты
средневекового миросозерцания.
Подчеркну еще раз: историк не только ставит свои вопросы перед
источниками, но, вчитываясь в них в поисках ответов, он рано или поздно
начинает разбирать язык людей, которые оставили нам эти памятники, и
понимает, что у этих людей было что ему сообщить помимо того, о чем
он сам их спрашивает.
Серия вопросов, которые исследователь задает источникам, как бы
пробуждает активный ответ последних, и оба движения - одно, исходя-
щее от историка, и другое, идущее от людей прошлого, - встречаются и
объединяются в некоем синтезе. Здесь перед нами действительно прямое
взаимодействие мысли современного историка и умонастроений, верова-
ний, убеждений, смутных представлений людей, которые жили много
столетий тому назад.
Где же происходит эта встреча - встреча мысли историка с мыслью
автора исторического источника? Происходит ли она только в современ-
ности? Я думаю, что нет. Как не происходит она и в прошлом. Метафо-
рически говоря, встреча сознания исследователя с фрагментами сознания
людей, от которых до нас дошли оставленные ими тексты, и людей, для
которых они были в свое время созданы, т. е. для современников авторов
этих источников, - эта встреча происходит не в настоящем времени и не
в том прошлом, которое мы изучаем. Эта встреча происходит в особом
"времени-пространстве". Вот этот "хронотопос" (употребляя выражение
А.Я.Гуревич. ^Территория ucropuka" ______ ___ 107
М. М. Бахтина), который мысленно нужно было бы поместить не в прош-
лом и не в настоящем, а в воображаемой сфере, - это, собственно, и есть
"пространство-время" исторического исследования ". Именно в этом
пространстве-времени делаются специфические открытия, накапливается
новое знание. Когда же мы производим изыскание исключительно на на-
шей "территории", в современности, анализируя, скажем, те же средневе-
ковые тексты, то мы, по-видимому, получаем только те ответы, о которых
мы вопросили наши источники. Формулируемые таким образом вопросы
могут оказаться не вполне адекватными культуре изучаемой эпохи. Мож-
но вопрошать ее об экономической мысли или хозяйственной жизни, о
демографическом состоянии общества и иных "субстанциональных" ма-
териальных отношениях. Подобная постановка вопросов может показать-
ся здравой и актуальной. Но медиевист, который воздерживается от де-
формации сообщений источников и их общего контекста, убеждается в
том, что вопросы эти поставлены некорректно. Например, в средние века
не существовало, собственно, экономической мысли как таковой, и все
рассуждения о хозяйстве, собственности, богатстве и прибыли разверты-
вались преимущественно или даже исключительно в рамках теологичес-
кого дискурса. Под знаком спасения души, греха и искупления расцени-
вались в ту эпоху не только хозяйство, но и брачная жизнь, отношения
родителей и детей, порядок наследования и многое другое. Создаваемые
историками модели сплошь и рядом обнаруживают свою приблизитель-
ность и несоответствие своеобразию изучаемой эпохи. Они нуждаются в
переформулировке, в приведении их в согласие с коренными свойствами
культуры прошлого.
Таким образом, понятие "территория историка" приобретает новый
смысл. Взаимодействие сигналов, сообщений, идущих из прошлого, с
вопросами и моделями, которые посылает в прошлое исследовательская
мысль современного историка для того, чтобы получить необходимые ей
ответы, - оба эти уровня совмещаются на специфической "территории
историка". Встреча двух культур происходит в особом интеллектуальном
пространстве. Это и есть, собственно, "пространство истории".
И поэтому представляются односторонними рассуждения тех край-
них постмодернистов, которые переносят всю проблематику своих рас-
суждений исключительно в современность. Они считают, что историк
творит свою историю, создает свои источники и поступает так, как ему
диктуют современная система мысли, язык, законы повествования. Я ду-
маю, что эта идея глубоко ошибочна, она ведет к игнорированию исто-
рии, к отрицанию ее, к провозглашению тезиса о полнейшей ее непозна-
ваемости. Для подобных нигилистических и панических настроений нет
никаких оснований. Конечно, историку трудно добраться до прошлого.
Трудно, в высшей степени трудно расшифровать язык, на котором гово-
рит это прошлое.
Перед моими невидящими глазами, на внутренней стороне век, ког-
да я слушаю какой-то текст, который мне читают, вырисовывается доска
108 Hcropuk в nouckax метода
с письменами. И я не могу избавиться от желания расшифровать эти
письмена. Но я не могу их прочитать, эти письмена начертаны на непо-
нятном языке, знаки которого я не способен верифицировать. Я думаю,
что те видения, которые меня посещают, когда я слушаю доклады или
когда мне читают книги мои коллеги и помощники, могут служить сим-
волом тех трудностей, с которыми реально сталкивается историк и преж-
де всего историк культуры. Перед нами тексты, но расшифровать их в
высшей степени нелегко, их смысл, их значение сплошь и рядом усколь-
зают от нас, ускользают прежде всего, если мы пытаемся исходить только
из той позиции, которую наша мысль, мы сами занимаем в потоке време-
ни. Для того чтобы расшифровать эти тексты, по-видимому, нужны ко-
лоссальные усилия. Нередко эти попытки приводят к новым лжетолкова-
ниям. Но историк по своей профессии, по своему призванию не может
отказаться от подобных попыток, он предпринимал, предпринимает и
всегда будет предпринимать эти усилия. Поэтому рассуждения о том, что
историк изобретает прошлое, опасны, если их понимать буквально. Если
же их понимать фигурально, то нужно сказать более точно.
Всякая историческая реконструкция, т. е. попытка восстановления
прошлого, есть, по своей природе, несомненно историческая кон-
струкция. Мы строим новую картину, которая в конечном итоге соответ-
ствует каким-то ожиданиям, общим умонастроениям, коренным мысли-
тельным установкам нашей эпохи. Но мы строим этот мир прошлого, ис-
ходя из тех посланий и указаний, которые мы черпаем в источниках; и
чем более внимательно мы в них вслушиваемся, всматриваемся, тем ско-
рее мы можем заполнить конкретным содержанием эти общие модели,
проецируемые нами на прошлое. Здесь "идеальный тип", "исследователь-
ская утопия" непрерывно проверяется историческим материалом, моди-
фицируется в одних случаях и отвергается и заменяется новыми исследо-
вательскими моделями в других. Этот "идеальный тип" является совер-
шенно необходимым инструментом познания для всякого мыслящего и
ответственно работающего историка.
Когда мы говорим о хронотопосе историка, то подразумеваем два
пласта времени. Во-первых, это время, современное историку. Время его
современности, с проблем которого начинается исследование и которое
неизменно присутствует на протяжении всех стадий работы исследовате-
ля. Но вместе с тем углубление анализа источников вводит историка в
другое время, во время истории, во время, когда происходили те истори-
ческие явления, которые суть предмет его размышлений. Перекличка
времени прошлого, которое исследуется, со временем историка, в кото-
ром он исследует, эта перекличка лежит в основе всего исследования. Но
дело усложняется тем, что в исследование властно вторгаются еще и дру-
гие, так сказать, промежуточные пласты времени. Это те интерпретации,
которые давались изучаемому явлению на протяжении периода, отделя-
ющего прошлое от современности. В этих пластах мы наблюдаем различ-
ные интерпретации, различные концепции истории, включающие в себя и
А. Я. Гу ревич. ^Территория ист puka" 109
те факты, те сведения, которые историка в данном контексте занимают.
Эти интерпретации культурами разных эпох, эти интерпретации истори-
ков, которые жили до нас, недавно и давно, - все они соприсутствуют в
нашем исследовании. Здесь происходит постоянная перекличка, взаимо-
действие и взаимовлияние различных времен.
Поэтому следует говорить о длительном пространственно-времен-
ном континууме исторического исследования. Я думаю, что это понятие
помогает нам постигнуть специфику самого исторического познания.
Может быть, здесь уместно употребить понятие "большого времени", о
котором неоднократно писал М. М. Бахтин, имевший в виду все новые и
новые прочтения того или иного культурного текста. Каждое время вос-
принимает его по-новому, переосмысляет, включая в новые контексты,
делая его "своим". Серия этих прочтений растягивается на протяжении
всей толщи времени, которая отделяет момент создания текста от време-
ни его современной интерпретации.
Несомненно, необходимо более глубоко разработать эту проблему.
Она представляется мне не ложной, не ненужным усложнением предмета,
а попыткой разобраться в диалектике прошлого и настоящего.
' LeRoyLadurieE. Leterritoiredel'historien.P., 1973.1; 1978.11.
" CantorN.F. Inventing the Middle Ages. N. Y., 1991.
' Гуревич А.Я. Исторический синтез и Школа "Анналов". М., 1993; Его же. Историк и
история // Одиссей-1993. М., 1994.
* Боткин Л.М. О том, как А. Я. Гуревич возделывал свой аллод // Одиссей-1994. М.,
1994. С. 8.
^ Гуревич А.Я. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. М., 1990.
С. 198 и след.
^ Библиографию работ историков-постмодернистов см. в статьях Л.П. Репиной и
Г.И. Зверевой, публикуемых в этом выпуске "Одиссея".
" Aries Ph. L'Homme devant la Mort. P., 1977.
* CM.: Patschovsky A. Tod im Mittelalter. Eine Einfiihrung // Tod im Mittelalter / Hrsg. von
A. Borst u.a. Konstanz, 1993. S. I I f.
' Гуревич А.Я. Свободное крестьянство феодальной Норвегии. М., 1967. С. 93 и след. Он
же. Норвежское общество в раннее Средневековье. М., 1977. С. 42 и след., с. 252 и след.
'ё Гуревич А.Я. Нескромное обаяние власти // Одиссей-95. М., 1995. С. 67 и след.
" Richler М. The Formation of the Medieval West. Studies in the Oral Culture of the
Barbarians. Dublin, 1994. idem. The Oral Tradition in the Early Medieval West. (Typologie des
sources du Moyen Age occidental.) Tumhout, 1994. Fasc. 71.
^ Гуревич А.Я. Средневековый мир. С. 166 и след.
" Гинзбург К. Образ шабаша ведьм и его истоки // Одиссей-90. М., 1990.
''* Гуревич А.Я. Проблемы средневековой народной культуры. М., 1981. С. 176 и след.
" Schmilt J.-C. Le saint levrier. Guinefort, guerisseur d'enfants depuis ie XIII' siecle. P.,
1979.
" Гуревич А.Я. Проблемы средневековой народной культуры. С. 284 и след.
" GadamerH.G. Wahrheit und Methode. 1960.
ПРОБЛЕМЫ МИКРОИСТОРИИ
Жак Ревель
МИКРОИСТОРИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ И
КОНСТРУИРОВАНИЕ СОЦИАЛЬНОГО
В последние годы микроисторический анализ часто становится
предметом эпистемологических споров между историками. Правда, эти
споры замыкаются в кругу весьма ограниченного числа групп, сообществ
исследователей и затрагивают ограниченное число полей исследования.
Смысл и цели микроисторического подхода при этом понимаются от-
нюдь не всегда одинаково. Достаточно сравнить и противопоставить друг
другу американское и французское видение вопроса. Центральной для
первого является "парадигма признака", в свое время предложенная
К. Гинзбургом (в большой мере она определяется как интерпретация
творчества последнего) '.'Второе воспринимает микроисторию как спо-
соб подхода исследователей социальной истории к устройству ее объек-
тов ^ Такого рода варианты микроисторической постановки вопроса
видны уже в работах итальянских историков, первыми попробовавших
экспериментировать с этим подходом; позднее они проявились более
отчетливо. Все нижеследующее - лишь одно из возможных толкований
продолжающегося в настоящее время спора.
Микроисторический подход вырос в 70-х годах из комплекса во-
просов и идей, высказанных небольшой группой итальянских историков,
объединенных общим делом: сначала это был журнал "Quademi Storici", а
с 1980 г. серия "Microstorie" под руководством Карло Гинзбурга и Джо-
ванни Леви в издательстве Эйнауди. При этом собственные исследования
этих историков были весьма различными. Именно из сопоставления не-
схожих и разнообразных опытов исследования, из критического осмыс-
ления современной продукции исторической науки, из очень широкого
спектра чтения (от антропологии до истории искусства) складывалось
общее понимание вещей. Процесс развивался сугубо эмпирически, и в
этом причина того, что в микроистории нет какого-либо основопо-
лагающего текста, какой-либо писаной "теории" ^ Микроистория - это
не комплекс общих идей, не научная школа и тем более не автономная
дисциплина, как слишком часто торопились утверждать. Микроистория
неотделима от практики историков, от тех препятствий, с которыми они
сталкиваются в ходе своих исследований. Она родилась как реакция на
определенное состояние социальной истории, как стремление переосмыс-
лить некоторые ее концепции, задачи и методы.
Одна из доминирующих, хотя и не единственная версия социальной
истории сформировалась во Франции вокруг журнала "Анналы", а затем
довольно широко распространилась и за ее пределами. Облик социальной
Ж.Ревель. MukpoucmpU4eckuO анализ и Конструирование социального III
истории в течение шестидесяти лет_не оставался неизменным. Тем не
менее существует несколько присущих ей относительно постоянных черт,
которые с полным основанием можно возвести к историографической
программе, сформулированной за четверть века до рождения "Анналов"
последователем Дюркгейма Франсуа Симианом *. Симиан придерживался
точки зрения, что все гуманитарные дисциплины должны объединиться в
единую социальную науку и подчиниться правилам социологического
подхода. Историкам предлагалось отвернуться от единственного, случай-
ного (индивид, событие, происшествие), дабы углубиться в то, что только
и могло быть объектом научного исследования: повторяющиеся, регуляр-
ные процессы, которые можно вскрыть, чтобы из них выводить законы.
Этот первоначальный набор идей в очень большой мере был взят на
вооружение основателями "Анналов", а затем их последователями, что
позволяет понять характерные черты социальной истории "по-француз-
ски". Это предпочтение, отдаваемое изучению возможно более массовых
совокупностей и измерению при анализе социальных явлений; выбор
достаточно больших временных длительностей, чтобы увидеть глобаль-
ные социальные изменения (и, в качестве необходимого дополнения, ана-
лиз разной скорости течения времени).
Такие исходные задачи надолго определили выбор методов. Прио-
ритет серийности и подсчета требовал адекватного источника и установ-
ления простых признаков, которые позволяли бы вычленять из источника
ограниченное число характерных черт или свойств, изменение которых
во времени и надлежало проследить: цены, доходы, размеры богатств;
профессиональные деления; рождения, браки, смерти; наконец, росписи и
подписи, названия произведений или виды изданий, формулы благочес-
тия и т.д. и т.п. Отталкиваясь от этих факторов, можно было изучать
эволюцию частных явлений. Но прежде всего с их помощью можно было
составлять более или менее сложные модели, как это сделал, например,
исследуя заработную плату, Симиан, а затем Эрнест Лабрусс.
Отсюда рождается своего рода научный волюнтаризм. Для историка
существовал лишь тот объект, который был сконструирован опреде-
ленными методами, в зависимости от гипотезы, подлежащей эмпиричес-
кой проверке. Забывалось, что методики, которые становились все более
сложными и тонкими, носили лишь экспериментальный характер. Все
больше и больше проявлялась тенденция принимать гипотезы, с которы-
ми по существу имели дело историки, за реальные объекты. Отметим
также, что эти подходы утверждали единственность не вызывавшей во-
просов макроисторической перспективы. Считалось, что при эксперимен-
тальном исследовании масштаб рассмотрения является постоянным.
Приход, региональная общность или департамент, город или сообщество
по профессии могли, казалось, сами по себе служить естественными
рамками для накопления фактов '.
В конце 70-начале 80-х годов возникло ощущение кризиса соци-
альной истории. По странной иронии судьбы это произошло как раз в тот
112 UcTOpuk в nouckax метода
момент, когда она выглядела победительницей, когда влияние ее дости-
жений вышло далеко за рамки профессии историка и "домен" историка
расширился, казалось, до бесконечности. Возникновению кризиса спо-
собствовали разного рода причины. В то время как информатика давала
возможность фиксирования, хранения и использования существенно
более массовых данных, чем прежде, все шире распространялось мнение,
что набор вопросов отнюдь не обновляется в таком же темпе, и обшир-
ным количественным исследованиям грозит в связи с этим потеря эффек-
тивности. Одновременно шел процесс сужения специализации и все боль-
шего ограничения поля конкретных исследований, изоляции их друг от
друга, в то время как поле самой исторической науки считалось раз и
навсегда открытым и общим. Эти тенденции ощущались тем сильнее, что
в то же самое время под угрозой оказались великие парадигмы, объеди-
нявшие социальные науки (или, по крайней мере, очерчивавшие им го-
ризонт, на который можно было ориентироваться), а вместе с ними ухо-
дили в прошлое и многие приемы междисциплинарного сотрудничества.
В результате под сомнением оказалась достоверность макроисториче-
ского подхода к социальным явлениям, который до сих пор практически
не оспаривался. Симптомом этого кризиса доверия стало выдвижение
микроистории. В свою очередь, это выдвижение сыграло центральную
роль в проявлении и развитии кризиса.
Решающим в определении микроистории является изменение мас-
штаба анализа. Нужно как следует уяснить себе, что это значит. Как и
антропологи, историки работают обычно с ограниченными совокупностя-
ми фактов ^ Но они не проводят "полевых исследований" (хотя в послед-
ние лет двадцать обаяние этнологического эксперимента очень сказалось
на истории). Та основная форма исследования, каковой является моногра-
фия, связана с определенными условиями и профессиональными правила-
ми работы. Это требование непротиворечивости документальных данных;
вживание в материал; непринужденность изложения, которая как бы га-
рантирует то, что автор владеет предметом исследования; это необхо-
димость вписать проблему в некий комплекс "конкретного", осязаемого,
видимого. При этом монографические рамки, в которых группируют
данные и строят доказательства (и в которых уместно и желательно
проявить свою личность), представляются нейтральными, естественными.
Сотни монографий, в основе которых лежит один и тот же общий набор
вопросов, служат фундаментом социальной истории. Перед автором лю-
бой из них стояла проблема не масштаба рассмотрения, а репрезента-
тивности каждого конкретного случая по отношению к целому, в которое
он должен был вписаться, подобно тому, как отдельный фрагмент нахо-
дит свое единственное место в складной головоломке.
Цели и методы микроисторического анализа совсем другие. Прин-
ципиальным для этого подхода является утверждение, что от выбора того
или иного масштаба рассмотрения объекта зависят результаты в познании
этого объекта. Таким образом, этот выбор сам по себе может служить
Ж. Ревень. Mukpoucropu4ecku0 анализ и Конструирование социального 113
стратегии познания. Менять фокус означает не только увеличивать (или
уменьшать) размер изображаемого объекта, это означает также измене-
ние его вида и фона. Если прибегнуть к аналогии, в картографии при из-
менении масштаба изображения мы получаем не ту же самую реальность
более крупным или более мелким планом, но другую по содержанию
реальность, ибо происходит выбор того, что изображается. Следует под-
черкнуть, что наименьший масштаб не дает никаких особых преиму-
ществ. Важен именно принцип изменения, а не то, какой масштаб вы-
бирается.
В последние годы особая удача сопутствовала исследованиям в
микроскопическом масштабе. Причины этого были изложены выше.
Обращение к микроанализу, явившееся выражением дистанцирования от
повсеместно распространенной модели социальной истории, позволило
порвать со старыми привычками и сделало возможным критический пе-
ресмотр инструментария и методов социоисторического анализа. Но оно
также помогло по-новому поставить всю проблему масштаба анализа в
историческом исследовании (как немногим раньше это было в антро-
пологии) .
Чего же можно ожидать от перехода к мелкому масштабу рас-
смотрения исторических явлений? Э. Гренди в опубликованной в 1977 г.
статье замечает, что господствующая социальная история, которая груп-
пирует свои данные при помощи категорий, позволяющих соединить как
можно большее их количество (размеры состояния, профессия и т. д.), -
упускает из виду все, что относится к поступкам людей и к их со-
циальному опыту, к формированию идентичности групп. Автор противо-
поставляет этому подход, присущий антропологии (преимущественно
англосаконской), оригинальность которого, согласно Гренди, заключа-
ется не столько в методологии, сколько в особом значении, которое она
придает рассмотрению поведения как целостности *. Оставим в стороне
это слишком общее утверждение; обратим внимание лишь на одно об-
стоятельство: развитие стратегии исследования, которая зиждилась бы
не на измерении абстрактных свойств исторической реальности, но была
бы нацелена на соединение между собой возможно большего числа этих
свойств.
Спустя год эта точка зрения нашла очевидную поддержку в несколь-
ко провоцирующем тексте К. Гинзбурга и К. Пони ", где предлагалось
сделать "имя", собственное имя, т. е. наиболее индивидуальный, наиме-
нее повторяемый из возможных показателей, знаком, который позволил
бы создать новую разновидность социальной истории, интересующейся
индивидуумом и его связями с другими индивидуумами. Ведь выбор
индивидуального аспекта здесь не означает несовместимости с выбором
аспекта социального: индивидуальное призвано сделать возможным но-
вый подход к социальному через нить частной судьбы - человека ли,
группы людей. А за этой судьбой проступает все единство пространства и
времени, весь клубок связей, в которые она вписана. Таким образом
114 ______ Hcropuk в nouckax метода
Гинзбург и Пони по существу возвращаются к старой мечте о целостной
истории, но выстроенной "снизу". В их глазах эта история делает воз-
можным воссоздание пережитого и неотделима от него. Но это не слиш-
ком внятная формулировка; ей можно предпочесть программу анализа
условий социального опыта, восстанавливаемых во всей возможной
сложности.
Не абстрагироваться от реальности, но сначала, если угодно, даже
обогащать ее, принимая во внимание самые разнообразные аспекты со-
циального опыта. Именно такой подход демонстрирует Дж. Леви в своей
книге "Нематериальное наследство" (см. примеч. 2). Рамки исследования
здесь ограниченны, интенсивность его очень высока: собраны все зафик-
сированные документально события биографий всех жителей деревни
Сантена в Пьемонте за 50 лет (вторая половина XVII-первая половина
XVIII в.). Замысел состоит в том, чтобы за наиболее очевидными общими
тенденциями выявить социальные стратегии, к которым прибегали раз-
ные действующие лица в зависимости от их положения и от их личных,
семейных, групповых и других возможностей. Конечно, если рассмат-
ривать длительный промежуток времени, значение всех личных или се-
мейных стратегий уменьшается, и все они как бы растворяются в общем
относительном равновесии. Но участие каждого в историческом про-
цессе, в становлении и в изменении основных структур социальной реаль-
ности нельзя расценивать лишь по ощутимым результатам этого участия.
В жизни каждого вновь и вновь возникают проблемы, сомнения, необ-
ходимость сделать выбор - та политика повседневной жизни, стержень
которой - сознательное применение социальных правил.
М. Грибауди предложил тот же самый подход применить к изуче-
нию формирования рабочего класса в Турине в начале XX в 'ё. Прежде
обычно подчеркивали общность социального опыта (иммиграция в город,
работа, социальная борьба, политическое сознание и т. д.), обеспечивав-
шую единство и идентичность рабочего класса. Грибауди вслед за мно-
гими другими первоначально исходил из идеи однородности рабочей
культуры или, во всяком случае, из утверждения, что эта культура порож-
дала сходное поведение людей. В ходе работы, особенно собирая устные
свидетельства о семейном прошлом рабочих, исследователь открыл раз-
нообразие форм вхождения в рабочий класс и существования в нем. Он
прослеживает пути отдельных лиц, вскрывает множество разных опытов,
многообразие контекстов, в которые они вписываются, внутренние и вне-
шние противоречия, носителями которых они являются. Он воссоздает
географические и профессиональные перемещения, демографическое
поведение, стратегию установления связей, сопровождающих переезд из
деревни в город, пытается установить, какие конкретные элементы со-
ставили путь каждой анализируемой семьи, как формировалась ее со-
циальная идентичность, какие механизмы определили гибкость одних и
инертность других, как протекало подчас очень резкое изменение ориен-
тиров и устремлений каждого индивида. Выстраивались разные жизнен-
Ж. Ревень. MukpoucTOpUHeckuO анализ и kOHCTpyupOBaHue социального 115
ные опыты и облики рабочих, и это освещало динамику их объединения в
группы и их разъединения.
Как видим, микроисторический подход имеет целью обогатить со-
циальный анализ, предложить большее многообразие его вариантов, бо-
лее сложных и более подвижных. Но этот методологический индиви-
дуализм имеет свои границы, поскольку в конечном счете задача состоит
в том, чтобы выяснить правила устройства и функционирования социаль-
ного целого.
Социальная история в ее "классическом" варианте в подавляющем
большинстве случаев выглядела как история социальных групп. Это со-
общества людей, живущих в одном месте (деревня, приход, город, квар-
тал и т. д.), профессиональная группа, сословие, класс. Можно было,
разумеется, спорить о границах этих групп, а с еще большим основани-
ем-об их внутреннем единстве и социоисторическом значении, но сами
по себе они не подвергались сомнению ". Отсюда впечатление дейст-
вующей инерции классифицирования, которое производит сумма знаний,
накопленных за последние тридцать-сорок лет. Распределение ролей
варьируется, но персонажи пьесы практически не меняются. Сползание к
чистой описательности было достаточно сильным, чтобы надолго затор-
мозить влияние такой книги, как работа Э.-П. Томпсона "Формирование
английского рабочего класса" (опубликована в 1953 г., но на французский
язык переведена лишь в 1988 г.), в которой автор стремился не исходить
из заранее известного определения рабочего класса, а сосредоточиться на
механизмах его формирования ".
Лишь гораздо позже и постепенно стало распространяться убеж-
дение, что социальный анализ не может сводиться к описанию известных
групп и распределению известных ролей. Тому были две главные при-
чины. В основе первой лежит интерес к давней проблеме природы клас-
сификационных критериев, применяемых в исторической систематике. В
основе второй - то внимание, которое с недавних пор историография
стала уделять фактору взаимосвязей и взаимодействий в функционирова-
нии общества.
Микроистория предлагает перевести социоисторический анализ в
сферу процессов. Историку недостаточно заговорить тем же языком, что
и действующие лица, которых он изучает. Это должно стать лишь отправ-
ным пунктом более значительной и глубокой работы по воссозданию
множественных и гибких социальных идентичностей, которые возникают
и разрушаются в процессе функционирования целой сети тесных связей и
взаимоотношений (конкуренции, солидарности, объединения и т. д.).
Сама сложность аналитических методов, которых требует подобный
подход, по необходимости влечет за собой сужение поля исследования.
Однако микроисторики не довольствуются простой констатацией этого
неизбежного обстоятельства, они возводят его в эпистемологический
принцип, ибо способы социального соединения (или разъединения) стре-
мятся реконструировать через индивидуальное поведение.
116 Hcropuk в nouckax метода
Примером может служить недавняя работа Симоны Черутти о
ремеслах и цехах в Турине в XVII-XVIII вв. " Быть может, ни одна
сфера историографии по самой своей природе не тяготеет в такой мере к
проблеме систематизации и классификации внутри общества, как история
ремесел и объединений ремесленников. Ведь здесь идет речь об объеди-
нениях совершенно явных, функциональных и при этом, как принято
считать, столь сильно интегрирующих своих членов, что эти сообщества
представляются органически присущими городскому обществу Старого
Порядка. Методологический вызов книги Черутти состоит в том, чтобы,
отрешившись от этой убежденности, показать, исходя из индивидуальных
и семейных стратегий и их взаимодействий, что профессиональные иден-
тичности и их институциональные выражения являются отнюдь не закон-
ченной данностью, а объектом постоянного становления и переделыва-
ния. Ничего общего со сбалансированной и в целом стабильной картиной
мира ремесленников в ее традиционном описании. Этот мир полон кон-
фликтов, споров, временных соглашений. При этом индивидуальные или
семейные стратегии обретают социальное значение; без них невозможно
представить себе все пространство городских связей с его возможностями
и ограничениями - в нем ориентируются и делают свой выбор социаль-
ные актеры. Речь идет, следовательно, о полном изменении взгляда на
механизм общественного соединения или по крайней мере об освобож-
дении его от налета стереотипов, когда внимание обращается на виды
связей, порождающие социальные ассоциации, на взаимосвязь между
индивидуальной рациональностью и коллективной идентичностью.
Выбор такого подхода влечет за собой существенную переориен-
тацию во многих пунктах. Изменяется подход к предварительным допу-
щениям в социоисторическом анализе. Использованию систем социаль-
ной классификации, основанных на привычных (общих или локальных)
критериях, микроисторический анализ противопоставляет рассмотрение
поступков, в которых проявляется складывание или распад коллективных
идентичностей. Это не означает, что "объективные" особенности изучае-
мого населения игнорируются или ими пренебрегают. Но в них видят
только одну из потенций, важность и значение которых следует оцени-
вать в зависимости от их применения обществом, от их актуализации.
Обогащается смысл понятия социальной стратегии. В отличие от
социолога или антрополога, историк работает со свершившимся фактом,
с тем, что "действительно имело место" и что по определению неповто-
римо. Сами источники лишь в исключительных случаях демонстрируют
альтернативы тому, что осуществилось, тем более колебания, которые
испытывали социальные актеры прошлого. Поэтому приходится прибе-
гать к тому, что обозначается термином "стратегия". Это заменяет собой
общую функционалистскую концепцию, служащую обычно прозаической
цели квалификации поступков действующих лиц (индивидуальных и
коллективных), которые преуспели и поэтому чаще всего знакомы нам
лучше других. Выбор, который делают микроисторики, с этой точки
Ж. Ревель MukpoucTOpmeckuO анализ и Конструирование социальною117
зрения весьма показателен. Принимая во внимание множество частных
судеб, они стремятся воссоздать пространство существовавших возмож-
ностей, в зависимости от ресурсов каждого индивида или каждой группы
внутри данной социальной структуры. Дальше всех в этом смысле пошел,
по-видимому, Дж. Леви, когда в свое исследование о семейных страте-
гиях крестьян в связи с продажей земли в XVII в. он ввел такие понятия,
как крах, колебание, ограниченная рациональность ^.
Уточняется понятие контекста. В социальных науках и особенно в
истории часто используют этот термин - удобно и ни к чему не обязы-
вает. Это риторический прием: контекст, рассказ о котором часто поме-
щается в начале работы, создает эффект присутствия реальности, в кото-
рую вписан объект исследования. Применяют его и как аргумент: кон-
текст являет собой общие условия, в которых находит свое место специ-
фическая реальность, хотя при этом обычно не выходят за рамки беглого
фиксирования двух уровней. Реже его применяют для толкования: в этом
случае из контекста выводят общие причины, которые позволяют объяс-
нить отдельные ситуации. В последние годы значительная часть истори-
ков, отнюдь не только тех, кто связан с микроисторией, заявляли о своей
неудовлетворенности этими способами применения понятия контекста,
когда предполагается наличие некоего единого, однородного контекста,
внутри и в зависимости от которого действующие лица определяют свой
выбор. В противоположность этому микроисторики напоминают прежде
всего о разнообразии отчасти противоречивых и во всяком случае не-
однозначных опытов и социальных представлений, посредством которых
люди конструируют мир и свои действия. Они предлагают перевернуть
наиболее распространенный у историков подход, когда исследователь в
своем анализе отталкивается от глобального контекста, полностью опре-
деляющего место текста и его интерпретацию, и начинать, напротив, с
собирания воедино множества контекстов, которые необходимы как для
идентификации текста, так и для понимания рассматриваемых поступков.
И тут мы снова возвращаемся к проблеме масштаба рассмотрения.
Историки инстинктивно сводят иерархию уровней рассмотрения к иерар-
хии исторического масштаба: на уровне наций пишут национальную
историю; на локальном уровне пишут локальную историю; само по себе
это не обязательно выстраивает иерархию по значимости, особенно с точ-
ки зрения социальной истории. История социальной целостности на са-
мом нижнем уровне рассыпается на мириады крошечных событий, в
которых трудно найти организующую связь. В традиционной монографии
автор стремится это сделать, верифицируя гипотезы и общие результаты
на локальном материале.
Микроистория, вводя разнообразные и множественные контексты,
постулирует, что каждый исторический актер участвует прямо или опос-
редованно в процессах разных масштабов и разных уровней, от самого
локального до самого глобального и, следовательно, вписывается в их
контексты. Здесь нет разрыва между локальной и глобальной историей и
118 Hcropuk в nouckax метода
тем более их противопоставления друг другу. Обращение к опыту ин-
дивидуума, группы, территории как раз и позволяет уловить конкретный
облик глобальной истории. Конкретный и специфический, ибо образ
социальной реальности, представляемый микроисторическим подходом,
это не есть уменьшенная, или частичная, или урезанная версия того, что
дает макроисторический подход,- а есть другой образ.
Обратимся к примеру, привлекшему внимание многих микроисто-
риков. Динамику макропроцесса, скажем, складывание современного ев-
ропейского государства в XV-XIX вв., можно анализировать по-раз-
ному. Долгое время историки в первую очередь интересовались теми, кто
был заметен как личность, сыгравшая немаловажную роль в истории.
Затем под влиянием великих теоретиков XIX в. историки открыли для
себя значимость массовых и анонимных процессов. Широко распростра-
нилось убеждение, что истинная история - это лишь история сооб-
щества, история масс. Если в 1880-х годах обычно говорили о политике
Ришелье и ее роли в преобразовании политического, административного,
религиозного устройства, налоговой системы и культуры Франции в пер-
вой половине XVII в., то сегодня о становлении абсолютистского госу-
дарства охотнее говорят в безличной форме. Оно вписывается в неот-
вратимые процессы большой длительности: с XIV по XVIII в. После Мак-
са Вебера стали говорить о длительном процессе рационализации, захва-
тившем западные общества; после Норберта Элиаса говорят о двойной
монополии на взимание налогов и на осуществление насилия, которую
приобрела французская монархия в период между средними веками и
Новым временем; вместе с Эрнстом Канторовичем стали прослеживать
постепенное высвобождение энергии секуляризации в недрах самого
средневекового христианского мира. То, что прежде приписывали вели-
чию, авторитету, власти, таланту отдельной личности, теперь объясняют
самоочевидным действием громоздких и анонимных механизмов, для
которых есть удобные названия, вроде государства, модернизации, форм
прогресса; на уровне большей дробности объяснение находят в таких
классических феноменах, как война, распространение письменной куль-
туры, индустриализация, урбанизация и др.
Считается, что "механизмы" власти действуют сами собой; они эф-
фективны именно потому, что это механизмы. Поразительно, что их
мощь никогда не ставилась под сомнение. В лучшем случае историки
стремятся установить, кто пытается встать на пути крупных изменений,
кто старается разоблачить и блокировать их во имя альтернативных
общественных ценностей. И, разумеется, не случайно, что то самое поко-
ление интеллектуалов, которое вот уже 20 лет придает огромное значение
структурам власти, в то же время особенно увлекается изучением разного
рода маргиналов, отщепенцев, альтернативных исторических групп:
благородных разбойников и ведьм, инакомыслящих и анархистов, в об-
щем, изгоев. Ведь это еще и способ признания и подчеркивания мощи и
реальности власти, ибо восставать против нее отваживалась лишь раз-
Ж. Ревель. Mukpouclopuчeckцй знализ и Конструирование социального___ 119
розненная кучка героев, которые действовали вне системы и не имели
подлинной надежды на успех.
Принять такой взгляд на вещи и подобное распределение ролей
означает на самом деле признать, что вне мажоритарной логики действия
механизмов власти, вне второстепенных форм сопротивления им - со-
циальных актеров в массовом масштабе просто не существует или же они
пассивны и исторически подчинены воле гигантского Левиафана. Но
такое представление неприемлемо. И не по причинам морального свойст-
ва, но потому, что оно оказывается частью тех представлений, которые не
переставала внушать сама логика власти, стремящаяся диктовать все,
вплоть до того, как этой власти противостоять. И еще потому, что, даже
если принять гипотезу о глобальной эффективности механизмов и
устройств власти, нужно понять, как эта эффективность стала возможной,
т. е. как предписания властей передавались и воспроизводились в
бесконечно разнообразных и разнородных контекстах.
Такая постановка проблемы означает отказ от простых формули-
ровок - сила/слабость, власть/сопротивление, центр/периферия - и пе-
ренос анализа в сферу действия таких категорий, как циркуляция, взаимо-
действие, присвоение на всех уровнях. Тут нужно внести ясность: боль-
шинство историков имеет дело с обществами сильно иерархизирован-
ными, обществами неравенства, где глубоко укоренился сам принцип
иерархии и неравенства. Было бы смешно отрицать эту реальность и
притворяться, что такие явления, как циркуляция, взаимодействие, при-
своение, могут мыслиться вне воздействия власти. Как раз наоборот, я
хотел бы внушить мысль об их неотделимости от власти, о том, что в
действительности они были способны вступить в сделку с разными
видами власти, что и они влияли на результаты действия власти.
Возьмем пример монархического государства в Новое время. Из
Парижа и Версаля, из Берлина или из Турина оно видится как внуши-
тельное архитектурное сооружение; его формы беспрестанно уточняются
и разветвляются, пока не охватывают целиком все общество, ответст-
венность за которое государство берет на себя. Реальность, как известно,
сложнее и не столь гармонична. На деле государственные институты
громоздятся один на другой, конкурируют и подчас противостоят друг
другу. Некоторые из них уже совершенно устарели (однако логика Ста-
рого Порядка такова, что они обычно не ликвидируются, когда на смену
им приходят другие, и это порождает безнадежную путаницу в полно-
мочиях, функциях, компетенциях); другие находятся на подъеме, потому
ли, что возникли последними, или потому, что в данный момент оказа-
лись лучше всего приспособленными к ситуации в обществе. Но как зачи-
натели, так и сегодняшние историки в рамках присущего им глобального
представления о государстве видят за колебаниями, противоречиями, из-
менениями ритма единый идущий через века процесс. Оценивая рост
государства с помощью вычисления уровня налогов, или количества
чиновников, или числа королевских судов, они делают это по модели
120 Hcropuk в nouckax метода
экономического роста, который при всей своей протяженности пред-
ставляет единый процесс. Гораздо труднее произвести оценку с точки
зрения эффективности государственного аппарата. Но и она практически
оценивается в зависимости от роста отношения числа государственных
чиновников к общей численности населения. Само собой разумеющимся
считается существование единой логики, объединяющей все проявления
государственного начала.
Но что может быть более спорным! Что можно увидеть, рассмат-
ривая процесс формирования государства на низовом уровне, в его наи-
более отдаленных последствиях? Если изменить масштаб рассмотрения,
то перед глазами могут предстать совсем другие реальности. Именно это
продемонстрировал Дж. Леви в вышеупомянутом исследовании Санте-
ны - сельской общины в Пьемонте в конце XVII в ". Великие перемены
века, запоздалое утверждение абсолютистского государства в Пьемонте,
европейская война, соперничество между крупными аристократическими
домами - все это, конечно, здесь присутствует, хотя след просматри-
вается лишь сквозь пыль ничтожных событий. Но именно в этих ничтож-
ных событиях обнаруживаются и совершенно другие очертания.
Было бы соблазнительно свести всю эту историю к противоречиям,
возникающим между периферийной общиной и находящимся на подъеме,
все более настойчивым в своих требованиях абсолютистским государст-
вом. Но партнеров на этой сцене гораздо больше. Между Сантеной и
Турином стоит еще со своими претензиями Кьери, средней руки город,
полагающий, что имеет право на собственное слово. Свои претензии
выдвигают архиепископ Туринский, в чьем ведении находится приход,
соперничающие друг с другом крупные землевладельцы округи. И само
деревенское общество разделяют на части интересы составляющих его
групп. Коллективные актеры противостоят друг другу, одновременно с
этим вступая в союзы в зависимости от открывающихся и все время
меняющихся возможностей. Общественные и, если угодно, "политичес-
кие" фронты постоянно рассыпаются, чтобы перекомпоноваться по-дру-
гому. Именно благодаря множественности поставленных на карту интере-
сов, сложности социальной игры, деревня Сантена во второй половине
XVII в. получила коллективный шанс остаться "paese nascosto", как бы
отстранившейся от великих маневров центрального государства. Дейст-
вия, затрагивающие деревню, нейтрализовали друг друга, а деревенское
сообщество проявило своеобразный политический разум. Не в меньшей
мере такое положение вещей определила фигура нотариуса-подсети Джу-
лио Чезаре Кроче, который, играя роль посредника, заправлял в Сантене
40 лет. Он отлично знал все социальные связи, позиции семей и сумел
использовать свое знание, равно как и коллективную память жителей
деревни, неизменно выступая в качестве посредника в любых делах, как
внутри общины, так и вне ее. Показательно, что Кроче не принадлежал к
признанному миру сильных. Он был не особенно богат и его профес-
сиональный статус не давал ему особых полномочий. Его власть имела
Ж. Ревель. Wukpoucmpu4eckuu анализ и Конструирование социального 121
совершенно иную природу: она была основана на обладании "немате-
риальным" капиталом. Это информированность, ум, оказанные услуги,
которые позволили ему занять свое место и наилучшим образом руко-
водить делами деревни.
Нотариус Кроче был, по-видимому, личностью не вполне обыкно-
венной, и когда в самом конце XVII в. он умер, его не заменил никто
другой. И тогда Сантена вышла из своего полуподпольного существова-
ния, локальное управление развалилось, и централизованное государство,
воспользовавшись экономическим, социальным и политическим кризи-
сом, вступило в свои права (по крайней мере, частично). И все же обра-
тим внимание на то, что из архивных документов встает целая толпа пер-
сонажей, которые вмешивались в политику, ограничивали сферу деятель-
ности государства, но в то же время способствовали его строительству.
Они не могли избежать зависимости от центральной власти, да и не
хотели этого. Но они способствовали формированию локальных интере-
сов (в первую очередь своих собственных), претензий, способов дейст-
вия, институтов, групп людей, которые были с этими интересами связаны.
По правде сказать, не существует вопроса об альтернативном вы-
боре между двумя версиями исторической реальности, связанными с
"макро"- и "микроанализом" государства. Истинны и первая и вторая; на
промежуточных уровнях можно установить экспериментально и многие
другие, и на самом деле ни одна из этих версий не является достаточной,
потому что становление современного государства как раз и происходит
на разных уровнях, взаимодействие которых необходимо обнаружить и
осмыслить. Смысл микросоциального подхода и, если угодно, выбора с
его помощью объекта изучения состоит в том, что в разъяснении прош-
лого особенно эффективным становится исследование самого первона-
чального опыта, опыта ограниченной группы или даже индивида, ибо
этот опыт сложный и вписывается в наибольшее число различных кон-
текстов.
Здесь кроется другая проблема, неотделимая от самого замысла
микроистории. Допустим, ограничение поля исследования не только спо-
собствует выявлению многих новых, ценных и глубоких сведений, но еще
и придает этим сведениям неведомые дотоле очертания и выявляет,
следовательно, новую картину общества. Но в какой мере репрезента-
тивен выбранный таким образом объект? Что он может дать такого, что
будет общезначимо?
Вопрос этот был поставлен сразу же и почти не получил поло-
жительных ответов. Предвидя возражения, Э. Гренди в своей давней уже
статье предложил элегантный оксюморон: "исключительное нормаль-
ное" ^. Немало чернил было пролито из-за этого темного бриллианта. В
нем чувствовалось обаяние понятия, которое очень хотелось использо-
вать, если бы только суметь его точно определить. Следует ли видеть в
"исключительном нормальном" нечто созвучное ощущениям, возникшим
после 1968 г., когда считалось, что группы, находящиеся на обочине
122 Hcropuk в nouckax метода
общества, т. е. сумасшедшие, маргиналы, больные, женщины (и все
подчиненные группы), являются носителями некоторой истины, говорят
об обществе больше, чем центральные группы? Или его нужно понимать
в другом смысле: как знаменательное отклонение (но от чего)? Или еще:
как первую попытку сформулировать парадигму знака, предложенную
позже К. Гинзбургом?
С известной осторожностью можно предложить еще одно понима-
ние. Гренди мыслит, исходя из прежних моделей социального анализа,
преимущественно функционалистских, основанных на введении возмож-
но большего числа черт. И все-таки какая-то их часть не поддается инте-
грации. Исключений оказывается столько, что возникает привычка с лег-
костью говорить об "исключениях" или "отклонениях" по отношению к
норме, которую установил историк. Предложение Гренди, восходящее к
размышлениям антрополога Фр. Барта, состояло как будто бы в том,
чтобы сконструировать "плодотворные" модели, т. е. такие, которые поз-
волили бы полностью (а не в виде исключений и отклонений) интегри-
ровать индивидуальные пути и выборы. В этом смысле можно сказать,
что "исключительное" становилось "нормальным" ".
Спор остается открытым, но труд Дж. Леви, мне думается, содержит
в себе некоторые ответы. Он напоминает прежде всего, что факт со-
циальной жизни может служить предметом рассмотрения не только в
строго статистическом смысле. Вторая глава книги "Нематериальное на-
следство" посвящена истории трех семей испольщиков Сантены. Они
выбраны из нескольких сотен им подобных, всем остальным уделяется
несопоставимо меньше внимания, но при этом все семьи присутствуют в
просопографической таблице. Суть, таким образом, состоит не в том, что-
бы соотнести эти три примера со всей информацией, а в том, чтобы
вычленить из них элементы модели. Трех весьма различных семейных
биографий достаточно, чтобы выявить закономерности в коллективном
поведении определенной социальной группы, не упустив из виду то
специфическое, что есть в каждой из них. Для того чтобы определить
пригодность модели, ее нужно не проверять статистически, а испытывать
в экстремальных условиях, когда одна или несколько входящих в нее
переменных величин подвергаются сильным деформациям.
Я подхожу к последнему пункту моих рассуждений. Иногда удив-
ляются, что некоторые итальянские ученые, занимающиеся микроисто-
рией (хотя не все и даже не большинство), подчас отказываются от
обычной манеры письма и прибегают к иным методам изложения, к иной
технике повествования. Так, работа К. Гинзбурга "Сыр и черви" написана
в форме отчета о судебном расследовании (это расследование "в квадра-
те", поскольку книга основана преимущественно на извлеченных из архи-
ва документах двух процессов инквизиции над мельником Меноккьо).
Так же обстоит дело и с "Пьеро" того же автора, на этот раз замыслен-
ного как полицейское расследование (о чем объявлялось в заглавии), с
его движением наощупь, неудачами и продуманными театральными
________Ж-Ревель. MukpoucTOpwedtuu анализ и koHcrpyupOBamie социального 123
эффектами. То же можно сказать о книге Дж. Леви "Нематериальное нас-
ледство", где историческое расследование служит зеркалом самому себе
благодаря "погружению", использованному в качестве композиционного
приема. Наконец, это касается недавней прекрасной книги Сабины Ло-
рига о пьемонтской армии XVIII в., явно написанной по модели японс-
кого "Рас„мона" ^.
Итак, речь идет о выборе форм письма в самом широком смысле
слова. Как это понять? Отметим прежде всего, что не впервые "ученые"
историки используют литературные возможности. Вспомним о "Фрид-
рихе II" Э. Канторовича или о "Цезаре Каркопино" (написанном на манер
старых источников), или о написанной Арсенио Фургони биографии Ар-
нольда Брешианского, о "Возвращении Мартена Герра" Натали Земон
Дэвис и многих других сочинениях XX в., не говоря уже о великих произ-
ведениях романтической историографии. Впрочем, и все мы постоянно
прибегаем к риторическим приемам, призванным создать эффект реаль-
ности. Однако в случае с микроисториками встает, как мне кажется,
другая проблема. Поиски формы имеют здесь не столько эстетический,
сколько эвристический смысл. Читателя как бы приглашают участвовать
в конструировании объекта исследования; одновременно он приобщается
к выработке его толкования.
В распоряжении историков имеется инструментарий, который явля-
ется классическим или во всяком случае считается таковым. Это набор
понятий, различные техники исследования, методы измерения и т. д. Есть
и другой, не менее важный, но реже обсуждаемый. Это формы аргумен-
тации, манера высказываться, использовать цитаты, применять метафо-
ры - словом, речь идет о способах писать историю. Здесь мы подходим
к очень широкому спектру проблем, стихийно возникающих сегодня в
деятельности историков ' . Долгое время казалось, что тут нет ни малей-
шего повода для сомнений. Присущая историку манера письма непроиз-
вольно мыслилась как отчет о научной работе. Масса приложений:
документы, а позже - растущий аппарат все больше распространяю-
щихся серийных исследований (таблицы, графики, карты) гарантировала,
казалось, непоколебимую объективность сообщаемого и позволяла счи-
тать его единственно возможным, во всяком случае, самым близким к
совершенной истине. При этом забывалось, что даже приводимая истори-
ком серия цен определяет манеру рассказа - она организует время,
вводит форму представления - и что такое сложное понятие, как "конъ-
юнктура", столь любимое французскими "анналистами", объединяет в
себе неразрывно связанные метод анализа, способ истолкования и манеру
рассказывать.
Не всегда осознается связь манеры историописания с классической
моделью романа, автор которого организует действия, знает персонажей
и суверенно управляет их намерениями, поступками и судьбами. Извест-
ны даже попытки совместить эти два жанра. Но роман давно переменил-
ся. После Пруста, Музиля и Джойса писатели не устают эксперименти-
124 HcropukBnouckaxneroga
ровать с новыми формами. Историки с некоторым опозданием делают то
же самое. И начали они не сегодня. Вот пример, заслуживающий того,
чтобы сказать о нем подробнее. В знаменитой книге Фернана Броделя
"Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II" (1949)
сразу было отмечено оригинальное использование трех временных уров-
ней, организующих три большие части книги. Будет ли чересчур риско-
ванным предположить, что это была попытка с трех точек зрения и в трех
разных измерениях рассказать одну и ту же историю, разбитую на части,
а потом вновь собранную? Вопрос, во всяком случае, стоит того, чтобы
быть поставленным.
Сегодня проблема связи содержания познаваемого и форм его
представления формулируется прямо. Историки, занимающиеся микро-
анализом, играют здесь центральную роль. Они полагают, что выбор
способов изложения зависит от практики исторического исследования,
так же как ею определяются и методы исследования. Действительно, эти
два аспекта практически неразделимы. С одной стороны, нахождение
способа изображения помогает познанию, с другой - оно явно способст-
вует возникновению новых способов восприятия исторического сочине-
ния. Форма исследования обретает особый смысл: она приобщает чита-
теля к труду историка, к созданию объекта рассмотрения. И не только
форма. Недавняя книга Роберто Заппери об Аннибале Караччи, воссоз-
дающая судьбы двух братьев Караччи и их кузена, болонских живописцев
второй половины XVI в., показывает, как можно экспериментировать в
жанре биографии, который, на первый взгляд, меньше всего для этого
подходит ^.
Сегодня проблема поставлена на уровне микроанализа. Ничто, разу-
меется, не мешает ставить ее и на других уровнях, в других масштабах
исторического исследования. Пример Ф. Броделя нам это продемонстри-
ровал ^. Однако то, что к этим новым (или, вернее, возрожденным) раз-
мышлениям ученых подтолкнули некоторые работы по микроистории, не
случайно. Изменение масштаба, как уже было сказано, способствовало
отстранению (estrangement) в семиотическом смысле: отрыву господст-
вующего историграфического дискурса от категорий анализа и моделей
толкования, но также и от существующих форм изложения. Один из ре-
зультатов перехода к микроанализу состоит, например, в изменении при-
роды информации и связи, которую поддерживает с ней история. Дж. Ле-
ви любит сравнивать работу историка с действиями героини новеллы
Генри Джеймса "В клетке". Телеграфистка, запертая в своей будке,
получает обрывки информации и передает их. Из этих обрывков она
реконструирует внешний мир. Телеграфистка не выбирает, ей приходится
извлекать нечто вразумительное из того, что есть. Но возможности слова
ограниченны, и это следует отметить, ибо отличие историка от телеграф-
истки Генри Джеймса состоит в том, что, обделенный, подобно ей, ин-
формацией, он знает, что отбор ему навязан и сюда накладывается еще и
Ж. Ревело MukpoucTOpU4ed{uO анализ и Конструирование социального 125
его собственный выбор. Окольными путями он пытается достичь резуль-
татов и определить их неизбежные последствия.
Как бы то ни было, на самом низшем уровне, среди мелких подроб-
ностей нелегко увидеть всю картину. Что важно в этом обилии деталей, а
что не важно? Тут историк, если после Джеймса мы обратимся к Стен-
далю, оказывается в положении Фабрицио из "Пармской обители" во
время битвы при Ватерлоо. В великих исторических событиях он видит
лишь беспорядок. Дж. Леви во введении к своей книге задается вопросом:
"Что важно, а что не важно, когда пишешь биографию?". И затем, сочи-
няя текст, он старается найти такую композицию, которая наилучшим
образом соответствовала бы задаче изображения жизни, например жизни
священника Джованни-Баттисты Кроче, известной только во фрагментах
и обретающей смысл, лишь вплетаясь в серию контекстов и отрывочных
связей. Выбор модели повествования есть также выбор способа познания.
Примечательно, что экспериментировать таким образом стали именно со
старыми жанрами историографии: биографией, рассказом о событии,
которые в своих традиционных формах устарели и сегодня уже практи-
чески не заслуживают доверия. Если для того, чтобы понять личность,
достаточно знать о ней все от рождения до смерти, а чтобы понять собы-
тие - все его аспекты, то современные журналисты оказываются воору-
женными гораздо лучше, чем историки. Мне кажется, что биография или
рассказ о событии играют роль пограничного эксперимента: коль скоро
классические нарративно-аналитические модели перестали быть убеди-
тельными, то что же можно или нужно сделать, чтобы рассказать о жиз-
ни, о битве, о факте истории? ^
Это объекты-проблемы. Опыт одного человека, например священ-
ника Кроче или художника Аннибале Караччи, может быть прочитан как
череда попыток, выборов, принятий решений перед лицом неизвестности.
Он мыслится не только как своего рода предопределенность - эта жизнь
уже состоялась, и смерть превратила ее в судьбу, - но как поле воз-
можностей, между которыми приходится выбирать историческому акте-
ру. Коллективное событие, например бунт, перестает быть непроницае-
мым объектом (когда виден лишь беспорядок на поверхности), или,
наоборот, его перестают толковать избыточно, перегружая незначитель-
ный случай скрытым значением. Но зато можно попытаться показать, как
в самом беспорядке социальные актеры изобретают смысл и одновремен-
но этот смысл осознают. И тут выбор способа подачи материала важен и
для конструирования объекта и для его толкования.
Но, повторяю, преимущества микросоциального анализа не кажутся
мне безусловными. В принципе ничто не мешает поставить повествова-
тельно-познавательные проблемы на макроисторическом уровне. Осново-
полагающим мне представляется именно изменение масштаба. Сегодня
историки это понимают, и не только историки. В 1966 г. Микеланджело
Антониони поставил фильм "Фотоувеличение" по рассказу Кортасара. В
нем речь идет об истории лондонского фотографа, случайно зафикси-
126 Историк в nouckax метода
ровавшего на пленке сцену, свидетелем которой он был. Герой рассказа
не может понять, что там происходит, потому что на снимке детали как
бы не связаны между собой. Заинтригованный фотограф увеличивает
изображение, и невидимая прежде деталь наводит его на мысль о новом
понимании целого ". Изменение масштаба позволило герою из одной
истории попасть в другую (может быть, и во многие другие). Как раз
такой урок и преподает нам микроистория.
' Ginzburg С. "Spie: radici di un paradigma indiziario" // Crisi delle ragione. Ed. A. Gargani.
Torino, 1979; фр. пер.: "Signes, traces, pistes: racines d'un paradigme de l'indice"// Le D^bat,
1980. 6. Хорошим примером этого американского понимания может служить введение
Э. Мюира к сборнику, составленному Э. Мюиром и Г. Руджеро: Microhistory and the Lost
Peoples of Europe. Baltimore; L" 1991. P. VII-XXVIII.
Тут я отсылаю к моему введению к французскому переводу книги Джованни Леви:
Levi G. L'Erediti immateriale. Carriera di un esorcista nel Piemonte del Seicento. Torino, 1985.
Фр. пер.: Le pouvoir au village. P., 1989. Оно называется "История на уровне земли" ("His-
toire au ras du sol"). CM. также коллективную редакционную статью в "Анналах": "Tentons
I' experience"// Annales. E.S.C., 1989. N 6.
" Levi G. On Micro-history // New Perspectives on historical Writing. Ed. P. Burke Oxford,
1991. Упомянутая работа К. Гинзбурга (см. примеч. 1) определенно претендовала на созда-
ние новой исторической парадигмы. Она получила очень живой отклик и широко рас-
пространилась во всем мире. Но я не думаю все же, что эта работа служит ключом ко всей
литературе по микроистории, последовавшей за ее опубликованием.
"* Simian F. Methode historique et science sociale // Revue de synthese historique. 1903. 0
роли дюркгеймовских образцов в становлении "Анналов" см.. Revel J. Histoire et sciences
sociales. Les paradigmes des "Annales" // Annales. E.S.C. 1979. N 6.
' CM. весьма проницательные суждения на этот счет: Rougerie J. Faut-il departementaliser
Г histoire de France? // Annales. E.S.C. 1966. N 1; Charle Ch. Histoire professionnelle, histoire
sociale? // Annales. E.S.C. 1975. N 4. В этом же ключе в середине 70-х годов вокруг
диссертации Перро {PerrotJ.-C. Genese d'une ville modeme: Caen au XVIII' siecle (P., 1975)]
завязался спор о природе урбанизации.
^ Интересно было бы сравнить, как ставятся эти проблемы в истории и в антропологии.
См., напр.: Bromberger Ch. Du grand au petit. Variations des echelles et des objets d'analyse
dans l'histoire recente de l'ethnologie de la France // Ethnologies en miroir. Eds. 1. Chiva, U.
Jeggle. P., 1987.
Здесь уместно подчеркнуть важность для большинства микроисториков размышлений
Фредрика Барта, а также общее влияние на них англосаксонской антропологии. CM.: Scele
and Social Organization / Ed. F. Barth. Oslo; Bergen, 1978; Process and Form in Social Life. L"
1980
* Grendi E. Micro-analisi e storia sociale // Quademi Storici. 1977. N 35. CM. также введе-
ние Гренди к специальному номеру того же журнала. Famiglia е communit^: Quademi
Storici. 1976. N 33.
' Ginzburg С.. Poni С. II nome et il come. Mercato storiografico e scambio disuguale // Qua-
demi Storici. 1979. N 40 (сокращ. фр. пер. см.: Le пот et la maniere // Le Debat. 1981. 17.).
Gribaudi M. Mondo operaio e mito operaio. Spasi e percorsi sociali a Torino nel primo
novecento. Torino, 1987; фр. пер.: Itineraires ouvriers. Espaces et groupes sociaux i Turin au
debut du XX' siecle. P., 1987.
" Вспомним хотя бы начатый Э. Лабруссом спор 50-х годов вокруг проекта сравнитель-
ной истории европейской буржуазии или дискуссию 60-х годов между Э. Лабруссом и
Р. Мунье о "сословиях и классах".
________Ж-Ревель. MukpoucTOpU4eckuO анализ и Конструирование социального 127
" Thompson Е.Р. The Making of the English Working Class. Harmondsworth, 1982; фр.
пер.: La formation de la classe ouvriere anglaise. P., 1988. Напомним, что Томпсон в своем
исследовании применяет макроисторический подход.
" CM.: Cerutti S. La ville et les metiers. Naissance d'un langage corporatif (Turin, 17-18'
siecles). P., 1990.
'"* Levi G. L'Eredit^ immateriale. Cap. 2.
^Другой пример, говорящий о том же, касается формирования генуэзского государства
и становления в связи с этим системы насилия. CM.: Raggio О. Faide е parantele. Lo stato
genovese visto dalla Fontanabuona. Torino, 1990.
^ Grendi E. Micro-analisi e storia sociale.
" Хороший пример такого понимания дан, как мне представляется, в работе: Gribaudi
М., Blum A. Des categories aux liens individuels: l'analyse statistique de l'espace social // An-
nales. E.S.C. 1990. N 6.
" Loriga S. Soldats. Un laboratoire disciplinaire: l'armee piemontaise au XVIII' siecle. P.,
1991. Итальянский вариант: Soldati. L' istituzione militare nel Piemonte del Settecento.
Venezia, 1992. "Рас„мон" - новелла японского писателя P. Акутагавы и снятый по этой
новелле фильм А. Куросавы, где один и тот же эпизод показан глазами разных его
участников (примеч. пер.).
" Но также и антропологов. CM.: Geertz С. Works and Lives. The Antropologist as Author.
Stanford, 1988.
"ё Zapperi R. Annibale Carraci. Ritratto di artista da giovane. Torino, 1989.
" Во Франции эта проблема сегодня стоит на уровне национальной истории в масштабе
макроисторическом. См. некоторые вехи в работах: Burguiere A., Revel J. "Presentation" к
"Histoire de la France". L'Espace fran^ais P., 1989. Vol. 1; Nora P. Comment ecrire l'histoire de
France // Les lieun de memoire. Vol. 3. Les Frances. T. 1. P., 1993.
" CM. проницательные суждения о биографии: Levi G. Les usages de la biographic // An-
nales. E.S.C. 1989. N 6; Passeron J.-Cl. Biographies, flux, itinairaires, trajectoires // Revue
frani;aise de sociologie. 1990. XXXI. (статья воспроизведена в кн.: Le Raisonnement socio-
logique. P., 1991). О событии см.: Farge A.. Revel J. Logiques de la foule. L'affaire des en-
levements d'enfants. P., 1988.
" Сценарий фильма см.: Antonioni М. Blow up. Torino, 1967.
С. В. Оболенская
НЕКТО ЙОЗЕФ ШЕФЕР,
СОЛДАТ ГИТЛЕРОВСКОГО' ВЕРМАХТА
Индивидуальная биография как опыт исследования
"истории повседневности"
Интерес к историко-антропологическим подходам в германской
исторической науке возник в 60-х годах. В 1968 г. здесь был переиздан
полузабытый труд Норберта Элиаса "О процессе цивилизации". Зна-
комство с этим трудом пробудило интерес к изучению повседневных при-
вычек как отражения социальных процессов и вообще к изучению пове-
дения '. В 1963 г. была опубликована знаменитая книга английского исто-
рика Эдварда Палмера Томпсона "Становление рабочего класса в Анг-
лии" ^ а вслед за тем вышли в свет работы американского этнолога Клиф-
форда Гирца ^ Авторы этих новаторских работ утверждали, что общест-
венные процессы представляют собой взаимодействие между экономи-
ческими, социальными и политическими структурами, с одной стороны, и
с другой - восприятием, интерпретацией этих структур реагирующими,
действующими людьми, которые своим поведением участвуют в созда-
нии этих структур и нередко в их изменении. Творческий импульс к
новому изучению роли человека в историческом процессе германские
историки получили именно из этих работ. К именам Э. П. Томпсона и
Кл. Гирца следует еще добавить имя французского социолога Пьера Бур-
дье . Нужно отметить, что в Германии это было только еще пробуждение
интереса, тогда как в мировой науке историко-антропологические под-
ходы уже получили довольно широкое распространение и развитие.
В конце 60-х и начале 70-х годов новое слово в германской
исторической науке было сказано представителями направления, имено-
вавшего себя "историко-критической социальной наукой" (X. У. Велер,
X. Б„ме, Ю. Кокка, М. Штюрмер). Но в конце 70-х годов против нее здесь
вспыхнул настоящий бунт. Труды ее адептов подвергались атакам со
стороны молодых, упрекавших ее в пренебрежении к человеку, в вытес-
нении его на задний план истории, в снобизме, антидемократизме, цехо-
вой замкнутости. В этой критике было немало справедливого, и все же в
ней содержалась и несправедливость. Именно "социальная историческая
наука" покончила с заскорузлым догматизмом и отрицанием любых
новаций. Наиболее видные ее представители впервые в Германии вы-
сказались положительно о трудах "анналистов".
В ходе "бунта" прозвучал лозунг: "от изучения государственной
политики и анализа глобальных общественных структур и процессов
обратимся к малым жизненным мирам" '. В центре этих "малых жиз-
ненных миров" - человек или группа людей с их повседневными инте-
ресами, сквозь которые просвечивают проблемы культуры как способа
повседневной жизни и поведения в ней. Это была программа нового
_________С В. Оболенская. Не^юЙозефШефер, солдат гитлеровского вермахта_____129
направления в германской историографии - "истории повседневности"
(Alltagsgeschichte) ^ Обращение к жизни "маленьких людей" было естест-
венным для тех, кто занимался историей народной культуры, и давно уже
стало характерной чертой "новой исторической науки". Томпсон образно
выразил это, провозгласив своей задачей "спасти бедного чулочника от
высокомерия потомков".
В своей статье об "истории повседневности" в историографии ФРГ,
опубликованной в "Одиссее-90", я писала о довольно-таки язвительной
критике в адрес ее представителей со стороны адептов "социальной исто-
рической науки", о спорах вокруг нового направления, развернувшихся в
80-х годах. Эти споры, равно как и дискуссии самих историков повсе-
дневности по поводу предмета и методов исследования, ведутся и поны-
не. Однако сейчас Велер вряд ли сочтет возможным, как он это сделал в
1981 г., повторить слова Элиаса о том, что история повседневности - это
пока что "ни рыба, ни мясо". И Кокка вряд ли скажет, как это было в 1986
году, что история повседневности - это лишь "тенденция, настроение,
течение, в котором нет никакого единства" ". В то время уместен был во-
прос: суждено ли этому направлению быть просто прикладной отраслью,
предназначенной для накопления источников, создаваемых методом "oral
history", или же, углубив свои цели и методы, оно станет ветвью
"исторической антропологии"? Сегодня этот вопрос ставить не нужно. В
середине 90-х годов всеми признано, что "история повседневности" стала
заметным и перспективным течением в германской историографии,
открывшим ей путь к антропологически ориентированной исторической
науке ^ В дискуссиях, часто вызывавшихся критикой, направленной на
нее с разных сторон, уточнялись предмет исследования и дефиниции,
вырабатывались новые подходы, новая методология. Ныне "историю по-
вседневности" почти никогда не называют, как это было раньше, "исто-
рией снизу" и отделяют ее от сочинений непрофессионалов, которых у
нас назвали бы краеведами (это не противоречит тому, что сами историки
повседневности, провозглашающие демократические принципы в заня-
тиях исторической наукой, очень положительно относятся к такого рода
работам). "Alltagsgeschichte" вышла за рамки истории материальной куль-
туры, изучения истории жилья, питания, одежды и т.д. Ее задача-
анализ жизненного мира простых людей, изучение истории повседнев-
ного поведения и повседневных переживаний. Новая постановка вопроса
по-новому ставит проблему методов исследования.
В германской историографии очень часто сближаются и даже иден-
тифицируются понятия "история повседневности" и "микроистория". Для
"историка повседневности" микроистория - метод. В свою очередь ис-
следовательским полем микроистории чаще всего является история по-
вседневности.
Но что такое микроистория? С конца 70-х годов в Италии под
руководством К. Гинзбурга осуществляется серия публикаций (вышло
больше 20-ти томов) под названием "Микроистория". Однако каков ее
5 Зак. 125
130 Hcropuk в nouckax метода
функциональный смысл и перспективы, до сих пор не вполне ясно, и
даже сам Гинзбург написал о ней статью с таким названием: "Микро-
история. Две или три вещи, которые я о ней знаю" ^ Какова цель исто-
рика, работающего на путях микроистории? Изучение одного события,
одного места, одного момента, одного человека? Один из главных в
Германии адептов микроистории X. Медик исследовал в своей книге
"Жизнь и выживание в Лайхингене с XVII по XIX в." маленькое сельское
местечко на плоскогорье швабской Юры. Но работа Медика- это не
локальная история, автор вовсе не ставит своей целью написать историю
этого местечка или биографии его жителей. Он изучил религиозные
представления некоторых лайхингенских крестьян и влияние этих пред-
ставлений на труд, материальную культуру и отношения собственности 'ё.
Лайхингенский вариант "протестантской этики", обусловленный пиетист-
ской набожностью, швабским трудолюбием и привязанностью к мелкой
собственности, не соответствовал веберовскому "идеальному типу"
взаимосвязи между "протестантской этикой" и "духом капитализма".
Религиозные установки вюртембергского пиетизма определяли особую
"трудовую этику", связанную со структурами мелкой собственности. Тут
царил культ "прилежания". Не экономический успех как знак Божия
благоволения, а стойкое следование тяжким путем труда и страданий,
скромность притязаний как правило благочестия определяли здесь нормы
общественной жизни. Вплоть до конца XIX в. это препятствовало утверж-
дению капиталистических структур и составляло, говорит Медик, "ис-
ключительное нормальное", развившееся в рамках общества старовюр-
тембергского ancien regime, которое с опозданием нашло свой путь к
массовому индустриальному производству. Именно микроистория по-
зволяет "ухватить" это "исключительное нормальное", то, мимо чего
может пройти макроистория. Способ, который применяет автор книги -
исследование ведется в узком пространстве и как бы через увеличи-
тельное стекло, - позволяет поставить большую проблему.
Историческая наука пришла к исторической антропологии в зна-
чительной мере через исследовательский опыт этнологии. Не случаен
поэтому особый интерес антропологически ориентированных историков
и, в частности, "историков повседневности" к методу "плотного описа-
ния", разработанному в этнологии Кл. Гирцем. Иллюстрируя сущность
этого метода, Гирц пересказывает коротко подробнейшую запись из сво-
его полевого дневника, сделанную в 1968 г. в Центральном Марокко ".
Респондент рассказал ему историю, разыгравшуюся в 1912 г., когда фран-
цузские колонизаторы только еще начинали устанавливать здесь свои по-
рядки. У еврейского купца Когена в горах, во владениях племени Map-
муша, была лавка. Несколько берберов из другого племени ограбили лав-
ку Когена и убили двух его гостей. Сам он чудом спасся и убежал искать
помощи во французский форт. Купец рассказал о случившемся комен-
данту и потребовал, чтобы ему разрешили с помощью его торгового
партнера, шейха племени Мармуша, взыскать с грабителей традиционное
________С В. Оболенская. Не/его Йо^еф Шефер, солдат гитлеровского вермахта_____131
возмещение в виде четырех- или пятикратной цены украденных товаров.
Комендант не дал ему официального разрешения, поскольку французы
запретили местную торговую систему, однако грабители были из непо-
корного племени, и он сказал: "идите, но если тебя убьют, это твое дело".
Коген вместе с шейхом и небольшой группой Мармуша отправился
в горы; им удалось увести у зазевавшихся пастухов племени грабителей
стадо овец. Очень скоро их нагнали вооруженные всадники из этого
племени. Увидев, однако, что овец увел Коген, которого обокрали их
соплеменники, убившие к тому же его гостей, и не желая вступать в
опасные распри с мармушами, они пошли на уступки. Договорились о
возмещении убытков. Коген выбрал себе 500 лучших овец и погнал их во
владения Мармуша. Французы, увидевшие его, не могли поверить, что
Коген получил овец "законным" путем, заподозрили его в краже, а также
в том, что он шпионил в пользу непокорных, отобрали у него овец, а
самого отправили в тюрьму. Через некоторое время купца все-таки
отпустили и он без овец вернулся домой, а затем пошел искать спра-
ведливости к французскому полковнику, управлявшему всей округой. "Я
ничего не могу сделать, - сказал тот, - это не мое дело".
Как разобраться в этой, на первый взгляд незамысловатой истории
из повседневной жизни? Выявление фактов, т. е. "простое" объяснение
маленькой драмы, разыгравшейся в 1912 г. и переданной Гирцу лишь в
1968 г. (одно это уже усложняет дело), было бы лишь "объяснением объ-
яснения". Настоящий анализ события есть расшифровка культурного со-
держания и выявление социального дискурса, составляющего смысл про-
исходящего, говорит Гирц. В данном случае такой анализ должен быть
начат с различения трех уровней и трех интерпретаций происшедшего:
интерпретации еврейского купца, защищавшего свою честь и свое иму-
щество, не понимавшего действий французов и совершенно зря обра-
щавшегося к ним за помощью; интерпретации берберов, отдавших овец
Когену на основании своего, не известного французам обычного права, и
интерпретации французских колонизаторов, несправедливо обвинивших
купца в краже овец, поскольку они совершенно не могли постигнуть
мотивы действий берберов относительно Когена, а желали лишь про-
демонстрировать и Когену, и берберам, что хозяевами в этих местах от-
ныне будут они. Погружаясь в гущу дела, описанного со всей возможной
полнотой, этнолог приходит к пониманию, что кража овец Когеном,
передача овец Когену в виде возмещения, конфискация овец французами
по "политическим" мотивам - все это социальный дискурс, который шел
на разных языках и не только вербально. Именно такой подход делает
возможным проникновение в жизнь данного общества и понимание его
культуры. С точки зрения немецких историков, "плотное описание"
(обычный способ полевой работы этнографа) как попытка понять неиз-
вестное, "чужое" в "текстах" культуры с помощью описательной рекон-
струкции, осуществляемой возможно более полно и предполагающей
анализ символических форм (слова, институции, способы поведения и
5*
132 HcmpukBnouckaxMeroga
т. п.) и постижение скрытого в них мира смыслов, является наиболее
плодотворным методом для историко-антропологического исследования
вообще и для микроисторического исследования в частности ".
Но итальянские "микроисторики", отвергают "интерпретативную ан-
тропологию" Гирца (и особенно его последователей). Крупнеший италь-
янский специалист в области микроистории Д. Леви в докладе, прочи-
танном в Институте всеобщей истории РАН в Москве в марте 1996 г.,
подчеркивал (на мой взгляд, несправедливо), что метод "плотного описа-
ния" - это всего лишь бесконечная "интерпретация интерпретации",
превращающая познание реальности в бесплодную игру, где расшифров-
ка символов становится самоцелью. Исследователь изучает историю
культуры и робко останавливается на пороге социальной истории, тогда
как важнейшей задачей микроисторического исследования является
именно выход в социальную историю, постижение исторической реаль-
ности во всей ее сложности.
Совершенно особое значение итальянские микроисторики придают
способам и формам коммуникации с читателем. К. Гинзбург вспоминает
о том, как он писал свою известную книгу "Сыр и черви". "Я долго раз-
мышлял, - говорит он, - о соотношении между исследовательской ги-
потезой и способом изложения... Я вознамерился раскрыть духовный,
нравственный мир мельника Меноккьо и мир его фантазии с помощью
документов, исходивших от тех людей, которые послали его на костер.
Этот замысел, в известном смысле парадоксальный, можно было осуще-
ствить в виде рассказа, закрыв с помощью внешней отделки проблемы в
передаче документа. Это было возможно, но, конечно, недопустимо по
мотивам как когнитивного, так и этического и эстетического характера".
Историк решил, что эти пробелы, порожденные либо молчанием мель-
ника в ответ на вопросы допрашивающих его инквизиторов, либо мол-
чанием, которым документ встречал вопросы исследователя, должны
послужить его замыслу. "Гипотезы, сомнения и неуверенность станови-
лись частью рассказа, и поиск истины развивался в составную часть
изложения полученной все же истины..." ' . Процесс исследования описы-
вается ярко и подробно, процедура исследования, критика документов и
проблема их интерпретации, аргументация историка становятся частью
изложения. Это диалог с читателем, которого автор как бы вовлекает в
процесс своей работы. Гинзбург называет этот метод "повествовательной
историей", "историей-рассказом".
Проблема метода микрологического историописания имеет еще
один важный аспект, в понимании которого сходятся немецкие и италь-
янские исследователи. Какими должны быть отношения исследующего
субъекта с субъектом исследуемым? Историку необходимо придержи-
ваться позиции вненаходиМости, невчувствования, говорит X. Медик,
ссылаясь на слова Гирца о том, что исследователь не имеет права, подоб-
но писателю, "воображать себя "другим"", и в особенности на выска-
С. В. Оболенская Не/сто ЙозефШефер. солдаггитлеров"Логовермахта 133
зывание К. Гинзбурга о том, сколь важна для историка способность рас-
сматривать знакомые вещи как непонятные, неизвестные '^
Существует ли проблема значимости "истории повседневности"?
Разумеется, такая проблема существует. Часто утверждают, что история
повседневности - всего лишь "мозаика миниатюр", лишенная теоретиче-
ской глубины и предназначенная для "легкого чтения". Между тем, ми-
кроистория реально приближает историка к людям прошлых времен и по-
зволяет понять механизмы их реального воздействия на ход историчес-
кого процесса. Тем самым она действительно обнаруживает возможность
выходов в макроисторию. Убедительным тому доказательством служит
упоминавшаяся выше книга X. Медика. Интересно высказанное по этому
поводу суждение К. Гинзбурга. Он вспоминает, что к занятиям "повест-
вовательной историей", может быть, и к занятиям историей вообще, его
побудило чтение "Войны и мира" Л. Толстого. Книгу "Сыр и черви", го-
ворит Гинзбург, можно рассматривать как крошечный результат увле-
чения мыслью Толстого о том, что исторический феномен может быть
воссоздан только через реконструкцию действий всех его участников.
Действительно, исследователи, работающие в области микроисто-
рии, видят одну из своих главных задач в установлении многочисленных
и разнообразных связей между действующими лицами истории и именно
в этом усматривают возможности "объяснения" и "понимания" истории.
"Мозаика миниатюр" позволяет исследователю рассмотреть отдельные
составные "силового поля" как социокультурного контекста событий или
явлений. Вероятно, возможности микроистории с особой ясностью долж-
ны раскрываться в "альтернативной истории", при изучении несосто-
явшихся исторических возможностей и "состоявшегося" исторического
выбора, поскольку, как пишет Ю. М. Лотман, "выбор того пути, который
действительно реализуется, зависит от комплекса случайных обстоя-
тельств, но, в еще большей мере, от самого сознания актантов" ^.
Микроистория позволяет раскрыть субъективную сторону истори-
ческих процессов; не на словах, а на деле увидеть в них роль людей. Ведь
задача состоит не в том, чтобы показать роль неких анонимных "народ-
ных масс", а в том, чтобы описать и проанализировать участие в собы-
тиях конкретных людей или групп людей, являющихся носителями опре-
деленной культуры, их восприятие происходящего, их действия. Усилен-
ное внимание исследователя, обращенное на единичные ситуации, стрем-
ление раскрыть их многозначность, построить "силовое поле" взаимосвя-
зей, охватывающее как структуры, так и действующих лиц, - залог успе-
ха постижения макроистории с помощью микроистории. Ниже речь пой-
дет именно о такой попытке, выразившейся в конкретном историческом
исследовании. Разумеется, возможности микроистории не безграничны.
Уровень обобщения, которое осуществляет историк, не всегда соответ-
ствует тому уровню, который открывается благодаря работе с микроско-
пом. Однако то, что микроистория имеет хорошие перспективы, не под-
лежит сомнению.
134 HcTVpuk в nouckax метода
В области Новой и Новейшей истории немецкие исследователи
истории повседневности больше всего внимания уделяют эпохе фашизма.
Во множестве работ освещена бытовая сторона жизни, гитлеровский
террор, история гитлеровских организаций, история фашистской идео-
логии и пропаганды фашистских идей. Много исследований посвящено
истории фашизма в отдельных землях Германии. В последнее десяти-
летие взгляд исследователей, изучающих историю повседневности этого
периода, существенно расширился и усложнился. Особенное внимание
стали уделять жертвам режима, париям гитлеровского общества, мар-
гиналам; историков интересует жизнь, переживания и участь заклю-
ченных; рабочих, угнанных из покоренных стран в Германию; бродяг,
нищих, представителей сексуальных меньшинств, проституток, душевно-
больных. Ставятся и новые вопросы. Каково было отношение жителей
Германии к гитлеровскому режиму и возможно ли выявить четко
отделенные друг от друга группы: сторонних наблюдателей, попутчиков,
участников гитлеровских действий? Каковы были восприятия людей,
принадлежавших к этим группам? Или, может быть, все немцы той эпохи
были просто марионетками и жертвами? Возможно ли было просто
дистанцироваться от фашизма в интересах собственного выживания?
Какова была "внутренняя" история захвата власти фашистами и ее
сохранения, т. е. каковы были отношения между теми, кто требовал
подчинения, и теми, кто подчинялся? Каково было отношение простых
людей к расовой политике и, в частности, к еврейскому вопросу? Следует
подчеркнуть, что не только для немецких историков, но и для многих
немцев вообще эти вопросы, самым непосредственным образом касаю-
щиеся их родителей, их дедушек и бабушек, являются не просто
актуальными, но порой болезненными и просто кровоточащими. Позволю
себе личное воспоминание о встрече в Германии с учительницей истории,
которая начала заниматься историей фашизма после того, как узнала из
сохранившихся писем покойных родителей, что оба они были убеж-
денными национал-социалистами и, следуя гитлеровским идеям, по
взаимному согласию отправили на эвтаназию ее беспомощного дедушку.
Свое не очень еще значительное место среди работ по истории
повседневности гитлеровской эпохи заняли биографии, причем не
биографии выдающихся людей, государственных или общественных дея-
телей, но биографии рядовых подданных Третьего рейха. Работы этого
жанра могут продемонстрировать, как микроисторический метод ис-
следования открывает возможность выхода в макроисторию (разумеется,
тут все зависит от качества исполнения). Авторы стремятся не просто
описать жизнь человека, но выйти за рамки индивидуального, проана-
лизировать те многообразные "силовые поля", внутри которых протекает
эта жизнь. Историк как бы вкладывет индивидуальную биографию в про-
странство эпохи фашизма в Германии; индивидуальная жизнь прибли-
жает к нам людей той эпохи и помогает понять, с одной стороны, исто-
рические обстоятельства и процессы, с которыми они сталкивались, в
С В. Оболенская. HekTO Иозеф Шефер, солдат гитлеровского вермахта 135
которых участвовали, которые переживали, с другой - понять роль лю-
дей, роль их переживаний и их реакций в этих процессах. Историк пыта-
ется нащупать в них разгадку историко-психологических, а значит и ис-
торических загадок, которые и нам, историкам постсоветского общества,
не худо было бы если не разгадать, то хотя бы загадать. Эти загадки ка-
саются прежде всего истории поведения "маленьких людей" при тота-
литарном режиме. Ю. М. Лотман заметил: "Именно в ... безымянном про-
странстве чаще всего развертывается настоящая история. Очень хорошо,
что у нас есть серия "Жизнь замечательных людей". Но разве не инте-
ресно было бы прочесть и "Жизнь незамечательных людей? Лев Толстой
в "Войне и мире" противопоставил подлинно историческую жизнь семьи
Ростовых, исторический смысл исканий Пьера Безухова псевдоисто-
рической, по его мнению, жизни Наполеона и других "государственных
деятелей" ^. Нельзя, конечно, согласиться с Толстым относительно не-
значительности исторического смысла жизни "государственных деяте-
лей", но к замечанию Лотмана стоило бы прислушаться. Книга, о которой
пойдет речь ниже, именно из серии "Жизнь незамечательных людей".
В 1991 г. во Франкфурте-на-Майне вышла в свет книга Б. Хауперта
и Ф. И. Шефера "Молодежь между крестом и свастикой. Реконструкция
биографии как история повседневности фашизма" ". Ее герой - кре-
стьянский парень по имени Иозеф Шефер, солдат вермахта, танкист,
убитый в возрасте 20-ти лет в 1944 г. в Нормандии во время высадки
англо-американских войск. В качестве эпиграфа авторы избрали отрывок
из речи Гитлера, произнесенной 4 сентября 1938 г. Фюрер разворачивает
картину воспитания молодежи в гитлеровских организациях, куда дети
впервые попадают в десятилетнем возрасте. "И больше они не будут
свободными на протяжении всей своей жизни", научившись "думать по-
немецки и действовать по-немецки", - так завершает он свою речь '*.
Размышляя над этими словами, Хауперт и Шефер хотят понять:
происходило ли в действительности такое превращение и если да, то как
оно происходило? В самые тяжкие времена гитлеровского господства,
когда, казалось бы, человек был лишен возможности самостоятельно
принимать решения и, как говорил Гитлер, должен был (с воодушев-
лением, конечно!) утратить свободу до конца жизни, выбор все-таки
оставался всегда. Люди творили историю собственной жизни, и это
составляло главное содержание повседневности. Реконструкция индиви-
дуальной жизни, включенная в контекст общей жизни людей, в контекст
эпохи, может помочь понять судьбу поколения, в данном случае по-
коления людей, к которому принадлежал герой книги. Авторы заявляют,
что главное для них - выяснить, как воспринимали молодые люди 30-х
годов то, что совершалось с ними и вокруг них, как соотносились все
перемены этих лет с их ценностной системой и изменялась ли она; каков
был механизм внедрения ценностей национал-социализма в ментальность
молодых людей, на которых гитлеровцы возлагали особые надежды.
136 Hcropuk в nouckax метода
В данном случае это немыслимо, по мнению авторов, без понимания
политической, социальной и культурной ситуации сельского района
Саара, где проходили детские и юношеские годы этого молодого
человека. Б. Хауперт и Ф. Шефер исходят из посылки, что микро-
логическое исследование особенного (повседневность в деревне и ре-
конструкция биографии Йозефа Шефера) делают понятным общее.
Выбор источников диктовала задача: создание индивидуальной
биографии в контексте той культуры и тех мест, где прошла жизнь героя
книги. Исходным пунктом явилась публикация в Париже "календаря"
немецкого унтер-офицера, танкиста Йозефа Шефера, в котором были
краткие записи, относящиеся к 1943 г., а также много адресов род-
ственников, друзей и знакомых владельца календаря (такой "календарь"
вручали каждому немецкому солдату, направлявшемуся в оккупиро-
ванную Францию; в нем содержались небольшой словарик, карта Фран-
ции и краткие сведения об этой стране) ^. Стоит отметить, что авторы
книги сами родом из деревни Вуствайлер в Саарской области, где
родился и вырос Иозеф. По адресам, записанным в календаре, они нашли
многих людей, согласившихся дать интервью. Это были младшие братья
Йозефа, его друзья по школе и по спортивным занятиям, бывшие цер-
ковные служки, среди которых когда-то был и мальчик Иозеф, его по-
друга, которую он считал своей невестой, бывшие руководители фашист-
ских молодежных организаций, старейшие жители деревни Вуствайлер,
бывшая прислуга семейства Шеферов, командир полка, в котором служил
Иозеф, когда его призвали в вермахт. Авторы использовали также до-
машние "документы" семьи Шеферов - книгу записи расходов, домаш-
ние юмористические газеты (Bierzeitungen); обратились к местным доку-
ментам - протоколам и разным записям местных ферейнов, к местным
газетам, школьным документам, работали в архивах Трира, Висбадена,
Саарбрюкена, Кобленца, нашли сведения об одном из друзей своего героя
в Институте истории рабочего движения в Москве. Им пришлось заняться
психологией и психоанализом, социологией, географией, лингвистикой,
историей педагогики, статистикой и даже военной наукой.
Центральное место в реконструкции биографии Йозефа Шефера
отводится процессу социализации и поискам идентичности мальчика,
затем юноши, проходившими "между крестом и свастикой", сначала в
деревне, затем в городе во время профессионального обучения и, на-
конец, в вермахте. С точки зрения авторов, социальную значимость био-
графии рядового человека определяют те ее моменты, когда происходит
приспособление личностных структур к нормам, принятым в данном
обществе. Уловить тенденции, трудности и противоречия этих моментов,
этих событий - значит, по их мнению, отразить типичные проблемы
общества. Если удается нащупать и проанализировать эти моменты,
биография индивида может стать отражением, характеристикой эпохи.
Хауперт и Шефер полагают, что им удалось понять, что определяло
повседневную жизнь молодежи при фашизме, а реконструированную
С В. Оболенская. Не/сто Йозеф Шефер, солдат гитлеровского вермахта 13 7
биографию Йозефа можно рассматривать как типическую историю жизни
молодого немца его времени. Это, говорят они, тип человека из по-
коления людей, встретившихся с идеями национал-социализма в юности
и оказавшихся в значительной мере под их влиянием. Наверное, это
суждение не вполне корректно. Следует очень его ограничить, это тип
сельского юноши из католической семьи (последнее существенно).
Авторы объявляют, что реконструкцию биографии Йозефа Шефера,
встроенной в социокультурную среду родной деревни, затем профес-
сионального училища и, наконец, вермахта, они осуществляют на двух
уровнях. Первый уровень - дескриптивный. Это попытка выявить миро-
видение Йозефа, его взгляды и ориентации, его собственные оценки дей-
ствительности. Второй - интерпретационный. На этом уровне авторы
рассматривают жизнь Йозефа и его среду с нынешней точки зрения, с
некоторой исторической дистанции, предполагая сосредоточить вни-
мание на определенных, избранных исследователями аспектах. Этот
второй уровень, полагают они, позволяет выявить ориентации, мотивы,
идеи, желания, определявшие жизнь молодежи при нацизме. Сверхзадача
авторов состоит в том, чтобы понять, почему поколение молодых людей
30-х годов оказалось неспособным к сопротивлению, даже внутреннему,
не говоря уже о внешнем, почему о сопротивлении эти молодые люди
даже не помышляли. Исследование среды, из которой вышел Йозеф,
помогает понять, как и почему создавались типичные схемы нацист-
ского сознания, общий нацистский настрой.
Таким образом, по замыслу авторов, эта книга должна представ-
лять собой типичное микроисторическое исследование, имеющее целью
через индивидуальное, особенное подойти к общему и объяснить его. По-
лагаю, однако, что этого не произошло. С одной стороны, вряд ли можно
считать Йозефа Шефера воплощением типических черт немецкой моло-
дежи 30-х годов вообще. С другой - и это главное - мировидение героя
не выявлено в достаточной степени. Бросается в глаза то обстоятельство,
что документы, которые могли бы стать главным источником - кален-
дарь Йозефа и его письма к родственникам и к невесте - использованы
недостаточно. Правда, записи молодого человека были очень скудными.
Сужу об этом по двум листам календаря, фотографии которых помещены
в книге. Вот, например, что записал Йозеф в течение четырех дней в
сентябре 1943 г.: "26. Воскресенье. Отпуск. 27. Понедельник. Последний
день отпуска. 28. Вторник. Уехал из Вуствайлера в часть. 29. Среда.
Вернулся из отпуска в часть" ^. Иногда клеточки, отведенные на каждый
день, вовсе пустуют. Письма, которых, впрочем, читатель почти не видит
(полностью воспроизведена факсимильно лишь одна короткая почтовая
открытка к подруге), были по-видимому, довольно-таки стандартными.
Но ведь само по себе и это обстоятельство значимо. Эти материалы,
представляющие собой прямые свидетельства, могли бы дать авторам
гораздо больше, если бы они отнеслись к ним более вдумчиво и сумели
обратить к источнику адекватные вопросы. Впрочем, записи Йозефа
138 Hcropuk в nouckax метода
полностью не воспроизведены и даже по-настоящему не охарактеризо-
ваны, а сами эти материалы были мне недоступны.
Главный метод, которым пользуются авторы - "oral history". Как
уже говорилось, они взяли множество интервью у переживших героя
родственников и других знавших его. людей. Внутренний облик Йозефа,
его мировидение конструируются главным образом из этих интервью.
Здесь нет, однако, толкования различных интерпретаций, составляющего
важнейшую часть "плотного описания" Кл. Гирца. Это, скорее, то "объ-
яснение объяснения", о котором говорилось выше. Пусть так. Все же
внимательное отношение к контексту эпохи, обилие интересных интер-
вью приближает нас к пониманию того времени и создает образ молодого
солдата вермахта Йозефа Шефера.
Йозеф Шефер родился в 1924 г. в крестьянской католической семье
и вырос в крестьянской католической среде. Главное занятие и главную
статью довольно скудного в 20-х годах жизнеобеспечения этих людей
составлял сельскохозяйственный труд. Семья Йозефа и деревенская
вуствайлерская среда были консервативными и антинацистскими. Так
было во всех католических областях Германии. Католики чувствовали
себя более независимыми и защищенными, чем протестанты, ощущая
себя принадлежащими к мировому католицизму, как бы под защитой
папы. Но они отвергали национал-социализм не вследствие осознанных
политических решений, а из страха перед чем-то, исходящим от анти-
христа, перед развязыванием неконтролируемых эмоций. Однако като-
лическая религия диктовала верующим подчинение законам и властям,
и такая установка исключала даже мысль о сопротивлении. В деревне
существовали организации трех политических партий. Самой сильной
из них была католическая партия Центра. Две другие - социал-демо-
кратическая и коммунистическая - были несравненно слабее.
Типичная фигура жителя Саарской деревни в 20-30-х годах-
крестьянин и рабочий в одном лице - Arbeiterbauer. Таковы были и отец
Йозефа и все мужчины деревни Вуствайлер. Их социальный статус зави-
сел от размеров и состояния хозяйства, однако с конца XIX в. мелкому
крестьянину приходилось искать дополнительный заработок, и оба деда
Йозефа уже совмещали крестьянский труд с работой в шахте. Отец
Йозефа был настоящим "бергманом" - неквалифицированным, необу-
ченным шахтером. Но в качестве главной ценностной категории он
сохранял для себя и для сыновей (в особенности для Йозефа - старшего
сына) ориентацию на домашний крестьянский труд и крестьянский образ
жизни. Как и все жители деревни, уход на пенсию рассматривал как
возвращение к нормальному укладу жизни, намеревался расширить и
усовершенствовать свое хозяйство, прикупал пахотную и пастбищную
земли и рассчитывал, что Йозеф станет настоящим, "профессиональным"
крестьянином.
Существенными частями картины мира саарских крестьян были две
вещи: ощущение немецкой национальной идентичности (особенно об-
С В. Оболенская. Не^то Йозеф Шефер, солдат гитлеровского вермахта_____139
остренное, конечно, потому, что они жили на земле, фактически ок-
купированной французами, воспринимавшимися как враги еще даже и до
первой мировой войны) и католическое вероисповедание, к которому
здесь принадлежало большинство. Жители Вуствайлера, у которых брали
интервью, единодушно заявляли, что в 1934 и 1935 гг., когда здесь гото-
вился, а затем проходил референдум по поводу судьбы Саарской области
(вспомним, что было три варианта: присоединение Саара к Германии,
присоединение к Франции и сохранение status quo, что фактически озна-
чало сохранение французского господства), здесь, в католическом райо-
не, очень были сильны антифашистские настроения. Голосование 1935 г.,
которое привело к возвращению Саарской области в Германию, было
голосованием не за гитлеровскую Германию, а за возвращение немцев в
свое отечество.
Но так или иначе Саар возвратился в гитлеровскую Германию. Еще
в 1933 г. нацисты создали в этом регионе, опираясь на немногочисленных
протестантов, свою организацию, по видимости не нацистскую, а нацио-
нальную- Немецкий фронт, ставивший своей задачей борьбу за
присоединение к Германии. Члены этой организации проникали во все
местные общества и кружки, популярные среди крестьян, - спортивные,
певческие, театральные; они принимали активное участие в организации
местных праздников и придавали им немецкую национальную окраску с
оттенком нацизма, создаваемым применением нацистских символов и,
конечно, публичным провозглашением нацистских идей.
Фашисты вообще умели использовать любые возможности для
проникновения в миропонимание простых людей. Например, в 1933 г.
день 1 мая, который рабочие традиционно считали своим праздником,
праздником рабочей солидарности, был провозглашен государственным
праздником "национального труда", причем всячески подчеркивалось,
что этот праздник - народный и призван стереть классовые и сословные
различия. Под звуки старых революционных песен состоялись триум-
фальные шествия нацистов. Так театрально провозглашалось намерение
нацистского руководства стать якобы наследником антикапиталисти-
ческого рабочего движения, стремление создать "народное общество", в
котором социальные различия будут преодолены. Центральный момент
праздника 1 мая 1933 г.- речь Гитлера - связывался с невербальными
символическими действиями. Были организованы массовые факельные
шествия; многие демонстранты шли под красным флагом. Хоровое пение,
театрализованные выступления - то, что для немецкой социал-демо-
кратии и коммунистических групп служило традиционным средством
"преодоления буржуазной культуры", привлекало в этот день рабочих и
невольно делало их участниками праздника тех, кто уже начал репрессии
против антифашистов. Нацисты умело нащупывали точки соприкос-
новения между своей политикой и традиционными ориентациями ра-
бочих. А на другой день после праздника нацистские власти запретили
140 Hcropuk в nouckax метода
свободные профсоюзы, захватили занимаемые ими помещения и раз-
громили многие из них ".
После перехода Саара под власть Германии нацисты развернули в
деревне Вуствайлер весьма активную деятельность, казалось бы, не
связанную напрямую с идеологией: организовали детский сад, создали
несколько новых культурно-образовательных обществ, один-два раза в
месяц привозили кино; затем были созданы все виды нацистских
организаций, руководители активно вовлекали в них жителей деревни.
Тех, кто противодействовал нацистам, постепенно "убирали" - отправ-
ляли либо в концлагерь, либо на трудовой фронт. Это были прежде всего
те, кто сочувствовал социал-демократам и коммунистам.
От характеристики ситуации в Сааре, в деревне Вуствайлер авторы
переходят к реконструкции биографии Иозефа, начиная с его деревен-
ского детства. Они описывают дом и хозяйство Шеферов, рассказывают о
его родителях, выявляют их антинацистские настроения, особенно у
матери, ревностной католички. Они определяют положение Иозефа в
семье и в деревенском обществе. Еще в ранней юности его место в семье
было особым: в известной степени независмый от отца как главный
работник в хозяйстве (отец уже тогда был серьезно болен, хотя и
продолжал работать в шахте), любимец матери, для младших братьев -
пример целеустремленности и любви к порядку. Очень рано ему
выделили в доме отдельную комнату и собственные вещи. К тому же отец
хотел, чтобы Иозеф продолжил его дело и стал крестьянином. Но Иозеф
искал свою идентичность отнюдь не дома и не не на том пути, что ему
намечал отец; мать поддерживала во всем старшего сына, младшие
братья слегка ему завидовали. Впрочем, эти конфронтации никогда не
приобретали форму серьезного открытого конфликта.
В группе сверстников в деревне Иозеф был лидером. Чисто внешние
факторы выделяли его среди других. Он был одним из лучших игроков в
составе деревенской футбольной команды, что высоко здесь ценилось.
Местный священник в числе очень немногих мальчиков выбрал его для
помощи при отправлении церковных служб. Во время мессы церковные
служки носили особую одежду, они всегда были на виду, получали де-
нежное вознаграждение; пусть оно было символическим, зато все о нем
знали. Они наизусть читали по-латыни молитвы. В деревне их рассмат-
ривали как особо отмеченных людей, и сам Иозеф это отлично сознавал.
Ему, одному из немногих здесь, родители купили велосипед, а в 16 лет
он на скопленные им самим деньги купил винтовку и вместе с това-
рищами упражнялся в стрельбе. И его личностные качества, характе-
рологические особенности- уверенность в себе, спокойствие, готов-
ность взять на себя ответственность способствовали укреплению его
положения среди других.
В книге подробнейшим образом характеризуется школа, в которой
учился Иозеф, - содержание обучения, учителя. Отношение преподава-
телей к нацизму было двояким. Как католики, они отвергали "антихрис-
С В. Оболенская. Heino Иоуеф Шефер, солдат пп-леровЛого вермахта 141
тианские" тенденции нацистской идеологии, как государственные служа-
щие - чувствовали себя связанными с новой властью, не желали всту-
пать в конфликты и с местными функционерами. Иногда кое-кто из них
отваживался на скромные проявления протеста, но это касалось лишь
внешних форм, например, сохранения креста в школьном зале. В 1935 г.,
когда ему было 11 лет, Йозеф вступил в детскую нацистскую органи-
зацию- юнгфольк (подразделение гитлерюгенд), что считалось почти
национальным долгом. Он сделал это без особой охоты, как и боль-
шинство деревенских детей. Но вступали все, и он сделал то же самое, а
позже вместе со всеми стал членом гитлерюгенд. Однако, недоверие или
безразличие к миру фашистских идей, воспитанное католическим миром
деревни, сменялось у молодых людей заинтересованностью - сначала
вовсе не в идеях, а в специфически молодежном времяпрепровождении.
Руководители молодежных организаций воспринимали мальчиков всерь-
ез, чего никак нельзя было сказать об отношении к ним в традиционном
деревенском обществе. В гитлерюгенд все было организовано так, что
удовлетворялась естественная потребность молодежи в более деятельной,
чем это было в деревне, жизни. Молодых людей привлекал и лозунг
"вождем молодежи должна быть молодежь!" Каждый получал униформу,
занимались спортом, устраивали походы, летние палаточные лагеря,
зимой устраивали вечера в школе, называли себя викингами, вместе
читали о них, вместе пели.
Но за всем этим скрывались и весьма неблаговидные дела. Многие
подростки получали от руководителей задания следить за окружающими
и даже за тем, что происходит в родительском доме. Постепенно и идей-
ный мир фашизма становился их миром. Поначалу, вспоминает один из
сверстников Йозефа, молодым ребятам не нравился антисемитизм: евреи
были здесь обычной частью повседневной жизни, и родители на бытовом
уровне ничего против них не имели, хотя во время подготовки к рефе-
рендуму 1935 г. без возражения слушали разговоры о засилии "еврейско-
капиталистической" Франции. Но, поддаваясь настроению, которое руко-
водители старались создать в молодежных организациях, мальчики, мар-
шируя колонной через соседнюю деревню, кричали: "Немецкий парень
не станет иметь дела с евреями!" и т. д. Нацистская пропаганда сперва
латентно, потом активно и открыто вторгалась в сознание молодежи.
Один из респондентов сообщил, что во время страшной "хрустальной
ночи" он наблюдал в соседнем местечке Илинген разгром небольшого
еврейского предприятия, а затем видел, как горела синагога. Потом евреи
исчезли из этих мест. Бабушка спросила его, тогда еще подростка: "Куда
же все они девались?" Он ответил: "Ах, да они отправились на восток,
там им придется-таки поработать" ^. Авторы замечают, что и в 1990 г. во
время интервью этот респондент говорил совершенно спокойно, как буд-
то он просто не знал обо всех чудовищных фактах "окончательного реше-
ния еврейского вопроса" и страна не была потрясена показом в 1978 г.
знаменитого фильма "Holocaust". В конечном счете произошла интег-
142 Hcropuk в nouckax метода
рация всей молодежи Вуствайлера в нацистские организации. Только в
начале войны вера в вождей гитлерюгенд пошатнулась, появились со-
мнения в их идеалах. Люди начали понимать, что главной задачей моло-
дежных организаций была военная подготовка. Все видели, что руково-
дители организаций, их дети и дети партийных бонз получали преиму-
щества при распределении руководящих постов и при призыве в армию.
Второй этап биографии Иозефа и вместе с тем второй этап его
социализации- профессиональное обучение, встреча с современной
техникой, с миром машин и с новыми людьми в городе. Поступление
Иозефа в профессиональное училище Имперского управления железных
дорог было важным и неординарным шагом. Он не пожелал стать
бергманом, хотя многие его товарищи уже пошли работать в шахту.
Поддерживаемый матерью, не поддался уговорам отца и отправился в
Саарбрюкен учиться на слесаря-ремонтника, рассчитывая впоследствии
стать машинистом локомотива. Вырваться из деревенского социума и из
рамок традиционного жизненного пути деревенского юноши ему помогли
давний интерес к технике и собственная решительность. Но не только
это. Изменить жизненную ориентацию ему позволили политические и
экономические перемены в Германии, а также его восприятие нацистской
пропаганды в гитлеровских молодежных организациях.
Железнодорожное училище, куда поступил Иозеф, было насквозь
пронизано нацистским духом. Вся непрофессиональная часть обучения
была нацелена на воспитание настоящего нациста, вся повседневная
жизнь была военизирована, общественная жизнь протекала в подраз-
делениях гитлерюгенд. Очень поддерживался интерес к военной технике,
и почти все выпускники училища изъявляли желание служить в тех-
нически ориентированных частях вермахта- морском и воздушном
флоте, танковых частях. Жизнь в городе, общение в училище расширили,
конечно, горизонт Иозефа и его общественные связи. Однако, по мнению
авторов, он не влился полностью в городской социум, где нацистская
идеология воспринималась гораздо шире и более осознанно, чем в
деревне. И все же усиленное внедрение в головы учащихся этих идей, а
также внимание руководителей, поощрявших Иозефа и привлекавших его
к своей работе, воспитали в нем готовность служить фашистской системе.
И, наконец, последний короткий отрезок жизни Иозефа Шефера -
его военная служба, которая должна была стать тем завершающим
моментом проникновения нацистского духа в ментальность молодого
человека, о котором говорил Гитлер в вышеприведенной цитате. Иозеф
ждал призыва в армию с нетерпением и радостью. Как все немцы его
поколения, он рос в обществе, ценностные ориентации которого были
связаны с элементами милитаризма. Солдатские добродетели- дис-
циплина, послушание, долг, верность издавна считались специфическими
немецкими добродетелями вообще. И еще: по крайней мере до конца
второй мировой войны, замечают авторы книги, военная служба вос-
принималась в одном отношении совершенно иначе, чем сейчас, когда
_________С В. Оболенская. Hekn Йоуф Шефер. солдат гитлеровского вермахта_____143
так расширились возможности передвижения. Это была возможность,
покинув дом, повидать чужие края, совершить что-то вроде путешествия.
Йозеф Шефер был призван в вермахт, в танковые части, в 1942 г.
Вместе с другими рекрутами его отправили во Францию, в Версаль, где
обучали танковому делу. Он впервые увидел чужие края, побывал в
Париже, видел Эйфелеву башню, ездил на метро. Но Франция пред-
ставлялась им всем враждебной. В его родной деревне, среди бергманов,
а также и в школе царили антифранцузские настроения, а в профес-
сиональном училище воспитанникам прямо внушали ненависть к запад-
ному "смертельному врагу", равно как и презрение к другим народам.
Как следует из записей (он стал их вести с 1 января 1943 г.), он пожелал
стать водителем танка, весной 1944 г. завершил обучение и получил чин
унтер-офицера. Будучи солдатом танковых частей, Йозеф принадлежал к
военной элите и отлично это понимал. Военная служба, полагают авторы
исследования, помогла Иозефу окончательно освободиться от традиций
крестьянской среды; завершилось его освобождение от власти родитель-
ского дома. Он наконец обрел свою идентичность.
Основываясь на коротких записях Йозефа в календаре, его письмах
из Франции, на интервью с оставшимися в живых сослуживцами и с его
подругой Марией, Хауперт и Шефер описывают повседневную армей-
скую жизнь оккупантов. В свободное от занятий время охотились, посе-
щали скачки, играли в футбол, купались, выпускали юмористическую
газету, умеренно пили. За полтора года пребывания во Франции Йозеф
трижды побывал дома в отпуске, один раз по случаю смерти отца; вел
переписку с семьей, друзьями, с подругой, на которой намеревался
жениться после войны. Он освободился от власти родительского дома, но
отнюдь не порвал с ним связи.
Йозеф погиб в Нормандии 8 июля 1944 г., по-видимому сгорел в
танке. В реакции матери на гибель любимого сына вырвались на по-
верхность ее антинацистские настроения. Деньги, которые ей прислали
после смерти Йозефа, она выбросила, назвав их "иудиными серебре-
никами"; сожгла портрет Гитлера и написала сама обращенную к Святой
Деве молитву, посвященную погибшему сыну, с мольбой о мире для всех
народов и молением удержать нарастающий "поток язычества".
Подводя итог, авторы ставят вопрос: что же произошло с Иозефом
на протяжении его короткой жизни? Некоторая раздвоенность между
семейной и деревенской действительностью, с одной стороны, и мечтами
об иной жизни, о том, чтобы избежать предписанного традицией пути -
с другой, конфронтация с отцом характеризовали его психологическую
ситуацию в детстве и подростковом возрасте. Выход из этой раз-
двоенности обнаружился на путях, которые открылись с установлением
нацистской власти. Нацистские молодежные организации помогали мо-
лодым людям освободиться от видимых и невидимых семейных, школь-
ных и религиозных пут, обрести независимость, создавая новые формы
общения, некое "единство молодежи" и культивируя "молодежный"
144 __________ Hcropuk в nouckax метода
стиль жизни. Потребность молодежи в общении, предрасположенность к
самостоятельным действиям и вместе с тем стремление обрести защи-
щенность они наполняли националистическим и расистским содержанием
своих идей. Что касается Иозефа, то он обрел возможность учиться и
получить не деревенскую профессию. Новая общественно-политическая
система как будто бы помогла ему преодолеть внутренний конфликт
между мечтами и действительностью, но в конечном счете это оказалось
иллюзией: фашизм принес с собой и отрицание предложенных им же
возможностей. Репрессии, а потом и неудачи в войне покончили со всеми
мечтами и со всеми возможностями.
Авторы книги полагают, что с помощью воспитания, ориентиро-
ванного на расовую теорию и идею элитарности немцев, нацистам уда-
лось порвать связи молодых людей с традиционной ценностной системой
и полностью нацелить их на служение "великому делу", впрочем, без
глубокого проникновения в суть своих идей. Действительно, несмотря на
то, что Йозеф прошел всю "школу нацизма", несмотря на все те "блага",
которые дал ему фашизм, он так и не стал настоящим Nazi, идеология фа-
шизма, по-видимому, мало его интересовала. Вместе с тем ни он, ни его
товарищи не обладали тем внутренним скептицизмом, который мог бы
создать в них критический настрой. Национальные идеи, личные желания
смешивались с какими-то элементами нацистской идеологии, но она не
стала для них "своей". В целом Йозеф до конца остался аполитичным.
Специальный раздел своей книги авторы посвящают анализу
нескольких фотографий. Они задают фотографическому изображению
вопросы: для кого и для чего задумана фотография? Кому предполагалось
ее подарить? Кто и что стоит перед внутренним и внешним взором
человека, запечатленного на снимке? Кому он улыбается, кому адресо-
вана грусть или задумчивость выражения и что она означает? Для анализа
избран прежде всего сделанный профессиональным фотографом фото-
портрет Иозефа, несущий функцию, которую можно выразить словами:
"помните обо мне". Он послал его домой, подруге, товарищам из дерев-
ни, подарил армейским друзьям. Этот портрет был помещен на памятном
листе, вывешенном в Вуствайлерской церкви после его гибели.
Авторы пристально разглядывают одежду, головной убор, прическу
Иозефа, объясняя каждую деталь. Они считают, что во всем этом отра-
жено внутреннее состояние того, кого фотографируют: Йозеф солдат, и
это ему нравится. Затем авторы вглядываются в черты лица и его вы-
ражение. Йозеф смотрит на нас и сквозь нас, вперед и в дали, доступные
ему одному; это типичный, считают они, взгляд солдата, таковым себя и
осознающего, - торжественно-серьезный. Он как бы гордится тем, что
он солдат, но в выражении лица отражено и понимание возможной и,
может быть, даже неизбежной гибели. Для танкиста, говорят авторы, это
понимание было частью повседневности. Постоянное ощущение смер-
тельной опасности формировало особый тип: солдат танковых частей.
Йозеф и олицетворяет этот тип безрассудно смелого, технически ориен-
С В. Оболенская. Hekn Йо^еф Шефер. солдат гитлеровского вермахта_____145
тированного, готового ко всему водителя танка. Эта характеристика,
сложившаяся у авторов при знакомстве с фотопортретом, нашла потом
подтверждение в интервью с теми, кто знал солдата в последние месяцы
его жизни, и в записях, сделанных Иозефом в календаре. Это портрет
молодого человека, который обрел свою идентичность и сознает свою
значимость в этом мире. Вместе с тем солдатский портрет такого рода
как бы предвосхищает смерть. Потенциальный "герой" посылает остаю-
щимся в этом мире память о себе, это избранный им самим образ для
воспоминаний о нем. Для деревни это некий документ, удостоверяющий,
что он, известный всем Йозеф Шефер, выполнил свой долг перед семьей,
деревней, отечеством.
Остальные фотографии- любительские. Характерно, по мнению
авторов, что почти нигде Йозеф не запечатлен рядом с танком, хотя
другие солдаты любили фотографироваться на фоне техники. На одном
из снимков он верхом на неоседланной тяжелой нормандской лошади, в
свободной, по-видимому привычной для себя позе. Эти фотографии -
теплые, живые, сделаны на лугу, на опушке леса. Авторы находят в них
подтверждение своей мысли, что Йозеф, вырвавшись из родной среды,
сохранял с ней живую связь. Может быть, предполагают они, это человек,
который хотя и попирает землю танком, сохраняет в своем менталитете
связь с природой и чувствует себя защищенным не в надежном меха-
низме танка, а на мягкой земле, где он остается самим собой.
Итак, молодой солдат вермахта - такие и должны были составлять
опору гитлеровского режима, - готовый не просто к службе, а к "слу-
жению" отечеству, законопослушный, прошедший всю школу гитлеров-
ского воспитания и получивший от нового режима все, чего он хотел, -
вот кем стал Йозеф Шефер. Завершая книгу, Хауперт и Шефер возвра-
щаются к словам Гитлера, взятым в качестве эпиграфа. Они полага-
ют, что фашистам удалось задуманное. Воспитание детей и молодежи,
проникнутое расовыми идеями и национально-элитарным духом, привело
к разрушению традиционных ценностных ориентаций, заменив их идеей
служения "великому делу". Пожалуй, следует согласиться с этим заклю-
чением.
В подтверждение можно привести материал одной из множества
работ по истории повседневности эпохи фашизма. Это отрывок из беседы
с участником войны Г. Полем, помещенной Л. Нитхаммером, руко-
водителем проекта по истории повседневности жителей Рурской области
в 1930-1960 гг., в первом томе большого, еще не завершенного труда ".
Как и Йозеф Шефер, Поль прошел всю школу нацизма, был членом
юнгфольк, затем гитлерюгенд. В отличие от Иозефа, он стал убежденным
Nazi, 18-ти лет добровольцем вступил в войска СС и исполнен был
сознания своей великой национальной и всемирно-исторической миссии.
Содатом танковой части СС он оказался весной 1943 г. в Веймаре, рядом
с Бухенвальдом. Однажды, забравшись на крышу казармы, Поль увидел,
что творилось в концлагере. Он дает интервью сорок лет спустя и не
146 Hcropuk в nouckax метода
может говорить спокойно, дыхание у него прерывается и речь отрывочна.
Заключенные тащили вверх на гору тачку, с обеих сторон шли охранники
с собаками и били узников. Он знал, что там, в лагере, содержатся "недо-
человеки" - русские пленные и евреи, но все равно был потрясен виден-
ным и почувствовал, что его юношеский энтузиазм потух. Однако это не
закрепилось в его сознании. Вскоре после того Поль вместе со своей
частью оказался на фронте в России, затем в Польше. Он вспоминает, что
здесь к нему вновь возвратилась убежденность в справедливости и
необходимости войны с людьми, принадлежащими к "низшей расе". Тот
первый "щелчок по носу" (это его выражение), который он получил в
Бухенвальде, не истребил того, что нацисты вложили в него в процессе
воспитания в своей долголетней "школе". Конечно, все это соединялось
со страхом, с необходимостью приспосабливаться ради выживания и с
тем подсознательным, что выступает на первый план во время боя: "кто
кого". Г. Поль попал в плен и оказался в лагере для военнопленных в
южной Франции. Здесь он встретил совершенно новых людей, которые
организовали в лагере нечто вроде школы, читали вслух Библию,
знакомились с поэзией, устроили театр. Люди старшего возраста читали
лекции о Веймарской республике. И только тогда у него что-то стало
"поворачиваться" в голове. А что такое фашизм, он, по собственному
признанию, по-настоящему понял только после окончания войны.
Стоит обратить внимание на последние страницы книги Б. Хауперта
и Ф. Шефера. В послевоенные годы жизнь в деревне Вуствайлер опре-
деляли те же люди, которые в эпоху нацизма играли здесь заметную роль.
Они теперь принимали участие в организации новых политических пар-
тий и различных местных ферейнов. Все тот же священник Шульц вос-
питывал в совершенно уже антиквированном духе вуствайлерских детей,
раздавал пинки непослушным. Те учителя, что учили Йозефа, были уже
пенсионерами, но регулярно посещали мессы и поучали детей правилам
поведения в церкви. Коммуниста Э. Мааса, единственного, кто в 30-х
годах отваживался на открытый протест, за что и был брошен в конц-
лагерь, они представляли ученикам как злого безбожника. П. Шмидт,
друг Мааса, остававшийся в живых еще в 80-х годах, внушал детям страх.
Один из авторов книги в 1988 г. взял у него интервью и убедился в том,
что учителя и священник распространяли о Шмидте и его покойном друге
много совершенно ложных сведений. Ив начале 90-х годов, пишут Хау-
перт и Шефер, прошлое еще не стало действительно прошлым и опре-
деляет настоящее гораздо больше, чем полагают многие в Германии.
Авторы книги говорят, что не последним мотивом, подвигнувшим
их на написание этой работы, было именно то, что наследие фашизма
оказалось глубоким и вовсе не изжито в обыденном сознании немцев.
Недаром о трагедии еврейского народа многие вспоминают без содро-
гания и повествуют о своих юношеских впечатлениях, связанных с ней,
совершенно спокойно. Б. Хауперт и Ф. Шефер задумали свой новый
исследовательский проект посвятить истории евреев в повседневной
С 6. Оболенская Hekro Иодеф Шефер. солдат гитлеровского вермахта 147
жизни небольшого поселения. Предполагается взять интервью у не-
многочисленных евреев - жителей этого места, переживших холокост. В
центре предполагаемого исследования вновь будет биография одного
человека как фигура, организующая некоторое "силовое поле" взаимо-
связей и взаимовлияний.
' Elias N. Ober den Prozess der Zivilisation. Soziogenetische und psychogenetische Unter-
suchungen. Frankfurt a. M., 1989.
^ Thompson E.P. The making of the english working class. L., 1963.
' CM., напр.: Geertz Cl. The thick description. N.Y., 1966.
* Bourdier P. Esquisse d'une thtorie de la pratique. Geneve, 1972; Idem. La distinction. P.,
1979.
' Ullrich V. Entdeckungsreise in den historischen Alltag // Geschichte in Wissenschaft und
Unterricht. 1985. H. 6. S.403 (далее GWU).
' CM. об этом: Оболенская С.В. "История повседневности" в историографии ФРГ //
Одиссей. Человек в истории. M., 1990.
" Там же. С. 184.
* О центрах изучения "истории повседневности" в Германии см.: Dulmen R. van. Histori-
sche Anthropologie in der deutschen Sozialgeschichtsschreibung // GWU. 1994. N 11.
' Ginzburg C. Mikro-Historie. Zwei oder drei Dinge, die ich von ihr weiss // Historische An-
thropologie. Kultur. Gesellschaft. Alltag. 1993. H. 2.
'" Medick H. Leben und Oberleben in Laichingen vom 17. bis 19. Jahrhundert. Untersuchun-
gen zur Sozial-, Kultur- und Wirtschaftsgeschichte in den Perspektiven einer lokalen Gesellschaft
Altwartembergs. GOttingen, 1994.
" Geertz C!. Dichte Beschreibung. Beitrage zum Verstehen kultureller Systeme. Frankfurt a.
M., 1983.
" CM., напр.: Medick H. "Missionare im Ruderboot"? Erkenntnisweisen als Herausforderung
an die Sozialgeschichte // Alltagsgeschichte. Zur Rekonstruktion historischer Erfahrungen und
Lebensweisen. Hrsg. A. Ludtke Frankfurt a. M.; N.Y., 1986; Habermas R., Minkmar N. Vorwort
// Das Schwein des Hauptlings. Sechs Aufsatze zur Historischen Anthropologie. B., 1992.
" Historische Anthropologie... S. 182.
" Alltagsgeschichte. S. 164.
^ Лотман Ю.М. Изъявление Господне или азартная игра? // Ю. M. Лотман и тартуско-
московская семиотическая школа. M., 1994. С. 360.
" Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. СПб., 1994. С. 13.
" Haupert В., Schufer F.J. Jugend zwischen Kreuz und Hakenkreuz. Biographische Rekon-
struktion als Alltagsgeschichte des Faschismus. Frankfurt a. M., 1991.
"lbid.S.12.
" Б. Хауперт и Ф. Шефер снабдили свою книгу подробным научным аппаратом.
Вызывает удивление, что при всей тщательности оформления примечаний они не
указывают необходимых сведений о календаре И. Шефера, даже выходных данных
публикации. Привожу полностью текст не очень понятного примечания, касающегося
этого, казалось бы, главного источника: "Календарь вышел в издательстве 0d6 в Париже. В
тексте и в приложении представлены в выдержках документы, заметки, фотографии и т. д.
Перечень литературы содержит только те сведения, которые важны для понимания текста"
(см.: Haupert В.. Schafer F.J. Ор. cit. S. 271).
" Haupert В., Schafer F.J. Ор. cit. S. 198.
" CM. об этом: Ludtke A. Wo blieb die "rote Glut"? Arbeitererfahrungen und deutscher
Faschismus // Alltagsgeschichte.
" Haupert B., Schafer F.J. Ор. cit. S. 148.
" "Die Jahre weiss man nicht, wo man die heute setzen soil". Faschismuserfahrungen im
Ruhrgebiet. / Hrsg. L. Niethammer. B., Bonn, 1983. Bd 1. S. 213-215.
Берна Лепти
ОБЩЕСТВО КАК ЕДИНОЕ ЦЕЛОЕ
О ТРЕХ ФОРМАХ АНАЛИЗА СОЦИАЛЬНОЙ ЦЕЛОСТНОСТИ '
Уже после того, как данная статья была сдана в набор, пришла горестная
весть о трагической гибели автора в автомобильной катастрофе 1 апреля
1996 г. Бернар Лепти известен как один из руководителей журнала "Ан-
налы", сыгравший в последние годы немалую роль в определении его но-
вого облика.
Как делать целостную историю? Иначе говоря, как, отправляясь от
индивидуального поведения актеров (если говорить о предмете) и необ-
ходимо ограниченных эмпирических исследований (если говорить о ме-
тодах), учесть социальную целостность и макроисторические процессы?
Для французской, по крайней мере, историографии ответ не само-
очевиден. С одной стороны, историков, причисляющих себя к традиции
"Анналов", часто и не первый год уличают в забвении проекта целостной
истории - того, что был у основателей журнала - в угоду какому-то
крошеву историографических методов и сфер интересов. С другой сторо-
ны, построенная на статистическом анализе многочисленных данных
"серийная история", по-видимому, вошла в фазу снижения продуктивнос-
ти, и микроистория, развертывающая интенсивную разработку очень узко
очерченных предметов, доставляет альтернативную историографическую
модель, апеллировать к которой, похоже, не трудно '.
Меж тем ни усовершенствование прежних образов действия, ни по-
иск новой парадигмы не представляются мне адекватным ответом на
сегодняшние сомнения. Оба эти подхода к проблеме, каждый - в своих
аспектах, встречают трудно преодолимые препятствия, что побуждает
внимательнее отнестись к более оригинальным решениям, выработанным
в других науках. Настоящее введение в проблему, задуманное как род
критического обзора, не преследует иной цели, кроме как подчеркнуть
уязвимые места конкурирующих исторических методов и подсказать
иные пути, которые историкам стоило бы испробовать.
Данная статья фактически воспроизводит текст выступления автора на международной
конференции, проходившей в Сантьяго-де-Компостела в июле 1993 г. Ее материалы опуб-
ликованы: Historia a debate/Ed. С. Barros. Santiago de Compostela, 1995. Т. 1-3. Упомяну-
тый доклад Б. Лепти помещен в разделе "Диагнозы и выборы" в одном ряду с выступлени-
ями Р. Шартье, Г. Спигел и Л. Стоуна, которые уже известны российскому читателю
(ШартьеР. История сегодня: сомнения, вызовы, предложения // Одиссей-95. М., 1995.
С. 192-205; Спигел Г. К теории среднего плана: историописание в век постмодернизма//
Там же. С. 211-220; СтоунЛ. Будущее истории //THESIS. 1994. ј 4. С. 160-176). По всей
вероятности, знакомство с указанными материалами как с единым текстом поможет лучше
уяснить существо дискуссии и личные позиции авторов. (Примеч. ред.)
КЛепти Общество kakegwoe целое ___ 149
НЕУДАЧА КАРТЕЗИАНСКОГО ОБОБЩЕНИЯ
В 1941 г. в докладе, прочитанном перед слушателями Высшей Нор-
мальной школы, Люсьен Февр объяснил мотивы использования им и
Марком Блоком прилагательного "социальный" в названии журнала,
который они основали двенадцатью годами ранее: "Нам обоим казалось,
что столь расплывчатое слово, как "социальный", было создано и пущено
в ход личным указом исторического провидения именно для того, чтобы
служить вывеской журнала, цель которого - не замыкаться в четырех
стенах... Экономической и социальной истории не существует. Существу-
ет история как таковая, во всей своей целостности. История является
социальной в силу самой своей природы" ^ Если так, то анализ социаль-
ной целостности, уже в силу ее глобального характера, - сложная интел-
лектуальная операция; все разыгрывается в способах его проведения. Те,
что обычно в ходу во французской историографии, зиждятся на предва-
рительном расчленении пространства, времени или сфер человеческого
существования. Познание целого мыслится рождающимся из более дос-
тупного познания частей.
Соображениями удобства отчасти объясняется то обстоятельство,
что в продолжение более чем двух десятилетий региональная монография
являла собой преобладающий жанр французского исторического иссле-
дования. Город, департамент, провинция доставляли привязанный к мес-
тности сюжет размером в местные архивные фонды, и региональную на-
учную осведомленность казалось проще конвертировать в университетс-
кий авторитет того же местного масштаба. Впрочем монография, опреде-
ляемая географически, находила свое фундаментальное оправдание и во
всеобщем эпистемологическом веровании в прогресс глобального знания,
достигаемый посредством накопления локальных сведений. Собрать еще
несколько хороших региональных монографий и сгруппировать их дан-
ные для разрешения вопроса в целом - такой образ действий проповедо-
вали и Люсьен Февр в 1922 г., и Эрнест Лабрусс после Второй мировой
войны ^ Проект, однако, не имеет успеха. Изучение общих процессов -
например, аноблирования во французском обществе Старого Порядка или
промышленной революции в Европе - не проистекает непосредственно
из комбинации предшествующих анализов; оно развертывается в иных
рамках, в другом масштабе, с привлечением других методов и опираясь
на другие признаки. Что же до учебников всеобщей истории, если неред-
ко они и воспроизводят элементы положительного монографического
знания, то главным образом для придания им иллюстративного статуса.
Все препятствует успеху этого кумулятивного проекта: изоляция
ученых, которые проводят свои исследования индивидуально; эволюция
проблематики по мере разработки исследовательских тем; отсутствие
рефлексии о значении (меняющемся от монографии к монографии) при-
нимаемых границ объекта исследования и, следовательно, о способе его
сочленения с другими объектами иного масштаба. Уповать на то, что
150_______________________Kcropuk в nouckax метода
таким образом-суммируя частные констатации-возможно подсту-
питься к общему рассмотрению предмета, значит спутать россыпь фраг-
ментов головоломки с контурами рисунка, который головоломка воспро-
изводит и который фрагменты как раз и призваны скрыть. Так что в этой
исследовательской процедуре локальное и глобальное никак не сообща-
ются или сообщаются плохо. Подход к целостной истории через геогра-
фическое разложение исторического универсума наталкивается на мето-
дологические трудности, и дело идет к повторению монографических
описаний, которые находят собственную цель в себе самих и стремятся к
реификации своего объекта исследования.
Впрочем на ум приходят два возражения. Во-первых, стоит отме-
тить, что город или область - не просто пространственные категории
анализа. Они равно и географическая реальность, которая ограничена,
структурирована и материализуется в особенностях природного и куль-
турного пейзажа, в течении экономических и социальных отношений.
Следовательно, с полным основанием их можно изучать ради них самих.
Их реификация правомерна, поскольку каждая из категорий анализа на-
ходит свое точное соответствие в реальности. Второе возражение - ино-
го свойства. Изменение масштаба, связанное с характером локального
исследования, правомерно по причине единообразия ситуаций. Такая
монография имеет статус зондажа. В ее масштабе исследователь развер-
тывает целостную историю, и она приобретает значение более широкого
примера. Изучение Бове, Лиона или Лангедока как раз и позволяет уви-
деть социально-экономическую систему Старого Порядка в целом. Обоб-
щение совершается теперь уже не путем сложения, а через гомологию.
Необходимо рассмотреть последовательно оба эти возражения.
Обращаясь к первому из них, я проанализирую особенности исполь-
зования временных категорий в исторических исследованиях после Вто-
рой мировой войны . Как и пространственный масштаб, хронологическая
шкала является одним из определяющих элементов прочтения феномена.
Однако фигуры времени и пространства не структурируют опыт едино-
образно. Равномерному течению календарного времени, делимого на
единицы разной длительности, но гомогенного и повторяющегося, проти-
востоит гетерогенное и детализированное пространство географической
карты. Очевидно, для операций членения пространства предметность
месторасположения доставляет более надежные опорные точки и линии
дифференциации, чем линейное развертывание времени - для хроноло-
гической разверстки. Каковы были бы временные эквиваленты города,
региона, национальной территории? Потенциальный реализм простран-
ственных категорий анализа не находит себе аналога в строе времени.
Следовательно, временной критерий годится для употребления, которое я
желал бы ему придать: продемонстрировать, что использование аналити-
ческих категорий основывается на сходной эпистемологической позиции
и та приводит к затруднениям одного порядка.
______________Б. Лети Общество kak единое целое__________________151
Для "историзирующей истории", той, что изобличали основатели
"Анналов", событие составляло временную единицу, восстановить кото-
рую давало возможность исследование архивов; затем хроника событий
оформляла целостность, создание которой - путем сцепления фактов,
принимаемых за истинные, - исчерпывало историческое описание. Объ-
яснение прогрессировало посредством накопления событий как новых
деталей. Историк, призванный Школой "Анналов" к работе понимания,
предпринимает обратный демарш. Всякий момент времени, какова бы ни
была его длительность, сочетает в себе множество социальных времен,
каждое из которых развертывается сообразно неким ритмам и в масшта-
бе, какой ему присущ. Объяснение возникает как результат процесса
идентификации и размыкания этих множественных темпоральностей. Не
постулируется ничего, что касается длительности подлежащих объясне-
нию хронологических последовательностей. Эпоха Филиппа II и револю-
ционная ситуация весны 1789 г. подлежат анализу одного типа - путем
расслоения, а не спекания слоев ^ Впрочем, очевидно, что ревизия каса-
ется не только образа действия, но отражается также на статусе затрону-
тых анализом темпоральных объектов. Событие (в историческом смысле,
без того, чтобы постулировать нечто насчет его длительности) теперь
составляет целостность; способы комбинирования множественных хро-
ник, внутрь которых оно вписано, создают объяснение. Посмотрим, как
разыгрывается эта объяснительная процедура, где разложение и корреля-
ция - ключевые слова.
В видимом беспорядке частного, высвобождающийся порядок-
это порядок сближения предварительно индивидуализированных хроно-
логических серий. Цены на зерно в главных городах Парижского Бассей-
на, эволюционирующие сходно и синхронно, свидетельствуют о сущест-
вовании вокруг столицы единого экономического региона точно так же,
как сопоставляемые числа движений кораблей в крупных средиземномор-
ских, а затем атлантических портах свидельствуют о функционировании
миров-экономик. Согласованная эволюция демографических кривых и
цен на основные продукты питания позволяет увидеть особенности сис-
темы баланса между населением и ресурсами. Обратно пропорциональ-
ные зависимости заработной платы, рент и прибылей удостоверяют функ-
ционирование социально-экономической формации и предопределяют ее
политические потрясения. Для тех, кто умеет их считывать, кривые, от-
ражающие множественные локальные флюктуации экономических, соци-
альных, культурных, политических величин, - средство подступиться к
глобальному. Сами их корреляции -- признак и гарантия того, что реаль-
ность, мерой которой они являются, образует систему. Они вписываются,
таким образом, в проект целостной истории. Тем не менее они почти не
позволяют ему осуществиться, что я и хотел бы теперь показать.
Известно, что среди множества времен двум параметрам как прави-
ло отдается предпочтение - вековым трендам большой длительности и
разнообразным циклическим колебаниям, покрывающим периоды от
152 ______ Hcropuk в nouckax метода
нескольких лет (Кичин) до полувека (Ковдратьев). В первом случае -
структура, "реальность, которую время использует плохо и передает
очень долго"; во втором - "речитатив" конъюнктуры . Соединение двух
этих временных категорий долгое время обеспечивало патент научности
и определяло порядок представления результатов исследования ". При
таком подходе задача упрощения целостности возлагается на статисти-
ческую технику - разложение на хронологические серии есть в багаже
всякого историка ^ Традиционные, самые обиходные этапы известны.
Сначала выявление движения наибольшей длительности, затем его эли-
минирование, далее выявление движения непосредственно меньшей дли-
тельности, чем предыдущее, и т. д. Мысль можно проиллюстрировать
графически: каждое движение разворачивается по оси, задаваемой дви-
жением непосредственно ббльшей длительности . По поводу этой проце-
дуры напрашиваются два замечания.
С одной стороны, она фактически устанавливает иерархию между
движениями разной длительности. В отношении движения непосред-
ственно ббльшей продолжительности каждое следующее имеет характер
остатка. Так, цикл Кондратьева - то, что остается, когда вековой тренд
элиминирован. Статус события (в традиционном на этот раз смысле) о
том свидетельствует - оно есть простое возбуждение поверхности, об-
наруживающее структуры или коньюктуры, видимым выражением дей-
ствия которых единственно и является. Однако, кроме статистической
техники и порядка, в котором она вычленяет движения, ничто не оправ-
дывает их иерархии. Последняя не вытекает ни из феноменологического
описания (например, масштабов темпорального сознания актеров), ни из
некоего теоретического анализа процессов. Логика установления иерар-
хии - целиком внешняя системе, ключи от которой, посредством разло-
жения и соединения, она обещает доставить. С другой стороны, формы
сочленения темпоральностей различной длительности ничуть не более
продуманы. "Циклы Кичина, Жуглара, Кондратьева и фазы со всей оче-
видностью накладываются друг на друга" - правду сказать, они накла-
дываются разве что в графиках, которые, к примеру, Пьер Шоню явно
имел в голове, когда писал эти слова '". Ибо в остальном они никак не
сообщаются. Если, как в том уверил Эрнест Лабрусс, социальная форма-
ция властна над конъюнктурой присущих ей структур, обновление струк-
турных характеристик должно исходить из иных источников, чем движе-
ние конъюнктур. Однако таких источников нет. Отсюда два следствия для
историописания. Первое - попеременный откат то к истории конъюнк-
тур на манер Лабрусса, то к "большой длительности" "неподвижной ис-
тории", не так давно проповеданной Э. Леруа Ладюри ". Второе - успех
темы революции. Послевоенная историография увидела в ней всевозмож-
ные природы - демографическую, аграрную, промышленную, собствен-
но политическую. Тогда в объяснении, которое не может представить
изменение иначе, как радикальный разрыв между одной структурой и
последующей, все есть внезапная мутация. В обеих этих методологиях
_______________________Б. Лети. Общество kak единое целое___________________153
бегства мы видим один и тот же симптом - проявление неспособности,
совершив процесс аналитического разложения, который, как предполага-
лось, даст увидеть изменчивую по природе историческую целостность,
затем вновь ее сложить. Проблематичность в организации времени-
того же порядка, что и в организации пространства.
Остается второе возражение: монография есть микрокосм, в мас-
штабе которого развертывается целостная история, учитывающая одно-
временно экономические, социальные и культурные параметры челове-
ческого опыта. Рассматривая его, я стану отправляться от социальной
истории. Она изначально была во Франции изучением структур; дело
заключалось в том, чтобы определить, разграничить и исчислить группы,
исследовать сопрягающие их связи господства и подчинения и возника-
ющие отсюда формы общественной стратификации. Дискуссии - ныне
почти не способ, посредством которого историческое знание движется
вперед, и оттого еще более примечательно, что предметом одной из по-
следних послужила природа социальных структур Старого Порядка. При-
верженцам теории классовой природы обществ Старого Порядка (классы
определялись в терминах социопрофессионального статуса и имущест-
венного уровня), группировавшимся вокруг Эрнеста Лабрусса, противо-
стояли ведомые Роланом Мунье сторонники теории сословного общества,
основанного на общественной оценке, получаемой каждым обществен-
ным состоянием ". Этот спор сегодня интересен теми тупиками, которые
он обнаруживает. Я остановлюсь здесь только на тех, что проистекают из
использования категорий,
Развертываемый в описанных терминах анализ структур неизбежно
тавтологичен. Отдается ли предпочтение иерархиям благосостояний или
же наиболее распространенным формам брачных связей, результат оби-
рания фискальных регистров или нотариальных архивов лишь питает
эмпирическими данными заранее заданные категории. К несчастью, клас-
сификаций множество, они частично (или полностью) не совместимы, но
в то же время все подкреплены эмпирическими наблюдениями, поскольку
их организуют. Цена, какую приходится платить ради спасения той или
иной классификации, необычайно высока, даже принимая в расчет нетре-
бовательность истории. Историк одним махом должен: в качестве прос-
тейшего аргумента против конкурирующей исторической интерпретации
сослаться на авторитет - прибегая к Марксу как к теоретику классов или
же к какому-либо старинному теоретику сословий; классификации, в
которых общества того времени сами себя мыслили, отнести к разряду
идеологии и утверждать, что традиционное видение лишь маскирует
"глубинные реалии" прошлого; постулировать фундаментальную просто-
ту реального, познание которого прогрессирует посредством сведения к
единому принципу; реифицировать аналитические категории, с тем чтобы
придать силу самоочевидного закодированному описанию, к которому
сводится социальный анализ; наконец, отрицать за социальными актера-
ми их творческую способность.
154 Hcropuk в nouckax метода
Одним из первых с критикой социографического подхода выступил
Жан-Клод Перро. Полагая, что "общества - одновременно то, какими
они себя представляют, и то, какими они себя не знают", в статье, опуб-
ликованной в 1968 г., он ратовал за изучение не столько структур, сколь-
ко социальных отношений. Публичные церемонии, формы социального
общения, места встреч, проявления насилия образуют множественные
параметры городского общества, описание которых позволяет прибли-
зиться к познанию обществ прошлого ^. В отличие от всех монографий
по городской истории того времени, его книга о Кане, опубликованная в
1975 г., не содержит никакого специального исследования "социальных
структур". Впрочем предложенная им альтернатива отлична от той, кото-
рую он выдвигал несколькими годами раньше: один лишь анализ соци-
альных отношений для понимания обществ оказывается ничуть не более
исчерпывающим, чем анализ социальных стратификаций. "Проницатель-
ный читатель непременно почувствует, что поведение людей, лечебная
практика, процессы, управляющие производством, обменом, жилищным
благоустройством, действенно характеризуют основания социальной ис-
тории" . Это означает вернуться к данному Ф. Броделем определению
общества как "совокупности совокупностей" и тем подчеркнуть отход от
привычного. Прямо или от обратного предшествующая дискуссия, в са-
мом деле, вписывалась в упрощенную категориальную модель марксист-
ского толка. От экономического к социальному и от социального к куль-
турному - каков бы ни был порядок детерминаций (экономика на пер-
вом месте для Лабрусса, общество - для Мунье, культура - для Шоню),
предполагается некое всеобщее соответствие. Так, подгоняя социальные
категории под категории, предлагаемые экономической историей, затем
вписывая в соответствующие клеточки составленной таким образом со-
циально-экономической картины факты политической и культурной жиз-
ни, получали в итоге глобальную историю; обобщение совершалось ли-
нейно - в силу того обстоятельства, что различные ее элементы могут
быть ранжированы единообразно. Однако значение такого сложения ни-
когда не подвергалось проверке, поскольку оно полностью содержалось
уже в первоначальном установлении делений и иерархий. Итак, простая
тавтология. Рядоположение многих частных этюдов - демография, эко-
номика, общество, политика, культура - приводит лишь к разрушению
сюжета.
Мысль покинуть почву целостной истории, нереальность которой
замечали, могла оказаться более ч„м соблазнительной. Дробление исто-
рии на автономные сферы - от исторической демографии до истории
техники, от экономической истории до истории ментальностей, каждая из
которых некоторое время воспринималась как новаторское начинание, -
это засвидетельствовало. О том же свидетельствует благодать убежища,
дарованного культурной антропологией, в рамках которой анализ пред-
ставлений стремится замкнуться в себе самом, а дискурсы прошлого ока-
зались реифицированными. Путь к воссозданию глобального в который
__________________Б. Лепту. Общество kak единое целое____________________155
раз заканчивается в методологическом тупике. Упрощающие суть дела
аналитические категории, будучи реифицированы, вызывают окостенение
исторических процессов и интеллектуальных операций, позволяющих их
увидеть.
ИЗМЕНЕНИЕ МАСШТАБА И ИНДИВИДУАЛЬНЫЙ ОПЫТ
Микроистория, интенсивное исследование очень ограниченных объ-
ектов (всякого факта, процесса, ритуала, самого заурядного человека),
выдвинула несколько лет назад ряд альтернативных предложений. Пер-
вые попытки теоретического обоснования микроистории, однако, свиде-
тельствуют о том, что она чревата макроаналитической моделью. С одной
стороны, микроистория стремится проникнуть в щели серийного анализа,
подступаясь к пережитому, к индивидуальному опыту, недоступному для
обобщающих исследований. С другой стороны, подразумевается, что
проблему верификации собственного анализа она решает по сути анало-
гично тому, что и квантитативная история в операциях с числами. Разно-
образные определения, какие дают понятию "исключительного нормаль-
ного", измысленному ради ответа на вопрос о репрезентативности част-
ного случая, - тому свидетельство, идет ли речь о показательности ис-
ключения или же о его нормативности в обществах прошлого ^. Каза-
лось, подступиться к социальной целостности возможно за эту цену. Од-
нако, поставленная таким образом, проблема не имеет решения.
Обращение к более ранним исследовательским практикам позволит
это понять. В середине XIX в., в пику развивавшейся тогда социальной
статистике, Фредерик Лепле, изучая семьи рабочих, наметил некую трех-
этапную методику, о которой стоит вспомнить ". Сначала, в ходе полевой
практики, он предлагал наблюдать частные факты, относящиеся к одной
единственной семье (или очень небольшому числу таковых); по оконча-
нии этого микроисследования попытаться извлечь оттуда предположения
общего плана; наконец, подвергнуть эти выводы экспертной оценке, как
правило, со стороны местных знаменитостей - мэров, нотариусов, вра-
чей. Своеобразие их взгляда необходимо принадлежит как наблюдаемому
миру (они живут в том же локальном сообществе, что и семьи, сделав-
шиеся предметом исследования), так и миру ученого наблюдателя (по-
добно ему, пусть исключительно по социальным мотивам, они удержи-
вают критическую дистанцию относительно образа жизни рабочих се-
мей). Роль этих экспертов в технике исследования значительна, ибо они
образуют инстанцию верификации выводов, что позволяет разорвать
порочный круг анализа, выводящего из частных наблюдений общие за-
ключения, без шанса проверить последние иными данными, чем те, кото-
рые и дали возможность их измыслить. Кто, однако, сыграет роль экспер-
та в диалоге между еретиком-мельником XVI в. и современным истори-
ком? Методика Лепле здесь любопытна как симптом. Ответ, который она
дает на вопрос о подтверждении выводов, свидетельствует от обратного о
156 Hcropuk в nouckax метода
том, что проблема репрезентативности, предваряющая всякую форму
обобщения в указанных рамках анализа, не находит своего решения, кро-
ме как в умозаключениях о правдоподобии результатов и методиках вы-
борки.
В англо-американской антропологии микроистория обнаружила но-
вые процедуры анализа, позволявшие избежать соблазна квантитативной
парадигмы. Против одной из первых моделей, навеянной идеями Клиф-
форда Гирца и обладающей большими интерпретативными возможнос-
тями, итальянские историки быстро воздвигли стену критики ". Известно,
что культурная антропология желает рассматривать совокупность дейст-
вий, поведений, ритуалов и верований, формирующих социальную ткань,
как значимый текст, и считает задачей социальных наук уяснение смысла
текста. Она определяет культуру как мир разделяемых людьми символов,
как слова и структуры некоего языка, которые есть горизонт возможного
для всякого дискурса. В таком случае приблизиться к некоему общему
пониманию означает восстановить язык, какой есть в распоряжении акте-
ров, довольствующихся, в тех конкретных ситуациях, в которые они во-
влечены, его артикуляцией.
Имплицитный постулат лежит в основании этого антропологическо-
го проекта: "текст" конкретного социального действия и "язык" культу-
ры, выражением которого это действие является, связывает устойчивое
отношение. "Системы знаков разделяются всеми, подобно воздуху, кото-
рым мы дышим", - вторит Клиффорду Гирцу Роберт Дарнтон. Или еще:
"Культурные грамматики действительно существовали". Разумеется, каж-
дая социальная практика и каждый дискурс способны изменить "состав
атмосферы" или "грамматические структуры", однако в масштабе челове-
ческой активности подобные искажения ничтожны. Так, в глазах Дарнто-
на, выравнивание в космосе текстов их моментных контекстуальных ха-
рактеристик (к примеру, способов мировосприятия у французов XVIII в.)
есть гарантия от произвольных интерпретаций и предпосылка обобщения.
Отрицание автономии социальных актеров и интерпретативное насыще-
ние аналитических схем - две эти особенности подхода вытекают из
указанного постулата. Ссылаясь на это, сторонники микроистории оправ-
дывают свое неприятие данной модели. Поскольку сообщающий смысл
"тексту" контекст в избранном масштабе наблюдения инвариантен, ис-
следователь уделяет больше внимания фиксируемому "текстом" смыслу,
чем социальным процессам и, в частности, конфликтам интерпретации,
приведшим к его фиксации. Поскольку текст дает возможность увидеть
контекст, а контекст придает смысл тексту, круг анализа-интерпретации
замыкается, "и в итоге - движение по кругу, в котором критерии истины
и значимости, будучи целиком заключены в основополагающей герме-
невтической активности, представляются слишком произвольными". Ре-
визия анализа, подразумеваемая этими возражениями, двойная. Она ведет
к отрицанию преемственности в угоду изменчивости. Она выводит на
авансцену - прежде целиком занятую интерпретациями исследовате-
Б.Лепти. Общество kak единое целое 157
ля - способности и усилия расшифровать мир, присущие самим дей-
ствующим лицам прошлого.
"История экзорциста", "Жизненные пути рабочих", "Рождение кор-
поративного языка"... Подзаголовки, какие получают программные для
микроистории книги, рисуют одну и ту же структуру анализа. Трансфор-
мация крестьянского мира и отношений власти в XVII в., изменение об-
личня и рамок коллективной солидарности в одной столице времен Ста-
рого Порядка, динамика семейной и индивидуальной интеграции рабочих
в город - всякий раз воспроизводится картина в движении ^. Ни в одной
из этих книг не сопоставляются правильно размеренные временные срезы
ради инвентаризации их сходств и различий, дабы вывести отсюда ход
процесса. Но также ни одна из них не строится как хроника - исчерпы-
вающий характер и линейное повествование не относятся к числу их при-
тязаний. Не связь эпизодов, но именно сцепление аспектов анализа и
последовательных модальностей наблюдения управляет развитием темы.
Это книги, ясно организованные в соответствии с продуманными прото-
колами исследования, они соответствуют тому, что можно было бы на-
звать экспериментальной историей. Анализ изменения здесь имеется в
виду не оттого, что время должно составлять особую заботу истории в
рамках наук о человеке, но оттого что общество динамично по природе и
оттого что способность учесть эволюцию придает моделям силу.
Если в рамках экспериментальной истории - или, если угодно, ис-
тории-проблемы - исторический объект строится и не дан заранее, то
именно практика исследования высвечивает его и ясно выражает ". Но в
то же время оба процесса - эволюции социального функционирования и
его разъяснения - неразделимы. Историческая модель оказывается под-
вержена узаконению на двух уровнях. Каждое из ее объяснительных зве-
ньев подлежит проверке соответствующими эмпирическими наблюдени-
ями. Затем в своей совокупности она сталкивается со своим эвентуаль-
ным опровержением социальной динамикой - теории процессов, кото-
рые она выражает, черпают свою силу из отсутствия противоречия с на-
блюдаемым социальным изменением. Процессы и опыт - некоторым
образом обобщение совершается путем аналогии. Соответствие между
предусмотренными моделью эволюциями и наблюдаемыми процессами
позволяет прилагать к изучению функционирования обществ прошлого
объяснительные принципы (локально проверенные эмпирически), соеди-
нение которых формирует модель.
Как было сказано, микроистория противостоит "гирцизму" и его ис-
ториографическим производным и по второму пункту - в вопросе о
внимании, уделяемом интерпретативным способностям актеров. Тут аль-
тернативные модели для нее доставляет социальная антропология, менее
внимательная к структурным делениям общества, чем к социальным
представлениям и ролям, а также процессам структурирования общества,
которые вытекают из их взаимодействия. Однако, усвоив эти модели,
микроистория занимает позиции, мало соответствующие тем, которые по-
158 Hcropuk в nouckax метода
рой ей приписывают ^. Инструмент анализа и теоретическая база дают
микроистории средства оценивать социальных актеров. Методы "сетево-
го анализа" позволяют реконструировать сети отношений индивидов и
семей. Эти сети возникают из пространства индивидуального опыта и
рисуют его линию горизонта. Их идентификация открывает возможность
воссоздания форм социального перегруппирования исходя из множест-
венности индивидуальных практик. Наиболее важные элементы теории
можно найти у норвежского антрополога Фредрика Барта. У него микро-
история заимствует модель активного и разумного индивида, делающего
для себя выбор в мире неуверенности и принуждений, вытекающих, в
частности, из неравного распределения возможностей доступа к инфор-
мации. Из совокупности индивидуальных выборов в итоге возникают
макроскопические процессы, как, например, проникновение в XX в. в
среду туринских рабочих фашистской идеологии или же - тремя столе-
тиями раньше - неустойчивая консолидация цеховых корпораций и
формирование государства Нового времени.
Разная значимость ресурсов, какими располагают актеры, и разли-
чия в размерах полей, в которых они способны действовать, - сущест-
венные ^ерты социальной панорамы и главные источники ее трансфор-
маций. Варьирование масштаба - не удел историка и, главное, не про-
дукт процесса создания исследования, а прежде всего участь актеров.
Осмысленная манипуляция игрой масштабов имеет назначением иденти-
фикацию систем контекстов, в которые вписываются социальные игры.
Притязание этой динамической картографии - разметить и расчертить,
во всем их многообразии, совокупность карт, соответствующих стольким
же социальным территориям. Но что до принципа социального функцио-
нирования, то уж он-то единственный и имеет преимущественно один
масштаб - микроскопический, в котором протекают причинные процес-
сы, от коих зависят все прочие. Следовательно, в работах по микроисто-
рии возникает если не противоречие, то по крайней мере некоторое нап-
ряжение между очень внимательным подходом к процедурам исследова-
ния, которые через изменение масштаба наблюдения ведут к появлению
невиданного доселе исторического объекта, и ролью финальной санкции,
которая ими отводится индивидуальному опыту актеров прошлого.
Система контекстов, восстановленная в серии изменений "угла ви-
зирования", обладает двойственным статусом - она возникает в комби-
нации тысяч частных случаев, и в то же время всем им она придает
смысл. Так, эволюция государства Нового времени в XVII в. разыгрыва-
ется в тысячах деревень, подобных Сантене в Пьемонте, но в то же время
форма, которую получает эта эволюция, убеждает в том, что нет необхо-
димости тысячу раз воспроизводить опыт Сантены, чтобы увериться в его
всеобщем значении. Совокупность контекстов, сконструированная в ходе
историографического экспериментирования, - одновременно и наиболее
всеобъемлющие рамки, и уровень обобщения, однако вопрос о том, полна
ли эта реконструкция или даже - единственно ли возможная, остается
Б. Лети Общество kak единое целое 159
без ответа. Обращение к опыту актеров представляется способом преодо-
ления такой неуверенности. Методологический перспективизм находит
завершение в разновидности эпистемологического реализма.
"Все, что важно, - макроэкономическое; все, что фундаменталь-
но, - микроэкономическое", - наверное, микроистория могла бы пере-
нять формулировку, милую сердцу экономиста Сержа-Кристофа Кольма.
Тогда приверженцы микроистории поспособствовали бы появлению не-
виданной в истории фигуры оппозиции между двуми альтернативными
концептуальными моделями социального с различающимися задачами и
интерпретативными схемами, одной микро- и другой макроаналитиче-
ской. Некоторые тупики в экономике и социологии, ставшие явными, по-
буждают разведывать иные пути. Социология действия и экономика со-
глашений предлагают сегодня объяснительные модели, отказывающиеся
от этих упрощающих суть дела оппозиций. Изложение скорее практики
исследования, нежели ее результатов, чего я и добиваюсь, позволят мне и
далее предлагать читателю лишь конспект прочитанного, составленный в
свете вопроса о подходах к социальной целостности.
ОБЩИЕ СОГЛАШЕНИЯ И ЛОКАЛЬНЫЕ ДОГОВОРЫ
В серии статей и книг Люк Больтански и Лоран Тевено предлагают
рассматривать человеческие действия как некоторое следствие ситуаций,
в которых актеры, будучи включены в межличностный обмен, мобилизу-
ют свои возможности для оправдания своих позиций ^. Отказываясь
рассматривать как абстрактного индивида, выводимого на сцену полити-
ческой экономией, так и классы или социальные группы, к которым нас
приучили социальные науки вкупе с официальной статистикой, они пред-
лагают рассматривать исключительно людей в "ситуациях". Если они от-
дают предпочтение кризисным моментам (конфликт в мастерской, на-
пример) либо актам разоблачения (поданным в комиссариат жалобам,
письмам протеста, посланным в газеты), то это затем, что локально воз-
никающий компромисс обнаруживает трения, существующие между мно-
гими возможными моделями легитимации индивидуальных позиций, и
вынуждает к их объяснению. В споре или при разрыве каждый протаго-
нист мобилизует собственное чувство справедливости (например, при
конфликте в мастерской, что справедливо: оценивать людей по их про-
фессиональной компетентности, или улучшить условия труда, или же раз-
вивать профсоюзную демократию и т. п.). У политической философии
Больтански и Тевено заимствуют шесть "моделей справедливости", на-
званных ими "cites", которые составляют категории своего рода грамма-
тики узаконения и компромисса и суть ресурс, имеющийся в распоряже-
нии актеров.
Они находят, таким образом, альтернативу общепринятым схемам
анализа и предлагают по-новому представить себе соотношения частного
и общего, индивидуального и коллективного. Они также отказываются от
160 Hcropuk в nouckax метода
рассмотрения социальной целостности как своего рода дани, которой
обложены актеры, и от наделения этих последних чистой и совершенной,
независимо от контекста, рациональностью. Коллектив предстает как
временная конструкция, результат активного соглашения, но преходяще-
го и неустойчивого, которое на время включает в конкретную конфигура-
цию ресурсы критики, мобилизуемые актерами сообразно особенностям
ситуации. Стабильность и продолжительность существования этих конст-
рукций отсылает исследователя к разнообразию ресурсов, какие могут
быть мобилизованы, и к гетерогенности тех, что действительно оказались
мобилизованы.
При таком подходе можно ясно видеть, как обращение к принципам
легитимации организует практики, социальные институты и конкретные
конфигурации межличностных отношений. Менее очевидно - как эти
последние воздействуют на модели легитимации, которые словно усколь-
зают из истории и достигают универсальности. Географический и хроно-
логический масштаб анализа, вероятно, пригодный для рассмотрения
современного положения западных обществ, не позволяет изучать ситуа-
ции, в которых не только поколеблен локальный режим оправдания
(например, момент, когда в вопросе организации труда на фабрике де-
мократический принцип берет верх над принципом технической эффек-
тивности), но также изменяется сама палитра доступных мобилизации
ресурсов, "cites", имеющиеся в распоряжении актеров. Стоит подумать о
подобном анализе в приложении к обществам, возникшим в результате
завоевания или смешения культур. Даже если историческое измерение
авторами позабыто, книги Больтански и Тевено дают историкам возмож-
ность пересмотреть свои точки зрения по ряду важных вопросов. Они
напоминают, что в социальных науках каждой теории сопутствует темпо-
ральность определенного типа, и последняя тесно увязана с компетенци-
ями, которыми указанная теория наделяет актеров. В пику хронике-
повествованию или истории большой длительности, эти книги внушают
интерес к анализу краткого эпизода, обстоятельно представленной сцены.
Наконец, предлагают процедуры обобщения, совершающегося не путем
агрегации, но возникающего из самих компетенций актеров, особеннос-
тей общей оценки ситуаций, в которые те вовлечены, форм "восхождения
в большинство", на какие они способны и которые, взятые в совокупнос-
ти, составляют социальную связь.
В продолжение многих лет проблема социальной связи проходит
равно и через все творчество Жана-Пьера Дюпюи ". Он исходит из двух
положений. С одной стороны, если социальные науки решают эту проб-
лему так по-разному, то это потому, что соединяющая людей связь прин-
ципиально неосязаема: "Общество обладает целостностью "само по се-
бе", т.е. по ту- или, скорее, по эту - сторону воли и сознания индиви-
дов, которые меж тем на него "воздействуют"", С другой стороны, в об-
ществе не существует фиксированной экзогенной точки, трансцендентной
по отношению к актерам: "человеческий коллектив берет в качестве
Б. Лети Общество kak единое целое 161
внешнего ориентира нечто, в действительности, происходящее из него
самого - в комбинации взаимозависимых действий его членов". Как
высветить этот механизм? Такую возможность открывает, например,
паника - процесс крайней индивидуализации, когда общество рассыпа-
ется в пыль и в том же самом движении замещается новой формой объе-
динения. Все полевые наблюдения подтверждают принадлежность пани-
ки к разряду самопроизвольных социальных проявлений и наводят на
мысль, что переход от уравновешенности к панике совершается без раз-
рыва преемственности состояний и разложение порядка рождается из
самого порядка. Массовая психология и экономическая наука, Фрейд и
Валрас, доставляют новые детали, позволяющие двинуться дальше. В
ситуации паники в толпе развертывается процесс всеобщего подражания,
когда каждый копирует каждого, что способствует появлению некоего
общего поведения. Его черты не предшествуют складывающейся системе,
но кажутся внешними ей. На рынке экономические агейты рационализи-
руют свое поведение относительно системы цен, какую почитают обус-
ловленной объективными, внешними им факторами, тогда как именно
комбинация их решений ведет к ее появлению.
Еще один шаг, который позволит вернуться к истории. Если верить
Кейнсу, искусный спекулянт (speculateur) - тот, кто лучше толпы угады-
вает, что она сейчас предпримет. Замечание подводит к мысли, сколь не
безынтересен анализ конвенциональных мнений и процессов рассужде-
ния (speculation). В обычное время ссылки каждого самоочевидны в гла-
зах всех, и модели поведения распределяются в соответствии с этими раз-
деляемыми всеми соглашениями. В периоды кризиса и утраты здравого
смысла единственное рациональное поведение заключается в том, чтобы
подражать другим. Новые ссылки, по виду объективные и внешние сис-
теме, в которой действуют актеры, вырабатываются в самом этом про-
цессе. Здесь историк явно укрепляется в мысли о пользе своих исследо-
ваний. Механизм имитации открыт новому, необусловленному; он потен-
циально способен привести к появлению чего угодно. Впрочем, "во время
реального протекания процесса он замыкается на объекте, какой избрал в
соответствии с самоусиливающей динамикой". Он продукт некоей исто-
рии и зависит от проделаного пути. Тем не менее сомнительно, чтобы
историка это ободрило. Чего стоят известные способы историописания,
проходящие под вывеской пары структура-конъюнктура, если возникаю-
щий объект выводится не из формальной структуры игры, но из ее, игры,
хода?! Традиционные типы изложения более никуда не годятся. Иллюзия
уместности всех азимутов в конкретном изложении распространяется
столько же на историческое повествование, сколько и на биографию ".
Временно разделяемые соглашения - на этой новой парадигме
строится новая тенденция в экономической науке, прибегающая к исто-
рии как к тяжелому предмету, дабы расколоть крепкий орешек экономи-
ческой теории, которая вращается вокруг концепта равновесия чистого и
совершенного конкурентного рынка ^ . При анализе целостности эконо-
6 Зак. 125
162 Hcropuk в nouckax метода
мика соглашений систематическим образом и зачастую по-новому ставит
многие вопросы, с которыми сталкиваются и историки при анализе соци-
альной целостности. Я укажу на некоторые из них. Прежде всего, консти-
тутивное соглашение не является результатом реального договора в духе
Руссо, но есть продукт системы индивидуальных взаимодействий. Оно
складывается из конкретных действий и одновременно создает ограничи-
вающие их - и, как правило, непроницаемые - рамки, которые налага-
ются, говоря словами Дюркгейма, "обществом и традицией". В процессе
конструирования мира социального оно ставит под сомнение упрощен-
ные противопоставления индивида и структур, свободы и принуждения,
прошлого и настоящего. Затем, если экономическое соглашение есть кол-
лективное представление (поддающееся как организационному, так и
юридическому оформлению), позволяющее координировать индивиду-
альные поведения, редукционистская оппозиция между "фактами" и
"представлениями" (и методологическое бегство в анализ представлений
ради представлений) оказывается развенчанной. Системы познания, уст-
ройство памяти, процессы обучения, полученная прежде информация не
составляют лишь рамки восприятия феноменов - они их регистрируют,
они их учреждают.
Разнообразие возможных принципов координации творит много-
сложный мир и тем самым отвращает от соблазнительной идеи обобще-
ния путем редукции к одному единственному объяснительному принципу.
Игра в открытую между многими моделями координации позволяет из-
бежать всякого детерминизма функционалистского или структуралистс-
кого толка. Она побуждает вернуться к анализу характера предполагае-
мой рациональности актеров. Она позволяет не низводить этих последних
до уровня статистического выражения когерентности групп, к которым
они принадлежат, не отказываясь от динамического объяснения коллек-
тивных поведений как совокупности отношений. В соотношении между
экономическим и социальным, между культурным и экономическим,
между социальным и культурным она позволяет осмыслить общество как
общую систему частичных соответствий и локальных напряжений, мо-
дальности которых - решающий момент для понимания изменения. Ибо
экономика соглашений в конце концов однозначно вписывается во вре-
менную перспективу. Появление новой системы соглашений здесь обус-
ловлено исторически. Необратимость и кризис соглашений характеризу-
ют экономическую систему. Обучение и процедурная рациональность -
удел актеров ".
Следует ли тем не менее из предложений нескольких экономистов
решение проблемы? Дело не в том, чтобы уверовать в это. Сами затруд-
нения, с которыми те плохо справляются, побуждают историков к обнов-
лению своих вопросников и к уточнению своих анализов. Большинство
экономистов решительно помещают соглашения в ряд временных воз-
действий. Рутина, воспроизводство объектов соответственно имплицит-
ным и эксплицитным условиям соглашения, правила, позволяющие
Б. Лети. Общество kak единое целое 163
уменьшить влияние случая - соглашение черпает свою стабильность в
первую очередь в самом времени. Подчеркнуть это немаловажно. Дого-
воры между актерами всякий раз могут представлять собой какую-либо
частную конфигурацию, но вписываются обычно в более широкие рамки
доминирующих соглашений. Тут возможны три мотива. С одной сторо-
ны, с ббльшим вниманием анализируются способы, какими соглашение
устанавливает компромисс между актерами, чем те, которыми череда
компромиссов день за днем в самой своей преемственности возобновляет
соглашения. С другой стороны, калибровка хронологической шкалы у
экономистов при этом очень суммарна - между большой длительностью
соглашений и рядом их одномоментных апробаций ничего и нет. Нако-
нец, темпоральное сознание актеров отмечено некоторой асимметрией -
предвосхищение для них важнее, чем опыт. Все происходит, как если бы
соглашения были обращены в прошлое, а актеры - в будущее.
Социальные нормы, ценности, соглашения составляют разделяемые
людьми коллективные представления и оформляются организационно,
институционально, юридически. Они появляются как некие унаследован-
ные от прошлого рамки, содержащие в себе и моделирующие индивиду-
альные и коллективные практики, - и, похоже, вся их сила заключена в
их длительности. Впрочем невозможно вообразить неприменяемые соци-
альные нормы, экономические соглашения, которые не испытывает на
прочность какой-либо обмен. И в самый момент их актуализации они
подвержены риску переоценки. Социальные нормы, ценности, соглаше-
ния оформляют локальные договоры, но за это оказываются оформлены
ими. Делая историю, они возникают и разрушаются, они организованы на
темпоральных напряжениях, располагают особым режимом историчнос-
ти. Потому, отправляясь от точки зрения историка и исторической прак-
тики, важно исследовать эти модели. Именно к работе такого рода я хотел
бы побудить этим текстом.
' LepetitB. C'estarriv"^Loui-nancl//Medievales,21. 1991. P. 81-90.
" ФеерЛ. Бои за историю. М., 1991. С. 25.
" Febvre L. La terre et revolution humaine. Introduction geographique \ l'histoire. P., 1922.
Что касается Э. Лабрусса, см. его предисловие в кн.: Leon P. La naissance de la grande
industrie en Dauphine (fin du XVII' siecle - 1869). P., 1954.
" GrenierJ.-Y. Series economiques frani;aises (XVI'-XVIII' siecles). P., 1985.
' Braudel F. La Mediterranee et ie monde mediterraneen i I'^poque de Philippe II. P., 1949;
Labrousse E. La crise de I 'economic frani;aise ^ la fin de l'Ancien Regime et au debut de la
Revolution. P., 1944 (reed. 1990).
' Braudel F. Histoire et sciences sociales. La longue duree // Annales E.S.C. 1958. P. 725-
753. Сокращенный русский пер. см.: Философия и методология истории. М., 1977.
" См., напр.: GoubertP. Beauvais et ie Beauvaisis de 1600 ^ 1730. Contribution \ l'histoire
sociale de la France du XVII' siecle. P., 1960.
* CM., напр.: HefferJ.. Robert J.-L.. Saly P. Outils statistique pour les historiens. P., 1981.
Bouvier J. Initiation au vocabulaire et aux mecanismes economiques contemporains. P.,
1969.
6*
164 ___ Hcropuk в nouckax метода
'ё Я/они" П. Экономическая история: эволюция и перспективы//THESIS. 1993. Т. 1.
Вып. 1. С. 137-151.
" Le Roy Ladurie E. L'histoire immobile // Annales E.S.C. 1974. P. 673-692.
" Ordres et classes. Colloque de l'Ecole Normale Superieurde Saint-Cloud, 1967. P., 1974.
" PerrotJ.-C. Rapports sociaux et villes // Annales E.S.C. 1968. P. 241-268.
'* PerrotJ.-C. Genese d'une ville modeme. Caen au XVIII' siecle. P., 1975.
^ Библиографию см.: Revel J. L'histoire au ras du sol // Levi G. Le pouvoir au village.
Histoire d'un exorciste dans le Piemont du XVII' siecle. P., 1992.
^ Le Play F. La methode sociale. Abreg^ des "Ouvriers europeens". P., 1989.
" Geertz C. Local Knowledge. Further Essays in Interpretative Anthropology. N.Y., 1983;
Darnton R. The Great Cat Massacre. N.Y., 1984; Levi G. I pericoli del geertzismo // Quademi
Storici. 1985. P. 269-277.
" Levi G. L'eredit^ immateriale. Camera di un esorcista nel Piemonte del seicento. Torino,
1985; Gribaudi M. Mondo operaio e mito operaio. Spasi e percorsi sociali a Torino nel primo
novecento. Torino, 1987; Cerutti S. La ville et les metiers. Naissance d'un langage corporatif
(Turin XVII'-XVIIIe siecle). P., 1990.
'" LepelitB. Les villes dans la France modeme (1740-1840). P., 1988.
"" Rosental P.-A. Construire le macro par le micro: Fredrik Barth et la microstoria II
Anthropologie contemporaine et anthropologie historique. Colloque de I'EHESS. Marseille, 24-
26 septembre 1992.
^ Boltanski L. L'Amour et la Justice comme competences. Trois essais de sociologie de
l'action. P., 1990; Bohanski L. et Thevenot L. De la justification. Les economies de la grandeur.
P., 1991.
" Dupuy J.-P. Ordres et d^sordres. Enquete sur un nouveau paradigme. P., 1982; Idem.. La
panique. P., 1991.
^ Passeron J.-C. Le raisonnement sociologique. L'espace non-popperien du raisonnement
naturel. P., 1991; Lepetit B. Une logique du raisonnement historique // Annales E.S.C. 1993.
^ L'economie des conventions // Revue Economique. 1989. Mars; Lesourne J. Economie de
l'ordre et du desordre. P., 1991.
^ Boyer R., Chavance B., Godard 0. Les figures de l'irreversibilite en economie. P., 1991.
Перевод с французского И. В. Дубровского
ИЗ ДИСКУССИИ
А. Б. Гофман
ЗНАНИЕ МЕТОДОЛОГИЧЕСКОЕ И ЗНАНИЕ ПРЕДМЕТНОЕ
Слово "метод", как известно, по-гречески означает "путь". Анализ пу-
тей постижения истины занимает важное место в любой научной дисциплине,
и чем более зрелой она является, тем более значительное место в ней занима-
ет эпистемологическая и методологическая проблематика.
Но при этом важно иметь в виду, что исследование какого-либо объекта
далеко не всегда есть осознанное применение какого-то метода. Если послед-
нее имеет место, то это означает, что мы в какой-то мере уже представляем
себе результат, который собираемся получить. Подлинно новаторские ре-
зультаты, "открытия" в науке зачастую достигались как раз не посредством
сознательного применения определенного, уже известного метода, готового
инструмента, а путем устремленности к объекту, "вживания" в него, свобод-
ной рефлексии о нем. Разумеется, какие-то методы при этом всегда исполь-
зуются, но сам процесс исследования не воспринимается познающим субъек-
том как процесс "применения метода". В этой связи уместно вспомнить вы-
ражение Пикассо: "Сначала я нахожу, а потом ищу". В процессе поиска ис-
следователь либо не думает о пути, которым он пойдет за истиной, либо
думает о нем лишь как о средстве. Более того, нередко представление о при-
мененном методе возникает уже когда исследование закончено, и это пред-
ставление не может совсем не соответствовать тому реальному инструмента-
рию, который был использован.
Важно иметь в виду, что методологическую роль в значительной мере
играет само предметное знание, которое выступает одновременно как сред-
ство, путь поиска нового знания.
Часто ученый приходит к каким-то выводам не известным ему самому
путем, а потом уже придумывает метод, которым он якобы пользовался. Если
он не делает этого сам, то за него это делает Методолог.
Еще раз хочу подчеркнуть, что анализ методов исследования в социаль-
ных и гуманитарных науках - важнейшая отрасль, но не следует и "зацик-
ливаться" на этой проблематике, отрывать ее от предметного знания, учиты-
вая, что само оно также выполняет методологическую функцию. В против-
ном случае (а так нередко случается) методология становится прожектерской,
утопической и мистической, и не только не способствуег постижению исти-
ны, но препятствует ему. Возможен также "эффект сороконожки", когда все
пространство знания заполняется изучением путей движения при забвении
пункта назначения. Исследователи тогда уподобляются тем немецким исто-
рикам, которые, по выражению Гегеля, вместо того чтобы писать историю,
рассуждают лишь о том, как надо ее писать. В каждой гуманитарной дисцип-
лине необходим некий оптимум в соотношении между знанием о предмете и
(да простят мне некоторую тавтологию) знанием о путях получения этого
знания.
Метод можно понимать и как уже имеющееся и используемое предмет-
ное знание, и как особую сферу постижения истины: от самых общих мысли-
166 HcTOpukBnouckaxMeToga
тельных процедур до сугубо прикладных технических приемов и операций.
Но в любом случае любовь к знанию об объекте исследования (даже самом
отвратительном), вживание в него и установка на то, чтобы понять его
(дилемма "объяснение или понимание" здесь не имеет значения), - это важ-
нейшие пути, т. е. методы, получения нового знания. В любом случае оста-
нется место для того, чтобы думать, размышлять о предмете исследования, а
это, в известном смысле, главный метод. Перефразируя Декарта, можно ска-
зать: "Я мыслю, следовательно применяю метод".
Б. С. Каганович
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ТАК НАЗЫВАЕМОМ ПОЗИТИВИЗМЕ
Слово "позитивизм", часто мелькающее в дискуссиях об исторической
науке, весьма многозначно и неопределенно. С одной стороны, позитивизмом
называют различные философские учения XIX и XX вв., часто очень непохо-
жие друг на друга. Так, "логический эмпиризм" "Венского кружка" 1920-
1930-х годов и современная "аналитическая философия" имеют мало общего
с эволюционистской метафизикой О. Конта и Г. Спенсера. С другой стороны,
позитивизмом именуют профессиональную идеологию ученых, стремящихся
работать "по ту сторону" всякой философии, занятых решением частных на-
учных проблем и верящих в кумулятивный характер гуманитарного знания.
В обиходной речи научной среды позитивизмом нередко называют безы-
дейное копание в мелочах и нелюбовь к общим концепциям. Декларацией
позитивизма объявляют иногда знаменитые слова Л. Ранке о том, что задачей
историка является воссоздание wie es eigentlich gewesen war ("как это в дей-
ствительности было"), хотя философские воззрения Ранке, говорившего, что
"всякая эпоха одинаково близка к Богу", очень далеки от контовских. И если
доктрины Конта и Спенсера являются ныне весьма архаичными и старомод-
ными, то я не рискнул бы сказать это о так называемом "неопозитивизме"
XX в., который, стремясь отграничить науку от метафизики и призывая к
точности и ответственности суждений, во всяком случае очень способствовал
выработке логической культуры и логической дисциплины науки.
Учитывая все это, как мне кажется, следовало бы гораздо осторожнее
пользоваться словом "позитивизм" и не употреблять его как жупел. В самом
деле, уважение к фактам и стремление восстановить историю, какой она была
в действительности, присущи всякому настоящему историку. Разумеется,
философски мыслящий человек задумается при этом над тем, что такое факт
и что такое действительность. Но нельзя требовать, чтобы размышления на
эти темы стали основным занятием историка.
Существуют, конечно, ограниченность и фанатизм профессионалов
(особенно в тех областях исторической науки, которые наиболее технически
трудны), сводящих все к законам ремесла и отвергающих всякие общие тео-
рии. М. Блок и Л. Февр во многом были правы, критикуя узость и косность
современной им "позитивистской" историографии. "Анналы" не случайно
HJguckyccuu _____ ____ 167
стали самой влиятельной историографической школой XX в" они действи-
тельно открыли новые сферы и регионы исторического исследования и очень
обогатили наше историческое понимание. Без сомнения, историк должен
уметь ставить вопросы и многое зависит от его ментального кругозора, в
этом Блок совершенно прав.
Но... Я не верю в универсальные методологические ключи и отмычки,
отворяющие все двери, не верю в то, что существует методология, способная
сделать человека умным и талантливым. Замечательный ленинградский исто-
рик Б. А. Романов говорил: "Заниматься методологией - то же, что доить
козла". Сказано, конечно, остро и ядовито. Но разве нет в этих словах боль-
шой доли истины, не сводимой к тому, что в то время речь шла прежде всего
о навязшей у всех на зубах "марксистско-ленинской методологии"? Вера в
то, что методология сама по себе способна дать конкретные научные резуль-
таты, является иллюзорной.
Мне неинтересно читать работы, выводы которых я знаю заранее и в
этом смысле я предпочитаю исследования, дающие новые, ранее неизвестные
факты или интересные их интерпретации. Разумеется, у каждого историка,
как и вообще у всякого человека, есть своя методология (или философия),
которой он сознательно или неосознанно руководствуется. Трудно предста-
вить себе крупного историка, который не обладал бы методологическим
сознанием - но не все они склонны писать трактаты по методологии. По
всей вероятности, существуют органические "позитивисты" и органические
"методологи" и "концептуалисты", И я не вижу в этом ничего плохого. Науке
нужны и те и другие, и не следует быть фанатиками.
А. В. Ревякин
КРИЗИС ИЛИ ПЕРЕДЫШКА?
Организаторы нынешней дискуссии, определяя ее предмет, употребили
слово "метод" в единственном числе. Они, видимо, стремились заострить
наше внимание на философских, мировоззренческих аспектах развития исто-
рической науки. Ведь когда имеют в виду прикладные, конкретные приемы и
способы получения нового знания, то обычно используют это слово во мно-
жественном числе - методы. Я ничего не имею против такой постановки
вопроса, хотя, на мой взгляд, дискуссия на тему о мировоззренческих основах
исторической науки представляла бы интерес скорее для историков науки и
философов, чем для исследователей, занятых разработкой конкретной исто-
рической проблематики, каковых среди присутствующих большинство и к
коим я причисляю и самого себя.
Говоря о развитии исторической науки, о пройденном ею пути, мы, ко-
нечно, обращаем внимание на идейные истоки творчества как отдельных
историков, так и целых историографических школ. Это важно для понимания
их вклада в науку, для оценки тенденций ее развития в целом. В этом смысле
мы говорим о достоинствах и недостатках, о месте и значении, допустим,
просветительской и позитивистской историографии, исторической школы
168 ______ _______ Hcropuk в nouckax метода
права и Школы "Анналов". Но все же это довольно односторонний подход,
ограниченность которого чувствует каждый историк, изучающий работы
своих предшественников и коллег по избранной теме исследования. Он заме-
чает, что результативность исследования зависит не столько от теоретичес-
ких воззрений исследователя, сколько от его этической позиции (попросту
говоря - от научной добросовестности), а также от квалификации, общей
образованности и способности поспевать за новым в науке и жизни. То, от
чего можно абстрагироваться на философско-отвлеченном уровне анализа,
имеет огромное, часто решающее значение при рассмотрении конкретной
историографической ситуации.
В этой связи хотелось бы затронуть и проблему кризиса исторической
науки, столь резко поставленную в выступлении А. Я. Гуревича. Я бы согла-
сился с этим тезисом, если речь идет о разочаровании "большими" теориями
общественного развития (от Маркса до Ростоу). Но я бы не стал впредь упо-
вать на возможность открытия (обретения) некоего нового метода, с помо-
щью которого удалось бы добиться успеха там, где потерпели поражение
блестящие предшественники.
Я бы согласился с выводом о кризисе и в том случае, если речь идет о
конкретных историографических школах или направлениях, наконец, о твор-
честве отдельных историков. В жизни каждого человека наступают моменты
"переоценки ценностей" (удивительно, если этого не происходит). Почему
же историки должны избежать общей участи? Например, экономическая
история, лет 20-30 тому назад переживавшая необыкновенный расцвет и
сумевшая высоко поднять свой авторитет среди других отраслей историче-
ского знания, в настоящее время обнаруживает признаки упадка (у нас более
явственные, чем за рубежом). Все меньше выходит из печати работ по эко-
номической истории. Не пользуется она особой популярностью и на истори-
ческих факультетах. Но когда я спросил Луи.Бержерона, известного француз-
ского историка, крупного специалиста в области истории индустриализации
XIX в., в чем причина этого упадка, он мне не задумываясь ответил: эконо-
мическая история - более трудоемкое занятие, чем, скажем, политическая
история или история ментальностей, вот поэтому молодые историки ее избе-
гают. Бержерона можно понять: он полон идей и замыслов, и ему обидно, что
все это может остаться невостребованным.
Нельзя с уверенностью диагностировать кризис целого научного на-
правления. Например, марксистская историография издавна и справедливо
подвергалась критике за схематизм и тенденциозность в освещении прошло-
го. Однако это не помешало ей в XX в. занять видное, если не доминирую-
щее, положение в исторической науке ряда стран, известных своими богаты-
ми культурными и научными традициями. Можно предположить, что и в
нашей стране марксизм, утратив свою монополию, сохранится в качестве
одного из основных направлений общественной и научной мысли. Источники
его жизнеспособности лежат за пределами науки. Пока существует- а то
и растет- спрос на антикапиталистические теории и проекты, по-моему,
преждевременно говорить о кризисе базирующейся на них историографии.
На мой взгляд, различие между методами философии и истории столь
значительно, что если философы бьют тревогу по поводу современного ми-
HJguckyccuu 169
ровоззренческого кризиса (что может быть и верно, другой вопрос - свиде-
тельствует ли это о грядущей "деидеологизации" общества или, наоборот, о
его новой "мифологизации"), это еще не повод для беспокойства историков.
Историческая наука автономна и в значительной степени самодостаточна. Ей
совершенно не обязательно отвечать на конечные вопросы бытия. У нее и
своих забот выше головы, из которых бесспорно главная - установить, "как
все, собственно, происходило". Чтобы добиться этого, поистине все методы
хороши, если они уместны, целесообразны и морально оправданны.
Сужу об этом на примере развития современной западной, особенно
французской, экономической истории. Мировоззренческие споры, т. е. споры
о методе (в единственном числе), если и не изгнаны из нее полностью, то во
всяком случае перестали ее характеризовать. Например, поражает то едино-
душие, с которым ведущие историки Запада отвергли теорию У. Ростоу, осо-
бенно его тезис о "взлете" (резком ускорении экономического роста) в начале
индустриализации, или подвергли критике концепцию "протоиндустриализа-
ции", прежде всего в той неомарксистской интерпретации, которую ей дали
Р. Кридте, X. Медик и Ю. Шлумбом. Зато как необыкновенно обогатилась
экономическая история методами смежных наук об обществе и человеке.
Современная экономическая история уже давно не пишется только
лишь на основании государственных актов и производственной статистики
(имею в виду XIX и XX в.), для поверхностного анализа которых вполне
хватало общего образования. Историку приходится иметь дело с разнообраз-
ными юридическими актами, бухгалтерской отчетностью, технической доку-
ментацией, психологией людей, принимающих решения и их исполняющих,
наконец, с массой данных, отражающих работу сложных рыночных механиз-
мов экономики. И во всем этом он должен разбираться достаточно бегло,
чтобы не нагородить глупостей.
Благодаря применению искусных методов анализа, за последние деся-
тилетия написана по существу новая и - что самое главное - весьма досто-
верная экономическая история. И если в настоящее время развитие науки в
этой области несколько замедлилось, то, на мой взгляд, не в последнюю оче-
редь потому, что в прошлом она взяла очень высокий темп. Науке нужна
"передышка", историкам - время, чтобы прочитать и осмыслить все, что
написано и опубликовано за последние годы (а это требует огромного труда).
Что же касается снижения общественного интереса к экономической исто-
рии, то, может быть, просто на нее прошла мода и интерес вернулся в грани-
цы разумного и необходимого?
Е. В. Ляпустина
УСТАЛОСТЬ ОТ ПОИСКОВ МЕТОДА?
От прошедшего "круглого стола" остались не столько четкие воспоми-
нания, сколько отчетливые ощущения, сформулированные в те дни в словах
некоторых участников. Цитирую по каракулям в собственном блокноте:
170 Hcropuk в nouckax метода
"ощущение такое, что историков, т. е. авторов конкретных работ на конкрет-
ные исторические темы, больше не осталось, они вымерли, как динозавры"
(Л. М. Баткин); "ощущение усталости и повтора, исчерпанности", "истори-
ческая наука устала от поиска метода, хочется опереться на эрудицию... сое-
динить старый добрый позитивизм с новыми историко-антропологическими
методами" (С. И. Лучицкая). Тоска по "старому доброму позитивизму" сосед-
ствовала с опасениями, высказываемыми в более или менее отрефлексиро-
ванной форме по адресу "поисков Иного", чреватых непредсказуемым воз-
рождением архаических мифов (И. Н, Ионов), "ницшеанства постмодерна",
"постструктурализма" как "школы подозрения" со свойственной ему "то-
тальной политизацией" (В. П. Визгин), "лингвистического поворота" или
"семиотического вызова" (Л. П. Репина) и прочих методологических изыс-
ков. И все это происходило в аудитории, на протяжении почти десяти лет
стремившейся стать как раз лабораторией или по меньшей мере "семина-
рием" (в буквальном смысле - рассадником) новых, в том числе и подобных
подходов! Именно на этой основе казалось возможным "рассчитывать на
достижение исторического синтеза, более емкого и многостороннего, нежели
тот, какой удавалось создавать в прошлом" '. Историко-антропологическое
видение истории вселяло надежду на новые победы историзма. Нельзя ска-
зать, что ожидания оказались тщетными - тому свидетельство годы работы
семинара и тома "Одиссея", да и другие публикации. Откуда же тогда это
"ощущение усталости от поиска метода"?
Казалось бы, всему можно найти объяснение: методологический кризис,
все еще не преодоленный нашей исторической наукой. Авторами "Одиссея"
он был уже не раз охарактеризован, вскрыты его исторические причины,
описаны различные его проявления, предложены и пути выхода из него - и
вокруг этого сформировалось значительное поле согласия. Может быть, дей-
ствительно мы все еще только в начале предстоящего долгого пути? Возмож-
но, и так. Но мне все же кажется, что есть и другие причины отмечаемой
многими неудовлетворенности и усталости, и они кроются в самой модели
преодоления кризиса, которая была предложена (и многими принята).
Думаю, не ошибусь, если скажу, что желанной целью для многих из нас
было "превращение нашей историографии в органическую часть мировой на-
уки" ". Это предполагало "наведение мостов" с "Анналами", знакомство с
различными историческими школами и течениями, а через них - и с совре-
менной общественной и философской мыслью в значительно более широком
смысле. Это стремление - более чем понятное после длительной изоляции
нашей исторической науки от остального мира - и породило, на мой взгляд,
некоторые из нынешних трудностей. Дело в том, что мы на своем опыте
столкнулись с проблемой культурных заимствований ". Ведь многие методы и
подходы, определяющие ныне лицо "мировой" исторической науки, не под-
даются прямолинейному усвоению и копированию, поскольку в немалой
степени опосредованы общей интеллектуальной (и даже социально-полити-
ческой) ситуацией той или иной страны, в принципе уникальной и невоспро-
изводимой. Именно поэтому французская историография не похожа на не-
мецкую, а итальянская - на английскую и т. д. Эти различия порой от нас
ускользают, как в силу искажающей перспективу общей удаленности России
HJguckyccuu 171
от основных научных центров (отсюда по меньшей мере странное понятие
"зарубежная историография"), так и благодаря открытости нашей историче-
ской науки (в высших ее проявлениях) опыту самых разных национальных
школ. В результате иногда мы слишком мало придаем значения тому, нас-
колько то или иное заинтересовавшее нас исследование (книга, статья и т. п.)
вписывается в окружающий ее контекст.
Впрочем, известно, что основной поток исторической литературы в лю-
бой стране состоит как раз из "конкретных работ на конкретные историче-
ские темы". И может показаться, что ничто не препятствует стремлению
"опереться на эрудицию" и следовать лучшим образцам профессионализма.
Но и здесь все не так просто. Ибо этот вожделенный цеховой профессиона-
лизм не просто нарабатывается годами труда, но и тысячью нитей связан с
системой образования, создающей среду общения, и не в последнюю очередь
с определенной инфраструктурой (библиотеки, архивы, музеи и т. д.). Конеч-
но, стабильные международные контакты отчасти могут сгладить такого рода
различия, но не в состоянии устранить их полностью. И это не может не
влиять на характер и даже тематику наших исследований в области всеобщей
истории.
Однако в описанных выше трудностях стбит, по-моему, усматривать не
только (и даже не столько) следствие кризисного состояния отечественной
исторической науки, сколько проявление некоторых ее специфических черт.
Чтобы убедиться в этом, обратимся к весьма далекому уже прошлому - к
тому периоду в историографии античности, который связан с именем
М. И. Ростовцева ".
Родившемуся в 1870 г. Михаилу Ивановичу Ростовцеву была уготована
блестящая карьера. После завершения курса наук в Петербургском универси-
тете он благодаря материальной помощи семьи, а затем и специальной сти-
пендии правительства отправился на несколько лет за границу, где объехал и
обошел практически все античное Средиземноморье, а также подолгу зани-
мался в различных семинарах, работал в музеях, завязывал плодотворные
научные контакты с коллегами из разных стран. Первые его печатные работы
были посвящены древнеримской истории и культуре - статьи о последних
раскопках в Помпеях (1894, 1896), археологическая хроника римского Запада
(1895, 1896) окрашены страстью, рожденной эффектом непосредственного
присутствия. Молодой ученый дерзко вторгается в тонкости археологических
и топографических реконструкций, предлагает собственные интерпретации.
Его диссертация о государственном откупе в Римской империи от Августа до
Диоклетиана, опубликованная в 1899 г. (в 1902 г. вышла на немецком языке),
а также связанные с ней другие работы, в том числе статьи в наиболее авто-
ритетных энциклопедиях (Паули-Виссова, Де Руджеро), снискали ему высо-
кий международный авторитет и известность и до сих пор входят в круг не-
обходимого чтения романистов. После возвращения на родину Ростовцев
начинает преподавать (главным образом в Петербургском университете и на
Высших женских курсах), и в то же время все более набирает силу его иссле-
довательский талант. Тем интереснее видеть, как смещаются его интересы.
Римская история остается поначалу главной темой, в особенности ее соци-
ально-экономические аспекты, связанные с государственными финансами и
172 Hcropuk в nouckax метода
вообще ролью государства в экономике. С этих же позиций Ростовцев подхо-
дит и к изучению эллинистического и римского Египта, к проблеме проис-
хождения колоната. При этом он изобретательно и виртуозно использует
надписи и папирусы - во многом новые для того времени источники.
Казалось бы, все ясно - перед нами действительно ученый мирового
масштаба, имеющий все возможности для работы в столичном универси-
тете - библиотеки, скорости и полноте комплектования которых не переста-
ешь удивляться и завидовать, практически ежегодные поездки за границу,
тесные и плодотворные контакты с крупнейшими, прежде всего немецкими,
антиковедами. К тому же, что немаловажно, весьма высокое положение в
обществе. Вместе с тем мы видим, как постепенно все большее место в его
исследованиях начинает занимать история Юга России - Боспорского цар-
ства, Ольвии, Херсонеса. Именно этой теме были отданы последние предво-
енные (и предреволюционные) годы, именно исследование причерноморских
древностей стало вершиной российской карьеры ученого. Разумеется, такое
смещение не было случайным. Интерес к древностям России был присущ
Ростовцеву смолоду, но все же выдвижение его на первый план не могло не
быть связано и с некоторой внутренней эволюцией его творчества. Рискну
высказать предположение: по мере того как складывались ставшие впослед-
ствии столь знаменитыми общие концепции римской и эллинистической
истории, происходило некоторое удаление от истории Рима как непосред-
ственно переживаемой (в ходе постоянного научного общения) реальности, и
именно это место бесконечно богатой эмпирии конкретно-исторического
исследования и заняли древности Юга России.
Не станем долго задерживаться на второй половине жизни ученого,
прожитой им в эмиграции, в США. Здесь он создал две фундаментальные
"социально-экономические истории": Римской империи (1926) и эллини-
стического мира (1939-1941). Обе книги, замечательные по своей эрудиции,
все же прославились более всего своими так называемыми "модерниза-
торскими" концепциями античной экономики, а первая из них - еще и объ-
яснением падения Римской империи с точки зрения пережитой историком
русской революции.
Можно сказать, что образ нашего соотечественника в мировом антике-
ведении до некоторой степени двоится: с одной стороны, он предстает как
автор обобщающих концепций социально-экономической истории практи-
чески всего античного мира, с другой - как блестящий исследователь мно-
гочисленных конкретно-исторических сюжетов (лишь в малой части связан-
ных с собственно римской историей), мастерски владевший техникой интер-
претации самых разных источников. Сочетание этих граней его таланта оп-
ределялось спецификой русской исторической науки, местом классической
древности в русской культуре и общественном сознании конца XIX-начала
XX в. Интерес к античной истории и культуре прививался образованием и
был довольно устойчивым, но все же не перерастал в осознание античного
наследия как живой части отечественной культуры, способной рождать зна-
чительный эмоциональный отклик у публики. Об этом свидетельствует, меж-
ду прочим, и научно-популярная периодика: в исторических журналах, адре-
сованных широкому читателю (например, "Исторический вестник", 1881-
Из glKkyccuu______________________________173
1917), истории Греции и особенно Рима отводилось весьма скромное место.
В этих условиях Ростовцев не мог, конечно, довольствоваться тем типом
историописания, который столь хорошо усвоил сначала в университете, а
затем за годы пребывания в европейских центрах антиковедения. С одной
стороны, не без влияния чтения общих лекционных курсов, классическая
римская история приобретает в его творчестве все более концептуальный
характер, лучше соответствующий несколько отстраненному российскому
отношению к античности. С другой стороны, он со всем пылом устремляется
в изучение более близких причерноморских древностей, вокруг которого к
тому же бурлила полнокровная профессиональная среда археологов и исто-
риков, что и создавало предпосылки для появления конкретно-исторических
исследований высочайшего уровня.
Этот весьма давний пример лишний раз показывает, насколько пробле-
мы соотношения анализа и синтеза, эрудиции и рефлексии по поводу интерп-
ретации источников связаны с особенностями исторической науки в каждой
стране. Тот или иной исход этих по видимости абстрактных споров в немалой
степени зависит от двух важнейших моментов: существования достаточно
плотной профессиональной среды (как условия цехового воспроизводства и
полноценного научного общения) и наличия "идеального читателя" - по-
тенциального адресата исторических трудов. Быть может, те тревоги, опасе-
ния, сомнения, которые выплеснулись в ходе круглого стола, хотя бы отчасти
объясняются тем, что мы не слишком хорошо представляем себе и среду, в
которой живем и работаем, и читателя, для которого пишем. А не выяснив
эти фундаментальные вопросы, не стоит и отправляться "на поиски метода".
' Гуревич А.Я. К читателю // Одиссей-89. М., 1989. С. 8.
" Бессмертный Ю.Л. "Анналы": переломный этап? // Одиссей-91. М., 1991. С. 8.
' Из необъятной литературы по этой теме для сравнения упомяну лишь работы С. Л. Ут-
ченко и Е. М. Штаерман о восприятии эллинистической культуры (в самых разных ее
проявлениях) в Риме (УтченкоС.Л. Политические учения древнего Рима. М., 1977; Шта-
ерман Е.М. Эллинизм в Риме // Эллинизм. Восток и Запад. М., 1992. С. 140-176; Она же.
Эллинизм в Риме // ВДИ. 1994. ј 3. С. 3-13).
"* Конечно, выбор этот не случаен: с 1989 г. на страницах "Вестника древней истории"
постоянно публикуются различные материалы к биографии этого выдающегося историка.
Д. Э. Харитонович
ИСТОРИЯ СТРУКТУР И ИСТОРИЯ СОБЫТИЙ
Среди историков существует негласный и даже не всегда осознанный
консенсус. Все сферы и методы исследований делятся на две большие груп-
пы. Первая включает в себя то, что относится, как считается, к глубинным
процессам, определяющим ход истории, протекает во "времени большой
длительности" (la longue duree): социально-экономическая история, "геоисто-
рия", история ментальностей, быта, частной жизни и т. п. Этому дается по-
ложительное наименование - "история-проблема". Ко второй группе отно-
174 _____ ________Hcropuk в nouckax метода
сят политическую историю, историю-биографию, событийную, т. е. то, что
представляется внешним проявлением глубинных процессов, происходит в
кратком времени и получает не слишком почетный ярлык "истории-рас-
сказа", "истории-повествования".
Наверное, никому не придет в голову отрицать заслуги Школы "Ан-
налов" в том, что можно назвать обращением к человеку. Создатели "новой
исторической науки" требовали внимания к "малым", "простым" людям, а не
"великим", которыми занималась предшествующая историческая наука. Но
здесь возник парадокс. Источники, повествующие о древних и средневековых
обществах, практически не касаются представлений конкретных "простых"
людей. Соответствующие данные приходится извлекать с помощью косвен-
ных методов из массовых, серийных источников, отражающих устойчивые
воззрения. Вынужденно исчезают частности - один отдельный человек,
одно отдельное событие.
Нельзя сказать, что подобный "перекос" прошел незамеченным. В кон-
це 60-начале 80-х годов в исторической науке намечается поворот к изуче-
нию "частного", "кратковременного" в истории- к событийной истории,
политической истории, истории-биографии. Причиной тому - и естествен-
ное постоянное обновление методов и предметов исторического исследова-
ния, и столь же естественное стремление обратиться к истокам - ведь перу
одного из основателей Школы "Анналов" Люсьена Февра принадлежит целая
серия биографий деятелей XVI в" - и побуждения нравственного свойства:
если судьбы исторического процесса определяются некими анонимными
структурами - географическими, экономическими, социальными, менталь-
ными, то как быть с человеком, с его воздействием на этот процесс?
Нет, сама по себе конкретика не отрицается ведущими деятелями "но-
вой исторической науки". Но в процессе исследования события главными
оказываются те "глубинные" структуры, на которые это событие опирается.
Например, для Ж. Дюби основным в его исследовании битвы при Бувине 27
июля 1214 г. является не сама битва, но представления о сути и смысле войны
на рубеже XII и XIII столетий, этические нормы и ценности воина и т. п.
Последствия указанной битвы для автора "Бувинского воскресенья" - не те
или иные перемены в политических реалиях, а смена воззрений на эту битву с
XIII по XIX вв., т. е. изменения в сознании, в культуре. Частное необходимо
изучать, дабы лучше познать общее - таков пафос данного направления.
Но возможен и иной подход: опираясь на знание структур, понимая
ментальность людей той или иной эпохи, прояснить, понять именно это со-
бытие, именно этого человека. И это, сдается мне, позволит разрешить ряд
проблем исторического знания.
"Ментальности меняются медленнее всего. История ментальностей -
это история замедлений в истории" (Ж. Ле Гофф). Но что значит "замедле-
ние"? То, что перемены в сознании людей протекают неспешно и потому
не ощущаются? Или, может быть, то, что эти перемены весьма редки и имен-
но потому массовое сознание малоподвижно - кроме как раз моментов пе-
ремен?
Картина мира включает в себя представления о природном окружении и
социальной среде. А если эти окружения и среда претерпевают резкие изме-
И) guckyccuu 175
нения ввиду массового переселения или социальных потрясений либо поли-
тических переворотов? Реагирует ли картина мира на эти катаклизмы или
сами потрясения уже подготовлены переменами в ментальности? Встает
вопрос о механизме ментальных и - шире - структурных перемен, о взаи-
мовлиянии события. Здесь только изучение частного может дать ответ на
поставленные вопросы.
Рассмотрим еще одну причину необходимости для историка присталь-
ного внимания к частному - отдельному событию, одному человеку. Есте-
ственен для любого человека вопрос: а могло ли быть иначе? Но для исто-
рика - не естественен. Кредо любого из нас: "история не знает сослагатель-
ного наклонения". Размышления типа "что было бы, если бы" долгое время
оставались в сфере литературы и, в первую очередь, литературы фантасти-
ческой. Герой такой литературы, овладев машиной времени, начинает ме-
нять прошлое и, в зависимости от взглядов автора, ему это удается либо не
удается.
Но вот в своей поздней работе "Изъявление Господне или азартная иг-
ра?" Ю. М. Лотман, опираясь на идеи И. Пригожина, изучавшего динамичес-
кие процессы на физическом, химическом и биологическом уровнях, предла-
гает свое решение проблемы сочетания детерминированного и индетермини-
рованного в истории. Историческая эпоха никогда не равна самой себе, в
историческом процессе всегда наличествуют разные тенденции, причем раз-
витие этих тенденций определяется, в основном, коллективными детерми-
нантами. Но в процессе исторического движения возникает момент (Лотман
вслед за Пригожиным называет это "точкой бифуркации", т. е. раздвоения),
когда эти тенденции оказываются в равновесии, исключается однозначное
предсказание будущего, дальнейшее развитие осуществляется как реализация
одной из равновероятных возможностей. В эти моменты решающую роль
может сыграть как случайность, так и механизм сознательного выбора. Та
историческая действительность, которая реализуется, зависит как от комп-
лекса случайных обстоятельств, так и от самого сознания действующих лиц
исторической драмы, главных и второстепенных, так сказать, "массовки".
Исследования в области того, что можно назвать "альтернативной ис-
торией", могут развиваться в разных направлениях. Этим термином можно
обозначить попытку создать сценарий неосуществившегося варианта истори-
ческого развития (впрочем, это пока лежит за пределами науки; я не утверж-
даю, что написание подобных сценариев силами науки принципиально недо-
стижимо, более того, я надеюсь, что это когда-нибудь осуществится, но се-
годня мы даже не знаем, как подойти к проблеме); можно - стремление
обосновать точку "бифуркации", ключевое происшествие; можно - желание
доказать саму возможность альтернативного исторического пути.
Мне кажется, что наступает поворот от общего к частному в историчес-
ких исследованиях. Не отказываясь от всего, наработанного "историей струк-
тур", - а как иначе выявить детерминированность того или иного феноме-
на? - следует вернуться к точке на оси времени - единичному человеку,
единичному событию.
176 Hcropuk в nouckax метода
А. Я. Гуревич
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ, ИЛИ МОЖНО ЛИ "ДОИТЬ КОЗЛА"?
Заключительные соображения касательно нашей дискуссии о современ-
ных методах исторического исследования кажутся здесь неуместными, во-
первых, потому, что это обсуждение только начато (и мы намерены продол-
жить его), а во-вторых, по той причине, что последнее слово в подобной
дискуссии вообще едва ли возможно: ведь изучение истории есть не что иное,
как спор без конца, и всякое утверждение, в особенности методологического
свойства, неизбежно порождает новые вопросы, повороты мысли и возраже-
ния. Все, что мне кажется уместным сейчас высказать, есть краткий коммен-
тарий к тем выступлениям участников "круглого стола", в которых в той или
иной мере прозвучали сомнения относительно существенности самого пред-
мета дискуссии. Симптоматичен тот факт, что несколько выступавших в
прениях довольно единодушно высказали скептицизм относительно пользы и
своевременности разговора о методе. Кое-кто выразил опасения, не хотим ли
мы заменить известную обветшавшую методологию новой, не менее универ-
сальной и общеобязательной; раздавались голоса, будто историки устали от
методологических экзерсисов; прозвучала мысль, что предварительным усло-
вием обретения более адекватной гносеологии является создание плотной
интеллектуальной среды. В качестве символов двух подходов к истории,
прагматичного и теоретического, были названы Школа хартий и Школа
"Анналов". Подобная позиция, на мой взгляд, служит свидетельством небла-
гополучного состояния наших исторических знаний и симптомом трудностей
переходного периода, который мы ныне переживаем.
Но я начну с другого. Б. С. Каганович ссылается на свидетеля, который
слышал от покойного Б. А. Романова, крупного специалиста по отечествен-
ной истории, слова: заниматься методологией - это все равно что "доить
козла". Сама по себе эта цитата, заимствованная из вторых рук, заслуживала
бы критической проверки. Если Романов действительно произнес эти слова,
то их нужно воспринимать в контексте идеологической ситуации сталинской
эпохи, когда под словом "методология" подразумевалась определенная дог-
ма, отступления от которой неукоснительно карались. Будучи вырванным из
контекста, высказывание Романова лишается своего истинного смысла. Это
во-первых. Во-вторых, и это главное, перу Б. А. Романова принадлежит за-
мечательная книга "Люди и нравы древней Руси". Автор старается восстано-
вить психологию и нормы поведения людей той эпохи, от которой сохрани-
лось крайне ограниченное число источников, и для того чтобы достигнуть
своей цели - проникнуть в духовный универсум - ему несомненно понадо-
билось разработать оригинальные и утонченные методы исследования. Исто-
рику, в частности медиевисту, работающему в режиме информационного
голода, приходится прибегать к изощренным приемам исследования источ-
ников, и успеха он может добиться только в результате напряженных интел-
лектуальных усилий.
"Доить козла" - грубый образ, но не по моей вине он появляется на
страницах "Одиссея". Поскольку же он тут употреблен, я позволю себе рас-
Hj guckyccuu 17 7
сказать следующую историю. Один ирландский святой в крайнем своем
простодушии пытался доить быка, заслужив насмешки крестьянок. Но, о
чудо, молоко полилось. С точки зрения людей средневековья, то было дока-
зательством всемогущества Господа и свидетельством святости простеца.
Для участников же нашего "круглого стола", как мне кажется, этот рассказ
мог бы послужить своего рода притчей: нужно взяться за дело с верою в
успех и в соответствующем душевном и умственном расположении. Обраща-
ясь к источникам, историки прилагают максимум усилий для того, чтобы
расшифровать смысл посланий, которые они содержат. Ума не приложу, как
здесь можно обойтись без размышлений о природе нашего ремесла.
Что касается противопоставления Школы хартий как оплота позити-
визма "Анналам", воплощающим методы исторической антропологии, то оно
кажется мне искусственным. Говоря о методологии исторического исследо-
вания, мы имеем в виду не оторванную от живой, конкретной истории исто-
риософию, а размышления о специальных средствах и приемах познания
реальной и бесконечно многообразной жизни людей и обществ. Вспоминаю
доклад одного из мэтров парижского института, специализирующегося на
публикации текстов, прочитанный в нашем семинаре по исторической антро-
пологии. Эти ученые делают важное дело, но когда докладчика спросили,
каковы новейшие методы проникновения в смысл публикуемых ими средне-
вековых памятников, то он отослал нас на бульвар Распай: там, в Доме наук о
человеке, работают профессора Ле Гофф, Шмитт и другие, и их-то и нужно
вопрошать о смысле.
Для успешного обсуждения проблем исторической эпистемологии на-
добна "плотная научная среда". Золотые слова! Мне только невдомек, откуда
вдруг она возьмется, если мы, именно мы сами, не начнем ее созидать? В
недоброе старое время были разрушены научные школы, группировавшиеся
вокруг крупных историков. Вопрос стоит не о возрождении старых школ, ибо
за прошедшие десятилетия радикально изменились парадигмы исторического
знания, его проблематика и гносеология. Речь идет о создании новых школ, о
повышении внимания к профессионализму историков, и этот профессиона-
лизм немыслим вне квалифицированного обсуждения теоретико-познаватель-
ных основ исторического знания.
А. Б. Гофман полагает, что размышления о методах и эпистемологии
приходит к историку лишь по завершении его исследования. Разумеется,
"сова Минервы вылетает только ночью", и историку не мешает задуматься
над тем, что он создал и каким образом его сочинение включается в общий
контекст современной науки. Однако в высшей степени важно привести свой
понятийный инструментарий в соответствие с проблемой предстоящего ис-
следования, с характером источников, которые надо изучить, равно как и с
состоянием научных знаний. Делать это постфактум, по завершении исследо-
вания, уже поздно. Арсенал методов неизбежно присутствует на всех этапах
работы историка, и весь вопрос заключается в том, используется ли он осоз-
нанно или не поставлен под неусыпный контроль.
ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ВЛАСТИ
М. Ю. Парамонова
ГЕНЕАЛОГИЯ СВЯТОГО: МОТИВЫ РЕЛИГИОЗНОЙ
ЛЕГИТИМАЦИИ ПРАВЯЩЕЙ ДИНАСТИИ В РАННЕЙ
СВЯТОВАЦЛАВСКОЙ АГИОГРАФИИ
X век представляет собой одну из наиболее темных страниц в исто-
рии Чехии: свидетельства об этом времени не только скудны, но и весьма
двусмысленны '. Вместе с тем оно бесспорно может быть обозначено как
переломная эпоха, характеризующаяся формированием социальных и по-
литических структур, а также основ культурной и идеологической жизни
средневекового чешского общества. Этот период был существенно важен
и для последующего политического и культурного развития всего цент-
ральноевропейского региона. Формирование структур ранней государст-
венности приводит к последовательному изживанию принципов пле-
менного устройства ^ Становление новых функций и механизмов поли-
тического управления совпало с началом систематической христианиза-
ции чешского общества и введением религиозной жизни в церковно-
организационные рамки ^
Политическое и церковно-религиозное развитие Чехии было в зна-
чительной степени обусловлено и внешним воздействием. Уже в IX в. она
испытывала существенное влияние со стороны Восточно-Франкской им-
перии, главным образом Баварии. С приходом к власти в германских зем-
лях Саксонской династии (919 г.) Чехия включается в систематическое и
интенсивное взаимодействие с Германской империей Людольфингов *,
роль которой в историческом развитии Центральной Европы Х в. не ог-
раничивалась только политической сферой. Германское влияние оказа-
лось весьма значительным и в культурной и религиозной жизни региона.
Смысл этого процесса с известной условностью можно охарактеризовать
формулой "включение региона в западноевропейский христианский мир".
Одним из исторических феноменов, возникших на стыке церковно-
религиозных и политических процессов эпохи, является культ первого
чешского святого князя Вацлава. Его появление не только отметило свое-
образие времени, но и имело существенное значение для всей последую-
щей истории средневековой Чехии.
Культ ев, Вацлава возникает во второй половине Х в. Почитание
святого инициируется, видимо, вновь созданной Пражской епископской
кафедрой (около 973 г.), которая была заинтересована в упрочении своего
престижа . "Собственный" святой-покровитель традиционно являлся за-
логом успеха в достижении этой цели. Св. Вацлав и в хронологическом
At К). Парамонова. Генеалогия святого 179
порядке, и по своей значимости был первым святым патроном средневе-
ковой Чехии. Как и многие персонажи и события ранней чешской исто-
рии, сам реальный прототип святого вырисовывается весьма туманно:
среди безусловно достоверных можно назвать лишь крайне немногочис-
ленные свидетельства о его жизни ^ Вацлав происходил из династии
пражских князей Пржемысловцев, добившихся в Х в. господствующего
положения в границах как этнически чешских племен, так и в весьма об-
ширных сопредельных территориях. Примерное время его правления -
20-е годы Х в" к этому периоду относятся сообщения Видукинда Корвей-
ского о военном конфликте и последующем союзе с первым германским
правителем из династии Людольфингов Генрихом 1 (919-935). Наконец,
известно о гибели Ваилава от руки его младшего брата Болеслава. О при-
чинах этого убийства нельзя сказать ничего достоверного; вероятно, оно
произошло в ходе внутрисемейной борьбы за власть, традиционной для
ранней истории политического развития государств Центральной Евро-
пы. Именно это, в сущности, банальное событие дало толчок к формиро-
ванию культа и стало сюжетной основой святоваилавской агиографии .
Скудость аутентичных свидетельств о реальном князе контрастирует
с яркостью представления его образа в агиографии и чешской средневе-
ковой историографической традиции. Неоднократные попытки историков
идентифицировать реального правителя с литературным персонажем ка-
жутся неубедительными, а результаты реконструкции - принципиально
неверифицируемыми в своей исторической достоверности. Агиографи-
ческая и основанная на ней историографическая святовацпавская тради-
ция относятся к сфере посмертной репутации, а не достоверного изобра-
жения исторического персонажа '. Парадокс этой ситуации заключается в
том, что не реальный правитель, а именно св. Ваилав, фикция религиоз-
ного и массового сознания, стал реальным и очень важным участником
чешской истории. Его образ, меняющийся на протяжении нескольких
столетий, определял специфику политической и национальной самоиден-
тичности чешского общества.
О реальных обстоятельствах возникновения и развития культа су-
дить достаточно сложно: его начало отмечено появлением первых житий,
легших в основу последующей многовековой агиографической тради-
ции . Нельзя с достоверностью определить, было ли возникновение куль-
та связано с практикой стихийного почитания, или с сознательной дея-
тельностью духовенства, заинтересованного в упрочении христианства и
развитии церковной жизни в Чехии 'ё. Бесспорно заслуживающей внима-
ния кажется и проблема соотношения внутренних импульсов и внешнего
влияния в становлении культа, в частности, со стороны оттоновской Гер-
мании ". Весьма сложно оценить роль правящей династии в укоренении
почитания св. Вацлава; вероятно, в начальный период развития культа от-
ношение Пржемысловцев к "своему" святому было достаточно индиффе-
рентным ". Безусловная религиозная и политическая значимость образа
святого для чешского общества фиксируется к середине XI в. "С этого
180 Представления о власти
времени культ получает не только широкое распространение, но и приоб-
ретает очевидные политико-идеологические коннотации. В этом отрази-
лись новые формы политической и социальной идентификации, в частно-
сти осознание чешскими правителями важности религиозных символов
для упрочения христианской репутации династии. Подобно другим пери-
ферийным регионам христианской Европы, в Чехии наиболее подходя-
щим претендентом на эту роль стал святой, связанный своими происхож-
дением и деятельностью с землей и местной династией ^.
В середине XI-XII в. почитание св. Вацлава приобрело очевидное
политическое и социальное звучание. Функции святого осмысляются
в категориях покровительства и защиты земли и династии. Тесная связь
культа с формированием национального и политического самосознания
позволяет исследователям определять его культурные и социальные
функции через понятие "святовацлавская идеология" '^ Св. Ваилав пред-
стает в свидетельствах эпохи как главный небесный патрон и защитник,
как "отец" чехов, держащий в своих руках высшую власть и правосу-
дие ^. Совмещение функций небесного покровительства и политического
господства было концептуализировано в восприятии Вацлава как "веч-
ного правителя" (rex perpetuus), лишь временно передающего свои права
очередному князю . В рамках "святовацдавской идеологии" сформиро-
вались основополагающие представления о единстве Чехии и чехов, оп-
ределились параметры династической легитимности и преемственности
власти. Однако почитание Вацлава утрачивало свою исключительную
идеологическую актуальность по мере формирования в Чехии формаль-
ных политико-правовых представлений, что вызвало уже в конце XII в.
появление новых символов власти и механизмов ее легитимации '*.
С точки зрения своей особой значимости в системе политического
самосознания чешского общества, культ св. Вацлава имеет ряд паралле-
лей в европейской истории.' В частности, он может быть сопоставлен с
культами святых-правителей Северной и Центральной Европы, прежде
всего с культом святого Олафа, "вечного короля" Норвегии ^. В более
широком контексте он может быть соотнесен с "политическими культа-
ми" святых, олицетворяющих единство политического сообщества и пра-
вящей династии, характерным примером чего является культ св. Диони-
сия во Франции . Своеобразие святовацлавского культа, однако, опреде-
ляется тем, что, в отличие от большинства династических святых, он не
был связан исключительно с функцией прославления и легитимации пра-
вящей династии ^. По мнению исследователей, он преимущественно ас-
социировался с "политическим сообществом" чехов. В конечном счете
святовацлавский культ сыграл более существенную роль в социальной
консолидации и корпоративно-правовой эмансипации чешской знати, чем
в целенаправленной глорификации династии ^.
Указанные функциональные и идеологические черты образа св. Вац-
лава сформировались сравнительно поздно. Более того, они имеют преи-
мущественное отношение к сфере социального воздействия культа и от-
М. Ю.Парамонова. Генеалогия святого ______181
ражают концептуализацию складывающейся вокруг него системы соци-
альных связей. В исследовательской традиции, однако, незаслуженно ма-
лое внимание уделялось анализу идеологических тенденций святовацлав-
ской агиографии, которая, как кажется, позволяет взглянуть под иным уг-
лом зрения на политические коннотации культа. Особое значение в этой
связи имеют первые жития. Прежде всего необходимо отметить, что соз-
дание образа святого в агиографии и его осмысление в практике социаль-
ного почитания имеют разные основания ^ и соотносятся с разными кон-
текстами социальной и культурной жизни. Агиографическое сочинение
является по преимуществу результатом сублимированного религиозного
сознания: проникновение образов и представлений извне, из сферы мас-
сового сознания, не нарушает статуса агиографического сочинения как
произведения элитарной культуры ^. Агиографическое сочинение, в пер-
вую очередь житие, идеологично по своей природе и дидактично по сво-
им задачам; оно осмысляет феномен святости, моделирует его и создает
образ идеального христианина ". Образ, возникающий в контексте соци-
ального почитания святого, в большей степени удовлетворяет потребнос-
тям репрезентации власти и авторитета, тогда как образ, создаваемый
агиографическим сочинением, больше отвечает функции этического и
дидактического послания, адресованного сообществу верующих ^.
Обращаясь к проблеме религиозного и политического дискурса свя-
товацлавской агиографии, мы неизбежно переходим из сферы собственно
"политических культов" (к каковым безусловно относится культ св. Вац-
лава в XI-XII вв.) " к проблематике средневекового почитания святых
правителей. Особой по своей значимости задачей является рассмотрение
вацлавских житий в контексте агиографической репрезентации ранне-
средневековых святых-правителей '*.
Образы святых-правителей-одно из характерных и парадоксаль-
ных явлений средневекового сознания ^. Ранняя агиографическая тради-
ция представляла в образе святого, как правило, человека не только ис-
ключительной религиозности, но и противостоящего мирской власти и
являющегося источником компенсации ее неправедности . В этом смы-
сле агиографический тип "святого короля" кажется оксюмороном, так как
в самой персоне святого сходятся две несводимые системы ценностей:
религиозной (святости) и мирской (власти).
В эпоху раннего средневековья широкое распространение получает
почитание так называемых знатных святых (Adelsheilige), типологически
близкими к которым являются и образы святых королей ^'. Стихийное
почитание святых правителей, которое более или менее целенаправленно
поддерживалось и корректировалось церковью, было особенно характер-
но для периферийных регионов Латинской Европы - Скандинавии и
Центральной Европы.
В поисках объяснения феномена аристократической и королевской
святости нередко обращаются к системе нехристианских, мифологичес-
ких представлений о сверхъестественной природе власти ^. По мнению
182 Представления о власти
некоторых исследователей, главным образом немецких, в ранних культах
святых королей и "знатных святых" не только отражаются архаические
представления о харизме власти и благородного происхождения, но и
осуществляется перекодировка традиционных мифологем власти в новую
систему понятий - в систему христианских религиозных символов. "Об-
заводясь" "своими" святыми, правящие династии оказывались включен-
ными в христианскую систему сакрализации и легитимации политической
власти. Смысл этого процесса, имеющего характер "интуитивного поли-
тического действия", может быть определен формулой: "по-германски
осмыслено, по христиански пережито" ". Ряд исследователей ориентиру-
ется на еще более широкую антропологическую перспективу: по их мне-
нию, в королевской святости отразились характерные для средневековой
Европы, как и для большинства традиционных обществ, процессы мифо-
логизации правителя, определяемые понятием "сакральный король" ^
Некоторую прямолинейность этой интерпретации снимают исследо-
вания, направленные на выяснение меры соответствия агиографической
стилизации образа святого правителя доминирующему в тот или иной пе-
риод средневековья идеалу христианской святости ". Важным результа-
том этих исследований можно считать констатацию того, что структура
святости, т. е. набор характеристик, маркирующих короля именно как
святого, предполагала соответствующий набор религиозных доблестей ^
и не включала в себя указаний на специальную значимость мирского ста-
туса героя ".
Наиболее гибким следует признать подход к изучению королевских
культов средневековья как феномена, относящегося к средневековой по-
литической теологии или, точнее, "теологии власти" ". Агиографическое
сочинение, герой которого совмещает в себе достоинства "власти" и
"святости", так или иначе должно решать центральную для средневеково-
го политического сознания проблему - проблему религиозного статуса
мирской власти ". Контрапункт тем "духовного" и "мирского", святости
и власти просто неизбежен в образе святого правителя; он служит источ-
ником особой дидактической выразительности и средством разрушения
исходной мифологемы "сакрального правителя" *".
Ранняя модель королевской агиографии в разрешении дихотомии
"святость - власть" однозначно разводила эти ипостаси. Доминировав-
шие в меровингской агиографии образы "королей-аскетов" и "королей-
мучеников" сохраняли традиционную параболу противопоставления
святости и власти и выводили функции правителя за пределы значимых
элементов образа. Эта модель претерпевает изменения в королевской
агиографии конца Х в. ". Клюнийская агиография, в частности, утвердила
возможность совмещения радикальной религиозности и аскетизма с влас-
тью и мирским достоинством ^*. В германской агиографии, посвященной
династическим святым Людольфингов, впервые образ святого представ-
ляется в соответствии с традиционной для каролингской эпохи моделью
"праведного правителя" (rex Justus), добродетели которого обусловлены
А1.Ю. Парамонова. Генеалогия святого 183
исключительной личной религиозностью. Исследования в сфере оттонов-
ской агиографии доказали, что использование топоса "rex Justus" для реп-
резентации святого правителя было не только первым прецедентом в ходе
последующей эволюции модели святого-короля, но и тесно связано с об-
щим развитием политической теологии догригорианской Европы ^. Од-
новременно в агиографии оттоновских святых особое звучание получает
тема связи святого с династией .
Проблема легитимации династии через фигуру святого представите-
ля является одной из существенных при исследовании королевских куль-
тов. Зачастую в культах династических святых видят лишь формально
"христианизированное" продолжение архаической традиции сакрализа-
ции правящего рода . Как уже указывалось, политическая корысть ди-
настии могла проявляться в возможности использовать "собственного"
святого для подтверждения особой религиозной избранности всей семьи:
архаическая вера в наследование харизматических качеств перевоплоща-
лась в идею наследования святости .
Мотив благородного происхождения, принадлежности святого к мо-
гущественной семье является традиционным топосом королевской и ди-
настической агиографии, однако он не может быть прямо соотнесен С ар-
хаической верой в наследование харизматических качеств ^. Агиографи-
ческое сочинение отражало актуальное для общества представление о
важности родовых связей, однако сталкивало его с идеей религиозной ис-
ключительности достоинств героя. Интерпретация "династической" темы
в житии является важной и для понимания политико-теологических ин-
тенций текста, в частности проблемы соотношения наследственной леги-
тимности власти и ее религиозно-этической оправданности ^ё.
Конкретным предметом моего анализа будет тема династических
связей святого в первых латинских легендах святовацдавского цикла ^.
Оставив в стороне длительные дискуссии по поводу их филиации и дати-
ровок ", укажу на принятую мною более или менее конвенциональную
версию. В соответствии с ней, к числу первых и наиболее важных для
всей позднейшей агиографической традиции относятся следующие жи-
тия: 1. Crescente fide - первая латинская легенда, которая была создана,
вероятно, в Праге в среде баварского духовенства около 973 г.; 2. Легенда
мантуанского епископа Гумпольда - житие, написанное около 983 г. по
повелению Отгона II; 3. Легенда Кристиана, названная так по самоопре-
делению анонимного автора ", возникла, скорее всего, около 1000 г. по
инициативе Пражского епископа Войтеха (Адальберта), тесно связанного
с наиболее влиятельными духовно-религиозными движениями и полити-
ческими кругами своего времени ^.
Целью исследования является не столько анализ эволюции изобра-
жения династии и ее связей с персоной святого в сочинениях одного цик-
ла, сколько реконструкция и сравнительная характеристика различных
путей репрезентации этой темы. Три вопроса, обращенные к тексту, мо-
гут быть сформулированы следующим образом: 1. Степень развития темы
184 Представления о власти
родовых связей святого и ее место в структуре сочинения; 2. Положение
святого в ряду его предшественников, включая сам принцип построения
земной генеалогии святого; 3. Связь экстраординарных религиозных дос-
тоинств святого с качествами, приписываемыми членам его династии.
Предваряя анализ текстов, можно выделить две общие для всех житий
особенности представления темы семейных связей и генеалогии святого.
Первой является наличие "списка" предшественников Вацлава, включаю-
щего характеристику их деяний и личных качеств. Вторая особенность
состоит в значимости темы взаимоотношений святого с членами семьи и
своим народом для создания его образа ". Благочестие святого, его рели-
гиозное призвание раскрываются через конфликты с ближайшим окруже-
нием (выступления знати, враждебность матери, гибель от руки брата,
упорство народа в неприятии веры) и через сопоставление личности свя-
того с фигурами его предшественников и членов семьи.
Первая по времени происхождения легенда Crescente fide (далее -
Crescente) характеризует предшественников святого весьма кратко и ри-
торически безыскусно (183). Это очевидно при сравнении Crescente с
последующими легендами. Легенды Гумпольда (II, III) и Кристиана (1, II)
сохраняют основные композиционные и содержательные элементы Cres-
cente, однако создают на их основе или наряду с ними гораздо более
сложные и развернутые повествования. Изображение генеалогии Вацлава
в Crescente имеет две существенные особенности, воспринятые и позд-
нейшими текстами.
1. Легенда представляет не историю рода, а исключительно правя-
щих предшественников святого (183) '.
Ориентация генеалогической линии святого на "предшественников
на троне" сохранится и в последующих легендах, хотя и претерпит суще-
ственные формальные и содержательные изменения. Среди правивших
предшественников святого одна из редакций жития, так называемая Ба-
варская, называет двух персонажей - отца Вацлава, князя Вратислава, и
его старшего брата, первого в ряду известных автору "исторических"
правителей Чехии князя Спитигнева. Вторая, так называемая Чешская,
редакция открывает генеалогию именем деда Вацлава, князя Борживоя "
Даже по формальному признаку - сведению генеалогии святого исклю-
чительно к череде правивших предшественников - можно говорить об
использовании автором текста мотива nobilitas camalis для характеристи-
ки персонажа.
2. Второй особенностью Crescente представляется маргинальность
мотива знатности святого: логически и стилистически он подчинен иной
доминирующей теме. Она может быть определена как репрезентация
предшественников святого специально как христианских правителей, вы-
полняющих миссию укрепления веры и отмеченных Божьей милостью
(183). Автор не просто перечисляет правивших предков святого, но ука-
зывает специально его благочестивых предшественников ^. В обеих ре-
дакциях Crescente этот ряд открывается фигурой первого христианского
М. К). Парамонова. Генеалогия святою 185
правителя из династии Вацпава, хотя они определяют в качестве такового
разных персонажей. Видимо, за упоминанием Спитигнева или Борживоя
стоят различные традиции толкования религиозной истории Чехии. По
мнению исследователей, имя Спитигнева связано с "пробаварской" вер-
сией христианизации Чехии. С именем же Борживоя средневековая чеш-
ская традиция соотносила принятие христианства из Великой Моравии ".
Возможно, обе версии отражают аутентичные для последней трети Х в.
конкурирующие варианты осмысления прошлого. Не менее вероятно и
то, что упоминание Борживоя является позднейшей интерполяцией. Для
нас же важно, что обе редакции ставят во главу генеалогии святого пер-
сону первого христианина на пражском престоле.
Интенции Crescente могут быть соотнесены с некоторыми общими
особенностями средневекового династического сознания. В частности,
можно указать на важность персоны первого крещеного правителя для
создания исторических и символических оснований религиозной леги-
тимности династии "*. Отражение такого хода мысли можно найти и в
агиографии ^. Можно обнаружить и еще один аргумент в пользу наличия
в легенде тенденций религиозной сакрализации династии. Автор начинает
свое сочинение со слов: "Когда расширялась христианская вера", кото-
рые непосредственно предваряют сообщение о крещении (первого) чеш-
ского правителя "со своим народом и войском", и таким образом вводит
мотив связи династии с универсальным процессом обращения народов.
Вацлав принадлежит ряду правителей, не просто отмеченных лич-
ным благочестием, но несущих знак божественного предопределения к
вере (dei nutu et ammoniatione sponte происходит крещение Спитигнева)
(183). Тема избранности находит свое выражение и в сфере религиозного
обращения членов династии с крещением их земли.
Тема генеалогии и наследования в Crescente имеет маргинальный
характер. В тексте легенды не содержится ни одного прямого или мета-
форического указания на связь религиозных достоинств Вацлава и его
деяний с династической традицией ". В частности, автор отказывается от
включения важнейшего эпизода жизни святого, индикатора религиозной
избранности - мученичества Вацлава - в контекст семейной истории.
Легенда повествует о бабке Вацлава, Людмиле, погибшей от рук его ма-
тери. Мученичество Людмилы послужило основанием для ее религиозно-
го почитания и получило отражение в агиографии, в том числе и в свято-
вацлавской ". Crescente содержит лишь очень краткое упоминание о ее
убийстве, не имеющее самостоятельного смыслового или сюжетного зна-
чения (185). Оно служит, с одной стороны, для подтверждения сверхъес-
тественных способностей святого-его пророческого дара (184, 185), с
другой - является не более чем прологом к описанию мятежа знати про-
тив святого, возглавляемого его матерью (185). Crescente, однако, полно-
стью игнорирует возможность развития темы духовной и религиозной
связи Вацлава и Людмилы; их образы лишены элементов типического
взаимоуподобления,
Титульный лист рукописи легенды Гумпольда (т. н. Вольфенбюттельская
рукопись). Текст был создан ок. 1006 г. по воле княжны Эммы,
жены Болеслава II, вероятно, в Гильдестейнском скриптории.
Индифферентность героя к династическим связям и преемственнос-
ти определяется спецификой воплощенного в его образе идеала святости,
основные черты которого характеризуются радикальным монашеским ас-
кетизмом". В отличие от поздних житий, Crescente воспринимает свя-
тость как нечто отличное и прямо противоположное мирским обязаннос-
тям и достоинству правителя: святой аскет, по необходимости ставший
правителем, является героем этого текста.
_____________________AL Ю.Парамонова. Генеалогия святою___________________187
Основной пафос сочинения направлен на утверждение сверхъесте-
ственной исключительности героя: как святой он принадлежит миру изб-
ранных, и его религиозная миссия не пересекается с его мирским суще-
ствованием. Последнее представлено по преимуществу как поле действия
дьявольской воли, что отражено в создаваемой автором картине положе-
ния святого в светском сообществе. Текст легенды настойчиво демонст-
рирует тесную связь святого с церковной средой. Автор указывает на его
контакты с духовенством (omnes magistri mirabantur in doctrina eius; multi
sacerdotes ... confluebant cum reliquiis sanctorum ad eum - 185), подчерки-
вает заботу святого о церкви и благополучии клира (184, 185, 187) и его
пристрастие к церковно-ритуальным церемониям (activarn ecclesiae vitam
... observabat- 184, 187), включая личное проведение церковных обря-
дов (mortuos sereliens -185). Представляется, что целью автора является
стилизация образа в соответствии с каноном описания духовного лица.
Об этом свидетельствуют и прямые указания на стремление Вацлава
стать монахом. Однако уже в самом своем поведении Вацлав следует
основным принципам аскетического благочестия и монашеских норм
жизни ^.
Отношения святого с мирским сообществом, напротив, чаще всего
носят враждебный характер. Композиционно доминируют сцены "мяте-
жа" знати и смерти Вацпава от руки его брата (185-187). Легенда не со-
держит ни одного свидетельства о близости героя с кем-либо из светских
лиц: названы лишь верный слуга (184) и ученики (amici et clerici), отно-
шения которых со святым точно не определены, но имеют явно духовно-
религиозные основания (186, 187). Упоминания о милосердии к слабым
(183-184, 186) и щедрости к дружине (184) кратки и, очевидно, формаль-
ны: они скорее являются данью традиционной топике образцовой рели-
гиозности (мотив misericordia и humilitas) и доброго правителя (largitas и
prudentia), чем сущностной характеристикой образа. Не имеет в легенде
особого значения и тема заботы Вацлава о своем народе как в сфере ре-
лигиозного попечения, так и в мирских делах.
Чуждость миру и людям определяет тональность в изображении
конфликтов святого с его "семейными" антагонистами: матерью (чье имя
в отличие от других легенд даже не упомянуто) и братом Болеславом
(185, 187). В их взаимоотношениях автор видит не реальный историче-
ский и человеческий драматизм, но формальные условия осуществления
религиозной миссии святого. Эти образы схематичны и служат для созда-
ния картины эсхатологической борьбы добра и зла. Враждебность матери
и злодеяние брата функционально обозначают ситуации, в которых рас-
крывается миссия святого: экстраординарная религиозность и предопре-
деление к мученичеству (186, 187). Противопоставление образов святого
и его противников задается через формальные схемы религиозного дис-
курса: антиномия неверия (infides, ingenio) и глубокой религиозности в
случае с матерью и противостояние "божьего избранника" и орудия дья-
вола - в ситуации с Болеславом . Эти схематические антиномии полно-
188 Представления о власти
стью исчерпывают суть конфликта; как представляется, они не служат
фигуративному истолкованию собственно политических или внутрисе-
мейных событий. Они подчеркивают чуждость святого сфере политиче-
ского и мирского ".
Обобщая выделенные элементы династических и родовых связей
святого в Crescente можно отметить, что мотивы династической преем-
ственности не являются важными для характеристики личных качеств
или деяний святого. Противопоставление происхождения и избранности
является смысловой параллелью центральной антиномии образа - свято-
сти и мирского достоинства (dignitas).
Легенда Гумпольда во многом следует содержанию и общей схеме
Crescente, послужившей для нее основным источником. Написанная по
инициативе Отгона П, легенда Гумпольда представляется сочинением,
органично укорененным в контексте основных идеологических тенден-
ций оттоновской Германии. Прежде всего внимания заслуживает сходст-
во с манерой изображения святого правителя, свойственной оттоновской
агиографии ^. Традиционно легенда Гумпольда характеризуется лишь
как риторическая переработка Crescente, которая в целом следует за фак-
тической стороной и экспозиционной схемой предшествующего текста ^.
Однако отличие Гумпольда от Crescente выходит далеко за рамки соб-
ственно формально-стилистических особенностей. Легенда мантуанского
епископа представляет совершенно иную модель святого правителя. Гум-
польд утверждает возможность органического сочетания в своем герое
мирского достоинства и религиозной исключительности. Подобно жити-
ям отгоновских святых, он использует модель "праведного правителя"; в
результате в образе Ваилава органично сочетаются мирское могущество
и исключительная религиозность.
Изменение, и весьма радикальное, общей концепции образа святого
правителя приводит к существенным трансформациям и в репрезентации
темы династических связей святого, и в характеристике его взаимоотно-
шений со своим народом. Представляя генеалогию святого (II, III, 148),
Гумпольд вносит в исходный для него текст Crescente ряд изменений как
формальных (его текст несомненно длиннее и риторически совершенней),
так и смысловых, касающихся характеристик предшественников Вацлава.
Вслед за Crescente Гумпольд включает в этот перечень только фактичес-
ких правителей Чехии (Спитигнева и Вратислава), упоминая среди их де-
яний лишь акты личного благочестия: обращение в веру и основание цер-
квей. Можно отметить и два существенных отличия от версии Crescente.
Во-первых, говоря о Спитигневе, автор специально подчеркивает
благородное происхождение и высокое мирское достоинство князя (gentis
illius progenie clarior ас potencia - II, 148). Это нарочитое акцентирование
династической знатности и могущества обращает на себя внимание. Оно
кажется важным как для характеристики происхождения святого, так и
для концепции его образа в целом: тема мирской власти рефреном прохо-
дит через весь текст жития (V-VII, XIII). Автор специально подчеркивает
М. Ю. Парамонова. Генеалогия святого 189
наследственный характер высокого социального статуса героя (IV, 149;
XIII, 155, 156: sed puer ego in principatum ... patri mortuo succedens). Осо-
бое место занимает вопрос о связи власти и права наследования. Леги-
тимность Вацлава как правителя небезразлична Гумпольду и его герою: в
легенде говорится (в том числе и от лица святого) о возведении Ваилава
на престол в соответствии с традицией и правом, под которыми наряду с
избранием "народом" подразумевается и право наследования (IV, XIII). В
связи с этим не случайны и характеристики его предков как лиц, отме-
ченных знатностью рода и властью. Чувствительность к вопросу наслед-
ственной легитимности власти правителя характерна для германской ис-
ториографии этого периода. В житиях оттоновских святых мотив принад-
лежности героя к знатной и могущественной семье имеет существенное
значение для создания его образа T.
Усиление мотивов знатности, власти и наследования в характерис-
тике Вацлава сочетается в легенде Гумпольда со следованием топосу
"благочестивой династии". Подобно Crescente, Гумпольд представляет
предков Ваилава как добрых христиан, заботившихся о церкви и вере (II,
III). Вместе с тем он осознает исключительность положения Вацлава в
династии. Создавая образ, в котором развитый "религиозный аскетизм
сочетается с волей к власти" "', автор соотносит с ним и контрапункт тем
избранности и наследования. В генеалогической части Гумпольд выводит
благочестивых предшественников святого (мотив bona stirps), отмечает
заботу отца о (религиозном) образовании Вацлава (IV, 149) и одновре-
менно утверждает, что религиозностью и добродетелями Вацлав значи-
тельно превосходил своих предшественников (III, 148). Следует отметить,
что исключительность Ваилава постоянно подчеркивается в легенде. В
частности, герою приписывается неприятие традиционной практики осу-
ществления правосудия, являвшегося одной из важнейших функций пра-
вителя. Уважая обычаи и право, Вацлав одновременно как исключитель-
ный христианин не приемлет их наиболее жестоких норм (V, VI). В соот-
ветствии с идеальной моделью "rex justus" Вацлав воплощает не просто
образцового правителя, но правителя, который прямо противостоит тра-
диционным ожиданиям, обращенным к носителю власти. Показательно
в этом смысле изменение (в сравнении с Crescente) мотивов недовольства
знати: оно обращено не против отрицающего мир аскета, но против
слишком религиозного правителя. В легенде Гумпольда святой выступает
и как член династии и как ее исключительный представитель "^.
В целом, несмотря на близость жития оттоновской агиографии, в
нем гораздо слабее выражена тенденция включения образа святого в ис-
торический контекст " . Легенда Гумпольда не имеет характерных эле-
ментов "династической истории" и в большей степени соответствует ка-
ноническому житию, сосредоточенному на исключительности фигуры
святого.
Во-вторых, важной чертой репрезентации предков Вацлава является
акцентирование связи истории династии со священной Историей Спасе-
^^
190 Представления о власти
ния. Гумпольд начинает легенду с обширного рассуждения о распростра-
нении веры и о путях обращения разных народов (1, 147, 148), заменяю-
щего краткое вводное замечание Crescente. Этот пассаж завершается со-
общением об обращении Чехии, а две последующие главы (II, III) пове-
ствуют о предшественниках Ваплава, упоминая их личное крещение и за-
боту об укреплении веры. Гумпольд предполагает возможность фигура-
тивного соотнесения деятельности "христианских правителей" с задачами
священной истории. Легенда не столько концептуализирует эти пробле-
мы, сколько следует определенным тенденциям среды, которой она обя-
зана своим происхождением,
Связь деятельности правителя как с собственно профанным, так и
религиозным уровнями существования сообщества наиболее отчетливо
воплощена Гумпольдом в персоне самого Ваилава. Автор включает в 1аи-
datio святому его заботу о порядке и праве, внимание к дружине, попече-
ние о бедных, верность слову, мудрость в суде и совете (V, 149; VI, 150;
VII, 150). Сам святой говорит о своем желании поддерживать мир в со-
обществе и защищать его от врагов (XIII, 155) . Вместе с тем Ваплав
стремится ослабить неправедность "сурового закона" и привнести в него
дух "Божественного права": это проявляется и в его желании смягчить
наказания виновным, и в его неприятии смертной казни, и в разрушении
виселиц, и в посещении осужденных в местах их заточения (VI, VII), Еще
более откровенно религиозный характер действий Вацлава раскрывается
в описании его заботы об укреплении христианства в подопечном обще-
стве и искоренении языческих обычаев (VII, 151; XIII, 156). Эта тема ог-
раничивается лишь кратким замечанием в Crescente, однако получает раз-
вернутое представление у Гумпольда.
Ваплав в легенде Гумпольда выступает в органическом двуединстве
"мирского величия" и исключительной религиозности. Интересен способ
разрешения автором бесспорной для религиозной парадигмы антиномич-
ности этих категорий: Гумпольд утверждает, что Вацлав нашел "средин-
ный путь", позволяющий ему и выполнять светские обязанности, и не от-
ступать от своей веры (sed hoc ambiguum поп diu mediastinum tractatus,
quam sagaciter arripiens callem, ut neque hoc seculariter agendum omissiset,
vel istud ob coelestia tendendum a se neglegi in futurum поп expavisset-
V, 149). Более того, Гумпольд утверждает, что обязанности правителя мо-
гут восприниматься как форма религиозного служения и покорности (V,
149; XIII, 156) "ё', имеющих и негативное (смирение зла через поддержа-
ние мирского порядка и закона), и позитивное звучание (способность
праведного правителя привнести божественный закон в жизнь своего со-
общества).
Ваилав изображен и как благочестивый христианский правитель,
действия которого соотносимы с целями священной истории, и как свя-
той, религиозность которого проявляется не только в сфере личного бла-
гочестия, но и того, что условно можно было бы назвать "социальной от-
ветственностью" . Эти темы нашли свое воплощение и в оттоновской
М. Ю.Парамонова. Генеалогия святого 191
историографии, и в житиях святых представителей династии Людольфин-
гов, и в епископской агиографии.
Концептуализация призвания святого как "социальной ответствен-
ности" находит свое отражение в его отношениях с "семейными" антаго-
нистами и противниками - матерью, Драгомирой (XI, 154) и братом Бо-
леславом (XV, 157; XVII, 158 и др.). Функции их образов не ограничива-
ются формальной персонификацией сил зла и неверия в борьбе с божьим
избранником . Гумпольду важен и собственно мирской аспект их враж-
ды с Вацлавом. В качестве ее первопричины он акцентирует их стремле-
ние к власти (XI, 154; XV, 157; XVII, 158; XX, 161), а сам святой сопро-
тивляется не только религиозной неправедности их действий, но в первую
очередь их жажде власти. В отличие от Crescente Гумпольд придает дей-
ствиям святого характер энергичный и героический (XII, 155; XIII, 155,
156; XVII, 158).
Противопоставление Вацлава Драгомире и Болеславу приобретает у
Гумпольда, наряду с собственно религиозным и политическим, и специ-
альное этическое звучание. Это отражено и в личных характеристиках:
Вацлаву приписываются качества humilitas, benignitas, obedientia, miseri-
cordia, moderatio, в то время как его противникам superbia, avaricia, igno-
rancia, terror. Из чистой персонификации эсхатологической борьбы добра
и зла противостояние святого и его врагов транслируется в плоскость ан-
тиномии личных качеств, способов действия и их целей. Подобная эти-
ческая антиномия характерна и для оттоновской агиографии, где против-
ники святых или носители политического беспорядка отождествляются
со сверхъестественными силами зла и одновременно отмечены личной
неправедностью. Важность этических аспектов отражается в значимости
характеристик персонажей, которые даются через описание их деяний.
Противопоставление героев является одновременно и противопоставле-
нием их деяний и мотивов поведения "*. Такой антагонизм acta хорошо
осознается не только автором, но и его персонажами: это видно в харак-
теристике отношения Вацлава к матери (...matris meae, tarn genere quam
operum etiam inquinacione gentilis- XI, 154), брату, знати (XVII, 158;
XIX, 160). Противники Вацлава стилизуются в соответствии с топикой
"неправедного правителя", а их конфликт со святым парадигматически
соответствует конфликту разных политических этик.
Важным в сравнении с Crescente нововведением Гумпольда можно
считать появление антиномии "праведный- неправедный" правитель,
разводящей к разным полюсам членов одной династии. По логике леген-
ды, легитимность власти и праведность правителя определяются нормам
этического звучания: личными качествами (наиболее существенным до-
стоинством правителя становится humilitas), религиозной ответственнос-
тью за распоряжение властью и отсутствием страсти к обладанию ею ".
Люди, лишенные этих характеристик даже будучи членами династии, не
могут осуществлять справедливого христианского управления. В этой
связи Вацлав не только как святой, но и как правитель обладает чертами
192 Представления о власти
исключительности и избранности, которые возвышают его над принци-
пами наследственной, "биологической" легитимности власти.
Последняя и наиболее сложная в литературном и идеологическом
плане легенда, условно называемая легендой Кристиана, представляет
особый путь решения проблем генеалогии святого и преемственности его
миссии. Кристиан сохраняет основные формальные сюжетные и содержа-
тельные компоненты предшествующих текстов *ё, однако помещает их в
иной повествовательный и дискурсивный контекст. Задачей автора яв-
ляется как усиление темы земных и человеческих связей святого, так и
придание ей духовно-религиозного звучания.
Легенда Кристиана содержит обширное "историческое" вступление
к житию Вацлава. Формальная структура сочинения выглядит следую-
щим образом: пролог, указывающий на цели сочинения; "историческая"
часть, рассказывающая об истоках христианства в Чехии и предках свято-
го (1, II); собственно житие Вацлава, переплетающееся с прославлением
святости его бабки Людмилы (111-VII) и повествование о чудесах святого
(VIII-X). Практически легенда Кристиана распадается на три агиографи-
ческих текста: рассказ о деятельности св. Мефодия, история мучениче-
ства Людмилы и собственно святоваилавское житие. Объединение пове-
ствований о трех персонажах, представляемых автором в качестве свя-
тых, указывает, даже по формальным признакам, на то, что целью автора
является прославление не только Вацлава, но и двух других героев текста.
В свою очередь "историческое введение" к житию Вацлава может
быть расчленено на три самостоятельные, но связанные сюжетно и логи-
кой авторской мысли, части. Первой- хронологически и в структуре
текста - является так называемая Моравская история. Она повествует о
Великой Моравии или, точнее, истории ее крещения, деятельности Ки-
рилла и Мефодия и судьбе моравских правителей (1, 200-202). Вторая
часть состоит из легенды о происхождении династии Пржемысловцев и
истории предков Вацлава. Сюжетно она связана с "моравской" частью
рассказом о крещении Борживоя (деда Вацлава) Мефодием (II, 202-204).
Третьей частью является повествование о Людмиле или, точнее, житие
св. Людмилы. Формально оно включено в рамки собственно вацлавской
части легенды Кристиана, однако по своей значимости не только пред-
ставляет отдельное житие, но и своеобразную прелюдию к истории муче-
ничества самого Вацлава (III, IV, 204-208). Сюжетные связи между этими
разделами, прямые указания автора на каузальную и историческую по-
следовательность описанных в них событий, их тесное соприкосновение с
собственно вацлавским житием кажутся бесспорными. Это свидетель-
ствует об органичности их объединения в рамках одного произведения, и
эта органичность имеет свои истоки в общем замысле автора. Глубина
разработки автором этих сюжетов позволяет говорить о возрастании в
сравнении с предшествующими текстами значимости темы происхожде-
ния святого, ее превращения в структурно и концептуально важный эле-
мент жития.
At Ю. Парамонова. Генеалогия святого 193
Наличие в легенде Кристиана "Моравской" " и "Пржемысловс-
кой" ^ повестей определяет историческую перспективу преемственности
развития Моравии и Чехии, что давало повод воспринимать легенду Кри-
стиана как "первую чешскую хронику" - историческое сочинение с оче-
видной политико-идеологической направленностью ". Я полагаю, что та-
кая интерпретация способна лишь ввести в заблуждение при попытке по-
нять своеобразие исторического дискурса легенды. При обращении к
тексту необходимо исходить из его жанровой и тематической специфики,
а именно специфики агиографического сочинения, посвященного про-
славлению персоны Вацлава. Уже в силу этого оно не может быть сведе-
но ни к жанру хроники, ни к попытке механического объединения сведе-
ний о персонажах моравской и чешской истории с целью пропаганды их
образов в качестве святых покровителей Чехии.
Историзм легенды имеет особый смысл- изображение главного
героя в контексте человеческой истории, прежде всего истории его наро-
да и его предшественников ^. Историческая перспектива Кристиана обус-
ловлена отнюдь не стремлением к объективной фиксации событий прош-
лого как таковых. Она сознательно сконструирована, и автор бесспорно
подчиняет отбор фактов и образов априорной идеологической схеме.
Прошлое, "воссоздаваемое" Кристианом, является Историей Спасе-
ния, соотнесенной с человеческой историей и определяющей ее основной
смысл и направленность. Внимание его сконцентрировано на процессе
обращения человеческого сообщества и конкретно на усвоении веры мо-
раванами и чехами. Автора интересуют не только собственно религиоз-
ный аспект обращения, но преимущественно его влияние на состояние
человеческого сообщества. Дважды - в повествовании о деятельности
Кирилла и Мефодия в Моравии (1, 201-201) и рассказе о крещении чеш-
ского князя Борживоя и его земли (II, 202-204) - в легенде повторяется
утверждение о влиянии христианизации на изменение нравов. Усвоение
веры и следование ей представляются автору залогом процветания земли
и могущества ее правителей, в то время как отступление от веры ведет к
упадку и разрушению социального порядка (1, 201-202; II, 203-204). Кри-
стиан гораздо выразительней и напряженней, чем Гумпольд, воспринима-
ет взаимосвязь религиозно-эсхатологических и собственно мирских ас-
пектов человеческой истории. Социальная миссия святого определяется
им как введение "Божественного закона" в самое основание человеческой
жизни для преодоления mundi huius potestates (VI, 215). Эта задача, осоз-
наваемая и Гумпольдом, приобретает у Кристиана универсальную исто-
рическую значимость, а сам святой является важнейшим (в рамках леген-
ды), но лишь одним из героев, предопределенных к ее осуществлению.
"Генеалогию" святого у Кристиана представляет ряд предшест-
венников Вацлава, избранных для претворения целей Спасения в челове-
ческой истории. Это фигуры не столько реальных исторических персона-
жей, сколько типические образы персонифицированного благочестия. В
их число входят учителя и крестители (Кирилл и Мефодий), благочести-
7 Зак. 125
194 Представления о власти
вые правители (неназванный моравский князь, Борживой и его сыновья,
сам Вацлав) и святые мученики (Вацлав и Людмила). От их деятельности
прямо зависит благополучие "народов" и земли. Примечательно, что их
собственно религиозная миссия соотнесена с их "социальной активнос-
тью". В частности, важное место в легенде занимает их борьба с против-
никами или активное сопротивление им, которую автор метафорически
(путем использования разнообразных библейских образов) соотносит с
эсхатологической борьбой Бога и дьявола (1, 201, 202; II, 203, 204; IV,
208, 209; VI, 216 etc). Ряд образов, отмеченных чертами исторической и
религиозно-функциональной преемственности, включает в себя и фигуру
главного героя сочинения. Это дает возможность предположить, что
смысл "исторической" части жития заключается в конструировании ис-
торической "генеалогии предшественников по призванию" и создании
образа символической "благочестивой семьи" Вацлава.
Структура "генеалогии" Вацлава кажется весьма сложной. Ниже я
постараюсь определить ее основные линии и логику построения, по необ-
ходимости ограничившись реконструкцией общей схемы.
Необходимо отметить сложные идеологические и исторические кон-
нотации, которые связаны с изображением династической истории Прже-
мысловцев. В первую очередь возникает вопрос о функциональной зна-
чимости "моравской" части легенды, а именно о том, имеем ли мы право
говорить о ее целенаправленном включении в текст жития для обоснова-
ния идеи преемственности судьбы Пржемысловцев и персонажей Морав-
ской истории.
Несколько аргументов могут быть приведены в пользу положитель-
ного ответа на него. Во-первых, в тексте присутствует ряд прямых парал-
лелей между образами Кирилла, Мефодия и безымянного моравского
князя, с одной стороны, и представителей династии Пржемысловцев - с
другой. Список аналогий включает следующие элементы: участие в рас-
пространении веры, защита церкви, забота о "народе" и конфликты с
ближайшим окружением. Список сюжетных элементов может быть до-
полнен сходством личных характеристик и эпитетов. Конкретные приме-
ры уподобления "чешских" и "моравских" персонажей таковы: а) в каче-
стве "праведных правителей" сходными чертами наделяются безымянный
моравский князь и чешские правители: Борживой,Спитигнев, Людмила и
Вацлав; б) прямое указание на божественную избранность касается с "мо-
равской стороны" Кирилла и Мефодия, с чешской - Борживоя, Людми-
лы и Вацлава, причем и в том и в другом случае с их личными качест-
вами связывается судьба народа и земли.
Во-вторых, автор добивается разительного сходства как в основных
элементах, так и в деталях, при изображении конфликтов между благоче-
стивыми героями и их антагонистами в "моравской" и "чешской" частях
легенды. Пары противников могут быть определены следующим образом.
"Благочестивый князь" и его противник "неправедный правитель" Свято-
полк, "учитель веры" Мефодий и его "нечестивый враг" Святополк пред-
М.Ю. Парамонова. Генеалогия святого 195
ставлены в моравской истории; "благочестивый князь" Борживой и
"противник христианства" Строймир, "святая исповедница и мученица"
княгиня Людмила и ее убийца "язычница" княгиня Драгомира, "святой
князь" Вацлав и его брат "неправедный правитель" Болеслав - в чеш-
ской. Автор повторяется в объяснении причин этих выступлений, в ха-
рактеристиках персонажей, в сюжетных ходах, символически соотнесен-
ных с архетипическими библейскими образами. Однако систематичность
и последовательность конструирования сходных ситуаций указывает на
использование автором принципа фигуративного уподобления разведен-
ных в истории событий и внутри собственного текста.
В-третьих, существенную смысловую нагрузку несет тема предска-
зания судьбы обеих династий Мефодием и неизбежности исполнения
пророчества. Она выполняет двойственную функцию: литературную, яв-
ляясь средством риторической выразительности и формального перехода
от одного сюжета к другому, и идеологическую, указывая на неизбеж-
ность исполнения религиозного пророчества. Не случайно автор неод-
нократно возвращается к констатации истинности предсказания. Два
"исторических" пророчества принадлежат одному персонажу- Мефо-
дию. Одно из них обращено к моравскому князю Святополку, которого
святой проклинает, другое - к чешскому князю Борживою, которому в
случае обращения предсказывает процветание его рода и земли. Связь
судеб Чехии и Моравии отмечена и непосредственным содержанием про-
рочеств. Борживою было определено властвовать над своими господами,
т. е. мораванами, которым, в свою очередь, Мефодий предрек бедствие и
гибель. Об исполнении этого двуединого предсказания Кристиан неод-
нократно напоминает в тексте легенды.
В-четвертых, можно указать на прямую сюжетную связь двух пер-
сонажей: Мефодия и Борживоя. Один из них является крестителем Мора
вии и Чехии, второй - первым чешским правителем христианином, об-
ращенным в веру Мефодием.
Создаваемый автором легенды образ преемственности моравской и
чешской истории, как представляется, может быть интерпретирован в ду-
хе важных для позднеоттоновской эпохи идей translatio fortunae ". Идеи
о переменчивости исторических судеб народов и государств, о возможно-
сти переноса "судьбы и власти" одних народов и династий на другие бы-
ли тесно связаны с усилением мистико-эсхатологического понимания
смысла истории. Необходимо отметить, однако, что в версии, предло-
женной Кристианом, мистическая преемственность судеб народов и пра-
вителей имеет под собой религиозно-этическую подоплеку. Падение Мо-
равии и возвышении Чехии связано с переносом на чешских правителей
религиозного призвания и ответственности за осуществление целей исто-
рии Спасения в истории своего народа. Значение ключевого символа
приобретает в ткани повествования фигура Мефодия, которая определяет
меру праведности правителей и народов через характер отношения к
нему. В повествовании Кристиана не случайно столь большое значение
196 Представления о власти
имеет указание на связь праведности правителей и благополучия народов,
а степень благочестия предопределяет меру политического могущества.
Легенда, возникшая в окружении самого замечательного деятеля цент-
ральноевропейской истории конца тысячелетия, пражского епископа
Войтеха (Адальберта), отразила пафос радикальных религиозно-духов-
ных движений Латинской Европы, которые стремились найти формулу
совмещения целей политического господства и религиозного изменения
мира ^.
Преемственность религиозной миссии определяет и логику построе-
ния легендой собственно династической истории Пржемысловцев. В от-
личие от предшествующих текстов Кристиан вводит в повествование ди-
настический миф о первопредке Пржемысловцев (II, 202). Включение
мифа в ткань повествования может рассматриваться как индикатор более
интенсивного, чем у предшественников, интереса Кристиана к династи-
ческой истории ". Расширяя ее границы, Кристиан одновременно исполь-
зует мифологический образ для развития темы религиозного призвания
Пржемысловцев. С одной стороны, с образом первого правителя сопря-
жены реминисценции античной и мифологической традиции, которые на-
деляют его функцией упорядочения "дикой" жизни сообщества. С другой,
композиционно и по существу, Кристиан использует его фигуру для того,
чтобы оттенить значимость первого христианского правителя Борживоя:
именно с ним связывается истинное упорядочение жизни и нравов, рас-
цвет земли и династии (II, 203-204; III, 204). Реальный первопредок за-
мещается, таким образом, фигурой первого христианского правителя, а
настоящая слава династии связывается с ее религиозным обращением и
попечением о вере.
Особой задачей Кристиана является создание образа символической
семьи святого. Среди персонажей, исторически предваряющих появление
Вацлава, четверо могут быть определены как его непосредственные ду-
ховные предшественники: Кирилл и Мефодий, Борживой и Людмила.
Модель святости Вацлава очерчивается в легенде не только прямыми ха-
рактеристиками, но и сопоставлением с фигурами предшественников.
Типологические и функциональные параметры каждого из указанных
персонажей выглядят следующим образом: Кирилл и Мефодий представ-
ляют тип крестителя и учителя веры; Борживой - благочестивого прави-
теля, Людмила- воплощение благочестия и призвания к мученичеству
за веру. Все указанные персонажи наделены статусом руководителей сво-
их народов в усвоении веры и упорядочении жизни. В своей персоне
Вацлав воплощает основные характеристики "святых людей", аккумули-
рует их добродетели и религиозно обусловленное призвание. Такой путь
построения генеалогии можно соотнести с традицией христианской экзе-
гезы, в частности типической интерпретацией исторических предше-
ственников и предвестников Христа.
Кристиан, так же как и Гумпольд, представляет своего героя специ-
ально как "праведного христианского правителя". Однако интенции Кри-
М. К). Парамонова. Генеалогия святто 197
стиана шире, чем у его предшественника - его герой изображен как мис-
тический правитель, олицетворяющий праведность и благополучие свое-
го народа. Его мистическая функция прямо связана с полнотой личного
религиозно-этического совершенства. Образ Вацлава воплощает в леген-
де Кристиана политико-теологическую идею христоуподобления прави-
теля: святой правитель в своих личных достоинствах и миссии фигура-
тивно соотнесен с Христом - Правителем мира. Религиозно-мистические
и христоцентричные коннотации образа сближают легенду Кристиана не
столько с германскими житиями оттоновских святых, сколько с клю-
нийской концепцией святого правителя ".
В легенде Кристиана идея тесной связи святого со своей династией
и своим народом занимает одно из центральных мест в общей идеологи-
ческой структуре текста. В сравнении с житием Гумпольда она более ра-
дикально осмыслена в религиозно-этических категориях. Миссия святого
является религиозной в своих основаниях, а его включенность в ряд исто-
рических предшественников основывается на преемственности религиоз-
ного призвания, а не на биологическом родстве. Связь со своим народом
предполагает реализацию целей Истории Спасения, однако она пре-
рывается, когда народ отворачивается от следования руководству свято-
го. Святой является символом и воплощенной славой народа и династии,
но условием sine qua поп является ответное осознание его религиозной
миссии и соответствие религиозно-этическим критериям. Несоблюдение
этих условий превращает святого в символ осуждения и проклятия. В
сущности, это соответствует фундаментальному принципу социального
функционирования культа святых: святой становится "своим" только для
почитающего его сообщества.
Анализ текстов, стоящих у истоков агиографической традиции и
культа, показывает: мнение Ф. Грауса, авторитетное и даже авторитарное,
о том, что как святоваилавский культ, так и агиографическая традиция
были лишены специальных династических интенций, нуждается в значи-
тельной конкретизации. Элементы прославления "благочестивой семьи"
святого можно найти даже в Crescente. Углубление темы связи святого с
его семьей и народом очевидно в легенде Гумпольда и особенно у Крис-
тиана, что безусловно определяется концептуализацией образа святого
как "праведного", образцового христианского правителя. Основные ин-
тенций текстов, однако, связаны не столько с прославлением "природно-
го" сообщества святого, сколько с потребностями религиозно-морального
наставления в важности почитания святого и следования его примеру.
' Характеристику эпохи, споры по поводу интерпретации ее основных тенденций см.:
Svatovuclavsky Sbomik. Praha, 1935. I/I; Kralik 0. Slavnikovske Interludium. Praha, 1966;
Treitik D. Poiatki Pfemyslovcu. Praha, 1981. CM. также указанные ниже работы Ф. Грауса,
И. Пекаржа, И. Людвиковского, Д. Тржештика.
^ Siedlung und Verfassung BOhmens in der Frilhzeit. Wiesbaden, 1967; Graus F. Die
Nationenbildung der Westslawen im Mittelalter. Sigmaringen, 1980.
198 Представления о власти
" Graus F. BOhmen zwischen Bayern und Sachsen // Historica. 1969. N 17. S. 5-42,
Millenium dioecesos Pragensis 973-1973. KOln; Graz, 1974.
* Kralik 0. Op. cit. S. 34^4; PekarJ. Sv^y Vaclav // Sv^ovadavsky Sbomik. S. 35 ff.
^Освя-говацпавской проблематике см.: культ и его политико-идеологическое
содержание: Graus F. Kirchliche und heidnische (magische) K.omponenten der Stellung der
Pfemysliden. Premyslidensage und St. Wenzelideologie // Siedlung und Verfassung BOhmen in
der Frtihzeit. S. 148-161; Idem. Der Herrschaftsantritt St. Wenzels in den Legenden // Ost-
mitteleuropa in Geschichte und Gegenwart / Festschrift f. G. StOkl. K.0ln; Wien, 1977. S. 287-
300; Idem. Der Heilige als Schlahtenhelfer. Zur Nationalisierung einer Wanderzalung in der
Mittelalterlichen Chronistik / Festschrift f. H.Beumann. Sigmaringen, 1977. S. 342-354; Idem.
St. Adalbert und St. Wenzel. Zur Funktion der mittelalterlichen Heiligenverehrung in BOhmen //
Europa Slavica- Europa Orientalis / Festschrift f. H. Ludat. B., 1980. S. 205-231; Idem. La
sanctification du souverain dans l'Europe centrale des X' et XI' siecles // Hagiography, cultures et
societes. P., 1981. P. 572-599; Trestik D. KosmovA kronika. Studie k pofatkum fcsk^ho
dejepisectviapolitickehomySleni.Praha, 1968; изучение святовацлавской агиогра-
фии: LudvikovskyJ. Crescente fide, Gumpold and Christian // SPFFBU Dl. 1955. S. 57-63;
Idem. Kristian Ci tzv. Kristian // SPFFBU E9. 1964. S. 139-147; PekarJ. Die Wenzels- und
Ludmila-Legenden und die Echtheit Christians. Praha, 1906; Trestik D. Deset tezi о Kristianove
legende // FHB. 1981. N 3. S 7-38; Idem. Poiatki Pfemyslovcu; реконструкция образа
"реального правителя и его эпохи": Svutovuclavsky Sbomik. I/I; BartoiF.M. Kni^e
V^clav Sv^ty v d^inach a v Legende. Praha, 1929.
' Попытки (реконструкции реальных событий эпохи см.: Svatovuclavsky Sbomik. I/I;
Trestik D. PoCatki Pfemyslovcu.
' Помимо агиографических сочинений, свидетельства которых могут быть использова-
ны с большой осторожностью, из наиболее хронологически близких источников можно
упомянуть данные хроник Видукинда Корвейского и Титмара Мерзебургского и некоторых
немецких анналов. Формально, однако, они также являются поздними по отношению ко
времени правления Вацлава. Наиболее полную и беспристрастную характеристику источ-
ников см.: Novotny V. Ceske Dejiny. I/I. Praha, 1912.
* Своеобразный "психологический реализм" не был свойственен раннесредневековой
агиографической традиции, которая скорее оперировала устойчивыми стереотипами и
образами, чем стремлением индивидуализировать стиль жизни и проявление благочестия.
См. подробнее: Graus F. Volk, Herrscher und Heilige im Reich der Merovinger. Prag, 1965;
Poulin J.C. L'ld^al de saintete dans l'Aquitaine carolingienne. Quebec, 1975. Характеристику
королевской агиографии как феномена посмертной репутации, а не зеркала "объективной"
реальности дают на основе ранней агиографической традиции: Foil R. Trois rois saints
"souffre-passion" en Angleterre: Osvin de Deira, Ethelbert d'East-Anglie, Eduard ie Martyr //
CRAIBL. 1980. Jan.-mars. P. 36-49; Barllow F. Edward the Confessor. California, 1984.
P. XVI ff.
" К числу первых сочинений святовацлавского цикла относятся жития, написанные как
на церковнославянском, так и латинском языках. Проблема их датировки и отношений в
филиационном ряду является предметом острых дискуссий филологов, лингвистов и исто-
риков без какой-либо надежды достичь окончательного достоверного решения. Пекарж да-
ет наиболее фундаментальный анализ изучения вопроса к началу XX в. (Pekar J. Op. cit.).
Новейшие обзоры см. в указанных выше работах И. Людвиковского и Д. Тржештика.
'ё Практика стихийного почитания королей, погибших мученической смертью, отмеча-
ется в ранней западноевропейской традиции, а также в истории королевских культов анг-
лосаксонского и скандинавского обществ. Ученые находят внецерковные истоки культов в
мифологизации массовым сознанием образа убитого короля "phaney W.A. The Cult of
Kingship in Anglo-saxon England: The Transition from Paganism to Christianity. Manchester,
1970; Folz R. Op. cit.; Vauchez A. La saintete en Occident aux derniers siecles du Moyen Age.
Rome, 1981. P. 187 ff.) Однако в случае со св. Вацлавом мы не имеем решительно никаких
оснований говорить о стихийном, не стимулированном церковью зарождении культа.
^Ц
М. Ю.Парамонова. Генеалогия святого 199
" Касательство отгоновской Германии к становлению культа св. Вацлава кажется оче-
видным: две бесспорно первые (латинские) легенды цикла были написаны представителями
германской церкви, одна из них по указанию Отгона II (LudvikovskyJ. Crescente fide. S. 57-
63); вероятно, самая знаменитая и интригующая легенда Кристиана возникла под прямым
влиянием второго Пражского епископа Адальберта и таким образом связана с контекстом
идеологической и духовной жизни Западной Европы рубежа Х-Х1 вв. ^udvihivsky J.
Kristian Ci tzv. Kristian. S. 139-147; KralikO. Kosmova kronika a pfedchozi tradice. Praha,
1976; Voigt H. G. Die von dem Premysliden Christian verfaste Biographic des heiligen Wenzel.
Prag, 1907). Чрезвычайно сложное и интенсивное интеллектуальное и религиозное движе-
ние эпохи так или иначе было связано с персоной Отгона III, близким другом которого был
Адальберт. Можно отметить также, что почитание св. Вацлава было, видимо, в достаточной
мере воспринято в германской церковной среде: о его благочестии упоминает Титмар, а по
предположению Ф. Грауса, культ Вацлава засвидетельствован в монастырской жизни Бава-
рии и Саксонии конца Х в. (Graus F. Bohmen... S. 22 ff).
^ Об этом свидетельствует житие Адальберта, принадлежащее перу Бруно Кверфуртс-
кого, где упоминается пренебрежительное отношение чехов или, точнее, окружения чешс-
кого князя Болеслава II, к празднованию дня святого (S. Adalbert! Pragensis episcopi et
martyris Vita altera auctore Bninone Querfurtensi // MPH - NS. Warszawa, 1969. IV-2. S. 27).
CM. работы Ф. Грауса и Д. Тржештика, указанные в примеч. 5.
'* В 1039 г. чешский князь Бржетислав 1 совершает поход на Польшу, одной из главных
задач которого было перенесение в Чехию мощей св. Адальберта- упомянутого выше
пражского епископа (Cosmas Pragensis. Chronica Bohemorum / Hrsg. В. Bretholz // SRG NS
II. B., 1923. II, 5). В свое время он был изгнан из Праги и после своей мученической смерти
провозглашен святым. Почитание Адальберта польским князем Болеславом Храбрым стало
важным мотивом к основанию Отгоном III Гнезненского архиепископства, святым патро-
ном которого был Адальберт (Graus F. St. Adalbert... S. 205 ff). CM.: Fried J. Otto III und
Boleslaw Chrobry. Das Widmungsbild des Aachener Evangeliars, der "Akt von Gnesen" und das
frUher polnische und ungarische KOnigtum. Eine Bildanalyse und ihre historischen Folgen.
Stuttgart, 1989.
' В чешской историографической традиции принято определение "святовацлавская
идеология", хотя, конечно, речь идет о достаточно пестрой системе образных, концептуали-
зированных и эмоциональных представлений (TrestikD. Kosmovi Kronika. S. 183 ft).
"' Graus F. Kirchliche...; Mem. Der Herrschaftantritt...; TreStikD. KosmovA kronika. S. 187
ff. Любопытно, что представления о Вацлаве как правителе-воине, защищающем чехов на
поле боя, зафиксированные хронистами XII-XIV вв., развились на основе одного из агиог-
рафических сюжетов, первоначально не имевшего такого специфически "политического"
звучания (Graus F. Der Heilige... S. 343 ff).
" Treitik D. Kosmov^ Kronika. S. 206 f; О святовацлавской иконографии XI-XII вв. см:
Graus F. Lasanctification... P. 572-599.
" TreMk D. KosmovA kronika. S. 224 f.
" Hoffiminn E. Die heiligen KOnige bei den Angelsachsen und den skandinavischen VOlker.
Neumunster, 1975. S. 76 ff.
^ Spiegel G.M. The cult of St. Denis and Capetian kingship // Saints and their cults. Studies
in Religious Sociology, Folklore and History. Cambridge, 1983. P. 151 ff.
^ Как, например, это было в англосаксонском, скандинавском или венгерском обще-
ствах (Hoffmann E. Ор. cit.; Klaniczay G. The uses of Supernatural Power. Princenton, 1990).
" Graus F. St. Adalbert... S. 217 ff; Tfeitik D. KosmovA kronika. S. 208 ff.
" Вокруг персоны святого в почитающем его сообществе формируется определенная
система социальных связей. С одной стороны, это отношения патроната и почитания, свя-
зывающие верующих и святого, с другой - механизмы интеграции самого сообщества. В
сфере социального воздействия культа весьма существенное значение имеют религиозно
нейтральные факторы, такие как стереотипы социального авторитета, иррациональное
ощущение сакрального и магического, традиции отношений господства и подчинения
(Braun P. The Cult of the Saints // SCM. Chicago, 1981. P. 18 ff, 90 ff; Head Th. Hagiography
200 Представления о власти
and the Cult of the Saints. The Diocese of Orleans 800-1200. Cambridge, 1990; Saints and their
Cults. Studies in Religious Sociology, Folklore and History. Cambridge, 1983).
^ CM.: Bornscheuer L. Miseriae regum. Untersuchungen zum Krisen und Todesgedanken in
der herrschaftstheologischen Vorstellungen der ottonisch-salischen Zeit. B., 1968; Corbel P. Les
saints ottoniens. Saintet6 dynastique, sainted royale et sainted feminine autour de l'an Mil.
Sigmaringen, 1986; Nelson J. Royal Saints and Early Medieval Kingship // Sanctity and
Secularity: The Church and the World. Oxford, 1973. P. 39-44 (переизд.: Nelson J. Politics and
Ritual in Early Medieval Europe. L., 1986. P. 69-74); Wenskus R. Studien zur historisch-
politischen Gedankenwelt Bruns von Querfurt. Munster; Koln, 1956.
" Heffernan Th. J. Sacred Biography. Saints and Their Biographers in the Middle Ages.
Oxford, 1988. P. 61 ft, 193 ff.
^ Braun P. Op. cit. P. 18 ff. На примере англосаксонской и скандинавской святости это
соотношение агиографической концепции и политико-идеологических функций культа на-
глядно представлено в работе: Hoffinam Е. S. Op. cit.
" О тесной связи святовацлавского культа со своеобразием политической структуры и
политического сознания чешского общества см. исследования Ф. Грауса и Д. Тржештика.
" Краткий анализ житий в контексте центральноевропейской и немецкой королевской
агиографий Х1-Х11 вв. см: Graus F. La sanctification...
" CM.: Beumann H. Die sakrale Legitimierung des Herrschers im denken der ottonischen Zeit
// ZRG GA. 1948. N 66. S. 1^7; Bornscheuer L. Qp. cit.; Corbel P. Op. cit.; Hoffinann E. Op.
cit.; Klaniczay G. Op. cit.; Nelson J. Op. cit. P. 39-44; Vauchez A. Op. cit. P. 187 ff; Foil R. Les
saint rois du Moyen Age en Occident (Vl-Xllle). Bruxelles, 1982; Gorski K. Le Roi-Saint. Un
probleme d'ideologie feodale // Annales. ESC. 1969. N24. P. 370-376. RosenthalJ.T. Edward
the Confessor and Robert the Pious: 11th Century Kingship and Biography // Medieval Studies.
1971. N 33. P. 7 ff.
"" Braun P. Op. cit. P. 68 ff.
" Bosl K. Der Adelheilige. Idealtypus und Wirklichkeit, Gesellschaft und Kultur im
Merovingerzeitlichen Bayern des 7. und 8. Jhs. // Speculum historiale / Festschrift J. SpOrl.
Freiburg, 1965. S. 167-187; Prinz Fr. Heiligenkult und Adelsherrschaft im Spiegel mero-
wingischer Hagiography // HZ. 1967. N 204. S. 529-544; Idem. Frilhes MOnchtum im Franken-
reich. Munchen; Wien, 1965; HauckK. GebUltsheiligkeit // Liber Floridus. Mittellateinische Stu-
dien Paul Lehmann zum 65. Geburtstag. St. Otilen.-1950. S. 187-240; Hufler 0. Die Sakral-
charakter des germanischen KOnigtums // Das KOnigtum: seine geistigen und rechtlichen Grund-
lagen. Sigmaringen, 1956 (4-е изд. - 1973).
" H6fler 0. Op. cit.; Hoffman E. Op. cit. S. 8f f, 66 ff; Chancy W.A. Op. cit.; критическое
отношение к этой интерпретации см.: Nelson J. Op. cit.; Graus F. Volk... S. 365 ff.
" BoslK. Der Adelheilige. S. 168 ff; Prinz Fr. Heiligenkult...
^ Murray M. The Divine King in England. A Study in Anthropology. L., 1954.
" Graus F. Volk. ..S. 67 ff, 364 ff; Poulin J.C. Op. cit.
^ На примере меровингской агиографии это демонстрирует Фр. Граус, каролингской
агиографии - Ж. Пулен; на обширном материале средневековой агиографии - американ-
ские исследователи Д. Вайнштейн и Р. Белл.
" Ж. Нелсон считает, что ни мирской статус, ни специфические достоинства правителя
никогда не используются королевской агиографией в качестве непосредственного доказа-
тельства его святости (Nelson J. Op. cit. Р. 42 ff).
" Bornscheuer L. Op. cit. S. 41 ff; Corbel P. Op. cit. P. 73 ff; Graus F. La sanctification... P.
560 ff; Nelson J. Op. cit. P. 39-44; Wallace-Haclrill J.M. Early Germanic Kingship in England
and in the Continent. Oxford, 1971.
^ Как и вся система политической теологии, церковная концептуализация образов свя-
тых правителей кажется более сложным явлением, чем предложенная польским историком
К. Горским интерпретация королевской святости как специфической формы "феодальной
идеологии". Gorski К. Op. cit.
*ё Wallace-HadrillJ.M. Op. cit.; Nelson J. Op. cit.
"At Ю.Парамонова. Генеалогия святого 201
^ Идеал благочестия в форме "внемирской аскезы" в концепции святости меровингской
и каролингской агиографии обнаруживает анализ Фр. Грауса и Ж. Пулена.
Типологию святых королей и интерпретацию образа короля-мученика в меровингской
и англосаксонской агиографии см: Graus F. Volk... S. 376 ff; Hoffmann E. Op. cit. S. 17 ff.
^ Auerbach E. Lateinische Prosa des fillhen Mittelalters // Romanische Forschungen. 1954.
N 66. S. 7 ff, 301 ff. CM. указанные выше работы Л. Борншоера, П. Корбе, Фр. Лоттера
(примеч. 29).
** Rosenthall J.T. Op. cit. P. 7, II. Собственно королевская агиография тесно связана с
общими тенденциями развития теологии и духовности Горце и Клюни, в частности со
стремлением религиозной спиритуализации этики светской аристократии и предназначения
власти (РоиЧп J.C. Op. cit. P. 127 ff; Latter F. Op. cit. S. 67 ff; Baker D. Vir Dei. Secular
Sanctity in the Harly Tenth Century" // SCH. 1972. N 8. P. 42 ff).
" CM.: Bomscheuer L. Op. cit. S. 44 ff; Corbel P. Op. cit.; Loiter Fr. Op. cit. S. 67 ff;
Graus F. Lasanctification... P. 560 ff).
** Наиболее отчетливо стремление представить особую связь святого со своим родом
отразилась в так называемом младшем житии Матильды. Появление в конце Х-начале XI в.
целой серии жизнеописаний представителей династии Людольфингов, стилизованных в со-
ответствии с агиографическим каноном и откровенно прославляющих своих героев в каче-
стве святых, соотносится с общими тенденциями развития политического сознания эпохи
(Житие Бруно Кельнского: Ruotgers Lebensbeschreibung des hofs Erzbischofs Bruno von K.01n
/ Hrsg. v. 1. Ott// SRG NS. 1958. N 10. Старшее и младшее жития Матильды: Vita Mahthildis
reginae ant / Hrsg. R.KOpke // SS. 1849 (1852). N 10. S. 573 ff; Vita Mahthildis reg. post / Hrsg.
G. H. Pertz //SS. 1841. N 4. S. 282 ff). Прежде всего эти жития рассматриваются в контексте
исторических сочинений, относящихся к так называемой оттоновской историографии. Ис-
следователи предполагают возможность связи всех возникших на немецкой почве житий
династических святых с тенденциями сакрализации династии в германской историографии
этого времени. Сам характер сакрализации династии определяется, однако, по-разному.
Одна из точек зрения указывает на присутствие в этих сочинениях архаической тенденции
сакрализации наследственной харизмы германских правителей. Специфику этих сочинений
определяют через понятие Hausuberlieferung и указывают на следующие существенные
признаки: 1. Идея близости судьбы династии и народа; 2. Восхваление всей династии, пре-
обладающее над индивидуальными эпитафиями; 3. Обоснование особой знатности и изб-
ранности всей династии. CM.: Hauck К. Haus und Sippengebundene Literatur mittelalterlicher
Adelsgeschlechter // MiOG. 1954. N 62. S. 121-145; Stetten W. von. Die Niederschlag
liudolfingischer Hausuberlieferung in den ersten Werken der ottonischen Geschichtsschreibung.
Diss. Eriangen, 1954; Beumann H. Die sakrale...
Другие исследователи отмечают в оттоновской историографии, и прежде всего в житиях
династических святых, тенденцию христианской религиозной сакрализации власти. Ее це-
лью является прославление божественной избранности династии и ее отдельных предста-
вителей, равно как и утверждение новой этической модели праведного правителя. Функци-
онально оттоновская агиография во многом аналогична каролингским "королевским зерца-
лам", определяющим параметры образа праведного христианского правителя. Cw.'.KarpfE.
Heirscherlegitimation und Reichsbegriff in der ottonischen. Geschichtsschreibung des 10.
Jahrhunderts. Stuttgart, 1985; Bomscheuer L. Op. cit. S. 78 ff; Corbel P. Op. cit. P. 174 ff.
" CM. указанные в примеч. 31 и 46 работы Ф. Принца, К. Босля, Г. Бойманна, К. Хаука,
Э. Хоффмана.
^ BoslK. Op. cit. S. 172 ff
*" Graus F. Volk... S. 456 ff; Weinslein D., BellR.M. Saints and Society. The Two Worlds of
Western Christendom, 1000-1700. Chicago; L., 1982. P. 211 ff.
'ё Относительно эпохи позднего средневековья CM.'.Klaniczay G. Op. cit. P. 75 ff; Vauchez
A. Beata stirps: saintete et lignage en Occident aux XIII' et XIV siecles // Famille et parent^ dans
l'Occident medieval. Rome, 1977. P. 397-406.
" Я сознательно исключила жития Вацлава, написанные на старославянском языке: так
называемые Первую Старославянскую легенду и Вторую Старославянскую легенду, пред-
ставляющую славянский перевод легенды Гумпольда. На мой взгляд, их анализ связан с
202 Представления о власти
необходимостью специального уточнения лингвистических и понятийных соответствий,
что объясняется их принадлежностью к разным языковым, а значит, и смысловым кон-
текстам.
" См. работы в примеч. 4.
" Проблема происхождения и аутентичности Легенды Кристиана традиционно занимает
центральное место в изучении святовацлавской агиографии: возможные датировки ее про-
исхождения варьируются от конца Х до середины XIV в.
'* Для отсылок к текстам легенд использованы старые издания житий в: Fontes Renim
Bohemicanim, Vitae Sanctorum 1/2. Praha , 1872. Одновременно я учитывала новые издания
и комментарии, в частности осуществленную Я. Людвиковским публикацию легенды
Crescente fide (Nov6 zjISteny rukopis Legendy Crescente fide a jeho vyznum pro datovani
Kristiana // LF. 1958. N 81. S. 56-68) и Легенды Кристиана (KristianovA Legenda. Praha,
1978). Ссылки на тексты житий в статье - в скобках: римские цифры обозначают соответ-
ствующие главы легенд (для Гумпольда и Кристиана), арабские - страницы по изд.: Fontes
Renim Bohemicanim I/I.
" Loiter Fr. Op. cit. S. 54-55; Hoffmann E. Op. cit.
^ Указание именно на "царствовавших" предшественников или специальное подтверж-
дение принадлежности к правящей династии характерно для королевской и династической
агиографии (см., напр.: Hartvici Vita s. Stephani // SRH / Ed. E. Szentptery. Budapest, 1938. II.
Ch. 1, 2. P. 402 ff; Abbonis Vita s. Eadmundi // Three Lives of English Saints. Toronto, 1972.
Ch. 2, 3. P. 67 ff; Helgaud Epitoma vitae regis Robertii Pii // Migne PL. CXLI. Col. 911 ff;
Adalbold, Vita Heinrici II imperatoris // SS. 1841. N 4. P. 679 ff). В отгоновской агиографии
характеристика могущества семьи святого, а в житиях Матильды (жены Генриха 1) и Аде-
лаиды (жены Отгона 1)- и семьи мужа, занимает весьма существенное место, отчасти
приближаясь к политическому панегирику.
" LudvikovskyJ. Move zjiSteny. S. 58-63.
^ Перечисление именно христианских предков или указание на обращение в веру
предшественников святого кажется важным элементом королевской агиографии. В частно-
сти, в отгоновских житиях содержатся развернутые характеристики предшественников и
членов семьи святого как "добрых христиан". В житии Эдмунда, написанной Аббоном
Флорийским в конце Х в., предки короля не перечисляются, но указывается на их обраще-
ние в христианство. Некоторые отличия имеет "северная" агиография - святой часто сам
выступает как родоначальник новой христианской генеалогии (см.: Hoffinann E. Op. cit.
S. 37 ff). Об идеологической значимости фигуры первого христианского правителя в леги-
тимации династии и развитии ее самосознания см. работы, указанные в примеч. 60.
" Ludvikovsky J. The Great Moravia Tradition // Magna Moravia. Brno, 1965. P. 525-566.
^ Hauck K. Lebensnormen und Vultvether in germanischen Stammes- und Herrscher-
genealogien // Saeculum. 1955. N 6. S. 196 ff; Kruger K. H. KOnigskonversion im 8.Jht. // FSt.
1973. N 7. S. 196-202. В религиозном обосновании прав династии на власть первый хрис-
тианский правитель становился истинным родоначальником династии, символически вы-
тесняя ряд мифологических и языческих предков.
" Анализ житий Матильды см.: Bornscheuer L. Op. cit. S. 76 ff; Corbel P. Op. cit. S. 163
ff; Можно указать также житие Освальда (Vita sancti Oswaldi regis auctore Drogone // AA SS.
Aug II. S. 94), где герой характеризуется не только как святой представитель династии, но и
первый христианин и истинный родоначальник {Hoffinann E. Op. cit. S. 37). Значимость фи-
гуры святого для создания христианской репутации и прославления его рода как "bona
stirps" характерна и для оценки семьи первой жены Отгона 1, Эдит в сочинении Gesta
Oddonis Гротсвиты Гендерсгеймской (Hrotsvithae Opera// SRG. 1902. S. 207).
" Как это представлено, напр., в житиях, указанных в примеч. 56.
" О развитии агиографической традиции и религиозного почитания Людмилы см.:
PekafJ. Op. cit.
" Общую характеристику этой модели святости CM.'.Lecqlerc J. L'Amour des lettres et ie
desir de Dieu. Imitation aux auteurs monastique du Moyen Age. P., 1957; Graus F. Volk... S.
415 ff; Poulin J.C. Op. cit. P. 34 ff.
AL Ю.Парамонова. Генеалогия святого 203
^ В легенде подчеркивается не только желание святого уйти от мирской жизни и "стать
монахом", но и реальная имитация монашеской жизни, включая строгое соблюдение пра-
вил религиозного благочестия и безбрачия. (Аналогии см. в житиях Роберта Благочестивого
и Генриха II, указанные в примеч. 56). О сохранении в королевской агиографии XI в. топи-
ки монашеского аскетизма, не препятствующей, однако, изображению героя как действу-
ющего правителя см.: Carozzi С. La vie du roi Robert par Helgaud de Fleury // L'historiogra-
phie en Occident du V au XV siecle: Annales de Bretagne 87. 1980. N 2. P. 219-235; Rosenthal
J. T. Op. cit. P. 9 ff; Corbel P. Op. cit. P. 237 ff. и работы P. Фольца, указанные выше).
" Антиномия, типичная для агиографической традиции святых-мучеников, в средневе-
ковой агиографии широко эксплуатировалась в житиях святых-королей, павших в борьбе с
язычниками {Hofflnann Е. Op. cit. S. 24 ff, 46 ff; напр.: Vita Eadmundi. S. 82 ff; изображение
св. Эдварда в житии епископа Освальда начала XI в. - Vita Oswaldi. SRB 71 ).
" См. характеристику Вацлава знатью: "princeps ... perversus est a clericis, et est
monachus" (185) и самим автором легенды: "venis dei cultor" и "miles dei" (186).
'* О близости концепции святого-правителя у Гумпольда идеологии житий оттоновских
святых см.: Auerbach Е. Op. cit. S. 119 ff; Bornscheuer L. Op. cit. S. 75 ff. О связи со вторым
житием Матильды, которое во многом основывалось на тексте легенды Гумпольда, см.:
Kupke R. Die beiden Lebensbeschreibungen der KOnigin Mathilde // FdG. 1866. 6. S. 159.
^ О значимости собственно риторической' стороны агиографического сочинения, ее
тесной связи с "идеологией" cw.'.HaffernanJ. Op. cit. S. 180 ff.
"ё Hauck К. GeblUtsheiligkeit... S. 186 ff; Loiter Fr. Op. cit. S. 54-55; Bwmann H. Die
sakrale...
" Выражение Ауербаха по поводу образа Бруно Кельнского в житии Руотгера, вполне
применимое и к Вацлаву в легенде Гумпольда.
"^ Исключительность святого, обусловленная его индивидуальными религиозными дос-
тоинствами, можно рассматривать как главный аргумент против интерпретации его агиог-
рафического образа в духе Geblutsheiligkeit: святость не является отражением (или прояв-
лением) наследственной харизмы или "природным", династическим качеством. См. аргу-
ментацию П. Корбе в связи с Vita Brunonis и оттоновской агиографией в целом lporbet P.
Op. cit. P. 77 ff, 242 ff.)
" Анализ житий Матильды и Бруно Кельнского см. в работах Л. Борншоера и П. Корбе.
"* Об архаической концепции "короля" как хранителя "мира" и благополучия см.:
Beumann H. Widukind... S. 86 ff, 120 ff.
" Plebis autem commissae crimen luendum veritus, si dignam civilis districtionis legem non
inpendisset (V, 149); sed puer ego in principatum vestra censura patri moituo natu fratribus maior
succedens, per legum frena moderata et rem publicam deo praestniente disposui (XIII, 155-156).
"^' Kehler 0. Das Bild des geistlichen FUrsten in den Viten des 10., ll.,12. Jhts. B., 1935;
Baker D. Vir Dei: Secular Sanctity in the Early Tenth Century // Popular Belief and Practice.
Cambridge, 1972. P. 41-53; ZoepfL. Das Heiligen-Leben im 10. Jahrhundert. Leipzig; B., 1908;
rep.: Heidelsheim, 1973; Loiter Fr. Op. cit. S. 43 ff.
"" Антиномия "христианин - язычники" описывает характер противостояния Вацлава
и Драгомиры (и связанной с ней мятежной знати) (X, XI, XII), в то время как отношения с
братом определяются через противопоставление истинной религиозности святого и неиск-
реннего, лживого благочестия Болеслава (XIX, 160). Болеслав также характеризуется как
пособник дьявола в своем замысле убийства святого diabolico tactu instinctus (XV, 157).
"' Значимость деяний для характеристики героев обнаруживает близость Гумпольда к
идеалу Werkheiliger современной ему немецкой агиографии, находящейся под влиянием
Горцекой реформы.
^ Согласование категорий humilitas - dignitas рассматривается как центральная "поли-
тико-теологическая" конструкция житий оттоновских святых. Она определяет основное от-
личие их интерпретации образа святого правителя от предшествующей королевской агио-
графии. Одновременно она является важнейшим логическим основанием для отождествле-
ния образа "праведного правителя" с образом святого правителя. Анализ этой концепции
см.: Bornscheuer L. Op. cit. S. 73 ff.
"ё LudvikovskyJ. Crescente fide. S. 58 ff.
204 Представления о аласги
" PekarJ. Ор. cit. S. 74 ff; LwivikovskyJ. Great Moravia Tradition. P. 542 ff.
" Ludvilmvsky J. La legende du prince-laboureur Premysl et la version primitive chez ie
moine Christian // Charisteria Thaddeo Sinko oblata. Warzsawa, 1951. P. 151 ff; GrausF.
Kirchliche und heidnische (magische) Komponenten der Stellung der Pfemysliden. Pfemysisage
und St. Wenzelsideologie // Siedlung und Verfassung BOhmen in der Frilhzeit. Wiesbaden, 1967.
S. 148-161.
"PekarJ. Ор. cit. S. 165.
** Wenskus R. Op. cit. S. 84 ff; BomscheuerL. Op. cit. S. 46 ff; Corbel P. Ор. cit. P. 78 ff.
" Beumann H. Widukind von Korvei. S. 68ff; Loiter F. Op. cit. S. 74 ff; Bornscheuer L. Op.
cit. S. 86 ff.
'" Wenskus R . Op. cit. S. 83 ff.
" CM. работы, указанные в примеч. 82.
" Блестящую интерпретацию идеологической структуры Эпитафии Аделаиды и специ-
ально воплощенной в образе святой императрицы концепции христомимезиса правителя
см.: Bornscheuer L. Ор. cit. S. 58 ff.
А. А. Горский
О ТИТУЛЕ "ЦАРЬ" В СРЕДНЕВЕКОВОЙ РУСИ
(ДО СЕРЕДИНЫ XVI В.)
Прежде чем термин "царь" ' стал в 1547 г. официальным титулом
правителя России, он прошел длительную эволюцию. В Киевской Руси из
современных правителей ^ "царем" последовательно именовался импера-
тор Византии (а с конца XII в. - также и правитель Священной Римской
империи ^). Кроме того, термин "царь" прилагался в XI-XII вв. и к рус-
ским князьям. Известно девять достоверных случаев такого его употреб-
ления по отношению к шести лицам - Ярославу Мудрому, святым Бори-
су и Глебу, Мстиславу Владимировичу (сыну Владимира Мономаха), его
сыну Изяславу и внуку Роману Ростиславичу . Но, как показал В. Водов,
термин "царь" в применении к русским князьям не был официальным ти-
тулом: он мог употребляться для прославления князя с использованием
византийских образцов красноречия, для подчеркивания политического
престижа умершего князя, в связи с главенством князя в церковных делах
и с культом князя-святого '. Претензий на титул "царя" в домонгольской
Руси не прослеживается (в отличие от соседней с Византией Болгарии).
Причина этого, очевидно, заключается в особенностях политической
структуры Руси конца Х-середины XII в. В этот период все восточно-
славянские земли находились под властью княжеского рода Рюриковичей;
верховным правителем являлся тот, кто считался "старейшим" в роде и
занимал киевский стол. Отсюда - определенная индифферентность к ти-
тулатуре: не употреблялся в это время последовательно и титул "великий
князь", известный в Х столетии (когда помимо Рюриковичей на Руси
были и другие князья и существовала необходимость в подчеркивании
верховенства киевского правителя), - он возрождается с конца XII в. ",
когда обособление самостоятельных княжеств и распад княжеского рода
на отдельные ветви создали ситуацию, в которой вновь понадобился осо-
бый титул для обозначения политического верховенства. Соответственно
и термин "царь" не стал титулом, он использовался как своего рода обоз-
начение князя "высоким стилем".
Ситуация изменилась в середине XIII столетия. После Батыева на-
шествия и установления зависимости русских княжеств от монголо-татар
титул "царь" начинает последовательно применяться к правителю Золо-
той Орды '. Перенесение царского титула на ордынского хана, как можно
полагать, было связано с тем, что завоевание пришлось на период отсут-
ствия христианского царства- Византийской империи. Когда в 1204 г.
Константинополь - "Царьград" - захватили крестоносцы, на Руси это
событие было расценено как "погибель царства": "И тако погыбе царство
богохранимого Костянтиняграда и земля Греческая въ свадЬ цесаревъ,
ею же обладають фрязи",- завершает свой рассказ автор "Повести о
взятии Царьграда" . Нет данных, что Никейская империя, наследовавшая
206 Представления о власти
Византийской в период, когда Константинополь находился в руках лати-
нян (1204-1261 гг.), рассматривалась на Руси как полноценная преемница
последней - для русских людей "царствующим градом" был Константи-
нополь. Перенос царского титула на правителя Орды, по-видимому, сви-
детельствует о том, что Орда определенным образом заполнила лакуну в
мировосприятии, заняла в русском общественном сознании место "царст-
ва" (на момент завоевания пустующее).
Восстановление Византийской империи в 1261 г. не изменило поло-
жения: императоры и константинопольский патриархат вступили с Ордой
в союзнические отношения и тем самым как бы легитимизовали и поло-
жение этого государства в Восточной Европе 'ё, и царский титул его пра-
вителя. Теперь на Руси "царями" именовали двух правителей: императора
Византии и хана Золотой Орды. Царский титул, таким образом, перестал
быть титулом только далекого, практически не влияющего на жизнь Руси
правителя; им теперь обозначался и человек, являвшийся реальным вер-
ховным сувереном русских земель.
С появлением татарского "царства" термин "царь" по отношению
к русским князьям почти перестает употребляться. В середине XIII-
XIV вв. современные русские князья поименованы "царями" всего три "
раза. Примечательно употребление термина "царь" галицким летописцем
в рассказе об унижениях, которые пришлось испытать Даниилу Романо-
вичу в ставке Батыя: "Данилови Романовичю, князю бывшу велику, обла-
давшу Рускою землею, Кыевомъ и Володимеромъ и Галичемъ со братом
си, инЬми странами, ньнЬ сьдить на кольну и холопомъ называеться, и
дани хотять, живота не чаеть, и грозы приходять. О злая честь татарская!
Его же отець бЪ царь в Рускои земли, иже покори Половецькую землю
и воева на иные страны act,. Сынь того не прия чести" ". То есть Роман
Мстиславич, отец Даниила, был "царем", а Даниил, несмотря на все свое
могущество, им не является, поскольку он стал подданным хана. Утверж-
дается, таким образом, представление о царе как правителе, не имеющем
над собой сюзерена, и русские князья теперь не подходят под это опреде-
ление.
Положение начало меняться с конца XIV столетия. В 70-е годы XIV
века под предводительством великого князя московского и владимирско-
го Дмитрия Ивановича велась открытая борьба с властью Орды. В 1374-
1382 гг. Дмитрий правил фактически совершенно независимо. Вероятно,
именно по этой причине в "Слове о житии и преставлении" Дмитрия он
именуется "царем" " - период суверенного правления давал право на
такое определение. Но следует иметь в виду, что противником Дмитрия в
70-е годы был не "царь" (т. е. хан), а Мамай, к династии Чингизидов не
принадлежавший и правивший Ордой (точнее, ее западной - от Днепра
до Волги- частью) от имени ханов-марионеток. На Руси этот статус
Мамая четко осознавался и подчеркивался. Об этом красноречиво гово-
рят характеристики летописцев - современников событий в рассказах о
A.A.ropckuO. Onпулe^цapь^вc[legнeвekoвoOPуcu 207
битве на Воже 1378 г. и Куликовской битве 1380 г.: "царь ихъ (татар-
А. Г.), иже въ то время имЬяху у себе, не владЬяше ничимъ же и не смЬ-
аше ничто же сотворити предь Мамаемъ, но всяко старЬишиньство сдръ-
жаше и Мамаи и всЬми владЬаше въ ОрдЬ" ^; "нЬкоему убо у них худу
цесарюющу, и все дЬющю у них князю Мамаю, и лютЬ гньвающюся ему
на великого князя и на всю Рускую землю" ". Таким образом, борьба с
Мамаем виделась как борьба не с царем (русские авторы-современники
ни разу не обозначают его этим титулом), а с узурпатором "царства"; он
награждается эпитетами "поганый", "безбожный", "злочестивый" ^.
Иное отношение проявилось в русской общественной мысли к
столкновению с Тохтамышем - Чингизидом, т. е. природным ханом ("ца-
рем"). К Тохтамышу летописцы не прилагают уничижительных эпитетов.
Но особенно примечательна характеристика действий Дмитрия Донского
во время похода хана на Москву, когда великий князь покинул город, от-
казавшись от генерального сражения с противником.
Наиболее раннее повествование о походе Тохтамыша (сохранившее-
ся в Рогожском летописце и Симеоновской летописи) следующим обра-
зом объясняет поведение великого князя: "Князь же великий Дмитреи
Ивановичь, то слышавъ, что сам цар^ идеть на него съ всею силою своею,
не ста на бои противу его, ни подня рукы противу царя, но поеха въ свои
градъ на Кострому" .
Мнение, что данная характеристика содержит обвинение великого
князя в малодушии (поскольку принадлежит, возможно, сводчику, близ-
кому к митрополиту Киприану, враждебно относившемуся к Дмитрию) '*,
не представляется убедительным. Весь тон летописного рассказа о наше-
ствии Тохтамыша - сочувственный к московским князьям. Автор с сим-
патией говорит о победе Владимира Андреевича Серпуховского над та-
тарским отрядом у Волока, о мести Дмитрия принявшему сторону Мамая
Олегу Ивановичу Рязанскому, пишет даже фактически о страхе Тохта-
мыша перед московскими князьями, заставившем его быстро уйти из Се-
веро-Восточной Руси ("чая на себе наезда, того ради не много дней сто-
явше у Москвы"). Сочувственно изображено и возвращение Дмитрия и
Владимира в разоренную Москву ("князь великий Дмитрии Ивановичь и
брать его князь Володимеръ Андреевичь съ своими бояры въехаша въ
свою отчину въ градъ Москву и видЬши градъ взять и огнемъ пожжень, и
церкви разорены, и людии мертвых бещисленое множьство лежащихъ, и
о сем сжалишася, яко расплакатися има...") ^. Поэтому характеристику
мотивов поведения Дмитрия Донского нельзя считать уничижительной.
Скорее можно предположить, что объяснение отказа князя от открытого
боя нежеланием сражаться с "самим царем" было в глазах общественного
мнения лучшим оправданием для Дмитрия, более предпочтительным, чем
констатация несомненно имевшего место недостатка сил после тяжелых
потерь в Куликовской битве. Заметим, что поход Тохтамыша был первым
случаем после Батыева нашествия, когда на Северо-Восточную Русь во
208 Представления о власти
главе войска явился сам хан улуса Джучи; а если учесть, что Батый в со-
временных русских известиях о его походах 1237-1241 гг. царем не на-
зывается, то это вообще первый приход на Русь "самого царя". Очевидно,
летописное объяснение действий Дмитрия Донского в 1382 г. отображает
существование в русском обществе того времени своеобразного "комп-
лекса царя", психологического барьера, через который трудно пересту-
пить; ордынский хан рассматривается как правитель более высокого ран-
га, чем великий князь владимирский, как его законный сюзерен.
Тем не менее к концу XIV столетия определенные изменения в от-
ношении к ордынскому "царю" произошли. В московско-тверских дого-
ворных грамотах оборонительная война с "царем" начинает рассматри-
ваться как само собой разумеющееся дело, стороны договариваются о
совместных действиях на этот случай ^". Но при этом такая война расце-
нивается как действие, в котором царь вправе обвинить великого князя ^,
т. е. сохраняется отношение к хану как к законному сюзерену.
После 1382 г. ситуация войны Московского великого княжества не-
посредственно с "правящим царем" Золотой, а после ее распада - Боль-
шой Орды, главного наследника единой ордынской державы, не склады-
валась вплоть до 70-х годов XV в. ", а к этому времени произошли пере-
мены, вызвавшие новые, более серьезные сдвиги в общественном созна-
нии. В 1453 г. случилось событие, грандиозное для людей средневековья
(особенно православных), - взятие турками Константинополя. Оконча-
тельно пало христианское православное "царство". Если после падения
Константинополя в 1204 г. возникли Никейская и Трапезу ндская импе-
рии, продолжали существовать такие независимые православные госу-
дарства, как Болгария и Сербия, ряд крупных русских княжеств, то после
1453 г. единственным православным государством, представлявшим ре-
альную силу, было Московское великое княжество. Оно имело, таким об-
разом, все основания наследовать место Византии в мире, т. е. стать
"царством". И уже в написанном в 1461-1462 гг. "Слове избраном от
святых писаний, еже на латыню" великий князь Василий Васильевич не-
однократно именуется царем ". Но "царь" должен быть абсолютно суве-
ренным правителем, он не может подчиняться другому царю. Вопрос о
ликвидации власти ордынского царя неизбежно должен был встать.
В 1472 г., через 90 лет после Тохтамыша, к границам Московского
великого княжества вновь подходит "сам царь" - хан Большой Орды
Ахмат. Войска Ивана III выступают против него к Оке; и в этот раз до
крупного сражения дело не доходит, татарские силы вынуждены отсту-
пить ^*. В 1480 г. состоялся второй неудачный поход Ахмата на Русь, пос-
ле которого Большая Орда уже не претендовала на власть над Москвой. В
написанном во время этих событий послании Ивану III архиепископа
Вассиана содержатся знаменательные рассуждения: "Аще ли еще любо-
пришася и глаголеши, яко: "Под клятвою есмы от прародителей, - еже
не поднимати рукы противу царя, то како аз могу клятву разорити и
съпротив царя стати", - послушай убо, боголюбивый царю, аще клятва
1^
-."r-
A A ropckuO. О титуле "царь. в средневековой Руси 209
по нужди бывает, прощати о таковых и разрЪшати нам повелЬно есть, иже
прощаем, и разрушаем, и благословляем, яКо же святЬйший митрополит,
тако же и мы, и весь боголюбивый събор, - не яко на царя, но яко на
разбойника, и хищника, и богоборца... И се убо который пророк пророче-
ствова, или апостол который, или святитель, научи сему богостудному и
скверному самому называющуся царю повиноватися тебе, великому Рус-
ских стран христьанскому царю! Но точию нашего ради согрешению и
неисправления к Богу, паче же отчаанию, и еже не уповати на Бога, попу-
сти Богъ на преже тебе прародителей твоих и на всю землю нашю окаа-
ного Батыа, иже пришел разбойнически и поплЬни всю землю нашу и по-
работи, и воцарися над нами, а не царь сый, ни от рода царьска" ".
Вассиан приписывает Ивану III нежелание "поднимать руку против
царя" (кстати, здесь у Вассиана дословное повторение летописного объ-
яснения отказа Дмитрия Донского от открытого боя с Тохтамышем). По
мнению Ю. Г. Алексеева, это чисто литературный прием, не имеющий ре-
альной почвы ^. Но вряд ли в послании, непосредственно обращенном к
великому князю, Вассиан мог бы приписывать ему мысли, которые ни-
когда не посещали и не могли посетить его адресата. "Комплекс царя",
психологический барьер, из-за которого было сложно заставить себя вес-
ти активные военные действия против "главного" татарского хана, в те-
чение более чем двух столетий считавшегося правителем более высокого
ранга, чем кто-либо из русских князей, продолжал существовать. Вассиан
опровергает не вымышленный им, а реальный аргумент, который если и
не высказывался впрямую, то во всяком случае "носился в воздухе". Что-
бы его опровергнуть, духовник великого князя не только подчеркивает
царское достоинство самого Ивана Васильевича ", но и осуществляет
резкий разрыв с традицией, признающей легитимность власти татарских
ханов. Он объявляет Ахмата самозваным царем ("сему богостудному и
скверному самому называющуся царю"), но не потому, что он является
(подобно Мамаю) узурпатором ("ханское" происхождение Ахмата со-
мнений не вызывало), а потому, что и сам Батый, завоевавший Русь, не
был царем1и не был царским род, к которому он принадлежал - т. е. род
Чингис-хана. Таким образом, чтобы подвигнуть Ивана III на активные
действия, Вассиан не только объявляет его равным татарскому царю, но
отказывает в царском достоинстве всем Чингизидам ", т. е. объявляет не-
легитимными все 240 лет их владычества над Русью ^.
После ликвидации ордынского ига царский титул стал все чаще
применяться к московским великим князьям, пока, наконец, в 1547 г. не
произошло официальное венчание Ивана IV на царство. В закреплении за
московскими великими князьями титула "царь" обычно видят синтез двух
традиций: в семиотическом плане российский царь наследует византий-
скому императору, в территориально-политическом - хану Золотой Ор-
ды . Но следует иметь в виду, что ведущую роль в обосновании леги-
тимности царского титула у московского великого князя играло утвер-
210 Представления о власти
дившееоя к началу XVI в. представление о том, что царским достоин-
ством обладали еще правители Киевской Руси. В ряде памятников XV
столетия "царем" именуется креститель Руси Владимир Святославич ^. В
начале XVI столетия сложилось так называемое "Сказание о князьях вла-
димирских". В нем, во-первых, проводится мысль о происхождении Рю-
риковичей от "сродника" римскогсг императора ("царя") Августа ". Во-
вторых, утверждается, что киевский князь Владимир Мономах получил от
византийского императора царские регалии и "наречеся... царь Великиа
Русия"; этими регалиями венчаются его потомки- великие князья вла-
димирские и московские (вплоть до нынешнего правителя Василия III) ".
Легенда о получении Владимиром Мономахом царских инсигний вошла
затем в чин венчания русских царей ^. Складываются и закрепляются, та-
ким образом, представления о "царском" происхождении московских
князей и о наследовании царского достоинства и титула из Византии в
глубокой древности. А это означает, что "русское царство" древнее "та-
тарского царства": русские князья оказываются потомками древнерим-
ских императоров, еще в домонгольскую эпоху они обладали царским ти-
тулом и теперь возвращают его себе после долгого владычества "нече-
стивого" царя. В апелляции к "царскому" происхождению и древности
царского достоинства у русских князей можно видеть стремление дока-
зать, что "российское царство" стоит выше татарских ханств (включая
уже несуществующую Золотую Орду).
Таким образом, в домонгольскую эпоху термин "царь" восприни-
мался как титул "чужого" правителя, а спорадическое применение его
к русским князьям не содержало в себе претензий на обладание царским
титулом. В эпоху ордынского ига "царем" именовался верховный суверен
русских земель. Поскольку теперь обладатель царского титула оказывал
реальное воздействие на жизнь Руси, безразличие по отношению к это-
му титулу сошло на нет. Утвердилось представление о "царе" как пол-
ностью суверенном правителе; следовательно, стремление к независимос-
ти подразумевало теперь стремление к царскому титулу и наоборот, пре-
тензии на царский титул подразумевали стремление быть независимым
правителем. Такие претензии начинают проявляться у московских вели-
ких князей с середины XV в. " Царское достоинство рассматривается при
этом как полученное из Византии, но не после крушения империи, а в
эпоху ее былого могущества. В политическом аспекте утверждение царс-
кого титула было связано с противостоянием Орде, причем следует гово-
рить не столько о наследовании власти ордынского царя, сколько о
стремлении поставить власть московского князя выше его власти. Это до-
стигалось путем присвоения титула, равноценного титулу правителя Ор-
ды, с одновременным обоснованием большей древности царского досто-
инства русских князей и их родственной связи с императорами Древнего
Рима.
A A ropckuO. О титуле "царь" в средневековой Руси 211
' Славянское "царь" (сокр. от "цесарь" - в средневековых текстах употребляются обе
эти формы термина) восходит к титулу римских императоров, в свою очередь происходя-
щему от имени Юлия Цезаря.
^ Наиболее ранние упоминания - в договорах Руси с Византией 907, 911, 944 и 971 гг.
(см.: Повесть временных лет. М.; Л., 1950. Ч. 1. С. 25-26, 28-29, 34-38, 52).
" Полное собрание русских летописей М., 1962. Т. 2. Стб. 666-667, 723, 776, 814 (да-
лее- ПСРЛ); Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов М.; Л., 1950.
С. 46-47 (далее - Н1Л). "Царями" именуются в памятниках древнерусской литературы
также древние правители - библейские цари и римские императоры.
* CM.: Vodoff W. Remarques sur ie valeur du temie "tsar" applique aux princes russes avant ie
milieu du XV ё si^cle // Oxford Slavonic papers. New series. Oxford, 1978. Vol. II. P. 8-14.
' Vodoff W. Op. cit.
' Он фигурирует в русско-византийских договорах (Повесть временных лет. Ч. 1. С. 25-
26,34-35,38,52).
" CM.: Poppe A. Words that Serve the Authority: On the Title of "Grand Prince" in Kievan
Rus' // Acta poloniae Historica. Warszawa, 1989. N. 60.
* Насонов A.H. Монголы и Русь. М.; Л., 1940. С. 30.
" Н1Л. С. 49.
'ё CM.: Meyendorff 1. Byzantium and the Rise of Russia: A Study of Byzantine-Russian
Relations in the XIVth Century. Cambridge, 1981. P. 69-73.
" Vodoff W. Op. cit. P. 14-17. "Царями" именуются волынский князь Владимир Василь-
кович (ум. 1289) и Михаил Ярославич Тверской, великий князь владимирский (ум. 1318).
" ПСРЛ. Т. 2. Стб. 807-808.
" ПСРЛ. Л., 1925. Т. 4. Ч. 1. Вып. 2. С. 351, 353-355, 359-369, 362, 365.
'* ПСРЛ. М., 1965. T. 15. Вып. 1. Стб. 135; ср.: там же. СПб., 1913. Т. 18. С. 127; Присел-
ков М. Д. Троицкая летопись. Реконструкция текста. М.; Л., 1950. С. 416.
" Н1Л. С. 376.
'" ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 134; ср.: Т. 18. С. 127, 129.
" ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 143-144; ср.: Т. 18. С. 132.
" Будовниц И.У. Общественно-политическая мысль Древней Руси (XI-XIV вв.). М.,
1960. С. 460.
'" ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 146; ср.: Т. 18. С. 133.
^ Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XVI вв. М.; Л.,
1950. ј 15. С. 41: "А по грехом, пойдет на нас (на московских князей - 4. Г.) царь ратию,
или рать татарьская, а всяду на конь самъ и своею братьею, и тобЬ, брате, послать ко мнЬ
на помочь свои два сына да два братанича" (московско-тверской договор второй половины
90-х годов XIV в., ср. московско-тверской договор конца 30-х годов XV в.: Там же. ј 37.
С. 106).
^ Там же. ј15. С. 41: "А что есмя воевал со царем, а положит на нас в том царь вину, и
тобЬ, брате, в том намъ не дати ничего" (ср.: Там же. ј 37. С. 106).
" Если вести речь не только о Московском великом княжестве, но обо всех русских
землях (кроме входивших в Великое княжество Литовское), то между 1382 и 1472 -г. был
один случай непосредственного конфликта с "правящим царем": в 1460 г. хан Большой
Орды Махмуд безуспешно осаждал Переяславль-Рязанский (ПСРЛ. М.; Л., 1949. Т 25.
С. 277; Пг., 1921. Т. 24. С. 184).
" Попов А. Н. Историко-литературный обзор древнерусских полемических сочинений
против латинян (XI-XV вв.). М., 1875. С. 360, 365, 376-377, 379-382, 384, 392-393, 395;
ПСРЛ. Т. 25. C. 259^260.
" ПСРЛ. Т. 25. C. 297-298.
" Если же ты будешь спорить и говорить: "У нас запрет от прародителей - не подни-
мать руку против царя, как же я могу нарушить клятву и против царя стать?" - послушай
же, боголюбивый царь, - если клятва бывает вынужденной, прощать и разрешить от таких
клятв нам повелено, и мы прощаем, и разрешаем, и благословляем - как святейший мит-
рополит, так и мы и весь боголюбивый собор: не как на царя пойдешь, но как на разбойни-
ка, хищника и богоборца... А это что - какой-то пророк пророчествовал, или апостол ка-
кой-то, или святитель научил этому богомерзкому и скверному самозванному царю пови-
новаться тебе, великому страны Русской христианскому царю! И не только ради наших
212Представления о власти
прегрешений и проступков перед Богом, но особенно за отчаяние и маловерие попустил Бог
на твоих прародителей и на всю нашу землю окаянного Батыя, который пришел по-разбой-
ничьи и захватил всю землю нашу, и поработил, и воцарился над нами, хотя он и не царь и
не из царского рода. (Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века. М.,
1982. С. 530-532).
^ Алексеев Ю. Г. Освобождение Руси от ордынского ига. Л., 1989. С. 120. М. Черняв-
ский также склонен считать, что нежелание Ивана биться с Ахматом было вызвано полити-
ческими и военными причинами, а не благоговением перед сувереном (Chemiavsky М. Khan
or Basileus: An Aspect of Russian Medieval Political Theory // The Structure of Russian History:
Interpretive essays. N.Y., 1970. P. 72).
Иван III назван "царем" в "Послании на Угру" пять раз (Памятники литературы Древ-
ней Руси. Вторая половина XV века. С. 522, 530, 534).
" Впоследствии эта мысль не получила поддержки - правители ханств, образовавших-
ся на развалинах Золотой Орды, продолжали называться на Руси царями.
" Ср.: Halperin Ch. J. Russia and the Golden Horde. Bloomington, 1985. P. 71.
^ Успенский Б. А. Царь и самозванец: самозванчество в России как культурно-худо-
жественный феномен // Художественный язык средневековья. М., 1982. С. 211, 223.
^ ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. Вып. 2. С. 352 ("Слово о житии и преставлении" Дмитрия Донского;
время создания этого произведения является предметом спора - датировки колеблются от
конца XIV до середины XV в., см.: Словарь книжников и книжности Древней Руси. Л.,
1989. Вып. 2.: Вторая половина XIV-XVI вв. Ч. 2. С. 405); Русская историческая библио-
тека. СПб., 1908. Изд. 2-е. Т. 6. Стб. 527 (послание Василия II константинопольскому пат-
риарху 1441 г.); "Слово о полку Игореве" и памятники Куликовского цикла. М.; Л., 1966.
С. 548 (Кирилло-Белозерский список "Задонщины", 70-е годы XV в.).
" Эта легенда представляет собой оригинальную переработку известного в византий-
ской и южнославянской средневековых литературах мотива: родство именно с Августом
считалось особо почетным, так как в его царствование родился Христос (см.: Гольдберг
А. Л. К истории рассказа о потомках Августа и о дарах Мономаха // Труды отдела древне-
русской литературы. Л., 1976. Т. 30. С. 205-207).
^Дмитриева?. П. Сказание о князьях владимирских. М.; Л., 1955. С. 161-165, 174-178.
" Там же. С. 182-184, 192-195.
^ Следует заметить, что идея о "царском" характере власти "своего" князя в течение
долгого времени присутствовала (хотя так и не переросла в реальные претензии на царский
титул) в общественной мысли Тверского княжества: известны случаи употребления терми-
на "царь" по отношению к тверским князьям Михаилу Прославичу (начало XIV в.) и Бори-
су Александровичу (середина XV в.), понятия "царство" по отношению к правлению князя
Михаила Александровича (ум. 1399) (Русская историческая библиотека. Т. 6. Стб. 158; Па-
мятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века. С. 300; ПСРЛ. Т. 15. Вып-. 1.
Стб. 168).
ИСТОРИК И ВРЕМЯ
Отто Герхард Эксле
НЕМЦЫ НЕ В ЛАДУ С СОВРЕМЕННОСТЬЮ
"Император Фридрих II" Эрнста Канторовича
в политической полемике времен Веймарской республики
Летом 1924 г. Фридрих Гундольф, видный член кружка Штефана
Георге и выдающийся интерпретатор идей самого Мэтра, опубликовал
книгу под заглавием "Цезарь. История его славы". Это была, как писал
сам Гундольф, история "шествования Цезаря через память народов" ',
причем Цезарь у Гундольфа, как известно, обнаруживает многие черты
Штефана Георге. Я цитирую первые фразы этой книги: "Сегодня, когда
потребность в сильном человеке ощущается все острее, когда уставшие
от хулителей и болтунов люди довольствуются фельдфебелями вместо
вождей ... нам хотелось бы ... напомнить о великом человеке, которому на
протяжении столетий обязана своим названием и самой своей идеей вер-
ховная власть: о Цезаре. Не потому, что такое заклинание могло бы при-
вести к появлению нового Цезаря. Никогда история не повторяет появле-
ния одних и тех же идей, и никакое знание о том, что было когда-то, не
создает необходимого нового. Подражания, питающиеся политической
ученостью, всегда фальшивы и бесплодны. Как выглядит будущий пове-
литель или спаситель, мы узнаем только тогда, когда он воцарится. Свой
час и свое дело знает лишь он сам. Зато как он не выглядит - этому мо-
жет научить знание; и не ради политики, а ради просвещения... должны
Доклад на коллоквиуме "Эрнст Канторович сегодня" в университете Франкфурта-на-
Майне (14 дек. 1993 г.).
Штефан Георге (1868-1933) - поэт, сыгравший значительную роль в возрождении
немецкой поэзии на рубеже XIX-XX вв., основавший собственную литературную школу,
так называемый "кружок Георге". Авторами журнала "Blatter flir die Kunst", который Геор-
ге издавал с 1892 по 1919 г., были многие выдающиеся писатели. Основной задачей журна-
ла было заявлено спасение литературного немецкого языка. Георге стремился утвердить в
немецкой поэзии новый классицизм. Он ориентировался на образцы поэтического совер-
шенства и гуманизм, которые находил в древней Греции и которые, как он надеялся, могут
быть реализованы в современном обществе.
Члены кружка должны были полностью подчиняться авторитарной личности мэтра.
Идеи Штефана Георге, его уверенность в собственной роли провидца и вождя нового обще-
ства, которое ему суждено создать, нередко вызывали настороженность и становились
предметом насмешек. Многие считали, что его идеи соответствуют реакционным полити-
ческим тенденциям времени. Однако сам Георге был решительным противником нарож-
давшегося фашизма. Когда гитлеровское правительство предложило ему материальную и
моральную поддержку, он отказался от денег и почестей и удалился в эмиграцию в Швей-
царию, где вскоре и умер. (Примеч. пер.)
214 ___ Hcmpuk и время
оставаться живыми вечные образы, охраняемые от посягательств тупого
и алчного дня. Историк, хранитель просвещения (это его основная обя-
занность), не может творить политику, принимать судьбоносные решения
в жизни, изменяющейся от часа к часу. Но он может оживить тот воздух,
в котором вызревают мудрые поступки, и завоевывать души для гряду-
щих героев. Для этого он взывает к силам истории и ее плоти - народам
и вождям" ^
Гундольф вторгается, как будет ясно видно, в политически опасную
зону, хотя он - это понятно даже из нескольких выше процитированных
строк - не имеет в виду призывать сильных людей, а, как точно подме-
тил Ульрих Раульф, своим "удивительным актом антипросветительского
просвещения" стремится, напротив, не допустить их появления: "перед
лицом истинного величия обнаружится их низость", и "уличный цезаризм
будет изгнан" ^
Книга Гундольфа 1924 г. во многих отношениях предваряет не ме-
нее знаменитую работу Эрнста Канторовича "Император Фридрих II"
(1927). Это касается как истолкования образа самого императора-по
словам Гундольфа, "самого великого, самого гибкого и самого отважного
гения на троне, какого видел мир со времен Цезаря" "*, - так и определе-
ния задачи исторической науки, которая хочет служить "жизни", и, нако-
нец, определения тех обязанностей, которые несет каждый отдельный ис-
торик при исполнении этой задачи в свою эпоху. Мы, правда, также уви-
дим, что во всех этих отношениях "Фридрих" Канторовича отличается от
"Цезаря" Гундольфа.
Но речь пойдет не только об этом и не только о положении Гун-
дольфа и Канторовича в кружке Георге. Речь пойдет - как показывают
уже слова Гундольфа о народах, вождях и о "будущем властелине и спа-
сителе" - о более фундаментальной проблеме: об образе мыслей и о по-
зициях историков, гуманитариев вообще, теологов, философов, социоло-
гов, литературоведов, юристов в политических спорах времен Веймарс-
кой республики, включая и выбор, сделанный ими в недоброй памяти
1933 г. Это интересно не только для историков Новейшего времени ', но
В немецком тексте используются существительные die Moderne, die Modemitut и при-
лагательное modern. В русской литературе не существует понятий, эквивалентных этим, в
силу чего при переводе мы вынуждены заменять их приблизительно соответствующими им
оборотами "Новейшее время", "современность", "современный мир" и т.п., поскольку,
несмотря на попытки ввести в обиход неологизмы "модерный" и "модерность", таковые не
получили здесь распространения. Дополнительная сложность возникает в связи с тем, что
автор в настоящей статье также использует и слова Gegenwart, gegenwanig, означающие
собственно "современность", "современный", причем не всегда в качестве полных синони-
мов вышеназванным терминам. Для понимания терминов "Modeme", "modern" важна не
только хронологическая их определенность - они обычно относятся к эпохе после Вели-
кой Французской революции и в особенности ко второй половине XIX и XX вв.-но и та
особенность западноевропейской (и американской) цивилизации, которая связана с процес-
сом "модернизации": исторически необычайно быстрая смена патриархальных обществен-
ных отношений, построенных на вертикальных потестарных связях и державшихся на тра-
O.r.SkcAe. Немцы не в ладу с современностью 215
и для медиевистов, так как во всех этих спорах в период между перело-
мами 1918 и 1933 гг., т. е. в борьбе за Веймарскую республику, сред-
невековье использовалось как оружие. Средневековье, воображаемое
средневековье, осмысливалось в его соотношении с современностью и
было предназначено для отрицания современности.
Речь идет, таким образом, не только о политических позициях, но об
истории фундаментальных проблем современности, прежде всего той, ко-
торую можно обозначить формулой "историзм и его последствия".
Это - проблема, которая охватывает все области современной культуры:
искусство и литературу, науку и повседневную жизнь. К концу XIX сто-
летия она обозначается все более четко и наконец становится актуальной
повсюду в Европе, наиболее специфически и остро проявившись именно
в Германии.
Итак, рассмотрим подробнее проблему историзма Нового времени.
Конституирующим моментом для современной западной цивилизации,
отличающим ее от всех других культур, явилось осознание того, что все
существующее исторически возникло, исторически опосредовано и этим
сущностно определяется '. Историзм, согласно известной дефиниции
Эрнста Тр„льча, есть принципиальная историзация нашего знания и
мышления, принципиальная историзация всякого знания о человеке, его
культуре и его ценностях. Эта уникальная форма рефлексии по отноше-
нию к своему собственному прошлому имеет корни в исторически новом
опыте: опыте перманентной, быстрой и необратимой трансформации по-
литического и социального мира в Европе, которая сделалась очевидной
со времени Великой Французской революции. Результатом явилась, в
частности, экспансия исторического мышления и превращение истори-
ческой науки в бесспорного лидера среди наук XIX в. По к последствиям
этого относится также и релятивизм - крушение ценностей, как тогда
говорили; оно стало основной темой и в науке, и в общественной жизни
начиная с 1870-х годов.
Для окрашенного историзмом образа мыслей людей XIX в. харак-
терно, что рефлексия по поводу современности выражает себя как реф-
лексия по поводу других, прошедших эпох в их взаимоотношении с сов-
ременностью. Речь идет, таким образом, об описании и анализе совре-
менности с помощью представлений о прошедших эпохах, отношение к
которым оказывается поэтому лишь следствием различных толкований
современности, следствием принятия ее или критики.
диции, обычае, .соблюдение которого было ценностным приоритетом, - отношениями, ко-
торые конституируются преимущественно частными экономическими интересами и, соот-
ветственно, горизонтальными связями, регулируемыми законодательством; ценностным
приоритетом в таком обществе является достижение нового, а не сохранение старого.
(Примеч. пер.)
216 ___ ИсторЛивремя
Главными эпохами, фигурировавшими в этом контексте, образы ко-
торых становились предметом рефлексии, были Ренессанс и средневеко-
вье. Отношение этих эпох мыслилось прежде всего как противополож-
ность: Ренессанс рассматривался как преодоление средневековья и тем
самым как начало Нового времени. Главным при этом оказывался вопрос:
представляет ли собой прогресс победа Возрождения над средневековьем
и последовавшее за этим движение к современности, или, может быть,
по сравнению со средневековьем, этот прогресс выглядит, скорее, как не-
счастье? ^
Теперь попытаюсь продемонстрировать эти пока схематично пред-
ставленные ходы мысли более наглядно.
Впервые речь о феномене историзма и стоящей за ним проблеме
зашла, возможно, в искусствоведении. Уже в 1844 г. Фридрих Теодор Фи-
шер обозначил ее следующим образом: "Мы изображаем богов и мадонн,
героев и простолюдинов так же, как мы возводим постройки - в грече-
ском стиле, в византийском, мавританском, готическом, флорентийском,
ренессансном или стиле рококо, но только не в том, который являлся бы
нашим собственным... Мы - господа Везде и Нигде..." " Историк искус-
ства Вернер Хофман совершенно справедливо пишет, что искусство
XIX в. в принципе "раздвоено": оно колеблется между усвоением огром-
ного богатства исторических форм, "щедрым "laisser faire" беспозвоноч-
ного историзма, который не способен ничего отвергнуть ибо он ко всему
стремится отнестись с пониманием", с одной стороны, и - с другой -
"требованием, чтобы современность не была ничем иным, кроме как са-
мой собою" *.
Наиболее наглядно такого рода отношение к истории проявилось в
монументальном искусстве. Все началось еще в первой половине XIX в. с
реконструкций и достраиваний средневековых соборов (в частности,
Кельнского) и получило продолжение в исторически стилизованных вок-
залах, пивоварнях, почтамтах и тюрьмах, а более всего - в ратушах, ко-
торые воздвигала буржуазия во второй половине столетия и вплоть до на-
чала первой мировой войны как памятники себе, символы своего само-
сознания и выражения своих исторических ориентаций. Манифестации
такого рода встречаются во множестве и среди частных построек. Можно
вспомнить также репрезентации новой гогенцоллерновской монархии
после 1871 г.: например, бывший императорский дворец Салиев в Госла-
ре или историческую живопись Антона фон Вернера.
В области литературы доминируют исторические романы (Вилли-
бальд Алексис, Иозеф Виктор фон Шеффель, Теодор Фонтане, Феликс
Дан, Густав Фрайтаг, Конрад Фердинанд Майер, Вильгельм Раабе) и ис-
торические пьесы (Мартин Грайф, Эрнст фон Вильденбрух). Все это -
искусство "монументальное" в том смысле, как это понимал Нищие, т. е.
ориентированное на великие exempla истории, в воспоминании о которых
мы утверждаем самих себя.
О. Г. 9kcMe. Немцы не в ладу с современностью 217
Среди исторических форм вначале, несмотря на существование в то
время неоготики и неоромантики, на первом плане стояло Возрождение,
и в соревновании со средневековьем оно на первых порах постоянно вы-
игрывало, как это произошло, например, в ожесточенных спорах по по-
воду облика нового главного вокзала в Кельне в 80-е годы XIX в. Обос-
нование предпочтению, которое поначалу отдавалось эпохе Ренессанса,
сформулировал наиболее отчетливо Якоб Буркхардт в своей книге "Куль-
тура Возрождения в Италии" (1860). Буркхардт предложил толкование
Ренессанса как "открытия мира и человека". Человек Возрождения, в по-
нимании автора, есть одновременно и человек Нового времени - он фор-
мируется именно в ту эпоху. Ведь ренессансный индивид впервые осво-
бодился от двоякой привязанности, которой был всегда скован человек
средневековья: привязанности к сообществу, дому, семье, корпорации, с
одной стороны, и привязанности к авторитетам веры - с другой. Воспо-
минание о двоякой эмансипации человека Ренессанса и являлось в значи-
тельной мере базой прогрессистского оптимизма в Европе XIX в. Вооб-
ражаемое Возрождение репрезентирует веру в прогресс.
Эти идеи Буркхардта хорошо известны. Гораздо менее известен тот
факт, что через 20 лет, в начале 1880-х годов, Буркхардт эти свои взгляды
полностью пересмотрел . Уже не Ренессанс, а скорее средневековье ста-
ло для него главной эпохой, ибо он подверг процесс цивилизации в Новое
время всесторонней критике с позиций средневековья. Теперь средневе-
ковье представлялось ему невозвратно утраченной "юностью сегодняш-
него мира". Современный мир, считал он, пребывает в упадке, и поэтому
память о средневековье принадлежит "к самому дорогому, что у нас есть".
Средневековье становится для Буркхардта олицетворением всего того,
чего лишен современный мир и что может быть критически обращено
против него, и он иллюстрирует это рядом парных оппозиций: "безуслов-
ные авторитеты" сверху вместо "большинств снизу"; духовная привязан-
ность вместо релятивизма; социальная привязанность человека к сообще-
ству - вместо массового общества и "нивелирующего равенства" и т. д.
Эти размышления Буркхардта о средневековье и Ренессансе, в ходе
которых он полностью пересмотрел свои взгляды двадцатилетней давно-
сти, были проявлением центрального социально-психологического фено-
мена 70-х годов XIX в. в Германии - крушения веры в прогресс.
Событием, последствия которого трудно переоценить, явился так
называемый "кризис грюндерства", великая экономическая депрессия
1873-1896 гг., которая оказала огромное воздействие на умы. Среди со-
временных исследователей первым обратил на- это внимание Ханс Розен-
берг в 1967 г.: "Период с 1873 по 1896 г. был в весьма значительной сте-
пени отмечен склонностью людей к неврозам и маниакальным бредовым
идеям. Его характерными признаками были гротескная боязнь "красных"
и "переворота", классовая ненависть, юдофобия, необычайное обостре-
ние конфессиональных противоречий, оголтелая кампания против "бегст-
ва капитала" и "космополитической" торговли, все более громкий и
218 Hcropuk и время
агрессивный национализм, всеохватывающая тенденция к радикализации,
даже среди консерваторов, дискредитация и отступление умеренных
центристских групп" 'ё. В ходе начавшегося после 1873 г. великого эко-
номического переворота "на место воодушевления пришло отрезвление.
Теперь новый, долговременный импульс росту политической активности
и обострению политической конкурентной борьбы давали стремительно
растущее недовольство, неуверенность в завтрашнем дне, ожесточение и
столкновение социальных и экономических групповых интересов, чувств
и идеологий" "; это все более явно оказывало определяющее влияние и
на культурную жизнь.
В университетской философии в середине 70-х годов оформилось
пессимистическое философско-мировоззренческое направление ". В
1878 г. гетгингенским теологом и востоковедом Паулем де Лагардом бы-
ли опубликованы "Немецкие записки" - страстная критика современно-
сти и вместе с тем попытка основать новую, национальную немецкую ре-
лигию. А в 1890 г. Юлиус Лангбен выпустил свою известную книгу "Рем-
брандт как воспитатель", которая за два года выдержала не менее сорока
изданий и, по словам знаменитого в то время философа Рудольфа Ойкена,
сразу стала "великой силой в немецкой жизни"; ее резонанс среди публи-
ки того времени Фриц Штерн справедливо охарактеризовал как "бес-
примерный, озадачивающий и в высшей степени знаменательный" ".
На фоне этого продолжающегося крушения веры в прогресс в соци-
ально-политическом воображении все более отчетливо на первый план
выступает средневековье, и это воображаемое средневековье служит те-
перь уже не столько торжественному возвеличиванию современности,
сколько фундаментальной его критике.
Среди произведений научной мысли наибольшим успехом и наи-
большим влиянием пользовалась, несомненно, книга социолога Ферди-
нанда Тенниса с многозначительным названием "Общность и общество".
Современному "обществу" (modeme Gesellschaft), которое пребывает в
состоянии распада и разложения, ибо оно механизировало все социаль-
ные связи (по каковой причине Теннис желает его "смерти"), противопо-
ставляется средневековая "общность" (Gemeinschaft), где индивидуум
был включен в "естественные" и "органические" группы и защищен ими.
Огромный успех этой книги - или, скорее, лозунгов, которые можно бы-
ло вывести из ее основного тезиса, - в полной мере проявился только
после 1918 г. *
С началом нового столетия культ Ренессанса сходит на нет и в ис-
кусстве, и в литературе. В 1913 г. Карл Шеффер в своей книге "Италия.
Путевые заметки" заявил, что необходимо решительно порвать с Ренес-
В обиходе отечественной социологии не выработано достаточно удачного, адекватно-
го термина, эквивалентного немецкому Gemeinschaft. За неимением лучшего используются
либо слово "гемайншафт", либо "община", либо "общность". Название работы Тенниса
принято переводить как "Общность и общество". (Примеч. пер.)
О. Г. 3kcAe. Немин не в ладу с современностью 219
сансом - это вопрос жизни и смерти для немцев. Германист Рихард Бенц
опубликовал в том же 1915 г. манифест под названием "Ренессанс-
проклятие немецкой культуры". Возрождение, писал он, губительным об-
разом разделило то, что составляет одно целое: искусство и религию, ве-
ру и видение, истину и красоту; с Ренессансом пришли в Германию чуж-
дые идеалы, формы и учреждения. В "Размышлениях аполитичного"
(1918) Томас Манн также занял антиренессансную позицию, однако сразу
же дистанцировался и от нового возвеличивания готики как образца для
современности. Историк искусства Вильгельм Ворр^нгер уже в 1908 г.
писал в своей книге о Лукасе Кранахе, что психическая конституция со-
временного человека вновь подводит его к готическим ценностям. Ведь
слово "личность", продолжал он, "мы постепенно начинаем произносить
уже с некоторой усталостью. Триумфальный пафос юного индивидуализ-
ма, которому море было по колено, ныне угас, и в нас возникает нечто
вроде тоски по великим, непреложным ценностям, которые возвышаются
над всякой индивидуалистической болтовней. Встревоженные и измучен-
ные всем личным, мы постепенно начинаем с удивлением понимать воз-
вышенную безличность великих стилей прошлого" ^. Во второй его кни-
ге-"Проблемы формы в готике", вышедшей в 1912 г., готика объявля-
лась новым творческим принципом, который, проходя через все века,
предстает во все новых обличьях и является "вневременным расовым фе-
номеном, укорененным в самой природе нордического человека". Наряду
с "собственно готикой", утверждал Воррингер, всегда - вплоть "до на-
ших дней" - есть еще и "тайная готика" как искусство, связанное с общ-
ностью (gemeinschaftsgebundene Kunst), как преодоление индивидуализма
и материализма и одновременно как некое новое национальное, немецкое
искусство ^.
Наиболее модернистски настроенные молодые художники тогдаш-
ней Германии - экспрессионисты в Берлине, Дрездене и Мюнхене -
сразу же приняли книгу Воррингера в качестве программного произведе-
ния, которое выражало их собственные устремления. Теперь постоянно
провозглашалось, что современное искусство в Германии должно созда-
ваться из духа готики. Группировавшиеся вокруг Вальтера Гропиуса ху-
дожники "Баухауза" , а также такие художники, как Лионель Файнингер
и Оскар Шлеммер, около 1920 г. трактовали современное архитектурное
творчество как строительство храмов будущего, причем отнюдь не только
в метафорическом смысле. Архитектор Бруно Таут, который стал извес-
тен в начале века благодаря своим масштабным проектам жилой застрой-
ки в Берлине и Магдебурге, написал в 1920 г. драму под названием "Ар-
хитектор мира", где строительство собора представлено как всемирно-
исторический процесс, в котором метафизические силы человека, средне-
вековое единство искусств и средневековый цех каменщиков и строите-
Баухауз (Bauhaus) - высшая школа строительства и художественного конструирова-
ния в Веймаре. (Примеч. пер.)
220 Hcropuk и время
лей как сообщество художников являются выражением духа Нового вре-
мени. Точно так же и ранние фильмы Фрица Ланга - например, "Нибе-
лунги" (1924) или "Metropolis" (1927) - по-своему демонстрировали
этот медиевализм искусства модерна в Германии начала XX в., выража-
ющий и критику современности, и устремленность в будущее.
После перелома 1918 г. и во времена Веймарской республики уто-
пии довоенной поры превращаются в учения о пути ко всеобщему спасе-
нию, идеи становятся теперь идеологиями.
Ключевую для своей эпохи книгу опубликовал в 1922 г. молодой
(ему был тогда 21 год) философ Пауль Людвиг Ландсберг, бывший цент-
ром кружка Макса Шелера в Кельне в начале 20-х годов. Работа называ-
лась "Средневековье и мы". Проводя сравнительную оценку средневеко-
вья и Новейшего времени, Ландсберг, как ранее Фердинанд Теннис, тре-
бует "смерти" современного общества во имя тех идеалов, которые, как
ему кажется, он находит в средневековье. Решительно отказываясь от
данного в 1860 г. Буркхардтом истолкования Ренессанса, согласно кото-
рому Возрождение явилось началом Нового времени благодаря двойной
эмансипации индивидуума, Ландсберг предлагает пересмотреть отноше-
ние и к тому духовному явлению, которое, по его мнению, явилось нача-
лом и основой трагической истории Нового и Новейшего времени, - к
позднесредневековому номинализму. Последний, с точки зрения Ландс-
берга, оказался причиной всех последующих бед: Реформации и Контр-
реформации, Просвещения и Французской революции, романтизма, соци-
ализма и либерализма. Вызванные ими в свою очередь и постоянно на-
капливающиеся отрицательные последствия тоже перечисляются с горь-
ким и обвинительным пафосом: это индивидуализм, партикуляризм, ра-
ционализм, позитивизм, релятивизм, технизация и "омассовление". Бла-
годаря им Новое и Новейшее время "имеют отрицательный знак". Доно-
миналистическое же мышление высокого средневековья, основанное на
принципе "ordo", напротив, создавало основу для цельности и общности,
которых современности более всего недостает. Однако средневековье
следует понимать не как нечто далекое и ни к чему не обязывающее (это
было свойственно большинству романтиков), а как осуществимый идеал,
образец. Ландсберг мыслит грядущую эпоху как "новое средневековье",
которое преодолеет историзм и всякую историзацию, ибо главным станет
вопрос не об "истории", как в наше время, а о "бытии". Это новое сред-
невековье претворят в жизнь "настоящие, юные и творческие люди", но-
вые "Мы". Они осуществят "консервативную революцию", которая для
Ландсберга есть "революция Вечного" ^.
Личность и творческий путь Ландсберга весьма показательны и ин-
тересны именно в связи с Эрнстом Канторовичем. Ландсберг, который
был на шесть лет моложе Канторовича, защитив в 1928 г. в Бонне доктор-
O.r.SkcAe. Немцы не в ладу с современностью 221
скую диссертацию по философии, в 1933 г. тоже покинул Германию, по-
скольку был евреем и решительным противником национал-социализма.
Он жил и преподавал сначала в Париже, затем в Барселоне, откуда снова
вынужден был уехать в 1937 г. в связи с гражданской войной. В Южной
Франции он под псевдонимом почти пережил немецкую оккупацию, но в
1943 г. был арестован гестапо и умер в апреле 1944 г. в концлагере Зак-
сенхаузен.
Никто не ставит Пауля Ландсберга в один ряд с теми, кто изгнал его
из Германии и в конце концов убил. Но трагизм заключается в том, что,
занимая в годы Веймарской республики такие позиции, он не только не
мог помешать приходу нацистов к власти, но, наоборот, даже способ-
ствовал этому. То же можно сказать и о Канторовиче: он мужественно
отвергал национал-социализм, "но его пафос героизма и мессианизм бы-
ли впитаны синкретической идеологией национал-социализма" ". Или,
как верно писал о георгианцах философ Карл Левит, "они подготовили
нацизму дорогу, по которой сами потом не пошли" '*.
Книга Ландсберга показательна для той большой дискуссии о сред-
невековье и Ренессансе, которая велась в 20-начале 30-х годов. Она от-
части даже спровоцировала этот спор об утверждении или отрицании
современного мира и все время его подогревала. Участниками дискуссии
были главным образом не историки, а философы, социологи, искусство-
веды, правоведы. Здесь уместно упомянуть размышления социолога и
философа Пауля Хонигсхайма о философском реализме высокого сред-
невековья как о форме проявления "привязанности", "общности" и "цель-
ности" - в противопоставлении опять-таки разлагающему воздействию
позднесредневекового номинализма.
Австрийский философ Отмар Шпанн считал, что главным содержа-
нием современной эпохи является решительная ревизия великих ошибок
Возрождения, а именно - того разрушения всех связей через утвержде-
ние "индивидуализма", которое пришло с гуманизмом. Теперь, писал
Шпанн, наступит великий "Контр-Ренессанс", "переворот мирового ду-
ха", его "отвращение от индивидуализма". Социолог Ганс Фрайер в те же
годы определил средневековье как "прообраз положительной эпохи" ^.
Таким образом, в этих спорах, в отличие от других, не просто возвеличи-
вались Империя, корпоративный и сословный общественный порядок:
речь шла о принципиальной оценке современного мира, которому выно-
сился позорный приговор с позиций средневековья.
Представители противоположного лагеря - например, социолог
Альфред фон Мартин, католический теолог Теодор Штайнбюхель или
романист Эрнст Роберт Курциус - занимали самые разнообразные пози-
ции и выдвигали самые различные аргументы; однако эти аргументы бы-
ли в пользу Ренессанса, гуманизма и индивидуализма, в том числе и в
средние века. Все они высказывались, таким образом, за "общество" и
против "общности".
222____________________________Истоpuk и время
С этой полемикой были связаны и споры вокруг исторической нау-
ки, которые не утихали со времени первого всеобъемлющего анализа,
данного Фридрихом Нищие в его работе "О пользе и вреде истории для
жизни" в 1874 г.
Перенасыщенность историей, по мнению Нищие, является одной из
причин всех бед, всей "внутренней убогости" современного человека,
"слабости современной личности" и ее "жизненных сил", так как истори-
ческое образование и в первую очередь лежащая в основе его историче-
ская наука делают человека "робким и неуверенным". История, которая
стала наукой, превратилась в нечто вредное, в "изнуряющую историче-
скую лихорадку", т. е. в болезнь. Поэтому историческая наука для Нищие
есть своего рода "конец жизни человечества и ее итог" ^".
Причин этому Нищие назвал три. Во-первых, история как наука
непрерывно добывает все новые и новые факты, которые она уже не спо-
собна увязать друг с другом. Это - проблема исторического позитивиз-
ма. Вторая опасность заключается, по Нищие, в претензии исторической
науки на объективность. Претензия на объективность, однако, не может
быть обоснована. Ведь эта мнимая объективность на самом деле есть не
что иное как "вечная бессубъектность", "истина, из которой ничего не
следует", и поэтому история как наука на самом деле ужасна и смешна
одновременно.
Но главная опасность истории как науки заключена, по мнению
Нищие, в третьем моменте - в том, что историческое познание, стоящее
на позициях историзма, все рассматривает под углом зрения становления
(Gewordensein), а значит - преходящести. Речь здесь идет, таким обра-
зом, о проблеме релятивизма. Историческая наука, говорит Нищие, есть
"наука вселенского становления" (Werden), которая ввергает человека "в
волны бесконечно-безграничного светлого моря познанного становления"
и тем самым "отнимает у него фундамент всякой уверенности и покоя,
веру в Постоянное и Вечное". Историческая наука подвергает все цен-
ности тотальной историзации и этим уничтожает их. Она "повсюду видит
Возникшее, Историческое и нигде - Сущее, Вечное". "Неистовое, необ-
думанное разметывание и разрушение всех основ, растворение их в вечно
текущее и растекающееся становление, неустанное разматывание и исто-
ризирование всего Ставшего" - это, по Нищие, есть удел "современного
человека" ^.
Нищие не был в этом одинок. Подобные высказывания о релятивиз-
ме как основной черте современной культуры встречаются у Вильгельма
Дильтея и Георга Зиммеля. Есть тому примеры и в литературе. Вспомним
хотя бы "Волшебную гору" Томаса Манна (1924) и неоконченный труд
Роберта Музиля - роман "Человек без свойств" (1930) или роман-три-
логию Германа Броха "Лунатики" (1931-1932), где тема "крушения цен-
ностей" опять-таки связывается с возвеличиванием средневековья в про-
О.Г.Э^сле. Немцы не в ладу с современностью 223
тивоположность Возрождению. Герман Гессе в "Игре в бисер" (опуб-
ликованный в 1943 г., роман написан в 1931-1942 гг.) описывает, опи-
раясь на книгу Ландсберга 1922 г., то "новое средневековье", в котором
благодаря новой цельности и общности вновь становится возможной ду-
ховная жизнь.
Предложено было три решения поднятой Нищие проблемы отноше-
ния науки к жизни: одно решение было выдвинуто им самим, другое -
Э. Тр„льчем, третье - М. Вебером.
Нищие предложил две меры против "исторической болезни": во-
первых, строгое ограничение Исторического: с одной стороны Неистори-
ческим (das Unhistorische), с другой - Надысторическим (das Uberhisto-
rische). Неисторическое - это забвение, важнейшая жизненная сила (как
писал Нищие в 1874 г., "без забвения жить вообще совершенно невоз-
можно"). Надысторическое же - это те силы, которые отвращают взор
от Становления и направляют его на то, чтб вечно и значение чего не ме-
няется, а именно - на искусство и религию. Таким образом - и в этом
заключается второе требование Нищие - истории, чтобы она могла
вновь встать на службу жизни, следует перестать быть наукой ^. Именно
такую позицию занимали в годы Веймарской республики члены кружка
Георге. Нищие оставался для них "вечно живым" (Фридрих Вольтерс), и
они стремились осуществить его "монументальную историю" в собствен-
ной жизни ".
Теолог Э. Тр„льч, анализируя под знаком историзма отношение на-
уки к жизни, сделал вывод, прямо противоположный Нищие: нужно "пре-
одолеть историю историей". Это значило: историческая наука служит
"жизни" именно тем, что она своими научными средствами обосновывает
ценности и тем самым вносит разумное начало в деятельность людей.
Макс Вебер считал предлагаемое Тр„льчем решение проблемы ис-
торизма бессмысленным и к тому же научно несерьезным. Сам же он по-
пытался, исходя из кантовского понимания науки как продвижения в об-
ласть неопределенного и как познания, поверяющего гипотезы эмпири-
чески, по-другому решить проблему соотношения науки и жизни - через
различение и одновременно сопряжение этих двух областей ^. Наука,
считал Вебер, не может обосновывать ценности и служить таким образом
руководством к правильной деятельности: во-первых, ее гносеологиче-
ские основания уязвимы, так как она всегда располагает лишь гипотети-
ческим знанием; во-вторых, она сама тоже конституируется лишь через
априорное задание ценностей. Последний тезис есть возражение Тр„льчу.
Вместе с тем - и это возражение в адрес Нищие - наука является мес-
том рационального дискурса, где в числе прочего решаются ценностные и
экзистенциальные вопросы, когда ценностные горизонты людей не сов-
падают. Наука делает, таким образом, возможным "разрешение конфлик-
та по правилам" ". То есть наука имеет не только свои границы, но и свое
собственное достоинство. Это - возражение на требование Нищие, что-
бы наука "служила" жизни.
224 KcropukuBpeM
После 1918 г. дебаты по поводу историзма продолжились, и в них
также постоянно обсуждались и роль и значение науки в современном
обществе. В философии разногласия между Нищие и Вебером были вос-
произведены в споре Мартина Хайдеггера и Карла Ясперса. Если Хайдег-
гер в "Бытии и времени" (1927) перенимает как ход рассуждения Нищие,
так и предлагаемое им решение проблемы историзма, и выступает вновь
за то, чтобы наука встала на службу жизни, то Карл Ясперс как раз это и
отвергает. Он продолжает веберовское различение науки и жизни в своем
различении двух видов исторического сознания (historisches und geschicht-
liches BewuBtsein), чисто научного знания "о прошлом" в противополож-
ность "историческому знанию" как "современной жизненной силе". В
рамках этой же проблематики сформировалась в 20-х годах социология
знания, начавшаяся с Макса Шеллера и Карла Манхейма. Уже после при-
хода к власти нацистов, в так называемом "втором споре об историзме" в
экономической науке, сформулированная Нищие проблема последний раз
подверглась обсуждению - в частности, в книге Вальтера Ойкена "Пре-
одоление историзма" (1938).
Весьма существенным представляется то, какую роль сыграла проб-
лема историзма - т. е. представление об ущербе, наносимом людям ис-
торизмом их сознания, как об одном из моментов дискомфортности
современной цивилизации вообще-в том выборе, который сделали
многие выдающиеся ученые-гуманитарии в пользу национал-социализма
в 1933 г. Из публичных высказываний и заявлений видных представите-
лей науки, таких как историк Рудольф Штадельман, искусствовед Виль-
гельм Пиндер, теологи Фридрих Гогартен и Эммануель Хирш, философ
Мартин Хайдеггер, историк права К. Г. Шмельцайзен и другие правове-
ды, очень хорошо видно, какие именно надежды эти люди возлагали на
национал-социализм. Они надеялись, во-первых, что будет покончено с
релятивизмом благодаря установлению новых ценностей в так называе-
мой "немецкой революции" 1933 г.: эти новые ценности определялись
как "народ" и "общность". Во-вторых, наука теперь вновь обретала
смысл именно потому, что могла вновь служить жизни. В этом заключа-
лась основная мысль печально знаменитой ректорской речи Хайдеггера в
мае 1933 г.: наука есть "служение", она есть "служение знанием, оружием
и трудом", говорил он своим слушателям, вторя Платону. Привержен-
ность ницшеанскому анализу проблемы и им предложенному ее решению
здесь очевидна, и она даже открыто провозглашалась.
IV
Члены кружка Георге принимали участие во всех этих спорах, и по-
этому мы часто можем точно представить себе их позиции по данным
проблемам - как в отношении определения и критики современной эпо-
хи в свете антитезы "средневековье-Ренессанс", так и в отношении
проблемы науки под знаком историзма.
О. Г. SkcAe. Немцы не в ладу с современностью 225
Для Фридриха Гундольфа в 1924 г. выбор в обоих вопросах был
ясен. Его книга о Цезаре показывает его позицию в полемике по поводу
средневековья и Возрождения (а по сути - средневековья и современно-
сти): делая выбор в пользу "Ренессанса в средневековье", Гундольф тем
самым заявлял также и политическую позицию. Она проявляется весьма
отчетливо в его словах об императоре Фридрихе II: тот был, по мнению
историка, первым властителем, "воспринимавшим Цезаря как личный
пример, на который он равнялся в том, как говорил, держался и посту-
пал". Фридрих, "последний настоящий кесарь-помазанник средневеко-
вья", был также и первым, кто состязался с Цезарем в личной славе "сво-
им небывалым прежде обыкновением лично участвовать [в событиях]".
Поэтому со времени царствования Фридриха "слава Цезаря... начинает
выходить из магического сумрака и наполняться представлениями о его
сущности и его деяниях, а не только о его ранге и сказочных качествах
его личности". Благодаря Фридриху Цезарь стал "исторической личнос-
тью". Вполне в духе относящейся к 1860 г. буркхардтовской концепции
Ренессанса, Гундольф считает Фридриха II "уникальным ингениумом
всесторонне одаренного и деятельного Я", "первым самосознательным
(selbstig) государственным гением", первым проявлением современной
индивидуальности. Поэтому для Гундольфа (как и для раннего Буркхард-
та) с Фридриха II начинается "поворот к Возрождению" ^.
Этими высказываниями Гундольф определил и свою позицию в спо-
ре об историзме - он был опять-таки на стороне Нищие, которого впос-
ледствии (в своей книге "Цезарь в XIX веке") назовет главным после
Буркхардта "пророком истории и становления". И вполне логично, что
книга о Цезаре 1924 г. завершается размышлением о проблеме историзма.
Нищие первым, по мнению Гундольфа, призвал историю вновь быть
"ваятельницей жизни" и распознал "всю громадность задачи - пробуж-
дать умерших духов"; он первым увидел вновь "в народах и вождях всех
времен силы современные и вечные". Только благодаря ему, пишет Гун-
дольф, "мы вновь знаем, что сами вершим свою судьбу каждым Да и Нет,
обращенным к тысячелетним образам", и именно он воскрешал великие
характеры прошлого, наполняя их кровью и плотью. Сверхчеловека, ко-
торого Нищие призывал, чтобы "недочеловеки могли стать наконец
людьми", он тоже лепил по образам прошлого. Отсюда развивается, так-
же выдержанный в духе Нищие, взгляд Гундольфа на историческую нау-
ку: эта наука производит одну только "лишенную выбора правду, а не
сущностно наполненную действительность", какой требует "жизнь". Эта
"объективная наука", т. е. "исследовательское ремесло, занятое собира-
нием материала", хотя и представляет собою противоположность "пар-
тийной литературе" и "ничем не связанной беллетристике", вполне равна
им в том, что, как и. они, "за десятилетия господства историзма потеряла
душевную связь с историей, которой занималась" ".
Как видим, в отношении задач науки в современном мире Гундольф
разделяет позиции других членов кружка Георге и выступает, подобно
8 Зак. 125
226 Kcropuk и время
всем остальным, за Ницше и против Вебера. Однако в вопросе о средне-
вековье и Ренессансе и о том, как они соотносятся с современностью, пу-
ти их расходятся.
Что касается проблемы отношения "науки" к "жизни", тоже цент-
ральной для георгианцев, весьма важной, хотя и полностью негативно
воспринимаемой фигурой был для них Макс Вебер.
Несмотря на всю личную симпатию к Штефану Георге и дружбу с
Фридрихом Гундольфом, Вебер бескомпромиссно отвергал эпохальное
предприятие георгианцев. "Отрицательное отношение" Георге к "глав-
ным силам в современной культуре", его "требование проклятия всего со-
временного" казались Веберу, как бы отчетливо ни видел он сам все зло
современного мира, "чуждыми и неплодотворными" ". "Оргиастические
барабаны" и "страстные арфы" Георге были для него, как он писал в 1910
г. в письме к Доре Еллинек, пустой псевдоэтикой: "Одно обещание како-
го-то великого события, гарантирующего спасение, сменяется другим,
еще более грандиозным; все время выдаются все новые векселя на то, что
должно произойти, хотя ясно видно, что они не смогут быть оплачены" ^.
И то подчинение авторитету певца, толкователя, вождя, коего требовал
Георге, Вебер также отвергал. "Основание религии по Георге" представ-
лялось ему "самообманом людей, которым просто не по силам жизнь в
современном мире" ^. И, кроме того, Веберу как всегда не нравилось
здесь смешение искусства, религии, этики и науки. Штефан Георге и его
ученики, по мнению Вебера, служили "иным богам", нежели он сам ".
Часть георгианцев, как, например, Курт Хильдебрандт, считали по-
литические позиции Вебера и Георге почти совпадающими, а их размолв-
ку объясняли завистью Вебера к харизме Георге ". Эрих фон Калер в
своей книге "Призвание науки" (1920) выступил против положения Вебе-
ра о различении и соединении "науки" и "жизни", о "свободе и одновре-
менной зависимости науки от ценностей", изложенного тем в лекции
"Наука как призвание" " ', изобразив свой спор с Вебером как "битву
между эпохами". Как и Пауль Людвиг Ландсберг, Калер выступал от
имени молодых, как трибун того нового "Мы", которое восстает против
"старой науки" Макса Вебера, явно поколебленной в своих "основаниях"
и в своем "человеческом смысле" ^.
Мерилом науки здесь, вслед за Ницше, тоже объявляются требова-
ния "жизни". Выступление Калера против "старой науки" и ее выразите-
ля - Вебера, которое, правда, не было одобрено самим Георге ввиду рез-
кости тона, годом спустя стало объектом критики экономиста Артура
Зальца в его работе "За науку и против тех образованных, которые ее
презирают" (1921). Калер, по мнению Зальца, был несправедлив к Вебе-
В русском издании (Вебер М. Избр. соч. М., 1990) название "Wissenschaft als Beruf"
переведено как "Наука как призвание и профессия", что в принципе наиболее адекватно
передает смысл слова "Beruf". Но в данном контекс-те для нас важно именно его первое
значение - "призвание", ибо речь идет о споре между профессиональными историками по
поводу того, к чему призвано их ремесло. (Примеч. пер.)
0.r.3ko\e. Немцы не в ладу с современностью 227
ру, а его новая наука в ее враждебности к рационализму антииндивидуа-
листична, она есть "возврат в средневековье", или - что равнозначно -
"возврат к мудрости Востока"; она "в лучшем случае есть попытка синте-
за между средневековым и ренессансным мироощущением и поэтому в
конечном счете романтична" ". Однако, как совершенно справедливо за-
метил в 1924 г. Эрнст Тр„льч в своем комментарии к этому спору, Зальц
приходит к тому же, что говорил Калер, только высказывается "более ос-
торожно и зрело" ^. Зальц тоже придерживался главного кредо георгиан-
цев - различения между поэтом и ученым и подчинения науки поэзии,
бывшего у Георге центральным тезисом в его критике науки (интересно,
что именно на этой критике науки основывалось влияние Георге на мно-
гих молодых ученых ^).
В противоположность Гундольфу с его ницшеанской горячей при-
верженностью к Ренессансу - к Ренессансу в средневековье в том чис-
ле - другие члены кружка Георге решительно выступали за новое сред-
невековье в современности.
В своей книжке "Власть и служба" Фридрих Вольтерс, впоследст-
вии историк кружка, взывал к созидательной силе средневековья, воз-
рождающей прежде всего воспоминание о власти, против "отравленной
свободы" Нового времени и против ее "разрушительной силы", которая
"вот уже пятьсот лет", т. е. с самой Реформации, "удобряла гекатомбами
разлагающихся тел ниву духа" ^. Отредактированный строчка за строч-
кой лично Штефаном Георге, труд Вольтерса по истории кружка под за-
главием "Штефан Георге и "Biatter filr die Kunst"" (1930) прославлял ос-
нованное Георге "духовное царство" (das gelebte Reich), созданное им но-
вое сообщество немцев и "тайную империю" Мэтра, которая теперь ста-
новилась зримой и уже сделала Георге "властителем современности" ^.
Социолог и философ Герман Шмаленбах, связанный многими узами
до 1912 г. с самим Георге, а после того- хотя и менее тесно- с его
кружком, опубликовал в 1922 г. сочинение под названием "Социологи-
ческая категория союза". Отправляясь от т„ннисовского противопостав-
ления общества и общности, Шмаленбах выделяет из разновидностей
общности "союз" (Bund) в качестве отдельной ее формы. Он предсказы-
вает и прославляет грядущую новую эру "Союза", т. е. разновидность но-
вого средневековья. Эта работа есть осуществляемая средствами науки
пропаганда мифа о союзе, элитарном сообществе мужчин, "духовном
пространстве взаимного совершенствования (Lebenssteigerung)" (Н. Зом-
барт), некой специфически немецкой модели порядка, формирующей
особый менталитет. В фигуре Шмаленбаха соединялись в форме некоей
"антикультуры" все антидемократические, антилиберальные, антипарла-
ментаристские и антисемитские элитарные взгляды начала века и - в
первую очередь - межвоенного времени. Пропаганде тесно с ними свя-
занных норм жизни служила также и написанная им в 1926 г. книга
"Средневековье. Его понятие и сущность", которая была, по его же сло-
8*
228____________________________Hcropuk и время________________________________
вам, "философской конструкцией" средневековья как эпохи органичес-
кой, эпохи единства и "приоритета целого перед частями" *".
V
В этом спектре взглядов на проблемы историзма и соотношения
средневековья и современности мы можем теперь обозначить и позиции
Эрнста Канторовича.
Свою точку зрения в отношении историзма Канторович высказал в
докладе на конференции в Галле в 1930 г., посвященной теме "Границы,
возможности и задачи изучения истории средних веков". Весьма вероят-
но, что доклад предварительно обсуждался в кружке Георге, возможно,
был даже согласован с самим Мэтром ^. Таким образом, это было "офи-
циальное провозглашение принципов историографии нового типа" ^.
Канторович заимствовал у Гундольфа концепцию трехчастного деления
истории (историческое исследование, историописание, историческая бел-
летристка), однако в одном из важнейших пунктов изменил ее. Текст его
выступления недавно издан ".
Канторович противопоставляет себя цеху историков как представи-
тель Школы Георге. Как и Гундольф, он говорит вначале о различении
"позитивистского изучения истории" (Geschichtsforschung) и "историчес-
кой беллетристики" и отличии их обеих от "историописания" (Geschichts-
schreibung), "служащего искусству, которое, в свою очередь, всегда обра-
щено к чему-то высшему, к вере, к любви". Оно поэтому состоит "в тес-
нейшем родстве" с эпосом и драматургией и требует, чтобы "активный
человек отдавал себя ему целиком". Изучение же истории есть "научная
деятельность, почти лишенная внутренней кровной связи с личностью ис-
следователя". Поэтому "господствующее мнение, будто изучать историю
и писать историю - это одно и то же", является просто "роковым" **.
В адрес книги о Фридрихе II последовала критика в позитивистском
духе. Медиевист Альберт Бракман заметил, что историк не может "писать
историю как ученик Георге или как католик, или протестант, или как
марксист, но только как человек, ищущий истину" ^. Канторович отвеча-
ет, что, следовательно, автор выступает за такой тип историка, для кото-
рого "убеждения, партия, национальность представляют собою не более
чем загрязнение науки, позорное обвинение, неустранимое зло, источник
вненаучных влияний, т. е. за бесцветно-индифферентный тип некоего ис-
торического репортера, который может осветить любую тему с позиции
любой партии, любой национальности, любого мировоззрения, - в выс-
шей степени подозрительный тип. Впрочем, специально требовать появ-
ления такого типа представляется сегодня излишним, ибо в космополити-
ческой ульштайновской Германии в нем воистину нет недостатка". Кан-
"Ульштайн" (Ullstein) - германское издательство, название которого в устах Канто-
ровича является синонимом космополитизма. (Примеч. пер.)
О. Г. 3kcAe. Немцы не в ладу с современностью 229
торович же требует, в противоположность этому, "самоотдачи всего че-
ловека" - историка, который, хотя и "следует идее истины до последнего
верстового столба знания", тем не менее служит искусству, жизни, "ве-
ре"; ибо "тотальность" можно распознать и представить только "вложив
все". "Этого требует искусство". Но историописанию как искусству
"только вера может ставить задачи" ^.
Отсюда вытекает второй момент, важный для Канторовича, в кото-
ром он четко дистанцируется от Гундольфа, а именно - определение то-
го, каким должно быть содержание этой веры. Исторические исследова-
ния и историческая беллетристика являются, с сокрушением констатирует
Канторович, одинаково "космополитичными". Но как раз этому и при-
звано противостоять историописание, ибо "оно и по сути своей, и как ис-
кусство вообще принадлежит национальной литературе, все его идеи и
понятия суть немецкие по своему происхождению, независимо от того,
касается ли сам материал отечественной истории или нет". Однако имен-
но медиевистика в Германии показала себя "абсолютно несостоятельной"
в этом смысле "на протяжении нескольких последних поколений", осо-
беннно после образования Германской империи в 1870-1871 гг: она "пол-
ностью устранилась от выполнения национальных задач и обязаннос-
тей" - это "есть на сегодня общеизвестный факт". И "еще не известно,
не слишком ли дорого обходится нам этот полный крах в области, столь
тесно связанной с национальной историей, хотя бы он и способствовал
росту германского престижа на международном научном рынке". Против
тенденции к интернационализации науки Канторович выдвигал требова-
ние национализации истории. Именно в этом и заключается, заявлял он,
"научная ценность исторических трудов школы Георге". Ибо именно они
перекрывают "пропасть между истиной и нацией"; и отличаются они от
других направлений в истории не какой-то догмой, а "верой в то, что
пробьет час немцев, верой в гений нации" ".
Как видим, здесь вновь, вслед за Ницше, выдвигается требование,
чтобы наука служила жизни и в конце концов перестала быть наукой.
Канторович представляет, по выражению Вольфа Лепениса, "немецкую
идеологию враждебности науке и веры в поэзию (Dichtungsgiauben)", ко-
торую пропагандировали георгианцы (и не только они), и через это по-
следовательно приходит к "прославлению особого немецкого пути и к
возвеличиванию немецкого характера" ^. Канторович пользуется при
этом мыслительной конструкцией, которую можно назвать, по выраже-
нию А. Ассман, "радикальным стилем мышления", т. е. набором "фунда-
менталистских" мыслительных операций, таких как "возведение ценнос-
тей в ранг абсолютных", "выстраивание принудительных альтернатив" с
подчеркиванием необходимости выбора между ними, "редукция сложно-
го к предельно однозначному" ". Канторовича можно считать выдаю-
щимся примером того, что в то время во Франции Жюльен Бенда назвал
"предательством интеллектуалов", а именно - предательства ^нивер-
230 Hciopuk и время
сальных ценностей (таких как справедливость, истина, свобода, разум)
рада утверждения ценностей партикулярных, связанных с сообществом.
Итак, история должна служить жизни, а именно - национальной
вере. "Истина" определяется через "нацию" и через "немецкость". Этой
цели служит и книга "Император Фридрих II". Армии Молер, даже после
1945 г. пропагандировавший идею "консервативной революции", при-
числял эту книгу к основным трудам кружка Георге, наряду с книгой
Эрнста Бертрама "Ницше. Опыт мифологии" (1922) и с однозначно ра-
систскими публикациями Курта Хильдебрандта. Констатация такой бли-
зости, исходящая из уст столь компетентного человека, не лучшая реко-
мендация для "Императора Фридриха II".
Личность Гогенштау фена, охарактеризованная Гундольфом в 1924 г.
как персонифицированный прорыв Ренессанса в средневековье, а Вольф-
рамом фон ден Штайненом, также близким к кружку Георге, в 1922 г. все
еще как "одинокий, неясный образ между двумя эпохами" '", - эта лич-
ность Канторовичем "национализируется", объявляется воплощением
специфически немецких ценностей и "медиевализируется" в духе "цель-
ности" и "общности". Это не "дух времени", который находит себе вы-
ражение до некоторой степени вопреки намерениям автора: это и есть
намерение самого автора.
Фридрих, пишет Канторович, был императором в эпоху "полноты
времен", в эпоху "пробуждающейся молодой Германии", когда, единст-
венный раз в немецкой истории, были сняты все противоречия: "немец-
кое - античное", "немецкое - римское", "немецкое - наднемецкое",
"Германия - весь мир", "германское - средиземноморское", "привязан-
ность-свобода", "восторженная самоотверженность-строгая трез-
вость". Римское является "самым глубоким из возможных тогда исполне-
ний национального". "Германия, вплоть до Балтийского побережья, как
бы сама смогла стать южной страной, благодаря одной только Римской
империи и римской церкви. И германцам не пришлось поступиться или
пожертвовать при этом тем лучшим, что было присуще им от природы:
эти силы скорее включали это лучшее в себя, нежели исключали, как до-
казал однажды тринадцатый - самый римский - век немцев" ^.
Фридрих II "в те немецкие годы инстинктивно подхватил то, что
приносило непосредственную пользу Римской империи, то общемировое,
что он нашел в Германии, т. е. все то, что не только в пределах Германии,
но во всем римском мире имело вес и значение. Для Фридриха важны
были не немецкие особенности, а только немецкие мировые силы... а они
служили, в свою очередь, не только всей Империи, но возвращали мате-
риальность слишком слабой и рыхлой Германии... Чтобы стать "плот-
ной", Германия тогда должна была быть "широкой", простираться дале-
ко, чтобы вобрать в себя достаточно материала и сжать его в одно надне-
мецкое целое". И снова мы видим, чтб побудило Канторовича написать
эту книгу: именно тогда, "единственный раз в истории", "для всей боль-
O.r.SkcAe. Немцы не в ладу с современностью 231
шой раздробленной Германии удалось решить никогда более таким обра-
зом не решавшуюся немецкую проблему" ^.
Все это поясняется снова и снова - на примере противостояния
Вельфов и Штауфенов, на примере "штауфенского" искусства, на приме-
ре физического тела Фридриха и т. д. Еще только один пример: рассуж-
дения о рыцаре и монахе. И тот и другой были "формами мировыми и оба
были немецкими формами, причем с такой опасной исключительностью,
что наряду с ними в Германии совершенно не возник никакой другой со-
поставимый самостоятельный местный тип, подобный, скажем, типу уче-
ного во Франции или купца в Италии". "Для Германии тогда были откры-
ты просторы главным образом благодаря рыцарству и монашеству"; и
именно благодаря этому "было у немцев нечто в лучшем смысле слова
"всечеловеческое"", покуда "с крушением империи и рыцарство, отре-
занное от мира, не отупело в бюргерской тесноте или, покинув Германию,
не подалось в наемники" ".
Это демонстрируется на примере ордена цистерцианцев и Тевтон-
ского ордена, причем именно цистерцианцы, которые с их "монархиче-
ским устройством", с их "строгим уставом и необычайной разветвленнос-
тью были орденом абсолютно дворянским", странным образом представ-
ляются Канторовичем как немецкий феномен - в противоположность
нарождавшимся в то время "плебейским нищенствующим орденам, кото-
рые и чувствовали-то себя хорошо только в городах". Рыцарские же ор-
дена являли собой вначале "то примечательное рыцарское, по-мужски
строгое государственное образование, на которое впоследствии осознан-
но или неосознанно должен был так или иначе равняться всякий государ-
ственный деятель". Но в противоположность французским тамплиерам,
которые были овеяны "таинственностью дальних стран и сказочной ат-
мосферой Востока" и окружены мифами, "тайные хранители священного
Грааля" и одновременно "такие испорченные" - Тевтонский орден был
"вполне национальным" и поэтому имел "настоящую историю, ибо ее на-
чало и конец не были окутаны никакой тайной или мифом, и сражались
тевтонцы в досягаемых, недальних местах" ^. Отграничение немецкого
характера от французского и западного - основная тема немецкой исто-
рической науки межвоенного периода - как видим, и у Канторовича
проявляется со всей силой.
VI
Здесь я остановлюсь. Достаточно отчетливо видно, каким образом
Канторович подразумевал служить "жизни" своей историей. И его книга
о средневековье производит и демонстрирует тот "мифически-светлый
туман", который "блуждавшие в нем принимали за' "картину" необычай-
ной ясности", как выразился недавно Петер Хофман, характеризуя трех
братьев Штауфенбергов, принадлежавших к кружку Георге с 1923 г. "
232 ___ ____Hcmpuk и время
Можно задаться вопросом в духе Эрнста Канторовича: кому и чем
полезна история, которая полностью основывается на исследовании и
вместе с тем в конечном итоге не хочет быть наукой? Можно спросить,
служит ли - и как - эта история сегодня науке или же "жизни"?
Недавно было сказано - применительно к Фридриху Гундольфу -
что, "возможно, пришло время вновь обратиться к этому удивительному
историку и мыслителю". Ведь у Гундольфа, как мало у кого, было "раз-
вито чутье на "реалии", которые стоят между ...исследователями совре-
менности и людьми прошлого, на языковые и иконографические формы,
память и предание". Не враг истории говорит со страниц его текстов, а
"враг того позитивизма историков, который не хотел видеть, что "факты"
оказываются доступны нам только через предание и что историография
репрезентирует еще не всю память народов, живущую в языках, а лишь
часть ее" ^ . О Канторовиче тоже в последнее время говорят, что за него
следовало бы "взяться". Я поддерживаю это. Правда, мне кажется, что
необходимо прояснить, за какого же именно Канторовича нам следует
"взяться".
Несомненно, проблема отношения науки и "жизни" остается и се-
годня актуальной. Это одна из основных проблем современного мира, и
поэтому все еще встает, как и прежде, проблема историзма и его послед-
ствий, позитивизма, объективизма, релятивизма. Именно поэтому важно
представлять себе историю этой проблемы. Ее решения, основанные на
ницшеанской критике современной науки, которые Канторович в свое
время одобрял или предлагал сам, сегодня уже не могут считаться прием-
лемыми. Это же касается и его книги о Фридрихе, которая не только
внешне окрашена этими установками, но и в самом ядре своем ими кон-
ституируется.
Говоря так, я, естественно, рискую навлечь на себя упрек в том, что
сужу как "всезнающий" потомок или как банальный разоблачитель идео-
логий. Но я надеюсь, что мне удалось показать свое вполне серьезное от-
ношение к книге Канторовича как к явлению в истории науки - и имен-
но потому, что рассматриваю ее в контексте истории проблемы историз-
ма и его последствий. Суждения георгианцев были всегда очень катего-
ричными, и их, мне кажется, можно со всей категоричностью историзи-
ровать.
К этому можно было бы еще добавить, что негативная оценка пози-
ции Канторовича подкрепляется также сравнением с другими работами в
области медиевистики в Германии и в Европе на рубеже 20-30-х годов,
о которых я здесь, к сожалению, могу только вскользь упомянуть. Ведь
"Фридрих II" Канторовича написан на основе альтернативного про-
тивопоставления, с одной стороны, позитивистского исследования сред-
невековья и с другой - ориентированной на нужды современности "ис-
тории средних веков", которая, хотя и базируется на исследовании, сама
не желает быть таковым, быть наукой, ибо скорее хочет служить "вере в
то, что пробьет час немцев, вере в гений немецкой нации". Поэтому дан-
О.Г.Э^сле. Немцы не в ладу с современностью 233
ная книга представляется устаревшей не только с точки зрения поздней-
шего наблюдателя, но уже и с точки зрения своей эпохи. Ведь уже тогда,
в конце 20-х-начале 30-х годов, существовали новаторские исследова-
ния в области медиевистики, которые, являясь свидетельствами своего
времени, вместе с тем указывали и пути в будущее - причем не в то, ка-
ким его мыслил Канторович, и не в то, которое наступило в Германии в
1933 г.
Я имею в виду прежде всего программу изучения средневековья, ко-
торую разработал во Франции Марк Блок (убитый в 1944 г. немцами); он
обнародовал ее впервые в 1928 г. на международном историческом кон-
грессе в Осло. Это была программа сравнительной социальной истории,
которая в научном отношении базировалась, кроме всего прочего, на
осознании того, что историческая наука обязана сделать выводы из евро-
пейской катастрофы, какой явилась первая мировая война. В Германии
тоже был тогда свой Марк Блок. Но вовсе не Эрнст Канторович, как было
заявлено недавно одним французским автором, а Отто Хинце, который
издал свои последние крупные работы в 1929-1931 гг. в возрасте семи-
десяти лет. То были сравнительные исследования по истории европейско-
го средневековья - о феодализме и о зарождении современных предста-
вительных учреждений в средние века. Их можно назвать первыми об-
разцами структурной истории и истории ментальностей в Германии. Обо-
их - и Хинце, и Блока - интересовало не средневековье как лекар-
ственное средство против недугов современного мира или даже от самого
этого современного мира, а скорее средневековье, содержащее в себе по-
тенциал модернизации ".
И, наконец, следует упомянуть работы трех молодых медиевистов,
принадлежавших к поколению Канторовича, созданные и опубликован-
ные около 1930 г. Я имею в виду книгу Перси Эрнста Шрамма "Импера-
тор, Рим и Renovatio" (1929) и две книги о средневековье, которые пред-
ставляют собой как бы диалог авторов, работавших около 1930 г. в Не-
мецком историческом институте в Риме: "Возникновение идеи крестовых
походов" Карла Эрдмана (1935) и "Libertas. Церковь и мировой порядок в
эпоху борьбы за инвеституру" Герда Телленбаха (1936). Эти три книги
уже тогда были примечательны в двояком отношении. Во-первых, в них
были предложены новые масштабные постановки научных вопросов -
например, через решительное введение в область изучаемых историком
явлений знаков власти и вообще вещных символов, ритуалов и литургии.
Во-вторых, авторы демонстрировали как в предмете, так и в способе и
манере изложения своих исследований нехарактерный для немецкой ме-
диевистики тех времен общеевропейский подход, чуждый всяких полити-
ческих и национальных перехлестов.
В противоположность им, "Император Фридрих II" Эрнста Канто-
ровича и восславляемый им образ средневековья являлись оружием в по-
литической борьбе. Можно, конечно, восхищаться эстетически-литера-
турным исполнением этой книги, на что и рассчитывал автор, или же -
234 Hcropuk и время
на это он, правда, не рассчитывал - использовать ее как справочник или
учебник по истории XIII в. Но если рассматривать намерения Канторови-
ча, то мы приходим к выводу, что эта его работа для нас уже свое значе-
ние утратила. И хотелось бы, чтобы в Германии никогда больше не стали
возможными или даже мыслимыми такие социально-политические усло-
вия, при которых приобрела бы значение такого рода книга.
' OundolfF. Caesar. Geschichte seines Ruhms. В., 1924. S. 8.
' Ibid. S. 7.
' RaulfU. Der Bildungshistoriker Friedrich Gundolf// Friedrich Gundolf/ Hrsg. von E. Wind.
Frankftirta.M., 1992.S. 136.
' Gundolf F. Of. cit. S. 90.
'CM.: Oexle 0.0. Die Geschichtswissenschaft irn Zeichen des Historismus // Historische
Zeitschrift. MUnchen, 1984. Bd. 283.H. 1.; Witikau A. Historismus. Zur Geschichte des Begriffs
unddes Problems. GOttingen, 1994.
' Oexle O.G. Das entzweite Mittelalter// Die Deutschen und ihr Mittealter/Hrsg. von G. Alt-
hoff. Darmstadt, 1992. S. 21 ff.
' Цит. по: Hotmann W. Das irdische Paradies. Motive und Ideen des 19. Jhs. MUnchen, 1974.
S. 254.
' Ibid.
'Oexle O.G. Das Mittelalter und das Unbehagen an der Modeme. // Spannungen und Wi-
dersprilche / Hrsg. von S. Burghartz u. a. Sigmaringen, 1992. S. 132 ff.
" Rosenberg H. Grosse Depression und Bismarckzeit. FrankfUrt a. M., 1976. S. 56 f.
" Ibid. S. 121.
"Kohnke K.C. Entstehung und Aufstieg des Neukantianismus. Frankfurt a. M., 1986.
S. 327 ff.
" Stern F. Kulturpessimismus als politische Gefahr. MUnchen, 1986. S. 194
"CM.: Bushart M. DerGeistderGotik unddieexpressionistische Kunst. MUnchen, 1990.
" Ibid.
" CM.: Oexle O.G. Das entzweite Mittelalter... S. 127 ff.
" Schreuer H. Biographic. Studien zur Funktion und zum Wandel einer literarischen Gattung
vom 18. JahrhundertbiszurGegenwart. Stuttgart, 1979. S. 131.
" Lowith K. Mein Leben in Deutschland vor und nach 1933. Stuttgart, 1986. S. 24.
" Oexle O.G. Das entzweite Mittelalter... S. 136 ff.
" CM.: Oexle O.G. "Historismus". Uberlegungen zur Geschichte des Phanomens und des Be-
griffs // Braunschweigische Wissenschaftliche Gesellschaft. Jahrbuch 1986. S. 129 ff.
" Ibid.
" Oexle 0. G. Von Nietzsche zu Max Weber // Rechtsgeschichte und theoretische Dimension /
Hrsg. von C. Peterson. Lund, 1990.
" CM. об этом у X. Шройера главу "Биография как мифография" II Schreuer H. Ор. cit.
S. 112 ff.
" Oexle O.G. Die Geschichtswissenschaft... S. 30 ff.
" Ibid. S. 170.
" Gundolf F. Ор. cit. S. 91 ff.
" Ibid. S. 265.
" Weber Marianne. Max Weber. Ein Lebensbild. TObingen, 1984. S. 464 ff.
" Цит. по: Lepenies W. Die drei Kulturen. Soziologie zwischen Literatur und Wissenschaft.
MUnchen; Wien, 1985. S. 341.
" Weber Marianne. Ор. cit. S. 470.
" CM. также записанные в 1940 г. в эмиграции наблюдения и соображения К. Левита, в
том числе о Xa"aempe(Lowi[h К. Ор. cit. S. 16-19, 27 ff).
О. Г. 9kcAe. Немцы не в ладу с современностью 235
"Lepenies W. Op. cit. S. 342 f.
" CM.: Вебер M. Избранные произведения. M., 1990.
" KahlerE. DerBerufderWissenschaft. В., 1920.
" Salz A. FUr die Wissenschaft, gegen die Gebildeten unter ihren Verachtem. MUnchen, 1921.
S.58.
" Troltsch E. Gesammelte Schriften. Bd. 4. S. 675 f.
" Lepenies W. Op. cit. S. 328.
" Walters F. Herrschaft und Dienst. B., 1920. S. 6.
" Walters F. Stefan George und die Blatter filr die Kunst. B., 1930. S. 527.
"CM.:SombartN.lugendmBer\m 1933-1943.Frankfilrta.M., 1986.S. 160ff.
"' GrunewaldE. Ernst Kantorovicz und Stefan George. Wiesbaden, 1982. S. 91.
"Lepenies W. Op. cit. S. 331.
" Grunewald E. Sanctus amor patriae dat animum - ein Wahlspruch des George-Kreises? //
Deutsches Archiv fOr Erforschung des Mittelalters, 50. 1994. S. 104-125.
" Ibid. S. 121 f.
'" Brackmann A. Gesammelte Aufsatze. Darmstadt, 1966. S. 22
"GrunewaldE. Sanktus... S. 120, 121, 124.
" Ibid. S. 122 f.
"' Lepenies W. Op. cit. S. 245.
" Assman A. Arbeit am nationalen Gedachtnis. Eine kurze Geschichte der deutschen Bil-
dungsidee. Frankfilrt a. M., 1993. S. 102.
" Steinen W. von den. Das Kaisertum Friedrichs des Zweiten. B.; Leipzig, 1922. S. 1.
" Kantorowich E. Kaiser Friedrich derZweite. DUsseldorf; MUnchen, 1963. S. 81, 75.
" Ibid. S. 74, 77.
" Ibid. S. 77.
" Ibid. S. 79, 82, 83.
" Hofmann P. Claus schenk Grafvon Stauffenberg und seine Brilder. Stuttgart, 1992. S. 61.
Вспомнить о Бертольде, Александре и Клаусе фон Штауфенбергах (последний попытался
20 июля 1944 г. совершить спасительное покушение на Гитлера) вполне уместно здесь еще
и потому, что их вступление в кружок сильно стимулировало там воспоминания о Фридри-
хе II; они даже были воспеты Максом Коммерелем и другими как потомки и наследники
Штауфенов, как представители нового королевского рода.
* RaulfU. Op. cit. S. 147.
" Oexle О. G. Das entzweite Mittelalter... S. 24 ff.
Перевод с немецкого К. А. Левинсона
КАРТИНА МИРА
В ОБЫДЕННОМ СОЗНАНИИ
Жорж Дюби
ПОЧТЕННАЯ МАТРОНА И ПЛОХО ВЫДАННАЯ ЗАМУЖ
ВОСПРИЯТИЕ ЗАМУЖЕСТВА В СЕВЕРНОЙ ФРАНЦИИ ОКОЛО 1100 ГОДА'
В десятилетия, обрамляющие 1100 год, конфликт между двумя кон-
цепциями брака - мирян и церковных иерархов - преодолел в Северной
Франции свою критическую фазу. В это время завершается реформиро-
вание епископата. Благодаря упорному труду теоретиков канонического
права, его интеллектуальные основания укрепляются. Епископы берутся
диктовать новые модели общественной морали, имея в виду прежде всего
такой исключительно важный институт, как семейно-брачные отношения.
Они воспрещают вступать в брак духовным лицам, поскольку половое
воздержание, возможно, кажется им залогом превосходства, какое долж-
но поставить клир на вершину иерархии земных состояний. Мирянам,
напротив того, епископы предписывают жениться, и это - дабы лучше
держать их в узде, поставить в определенные рамки, положить предел их
распущенности. С другой стороны, им вменяется в обязанность создавать
брачные пары сообразно тем принципам и правилам, которые постепенно
освящает эволюция обряда и церковной теории. Епископы утверждают
нерасторжимость брачных уз. Они принуждают к экзогамии именем не-
померно расширительного толкования инцеста. Они твердят, что про-
должение рода - единственное оправдание соития. Они грезят о том, как
бы изгнать из акта соития всякое удовольствие. Этому порядку, который
прелаты навязывают с таким остервенением, на деле противостоит не
беспорядок. Порядок наталкивается на другой порядок, на иную мораль,
иные практики, регламентированные не менее строго, но созданные от-
нюдь не для спасения души - призванные упростить воспроизведение в
обществе отношений в их структурной преемственности. В конце XI в.
под воздействием трансформаций, которые повлияли на рассредоточение
власти, эта мирская мораль, эти профанные матримониальные практики
также стали более жесткими, по крайней мере, в рамках господствующего
класса, в среде аристократии, единственной части светского общества,
поведенческие установки которой, по-видимому, можно так или иначе
фиксировать. Логично, что перед лицом епископских нравоучений знать
и рыцари обнаруживают строптивость. И не единственно из желания
La matrone et la mal mariee // Duby G. Male Moyen Age. De l'Amour et autres essais. P.,
1990. P. 50-73.
.________________ЖЛюбц. Почтенная матрона и плохо выданная замуЛ________237
наслаждаться жизнью. Если это главы домов, ответственные за судьбу
линьяжа, они хотят иметь возможность свободно разводиться со своими
женами, когда те не дарят им наследников мужского пола, жениться на
собственных кузинах, когда такой союз сулит воссоединение наслед-
ственных владений. Если это холостяки, они желают свободно практико-
вать присущие "молодежи" эротические обряды. Таким образом, в про-
должение григорианской реформы 'противостояние двух этических сис-
тем усугубляется. Из числа тех, кто наделен церковной властью, некото-
рые (папа издалека, затем его легаты, на местах - фундаменталисты типа
Ива Шартрского) решительно встают во главе борьбы. И ведут они ее на
многих уровнях. Так, они принуждают баронов, являющих собой пример
для подражания, и прежде всего короля следовать своим инструкциям -
и это весьма эффектные предприятия, как, например, трижды провозгла-
шенное отлучение Капетинга Филиппа 1. Так, они всячески пропаганди-
руют идеальную модель семейно-брачных отношений - и это разверты-
вание пасторали о добром браке. Среди наиболее эффективных инстру-
ментов подобной пропаганды, во всяком случае, среди тех, что наиболее
доступны историку, фигурируют поучительные рассказы, биографии
героев, подражать образу действий которых верующие призываются н
которые ради этого отнесены к числу святых.
Жития святых при первом к ним обращении кажутся не слишком
увлекательными, что следует отнести на счет жесткости данного литера-
турного жанра, бремени формальной традиции. Однако, если рассматри-
вать эти сочинения в качестве того, чем они являются, т. е. в качестве
оружия - и такого, что отполировано до блеска - идеологической борь-
бы, они представляются весьма поучительными. Можно видеть, как вос-
поминания о реальных фактах прошлого становятся объектом манипуля-
ций во имя достижения некоей цели, раскраиваются и монтируются
вновь, и все это ради сценического эффекта наставления. Я выбрал два
таких текста, составленные один в начале (1084), другой в конце (1130-
1136) этого критического фазиса истории брака в нашей культуре. Оба
они происходят из одного региона: это западные окраины графства
Фландрии, между Булонью и Брюгге. Оба они вышли из мастерских од-
ного типа - scriptoria бенедиктинских монастырей. Оба предлагают ве-
рующим для почитания женщину, т. е. тот и другой представляют при-
мерный образец положения женщины. Оба текста увещевают мирян жить
в браке так, как люди церкви того желали. Тем, что они сообщают, и тем,
о чем они умалчивают, тексты демонстрируют две прямо противополож-
ные позиции, подправляя пережитое, приукрашивая его либо очерняя.
* * *
Начать предпочтительно с анализа менее древнего текста- он и
беднее, и, что парадоксально, он более традиционен. В нем повествуется
о духовных заслугах графини Иды Булонской. Это жизнеописание было
238 Картина мира в обыденном сознании
составлено примерно через два десятилетия по смерти героини (1113 г.),
в монастыре Васконвилье, который эта женщина восстановила и населила
добрыми монахами, клюнийцами, куда после жарких споров было поме-
щено ее тело и где, таким образом, в череде поминальных служб вокруг
ее могилы установилось почитание. В соответствии с устоявшейся тради-
цией повествование начинается с "детства", со всевозможных знамений,
предвещающих необычайную судьбу, и с тех именно добродетелей, кото-
рые потомкам знатного рода передаются с кровью; затем речь заходит
о взрослой жизни, об удивительных событиях, которыми она была отме-
чена, о смерти; завершается рассказ описанием чудес post mortem. Все
это подано в форме правильно составленного досье, призванного обосно-
вать необходимость официального признания культа, и в числе доказа-
тельств - сам этот запах святости, исходивший из могилы, когда однаж-
ды она была открыта. В том, что касается процедуры канонизации, цер-
ковная иерархия в самом деле обнаруживает отныне больше педантизма.
Ида родилась около 1040 г. и была очень важной дамой. Она оказа-
лась обласкана судьбой: старшая дочь герцога Нижней Лотарингии, князя
первой величины, и "не менее выдающейся" матери по рождению полу-
чила potestas и divitia, два атрибута знатности. Все предрасполагало ее к
величию души. В совершенном почтении к традиции, предполагавшей,
что в провиденциальном смысле знатные и богатые - добрые христиане,
и признававшей существование вполне естественных корреляций между
иерархиями мирских и духовных достоинств, автор этого жития, клюний-
ского по духу, определенно остерегается внушить читателю мысль, что
Ида, госпожа, когда-либо помышляла унизиться, желала страдать телес-
но, умерщвляла плоть. Эта святая - не мученица, не аскет, не одна из тех
безумных, которые желают быть бедными во что бы то ни стало. Перед
нами супруга в полном смысле. Мораль, здесь проповедуемая, - мораль
реализации женщины в браке.
Момент, когда в 1057 г., по достижении соответствующего возраста,
Ида из девственницы, которой она была, стала супругой, представлен,
таким образом, как решающий этап ее биографии. Автор озабочен тем,
чтобы показать, что переход совершился с соблюдением всех приличий
общественного и морального свойства. Правильно. Мужчина, дефлори-
ровавший Иду, был, как и подобает, одного с ней общественного положе-
ния, "герой", "очень знатного рода", "крови Карла Великого", "исключи-
тельной славы" - видно, что акцент делается на необходимой изогамии
и одновременно на той роли, которая отведена "славному имени", позво-
ляющему "доблестным соединяться". Фактически именно репутация этой
девушки прельстила Эсташа II, графа Булони ', то, что ему рассказывали
о ее нраве, ее красоте, а особенно о "достоинствах ее породы". Он был
вдовцом, после смерти сестры Эдуарда Исповедника. Он не имел закон-
ных детей мужского пола. Жена была ему совершенно необходима. И он
ее получил благопристойным образом. Никаких похищений или соблаз-
нений. Он послал гонцов к выдававшему невесту замуж, т. е. к отцу. Тот
Ж.Ло6и. Почтенная матрона и плохо выданная уамуЛ 239
спросил совета у родни. Ида была ими "отдана". Затем в сопровождении
представителей обоих домов препровождена в Булонь, где ее ожидал
супруг. Здесь же и сыграли свадьбу, в торжественной обстановке. Pro
more ecclesiae catholicae, - говорится в тексте. Намек на церковное бла-
гословение? В 1130 г. этот обряд укоренился в данном регионе. Ничто не
говорит за то, что он был здесь введен уже в 1057 г. С этого момента Ида,
conjux, предстает в раскрытии ее virtus in conjugio, т. е. в качестве своего
рода пробирного камня для добрых жен. Прежде всего она послушна
своему мужу, который ее поддерживает, руководит ею для ее же блага.
Она набожна, но "с согласия мужа и во исполнение его воли". Можно ли
вообразить, чтобы женщина достигла святости вопреки своему супругу?!
Итак, она покорна, но, кроме того, сдержанна - клюнийской discretio -
в управлении домом, в своей манере обхождения с гостями, со знатными
держится непринужденно, однако "целомудренно". Целомудрие создает
действительно хороший брак. И Ида рожала "по слову апостола": "ис-
пользуя мужчину и как бы им не обладая". Ибо главная ее заслуга - то,
что она мать. Она произвела на свет трех сыновей (о дочерях в тексте ни
слова). Вторым по счету был Готфрид Бульонский, последним - Бодуэн,
король Иерусалима. Почтением, которое к шестидесяти годам ей оказы-
валось, тяжелые духом святости, распространявшимся вокруг ее могилы,
Ида, бесспорно, была обязана судьбе двух своих детей, тому обстоятель-
ству, что два первых суверена Святой Земли вышли из ее чрева. И в са-
мом деле, святость супружеского союза измеряется славой детей мужско-
го пола, "плодами". Об этой славе Ида была предуведомлена еще под-
ростком. Однажды ночью, "когда она предавалась сну", она увидала
солнце, спустившееся с небес и мгновение пребывавшее в ее лоне. Агио-
графы любят предзнаменования и охотно припоминают сны. Этот, правду
сказать, рискованно окрашен неполовозрелым эротизмом. Автор-монах
прекрасно это чувствует. И стремится себя обезопасить. Ида спала, пишет
он, но обратившись духом "к предметам высшего порядка". И, значит,
греза эта не влекла ее к низкому, к удовольствию. Она возвещает, что
девственница, наверное, станет матерью, и плод чрева ее будет благосло-
вен. Она возвещает святое материнство. Житие целиком и полностью
построено на идее прославления материнства.
Genus, gignere, generositas - эти слова задают ритм первой части
повествования. Отметим их телесные коннотации: это прежде всего
кровь, хорошая кровь, порода. Как всякой девушке, брачным ритуалом
введенной в благородный дом, Иде было назначено создать ("милостью
божией") звено генеалогической цепи ^ Она рожала, она вскармливала
мужчин. Не за то ей воздается, что вскормила их в спиритуальном смыс-
ле, воспитала, наставила и тем самым подготовила к подвигам, которыми
они себя прославили. Но именно за то, что вскормила грудью, отказав им
в молоке чужих сосцов, дабы не были они "заражены дурными нравами".
Далее сказано, что эта детородная функция, уже в новых формах,
сохранилась за Идой и после того, как около 1070 г. она стала вдовой,
240 Кармна мира в обыденном соунании
"лишенной мужской поддержки". "Однако веселой по причине знатности
своих сыновей", "богатой любовью свыше". Под властью старшего из
них, Эсташа III, наследовавшего отцу в управлении домом, она укрепи-
лась в своей добродетели. В неизменной плодовитости. Но, как бы то ни
было, добродетель эта не проистекала более из ее тела'. Отныне Ида ро-
жала своим богатством или, точнее сказать, деньгами. После смерти мужа
и отца она, по соглашению с родственниками, ликвидировала собствен-
ное состояние, обратив его в звонкую монету. Эти деньги, источник
происхождения которых - все еще отцовский род, она употребила на то,
чтобы рождать новых сыновей, во Христе, - монахов. Действуя, разуме-
ется, не одна, но всегда в согласии с мужчиной, в чьей власти оказалась.
По "совету" своего сына и с его "помощью" она населяла округу Булони,
восстановив или основав один за другим три монастыря. Мужских мо-
настыря - по-прежнему в расчет берутся потомки только мужского пола.
Сама Ида монахиней не стала. Конечно, "после смерти ее смертного
мужа она прослыла соединившейся с бессмертным супругом жизнью в
целомудрии и безбрачии". Конечно, мало-помалу она освобождалась
из-под опеки сына и приобщалась к другой familia, во Христе, - Гугон,
аббат Клюни, принял ее "как дочь". Однако, как и следовало, она оста-
валась в подчиненном положении, все так же послушна мужчинам. И
когда она обосновалась поблизости от последнего из построенных ею
монастырей, Ляшапель-Сент-Мари, у самых его ворот, в окружении сво-
их служанок, это происходило уже под властью отца-настоятеля.- Бого-
молка, но "в меру". Больше кормилица. Кормящая бедных, кормящая
братию. "Прислуживающая" мужчинам, как хорошо бы женщине делать
это непрестанно.
То, что материнство воспринималось в качестве главной virtus этой
святой, явствует также из некоторых особенностей двух чудес, ей припи-
сываемых. Первое она совершила при жизни, в монастыре Ляшапель.
Среди людей, кормившихся у Иды, была глухонемая девочка. Однажды
на праздник мать привела ее в церковь к заутрене в свите графини. Было
прохладно, и малышка дрожала. Она забралась под плащ Иды. Случилось
так, что словно бы запах, исходивший от одеяний, помог ей переродить-
ся: она начала слышать и говорить. И каковы же были ее первые слова?
Mater, mater. Чудом исцелившаяся, получившая от аббата пребенду, тем
не менее грешила: она зачала, родила, утратив не только невинность, но и
свой пенсион и здоровье. Ида, однако, еще два раза избавляла ее от не-
мощи, в которую та дважды впадала, - очищая это греховное материн-
ство, чем девица так провинилась, выступая, наконец, в роли кормилицы,
поскольку с каждым исцелением пребенда той возвращалась. Второе
чудо произошло на ее могиле, видимо, незадолго до составления жития.
Снова в пользу женщины - дочери Эсташа III Матильды, родной внучки
Иды. Схваченная злой лихорадкой, "веря и предполагая святость блажен-
ной", та отправилась к могиле. Первая паломница, Матильда была исце-
лена - ее бабка простерла свою чудотворную силу предпочтительно над
Ж. Люби. Почтенная матрона и плохо выданная jany^k 241
своим линьяжем, этим древом Иессеевым, возникающим из ее благород-
ного чрева.
В жизни этой графини, по всей видимости, нет ничего необычного.
В конце XI в. было в порядке вещей, чтобы девицы ее положения выхо-
дили замуж за доблестных воинов и рожали таковых; овдовев, расточали
благодеяния монастырям, с согласия своего старшего сына; наконец,
приобщались и к монастырским службам. Ничего необычного, если не
брать в расчет появления на свет Готфрида Бульонского ^ Когда бы двое
из сыновей Иды не были столь знамениты, неужели в 1113 г. оспарива-
лись бы ее останки, впоследствии вскрыта гробница, и к ИЗО г. она слыла
бы явной святой? Инициатива официальной канонизации исходила, по-
видимому, от той самой Матильды, исцеленной бабкой с того света. На-
следница Булонского графства, она соединилась браком с Этьеном Блуа-
ским. Другая ее бабка, Маргарита Шотландская, уже почиталась святой,
и древнейшее из жизнеописаний, датируемое 1093-1095 гг., изображает
ее соглашающейся на замужество с единственным намерением быть ма-
терью. Культ св. Маргариты развился незадолго перед тем, наряду с куль-
том Эдуарда Исповедника *, благодаря усилиям Эдиты-Матильды, супру-
ги короля Генриха 1 и сестры матери Матильды Булонской. Последняя,
подумывая о перенесении епископской кафедры Моринии из Теруана в
Булонь, заказала житие Иды монахам Васконвилье.
Похоже, монахи оказались в некотором затруднении и смущены, не
находя для своего досье иного решающего аргумента в пользу святости,
кроме как детородной способности. Это угадывается в прологе, стара-
тельно оправдывающем усвоенный взгляд. Мир, пишет автор, движется к
своему закату. Атаки Злого Духа множатся, и где же искать прибежища,
как не в молитвах и не в духовных заслугах святых? К счастью, провиде-
ние распределило святость по всем "ступеням" общественных состояний.
Среди святых есть даже женщины. И даже замужние. Но с тем обязатель-
ным условием, что они Матери. Так что вполне может статься, матери
окажутся "вписаны в книгу жизни на основании своих заслуг и заслуг
своих сыновей ". Тем не менее, дабы уничтожить последние сомнения,
биограф полагает необходимым показать, чем хорош статус супруги.
Оправдывая замужество, он цитирует Павла ("melius est nubere quam
uri")- брак представляется средством против похоти; он напоминает,
что, "по закону", именно многочисленное потомство возвеличивает брак;
он утверждает, наконец, необходимость жизни в целомудрии, "без чего
нет ничего хорошего". "Конечно, девство - это хорошо, однако доказа-
но, что целомудрие после деторождения прекрасно". Опираясь на указан-
ные положения, бенедиктинский монах в состоянии констатировать, что
замужняя женщина может быть святой. И делает он это, не подрывая
никаких основ, с клюнийской discretio, остро чувствуя социальную свое-
временность такого шага. Предложенный им образ совершенных семей-
но-брачных отношений вполне согласуется со Св. Писанием и учением
Августина. Однако, поскольку житие обслуживает интересы благородно-
242 Картина пира в обыденном сознании
го дома, автор стремится избежать чересчур явного несоответствия меж-
ду примером, предлагаемым для подражания, и той системой ценностей,
к которой остается привержена высшая аристократия. Две морали здесь
подгоняются одна под другую, мораль церкви и мораль линьяжа. Я гово-
рю не только о прославлении могущества и богатства, которым расцвече-
но всякое деяние героини. Две модели поведения приводятся в соответ-
ствие главным образом по двум позициям. Прежде всего, когда утверж-
дается, что участь женщины - быть под властью отца, который отдает
ее, кому пожелает, мужа, который ею руководит и ее контролирует, затем
старшего из сыновей, наконец, когда этот последний выживает мать,
лишнюю обузу, из дому, монахов семейного монастыря, одно из назначе-
ний которого как раз в том и заключается, чтобы принимать женщин
линьяжа, из линьяжа вытесняемых, когда те перестают быть полезны. С
другой стороны, согласие достигается в том вопросе, что супруге предна-
чертано содействовать славе линьяжа, доставляя ему детей, предпочти-
тельно мальчиков и желательно доблестных. Провозгласить таким обра-
зом представление, какое в начале XII в. главы аристократических домов
составили себе о женщине и семейно-брачных отношениях, соответству-
ющим божественному замыслу, - не это ли наилучшее средство неза-
метно, как бы между делом и не настаивая, заодно внушить им мысль,
что брачный контракт должен заключаться согласно "обычаям католи-
ческой церкви" и было бы желательно, чтобы супруги обнаруживали
видимость, по меньшей мере, целомудрия?
Пятьюдесятью годами раньше еще один женский образ был пред-
ставлен другим или, вернее сказать, двумя другими текстами, являющими
собой две последовательные версии одного и того же жития и датируе-
мыми XI в. Образ этот иной. Ибо система представлений, с которой он
осознанно согласован, я полагаю, не аристократическая, а народная. Ко-
нечно, героиня повествования Годелива - из хорошей семьи, "от слав-
ных родителей". Она носит германское имя. Второй биограф даже нахо-
дит нужным его перевести: сага Deo. Имя это замечательно подходит
святой, настолько замечательно, что можно задаться вопросом, не являет-
ся ли вымыслом оно либо сам персонаж? На этот счет мы можем быть
спокойны, Годелива действительно существовала. Сведения о ее проис-
хождении бесспорно точны; ее отец, Хейнфрид из Лондфора в Булоннэ,
упоминается также в грамотах того времени. Он был вассалом Эсташа
Булонского, мужа Иды. Род этот не так вознесся, однако его представите-
ли стояли высоко над народом, по ту сторону четкой границы, какую
прочертил между господствующими и подвластными сеньориальный спо-
соб производства. Если я отметил народный элемент, то затем, что рас-
сматриваемое жизнеописание не было составлено по просьбе славного
семейства монахами семейного монастыря. Почитание, объектом которо-
Ж. Люби. Почтенная матрона и плохо выданная замуЛ 243
го стала Годелива, зародилось во фландрской деревне, где та была похо-
ронена, - Гистел, в десятке километров от Брюгге. Древнейший биограф
так и говорит: он пишет "под давлением множества христиан". И говорит
правду. То, что он сообщает о формах поклонения, местом которого ста-
ла могила, о чудесах, доказательства которых ему продемонстрировали,
свидетельствует, что культ возник действительно в крестьянской среде.
Он увидел землю около могилы, чудесным образом превратившуюся в
белый камень. Он увидел эти камни, которые "из благочестия" люди
унесли с собой, ставшие драгоценными. Он видел одержимых и больных,
приходящих попить воды из пруда, куда некогда было погружено тело
Годеливы. Ему говорили, что иные исцеляются. Это рвение паствы вы-
нуждало церковных лидеров как-то реагировать. Они уступили. 30 июля
1084 г. в Гистеле епископ Нуайона-Турне Радебод II (одновременно и из
тех же соображений укрепления церковной организации на границе свое-
го диоцеза передавший церковь Ауденбурга Св. Арнульфу Суассонскому
для создания общины из сен-бертенских бенедиктинцев) провозгласил об-
ретение святых мощей женщины, умершей там, вероятно, четырнадцатью
годами раньше. Прелат, однако, пожелал исправить легенду с тем, чтобы
использовать ее в деле нравственного воспитания местного населения,
все еще очень дикого. Манипуляции очевидны. Тем не менее следы пер-
воначального рассказа остались. Весьма явственны они в версии жития,
составленной немногим, кажется, позже канонизации и опубликованной
болландистами по рукописи, происходящей из Ауденбургского аббат-
ства '. Еще более заметны в тексте, который эта переделка собою допол-
нила, - в донесении, составленном Дрогоном, монахом из Берг-Сен-Ви-
нок, непосредственно перед вмешательством в это дело епископа Нуайо-
на и с тем, чтобы таковое подготовить ^
Официальное признание, упорядочение... До каких пределов? При-
лив религиозного чувства, направить которое в определенное русло име-
ло целью признание мощей, - не был ли он в своей отправной точке
формой инакомыслия? Такое предположение было осторожно сформули-
ровано Жаком Ле Гоффом, когда я прокомментировал этот документ в
моем семинаре. Он обратил внимание на то обстоятельство, что в текстах
XI в. практически или почти никогда не заходит речь о ведьмах. Не в том
ли здесь дело, что тогда церковь интегрировала в себя этих женщин, тех,
по крайней мере, память о которых живо сохранялась в среде униженных,
поскольку те трагически погибли от рук министериалов, агентов репрес-
сий со стороны гражданских властей? Своим "обращением в христиан-
ство" не изгонялись ли они, как бесы, из собственной репутации? Не
превращались ли в святых? Я не уверен, что стоит слишком развивать эту
гипотезу. Тем не менее, если Годелива была канонизирована, то, вероят-
но, затем, чтобы удалить из почитания, какое ей воздавалось, ряд спор-
ных моментов. Два из четырех чудес, зафиксированных первым биогра-
фом, могли бы подтвердить подобное предположение. Годелива была
целительницей, исцеляла параличи. Так, она пришла на помощь мужчине
244 Картина мира в обыденном сознании
и женщине, которых небо покарало за работу в не санкционированное
церковью время. Мужчина убирал хлеб в субботу вечером, и его рука
прилипла к колосьям. Женщина в праздничный день, после мессы, раз-
мешивала в чане краску - палка приклеилась к ее руке. То, что Годелива
освободила эти натруженные руки, аннулировав эффект божьего гнева,
ставило ее ближе к народу. Она превозмогла проклятья священников. Не
почитали ли в ней также поборницу сопротивления клерикальному гнету?
Все это заставляет угадывать во фразах, имеющих в виду наставление и
смягчение нравов, элементы отличного дискурса. Как бы то ни было,
исходный дискурс переинтерпретирован с одной главной целью пропа-
ганды - совершенно как биография св. Иды, разве что, пожалуй, в дру-
гой социальной среде - церковной морали брака. В перспективе некото-
рой типологии святости дочь булонского рыцаря Хейнфрида занимает
место в ряду мучениц. Равно как и среди дев? Именно это утверждали
болландисты: ее невинность, писали они, не может быть поставлена под
сомнение; во всяком случае, в Гистеле ее считали девой. Вот только
тщетно искать в двух текстах XI в. нечто, что могло бы подкрепить по-
добное утверждение. Оба описания ничего не говорят о девственности.
Для авторов - что весьма примечательно - не это важно. Они настаи-
вают на мученичестве. Однако на мученичестве супруги. Годелива, плохо
выданная замуж, пала жертвой плохого брака. Агиографы открыто это
провозглашают. Помимо прочего, в их намерения входило показать на
отрицательном примере, чем должен быть брак, чтобы быть хорошим.
Слово virgo прилагается к Годеливе лишь однажды и затем, чтобы
квалифицировать ее статус до того, как родители отдали ее замуж. Как
всякой девушке, ей было предначертано судьбой быть отданной замуж по
выходе из pueritia. Однако, в отличие от замужества Иды, все процедуры
оказались извращены. С самого начала, с desponsatio, с заключения брач-
ного контракта. Дева эта была набожна, как бывают набожны в детстве
все святые девы. Тем не менее целая свора претендентов искала ее руки.
Воспламененных "любовью", сказано в текстах. В самом деле, верные
ими же исправляемым светским моделям, тексты отдают должное физи-
ческому влечению, притягательности женской плоти. Обе версии жития
настаивают на том факте, что девушка была очаровательна. Единствен-
ный ее изъян - она была брюнеткой, черноволосой и чернобровой. Од-
нако Дрогон тотчас прибавляет: ее тело казалось оттого еще белее, "что
так приятно, так нравится в женщинах и что очень почетно". Один из тех
juvenes, Бертольф, "могущественный", "из рода, славившегося телом",
состоял на службе у фландрского графа в области Брюгге ". Ему она и
досталась. Не потому, что Годелива сама его выбрала. Она не имела пра-
ва голоса. Галантный в иной ситуации, кавалер и разговаривал не с ней, а
с ее родителями, хозяевами, которые отдали ему дочь. Договор был плох
в силу двух обстоятельств. Во-первых, Бертольф действовал "своеволь-
но". Его матери пришлось упрекнуть сына за то, что он не посоветовался
ни с ней, ни с отцом, и эти упреки содержат в себе признание того факта,
Ж. Люби. Почтенная матрона и плохо выданная уамуЛ____________245
что хороший брак - дело семьи, а не индивида; при живом отце (иное
дело - Эсташ II Булонский) молодой человек - он также - должен в
этом полагаться на своих родителей. Другая несообразность- отец и
мать Годеливы "предпочли Бертольфа по причине его dos". Он был бога-
че. Здесь слышится народная мудрость: брак по расчету - плохой брак.
Скверная партия. Брак оказался и вовсе расстроен на второй фазе
его заключения. После помолвки Бертольф повез Годеливу к себе, т. е. к
матери. Та жила отдельно от своего мужа, вероятно, им отвергнутая,
приютив своего сына или, скорее, найдя приют у него. Во всяком случае,
этот последний мог взять себе жену - супружеское ложе в доме было
вакантным. Но здесь же жила и мать, что усложняло дело. Тут возникает
еще одна классическая тема - тема несчастий плохо выданной замуж. В
дороге (весьма неблизкой- от Булоннэ до окрестностей Брюгге; при-
шлось заночевать в пути) враг рода человеческого внезапно поразил дух
молодожена: тот "возненавидел" свою жену. Естественно приходит на ум
случай Филиппа-Августа с Ингеборгой - не его, конечно, фиаско (коро-
лева Франции упорно сопротивлялась), а ее немедленное отвержение.
Под влиянием речей матери Бертольф по прибытии укрепился в этом
чувстве. "Все свекрови ненавидят невесток", - пишет Дрогон (все еще
народ говорит его устами, в таких рассуждениях, обычных для автора).
"Они снедаемы желанием видеть сына женатым, но тотчас начинают
завидовать ему и его супруге". Эта женщина, понося сына за то, что тот
не испросил совета, одновременно высмеивала его выбор - девица, ко-
торую он привез, и чужая, и сверх того чернявая: "Верно, своих ворон
мало, что ты обираешь гнезда in alia patria". Тут Бертольф стушевался. Он
отказался участвовать в свадебной церемонии. В продолжение трех дней
праздничного обряда он отсутствовал под предлогом дел на рынке и в
суде. Пытались соблюсти приличия, изображали радость. Между тем об-
ряд оказался инвертирован: роль супруга играла женщина, его мать, - в
нарушение всякого порядка, морального и сексуального. Невероятный
поворот судьбы, из каких сотканы волшебные сказки!
Супружеский союз окончательно распался вскоре после брачной це-
ремонии. Едва возвратившись, Бертольф снова уехал. На этот раз он ре-
шил пожить у отца. Его супруга осталась у семейного очага, покинутая.
Она исполняла свою роль наилучшим образом, содержала в порядке дом,
руководила домочадцами. Но все-таки desolata. Одиночество было тя-
гостно особенно по ночам. Тогда она молилась. Днем пряла и ткала. Она
занимала себя на манер монахинь, превозмогая трудом и молитвой враж-
дебную душе праздность. Автор (бенедиктинец!) второй редакции текста
настаивает на этом факте: "С помощью такого щита она отбивала дроти-
ки пустых мечтаний, столь свойственных юному возрасту и столь удру-
чающих". В желании придать житию ббльшую убедительность агиограф
озабочен тем, чтобы вполне удостоверить, что, оставшись одна, эта деви-
ца вовсе не сделалась распутной; никаких пересудов на ее счет никогда
не было, утверждает он. Необходимые оговорки. По общему мнению,
246 Картина мира в обыденном сознании
женщина, молодая женщина в особенности, естественно порочна, и разве
не впадает они в грех - в любострастие, едва перестают за нею присмат-
ривать, почему и надлежит супругу быть возле своей жены. Тут текст
развертывается в настоящее увещевание мужьям: они должны быть с
женами в счастьи и несчастьи, претерпевать ради них, обязанные - de
jure они обязаны - сносить их общество, "терпеливо" жить с ними до
смерти, ибо есть двое в одном теле, ибо двое и есть одно тело - в супру-
жеском соитии. (Эту ссылку на эффект copulatio можно понимать и так,
что в глазах инициаторов канонизации Годелива стала женой во всех
смыслах слова.)
Сколь бы ни были они извращены, узы эти, однако, не могли быть
расторгнуты. Теперь Бертольф последовал совету родителей. Он поста-
рался избавиться от этой женщины. Весьма примечательно, что, по сло-
вам наших моралистов, мысль о разводе - казалось бы, так просто - не
пришла в голову никому из этих злыдней. Стало ли в среде мелкой арис-
тократии уже невозможным прогнать от себя motu proprio свою супругу?
На деле предполагалось всего лишь "обезобразить жизнь" (deturpare)
молодицы. Или, сказать точнее, словами самого Бертольфа: "согнать с
нее краску". Ее посадили на хлеб и воду, тогда как слуги обжирались.
Годелива не слишком зачахла. Мягкосердечные тетушки, соседки и род-
ственницы, тайком ее подкармливали. (Никакого чуда, никакого вмеша-
тельства небесных сил- действия очень земных персонажей, как это
пересказывали в народе.) Тем не менее, уставшая от поношений, она сбе-
жала. Этого от нее и ждали. Покинуть дом было ошибкой, и эта ошибка
должна была ее погубить. Монах Дрогон не принимает этого в расчет. Но
его собрат, взявшийся улучшить первую редакцию, находит нужным
признать, что тем самым Годелива нарушила "евангельское предписа-
ние", запрет разделять то, что соединено Богом. Как попустить такое со
стороны женщины, которую стремятся представить святой? Тут следует
оправдание: то было "смятение плоти", поколебавшее стольких мучени-
ков. Такого рода пояснения наводят на мысль, что изначально репутация
Годеливы у ученых мужей не была столь безупречна, чтобы не возникло
нужды подкрепить ее доказательствами, что и потребовало переписать в
более развернутом виде первую биографию. Голодная, босая, Годелива
пустилась в родные края. Не одна, конечно, в сопровождении единствен-
ного спутника. Ибо порядочные женщины не ходят по дорогам без со-
провождения. Она искала справедливости, но у своего отца. В самом
деле, женщине, этой вечной несовершеннолетней, не пристало самой за-
щищать свои права. Она их делегирует мужчине. Мужу, сыну ли - муж-
чине своего линьяжа. Хейнфрид ее принял и решил искать управы у
сеньора плохого супруга, графа Фландрии, министериалом которого со-
стоял Бертольф.
В этом месте повествования оба агиографических текста меняют
тон, перестают проповедовать мораль и говорят о праве. О новом праве,
которое в конце XI в. церковь активно стремилась навязать гражданскому
Ж. Люби. Почтенная матрона и плохо выданная^амуЛ 247
обществу. Та и другая версии (вторая - с большей запальчивостью) про-
возглашают исключительную компетенцию епископского суда во всех
вопросах, касающихся брака. Мне не известны тексты, происходящие из
Северной Франции и более ранние, чем этот дублированный манифест,
надстраивающийся над историей супруги, с которой дурно обошлись, где
бы данное требование было сформулировано с такой определенностью.
Монах Дрогон ловко вкладывает в уста самого графа, графа того време-
ни, речь, в сущности, адресованную графу Роберту Фрисландскому и
призванную побудить последнего повести себя правильно и урезать свои
прерогативы, как, предполагается, поступил его предшественник. То есть
подразумевается: хороший государь провозгласит, что он отказывается
чинить суд в делах такого рода и возвращает их на рассмотрение еписко-
па диоцеза. Потому как есть они "христианские", говорит Дрогон *.
"Отклонившихся от святого порядка" прелат должен наставить на путь
истинный ("принуждая их к тому" посредством discretio ecclesiastica -
анафемой, уточняет последняя редакция, более ясно указывающая, что
эти дела должны решаться и улаживаться "единственно" перед лицом
церковного суда). "Я всего лишь помощник, adjutor", - признается граф
(vindex, сказано во второй редакции, как это говорили о короле Франции,
поражающем мечом светской власти то, что Бог осудил через свою цер-
ковь). Auctoritas, с одной стороны, potestas - с другой (ауденбургский
монах со знание дела соотносит два эти понятия), - такое разделение,
вполне григорианское, утверждает превосходство духовной власти над
светской и делает судебную власть епископов продолжением постановле-
ний Божьего мира, принятых в этих краях поколением раньше.
Епископ Турне посчитал, что Бертольф должен принять обратно
свою супругу. Действительно, не было никакой супружеской неверности,
никакого намека на бессилие мужа, никаких сомнений в состоятельности
брака. Следуя нормам, изложенным в сборниках канонов, нельзя было
объявить о разводе. В подобной ситуации приходилось мирить супругов.
Бертольф подчинился - согласно исправленному варианту - главным
образом из страха перед светскими санкциями, но против воли, с нена-
вистью и отвращением, видя отныне для себя лишь один выход - пойти
на преступление. Тут начинаются страсти Годеливы. Страдание, терпе-
ние, медленное духовное восхождение. Супруг не изводил ее телесно.
Но она оставалась брошенной, даже своим отцом. Лишенной мужчины,
что выглядело весьма скандально. "Друзья", родня мужа, были тем шо-
кированы. Они его осуждали. Годелива - идеальный партнер для жизни
в браке- "запрещала злословить о своем мужчине". Они ее жалели,
особенно за то, что она лишена "плотских удовольствий". Та отвечала:
"Мне дела нет до того, что радует плоть". Отрадное постоянство, и-
следующий шаг- мало-помалу примерная супруга начинает исповедо-
вать презрение к миру, приобретает черты, образ действий, которыми
наделяют Деву Марию. Слова "Magnificat" вкрадываются в ее уста, осо-
бенно, когда она держит речь перед монахами из Сен-Винок, взявшихся
248 Картина мира в обыденном сознании
тогда ее навестить, кого она наставляет, демонстрируя им - она, слабая
женщина- пример воздержания и покорности. В таких вот отзвуках
литургических песнопений и евангельских реминисценциях речь заходит
о мученичестве.
Бертольф приготовился сделать свой ход. Он связался с двумя свои-
ми сервами, послушав совета этих мерзавцев, что снова противно всяко-
му порядку. Однажды вечером, перед заходом солнца, Годелива видит,
что он к ней возвращается. Она ошеломлена. Он улыбается, заключает ее
в свои объятья, одаривает поцелуем, усаживает рядом с собой на одну
подушку (в такой позе, какую в XIV в. парижские мастера станут прида-
вать фигуркам куртуазных любовников на слоновой кости крышечек для
зеркал и коробочек для благовоний). Мужчина привлекает к себе свою
жену. Та сначала робко отстраняется, затем предается ему, покорная и
готовая исполнить супружеский долг, когда муж того потребует. Такой
близкий, Бертольф завлекает ее: "Ты не привыкла к моему обществу, ни к
тому, чтобы забавляться сладкими речами и разделять плотские наслаж-
дения". (Слова, удовольствие- имеются в виду две последовательные
фазы соблазнения, любовная игра, такая, какую должно вести по опреде-
ленному ритуалу.) Ему невдомек, как его дух отстранился от нее. Думает-
ся, лукавый попутал. "Я положу истинный конец духовному разводу,
стану обращаться с тобой как с дражайшей супругой, возвращу единство
нашим душам и телам... Я нашел женщину, которая ручается соединить
нас крепкой любовью, заставить любить непрерывно и больше, чем ког-
да-либо на земле супруги нежно любили друг друга". Два серва проводят
ее к ворожее. На что Годелива: "Я служанка Господа. Я вверяю себя ему.
Если это может совершиться без греха, я согласна". И агиографу остается
лишь воскликнуть: что за добродетель! Господу сначала поручила она
себя из страха через магию отделиться от него. Однако с той же мыслью,
"дабы не отделиться от Господа, кто соединил супругов, она избрала
супружество".
Если верить П. Коэнсу, издателю древнейшей версии памятника, эта
сцена происходила 30 июля 1070 г. Семнадцатого же умер граф Бодуэн,
и мнения его подданных разделились. Люди Приморской Фландрии
(откуда и Бертольф) взяли сторону Роберта Фрисландского, люди Булон-
нэ (откуда родом Годелива) высказались в пользу вдовы. Всеобщее смя-
тение. Прекрасный случай, надо действовать. Спустилась ночь - время
несчастья, время зла, и двое слуг приходят за дамой. Они ее эскорт. Па-
родия на свадебный поезд, обратившийся в пагубу, в тишине, в непро-
глядной тьме ночи (в какую мир воображения народных сказок помещает
самые черные злодеяния) движущийся в обратном направлении - от ло-
жа к дверям, никак не к мужу - к женщине, даже не к свекрови, того
хуже- к настоящей колдунье. Годелива захлебнулась, погруженная в
воду, как для нового крещения, освящая ее и делая чудотворной. Нако-
нец, принесена в свою постель, переодета. Наутро люди нашли госпожу
мертвой, без видимых признаков насильственной смерти. Однако тотчас
________________Ж. Люби. Почтенная матрона и плохо выданная уамуЛ____________249
возникли первые сомнения. Глухой ропот и только, ведь подозрение за-
родилось в среде самых бедных. И тотчас чудо- умножение хлебов,
приготовленных для поминальной трапезы, чудо в пользу бедных. И тот-
час культ - вода, исцеляющая все тех же бедных, и камни, превращаю-
щиеся в драгоценные.
Как в насмешку над обеими властями. Над властью епископа-
странное могущество замученной жены делало неэффективными его
интердикты, все меры, которые он принимал. Над властью графа - па-
лач, воплощение зла во всей этой истории, со своими сержантами, этими
сеидами, не служил ли он графу, собирая подати? В примитивных формах
подобного благочестия, в первоначальной структуре легенды - не следуя
до конца за Жаком Ле Гоффом в его гипотезах - можно усмотреть про-
тест против угнетения в защиту всех невинных жертв. Героиня, конечно,
принадлежит к классу тех, кто пользуется плодами сеньориальной систе-
мы. Службы, которыми ей обязаны, зиждятся на ее сословной чести, на
уважении, подобающем ее положению. Однако она женщина, существо
подвластное, и муж морит ее голодом, как по службе обрекает на голод
людей, подчиненных сеньориальной власти. Этот культ, этот рассказ
исходят, очевидно, из народной среды - и в это понятие заложена идея
социального конфликта. В них следует видеть одну из форм, какие при-
обрела классовая борьба среди свободных и непокорных крестьян При-
морской Фландрии в критический момент истории сеньориального обще-
ства. Некоторое время спустя, после примирения фландрских баронов
усилиями фламандца св. Арнульфа ", граф, проводивший тогда расследо-
вание случаев убийства в области Брюгге, и епископ, основавший тогда
же Ауденбургское аббатство, договорились нейтрализовать это поклоне-
ние и использовать его для укрепления существующего порядка. Так
житие святой заместило трогательную историю о плохо выданной за-
муж '".
Для поддержания существующего порядка было недостаточно при-
вести в соответствие девиантные культы. Порядок требовал, чтобы при
формировании супружеских пар соблюдались предписанные правила.
Налагать нормы - в том две власти находят общий язык. Рассказ о не-
счастиях Годеливы призван, таким образом, подкрепить наставление, как
правильно вступить в брак. Распространяемое в подобной форме увеще-
вание предвосхищает собой другое, пятьюдесятью годами позже транс-
лированное в житие графини Иды. Напоминая, что узы брака - то, что
соединено Богом - не могут быть расторгнуты. Заключение брачного
контракта- дело родителей, не детей, однако им следует принимать
во внимание нравы более, чем богатство, опасаясь invidia, этой зависти,
разрушающей брачные союзы. Едва ли есть нужда- настолько это
в порядке вещей - представлять образ послушной жены, какой была
250 Картина мира в обыденном сознании____________________
Мария. Сюда же присовокупляется совет, но уже вполголоса, презреть
плоть во имя благочестивой жизни в труде рук своих, воздержании и
страхе перед удовольствиями - как некогда ее понимали еретики и как
вскоре ее станут понимать бегинки. Зато весьма решительно утверждает-
ся, что суд по делам о браке находится в исключительном ведении клири-
ков. В том, что касается этого последнего обстоятельства, сохраняли ли
две власти полное единомыслие? Таковы были в этом регионе в эти
полвека основы доктрины, которую в умеренной форме монахи взялись
изложить.
На эти основоположения оба текста, смысл и интенции которых я
попытался выявить, колоритные каждый по-своему, накладывают опре-
деленный отпечаток. Тот и другой говорят о женщинах. Сделать женские
образы рупором церковной идеологии - такое решение сулит двойную
выгоду. Это означает связать ту половину верующих, к которой до пос-
леднего времени церковь не была слишком внимательна и весомость
которой теперь лучше оценена. Это тем более означает вывести на сцену
естественно пассивные персонажи, в которых можно уверенно запечат-
леть принципы подчинения, какое ожидается от всех мирян. И если тон
двух текстов чувствительно разнится, я это отношу на счет того обстоя-
тельства, что один из них рассчитан главным образом на господствую-
щих, другой - на подвластных. Ибо мораль, заключенная в биографии
счастливой супруги, графини Иды, адресована власть имущим - могу-
щественным линьяжам и главам аристократических домов (таковы почти
все нравоучения того времени, следы которых сохранились). На первый
план выносится детородная, я бы даже сказал, генеалогическая функция
женской плоти. В то же время история Годеливы, несчастной супруги,
кажется правильно рассказанной для народа, во всяком случае, исходит
от него. Здесь акцент делается прежде всего на любви. Замечательно, что
производные от слова amor в этом житии столь же обильны, как произ-
водные от слова genus в житии Иды. Конечно, эта любовь почтительно
отступает перед необходимой субординацией в отношениях между пола-
ми, предустановленной свыше. Любовь мужа к жене именуется dilectio,
любовь жены к мужу - reverentia. Однако настойчиво повторяется, что
мужчина и женщина должны соединиться как духовно, так и телесно. Эта
любовь такова, что ею занимаются - и не слышно ничего или почти
ничего о "целомудрии". Это любовь тела, сколько и сердец - что ведет к
переоценке привлекательности женской плоти, что равно позволяет ради
полноты чувства прибегнуть к колдовству, когда в том есть необходи-
мость. Влекомый образами, вырывающимися из недр народного созна-
ния, епископ Нуайона-Турне, возвеличивая мощи этой брюнетки, белоте-
лой и обворожительной, рискнул зайти слишком далеко - много дальше,
чем это позволяло себе большинство из его собратьев в продолжение еще
долгого времени.
Ж. Люби. Почтенная матрона и плохо выданная замуЛ 251
' Действительно потомок Каролингов по матери, внучке Карла Лотарингекого. Почти
ничего не известно о его отце, человеке, по-видимому, новом.
^ Именно этим объясняется ее присутствие в Бульонских генеалогиях, великолепно из-
данных Л. Женико, первая редакция которых датируется 1082-1087 гг. И это несмотря на
то, что Готфрид, ее второй сын, был наследником еще только по имени и в честолюбивых
мечтах своего деда и дяди по матери. В этих генеалогиях Ида, по мысли составителей, -
единственная особа женского пола, имеющая право на отдельную похвалу.
^ Известны легенды, которыми был овеян образ первого Защитника Гроба Господня: с
1184 г. по поводу Готфрида и его брата рассказывали "небылицу о лебеде, от которого
якобы происходило семя их зачатия" (Willernii Tyrensis Historia rerum in partibus trans-
marinis gestarum // RHCoc. T. 1. P. 571-572).
" Baker D. A Nursery of Saints: Saint Margaret of Scotland reconsidered // Mediaeval Wo-
men. Oxford, 1978.
' AASS. Julii II. P. 403 et sq.
' Опубликовано по рукописи, хранящейся в Сент-Омере и происходящей из аббатства
IOiepMap3(AnalectaBollandiana. 1926. XLIV.).
Это был младший сын (и, следовательно, вынужденный самостоятельно становиться
на ноги - посредством брака) графского должностного лица из Брюгге. В 1012 г. шателен
Брюгге звался Бертольф. В 1067 г. ту же должность занимал Эрембо, отец некого Бертоль-
фа. Вероятно, герой этой истории принадлежал все же к знаменитому клану, представители
которого в 1127 г. убили Карла Доброго, и не состоял в родстве с Кононом, сиром Ауден-
бурга, племянником Радебода II.
* Выражение justitia christianitatis появляется тогда же в одной маконской грамоте, где
говорится о разделе юрисдикции между графом и епископом partulaire de Saint-Vincent de
MScon / Publ. par M.C. Ragut. Macon, 1864. N. 589).
" Vita Amulfi, II, 16//PL. 174. Col. 1413.
'" По поводу двух редакций жития Годеливы, которые я использую, ряд точных наблю-
дений был сделан, особенно А. Плателлем, во время коллоквиума, состоявшегося в 1970 г.;
его материалы были опубликованы на следующий год pacris erudiri. XX). Моя интерпрета-
ция несколько расходится с большей частью выводов, сформулированных в ходе этой
встречи. '
Перевод с французского И. В. Дубровского
А. Г. Левинсон
МАССОВЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ОБ
"ИСТОРИЧЕСКИХ ЛИЧНОСТЯХ"
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
Опрос жителей России, проведенный Всероссийским центром изу-
чения общественного мнения (ВЦИОМ) в рамках долговременного со-
циологического исследовательского проекта под условным названием
"Советский человек" (1989, 1994) ' среди прочего включал и просьбу
назвать "десять самых выдающихся людей всех времен и народов".
По мнению автора, одного из участников этой работы, полученные
результаты представляют определенный методический интерес и для про-
фессиональных историков. Можно наметить по меньшей мере пять аспек-
тов, в которых разворачивается соответствующая методическая пробле-
матика.
1. Собранная информация о том, кого в обществе считают "истори-
ческими личностями", в определенной степени раскрывает картину быту-
ющих в обществе представлений об истории. Анализ результатов позво-
ляет реализовать обратную связь в системе "историк-общество", т. е.
увидеть, в какой мере и как именно общество-ученик усвоило преподан-
ный ему курс всемирной истории.
2. Материал дает возможность поставить вопрос о том, какие спе-
циализированные системы и в каком направлении изменяли историческое
знание - продукт профессиональной деятельности историков - перед
тем как оно превратилось в коллективные представления об "историче-
ских личностях". То есть вести речь о влиянии школы, массовой культу-
ры, пропаганды и т.д. на бытование исторических представлений в об-
ществе.
В свою очередь, выявленный исследованием массив исторических
представлений, распространенных в обществе в конце 80-начале 90-х
годов, следует признать одним из факторов влияния не только на
историков, работавших в России в это время, но - в гораздо большей
степени - на подрастающих и формирующихся историков и учителей
истории будущего века.
3. Материал позволяет обсудить известный методологический во-
прос, существуют ли постоянные (а может быть, преходящие) свойства
самого массового сознания как такового, и сказываются ли они - а если
да, то как - на форме и содержании названных представлений, на том,
кого зачисляют в "великие люди"?
4. Далее: какие функции обслуживаются этим фондом символов,
выступающих в виде исторических фигур? Этот вопрос лежит в общей
плоскости интересов и историков, и социологов. Для историков, как ка-
жется, он предстает методической проблемой: могут ли служить данные
А.Г.Левинсон. Массовые представления об "исторических личностях" 253
опроса общественного мнения историческим источником, и если да, то о
чем свидетельствует этот источник?
5. Наконец, объяснимы ли с помощью данного методического сред-
ства исторические процессы, и если да, то что может дать сравнение ре-
зультатов 1989 и 1994 гг.
Вначале мы обсудим методические и иные внешние параметры
полученного материала, а затем вкратце изложим некоторые социологи-
ческие наблюдения, которые он позволяет сделать и которые, как нам
кажется, представляют интерес для историков.
ОБЩИЕ НАБЛЮДЕНИЯ
Глубина исторической памяти
Начнем с наиболее общего представления об истории, которое стоит
за набором имен главных, по мнению наших современников, историче-
ских персонажей. Всего в ответах респондентов в 1994 г. было названо
почти 170 имен "самых выдающихся людей".
По тому, как эти имена распределились во времени, можно предста-
вить, какова структура прошлого для большинства россиян.
Диаграмма 1 показывает, сколько упомянуто исторических лиц,
живших в каждое из почти тридцати столетий. Следует оговориться, что
мы не знаем, как датировали бы время жизни многих лиц сами респон-
денты, и потому воспользовались нормативной датировкой, содержащей-
ся в современных справочных изданиях.
Диаграмма 1
Хронологическое распределение "самых выдающихся людей всех времен и народов"
Выборка: взрослое население РФ, 2 957 чел., 1994 г.
По горизонтали - века, по вертикали - число названных имен
90
80
70
60
50
40
30
20
10
0
-1.1.-я~"---_--. I ill
VIII VI IV 1) I III V VII IX XI XIII XV XVII XIX
Выбирая людей из всех времен и народов, россияне сосредоточи-
лись на собственном народе (среди названных "самыми выдающимися"
преобладают соотечественники) и собственном недавнем прошлом (гос-
подствуют персонажи из XX в.). Что касается представлений об истории
Картина мира в обыденном сознании
человечества в целом, то они оказываются такими: почти полностью
отсутствуют имена из истории Древнего Востока (хотя в школьных учеб-
никах такие имена есть); вся древность представлена античностью (с ней
связано и самое древнее имя во всем наборе - Гомер). От этого периода
и до рождения Христа нашим современникам запомнилась всего дюжина
имен. Первая тысяча лет новой эры не представлена в их памяти почти
никем. Следующие полтысячи лет репрезентированы десятью историче-
скими персонажами. От XVI и XVII столетий дошло по шесть-семь имен,
от XVIII в. - вдвое больше (14), от XIX в. - 34 имени, от нынешнего -
еще в два с половиной раза больше (83).
Об устойчивости и изменчивости этих представлений можно судить,
сравнив данные 1989 и 1994 г. Мы будем сопоставлять российские
результаты 1994 г. (168 имен, названных 2 957 жителями РФ) с данными
1989 г., касающимися всего СССР (115 имен, названных 2 683 жителями
СССР).
Таблица 1
Хронологическое распределение
"самых выдающихся людей всех времен и народов"
Левые столбцы - 1989 г. (Выборка: взрослое население СССР, 2 683 чел.).
Правые столбцы - 1994 г. (Выборка: взрослое население РФ, 2 957 чел.).
Число названных имен, приходящихся на каждый век
ВЕК 1989 1994 ВЕК 1989 1994 ВЕК 1989 1984 ВЕК 1989 1994
XX 62 83 XIII 2 2 VI 11
XIX 17 34 XII 1 1 V III 1 1
XVIII 10 14 XI 2 2 IV IV 3 4
XVII 2 6 X III V 2 1
XVI 5 7 IX 11 VI 1 3
XV 1 3 VIII 1 Н.Э. 1 1 VII - -
XIV 2 2 VII 1 1 1 до 2 2 VIII i
н.э.
На некоторые результаты, приведенные в табл. 1, следует обратить
внимание. Во-первых, что касается репрезентации времен от XIV сто-
летия и раньше, за пятилетие между двумя исследованиями совершенно
никаких изменений не произошло. Символы "древности" принадлежат,
стало быть, непересматриваемому фонду. Во-вторых, к константам мас-
сового восприятия истории нашими соотечественниками и современ-
никами, наверное, относится и то, что ближайшей истории (XX век) уде-
ляется больше внимания, чем всему предыдущему существованию чело-
вечества (более половины всех имен относятся к XX в.).
В-третьих, постоянной чертой является и сравнительно ббльшая на-
полненность античного пантеона по сравнению со средневековым. Сред-
невековье в памяти россиян конца XX в. намечено столь редким пунк-
тиром, что впору говорить о том, что для них это по-прежнему "темные
века". (В связи с последним обстоятельством встает вопрос: свойство ли
это массового сознания - отставать от науки на века или дело в том, что
А Г. Левинсон. Массовые представления об "исторических личностях" 255
в определенный момент советская школа восприняла традицию препо-
давания истории, идущую от российской классической гимназии, и тем
самым была продолжена классицистическая и в ее рамках чуть ли не
ренессансная картина мировой истории?)
Итак, структура представлений о "населенности" времен у жителей
СССР (среди которых россияне, конечно, были большинством) и жителей
России - одинакова. За пятилетие изменилась наполненность памяти о
нынешнем и двух последних веках, но макроструктура представлений об
истории неизменна.
География истории
Немало приходилось слышать за эти годы о евразийстве россиян,
однако по данным опроса 1994 г. менее 5% имен принадлежат, как от-
мечалось, древним цивилизациям Азии. Новейшая история Востока,
включая Советскую Азию, представлена еще меньше. Таким образом,
почти все нероссийские, иностранные имена представляют "Запад". По-
следний, однако, начинается лишь за Одером. Восточная Европа, евро-
пейские республики бывшего СССР, кроме России, т. е. отложившиеся
части империи, полностью исключены россиянами из значимого для них
мира (помимо Шопена, из этой области нет ни одного имени).
Запад распадается на Европу и Америку. При этом Западная Европа
предстает в основном как музей. Мировая культура, собственно, и пред-
ставлена европейской традицией от античности и до XIX в. (четверть все-
го списка).
Западная Европа - это культура, а не власть. Напротив, Америка -
это власть. Из всех стран Западной Европы в список "прошли" лишь семь
значимых для россиян правителей (Черчилль, Тэтчер, Елизавета, Наполе-
он, Де Голль, Гитлер и Коль). А только из США - почти столько же
(Буш, Вашингтон, Кеннеди, Клинтон, Линкольн, Рейган). При этом из
прочих американцев россияне вспомнили всего четверых - Форда и
Хэмингуэя, Майкла Джексона и Пресли). Заметим, что собственных пра-
вителей за соответствующий период россияне припомнили столько же,
сколько из Нового Света (с учетом Пиночета и Кастро). Выходит, Аме-
рика - политический двойник России, а потому и супостат.
Живые и мертвые
Одна седьмая списка - люди, которых уже нет, но которых могли
видеть живыми самые старшие из наших респондентов. Одна восьмая
обсуждаемого набора - имена людей, которые были живы на момент
опроса. При этом мир живых героев более всего отличается от мира
усопших отсутствием особо популярных фигур. Соотечественников среди
живых вдвое больше, чем иностранцев. (Из последних ни один не
получил более 4% "голосов", это в основном политические лидеры, здесь
же и единственный кумир поп-культуры Майкл Джексон).
256 Картна мира в обыденном сознании
Из современников-соотечественников шире всего представлены
политики: Гайдар, Жириновский, Попов, Руцкой, Святослав Федоров,
Явлинский (каждого из них предложил один процент опрошенных или
менее того); от "культуры" - Плисецкая, Пугачева, Ростропович (1% и
менее). Предложены имена Терешковой и Калашникова (вместе -1%).
Наиболее выдающимися соотечественниками-современниками оказались
трое: Горбачев (7%), Солженицын (6%), Ельцин (4%).
Наиболее популярные имена
Чтобы дать представление о всей совокупности имен в целом, отбе-
рем те, что наиболее часто назывались в ходе опроса 1994 г. В табл. 2
приводятся 23 самых популярных имени, каждое из которых назвали не
менее чем 5% опрошенных. Указана частота упоминаний в процентах от
числа всех опрошенных. Для удобства упорядочения сохранены дробные
значения процентов. Однако при данных объемах массива точность
вычислений составляет не более 1,5 %. (В этом смысле "популярность"
Ломоносова и Наполеона следует считать практически одинаковой).
Таблица 2
Названы самыми выдающимися людьми всех времен и народов
(Выборка: взрослое население РФ, 2 957 чел., 1994 г.):
% % %
1. Петр 1 40,6 9. Сахаров 12,6 16. Гитлер 6,7
2. Ленин 33,6 Ю.Кутузов 11,4 17. Брежнев 6,1
3.Пушкин 22,8 II. Екатерина II 10,3 18. Солженицын 5,8
4. Сталин 20,3 12. Лев Толстой 7,9 19. Менделеев 5,6
5. Суворов 17,6 13. Гагарин 7,7 20. Столыпин 5,5
6. Жуков 14,1 14. Горбачев 7,2 21. Николай II 5,2
7. Наполеон 13,7 15. Александр 22. Лермонтов 5,2
8. Ломоносов 13,4 Македонский 7,2 23. Хрущев 5,1
Чтобы пользоваться этими данными как свидетельством об устой-
чивых воззрениях и ценностных ориентациях россиян, необходимо знать,
насколько случайным или неслучайным является этот набор имен, а
также порядок, в котором расположены эти имена. Ведь разные люди
давали разные ответы, да и группы людей отличаются друг от друга. Так,
среди респондентов в возрасте 25-29 лет Петра 1 зачислили в выдаю-
щиеся 50%, а в возрасте 40-49 лет - 40% из числа опрошенных.
Действительно, измеренная таким образом популярность историче-
ского персонажа варьирует от группы к группе, и не всегда удается
объяснить эти "вариации". Однако данные опроса показывают, что
структура представлений является более устойчивой, чем отдельные ее
компоненты. Вот соотношение значимости таких символов, как Петр 1,
Ленин и Пушкин, - ответы респондентов, опрашивавшихся совершенно
независимо друг от друга в разных регионах России (в процентах от
числа опрошенных в регионе):
АГ.Левинсон. Массовые представления об "исторических личностях" 257
Петр 1 Ленин Пушкин
Север 43 38 21
Юг 42 37 22
Урал 33 25 21
Сибирь 43 37 24
Сходную картину дает разделение по половому признаку:
мужчины 42 35 21
женщины 39 33 24
Более того, подобные соотношения сохраняются во времени. Как
мы увидим позже, доля людей, называвших Ленина наиболее выдающим-
ся человеком всех времен, за пять лет весьма сократилась. Но соотноше-
ние возрастных групп среди таких людей осталось неизменным:
возраст до 24 лет 25-45 лет ст. 40 лет
год
1989 7 32 51
1994 14 32 54
Можно привести еще множество доказательств подобной устойчи-
вости ответов. Напрашивается вывод, что перед нами феномен, сходный с
тем, что Дюркгейм называл "коллективными представлениями" ^
Интеграция и дифференциация
Упорядочение названных в опросе имен-символов по частоте их по-
явления (см. табл. 2 и 3) обнаруживает, что три-пять персонажей упоми-
наются очень часто, подавляющее же большинство из более чем полутора
сотен имен встречается в малом числе ответов. Попробуем объяснить эту
неравномерность. Напомним, что к людям обращались с просьбой на-
звать десять имен. Одни имена чаще всего называли первыми, другие,
обычно приходили на память позже.
Диаграмма 2
Порядок упоминания четырех "самых выдающихся людей всех времен и народов"
Выборка: взрослое население РФ, 2 957 чел., 1994 г. По горизонтали - порядок упомина-
ния, места с 1 по 10; по вертикали - число назвавших имя
Петр 1 Ленин Пушкин Сталин
258 Картина мира в обыденном сознании
Диаграмма показывает, как часто имена Петра 1, Ленина, Сталина и
Пушкина встречаются в анкете на первом месте, на втором и т, д. Видно,
что Ленин и Петр 1 - возглавляют не только совокупный список, (см.
табл. 1), но и индивидуально составлявшиеся наборы имен. Иначе говоря,
большое число опрошенных начинают список наиболее выдающихся
людей с первого российского императора, несколько меньшее - с вождя
пролетариев, еще меньшее - с имени поэта. Для этих трех самых по-
пулярных персонажей наиболее частым местом оказывалось главное -
первое, чего нельзя сказать об имени "отца народов", - его припомина-
ют потом, когда уже названы "главные".
Обратим внимание на правильный характер снижения частот упоми-
нания имени Петра 1 на местах с 1 по 10. Порядок, в котором респон-
денты называли великие имена, указывает не только на относительную
активизированность имени в памяти (что можно трактовать как важность,
значительность), но и на его функциональное положение. С помощью
первого-второго имени человек, отнюдь того не сознавая, обозначал свою
принадлежность к предельно широкому социальному целому. Далее с
помощью имен на третьем-четвертом и последующих местах он все бо-
лее детально указывал свой "социальный адрес". Таким образом, высо-
кая частота упоминаний одних имен и низкая частота упоминаний дру-
гих объясняется тем, что первые относятся к символам интегрирующим,
а вторые - к тем, которые различают, дифференцируют группы в об-
ществе.
Значительное число респондентов ограничивалось одним име-
нем,- одним из немногих, но наиболее популярных. (За счет этих
одиночных упоминаний первые имена так сильно отрываются по
частотам от других.) Это значит, что очень многие люди указали лишь на
факт своей принадлежности к социальному целому как они его себе
представляют, но не раскрыли далее своей субкультурной, групповой
принадлежности. Так поступают люди, которые оказались наиболее
законченным продуктом советского тоталитарного строя; это он
воспитывал в людях чувство принадлежности к предельно широкой
социальной общности - Советскому государству и всячески подавлял
чувство принадлежности к общностям менее высоких порядков.
Иными словами, отсутствие второго, третьего, четвертого имени для
нас есть свидетельтво не только плохой или бедной памяти респондента,
убогости его символического языка, его пассивности и проч., но также
успехов тоталитарной системы в идеологической интеграции при блоки-
ровании дифференциации. По-другому еще можно сказать, что главен-
ство одного-двух первых имен без последующих - одно из свидетельств
отсутствия гражданского общества и наличия больших препятствий для
его формирования.
А Г. Левинсон. Массовые представления об "историчеАих личностях" 259
ПЕРЕМЕНЫ
Итак, зная об устойчивости и структурированности набора имен,
выявленного при опросе, мы можем оценить случаи, когда отдельные
соотношения их меняются, что может служить индикатором крупных
социально-политических трансформаций. Сравнение результатов 1989 и
1994 г. выявило ряд резких изменений в том, кого и с какой интенсив-
ностью прочили в число выдающихся.
Ленин и Петр 1
В 1989 году в список наиболее выдающихся людей всех времен и
народов Ленина внесли 75% респондентов. Через 5 лет Ленина вспом-
нили 34% (т. е. вдвое меньше). Маркса в 1989 г. считали великим 37%, в
1994 г. - 4% (в 9 раз меньше), Энгельса - соответственно 16% и 2% (в 8
раз меньше).
Частота упоминаний определенных имен оказалась способна отра-
зить ситуацию кризиса известной идеологической системы. Однако с
помощью этих средств можно отследить и более сложные перемены.
Например, анализ изменений состава тех, кто выдвигал Ленина в "вели-
кие люди" за период с 1989 по 1994 г. показал, что Ленин не просто
"лишился былой популярности", - он перестал быть символом власти.
Тем, кто любит повторять, что нами по-прежнему правит старая номен-
клатура, полезно знать, что по крайней мере символический мир этой но-
менклатуры пересмотрен. Среди всех профессиональных групп населения
именно руководящие работники продемонстрировали наиболее резкий
отказ от Ленина-символа и теперь в наименьшей степени склонны вно-
сить его имя в состав "великих". Они теперь вписывают императора Пет-
ра Великого и императрицу Екатерину Великую.
Далее, изменилась роль образа Ленина в рамках всей системы
образов-символов. Фигура Ленина, как показало исследование 1989 г.,
играла роль интегрирующего элемента в символической системе
позднесоветского общества. Если выделить наиболее тесные связи между
различными именами-символами в ответах россиян, перед нами
предстанут такие конструкции (жирными линиями обозначены сильные
связи, тонкими - слабые):
1989 Ленин Петр 1994
А Ленин ^^- -~^^
^^ ^^ Петр ^ ^
Сталин
260 Картма пира в обыденном сознании______ ____ _______
Схемы показывают: в 1989 г. Ленин как символ объединял три на-
чала: ортодоксально-марксистское космополитическое, имперское и куль-
турное, вносившиеся в ту действительность тремя социальными силами.
Первые две - политические, это остатки идейных коммунистов и наби-
равшие силу ренегаты коммунистической идеи, ставшие державниками.
Третья сила - старавшиеся остаться вне политики представители интел-
лигенции.
Повторим, все они могли сойтись на признании авторитета Ленина,
предлагая свои трактовки этому символу. Ленин в конце 80-х годов
продолжал к тому же играть роль наднационального советского символа.
Его значимость была оособенно высокой для тех русских, кто считал себя
"советскими людьми".
Через пять лет на месте Маркса оказался Сталин с его идеалом
социалистической империи. Ленин как символ позволил объединить
привязанность к Сталину и к царю Петру. В свою очередь Петр сделался
главным и объединяет политическое видение истории (через царей и
вождей) и культурное (через Пушкина).
Не вызывает удивления, что самый высокий пиетет по отношению
к Ленину сохраняет самая старшая часть россиян. Тем не менее и среди
тех, кому было под 60 лет в 1989 г. и стало более 60-ти в 1994 г., доля
почитателей Ленина упала с 75 до 41%. Освобождение массового со-
знания от идеологического контроля, как видим, привело к тому, что в
своем "естественном" состоянии это сознание, во-первых, стало менее
жестко интегрированным вокруг одного символа, во-вторых, рассталось с
марксизмом - наследием раннесоветских времен, в-третьих, еще сильнее
потянулось к символам империи и авторитарного управления ею. (Доля
почитателей царя Петра изменилась мало, оставшись равной примерно
40%, а доля зачисляющих Сталина в "самые выдающиеся" выросла с 12%
в 1989 году до 20%, т. е. почти в два раза.)
Падение Ленина с Марксом и возвышение Сталина в глазах россий-
ского общества- не изолированные явления. Вот что произошло вне
собственно политической сферы, в той области, которая относилась к
ведомству "науки и культуры" и образовывала соответствующее измере-
ние советского строя. Вместе с Лениным в той или иной мере потеряли
популярность многие персонажи из школьных учебников литературы,
физики и химии советской классической поры: Пушкин, Толстой, Горь-
кий, Ломоносов, Менделеев, Павлов, Циолковский, Королев, Гагарин,
Ньютон, Дарвин, Эйнштейн. А вот какие имена - кроме уже названного
Сталина - стали активнее вспоминаться или сохранились "в памяти на-
родной": Петр 1, Екатерина II, Николай II, Александр Невский, Суворов,
Кутузов, Жуков, Гитлер, Наполеон, Александр Македонский. Этот список
также явно восходит к школьному учебнику. Но на этот раз - к учебнику
истории, что обращает на себя внимание. История России в этом учеб-
нике прочтена как история империи, а вообще в истории интерес пред-
А.Г.Левинсон. Массовые представления об мсторичеЛих личностях" 261
ставляют, оказывается, действия государей, диктаторов и военачальни-
ков. Словом, история выглядит как отправление власти.
На убыль пошли мирные идеалы, ценности культуры, науки и
искусства (в их школьном прочтении, т. е. исключительно как сим-волы,
знаки ценного). Одновременно стала расти популярность начал само-
державия, государственного насилия, военной славы. Можно было бы так
резюмировать это движение: "женские" ценности в нашей актуальной
и массовой культуре, оставленной без присмотра КПСС, стали умаляться,
а "мужские" возвышаться. Однако следует иметь в виду, что в конце
80-начале 90-х годов в социокультурной сфере шли сложные процессы,
затрагивающие половозрастные образцы и нормы поведения. В на-
шем материале это отражается, например, таким образом. Интерес к
Дзержинскому вместе с молодыми мужчинами, видевшими в нем,
вероятно, символ "органов", постепенно стали делить и женщины
среднего возраста, для которых он мог выступить образцом кристальной
чистоты и рыцарственности, наконец, некоррумпированности тех же
"органов".
Сложный путь прошел и образ Гитлера (подробнее см. ниже).
В конце 80-х годов интерес к нему был характерен почти исключи-
тельно для мужчин, а ближе к середине 90-х стал более свойствен
женщинам.
Символы одного поколения
Смена мнений и идеалов, отражаемая данными о всех жителях стра-
ны, частично зависит от так называемого демографического движения на-
селения. За пять лет в изучаемом контингенте (взрослое население стра-
ны) не стало нескольких миллионов и появилось несколько новых. Инте-
ресно попробовать элиминировать действие этого фактора и проверить
сделанные ранее наблюдения на материале ответов одного и того же
поколения.
Мы не опрашивали тех же самых респондентов, но у нас есть
возможность сравнить ответы (1989 и 1994 гг.) людей одного поколе-
ния (родившихся в 1965-1969 гг). Разницу в ответах мы должны бу-
дем отнести и на счет повзросления отвечавших и на счет пере-
мен в микроисторических обстоятельствах. Отметим, что это- по-
коление, чьи родители принадлежат (демографически) к "шести-
десятникам".
Таблица 3
Названы самыми выдающимися людьми всех времен и народов
респондентами, родившимися в 1965-1969 г. в опросах 1989 и 1994 г.
(в % от числа опрошенных в этой возрастной группе; округлено)
Курсивом отмечены имена, упоминавшиеся этим поколением
чаще всех прочих поколений в соответствующем году
(см. на обороте)
Картина мира в обыденном сознании
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
1989 %
Ленин 75
Петр 46
Маркс 35
Пушкин 26
Толстой 18
Горбачев 18
Ломоносов 17
Энгельс 17
Гагарин 17
Менделеев 17
Суворов 15
Сталин 14
Жуков 14
Циолковский 13
Дарвин 11
Наполеон 11
Эйнштейн 10
Лермонтов 9
Александр Македонский 8
Кутузов 7
Павлов 7
Ньютон
Чайковский
Королев
Дзержинский
Гитлер
Горький
1994
Петр]
Пушкин
Ленин
Суворов
Наполеон
Сталин
Ломоносов
Екатерина II
Кутузов
Гагарин
Гитлер
Александр Македонский
Сахаров
Жуков
Горбачев
Менделеев
Толстой
Солженицын
Александр Невский
Брежнев
Лермонтов
Николай 11
Юлий Цезарь
Черчилль
Чайковский
Вашингтон
Кеннеди
Эйнштейн
Шекспир
Иван Грозный
Иисус Христос
Циолковский
'А
50
30
29
26
24
22
18
16
15
14
II
II
II
10
9
9
9
8
8
Дабы не загромождать таблицу, приведем отдельно остающиеся
четыре десятка имен, названных в 1994 г. четырьмя и менее из каждых
ста респондентов этого поколения:
Андропов, Чкалов, Достоевский, Есенин, Моцарт, Кастро, Столы-
пин, Линкольн, Колумб - по 4%
Высоцкий, Дали, Леонардо, Ньютон, Ельцин, Бах, Чапаев, Тэтчер,
Рузвельт, Пугачева - по 3%
Микельанджело, Чингис-Хан, Аристотель, Жанна д'Арк, Архимед,
Бетховен, Дзержинский, Некрасов, Дмитрий Донской, Ковалевская,
Королев, Маркс, Маяковский, Чаплин, Шолохов, Хрущев, Рембрандт -
по 2%.
Пикассо, Пирогов, Пугачев, Распутин, Конфуций - по 1%
Рожденное незадолго до, в течение или после 1968 г., это поколение
заканчивало школу, когда развернулась перестройка; оно встретило ре-
формы, обещания реформ - в нереформированной армии и нереформи-
рующейся высшей школе. Словом, оно может считаться первым про-
дуктом эпохи перестройки и реформ. Сравнение его ответов с ответами
___A /~ Левинсон. Массовые представления об ,ucmpU4eckux личностях,______263
других поколений показывает, кроме того, что структура символического
мира этого поколения является наиболее отчетливо выраженной. При
этом с поколением отцов они разделяют меру интереса к Солженицыну
(8%) и с младшими братьями - к Христу (5%).
Отметим, что в 1994 г. структура символов стала существенно более
дифференцированной. Отсутствие суперфигуры Ленина, так сказать,
нормализация отношения к этому символу, сочетается со значительным
умножением числа субкультурных символов - фигур, которые значимы
для небольших групп или категорий россиян. В этом мы видим
дифференциацию интересов, а соответственно и групп по интересам.
Характерно, что в 1989 г. это поколение отличалось от других повы-
шенным вниманием всего лишь к трем фигурам: Толстому, Лермонтову и
Александру Македонскому. Из них две - Толстой и Александр Маке-
донский, - как мы предполагаем, суть "возрастные символы", харак-
терные вообще для нашей молодежи в возрасте 20-24 лет, а не только для
поколения, рожденного в конце шестидесятых. Специфическим же для
этого поколения оказывается следующее.
1. Интерес к российским монархом.
Именно в этом поколении особо отметили Екатерину Великую, Ива-
на Грозного и Николая II. Большинство же наборов имен, составленных в
1994 г., открывалось именем Петра Великого, но, похоже, этого царя
"полагается" славить больше других именно данному возрасту.
Итак, все российские монархи, помянутые жителями постсоветской
России в 1994 г., за одним исключением, чаще всего назывались именно
этим поколением детей шестидесятников, т. е. тех, чье детство прошло в
позднесталинское время. Быть может, имперский импульс идет со времен
детства их родителей. Что могут символизировать для них имена этих
царей, героев многочисленных издаваемых теперь исторических рома-
нов? Мы полагаем, что государи Иван, Петр и Екатерина- примеры
достижения величия России посредством авторитарного правления. Ни-
колай II, по-видимому, символ России, "которую мы потеряли". (Доба-
вим, что имена двух других императоров: Цезаря и Наполеона также
должны быть "записаны" за этим поколением.)
За пределами интереса "детей 68 года" остался единственный в на-
шей истории царь с репутацией "мягкого реформатора" - Александр II.
О нем вспомнили лишь в следующем по старшинству поколении, т. е. те,
кто родились при Хрущеве, а ходили в .школу при Брежневе.
Еще один ставший популярным символ реформ - Столыпин-
вызвал наибольший интерес не у потомков шестидесятников, а у людей
так называемого военного поколения, у тех, кто в школе узнал про "Сто-
лыпина-вешателя", от старших узнал про "Столыпин" - он же вагонзак, а
в зрелые годы услышал, что ему нужны не великие потрясения, в Великая
Россия. Это поколение с равной частотой вспоминало вовсе не склонного
к реформам^ но не любившего, потрясений Брежнева.
264___________________КарпаЬ пира в обыденном сознании______________________
2. Интерес к воителям. Жуков
Если имя Суворова как символ, по-видимому, принадлежит данному
возрасту, то честь чаще всех помянуть Кутузова, Александра Невского,
Чапаева принадлежит этому поколению, в чем проявилась его связь с
поколениями более старшими, припоминающими Рокоссовского, Воро-
шилова, а главное - Жукова.
Жуков, по данным наших опросов, был и остается фаворитом стар-
ших россиян. Но в 1989 г. его превозносили те, кто мог еще воевать под
его знаменами. В 1994 г. его имя превратилось в исключительно исто-
рический символ, выдвигаемый теми, кто был ребенком, когда маршал
был удален от дел. Популярность символа теперь наверное связана не с
личными воспомиинаниями.
Набор имен, полученных в результате опроса, вызывает несколько
ассоциаций, например, с наименованиями улиц, станций метрополитена в
российских городах и т. п. Важно подчеркнуть, что аналогия распро-
страняется на названия, назначенные специальным решением государ-
ственных ("общественных") органов (фольклорные топонимы, имена,
возникающие без умысла и усилий специальных институций не годятся
для аналогии). Это интересно в свете того обстоятельства, что набор,
полученный в ходе нашего опроса, является как раз естественным во
введенном смысле. Значит мы имеем дело с воспринятыми действиями
вышеупомянутых институций, с результатами их деятельности.
Другое подобие нашему набору имен просматривается в наборе
монументов - памятников различным историческим деятелям. Знамени-
тый "ленинский план монументальной пропаганды", как показывает наше
исследование, можно считать выполненным. Из имен, представлявших
его, в наш набор не попали лишь немногие. Но вполне реализовалась
сама идея пропаганды идеологии через мемориализацию персон, пре-
вращение их в публичные символы и придание им за счет этого спо-
собности принудительно влиять на сознание в заданном направлении.
Собственно говоря, в этом декрете была лишь рационализирована широ-
кая практика постановки памятников, в частности- от имени цент-
ральной власти. Уже приходилось отмечать, что памятник (монумент)
всегда отражает, точнее - закрепляет и пластически выражает результат
достигнутого соотношения сил и интересов в обществе ^ Соотношение
может быть достигнуто путем образования спонтанного единства, мир-
ного компромисса, силового преобладания одной из сторон и т. д.
Имя Жукова было предметом долгих прений в нашем обществе. Это
имя как символ кочевало в самых различных, но более или менее оп-
позиционно настроенных кругах (от антисталинистов до сталинистов, от
читателей К. Симонова до поклонников И. Бродского). Выход имени мар-
шала Жукова на ведущие места в списке 1994 г., как мы говорили, обус-
ловлен его особой (вдвое более высокой, чем среди молодых) популяр-
ностью у старшего поколения, почитающего маршала как олицетворение
державной мощи, с которой они себя хотели бы отождествлять, и как
A /~ Левинсон. Массовые представления об "исторических личностях" 265
жертву государственной же несправедливости, каковыми ойи считают и
себя. Оппозиционные нынешнему правительству силы в свою очередь
постарались присвоить это имя и закрепить связь этого символа с ком-
мунистическими и шовинистическими коннотациями. Но со стороны
центральной власти был сделан ход по очередному перехвату этого име-
ни, по превращению его в общегосударственный символ.
В следующим за нашим опросом 1995 г. началось государственное
"закрепление" связанной с этим символом сложной популярности. На-
помним, что при всем том назвать имя Жукова среди выдающихся людей
всех времен и народов пожилым свойственно в два раза чаще, чем
молодым, а малообразованным - в 1,7 раза чаще, чем людям высоко-
образованным. Водружение в 1995 г. памятника Жукову в символически
значимом месте в центре столицы государства, введение ордена Жукова
для высших офицеров означало придание государственного измерения и
веса названному преобладанию.
3. Гитлер и Стопин
В отличие от памятника как фигуры, стоящей в публичном месте,
фигура, стоящая в нашем списке и являющаяся единицей общественной
памяти, отражает механическое, измеренное компьютером соотношение
интересов и идеалов в обществе. В этом смысле может оказаться "побе-
дителем" символ, который на конкурсе памятников не может победить в
современной политической ситуации.
Таково положение с именами Сталина и Гитлера. Союзники по
пакту и враги в великой войне, эти два персонажа часто поминаются
рядом. В частности, судя по данным наших исследований, их популяр-
ность резко выросла за последние пять лет.
Сталин как символ предстает в 1994 г. прежде всего в ответах самых
старших жителей страны. Как и в случае с именем Гитлера, отмечается
рост "женской доли". Сталин отличается от Гитлера тем, что люди с
высшим образованием гораздо реже называют Сталина "выдающимся".
Очевидно, оскомина от "своего" государственно поддерживаемого культа
сильнее, чем от "чужого".
При сравнении ответов поколения 1965-1969 гг. рождения имя Гит-
лера поднялось на целых 15 пунктов - с 26 места на 11: сперва его поми-
нали 3% - чаще, чем Горького, но реже, чем Королева; через пять лет в
этом же поколении о нем заговорили 11%, т.е. чаще, чем о Толстом, но
реже, чем о Гагарине.
Для одних эти имена - Гитлера и Сталина - синонимы, для других
они антонимичны. Так, среди людей, позитивно оценивающих роль
Гитлера в мировой истории (а таких 2%), резко повысилась позитивная
оценка Сталина. Но обратной зависимости нет. "Старые" сталинисты -
а такие составляют большинство среди сторонников Сталина - отно-
сятся к Гитлеру резко отрицательно, для них это враг, воплощение зла.
Но есть люди, утверждающие, что они поддерживают идею "процветания
266 Картина пира в обыденном сознании
России". Они много чаще среднего зачисляют и Сталина и Гитлера
в выдающиеся люди всех времен. Есть группы, чьи политические
ориентации выражает привязанность к блоку "ЯБЛо^о" и сочетание
сниженного почтения к Сталину с повышенным вниманием к Гитлеру
(и Жукову!).
Вообще готовность вписать имя Гитлера в число выдающихся
людей всех времен и народов можно считать результатом сложной
реакции. Существенно, что чаще всего - в 1994 г. чаще, чем за пять
лет до этого, - это имя называют среди выдающихся именно молодые
респонденты. Стоит припомнить, что в 1989 г. имя Гитлера вышло на
пятое место в ответах литовцев и на восьмое - в ответах молдаван. (В
Литве накануне восстановления независимости его распространение
могло иметь определенные антисоветские "освободительные" обертоны.)
Среди респондентов России оно было тогда в третьем десятке. Теперь в
ответах самых молодых россиян - на том же пятом месте (а был в такой
же возрастной группе россиян на 24 месте - прыжок на два десятка
пунктов!).
Возможное объяснение этого феномена - реакция на долговре-
менное табу. Нам кажется, что массовый характер этому снятию табу
придает его стремительное продвижение от групп, задающих молодеж-
ную моду, к группам, ее подхватывающим. В 1989 г. среди назвавших это
имя россиян мужчины, как упоминалось, преобладали над женщинами в
пропорции 2:1. К 1994 г. ситуация резко поменялась. Среди назвавших
Гитлера женщины составляют 55%. При этом чаще всего в малых горо-
дах. В этой группе выросла доля среднеобразованных, доля высоко-
образованных упала. Вместе с тем произошло омоложение состава: базой
продолжает оставаться возрастная группа 25-40 лет, но доля более
младших членов поднялась с 14 до 30%.
Иными словами, появляется склонность поиграть с ненейтральным
именем фюрера. Она распространяется от авангардных слоев в более
массовые, на социальную периферию. В данном случае, как кажется,
это еще не означает само по себе распространение ценностей национал-
социализма и фашизма (что также происходит, но, насколько можно
судить по нашим опросам, в незначительных масштабах). В прямых
ответах на вопрос о роли Гитлера в мировой истории 82% опрошен-
ных называют ее отрицательной и лишь 2% - положительной. Но, по-
видимому, имеет место утрата иммунитета против фашистской сим-
волики. Отсутствие этого иммунитета может в какой-то степени
облегчить распространение самих идей, ценностей и принципов нацизма,
фашизма, хотя вряд ли будет в числе его значимых факторов, В этом
смысле популяризация элементов идеологии, а главное - практики,
которая на деле является национал-социалистической, хотя и носит
иные названия, представляется гораздо более опасной угрозой для
общества.
А.Г.Левинсон. Массовые представления об "исторических личностях" 267
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Освобождение массового сознания от идеологического контроля
привело к тому, что в своем "естественном" (незнакомом трем последним
поколениям) состоянии оно стало, во-первых, гораздо менее интегри-
рованным вокруг одного символа; во-вторых, оно рассталось с марксиз-
мом - наследием раннесоветских времен; в-третьих, в нем с упадком го-
сударства еще сильнее проявилась тяга к символам империи и авторитар-
ного управления ею. Можно отметить значительную устойчивость цен-
ностно-символических конструкций массового сознания, а также подвиж-
ность массового сознания в том, что касается его ориентаций.
Изучение подобных феноменов с использованием данной методики,
надо полагать, сможет принести интересные результаты будущим исто-
рикам и социологам.
' Советский простой человек: Опыт социального портрета на рубеже 90-х годов /
А.А. Голов, А.И. Гражданкин, Л.Д. Гудков, Б.В. Дубин, НА. Зоркая, ЮА. Левада (руко-
водитель), А.Г. Левинсон, Л.А. Седов. М., 1993 (Раздел "Nomen est omen"); Левинсон А.Г.
Значимые имена // Экономические и социальные перемены. Мониторинг общественного
мнения. Информационный бюллетень. 1995. ј 2. С. 26-29. В названных работах из-
лагаются результаты двух опросов в рамках исследования "Советский человек". Опросы
проводились в режиме личных интервью по месту проживания респондентов.
^ Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. М., 1991. С. 509
^ Левинсон А.Г, Память, памятник, мемориал // Декоративное искусство СССР. 1989.
ј II.
ОБРАЗ "ДРУГОГО" В КУЛЬТУРЕ
О. Ю. Бессмертная
РУССКАЯ КУЛЬТУРА В СВЕТЕ МУСУЛЬМАНСТВА:
МУСУЛЬМАНСКИЙ ЖУРНАЛ НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ,
1910-1911*
"Наше отечество - не Бухара, а Россия, где есть спра-
ведливо карающие законы для каждого преступниках).
(Ады Атласов)
Это - цитата из журнала под названием "Мусульманин" (1911. ј8.
С. 38), издававшегося в 1908-1911 гг. ' на русском языке "группой интел-
лигентных черкесов" ^ с участием и мусульман иных этносов России. Ре-
дакция же, стремясь, вероятно, к большей цензурной свободе, располага-
лась в предместье Парижа^ и это, как мы увидим, само по себе симво-
лично, хотя о каком-либо особом воздействии такого ее временного мес-
топребывания на умы издателей вряд ли стоит говорить. Фраза взята из
филиппики в адрес религиозного авторитета - некоего ишана, выступав-
шего против новых методов образования в мусульманских школах. Ука-
зание на интеллигентность издателей в библиографическом обзоре не
случайно: оно не только отмечает их образовательный "ценз" \, но и об-
наруживает в журнале характерную проблематику, по всей России вос-
принимавшуюся как интеллигентская, т. е. прежде всего просветитель-
ская^
Адресуясь ко всем мусульманам России и видя в этом свое новатор-
ство и высокую миссию , журнал, однако, не был уникален по своим
идейным позициям и в собственно мусульманской прессе России того
времени, оживившейся, как и вся российская журналистика, после рево-
люции 1905 г. В нем собрались люди, мыслившие в русле весьма широко-
го среди образованных российских мусульман и достаточно разнородного
политически реформаторского просветительского направления, пред-
ставители которого называли себя "джадиди" (новый), в противопостав-
ление кодами (старый, древний). Термин как раз и связан с идеей рефор-
мы мусульманского образования, предполагавшей обучение школьников
общеобразовательным "светским" дисциплинам (среди которых был и
национальный язык) и создание "новометодных" школ-мектебе (основан-
ных на "звуковом" методе обучения, более близком современным евро-
Статья представляет собой расширенный -текст доклада, прочитанного на Вторых
Лотмановских чтениях 27 дек. 1994 г.
О. Ю. Бессмертная. РусхЛая Культура в свете мусульманства269
пейским формам преподавания, чем традиционный)^. Понятно, что идея
школьной реформы была проявлением более глубоких потребностей джа-
дидов, составивших одно из многих течений в той волне модернизатор-
ских устремлений ', которая - в ответ на необыкновенно близкую (хотя
и не всегда добровольную) встречу с европейской цивилизацией - охва-
тила к рубежу веков чуть ли не весь восточный, да и не только восточ-
ный, мир ^
Дополню начальное представление облика журнала первыми стро-
ками его программы (она публиковалась на второй странице обложки но-
меров 1911 г.):
"Двухнедельный народно-популярный, научно-литературный и общественный
журнал. Посвящен интересам культурного развития мусульман России и кавказ-
ских горцев. Стремится объединить единоверцев на почве прогресса, любви и
труда и приобщить к цивилизованным народам".
Явная установка на усвоение европейской, и русской в частности,
культуры провоцирует исследователя рассмотреть журнал в одном из сле-
дующих ракурсов.
Первый, вполне очевидный ракурс - изучение издания с точки зре-
ния собственной культурной традиции его авторов, скажем, мусульман-
ской (или этнической, национальной): как такая традиция проявляет и
переосмысляет себя в обращении к этой внешней для нее русско/европей-
ско/христианской (христианской, во всяком случае, генетически) ' куль-
туре; как она, мусульманская традиция, преобразует это внешнее воздей-
ствие.
Второй ракурс более спорен для культурного антрополога, исходя-
щего из презумпции особости, самодостаточности и активности всякой
культуры, а потому - и из неизбежности ее избирательного отношения
ко всякому осваиваемому ею воздействию, неизбежности переплавки это-
го воздействия ею по-своему (что и предполагает первый ракурс). Это ра-
курс рассмотрения текстов журнала со стороны русской культуры: что в
ней-русской культуре-оказывается "выбранным" мусульманским
сознанием, каковы возможные превращения ее собственных форм, какой
предстает она со страниц мусульманского издания.
Целесообразность этого подхода определяется, на мой взгляд, нес-
колько неожиданным явлением. Дело в том, что авторы "Мусульманина",
какой бы темы они ни касались, оперируют главным образом теми же ка-
тегориями, на которых базируется речь прессы российского "боль-
шинства"", и, более того, эти категории оказываются связаны сходной
(при сравнении с речью этого "большинства") логикой. Иными словами,
мой первый тезис заключается в том, что как по "вокабуляру", так и по
"синтаксису" культурный язык "Мусульманина" в принципе представля-
ет собой один из языков самой русской культуры ^. Вместе с тем, однако,
"Мусульманин" как бы доводит до логического конца, до предела, черты
этого языка - и потому оказывается для соответствующего пласта рус-
270Образ -другого" в Культуре
ской культуры своеобразным увеличительным стеклом. Вот именно как
сквозь увеличительное стекло, я и хотела бы взглянуть на русскую куль-
туру сквозь журнал "Мусульманин" ",
Тем самым я последую преимущественно этому второму, небес-
спорному, подходу. Его выбор не означает, естественно, отказа от наз-
ванных антропологических презумпций, равно как совпадение характера
дискурса "Мусульманина" с языком прессы "большинства" не означает,
что здесь не происходило соответствующих процессов культурной пере-
плавки внешнего воздействия. Однако анализ их особенностей останется
на периферии этого этюда, цели которого лежат в иной плоскости; впро-
чем, выбор этот не позволит мне игнорировать первый ракурс при интер-
претациях.
Уточню прежде всего, о каком пласте русской культуры я говорю,
о каком из ее языков. Это - интеллигентское самосознание, но взятое
именно как язык - не в его (самосознания) открытиях, не в состоянии
взрыва (если использовать термин поздних лотмановских работ), а с точ-
ки зрения строительного материала возможных открытий, в обыденнос-
ти и массовости этого сознания. И в "Мусульманине" меня интересует
тем самым не содержание идей и концепций как таковое, а прежде всего
набор ключевых понятий, из которых они складываются, и логика, кото-
рой они следуют, сам характер дискурса, присущего журналу ^. Скажу
сразу, что язык этот предстает связанным с идеалами народнического
просветительства, а в конечном счете народности вообще, в том или ином
ее понимании.
Какова же эта логика? Как и следовало ожидать, здесь обнаруживает
себя во всей полноте то, что Лотман назвал "бинарной структурой само-
описания, подразумевающей деление всего в мире на положительное и
отрицательное, на греховное и святое, на национальное и искусственно
привнесенное...", черное и белое. Эта структура "характерна для русской
культуры на всем ее протяжении" (что, однако, не составляет само по се-
бе русскую специфичность) и, в частности, окрашивает собой "традицию
Лермонтова, Гоголя, Достоевского"; одновременно она вообще присуща
"второстепенной литературе" ^ и, очевидно, шире - массовому созна-
нию . Я рассмотрю, как работает эта структура в той сфере представле-
ний, которая оказывается доминантной в самоопределении авторов "Му-
сульманина": это историческое и пространственное измерение мира. Ха-
рактер его очевиден уже из приведенных цитат - прогрессистское по-
нимание истории.
Назову составляющие ключевого словаря "Мусульманина". Опреде-
ляющая координата и главные положительные ценности здесь не что
иное, как культура (".благодетельная культура, которая одна только
способна дать и счастье, и радость бытия") и практически синонимич-
ные ей цивилизация и прогресс. Они противопоставляются невежеству,
отсталости и нищете. Эта оппозиция мыслится как оппозиция света и
тьмы: "..мы пойдем к тому яркому солнцу (т. е. к "культуре и прогрес-
О. Ю. Бессмертная. Pycckaa Культура в свете мусульманства 2 71
су". -О. Б.), которое давно ожидает нас и которое согреет, как и дру-
гих, ищущих света, а не тьмы"..
Все народы мира - располагающиеся на этих единых, общих для
всех координатах '* - находятся на пути от ((мрака невежества и тем-
ноты)) к "конечною) цели - "свету культуры". Этот "путь-дорога"
"чист и прям", но многотруден, требует энергии и усилий, а содержание
"беспрерывного" труда на пути составляет прежде всего "прогрессив-
ное", "современное" образование, просвещение, - "мирная культурная
работа" ("дружно взявшись" за которую, "общество может смело пой-
ти к светлой цели") ^ - и борьба за его осуществление, преодоление
"бурь и громов". Разумеется, человечество и классифицировано по длине
пройденного народом отрезка пути, а полюс культуры, "передовые наро-
ды мира" олицетворяет собой Европа:
"Какой-то из наших доморощенных мудрецов... заявил ... во всеуслышание, что
хотя татары и похожи друг на друга как маковые зернышки, оренбургские татары
гораздо культурнее всех остальных. Гораздо культурнее даже европейцев ... чуть
было не обмолвился этот гололобый буквоед, но спохватился и, сообразив, что
врать можно лишь до известных границ, - остановился на последней фразе. Все-
таки это было красиво - мы культурнее других, черт возьми, разве это не гор-
до..." (1911. ј 6-7. С. 310. Курсив здесь и далее мой. - О. Б.)
Понятно, что и самое назначение журнала обусловлено задачами
движения по этому пути к ясной цели, догоняя тех, кто впереди:
"...как необходим подобный орган ("Мусульманин". - О. Б.) для мусульман,
бедных духовной пищею и не имеющих возможность поспевать за культурными
народами. Много усилий потребуется нам, чтобы хоть отчасти выйти из мрака
невежества и воспринять благодетельную цивилизацию в полном ее объеме"
(1910. ј2-4. С. 510).
Здесь и начинают особенно отчетливо проявляться основные "на-
пряжения" этого мировидения.
"Мусульманин" отчетливо воспроизводит простую схему, лежащую,
наверное, за всей проблематикой отношений России и Запада. Это "лест-
ница", на верхней ступени которой стоит "культурная" Европа ("семья
культурных народов мира"), на нижней - "отсталые народы", а на сред-
ней - "отсталая" по сравнению с Европой и "передовая" по сравнению
с "отсталыми народами" Россия. Напомню, что именно ее, Россию, ав-
торы "Мусульманина" считают своей родиной (они и называют себя
"русские мусульмане"):
"Великая и обожаемая родина! Привет тебе из далекого и чуждого края. Ты прек-
расна, и все наши мысли направлены к тебе. Несмотря на несовершенство нашей
внутренней жизни, но даже и при всей своей отсталости, наша родина краше и
лучше всех" (1910. ј1. С. 2).
Воспроизводя все ту же логику "лестницы", они, однако, достраи-
вают к ней еще две ступени, сохраняя при том ее симметрию. Централь-
272 Обрау ^другого" в Культуре
ную ступень занимают по-прежнему "мы". - но теперь это "русские му-
сульмане", выше "нас" на ступень, между "нами" и Европой, оказывают-
ся русские, а ниже "нас", но выше других "отсталых народов" стоят му-
сульмане других стран:
"Несомненно, вопрос о пригодности мусульман к культуре интересует наших чи-
тателей. В данном случае мы имеем в виду исключительно русских единоверцев,
как наиболее передовых среди других народностей, исповедующих ислам" (1910.
ј 1. С. 6). (Ср.: "Эдак нас перегонят мордвины и черемисы..." - 1911. ј 11-13.
С. 497.)
"Нам" же следует "дорасти" до русских (фактически - "наших"
"старших братьев") и стать "наравне" с ними "достойными гражданами"
русского государства:
"Русская государственность только выиграет, если вместо грубых и невежест-
венных мулл будет иметь подданными просвещенных и честных граждан, кото-
рые наравне с русскими считают Россию своей дорогой родиной" (1911. ј 3.
С. 107).
Однако "конечная" и главная цель, синонимичная "восприятию ци-
вилизации", разумеется, - "догнать" Европу (скорее независимо от рус-
ских, чем вместе с ними) ^:
"Народы, которые с упорством и молча трудились на своей родине, всегда дости-
гали завидного благосостояния и, конечно, опередили мусульман во всех отно-
шениях!... И десятки лет должны пройти в беспрерывном труде, чтобы нам уда-
лось хоть отчасти догнать своих соседей" ^(191 1. ј1. С. 4).
Впрочем, представление о многотрудности задачи сочетается с вы-
соким оптимизмом:
"Наряду с отрицательными явлениями в жизни мусульман (России. -О. Б.) за
истекший год можно отметить и много радостного, способного вселить надежды,
что в ближайшем будущем усилия интеллигентных сил не пропадут даром, и му-
сульмане, подобно другим, займут подобающее место в семье культурных наро-
дов" (Обзор. 1911. ј1. С. 8)
Замечу, сколь значима здесь лексика, так сказать, "сравнительного
залога" типа "опередить", "догнать" и "перегнать".
Внутри России понятие "русские мусульмане" составляет для авто-
ров журнала некий социум, граница которого определена принадлежнос-
тью к мусульманству. Но это не тождественно исповеданию ислама, а су-
щественно шире: мусульмане - это народ среди других народов, и у них
есть своя религия ислам, как у европейцев или русских - христианство ^.
А расстановка социальных ролей внутри этого "нашего" социума воспро-
изводит известную просветительскую схему и определяется, опять-таки,
отношением к культуре, а соответственно - к Европе и вслед за ней к
русским.
______________QK). Бессмертная. Рус" Лая 1"ульту pa в свете мусульманства__________273
Это борьба между "передовой", "малочисленной" и "самоотвержен-
ной" интеллигенцией, носительницей культуры ", и "фанатичным",
"грубым" и "невежественным" духовенством (сиречь муллами, ишана-
ми, мюридами) - "эксплуататорами лщсс" и "паразитами непросве-
щенного народа". Борьба эта идет, естественно, за народ (взятый уже в
социальном, а не национальном измерении) - "темный", "отсталый" и
"доверчивый". Одним своим ликом, "порабощенным", "обманутым" и
"невежественным", народ повернут к "врагам", духовенству, - и назад:
так появляется, например, "ишанизм, искусно впутавший в свои заманчи-
вые сети темное население, лишенное света и разума..." (1910. ј 4.
С. 174). Другим ликом, "ищущим света" и "нуждающимся в духовной
пище", народ обращен к своим истинным "руководителям", к "нам", ин-
теллигенции, - и вперед. Это "мы" должны "вывести его" из "беспро-
светной тьмы" и повести "к светлой цели", "энергично работая" и соби-
рая "силу и волю в борьбе с невежеством". Без "нас" народ беспомощен:
"Что может сделать народ без руководителей? Не является ли здесь преступлени-
ем оставлять его на произвол судьбы, предоставляя ему самому разбираться в
массе новых, всегда непонятных ему вопросов?" (1910. ј1. С. 9).
Есть еще "наш" "внутренний" враг: псевдоинтеллигенция, кото-
рую отличает от "нас" "мещанство", "праздность" и - слово, тогда как
"мы" - интеллигенция дела.
Итак, бинарная модель, формирующая язык "Мусульманина" и
представленная здесь в своем предельном выражении, использующая
контраст как основной метод жизнеописания, действует, казалось бы,
вполне последовательно не только в сфере означающих, но и в плане со-
держания. Однако так - до тех пор, пока автор смотрит на мир и на себя
изнутри собственного социума. При смене точки зрения - при взгляде,
направленном от Европы к "нам" (когда описывают не "нас" по отноше-
нию к Европе, а Европу по отношению к "нам"), - обнаруживается столь
же последовательная бинарность, но - с противоположными оценками:
"Недаром народы Востока одним общим именем "гяуров" обозначают всех евро-
пейцев без различия мастей: во всех этих пришельцах с Запада покоренные на-
родности видят безжалостных поработителей, высасывающих все экономические
соки занятых ими стран, под лицемерным предлогом приобщения их к высшей -
западной культуре" (1911. ј 6-7. С. 288).
Более того, "Мусульманин" оказывается во власти парадокса, доста-
точно известного: отвергает "культурность" той самой культуры, кото-
рая, собственно, и рассматривалась как культура par excellence и которая,
собственно, и породила сами ценности и понятия культурного развития.
Идейно он фактически разделил известную позицию, исходившую из
концепции нравственного вырождения Европы ^, но, кажется, вновь ого-
лил костяк построения, сведя его с концептуального пьедестала на уро-
вень само собою разумеющейся исходной посылки.
274 Образ ^gpугoro^ в Аультуре
По сравнению с домашней ситуацией, которую я описала сначала,
здесь действует принцип Юпитера и быка: что хорошо делать "нам"
тут - плохо делать "им" там и, например, характерное для народа
здесь непонимание, на чьей стороне правда, которое "нам" следовало
превозмогать, для народа там оказывается аргументом лживым:
"...ослепленные европейской культурой, наши политиканствующие единоверцы
сами лезут в огонь и чуть ли не предлагают себя самих в жертву. Как хотите, при-
ятно погибнуть во имя какой-то культурной идеи. Народ не понимает, что хотят
сделать европейцы, и поэтому спрашивать его нет надобности. И мы видим, как
бьются наши единоверцы, тщетно стараясь сбросить с себя скорпионов и других
гадов, которые под видом смиренных друзей несут им гибель и рабство" (1911.
ј 21-22. С. 882).
Аналогично, то, в чем видят мнимую угрозу здесь, там - реальная
угроза: так, "насколько фанатичен народ", у "нас" показывает страх его
представителей, что "придут русские, построют часовню, обрусят их и
т. п..." (1911. ј4. С. 175). Зато применительно к европейцам подобное на-
мерение мыслится вполне реальным и становится предметом злой иронии
с обратным вектором: говорят, что, чтобы научить феллаха "идее взаимо-
помощи", "вовсе не надо ждать, когда темный египетский крестьянин
объевропеится" (1911. ј24. С. 1011).
Описываемое "дикарство" простого народа (служившее здесь при-
чиной его фанатизма и обманутости муллами), там в духе концепции
"естественного человека" свидетельствует о его высоких нравственных и
душевных качествах, противоположных европейским (в цитируемом слу-
чае им тождественны христианские "):
"Сколько величия в этих немногих словах , и не позавидовал ли бы им любой
христианин? Пусть история доказывает, что арабы родственны евреям ", пусть
говорит, что ей заблагорассудится. Но несомненно одно: марокканцы - это бла-
городнейший и великодушнейший народ среди всех других исповедующих Ис-
лам" (1911. ј2. С. 61).
Именно такой обращенной логике оказывается подчиненной, впи-
санной внутрь ее переворачивающей рамы, прямая логика критики евро-
пейцев, предполагающая, что они плохи таким же образом, как "наши"
плохие, и использующая для их характеристики набор универсальных не-
достатков (набор, универсальность которого могла бы как раз создать
противоположное описываемому впечатление последовательности этой
критики). Можно видеть, как подспудное утверждение принципа "Юпи-
тера и быка": "они неправы в том, в чем правы мы", - формирует этот
набор:
"Положение европейцев в Марокко, главным образом в Феце, напоминает карти-
ну дерущихся собак из-за лакомой кости. Французы, немцы и испанцы наперерыв
стараются втиснуть свои законы, глубоко уверенные, что от них марокканцам
станет легче, что они будут в восторге походить на просвещенных людей.
Французы, как народ в сущности пустоватый, горячатся и тем самым выдают себя
О. Ю. Бессмертная. Pyccka" kyAblypa в свете мусульманства 275
головой, испанцы с враждебной наклонностью к преступлениям против личности
преимущественно из-за угла действуют всеми имеющимися средствами, не брез-
гуя даже предательством, одни хитрые немцы выбрали верный путь и, в душе
презирая азиатов, ловко выдают себя за их друзей. Когда живешь на положении
дикаря ^, удивительно как удобно наблюдать европейскую подлость" (1911. ј 3.
С. 110) ".
Причем такая "прямая" логика часто представляет европейцев как
вынесенный за пределы "нашего" мира источник "наших" несчастий: де-
монстрируется, что они несут с собою в единоверные страны те же беды,
от которых страдают "наши" люди. Такой частой бедой является, напри-
мер, пьянство:
"Культура - вещь хорошая, но сохрани Аллах марокканцев от той культуры, ко-
торую несут им немцы, испанцы и французы. В пустыню еще не проникла эта
хваленая культура в виде абсента и других подобных ему напитков, но в оседлых
местах марроканцы уже смакуют прелесть спирта, и общее пьянство - вопрос
лишь короткого времени. О том, как насаждают европейцы свою культуру, - в
другой раз" (1911. ј2. С. 61).
Ср. о себе:
"Нет ничего удивительного, если мы, мусульмане Оренбурга, до сих пор воспри-
няли лишь ресторанную культуру и в этом отношении с успехом конкурируем с
русскими" (191 1. ј1 1-13. С. 498) ^
Риторически зеркальность ситуации нередко создается, как это вид-
но в цитатах, ироническим переворачиванием прямого значения слова,
например, "хваленая культура", "просвещенная Европа", "культурнейшие
бритты" или просто "культура" в кавычках или курсивом, а концептуаль-
но Европа из идеала превращается в антиидеал, в культуру наоборот:
например, вводится понятие "оборотная сторона культуры":
"Культура их, несомненно, прививается, но к сожалению, с обратной стороны"
(Там же. С. 489).
Одновременно происходит перемена позиций: ситуационно "мы" по
отношению к европейцам выступаем как духовенство по отношению к
"нам". Разумеется, вербальный план подчинен при этом "прямой" логике:
европейцев, как мы видели, поносят в тех же терминах, что "наших" вра-
гов у "нас" (соотношение европейцев с культурой описывается по прин-
ципу, применяемому в характеристиках псевдоинтеллигенции, принципу
"псевдо" : он как раз и служит переворачиванию прямого значения слов
"культура", "просвещение" и т.д., о котором сказано выше; в остальном
же используется "активный", "эксплуататорский" код, описывающий ду-
ховенство). Однако эта смысловая рокировка заметна и в плане выраже-
ния, если сопоставить лексику "прямой речи" журнала по адресу евро-
пейцев с высказываниями в "наш" адрес, приписываемыми журналом ду-
ховенству, - "наши" враги называют "нас" так, как "мы" называем ев-
ропейцев:
276________________________Образ ^другого" в 1"уль1уре
"Не пройдет и дня, как несчастный мыслитель будет закидан грязью, назван гяу-
ром, отступником, врагом религии, продавцом своего народа, - всем чем угодно.
Только бессильная злоба эксплуататоров религии способна на подобные пос-
тупки. И, к сожалению, большинство несчастного, обманутого народа еще про-
должает верить в их священное призвание" (Там же. С. 474. Перевод из татарской
газеты "Вакт")
Таким образом, одни и те же означающие получают в журнале про-
тивоположные означаемые (референты).
Что делает возможным такую обратимость позиций? Представляет-
ся, что содержательно ее обусловливает совмещение в представлении о
культуре по меньшей мере двух кодов - собственно "прогрессистского",
так сказать образовательного, технического, профессионального и т.п., с
одной стороны, и нравственного - с другой: культура противостоит не-
вежеству и как собственно знание, и как вежество. Так, духовенство -
"проповедники тьмы и ненависти)) суть враги и просвещения, и чести,
и совести (ср., например, противопоставление "просвещенные, честные
граждане" - "грубые, невежественные муллы" ), а соответствейно и
самих вечных ценностей. (Подчеркну, что это совмещение отнюдь не му-
сульманская специфика: достаточно упомянуть известную некрасовскую
триаду "разумное, доброе, вечное".) Эта двойственность, как выясняется,
допускает расщепление; оно и происходит применительно к Европе в ее
отрицательном амплуа, которое актуализирует собственно нравственное
измерение культуры. Это расщепление и предстает весьма выпукло как
две "стороны" культуры, обосновывая собой подспудно действующий
принцип "Юпитера и быка":
"Таким образом, просвещенные европейцы без ведома тех, о ком идет речь, ре-
шили поделить их между собою. Так оно всегда и было, и горе тем народам, ко-
торые хотят быть похожими на культурных европейцев. С одной стороны, они
несут науку, искусство и все то, о чем мечтают жаждущие света, с другой - гряз-
ной рукой залезают в душу народа, не спрашивая и не желая знать, нравится ли
ему их нежное покровительство" (1911. ј 22-23. С. 881-882).
Логически же такая обратимость заложена, как кажется, уже в самом
способе рассуждения - самой прямотой и безусловностью сравнения
"себя" и "их", легко "поворачивающегося" вокруг собственной оси и тем
самым меняющего оценку на противоположную.
Вернусь к той лестнице, на которой выстроены народы мира, и за-
мечу, что уже центральность ступени, на которой стоим "мы", отражает
сходную обратимость "нашей" собственной самооценки, от предельной
приниженности до - разумеется - мессианства. Вот подряд две цитаты:
"Нет народа более обездоленного, более нуждающегося в честных, просвещен-
ных тружениках, более отсталого в культурном отношении, чем мы - карачаев-
цы" (1911. ј 5. С. 202);
"От всего сердца пожалев наших несчастных братьев, мы, русские мусульмане,
пойдем впереди всех и понесем им нашу культуру, нашу радость и научим их как
жить" (1911. ј 22-23. С. 883).
______________О. Ю. Бессмертая. Pycdca" Культура в свете мусульманства__________277
Преклонение и враждебность к Европе, как и низведение или воз-
вышение себя (фактически опосредованное тем же отношением к Евро-
пе), оказываются двумя сторонами одной медали - они одновременно
заложены в этом отношении к СЕБЕ - читай: к другому, или к ДРУГО-
МУ - читай: к себе. Подчеркну: это не сменяющие друг друга этапы,
периоды проявлений этого отношения, а его собственная внутренняя ло-
гика - логика определения себя через другого, непосредственного сопо-
ставления "мы" - "они", доведенная до предела и чистоты.
Трудно не привести в этой связи еще одну цитату:
"Он (афганский шейх при обсуждении действий Англии в Афганистане в сравне-
нии с позицией России. -О. Б.) говорил, что настанет время, когда мусульмане
сравняются в культуре с европейцами и, как народ более способный и крепкий,
далеко уйдут вперед. Затем, соединившись с Великой Московской Империей, по-
корят весь мир, а покоривши, разделят пополам... Пусть будет это наивно, но
мечта красива, и отчего не помечтать теперь об этом афганцам, когда еще немно-
го времени и они первые докажут, что действительно способнее европейцев"
(1911. ј 11-13. С. 486).
Так отмеченный выше оптимизм этого мироощущения предстает
отнюдь не "орнаментальным".
Если такая обратимость позиций предполагается логикой определе-
ния себя через другого, то не действие ли это того, что принято называть
открытостью или, более того, "диалогичностью" культуры по отношению
к другому? Чтобы разобраться в Этом, попытаюсь рассмотреть некоторые
смысловые основания этой логики: в чем существо описанного интереса
"русских мусульман" к другому - а именно европейцу?
Я отметила бы прежде всего аксиологичность самого прогрессист-
ского понимания истории. По-видимому, оценочность видения истории
(которая мыслится притом как история общемировая, а творящим ее
субъектом выступает само человечество, "народы") ведет к заинтересо-
ванности в соотнесении "себя" с другими "народами" - но соотнесении
по этой оценочной шкале, каковая, собственно, становится единствен-
ным, что эти народы различает. Тем самым эта заинтересованность ока-
зывается интересом к самой иерархии народов, их соотнесенности друг
с другом как таковой - а не интересом к каким-либо их собственным
чертам. Иначе говоря, все их черты обнаруживаются и рассматриваются
с точки зрения этой иерархии.
Сказанное заставляет задуматься и о характере представлений о че-
ловеке в описанном миропонимании. Ведь в результате "другой", как и
"мы" сами, фактически полностью, "без остатка" описывается здесь сво-
ей, так сказать, "оголенной" принадлежностью к той или иной общно-
сти, группе, социуму - ее (общности) названием и "записанным" за ней
местом в этой иерархии; и потому, быть может, так легко переворачива-
ется оценка мира как раз при смене границ той общности, из которой ав-
торы "Мусульманина" смотрят на-.мир". Я не хотела бы слишком упрос-
тить ситуацию: это миропонимание саму принадлежность человека к той
278 Образ другого" в 1(уль1уре
или иной общности, очевидно, полагает определяющей его внутренние
свойства и создающей нечто, что наши писатели называют его особос-
тью, своеобразием и самобытностью, национальной культурой, например.
Но хотя, с одной стороны, определяющая значимость критерия принад-
лежности ведет к гипертрофированному противопоставлению своего и
чужого, с другой стороны - она ведет к легкости перехода от чужого к
своему и обратно, к их обратимости: ведь достаточно просто сменить
принадлежность. Это равно касается и принадлежности соответствующих
свойств (ср. понятия "обрусят", "объевропеиться").
Именно по этой логике авторы "Мусульманина" и выходят из, каза-
лось бы, неразрешимой коллизии принадлежности "благодетельной куль-
туры" нравственно выродившейся Европе: культуру - пусть достигну-
тую европейцами - к "нашим" должны нести отнюдь не европейцы, а
"наши" же:
"Свет культуры в ряды темного крестьянства несет национальная египетская
фракция. Ее задача вывести страну из косности и тысячелетнего застоя. Нацио-
нальная партия - пугало британской резиденции" (191 1. ј 24. С. 1011) .
Так "срабатывает" абсолютность культуры как качества и состоя-
ния; и логика как будто бы "относительная" - различающая и сравнива-
ющая - оборачивается логикой абсолютизирующей, легко отымающей
свойства и ценности от их видимых носителей, абсолютизированную
культуру - от европейцев, казавшихся ее обладателями по преимуще-
ству ^.
Искать корни этой логики возможно, разумеется, лишь в первом из
обозначенных в начале статьи ракурсов отношения к материалу. То, что в
мусульманском мировидении критерий человеческой принадлежности
как таковой может действительно доминировать над прочими в опреде-
лении сути человека - не ново (напомню, что само слово "ислам" озна-
чает "предание себя [Богу]", а для обращения в ислам в принципе доста-
точно произнесения в присутствии двух мусульман формулы, свидетель-
ствующей о присоединении обращающегося к верующим *). Незатрудни-
тельность перемены такой принадлежности, может быть, отчасти сопря-
жена со своеобразным мусульманским "онтологическим нигилизмом"
(восходящей к Корану слабой заинтересованностью в онтологических ха-
рактеристиках человеческой природы и доминированием интереса к
нравственным качествам человека) ": эта принадлежность не восприни-
мается как неотъемлемое, "бытийственное" свойство природы человека,
но пока она такова, как есть, она определяет собой его нравственный ста-
тус. Значимость последнего в этом комплексе указывает на другую сто-
рону включенности нравственного измерения в понятие русских мусуль-
ман о культуре, чем та, что отмечена выше: в этом не следует видеть
лишь механическое перенятие ими русских стереотипов *ё.
Вернусь, однако, к основному руслу этой статьи. Видимо, следует
договориться специально, считать ли описанную мной картину "ориенти-
О. Ю. Бессмертная. Русская Рультура в свете мусульманства 279
рованности" русских мусульман на другого, и именно Европу, диалогич-
ностью в принятом теперь и в сфере проблем межкультурных контактов
бахтинском смысле слова. Дело, разумеется, не в том, что наши авторы
отвергают Европу с не меньшим энтузиазмом, чем принимают ее
(отвержение тоже могло бы быть диалогичным). Их интерес к европейцу
оказывается, как мы видим, скорее лишь интересом к самим себе. Он
фактически ориентирован не на узнавание другого, а на приобщение к
некоему абсолютизированному общему знанию, благу. Если открытость,
позволившую русским мусульманам, в частности, заговорить на языке
русской культуры, и можно счесть жестом "вопроса", обращенного во-
вне, она вряд ли означает, что они нуждаются в "ответной реакции" воз-
можного "собеседника" на свою интерпретацию "услышанного". В этом
смысле их интерес к другим кажется скорее парадоксально монологич-
ным. И сама его логика построена - говоря словами Лотмана, сказанны-
ми им о бинарном модусе "осознания жизни" русской культурой вооб-
ще-"на движении мысли от модели к реальности", а не "от реальности
к модели" (курсив мой. -О. Б.)^. Допускает ли такое движение мысли
диалогичность, предполагающую осознание инаковости другого? Да и
можно ли вообще говорить о межкультурном диалоге в этом специаль-
ном смысле слова где-либо вне сферы высокой теоретической рефлексии
и ранее (в основном) середины XX в.? Тогда встает и другой общий воп-
рос, который я позволю себе повторить, оставив без ответа: не неизбеж-
но ли описанная обратимость отношения к другому сопутствует подобной
открытости?
В какой мере сходен с описанным весь комплекс представлений,
лежащий за отношением к Европе русского "большинства", и в частно-
сти, насколько самодостаточен в нем критерий принадлежности - су-
дить уже не мне. Но представляется, что логика "обращенности" рус-
ских мусульман к Европе воспроизводит достаточно существенные сто-
роны русского самосознания того времени (да только ли того?) - во вся-
ком случае, это стороны, очевидно, наиболее "влиятельные".
Я напомню это лишь двумя примерами из дискурса русского "боль-
шинства", взятыми из столичных журналов, отнюдь не безразличных для
русской интеллигенции; возможно, значимость опорных категорий этого
языка предстанет под "лупой" "Мусульманина" особенно выпукло, а зер-
кальность этих высказываний по отношению к Европе не покажется слу-
чайной:
"Мы не можем указать таких факторов современной действительности, которые
подавали бы надежды на ближайшее светлое будущее и на истинное обновление
нашей родины. Предстоит тернистый и, может быть, долгий путь... Но главный
перевал пройден: у нас есть народное представительство и торжественно провоз-
глашенные начала, составляющие оплот культурного существования всякого на-
рода... И тогда явится такой мощный прилив энергии, что оправдается слово нек-
расовского крота, вдохновенно говорившего, что "недаром нас опередили ино-
280 __________Образ "другого" в kyAb-rype
земцы, но мы нагоним в добрый час, / Лишь Бог помог бы русской груди вздох-
нуть пошире, повольней"" (Запросы жизни. 1910. ј1. С. 16).
Сравним:
"...Наступление пангерманизма на славян выходит из всяких культурных преде-
лов" (Русское Богатство. 1909. ј12. С. 121) ^
Такая "зеркальная ангажированность" Европой представляет, оче-
видно, один из аспектов того, что Лотман обозначил как "промежуточное
положение" русской культуры в ее собственной самооценке ". Занятый в
последних работах преимущественно динамическими (диахронными)
проявлениями этой промежуточности, он вместе с тем пишет: "Петер-
бургская история через голову московскую протягивала руку киевской
устремленности столицы к выходу за пределы государства. Стремление
периферии влиться в центр и застыть в нем сменялось порывом центра
вылиться на беспредельную периферию. Весь процесс можно было бы
представить как конфликт между центростремительными силами с их
пределом - точкой центра и центробежными, тяготеющими к тому, что-
бы потерять границы вообще, к безграничной всемирности. Ритм этих
движений определяет динамическую кривую русской культуры... Отно-
шение русской культуры к западной не только определяется сменяющим-
ся ритмом изоляционизма и западничества, но и более сложными чертами
динамического процесса" . Не является ли этот "сменяющийся ритм"
лишь доминированием, заметным в том или ином "макрокадре" истории
(во всяком случае, на протяжении последних двух веков), одной из сторон
одного и того же отношения?
Еще несколько слов о способах восприятия русской и, шире, евро-
пейской культуры интеллигентными представителями мусульманских ан-
клавов России - в русле первого из обозначенных ракурсов рассмотре-
ния. (Коротко обратиться в заключение к этому ракурсу вопреки непос-
редственной теме статьи заставляет меня нежелание чрезмерного упро-
щения ситуации, сведения ее, быть может, как раз в духе "Мусульмани-
на", к наблюдениям над срезом одной культуры там, где присутствует не
одна. Однако и это краткое к нему обращение вновь приведет нас обрат-
но, к ракурсу второму.) Это восприятие не выглядит как "перевод" му-
сульманами на язык "означающих" русской культуры некоего своего или,
во всяком случае, особого содержания. Тем более оно не выглядит как
включение слов языка русской культуры в особый - свой, скажем, му-
сульманский, контекст. Это скорее некое "снятие" целиком верхнего пла-
ста русского самосознания, сохраняющее его внутреннюю логику, хотя
тут и там и "вшивающее в ткань" этого пласта какие-то свои особенные
элементы - они при том не являются структурообразующими в этой тка-
ни. Пласта, превратившегося в риторику, которая формирует дискурс
"Мусульманина" - и способы самоопределения его авторов.
... ,^""te^
ter
О. Ю. Бессмертная. Русская kyMbrypa в свете мусульманства 281
Что создало возможность этой определенной адекватности восприя-
тия одного из языков русской культуры людьми изначально другой куль-
туры? Я далека от того, чтобы проводить модные параллели между пра-
вославием и исламом *'. Скорее я еще раз подчеркнула бы важность ис-
торического измерения для обеих культур (определившего, как я стара-
лась показать, существеннейшие черты этого миропонимания), самый
факт существования в них представлений об истории и определенную
структурную близость этих представлений. На этом фоне европейская
идея прогресса поддерживалась в мусульманском мироосмыслении и
структурно подстраивавшей ее к себе логикой основополагающей в су-
физме концепции Пути (шарика) как способа познания Божественной Ис-
тины (роль суфийских братств на Кавказе общеизвестна): отсюда путь к
культуре.
Важно все же помнить, что адекватность эта ограничена: речь не
идет о культурном синтезе в полном смысле слова - ведь культурные
глубины под этим верхним пластом, очевидно, остаются во многом раз-
ными - это разные наборы языкбв, если вновь использовать термины
Лотмана. В большой степени отсюда, наверное, и то доведение до абсур-
да, упрощение логических ходов в дискурсе "Мусульманина" по сравне-
нию с языком русского "большинства", о котором я упоминала, высокая
повторяемость и, соответственно, легкая экстраполируемость, очевид-
ность при первом же чтении его ключевого словаря и клишированность
речи - его своеобразный избыточный стиль, который я называю "стилем
чересчур" или "стилем trop", - что можно было заметить в любой из
приведенных цитат ^. Преобразование языка русского "большинства"
языком русских мусульман оказывается, тем самым, прежде всего стили-
стическим.
Что, однако, кажется столь шокирующе знакомым в этой стилистике
сегодняшнему российскому читателю среднего возраста и старше? Мо-
жет быть, дело в том, что "процедура", которую дискурс "Мусульма-
нина" осуществляет с языком русского "большинства" той эпохи - а это
прежде всего доведение дуалистичности и ценностной нагруженности
"нормативного" языка "большинства" до черно-белой и навязчиво-
агрессивной аксиологичности по принципу "trop" - предвосхищает "про-
цедуру", которая превратила тот "русский" в "советский"? Я имею в виду
специфическую клишированность и агрессивность lingua sovetica, его ло-
зунговость и прочее. "Вперед, за счастье наших темных братьев!" - вос-
клицание, искренность которого сегодня может вызвать в лучшем случае
ностальгическую улыбку "".
Разумеется, эта искренность, как и ряд иных существенных черт, от-
личают авторов "Мусульманина" от современного homo soveticus (не-
редко склонного "манипулировать" языком ^): они, подчеркну, лишь
предвосхищают его. Как исторически осуществлялась аналогичная "про-
цедура" на всем пространстве России - вопрос других исследований.
Замечу лишь, что такое совпадение, видимо, служит еще одним под-
282________________________Образ ^другого" в Культуре
тверждением того, что советское общество возникло не вдруг, а выраста-
ло из определенной ментальной основы. Одновременно это заставляет
вновь задуматься о том, что и как превращает влияние европейской про-
грессистской мысли в один из импульсов формирования тоталитарного
сознания.
' В моем распоряжении были только номера 1910-1911 гг. С 1912 г. журнал, видимо,
прекратил свое существование - силы издателей, похоже, были поглощены газетой "В
мире мусульманства", которую они начали издавать в 1911 г. в Петербурге (до того с янва-
ря 1910 г. это был раздел в газете "Новая Русь", СПб.; ему предшествовал с октября 1909 г.
"Мусульманский отдел" в военно-общественном журнале "Братская помощь", Москва).
"Черкесы" - здесь в общем значении "кавказские горцы". См.: Материалы для биб-
лиографии Северного Кавказа. Библиографический обзор литературы о Северном Кавказе
за 1908 г. // Известия общества любителей изучения Кубанской области. Екатеринодар,
1912. Вып. 5. С. 162; Там же. 1913. Вып. 6. С. 168; Городецкий Б.М. Библиографический
обзор литературы о Северном Кавказе, 1906-1907 гг. Екатеринодар, 1908. Вып. 2.
^В газете "Кубанский край" (1911, ј 142, 144, 146, 155, 193) в связи с журналом
"Мусульманин" разгорелась дискуссия: обсуждалось, в частности, целесообразно ли "учить
горцев из Парижа" (объектом полемики стал не столько сам журнал, сколько автор, выска-
завший сомнения в оправданности того, что "издатели забрались в Париж"; большинство
участников обсуждения - "аутсайдеры", не мусульмане и не горцы); там же - глухой
спор о том, связано ли нахождение редакции в Париже с цензурными соображениями. Во
всяком случае, пребывание за границей было, видимо, шагом, предпринятым намеренно,
причем оторванность от родины воспринималась издателями как "участь".
В состав редакции входили люди, получившие высшее образование европейского об-
разца или приобщенные к нему: помещики и офицеры, юристы, врачи, инженеры, банков-
ские деятели. См., напр., один из списков "идейных сотрудников" журнала в ј24, 1911.
С. 1017-1018. Это, однако, не свидетельствует о том, что они были лишены традиционного
мусульманского образования. Например, Ады Атласов (1875-1940?), словами которого я
начинаю статью, - мулла, мударрис, историк, учился в мектебе своего отца и в медрессе
Буинска, Симбирской губернии, знал арабский и персидский, был автором книг и статей во
многих мусульманских газетах. Член Второй Государственной Думы от Самарской губер-
нии, он представлял крайнее левое крыло татарских джалидов (см. об этом движении ни-
же), арестовывался за революционную деятельность и был лишен ранга муллы (в 1908 г.);
репрессирован ок. 1936-1938 гг., погиб на Соловках. См. о нем: Волидов Дж. Очерк исто-
рии образованности и литературы татар. [М.; Л., 1923]. Oxford, 1986 (Society for Central
Asian Studies. Reprint series N 11.). С. 172.
' Даже полемика вокруг "Вех", далеко ушедшая от проблем просветительства как тако-
вого, достаточно отчетливо проявляет сохраняющееся стереотипное представление об .ин-
теллигенции как слое, главным назначением которого остается просветительство. См.,
напр., номера "Русского богатства" за 1909 г. или "Запросов жизни" за 1910 г.
В 1911 г. у него было от "тысячи с лишком" до двух тыс. подписчиков. По представ-
лениям издателей журнала, в России было тогда "почти 20 млн. мусульман". По данным
В. Монтея - 16 млн. (Monteil V. Les Musulmans sovi^tiques. P., 1982. P. 19.) Журнал стре-
мился отразить жизнь всего мусульманского мира, но прежде всего российского. Наряду с
рубрикой "Из родных мест", посвященной Кавказу, постоянными были: "Мусульманская
жизнь", где помещались сообщения из России, и "Обзор жизни единоверцев других стран".
Корреспонденции поступали, в частности, из Астрахани, Казани, Оренбурга, Баку, Ташкен-
та, от мусульман Литвы, из Киргизии и т.д., а также из Турции, Египта, Марокко, Афганис-
тана и др. Наряду с публикацией информационных материалов, журнал выступал с поле-
микой по затрагивавшим интересы мусульманских народов проблемам общественной жиз-
ни, с историософскими эссе, публиковал художественные опыты. Несмотря на такой замах,
он, по-видимому, воспринимался как издание все-таки несколько изолированное даже
Q Ю. Бессмертная. PycckM Культура в свете мусульманства ____ 283
внутри мусульманской прессы и, может быть, еще в силу политической умеренности, не
оказался в центре дискуссий российских мусульман того времени, хотя и вызывал опреде-
ленный резонанс. Не баловали его вниманием и исследователи; так, самый обширный труд
о мусульманской прессе России посвящает ему лишь полторы страницы: Bennigsen А.,
Lemercier-Quelquejay Ch. La presse et ie mouvement national chez les musulmans de Russie
avant 1920. P., 1964. P. 172-173.
^0 джадидизме, наряду с трудами Беннигсена и Келькежэ, см.: Волидов Дж. Указ. соч.
(помимо прочего, здесь подробное, хотя и откровенно "джадидское" описание "старометод-
ной" и "новометодной" систем образования); обратный этому взгляд, со стороны русской
администрации, см.: Мусульманская печать России в 1.910 году / Под ред. Вл. Гольмстрема.
[СПб, 1911.] Oxford, 1987 (Society for Central Asian Studies. Reprint series, ј 12.). Во многом
разработка джадидских взглядов связана с именем крымского татарского просветителя Ис-
маила Бея Гаспринского (идея модернизации путем реформы образования разработана им,
в частности, в труде Usul-ijadid, "Новый метод", откуда и пошел этот термин); он был и
основателем одной из первых мусульманских газет в России - "Терджуман", ставшей
"образцом" жанра. "Мусульманин" весьма близок ей по своим позициям. См., в частности:
Исмаил БейГаспринский. Русское мусульманство. [Симферопль, 1881.] Oxford, 1985. (So-
ciety for Central Asian Studies. Reprint series, N 6.); это издание включает и ст.: Bennigsen А.
Ismail Bey Gasprinski (Gaspraly) and the origins of the Jadid movement in Russia; см. также.:
Ortayli 1. Reports and considerations of Ismail Bey Gasprinskii in Tercuman on Central Asia //
En Asie Centrale Sovietique. Cahiers du Monde Russe et Sovietique. P., 1991. Vol. 32. О пред-
шественниках Гаспринского среди татар Поволжья см., напр.: Юзеев А. Мировоззрение Ш.
Марджани и арабо-мусульманская философия. Казань, 1992.
Характерно, что мусульманскими сюжетами журнал не ограничивался, включая очер-
ки из жизни и публикации "жемчужин культурного наследия" других стран, как европей-
ских, так и восточных. Все его выступления так или иначе были подчинены обсуждению
соотношения "ислама и культуры". Проблема эта, волновавшая весь исламский мир, была
поддержана "провокацией" со стороны представителей "культуры", например, выступле-
нием Э. Ренана (в Сорбонне в 1883 г.; рус. пер. - "Ислам и прогресс". СПб., 1898), вопло-
тившем в себе основные европейские стереотипы об исламе.
"Из всего обилия литературы на эту тему сошлюсь на кн.: Брагинский В.И., Семен-
цовВ.С. Проблемы традиций, нео-традиционности и традиционализма в литературах Вос-
тока // Художественные традиции литератур Востока и современность. Ранние формы тра-
диционализма. М., 1985; Рашковский Е.Б. Научное знание, институты науки и интеллиген-
ция в странах Востока. М., 1990.
'" Говоря о мусульманской или христианской культуре, я имею в виду не собственно ре-
лигиозные культуры и не собственно религиозные мировоззрения, но те черты ментальнос-
ти, стилей мышления и способов смыслополагания, которые сопрягаются с соответствую-
щей религиозной системой (воспитываются, стимулируются ею или сами порождают ее
особенности).
" Речь идет о том разнородном во многих отношениях, официально православном "рус-
ском большинстве", каковое большинством себя и полагало (противопоставляясь "иновер-
цам" и "инородцам"), политическое, а во многом и культурное доминирование которого
определило нередкое понимание определения русский в значении "подданный Российской
империи", "принадлежащий Российской империи", игнорирующем его собственно этни-
ческий смысл (ведь современное противопоставление "русский"-"российский", насколько
я могу судить, тогда не существовало).
^ И, соответственно, отмеченная выше установка авторов журнала на усвоение этой
культуры реально воплотилась - по крайней мере в одном из их ментальных пластов, сти-
лей мышления; а скорее - сама были результатом такого усвоения.
" Я, однако, не включаю в свои задачи последовательную и детальную экспликацию
каждой из возможных параллелей с картиной мира интеллигенции русского "большин-
ства", полагая их, с одной стороны, достаточно очевидными (важно, какие из ее известных
характеристик оказались действенными в описываемом мировидении), а с другой - рас-
считывая на компетентное узнавание и критику специалистов по истории русской культу-
ры. Видящаяся мне здесь перспектива обнаружить повороты возможных интерпретаций
картины мира дореволюционной русской интеллигенции могла бы, очевидно, представить
284 Образ *другого" в Аультуре
для них определенный интерес: в особенности для такого открытого прочтения экспертами
я стремлюсь раскрыть здесь страницы журнала. В заключение я приведу, впрочем, некото-
рые прямые параллели, касающиеся явлений, быть может, не менее известных, чем остав-
ленные за кадром, но, как кажется, не всегда в полной мере осознаваемых.
^ Говоря определеннее, я начну с описания ключевых понятий в языке "Мусульманина"
и их значений в системе оппозиций, которую они составляют, а затем обращусь все-таки к
содержанию текстов, но двигаясь не "вверх" - к индивидуальным открытиям и смыслам
каждого отдельного текста, а "вниз" - к образцовым, наиболее общим для этих текстов
логическим ходам [я проанализирую логику выбора означаемых (т.е. референтов) этих
понятий в плане прагматики говорящего]: именно на уровне этих структур язык "Мусуль-
манина" представляется мне наиболее характеризующим язык русского "большинства"
(тогда как индивидуализирую11"ий анализ был бы наиболее существен для рассмотрения
журнала в первом из названных выше ракурсов). Наконец, я коснусь смысловой интерпре-
тации этих структур на уровне ментольности авторов "Мусульманина". Понятно, что та-
кое рассмотрение определенным образом упрощает источник. Ср.: Боткин П.М. Два спо-
соба изучать историю культуры // Вопросы философии. 1986. ј 12.
" О русской литературе классического периода // Ю.М. Лотман и тартуско-московская
семиотическая школа. М., 1994. С. 382-383, 390. О традиционной роли дуальности в рус-
ской культуре, включая и формирование ее отношения к "другому" и, в частности, к Запа-
ду, ср. также: Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Роль дуальных моделей в динамике русской
культуры (до конца XVIII века) // Успенский Б.А. Избр. труды. М., 1994. Т. 1. С. 219-253;
Успенский Б.А. Дуалистический характер русской средневековой культуры // Там же.
С. 254-297.
^ Замечу, что, по Лотману, альтернативные бинарным тернарные модели характерны, в
частности, для русского народного сознания и происходят от наложения "на общую хрис-
тианскую бинарность" "народного представления языческого типа" (Ю.М. Лотман и тар-
туско-московская семиотическая школа. С. 387). Так или иначе, подчеркну, что я говорю о
массовом, но не о народном, а об интеллигентском сознании.
" Полужирным шрифтом я выделяю ключевые слова дискурса журнала (они не только
являются смысловыми "ядрами" фраз, но и постоянно повторяются в разных текстах жур-
нала), курсивом же - устойчивые и часто воспроизводимые выражения, складывающиеся
вокруг этих слов, а также цитируемые (но не целиком) более крупные характерные выска-
зывания.
" Это, напомню, как раз то представление о "всемирном историческом процессе", аль-
тернативой которому стала в современной науке концепция культурного релятивизма.
Предлагаемая статья по сути и представляет одну из многих переоценок первого с позиций
второго.
Вряд ли можно не вспомнить уже иронически-пародийный взгляд на это, подспудно,
наверное, свойственное нам всем (всякому российскому и, шире, европейскому человеку)
ощущение исторического времени: "Значит, все мы, кровь на рыле, топай к светлому кон-
цу..." (А. Галич).
" Центром же Европы, ^центром всей мировой культуры", ((мировой столицей" мыс-
лится, как и положено для той поры, Париж.
^ Т.е. соседствующую с нами "семью культурных народов" - европейцев.
" Здесь возникает важный вопрос о степени секуляризации описываемого сознания. От-
вет на него требовал бы отдельной статьи в силу своей неоднозначности и обширности.
Достаточно заметить парадоксальное разведение ислама и мусульманства, которое, с одной
стороны, указывает на секулярные устремления авторов, а с другой - демонстрирует со-
храняющуюся неразъединенность в их миропонимании религиозного и "светского", столь
существенную в традиционных исламских культурах. Добавлю, что они, несомненно, счи-
тают себя людьми верующими, "хотя и не делают намаз по пяти раз в сутки", но вместе
с тем предлагают, например, ограничить сферу религии "частной жизнью" - по примеру
европейских стран. Вообще рефлексия авторов "Мусульманина" в сфере религии лежит
в русле все той же всеобщей парадигмы: своя религия воспринимается через аналогию с
историей и ролью христианства в мире Европы - в том видении этой истории и роли, ко-
торое было тогда стереотипным для массового рационализированного европейско-
го/русского сознания.
О. Ю. Бессмертная. Русс1"ая kyAbrypa в свете мусульманства 285
" "Петь ей хвалебные песни пока еще слишком рано, так как она не проявила и сотой
доли того самоотвержения, как сделала это русская интеллигенция..." (1911. ј 4. С. 176).
^ Я имею в виду взгляд, возможно даже презумпцию, сложившуюся в России на основе
переплавки идей очень разных, нередко противоположных друг другу мыслителей - пара-
доксально подготовленных уже Чаадаевым и развитых старо-славянофилами, приведенных
к своему логическому завершению Данилевским и вновь продолженных многими другими.
Подобные взгляды, впрочем, были уже в ту пору не менее характерны и для мусульманских
идеологов за пределами России и, как известно, вызревали среди самих европейцев.
" Подробное рассмотрение взглядов журнала на христианство - отдельный сюжет;
скажу лишь, что основной модус восприятия христианства отсюда - это прежде всего
характеристика его как "гуманистической" религии.
" Речь идет о словах, произнесенных марокканцем вслед за тем, как он спас автору
жизнь, исполнив клятву побратимства.
" Рассказ начинается с того, что марокканец не верит рассказчику, пытающемуся убе-
дить его, что арабы и евреи - родственные народы.
^ Это сказано о себе: автор живет в это время в Марокко среди кочевнических племен.
Ср. также противопоставление "нравственного" дикарства и "безнравственных" христиан
выше.
^ Замечу, что здесь засвидетельствован и набор "национальных" стереотипов, ключе-
вых характеристик каждой из европейских наций, также, судя по всему, воспроизводивший
тот что носился в "воздухе" русской действительности.
Такова, кстати, одна из стереотипных характеристик русских в представлениях, лю-
дей писавших в журнале, - пьянство.
Этот принцип предстает как важнейшая коннотация, главный смысловой оттенок по-
нятия "слово" в его противопоставлении "делу".
^ Здесь одновременно видна универсальность "словаря" (набора) характеристик, из-
вестного журналу: качества, отрицательные сточки зрения "наших" врагов, отрицательны
и с "нашей" точки зрения (несмотря на декларацию противоположных подходов), но "вра-
ги" не по адресу их приписывают; соответственно европейцев (и их союзников на местах)
ругают и словами, которыми ругают "наших" врагов ("эксплуататоры"), и словами, кото-
рыми ругают "нас" ("гяур", "продавец народа" и пр.).
^ Ср. также, как прямо увязано "неправильное" использование слова "гяур" с "наши-
ми" врагами, когда речь идет о мире здесь: "невежественные и дикие муллы" "сеют нена-
висть... к гяурам - сиречь русским" (1911. ј 3. С. 107); это значит, что "мы", наоборот,
никогда не назовем русских "гяурами". Но в мире там "мы" делаем по отношению к евро-
пейцам то, что "наши" враги делают по отношению к русским в мире здесь.
^ Помимо самой семантики противопоставляемых элементов показательна и инверсия
их последовательности, которую здесь можно усмотреть: понятию "просвещенный" в от-
рицательном ряду соответствует "грубый", а понятию "честный" - "невежественный".
См. также примеч. 20.
" Ср. некоторую аналогию: понятие о правильном поведении в представлениях русско-
го средневекового путешественника зависит от места его нахождения. См.: Успенский Б.А.
Дуалистический характер русской средневековой культуры.
^ Подчеркну, что я говорю лишь о логической подоплеке, которая лишена осложняю-
щего ее концептуального "мяса". Самый простой пример "концептуализации" этой логи-
ки - различение, продолжающее идею нравственного вырождения Европы, конкретных
европейцев-колонизаторов, являющихся безнравственными "проходимцами", и абстракт-
ной Европы как носительницы культуры. Но есть и более сложные историософские по-
строения.
" Ср. несколько иной взгляд на перспективы подобно устроенных межкультурных
сравнений: Топоров В.Н. Пространство культуры и встречи в нем // Восток-Запад. М.,
1989. С. 6-17.
" Мне хотелось бы еще раз предостеречь от упрощения этой ситуации: не только на-
помнив, что может потребоваться и обрезание, но отметив, например, сочетающуюся с
этим нормативную важность понятия внутреннего намерения (niyya) человека.
286 Образ ^другого" в Культуре
^ CM.: JomierJ. La faiblesse ontologique de l'homme selon ie Coran // Recherehes d'lslamo-
logie. Louvain, 1977. P. 149-158; ЖуравскийА.В. Бог и человек в исламе и христианстве //
Ориентация - поиск. Восток в теориях и гипотезах. М., 1992.
*ё Замечу, однако, что в традиционном отношении к Европе, изученном мною в одной
из мусульманских культур, знание и вежество неразделимы внутри единого социально-
нравственного кода восприятия - в отличие от того, что происходит у русских мусульман.
См.: Бессмертная О.Ю. "Приход христиан", "прогресс" и судьбы мира: координаты вос-
приятия мусульманами Хаусаленда европейцев и европейской цивилизации (1900-1950) //
Ислам и проблемы межцивилизационного взаимодействия. Тезисы докладов и сообщений.
Институт исламской цивилизации. М., 1992.
*' М. Ю. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. С. 387
" Возражая точке зрения, что такие опорные категории присущи лишь дискурсу оппо-
зиционной (народнической, западнической и пр.) прессы, приведу пример из выступлений
иной идейной ориентации: "В народах, подобных Франции или Германии, стоящих на вы-
соких степенях культуры, искание политических прав бывает делом всей нации. В народах
меньшей культурности, отстаивание политических свобод бывает уделом лишь интелли-
гентных кругов в них" (Шубинской Н.П. Памяти П.А.Столыпина. Речь, произнесенная 5
сен. 1913 г. М., 1990). Ср. и дискурс одного из ярчайших людей эпохи: ((...построить зда-
ние обновленной, свободной, но в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты и не-
вежества, от бесправия, преданной как один человек своему государю - России" (Сто-
лыпин о своей программе: Думские речи. Спб., 1911. Курсив мой. - О. Б.). Специальное
исследование соответствующего языка самого русского "большинства" не входит в мои
задачи. Скажу лишь, что неслучайность приведенных примеров для прессы того времени,
на мой взгляд, с достаточной очевидностью подтверждается материалом, цитированными
журналами в частности; как кажется, она и вообще привычно ощущаема "в воздухе" рус-
ской культуры для многих ее носителей. Другое дело, что в рассматриваемый период в сто-
личной прессе соответствующий ключевой словарь не обладал столь высокой повторяемос-
тью - не нуждался в постоянном проговаривании, акценты расставлялись уже несколько
иначе, а стиль был все же сдержаннее. Но чем дальше на периферию - тем ближе к
"Мусульманину": "Общественный строитель! Добывай свободу школе! Учитель! Воспиты-
вай сознательных граждан!" (Девиз журнала "Школа и жизнь". Екатеринодар, 1907-1909).
" Меньше всего здесь имеются в виду вновь вошедшие в моду идеи посредничества
России между Западом и Востоком. См.: Тезисы к семиотике русской культуры//
Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. С. 407 и след.
** М. Ю. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. С. 411, 415.
* Еще раз подчеркну, что показанная общность в рассмотренном случае определена
языком русской культуры, а не некой особой "равнодействующей" языков разных культур.
" Специальное расссмотрение этого стиля - предмет отдельной статьи.
"О советских претворениях подобной метафорики см.: Баранов А.Н., Казакевич Е.Г.
Парламентские дебаты // Новое в жизни, науке и технике. Сер. "Наука убеждать: ритори-
ка". М., 1991. ј 10. Ср. примеч. 42. Подчеркну, однако, что сходство "процедур" не свиде-
тельствует о полном совпадении их причин: так, стиль "Мусульманина" предстает не толь-
ко результатом "недостаточности" этого мышления по отношению к "норме" русской куль-
туры (его периферийности, неофитства и т. п.), но и его "избыточности", присутствия в нем
иной глубины по сравнению с ней.
** Ср. Баранов А.Н., Казакевич Е.Г. Указ. соч.
В. К. Ронин
БЕЛЬГИЙЦЫ И РОССИЯНЕ:
НЕКОТОРЫЕ РАЗЛИЧИЯ В МЕНТАЛИТЕТЕ
- Там не немцы, а французы!
- Один шут! Что я с ними буду делать?
На них глядючи, я со смеху околею!
А. П. Чехов. В Париж!
"Наш" и "их" миры не просто сблизились, а уже тесно переплелись.
Интерес к конкретному сопоставлению бытового поведения, традиций,
менталитета наших сограждан и жителей западных стран не ослабевает.
Даже не проводя специальных исследований, а только живя за границей
одной жизнью с местной средой, каждый день сталкиваешься с такими
элементами поведения, реакциями и представлениями, которые резко от-
личаются от бытующих на родине. Речь пойдет, разумеется, об элементах
массовых, постоянно повторяющихся, типичных. Они, как правило, не
являются предметом рефлексии, о них не задумываются, они проявляют-
ся лишь в определенных способах поведения, обычаях. Эти различия в
менталитете не менее устойчивы, чем объективные различия в бытовой
культуре - от способа умываться (в Бельгии и Голландии - "варежкой")
до способа считать на пальцах (разгибая их, а не загибая).
Находясь с 1990 г. в Бельгии, преподавая в институтах переводчиков
и на различных курсах для взрослых, часто выступая с лекциями, я как
раз и оказался погружен в местную среду и получил возможность интен-
сивно общаться с людьми всех возрастов и социальных групп, сохраняя в
то же время известную психологическую дистанцию, необходимую для
сопоставлений. Кроме того, мои собственные исследования по истории
людей из России в Бельгии в Х1Х-ХХ вв. позволяют дополнить стихий-
ные наблюдения "изнутри" опытом предшествующих поколений наших
соотечественников в этой стране. Об их реакции при соприкосновении с
бельгийскими реальностями можно узнать как из мемуаров и писем, так
и из живых рассказов старых эмигрантов или их потомков,
Предлагаемые заметки - лишь попытка сгруппировать сам собою
накопившийся эмпирический материал. Некоторые из этих наблюдений
как бы давно известны, но, возможно, полезно собрать их воедино и еще
раз подтвердить опытом собственного погружения в жизнь, столь отлич-
ную от нашей. Благодарная память об одной из Книг нашей истфаковской
юности - "Категории средневековой культуры" А. Я. Гуревича - под-
сказала несколько тем: общение (включая "дар" и "пир"), социальные от-
ношения, труд, деньги, личная жизнь.
Хотя наблюдения эти сделаны в основном в Бельгии, многие из них
относятся и к ее соседям или даже ко всей Западной Европе. В самой же
Бельгии различия между фламандцами, говорящими на нидерландском
языке, и валлонами, говорящими по-французски, для нашей темы несу-
288 Обрез ^другого" в Культуре
щественны, так как те черты менталитета, которые наиболее заметно от-
личают россиян от бельгийцев, присущи в этом маленьком королевстве
людям по обе стороны языковой границы.
ОБЩЕНИЕ
1. Общение - роскошь. В менталитете людей в Северо-Западной
Европе эта известная мысль де Сент-Экзюпери находит себе подтверж-
дения очень конкретные. В Бельгии наш соотечественник может заметить
несколько особенностей повседневного поведения, которые как бы под-
черкивают, как значим там всякий акт общения. Люди там не относятся к
общению легко, как к чему-то само собой разумеющемуся. Всякий кон-
такт, всякая встреча есть некое событие, которое заслуживает быть отме-
ченным, подчеркнутым.
Считается, что в Северо-Западной Европе не заговаривают с незна-
комыми, будь то в поезде или на остановке трамвая. В Бельгии такой
спонтанный контакт иногда возможен, однако для этого должен быть
особый, достойный повод. Для бельгийцев, чувствительных ко всему
лингвистическому (изучение языков - хобби массовое, наряду с велоси-
педными прогулками), таким поводом часто становится язык. Например,
если вы разговариваете на экзотическом языке или читаете на нем газету,
ваш сосед-бельгиец почти наверняка спросит, что это за язык, или с гор-
достью сообщит, что и сам когда-то его изучал. Необходимость в Бельгии
особого, "важного" повода для такого спонтанного контакта, в России
столь естественного, по-своему подчеркивает, как значим для западного
человека всякий акт общения, какая это для него "роскошь".
Видеть здесь просто замкнутость или даже холодность западного
человека - в отличие от теплоты "русской души" - неверно. Общение
на Западе подчас требует от его участников не меньше, а больше взаим-
ного внимания, реагирования друг на друга, чем в России. Об этом гово-
рит, например, удивительный для людей из России обычай многократно
здороваться в течение дня, а то и получаса. Только что поздоровавшись и
тут же вновь встретив вас, любой коллега еще раз поздоровается с вами и
даже на пятый раз еще обязательно кивнет, подчеркивая, что вас видит.
Своим студентам я объясняю, что в России, если кто-то поздоровается
дважды в течение дня, то может услышать в ответ: "Мы же уже виде-
лись". Здороваясь дважды или трижды, вы обижаете человека: значит, вы
его больше не помните, сразу забываете, пренебрегаете им. Студенты -
бельгийцы, голландцы - искренне удивлены: как раз если вы не привет-
ствуете человека каждый раз, когда встречаете (хотя бы и пять минут
спустя), вы его обижаете. Это значит, вы его больше не замечаете. Убеди-
тельны, конечно, и та, и другая позиция. Во всяком случае и обычай мно-
гократно здороваться также свидетельствует: каждая встреча значима,
каждое соприкосновение с "другим" нуждается в подчеркивании - лиш-
ним приветствием, кивком - как в некотором роде событие.
В. К. Ронин. Бельгийцы и россияне 289
Сюда же можно отнести и обычай благодарить за телефонный зво-
нок, любой, независимо от его содержания. В России мы благодарим за
звонок, если он нам помог или хотя бы доставил удовольствие. В Бельгии
благодарят за звонок как таковой, за сам акт коммуникации. Напомню,
что все, о чем здесь идет речь, делается неосознанно и сами бельгийцы,
как правило, не формулируют своих представлений в этой сфере и не да-
ют своим реакциям никаких толкований.
2. Дома или в кафе. Встретить даже хорошего знакомого бельгиец
предпочтет не дома, а в кафе. Россиянам, привыкшим к уютному домаш-
нему общению, в этом видится отсутствие настоящего гостеприимства и
даже щедрости. Представление о людях Запада как мелочных жмотах от-
носится к самым фундаментальным в нашем образе "их" мира. Разбирать
этот вопрос подробно здесь не место, но есть немало свидетельств росси-
ян, которые именно в Бельгии не могли нахвалиться местным радушием,
прямо сравнивая его с лучшими образцами гостеприимства русского.
"Живу я - как сыр в масле катаюсь, - писал композитор А. П. Бородин
в 1885 г. из Льежа жене. - Бельгия - совсем Москва, а бельгийцы -
москвичи. Радушие и любезность здесь необыкновенные" '. О принципи-
альном гостеприимстве бельгийцев рассказывает с похвалой и абсолют-
ное большинство старых русских эмигрантов 20-30-х годов.
И все же принимать людей значит для нас принимать их дома. Кафе
же и рестораны для очень многих россиян - места, куда просто так не
пойдешь, где надолго не задержишься, а главное - по-настоящему не
расслабишься и, конечно, не почувствуешь себя как дома. Нам трудно до
конца понять, какую роль играют кафе в жизни бельгийцев. Вековые и
очень развитые традиции потребления пива - напитка социального по
определению, который пьют не в домашнем кругу, как вино, а на лю-
дях, - сделали кафе в Бельгии ключевым элементом народной жизни.
Нигде бельгиец не чувствует себя так уютно и спокойно, но одновремен-
но и так жизнерадостно, так приподнято, как в кафе - за пивом или ко-
фе. Приглашая в кафе, ресторан, бельгиец в первую очередь хочет поде-
литься с гостем этим ощущением уюта и вместе с тем праздничности. Это
не прижимистость, это просто иное понимание гостеприимства.
Как для студента, так и для взрослого бельгийца едва ли не высшая
ценность существования - "выходить": наслаждаться жизнью вне дома.
Но недаром это понятие, будь то нидерландское uitgaan или французское
sortir, так трудно передать по-русски. Забыты наши легендарные тракти-
ры и корчмы, лишь четыре стены дома дают ощущение уюта и психоло-
гической защищенности, да и климат не такой, чтобы много "выходить".
Бельгийцам, в свою очередь, это понять трудной Приходится объяснять:
хотите, чтобы гости из России действительно чувствовали себя, как до-
ма, - принимайте их дома. Да и для делового общения с россиянами
лучшие психологические условия создает не ресторан, пусть и самый ши-
карный, а долгие посиделки дома за накрытым столом.
10 Зак. 125
290 ______________Образ "другого, в Аультуре
"Пойдемте пообедаем". Вы идете с западным человеком в его горо-
де в кафе или ресторан, он охотно поведет вас в свой самый любимый,
самый подходящий. Но дальше может выясниться, что каждый платит за
себя, и на этом для человека из России всякое понятие о радушии и лю-
безности сразу и кончается. Это вопрос не денег, а менталитета. Точно
так же, как наш стесненный в средствах соотечественник-современник,
отреагировал в подобной ситуации, 150 лет назад, приехавший в Бельгию
по делам богатый помещик, публицист-славянофил А. И. Кошелев. По-
знакомившись в Западной Фландрии, где изучал в 1849 г. сельское хозяй-
ство, с одним бургомистром и последовав его предложению вместе по-
обедать, Кошелев был буквально шокирован, когда ему пришлось самому
за себя платить. Свою обиду он потом излил в путевом дневнике: "Смеш-
нее всего моя уверенность, что я у него буду обедать, и его полная уве-
ренность, что я подобного приглашения от него и не ожидаю" ^ Мента-
литету россиянина не свойственно различать предложение пообедать
вместе и приглашение пообедать. 'Между тем человек в Северо-Западной
Европе, если он не говорит прямо: "Приглашаю вас...", проявляет свое
радушие в том, что покажет вам, где вкусно и хорошо, а не в том, что бу-
дет за вас платить. Если вы хотите или вынуждены сэкономить - от
предложения вместе пообедать придется просто отказаться.
3. Принимать гостей дома. Итак, принимать дома - дело для бель-
гийца отнюдь не тривиальное и не само собой разумеющееся. Как бы час-
то отдельные семьи ни созывали гостей, в этом всегда есть нечто исклю-
чительное. Когда на исходе прошлого века полиция королевства вела
наблюдение за некоторыми сомнительными иностранцами из числа под-
данных русского царя, то в рапортах агентов среди прочих подозритель-
ных особенностей поведения того или иного иммигранта из России иног-
да отмечалось: принимает людей дома'. Для современного бельгийца
прием гостей дома - знак привилегированных, особо дружеских отно-
шений. Исключительность этой формы общения подчеркивают сразу не-
сколько элементов гостевания на западный манер.
Такому визиту предшествует тщательная подготовка. В частности,
заранее тщательно обговаривается характер встречи и тем самым, кос-
венно, ее продолжительность. Четко различается несколько видов встреч:
просто "зайти" (единственная форма угощения при этом - холодный
аперитив); зайти на кофе; на кофе с тортом; на ланч; на ужин и т. д. Так,
если нет эксплицитного приглашения на ужин, то горячего не подадут, и
бессмысленно потом россиянину жаловаться на западное "скупердяйст-
во". Это опять-таки не вопрос щедрости, а вопрос организации - иной,
чем у нас. Далее, поскольку прием гостей дома - целое событие, торже-
ственное и нечастое, то довольно строго соблюдаются периодичность та-
ких встреч и их взаимность. Все это в какой-то мере придает гостеванию
в странах Северо-Западной Европы характер чуть ли не официальных ви-
зитов на высоком уровне.
В. К. Ронин. Бельгийцы и россияне 291
Те старые русские эмигранты, кто сделал хорошую карьеру в Бель-
гийском Конго и жил там на широкую ногу, любят говорить: "У нас было
не так, как у бельгийцев. К нам часто приезжали гости. Приезжали даже
не предупредив" ". В России фраза "К нам можно прийти и не предуп-
реждая", хотя и становится все более редкой, произносится с гордостью,
как высший критерий радушия. У бельгийцев это вызвало бы только не-
доумение и отчуждение, как всякая чрезмерная странность. В Конго, где
русские семьи общались с другими белыми особенно тесно, российское
"широкое" понятие о гостеприимстве оказывалось настолько выходящим
за пределы привычных представлений бельгийцев, что совершенно их
дезориентировало. Та легкость, с какой русские принимали гостей дома,
создавала у бельгийцев представление, что у русских в этой сфере вообще
нет никаких норм и ограничений и что "можно вс„". Бывало, вспоминают
эмигранты^ колониалы", знакомые бельгийцы приезжали к ним глубокой
ночью и весело швыряли бананы в окна, сообщая о своем прибытии. При
этом они искренне полагали, что ведут себя именно в соответствии с рус-
ским понятием о гостеприимстве - таким экзотическим!
4. Разговор. Основной принцип всякого общения на Западе - не
обремени. С этим связано еще одно важное различие в менталитете, ко-
торое проявляется в ответах на вопрос "Как дела?". Занимаясь русским
речевым этикетом, мои студенты учат весь спектр ответов на этот воп-
рос- от "великолепно" до "хуже некуда". Но, знакомясь с россиянами,
вскоре замечают, что те очень любят жаловаться на жизнь, а их ответы на
вопрос "Как дела?" располагаются обычно в регистре от "не ахти как" и
"так себе" далее вниз, вплоть до "ужасно" и "кошмарно". (Как тут не
вспомнить остроумнейшую Ахматову, которая, услышав советское "кош-
мар!", иронически заметила: "Теперь надо говорить так: Кошмар - это
не то слово!" ').
Долгие века страха перед сильными мира сего и полупринудитель-
ной общинности выработали эту привычку жаловаться, дабы и излить на-
болевшее, и не выделиться из массы, и вызвать сочувствие, и, если дела в
действительности не так уж плохи, не навлечь на себя чьей-либо завист-
ливой злобы. Жаловаться, выставлять, подчеркивать свои заботы и труд-
ности часто безопаснее и выгоднее, но это также сводит людей на некий
общий уровень, облегчает общение. Не учитывая склонность большин-
ства россиян в разговорах представлять свою жизнь хуже, чем она есть,
иностранцы, как правило, создают себе неверную, чрезмерно пессимис-
тическую картину общественных настроений в России.
Ответ "У меня все прекрасно" звучит для российского уха чуждо,
точнее - по-американски (I'm just fine). Хотя среди "новых русских" эта
"американская" манера все больше утверждается, среднему россиянину
странно было бы сказать о себе, что он здоров и благополучен, даже если
это так, и уж совсем немыслимо, если это не так. В России люди, обща-
ясь, находят "друг друга именно в проблемах, в трудностях, и потому го-
ворить: "У меня все хорошо" - значит не только высокомерно противо-
292_______________________Образ "другого" в kyMb-rype
поставить себя окружающим, но и вообще убить всякое общение. Об-
щаться имеет смысл лишь тогда, кбгда у собеседников есть проблемы.
Услышав на вопрос "Как дела?" - "Так себе" или "Неважно", можно
спросить: "А что случилось?", обсудить проблемы, возможно - помочь.
В России ответ "все хорошо, нормально" всегда может быть истолкован
как нежелание поддерживать разговор. Принцип общения - не вызывай
зависть, а, наоборот, вовлекай собеседника в свои проблемы. Это и назы-
вается поговорить по душам, по-человечески. Если же у всех все хорошо,
то о чем людям между собой говорить, какое тут может быть общение?
У человека на Западе эти рассуждения вызывают понимание (ведь
они коренятся в патриархальном, доиндивидуалистическом менталитете,
который до определенного момента свойствен всем народам), но они ему
чужды. Принцип общения, как уже говорилось, - прямо противополож-
ный: не только не вовлекать "другого" в свои заботы и проблемы, но во-
обще оставлять их за рамками общения и без самой крайней нужды не
обременять ими собеседника. Главным образом поэтому разговор никог-
да не бывает безбрежно свободным (мы бы сказали - откровенным, по
душам), а ограничен довольно строгими нормами.
В ответе на вопрос "Как дела?" бельгийцам тоже не свойственна
американская преувеличенная, "суперменская" формула "Все прекрасно",
призванная представить говорящего этаким победителем жизни. Но и в
Бельгии ответы расположатся, безусловно, в верхней, позитивной части
спектра ("нормально", "вс„ в порядке"), не оставляя места жалобам и со-
чувственному обсуждению. Однако главное ограничение - выбор тем.
Есть темы, считающиеся интимными и ставшие фактически табу:
финансовое положение, политическая позиция, здоровье и личная жизнь
любого из собеседников. (В России это, как известно, темы излюбленные,
основные и без них для разговора мало что остается.) Темы не табуиро-
ванные, но используемые с осторожностью: политика вообще, глобаль-
ные проблемы. Осторожность диктуется тем, что взгляды собеседников
здесь могут сильно разойтись и возникнет спор. В России, где обще-
ственная жизнь веками знала либо смиренное подчинение, либо бунт, но
не споры (с начальством не поспоришь), в частном общении сложился,
как ни парадоксально, своеобразный культ споров. Свободный, истинно
духовный, "пушкинский" разговор часто ассоциируется со спорами ("го-
ворили обо всем откровенно, спорили до утра" - характерное романти-
ческое клише, идет ли речь о декабристах или о диссидентах). Именно в
спорах как бы выражается для нас "тайная свобода" разговора. В Бель-
гии, где в общественной жизни традиции демократической дискуссии
восходят отчасти еще к эпохе вольных городов Х11-Х111 вв., в частном
общении спор воспринимается, скорее, как нечто осложняющее разговор,
создающее напряженность. В России высоко ценят "культуру спора", в
Бельгии в частном общении - культуру избегания споров.
Предпочтительные в Бельгии темы для разговора: сплетни, поездки,
обустройство дома, мир природы и языки. Несмотря на то, что жители
В. К. Ронин. Бельгийиы и россияне 293
такого маленького королевства очень часто бывают за границей и почти
все по многу раз бывали в Испании или Греции, а может быть, именно
благодаря этому обстоятельству, о туристских поездках говорят и слуша-
ют очень охотно, как бы банальны ни были эти рассказы. В нашей же
стране, как мы знаем, поездка за границу - тема трудная и деликатная
("ну, ты ездил, а мне-то что"). В советские времена - знак подозритель-
ной привилегированности, сейчас - знак подозрительной состоятельнос-
ти и в то же время тема, быстро ставшая тривиальной. Обустройство дома
для бельгийцев, которые любят говорить, что рождаются "с кирпичом в
животе", - едва ли не кульминация человеческой жизни, сравнимая с
рождением детей. Но детей часто несколько, а дом один, поэтому, хотя
дома у всех устроены в основном одинаково, говорить об этом можно ча-
сами и во всех подробностях. Интересно, что эта тема, так непосред-
ственно, казалось бы, связанная с такими темами-табу, как финансовое
положение и личная жизнь, отнюдь не считается интимной и запретной.
Также подолгу везде на Западе можно беседовать о повадках домашних
животных - тема, которую лишь часть россиян способна поддерживать.
Ну, и уж особенно далека от нас излюбленная тема бельгийцев -
языки. В Бельгии, как известно, почти равно сильны два языка - нидер-
ландский и французский, причем в их местных вариантах, находящихся в
весьма напряженном диалоге с теми, которые господствуют в странах,
считающихся носителями норм этих языков (соответственно в Голландии
и Франции). В Бельгии, особенно во Фландрии, еще очень живы диалек-
ты. Кроме того, там почти все знают также английский и многие пони-
мают по-немецки, регулярно ездят за границу и практически на всех со-
циальных уровнях страстно увлекаются изучением даже экзотических
языков. В такой стране разговор часто строится на языковых шутках и
анекдотах, которые мало кому покажутся там неуместным снобизмом.
5. Переписка. Ни телефон, ни компьютерные сети не убили на Запа-
де писание открыток и писем. Более того, письменное общение до сих
пор является обязательным во многих случаях, в которых в России ис-
пользуется телефон, хотя звонить у нас не легче, чем прислать письмо.
Переписка на Западе - не столько непосредственное, спонтанное выра-
жение чувств, как у нас, сколько сохраняет почти средневековый симво-
лический смысл, как знак определенных отношений. К переписке так же
не относятся легко и беззаботно, как и ко всякому общению. Как форма
письма, так и поводы для него подчинены строгим нормам.
Современное деловое письмо там не менее строго формализовано,
чем в старинных письмовниках. Менталитету россиянина, привыкшего
воспринимать текст непосредственно-эмоционально, в понятиях "теп-
ло" - "холодно", трудно сжиться, например, с заключительной форму-
лой французского письма: "...И прошу Вас верить, дорогой господин... в
мои наилучшие чувства", если эта формула венчает, скажем, самый рез-
кий и оскорбительный отказ. Ведение корреспонденции на том или ином
языке - как правило, отдельный курс в языковом вузе, и студентам-
294 ___ Обрау "другого, в 1сум,туре
русистам трудно поверить в то, что в сегодняшнем русском языке фор-
мальные элементы переписки сведены к минимуму, пишешь так, как хо-
тел бы сказать устно, а главные ценности здесь - литературная свобода,
живость чувств и... оригинальность.
В целом, западные деловые письма и даже поздравления звучат для
россиянина слишком деловито, холодновато (еще один источник обид,
основанных на непонимании). Своим студентам, если они собираются
писать в Россию, я говорю, что они должны внести в текст максимум
эмоциональной теплоты - и будет только-только в самый раз. И наобо-
рот, российская манера писать письма кажется на Западе избыточно сен-
тиментальной, но способна и сильно растрогать, даже поразить и, как
ничто другое, укрепляет представление о теплой "русской душе". Не-
стандартные и искренние поздравления к свадьбе или соболезнования,
которые у нас ценятся как высокая, но все же норма, на Западе могут
вызвать фурор и будут тут же прочитаны всем собравшимся.
Но особенно поражает воображение система поводов для переписки.
В сегодняшней России нет социальной нормы, которая в каких-либо слу-
чаях требовала бы непременно написать, а не позвонить, если только речь
не идет о жалобе в высокую инстанцию. Тем удивительнее для нас бель-
гийский обычай извещать не по телефону, а письменно о рождении ре-
бенка или чьей-либо кончине. То, что норма эта общепринятая, почти
императивная, и то, что извещают даже далеких знакомых, с которыми
общаются мало, свидетельствует: это важный социальный акт, нечто вро-
де социальной конфирмации. Подобно тому как церковная конфирмация
подтверждает принадлежность подростка к общине верующих, письмом о
рождении или смерти символически оповещают весь социум о прибавле-
нии или исчезновении одного из его членов.
Не столь торжествен, но не менее удивителен распространенный
обычай посылать открытки из поездок. В нем тоже много иррациональ-
ного: открытки эти также посылаются иногда даже далеким знакомым, о
которых в обычное время и не вспоминают; открытки зачастую - первые
попавшиеся, текст - несколько самых банальных строк, а то и только
подпись; наконец, посылают их порой из мест отнюдь не экзотических и
к тому же людям, которые, скорее всего, сами там бывали по многу раз.
Понятно, что и открытки эти - прежде всего не непосредственное выра-
жение чувств, а акт символический, подчеркивающий ценность общения
как такового: и на расстоянии, и среди новых впечатлений моя связь с со-
циумом не ослабевает, я дорожу связью с людьми и подчеркиваю это
именно тогда, когда поглощен путешествием.
6. Подарок. Смысл подарка как символа, знака определенных отно-
шений, каким был "дар" еще в самых архаических обществах, выражен
на Западе более явно, чем в России, и во многих аспектах.
1) Объект подарка может носить нетолько привычный для нас ве-
щественный, но и отвлеченный характер. Бывает, что ни вещь, ни деньги
не переходят из руки в руки, но можно, скажем, "подарить поездку" или
В.К-Ронин. Бельгийцы ц россияне 295
даже только ее часть. С этим же связан и пока не известный у нас обычай
свадебных списков. Новобрачные составляют список нужных им вещей и
оставляют его в магазине. Дарители заезжают в магазин, когда им удоб-
но, выбирают в списке какую-либо вещь в соответствии с величиной
суммы, которую готовы израсходовать на подарок, и оплачивают - пол-
ностью, или, если вещь очень дорогая, частично. Сама вещь остается пока
в магазине, так что в обычном смысле не "вручается".
2) Подарок у нас чаще всего подразумевает сюрприз. Отсюда - да-
ющие простор фантазии, но изнурительные поиски: "Что же может ему /
ей понравиться?" Западный подарок-символ неожиданности не исключа-
ет, но и совсем не требует. Прямой вопрос: "Чего бы ты хотел?" - в
Бельгии весьма обычен. В семье, как правило, заранее составляют список
со всеми пожеланиями или прямо договариваются, кто кому что будет
дарить. Бывает, человек примерно знает, что он получит, но не знает, от
кого именно. Так, на Рождество все подарки складываются под елку, на
них написано - кому, маленькие дети разносят их, а затем, когда подар-
ки вскрыты, начинается хаотическое перекрестное выяснение, кто кого за
что должен благодарить.
3) Значимость подарка подчеркнута тем, как он вручается. Непре-
менное требование - он должен быть красиво упакован, чтобы привлечь
внимание. Вручается обязательно сразу, чуть ли не с порога, и сразу же
разворачивается. Если у нас бывает иногда, что один из множества гос-
тей, не отвлекая хозяев, скромно оставляет свой подарок где-нибудь в
прихожей, то в Бельгии эта ситуация немыслима. В России одно из пра-
вил хорошего тона рекомендует не привлекать слишком много внимания
к подаркам и даже не разворачивать их при гостях, на тот случай, если
подарок одного окажется скромнее и дешевле подарков других. В Бель-
гии, вспоминает старшее поколение, такое правило тоже было, но после-
военное выравнивание материального положения абсолютного большин-
ства населения изменило ситуацию. Символическая функция подарка на
Западе сегодня несравненно важнее его стоимости и престижности.
4) Но сказать, что восторжествовал принцип: "Мне не дорог твой
подарок, дорога твоя любовь", было бы неверно. Подарок именно дорог и
важен, и это подчеркнуто не только тем, что буквально все может обрести
формальный статус подарка, и не только строгими нормами, каким под-
чинено его вручение. Главное - подарок не есть нечто повседневное,
спонтанное. Дарят, как правило, те, от кого этого "ждут", и не при всякой
встрече или под влиянием чувств, а в основном по строго определенным
поводам. Вы можете симпатизировать теще брата или отцу коллеги, но в
Бельгии подарки вы им, скорее всего, дарить не будете: это не принято,
от вас "не ждут". Важно не только, от кого ждут, но и когда. "Как прове-
ли Пасху?" - спрашиваю я студентку. - "К нам приходила бабушка". -
"И что же она вам подарила?" - Недоуменная пауза... - "Ничего, это же
не Рождество". Бабушка, приходящая к любимым внукам, которых давно
не видела, без подарков, потому что "не Рождество", для россиянина дика
296 Обрез "другого" в Аулыуре
и почти нереальна. Но опять-таки это не холодность и не скупость, а
иное, чем у нас, понимание подарка - слишком значимого, чтобы делать
его часто и без формального повода, просто так.
7. Застолье. К теме "дара" примыкает тема "пира". Бельгия особен-
но гордится своей репутацией страны, где можно хорошо поесть. Причем
имеется в виду вовсе не изысканность кухни, а очень серьезное, трепет-
ное отношение к еде. Нам, приученным хотя бы на словах презирать
"желудок", не понять, как могут даже молодые бельгийцы с таким во-
одушевлением и серьезностью так долго рассказывать, где и что они
ели - в поездке или на празднике, не только не стесняясь столь низмен-
ной темы, но и не подозревая, что ее надо стесняться. Еда в Бельгии -
важный социальный ритуал, поэтому бельгиец всегда предпочтет есть
вместе с другими, а не один. В Голландии публичные лекции проходят
так же, как у нас: люди собираются и слушают. В Бельгии же тот или
иной клуб или ассоциация устраивает лекцию как завершение централь-
ной части вечера - общего ужина. Застолье - в центре семейных празд-
неств. "Что вы делали в праздник?" - "Ели". Россиянина все это может
прямо шокировать, но только если он не поймет, что для многих запад-
ных европейцев еда уже сама по себе (даже не застольные разговоры, а
именно совместный прием пищи) - важнейшая форма общения.
Бельгийцы едят и пьют разговаривая, но не уделяют разговору
столько внимания, чтобы он мог отвлечь от самого пиршества. Пьют без
тостов: вероятно, тосты тоже отвлекают от смакования напитка. Лишь на
большом семейном торжестве глава семьи коротко, почти скороговоркой
произносит несколько слов, да на свадебном ужине, который длится пять-
шесть часов, бывает в начале и в конце По тосту: отца невесты и, ответ-
ный, жениха. Праздничный характер застолья выражен в выборе блюд,
а не в тостах. Бытующие у нас представления о строгой церемонности
застолья в западноевропейских странах, где, мол, самое важное - этикет,
приличия (в одной юмореске Аверченко англичане ходят в лондонский
отель "слушать, как иностранцы едят суп" ^), к Бельгии не совсем под-
ходят.
Этикет, конечно, стараются соблюдать, но даже на элитарных бан-
кетах удовольствие от хорошей еды ценится выше "приличий".
СОЦИАЛЬНЫЕ ОТНОШЕНИЯ
1. Кастовость и демократизм. При всей уравниловке и несвободе
для всех советское общество было отчетливо кастовым. Не только но-
менклатура жила обособленно (и попадала в "кремлевку", поев случайно
"городской колбасы", как она на своем жаргоне называла колбасу из
обычного магазина), но и объединенная в "союзы" творческая интелли-
генция, офицерство и другие группы. Это порождало массу социальных
предрассудков, вроде того, что сыну профессора не подобает подрабаты-
вать мытьем машин.
fc^
В. К. Ронин. БельгиОцы и россияне 297
Эта советская кастовость была тем сильнее, что она опиралась на
мощные вековые традиции российской сословности. Изучая историю
русской белой эмиграции в Бельгии, я убедился, в частности, как прочны
были еще в начале XX в. в России сословные перегородки в сознании
людей. Разночинское понятие интеллигенции отнюдь не вытеснило даже
в среде самой интеллигенции, даже накануне революции, деления на дво-
рян, купцов, мещан и т. д. Эмиграция сильно перемешала людей, свела
вместе тех, кто в России был разделен высокими социальными барьера-
ми, однако и сегодня старые эмигранты сохраняют сословную гордость
("отец был столбовой дворянин") или сословные комплексы ("мы не из
дворян - из купцов"). Это правда, что эмигранты мало оплакивали мате-
риальные потери. Зато утрата сословного статуса казалась многим непе-
реносимой, причем не только сановникам, но и инженерам или полярным
исследователям, сознававшим себя представителями одновременно и ин-
теллигенции, и определенного сословия.
Между тем у бельгийцев, несмотря на все социальное неравенство,
наблюдателей-россиян уже в 1900 г. поражал особый патриархальный
демократизм отношений. Так, в статье в журнале "Мир Божий" (май
1900 г.) о 300 рабочих из Шарлеруа на бельгийских стекольном и зер-
кальном заводах под Петербургом русский журналист с удивлением от-
мечал, что в отличие от русских рабочих эти валлоны не боялись своего
начальства и не заискивали перед ним, а дистанция между директором и
простым стеклодувом была в бельгийской среде не так велика, как в Рос-
сии. "И зимой этот директор отплясывает с женами своих рабочих в клу-
бе на собраниях, а затем мирно коротает вечера с соотечественниками за
карточным столом у крыльца какого-нибудь барака. В квартире директо-
ра можно встретить рабочего или жену его, приходящих попользоваться
его роялем, побеседовать с его супругой, сообщить какие-нибудь новос-
ти, посоветоваться насчет покупки сигар и т. п. И их нисколько не смуща-
ет, что у одного костюм дешев и грубо сшит, на ногах сабо, а на другом
изящная пара из дорогой материи" .
Оказавшись в 20-е годы в Бельгии, где уже начал тогда формиро-
ваться мощный "средний класс", взламывавший социальные перегород-
ки, многие русские эмигранты переживали этот относительный демокра-
тизм отношений, принципиальное невнимание к их былому сословному
статусу очень болезненно. Кое-кто спустя долгие годы начал свои руко-
писные мемуары с развернутой апологии социального неравенства. Пси-
хологическую компенсацию эмигранты из дворян находили... в Конго.
Капитан 2 ранга барон Б. А. Нольде, географ, открывший в Северном Ле-
довитом океане бухту Нольде, поехав в 1926 г. в Конго скромным слу-
жащим частной компании, признавался в письме жене: "...Одно из боль-
ших преимуществ моей службы - это то, что я здесь барин. Не беженец,
не какой-нибудь мелкий служащий, а (...) господин, "бвана", с которым
черные разговаривают шляпа в руке... (...). Т.е. я стал человеком". Ему
нравится, записывает он в дневник не без стеснения, что негры перед
298 Образ ^другого- в kyAb-rype
ним, "барином", снимают шапки, подобно тому как когда-то отдавали
ему честь матросы его корабля. Но среди белых в Африке "различия
сглаживаются", и это его мучит: ведь он все-таки "commandant и барон",
а бельгийцы - из простых столяров или булочников ^ Горькое наслаж-
дение неравенством в отношениях с черными рабочими, как бы компен-
сирующим утраченный сословный статус, сквозит и в письмах других
эмигрантов в Конго - инженеров, агрономов: один приучил боя-конго-
лезца говорить ему по-русски: "Ваше благородие", другому мнится, что
он снова в имении, среди почтительных мужиков.
Сегодня бельгийское общество по-прежнему производит впечатле-
ние на человека из России тем же демократизмом социальных отноше-
ний. Привыкший идентифицировать себя с обособленной группой-кастой,
он с трудом погружается в море "среднего класса", охватившего в Бель-
гии уже почти все коренное население страны. Удивительно, как трудно
не только внешне, но и по стилю жизни и менталитету различить там бу-
лочника и профессора, нотариуса и таксиста. Даже богатые промышлен-
ники и банкиры, особенно во Фландрии, кажется, постоянно помнят о
том, что их деды, а чаще и отцы были простые ремесленники или кресть-
яне. Даже в элитарном кругу стиль отношений патриархальный, "народ-
ный", как бы прикрывающий материальное неравенство. Последним яв-
ным классообразующим фактором выступает образование. Если массо-
вый "средний класс" еще делится иерархически, то не на высших и низ-
ших, не на богатых и малоимущих, а на "учившихся" (в высшей школе) и
"неучившихся". Лингвистически чуткое ухо бельгийца сразу выделяет тех
и других по тому, говорят ли они на диалекте или на нормативном,
"цивилизованном" языке. Отсюда - не только высокий престиж образо-
вания, трепетное восприятие университетского диплома, давно забытое у
нас, но и жесткая конкуренция между студентами.
2. Престижность и приоритеты. Многочисленный "средний
класс" Бельгии имеет некий выровненный, усредненный стандарт мате-
риальной, бытовой жизни, который по силам практически всем. Напри-
мер, в семье менее состоятельной к столу будет свинина вместо говядины
и более дешевые фрукты, но сам уклад и стиль жизни - такие же, как
у богатых соседей. В рамках этого принципиально единого стандарта
ослабло столь знакомое нам понятие материальной престижности. Его
все больше вытесняет понятие множественности предпочтений, "прио-
ритетов".
Все прекрасно знают, что "Мерседес" дороже "Строена", а отдых в
Швейцарии дороже, чем в Испании. Но сказать, что для современного
бельгийца "Мерседес" престижнее "Строено" и что владелец второго
мучительно завидует владельцу первого, невозможно. У каждого свои
потребности, свои понятия об удобстве, свой стиль, одним словом -
свои приоритеты. Маленькой машине нужно меньше бензина и меньше
места в гараже, ее легче парковать и дешевле страховать. Есть бельгийцы,
которые ездят не много и охотно довольствуются даже "Ладой", на Запа-
В. К. Ронин. Бельгийцы и россияне 299
де совсем уж непрестижной; никому не придет в голову показывать на
них пальцем. Горы Швейцарии не престижнее солнца и моря Испании:
кто что любит. Люди в России легко сравнивают себя с другими по неко-
торым общим критериям материальной престижности. Бельгийцу сравни-
вать трудно, ведь в рамках единого стандарта у всех свои приоритеты: ты
предпочитаешь тратить деньги и время на одно, а твой сосед на другое.
Перестают сравнивать - перестают и завидовать. За пять лет жизни в
Бельгии я ни разу не встречался ни с откровенной демонстрацией богат-
ства, ни с явной завистью на материальной почве.
3. Свобода и нормы. Представления многих нынешних россиян о
свободе в западном обществе остаются столь же превратными, как у рус-
ских рабочих-политэмигрантов в Бельгии начала XX в., чьи слова приво-
дит в своих воспоминаниях Илья Эренбург: "Ну ее к черту, эту Бельгию с
ее хваленой свободой!.. Оказывается, что здесь не смей после десяти ча-
сов вечера в своей же комнате ни ходить в сапогах, ни петь, ни кри-
чать" ^ Другой прелестной иллюстрацией того, что понятие свободы на
Западе - четко ограниченное ("свобода одного ограничена свободой
других"), является мой разговор с группой пожилых бельгийцев и гол-
ландцев о наркоманах. Если бельгийские старички, как и их сверстники в
России, горячо рассуждали об "упадке нравов", то одна голландская ба-
бушка сказала: "У нас считают так: пусть живут, как хотят, но чтобы не
сидели у вокзала, так что нельзя подъехать и поставить велосипед".
Свобода ограничена множеством социальных норм, которые на За-
паде заметно более четки и общеобязательны, чем в России. Многое из
того, что у нас считается лишь хорошим тоном, вежливостью или просто
любезностью, в Бельгии имеет статус строжайшей социальной нормы,
соблюдаемой практически всеми, как бы автоматически. Так, придержи-
вать за собой дверь или останавливать машину, пропуская пешехода, - в
России признаки воспитанного человека, но общество отнюдь не ждет
этого от всех поголовно. В Бельгии иначе как бы не может быть, и мне
приходилось видеть "альтернативных", расторможенных, шумных юн-
цов, которые, однако, почти с автоматизмом роботов придерживали за
собой дверь или, сидя за рулем, пропускали пешеходов.
Впрочем, некоторые наши социальные нормы, наоборот, не имеют в
Бельгии этого статуса и как бы факультативны. Например, уступать ста-
рикам место в транспорте - у нас императивная норма: общество имен-
но ждет этого от всех и в любой ситуации. В Бельгии же это вопрос да-
же не вежливости, а личной вашей любезности: будет очень мило, если
вы уступите место старушке, но никто этого не ждет, не потребует, а если
не сделаете - не осудит, по крайней мере вслух. По словам старшего по-
коления, раньше это и в Бельгии было обязательной социальной нормой,
но в последние годы действительно перестало ею быть.
300_______________________Образ "другого" в Культуре
ТРУД
1. Роль труда. Известно, что на современном Западе труд есть нечто
большее, нежели житейская необходимость или источник благосостоя-
ния. К труду - любому - относятся как к оправданию всей жизни чело-
века. Это одинаково исчерпывающе выражено как в "Протестантской
этике" Макса Вебера, так и в анекдоте об американце, который объясняет
итальянскому бродяге, что он должен всю жизнь работать, чтобы потом
спокойно лежать под деревом, хотя бродяга в этот момент и так уже ле-
жит под деревом. Мы часто сравниваем западных людей с пчелами, имея
в виду их усердие; правильнее было бы сказать, что они работают, как
пчелы, в смысле инстинктивности этого процесса.
Это вовсе не значит, что все в равной степени трудяги: например, на
Западе тоже в частном секторе работают куда усерднее и с большей отда-
чей, чем в секторе государственном. Но нет явных бездельников. И вы не
услышите от молодого бельгийца даже в шутку: "Я бы хотел жить не ра-
ботая...". Студентов, которые в каникулы подрабатывают - помощником
пекаря, официантом, уборщицей, - там никому и в голову не пришло бы
жалеть. Такие подработки в Бельгии нормальнейшая вещь, и тот, кто сам
себя одевает и сам себе зарабатывает на компакт-диски, пользуется в сту-
денческой среде всеобщим уважением.
2. Престиж; труда. Положа руку на сердце, признаемся: есть в на-
шем обществе вещи поважнее, чем работать. Вас ждут на дружеской ве-
черинке или на семейном празднике, но у вас срочная важная работа. В
России это аргумент недостаточный, он не снимет вопроса, а, наобо-
рот - раздражит ("будет тут еще выпендриваться со своей работой"). В
Бельгии же "человек работающий" окружен бблыиим престижем и лучше
защищен общественным мнением, чем мы даже можем себе представить.
"Мне надо работать" - там это формула почти магическая, снимающая
почти все вопросы, перевешивающая почти все иные социальные нормы.
Правда, я недаром говорю "почти". Как ни высок в Бельгии престиж тру-
да, но ценности частной жизни: семья, дом, кафе, "бургундское" наслаж-
дение жизнью, которое так любят в себе бельгийцы, они ставят еще вы-
ше. О настоящем "трудоголике" скажут: "Он преувеличивает", и сцена
закрытия токийской биржи, когда сотни служащих в полном изнеможе-
нии падают лицом на свои пюпитры, способна вызвать в бельгийце такой
же священный ужас, как и в нашем соотечественнике.
3. Ритм труда. Россиянин, включенный в бельгийский трудовой
процесс, неважно какой, сразу же чувствует на себе важные различия в
ритме труда. Он чувствует, как непривычно, невыносимо многого от него
ждут в течение дня. Проблема не вообще в интенсивности труда, а имен-
но в его равномерности, в том, до какой степени должна быть наполнена
трудом даже такая небольшая единица времени, как день. Старинную по-
говорку "Завтра, завтра, не сегодня - так лентяи говорят" в Бельгии по-
нимают не метафорически, а буквально: плохой работник - тот, кто не
В. К. Ронин. Бельгийцы и россияне 301
просто откладывает работу на потом, а именно недогружает работой этот
конкретный день.
В России столь высокие требования к трудовым итогам отдельного
дня или недели предъявляются только в определенных отраслях промыш-
ленности или в некоторых видах сельхозработ в разгар сезона. В Бельгии
требование строгой ритмичности, равномерного наполнения трудом каж-
дого дня диктуется не технологией, а входит в само понятие труда. Аргу-
мент "Мне сегодня что-то не работается, зато завтра сделаю больше" вы-
зовет у бельгийца непонимание и неодобрение. Русское же слово "аврал"
хотя и пришло как раз из нидерландского языка (overal), но там оно отно-
сится к спешной, по тревоге, работе всей команды корабля в чрезвычай-
ной ситуации. Применять это же понятие к нормальному трудовому про-
цессу - от одной мысли о таком у бельгийца волосы встали бы дыбом.
Для него работать - значит работать равномерно день за днем.
Из этого вовсе не следует, что и по итогам квартала или года рос-
сийский работник непременно сделает меньше, чем бельгиец: Мы знаем,
как близко "русской душе" понятие порыва. Нам действительно понятно,
как мог Илья Муромец 33 года пролежать на печи, а затем в каком-то
"пассионарном", как сказал бы Л. Н. Гумилев, порыве вдруг вскочить и
всех победить. В жизни каждого россиянина, как и всей страны, есть
примеры, когда порывом все же удавалось наверстать упущенное, "до-
гнать и перегнать". Вероятно, ритмичный, по дням, труд дает более на-
дежные результаты, но нам близка и красота трудового порыва, который
так сродни творческому вдохновению.
ДЕНЬГИ
Деньги в странах Северо-Западной Европы - это вещь, в известном
смысле более интимная, чем секс. Финансовое положение любого из со-
беседников, как уже говорилось, не обсуждается. Жаловаться на нехватку
денег совершенно не принято, и еще меньше принято друг у друга одал-
живать. Та легкость, с какой это делают между собой россияне, бельгий-
цев поражает, пожалуй, больше всего. Как фонвизинская бригадирша,
бельгиец порой готов помочь всем, чем может, только не одалживанием
денег. И вновь надо ясно сказать: это не скупость, не черствость. Жители
Бельгии ежегодно жертвуют огромные суммы на помощь "третьему ми-
ру", не говоря уже о довольно частых разовых гуманитарных акциях; да и
порошковое молоко и шоколад, так поддержавшие наших горожан зимой
1991-1992 гг., во многих случаях были присланы из Бельгии. Но в по-
вседневном общении коллег, знакомых деньги любого из них - это на-
столько его личное дело, настолько никого не касающееся, что деньги
просто как бы выведены за рамки общения.
302 Обрез другого, в kyMrype
ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ
1. Любовь и брак. Даже в этой сфере, такой, казалось бы, общечело-
веческой, существуют между нами и "ими" важные различия в ментали-
тете. Я с удивлением убедился в этом, много общаясь со своими бельгий-
скими студентами и годами наблюдая их жизнь.
Наша литература, наше кино, наши молодежные издания в годы,
когда о многом другом писать было нельзя, без конца пережевывали те-
мы "идеальной любви" и счастья. К жизни, особенно к личной жизни,
предъявлялись высочайшие требования: она должна быть идеально гар-
моничной, полным слиянием душ, источником безраздельного счастья.
Если же "найти свой идеал", "встретить принца", "ту единственную, ко-
торая..." не удается, то уже кажется, что не повезло, не сложилось. Нет
сразу ощущения полной гармонии, "настоящего" счастья - надо ждать
кого-то Другого, искать дальше или же вообще махнуть на все рукой и
жить, как живется. Этот "литературный" максимализм обрекает на веч-
ную неудовлетворенность, частую смену партнеров, поверхностные, "не-
выстроенные" отношения. Или так, как в книгах и фильмах, - или вооб-
ще все равно. Поэтому представления нашей молодежи о личной жизни
окутывались либо дешевым романтизмом, либо дешевым же цинизмом.
Бельгийская молодежь в своих представлениях о личной жизни за-
метно трезвее, приземленное, но и серьезнее. Они не мучат себя абстракт-
ным "идеалом", смутными ожиданиями "большой любви" и "настоящего
счастья". Молодые бельгийцы довольно рано, лет в 18-20, находят себе
постоянного "партнера", "подругу", "друга", причем в эти понятия вкла-
дывается далеко не только сексуальный смысл. Такой партнер не может
быть идеальным, в нем заведомо много недостатков. Но если его прини-
мают, если он становится постоянным партнером, то дальше начинается
самое главное - "рост отношений", точнее - заботливое, с обеих сто-
рон, их выращивание, развитие, работа над ними.
В России сейчас то и дело называют высшей ценностью семью -
конкретную традиционную форму совместной жизни. Для моих бельгий-
ских студентов такой высшей ценностью являются сами "отношения"
(по-нидерландски relatie). Отношения могут принимать разные формы:
сначала молодые люди, живя каждый у своих родителей, только встреча-
ются, затем начинают жить вместе. Фактически это уже семейная жизнь,
к этому долго готовятся; бывает, что уже на этой стадии начинают, как
хорошие бельгийцы с "кирпичом в животе", строить дом. Позднее, лет в
25-27, они, скорее всего, поженятся, но вполне возможно, что и дальше
они просто будут жить вместе, в брак не вступая.
В католической Бельгии брак, конечно, все еще наиболее престиж-
ная, ответственная (брачный контракт об имущественных правах супру-
гов!) и торжественная форма союза. Вступить в брак - решение очень
серьезное, с которым не спешат. Развод же - хотя и не такая колоссаль-
ная драма, как раньше, не крушение всей жизни, но по-прежнему ЧП, и
_______________________В. К. Раним. БемгиОш и россияне___________________303
торопливость, с какой в России вступают в брак и разводятся, бельгийцев
шокирует, даже если они и понимают, в какой огромной мере наши тра-
диции сформированы "квартирным вопросом", пропиской, долгим то-
тальным контролем партии-государства за личной жизнью граждан.
Но, повторяю, не брак, не семья - высшая ценность для молодых
бельгийцев, а сами "отношения", какой бы ни была их форма. Советский
поэт Степан Щипачев, написавший: "Любовью дорожить умейте...", по-
радовался бы, слушая рассуждения студентов-бельгийцев о том, как надо
дорожить отношениями, беречь их, растить, лучше узнавая партнера,
приспосабливаясь друг к другу, сосредоточивая внимание не на недостат-
ках, а на лучшем, что есть в обоих. Не столько искать человека, сколько
искать в человеке! Это не просто слова: человека из России не может
не поражать, как прочны, как внутренне стабильны пары, образуемые мо-
лодыми бельгийцами еще в 18-20 лет, и с какой взрослой серьезностью
партнеры уже в этом возрасте друг к другу относятся.
2. Отношения поколений. Как и во всем, в Западной Европе в отно-
шениях между поколениями важны различия между Севером и Югом.
Бельгийцы же причудливо соединяют в себе черты и "северного", и "юж-
ного" менталитета. Опросы, проведенные в ЕС, показали, например, что у
датчан и голландцев подрастающие дети заметно отдаляются от родите-
лей, тогда как на юге Европы связь родителей и детей остается тесной и
сентиментальной. Если датчанин возьмет свою старую мать к себе, на не-
го будут показывать пальцем, - на грека будут показывать пальцем, если
он этого не сделает. Бельгийцы находятся на этой шкале примерно посе-
редине, хотя все-таки ближе к "северным" нормам.
Отношения между подрастающими детьми и родителями в Бельгии,
как правило, дружеские, достаточно тесные, без отчуждения, характерно-
го для более северных стран. Но человеку из России все же бросится в
глаза непривычная для нас сдержанность, дистанция. Нам в России свой-
ственно воспринимать своих родителей и детей как неотъемлемую часть
самих себя. Ни за подрастающими детьми, ни за собственными родите-
лями мы по-настоящему не признаем "суверенитета". Это может придать
отношениям особую близость и теплоту, но часто ведет и к бесцеремон-
ному "присвоению" детьми родителей и наоборот. Наше общество все
еще ждет от родителей, что они во многом отдают себя в распоряжение
взрослых детей, как бы автоматически помогают им деньгами, сидят с
внуками и т. д.
В Бельгии о таком автоматизме не может быть и речи. Здесь совер-
шеннолетние дети и родители должны уважать независимость друг друга,
что неизбежно создает между ними дистанцию. В отличие от более се-
верных стран, в Бельгии родители довольно часто помогают детям день-
гами и сидят с внуками, но никакая социальная норма не обязывает их к
этому. Делая это, они оказывают услугу, любезность, именно так это и
понимается. Родителей надо попросить взять внуков на день или на неде-
лю, договориться с ними об этом. Деньги же у родителей чаще всего не
304 Образ другого" в Культуре
берут, а одалживают и возвращают. Наших соотечественников это приво-
дит в ужас ("что за счеты между родными?"), но надо знать, что в сред-
ней бельгийской семье детей двое, а то и трое и, давая одному, отнима-
ешь у других. К тому же деньги там, как уже говорилось, - вещь самая
сокровенная, как бы выведенная за рамки общения. И наконец, невоз-
можность просто "доить" родителей дисциплинирует молодежь.
Но, пожалуй, еще более странным и шокирующим покажется росси-
янам место в бельгийской семье бабушек и дедушек. Теплая, нежная
связь между первым и третьим поколением, иногда через голову второго,
душевный союз самых слабых в семье - детей и стариков - это одна из
самых симпатичных черт нашего менталитета. Как дивно свежо, как соз-
вучно чувствам любой нашей бабушки звучат строки, написанные 175 лет
назад царицей Прасковьей Федоровной, вдовой брата Петра 1, ее внучке,
будущей правительнице России Анне Леопольдовне: "Внучка, свет мой!
желаю я тебе, друк (так! -В. Р.) мой сердешной, всякава блага от всево
моево сердца; да хочетца, хочетца, хочетца тебя, друк мой внучка, мне,
бабушке старенькой, видеть тебя, маленькую, и подружитца с тобою: ста-
рой с малым очень живут дружно" ). С тех пор, с 1722 г., психологами
немало написано о том, как важна связь старых и малых для воспитания
души ребенка, не говоря уже о приобщении к преданиям рода и народа и
о чувстве истории.
Однако там, где ни "квартирный вопрос", ни патриархальные тра-
диции давно уже не вынуждают три поколения жить под одной крышей,
место бабушек и дедушек в семье совершенно иное. Начнем с того, что
ни в Бельгии, ни в Голландии в понятие "семья", объединяющее родите-
лей и детей (по-нидерландски gezin), бабушка и дедушка вообще не вхо-
дят. К ним относится слово familie, которым обозначают всех остальных
родственников, даже дальних. Мои бельгийские студенты навещают сво-
их "старичков" два-три раза в год, вместе с родителями, и если попросить
студентов рассказать о каком-либо близком человеке, то ни о бабушке, ни
о дедушке почти ни один не вспомнит.
Но и само старейшее поколение живет не только для внуков, как
большинство их российских сверстников. Успехи медицины и социально-
го обеспечения позволили послевоенным старикам в Западной Европе
наслаждаться "третьим возрастом" - понятие, которого пожилые люди в
России пока не знают. На Западе жизнь человека проходит, как известно,
не две, а три фазы (до детей, с детьми и после детей). Когда дети подрас-
тают, родители могут, наконец, пожить "для себя": путешествовать, хо-
дить в турпоходы, учить языки: для этого у них еще есть силы и уже есть
время и деньги. Плата за эти радости "третьего возраста" - отдаление от
внуков, и миллионы россиян сочли бы эту плату непомерной. Вспомним
бабушку одного из моих студентов, которая на Пасху приходит к внукам
без подарков, потому что "не Рождество". Для нас это и не бабушка вов-
се, а серый волк, переодевшийся бабушкой. Впрочем, и в Бельгии многие,
видимо, предпочли бы, чтобы связи между первым и третьим поколения-
В. К. Ронин. Бельгийцы и россияне 305
ми были более тесными и сердечными. Разумеется, не было случайнос-
тью, что сам король бельгийцев Альберт II, дед троих внуков, в рожде-
ственской речи 1994 г. среди нескольких важнейших проблем бельгий-
ского общества неожиданно назвал и эту.
Приведенные выше наблюдения основаны на сопоставлении мента-
литета россиян и лишь одного из небольших народов Западной Европы.
Сами западные европейцы очень любят подчеркивать различия между
ними и не одобряют, когда гости с Востока начинают рассуждать о "За-
паде вообще". Время, когда, по словам русского путешественника XIX в.
К. А. Скальковского, "все народы будут различаться только способом
приготовления горчицы", еще не наступило даже в ЕС. Бельгия малень-
кая, но отличается уникальным сочетанием черт "северного" и "южного"
менталитета, так что кое-что из того, о чем я говорил, характерно лишь
для бельгийцев и не приложимо даже к родственным им по языкам гол-
ландцам и французам. Некоторые же отмеченные здесь особенности
свойственны, насколько мне известно, более широкому кругу народов
или даже всей Западной Европе. Поэтому было бы интересно дополнить
этот материал наблюдениями, сделанными "изнутри" в других странах
"их" мира. Не менее поучительно и полезно было бы подробно проанали-
зировать природу указанных различий - почему и как они сформирова-
лись и какие из них носят стадиальный характер и, возможно, будут осла-
бевать по мере превращения России в современное свободное граждан-
ское общество, а какие укоренены глубже и сохранятся надолго.
' Письма А.П. Бородина. Л., 1950. Т.4. С. 132-133.
^ Колюпанов Н.П. Биография Александра Ивановича Кошелева. М., 1892. Т. 2. С. 120-
121.
" Ср.: Ронин В.К. Подданные царя в Городе Синьоров. М" 1994. С. 249.
"* Подробнее об этом - в книге о людях из России в Бельгийском Конго, которую мы в
настоящее время готовим.
' Госкино Н. Четыре главы. Paris, 1980. С. 38.
^Аверченко А. Пантеон советов молодым людям. Берлин, 1924. С. 12.
" Новино А. Бельгийский рабочий в России // Мир Божий 1900. ј5. С. 37.
* Письма Б.А. Нольде от 10 окт. и 19 мая 1926 г. (рукопись). Дневник Б.А. Нольде,
2янв. 1927 г. (рукопись).
" ЭренбургИ.Г. Люди, годы, жизнь. М., 1990. T.I. С. 98.
'" Письма русских государей и других особ царского семейства. М., 1861. Т. 2. С. 20.
СОВРЕМЕННАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ
Герд Шверхофф
ОТ ПОВСЕДНЕВНЫХ ПОДОЗРЕНИЙ
К МАССОВЫМ ГОНЕНИЯМ
Новейшие германские исследования
по истории ведовства в начале Нового времени
Историческое изучение проблемы ведовства в Европе в период
позднего средневековья и начала Нового времени имеет уже достаточно
давнюю традицию. Много было написано по этой теме в Германии-
стране, где преследование ведьм разворачивалось с особой силой. Рели-
гиозно ангажированные авторы- как протестанты, так и католики-
стремились доказать, что другая конфессия более виновата в этой исто-
рической драме, чем их собственная. Историки права описывали юриди-
ческие механизмы процессов над ведьмами, в особенности роль пытки. В
работах по истории культуры главное внимание уделялось полемике
между учеными того времени: в основном просто перетолковывались их
трактаты, в которых обсуждалось - надо или не надо преследовать жен-
щин, вступивших в сговор с дьяволом и занимавшихся злым колдовст-
вом. Однако общим для историков всех направлений было непонимание
той "ведьмомании" (Hexenwahn), что объединяла авторов ученых тракта-
тов с простонародьем. Так, историки были склонны рассматривать это
"прискорбное заблуждение человеческого духа" как периферийное явле-
ние исторического развития, как некое "подстрочное примечание" исто-
рии. Такая позиция была характерна в том числе и для марксистской
историографии, которая в этом отношении в полной мере была наследни-
цей буржуазного прогрессистского оптимизма.
В последние годы положение радикально изменилось. Исследование
ведовства переместилось с периферии в центр историографии начала
Нового времени. Сам предмет исследования сегодня рассматривается уже
не как экзотическое исключительное явление, но как возможность лучше
понять общество той эпохи и его конфликты.
Причины же, которые вызвали такой необычайный интерес к этой
теме, были лишь отчасти внутринаучного характера. Осознание того, что
технический прогресс представляет собой все большую угрозу для окру-
жающей среды, привело в промышленно развитых странах Запада к кри-
тике прогресса и издержек модернизации. В число этих издержек была
включена и охота на ведьм в Западной Европе, понимаемая как оборотная
сторона процесса рационализации. Подъем женского движения привел к
появлению на книжном рынке волны выпускаемых массовым тиражом
/~ Шверхофф. Or повседневных подозрений k массовым гонениям 307
работ по женской истории (Frauengeschichte); в них преследование ведьм
рассматривалось как апогей в истории страданий женщин. И хотя произ-
ведения, рожденные этими двумя процессами, часто не выдерживают
критики с научно-исторических позиций \ нельзя недооценивать их сти-
мулирующую роль в смене парадигмы в исторической науке, которая
плохо воспринимает инновации.
Собственно научные импульсы явились из-за границы: из Англии,
США и. Франции. Там ученые пришли к выводу, что к "большим" вопро-
сам лучше всего подступать через "малые", т. е. через насыщенные ис-
точниковым материалом региональные исследования. Кроме того, в Гер-
мании были восприняты влияния смежных дисциплин, таких как куль-
турная антропология и социология, - в первую очередь функционализм.
Не случайно первое из нового поколения исследований по истории
преследования ведьм в Германии принадлежало американскому автору -
Эрику Мидлфорту (1972). Его монография о ведовских процессах на
территориально раздробленном юго-западе Империи является и по сей
день вехой в историографии. Затем фундамент нового здания в области
истории ведовства был заложен общими работами Герхарда Шормана
(1977, 1980), базирующимися на богатом архивном материале, собранном
автором. В них впервые был дан в общих чертах ответ на вопрос, когда,
где и сколько состоялось судебных процессов. Одновременно ширилась
рецепция зарубежных достижений, что показывает, например, сборник
статей английских, американских и французских авторов, изданный Клау-
дией Хонеггер в 1979 г. А в 1983 г. были опубликованы материалы встре-
чи скандинавских и германских историков, занимающихся этой темой.
На ней присутствовали некоторые зачинатели нового регионально ориен-
тированного направления, которые выпустили и собственные моногра-
фии^.
С тех пор уже целое поколение молодых историков "открыло" для
себя эту тему и сделало ее предметом своих диссертаций. Еще в 1985 г. в
Штутгарт-Гогенгейме под руководством Дитера Бауэра и Зенке Лоренц
был образован "Рабочий кружок по междисциплинарному изучению ис-
тории ведовства", который проводит регулярные встречи и заседания и
превратился в важнейший дискуссионный форум. В конце 80- начале
90-х годов появился целый ряд новых работ - В. Берингера, А. Блауэрта,
Е. Лябуви, В. Руммеля, а также Р. Вальца. Сейчас этой темой занимает-
ся - причем с неиссякаемым энтузиазмом - уже третье поколение мо-
лодых исследовательниц и исследователей.
Даже количество новых монографий сейчас едва ли поддается опре-
делению. Поток же статей тем более необозрим. Поэтому настоящий
обзор не имеет целью достичь библиографической полноты, он призван
лишь отразить некоторые из важнейших тенденций в историографии ^
308 Современная историография
НАЧАЛО, КУЛЬМИНАЦИОННЫЕ ТОЧКИ И КОНЕЦ ПРЕСЛЕДОВАНИЙ
Каковы были представления о ведьмах у людей позднего средневе-
ковья? По мнению ученых того времени, ведьмами и колдунами были
"скверные люди, и притом по преимуществу представительницы женско-
го пола, которые заключили договор с дьяволом, чтобы с его помощью,
применяя разнообразные колдовские средства, причинять всяческий вред
жизни, здоровью, имуществу, домашнему скоту, посевам и садам других
людей; люди, участвовавшие в ночных шабашах, проходивших под пред-
седательством дьявола, который являлся им во плоти и которому они
оказывали почитание; Иисуса Христа, церковь и таинства они дерзко
отрицали и поносили; люди, которые на свои шабаши и к местам своей
вредительской деятельности .отправлялись с помощью дьявола по воздуху
с большой быстротой, творили меж собой и с дьяволом половое распут-
ство разнузданнейшего толка и образовывали большую еретическую
секту; наконец, это люди, которые легко могли превращаться в живот-
ных, таких как кошка, волк или мышь, и в таковом обличье являться лю-
дям", Это непревзойденное по точности определение принадлежит Иозе-
фу Ханзену, важнейшему из "классиков" истории ведовства в Германии,
который анализировал генезис "собирательного понятия" (Sammelbegriff)
ведовства ^ Он называл ведовство (Hexerei) "собирательным понятием"
потому, что отдельные его компоненты были сами по себе значительно
старше, чем понятие в целом. Злое колдовство существовало уже в древ-
ности и в раннем средневековье, а в позднем средневековье оно было
лишь по-новому интерпретировано теологами. Обвинение в связи с дья-
волом также имело к тому времени долгую историю; его с давних пор
выдвигали против самых разных групп еретиков . Объединение отдель-
ных элементов было, как считал Ханзен, теоретически подготовлено схо-
ластикой, занимавшейся научным изучением колдовства и ересей, и было
перенесено в практическую плоскость церковной инквизицией.
Многие выводы Ханзена выдержали критическую проверку позд-
нейших исследователей. Новый свет на начало эпохи охоты на ведьм
пролили работы Андреаса Блауэрта ^ Он удачно соединил медиевисти-
ческий подход и постановки вопросов, методы и гипотезы, которые были
выработаны в исследованиях по более поздним периодам. На основе
необычайно обильных источников, часть, которых была еще недоступна
Ханзену, Блауэрт дал богатые деталями "моментальные снимки" нес-
кольких процессов (например, в Лозаннском диоцезе). Вместе с тем по-
лезно иной раз и ограничивать круг источников: сообщения о процессах
против колдунов, проведенных инквизицией на юге Франции начиная с
1320 г., недавно были разоблачены как фальшивка ". Другие сообщения о
процессах, якобы имевших место около 1400 г., Блауэрт считает обрат-
ными проекциями хронистов, писавших в более позднее время.
Таким образом, время и место зарождения веры в ведьм определяет-
ся все четче: она возникла в 30-40-е годы XV столетия в западно-аль-
/" Шверхофф. От повседневных подозрений k массовым гонениям 309
пийских областях - в Савойе, Дофине, Пьемонте и Западной Швейца-
рии. Как правильно отмечал еще Ханзен, очень важно то обстоятельство,
что многочисленные процессы против вальденсов, проходившие в этих
местах, образовали связующее звено между еретичеством и ведовством.
Нельзя также отрицать роль интеллектуальных кругов в происхождении
этого "изобретения". Так как наука теперь уже вырывается из плена жест-
кого противопоставления "просвещение"-"суеверие", то устаревшей
становится и сама проблема - почему раннее средневековье, отрицавшее
колдовство как языческое суеверие, оказалось "просвещеннее", чем позд-
нее средневековье, охотившееся за ведьмами. И если отказаться от этого
противопоставления, то вера в ведьм может быть интерпретирована как
попытка последовательно христианского истолкования обнаруживавших-
ся магических практик - и пониматься, таким образом, как явление,
вполне "типичное для Нового времени" *.
В работе Блауэрта также подчеркивается сильнее, нежели прежде,
взаимовлияние теории и практики в формировании веры в ведовство: на-
пример, верховный судья Клод Толозан - практик, осудивший во второй
четверти XV в. в Дофине за ведовство более 250 человек, написал значи-
тельный трактат о своей работе и о принципах судебного преследования
ведьм .
Исходной точкой распространения новой веры Блауэрт считает Ба-
зельский собор и понтификат папы Феликса V, бывшего герцога Савой-
ского Амадея VIII, поддерживавшего инквизицию против ведьм. Здесь же
действовали и известные авторы сочинений о новой колдовской секте -
такие как Мартен Ле Франк, во время собора - папский секретарь, или
доминиканец Иоганнес Нидер, который тогда был настоятелем орденско-
го собора в Базеле.
Ханзен связывал "рождение" секты ведьм в Альпах с тем, что этот
регион был якобы весьма отсталым. "Повивальной бабкой" ее он считал
церковную инквизицию, которая в лице ведьм создала себе новую ми-
шень. Блауэрт корректирует эту схему. Западные Альпы, утверждает он,
вовсе не были в то время недоразвитым регионом. Судебные процессы
организовывала здесь именно "современная" государственная юстиция,
хотя и при участии церковных инквизиторов. Упоминавшийся Клод То-
лозан в своем трактате решительно выступал за примат светского терри-
ториального суда; несколько десятилетий спустя похожую точку зрения
отстаивал автор "Молота ведьм" доминиканец-инквизитор Генрих Ин-
ститорис. Новые тенденции в юстиции способствовали преследованию
ведьм в нескольких отношениях. Во-первых, исчезновение конкурирую-
щих и довольно часто парализующих друг друга судебных инстанций
повысило эффективность судопроизводства в отношении ведьм. Именно
в гор.одах, где суды были унифицированы, охота на ведьм началась осо-
бенно рано. Во-вторых, модернизированные суды теперь в большей мере
опирались на собственные полномочия и преследовали ведьм по собст-
венной инициативе, что уменьшало риск для обвиняющего. Считать ли
310______________________Современная историография_________________________
главным наращивание репрессий со стороны властей или тот' факт, что
реформированная юстиция сделала судебный процесс более привлека-
тельным способом разрешения конфликтов- в любом случае, после
1430 г. число и отлаженность судебных процессов возрастает.
Подобно тому, как это сделал Шорман применительно к XVI и
XVII вв., Блауэрт обнаруживает в XV в. возникающие в различных регио-
нах- довольно, правда, скромные по масштабам- волны судебных
процессов, из которых самые значительные приходятся на период с 1477
по 1486 г. 'ё. Следуя теории Берингера, о которой пойдет речь чуть ниже,
Блауэрт установил причинную связь этих волн с кризисными явления-
ми - подорожаниями, голодовками, эпидемиями чумы, - которые уси-
ливали склонность людей к охоте на ведьм. Но поскольку многие зачин-
щики преследований были одновременно поборниками нравственного
очищения церкви и морального обновления, охоту на ведьм можно рас-
сматривать не только как выражение кризиса, но и как "один из аспектов
преодоления этого кризиса" ". Реформаторы не желали более терпеть
примесей "суеверия" в христианской вере и ревностно изничтожали их ".
Исследования Блауэрта вносят значительные коррективы в нашу
оценку особой роли "Молота ведьм" - написанного в 1487 г. трактата,
который считается важнейшим полемическим сочинением, направлен-
ным против ведьм. Полностью его значение, однако, не отрицается, тем
более, что исследован трактат еще далеко не исчерпывающе, несмотря на
свою известность. Необходимая база для его изучения заложена лишь
недавно с появлением двух факсимильных его изданий ". В 1988 г. вы-
шел сборник, объединивший новейшие исследования о "Молоте ведьм" и
его авторе (главным автором считается Инститорис) ^. Доминиканского
инквизитора побудило к написанию этого опуса то обстоятельство, что
несмотря на широкие полномочия, предоставленные ему папой Иннокен-
тием VIII в знаменитой булле "Summis desiderantes affectibus" (1484), он
никак не мог добиться "успешного завершения" своего расследования в
Инсбруке (1485 г.). Сохранились документы о процессах, проходивших
там, - они позволяют провести интересные сравнения между известной
судьям повседневной реальностью и ее литературной обработкой у Ин-
ститориса ^. "Молот ведьм" не может считаться первым в своем роде
сочинением; точно так же не может он считаться и причиной дальнейших
преследований. Наоборот, к концу XV в. число процессов сокращалось. В
течение всей первой половины XVI столетия имели место лишь отдель-
ные случаи преследования ведьм.
Иногда выясняется, что на процессах выдвигались обвинения не в
ведовстве, а только в колдовстве, т. е. речь не шла о союзе с дьяволом и
посещении шабаша. Только начиная с 1550-1560-х годов количество
процессов снова начинает расти и достигает своего первого абсолютного
пика около 1590 г. ^
Причины такой динамики изучал в первую очередь Берингер ". Он
считает, что питательной почвой для процессов явился "общий кризис
Г. Шверхофф. От повседневных подозрений k массовым гонениям 311
конца XVI в.": долговременное ухудшение климата ("малый ледниковый
период") привело к аграрным кризисам, а те в свою очередь - к дорого-
визне и голоду. Часто можно наблюдать, как неурожаи и рост цен непос-
редственно вели к вспышкам преследований ведьм. Эта связь четко про-
слеживается на различных уровнях. Стихийные бедствия и неурожаи, во-
первых, сами по себе объявлялись результатом колдовства, а во-вторых,
вели косвенно к росту заболеваемости и смертности, что тоже можно
было приписать ведьмам. Выход на поверхность латентных конфликтов в
условиях кризиса повышал готовность к разрешению их с помощью об-
винений в ведовстве. Таково убедительное объяснение одновременно
поднимавшихся в разных местах волн процессов над ведьмами. Кроме
того, вместе с "ужесточением условий жизни" низших слоев населения,
наблюдалось и "изменение ментальности" в верхних слоях - "помрачне-
ние образа мира", пишет Берингер. В целом его модель, если ее приме-
нять не слишком механистически, представляет собою на сегодняшний
день самую непротиворечивую попытку объяснения начала охоты на
ведьм в конце XVI в. Однако систематическая проверка этой гипотезы
еще только предстоит.
Процессы, проходившие приблизительно с 1585 по 1595 г., состав-
ляют первую из трех больших волн. Две других приходятся на время
около 1630 г. и на 50-60-е годы XVII в. Вторая волна была самой четко
ограниченной по времени и самой жестокой. Но это лишь в целом по
Германии. В Баварии, например, кульминация пришлась примерно на
1590 г., а в XVII в. активность процессов сильно снизилась. Бывали и
расхождения по времени; так, в имперском городе Аугсбурге на юге Гер-
мании большинство казней зафиксировано в 80-е годы XVII в. В качестве
общей тенденции можно отметить перемещение волн процессов с запада
на восток, так что, например, в Австрии и вообще на востоке Централь-
ной Европы пик был достигнут сравнительно поздно, около 1680 г.
Вплоть до середины XVIII в. в Центральной Европе еще судили и казни-
ли "ведьм", хотя массовые процессы уже больше не проводились.
Многочисленные региональные исследования 80-90-х годов дали
массу информации, которая не может быть отражена здесь в подробнос-
тях. Ситуация на юге Империи в общих чертах уже была исследована
Мидлфортом и Берингером. Теперь некоторые историки приступили к
более детальному изучению отдельных местностей. Так, в сборнике, ко-
торый был опубликован в связи с выставкой в Баденском музее в Карлс-
руэ, отражен ход процессов в многочисленных государствах юго-запад-
ной Германии '*. Именно благодаря таким конкретным исследованиям
становится известно, какой ужасающий размах принимали преследования
в некоторых малых княжествах, как, например, в Эльвангене, где толь-
ко за 1611-1618 гг. было осуждено более четырехсот человек, или в
австрийском графстве Гогенберг, где зафиксировано 367 смертных при-
говоров.
312 Современная историография
Заложен фундамент исследований и по другим территориям. Один
из "центров тяжести" приходится на область среднего Рейна-Мозеля-
Саара ^. Дальше к северу лежат Мюнстер, Падерборн и Шлезвиг ^. Ма-
ленькое графство Липпе и его главный город Лемго представляют собой
подлинное Эльдорадо для историков, так как являлись оплотом преследо-
ваний ^. Только что вышла из печати работа Ламбрехта, впервые иссле-
довавшего ситуацию на востоке Германии - в Силезии ^.
Это перечисление можно значительно расширить, если включить в
него многочисленные статьи по региональной и локальной истории. Уро-
вень осмысления материала в этих работах и их значение с точки зрения
общей постановки проблемы могут быть, естественно, самыми различ-
ными, однако они во всяком случае обогащают нас фактами. Тем не ме-
нее даже на уровне фактического знания приходится констатировать
досадные пробелы: такие известнейшие центры жестокого массового
преследования ведьм, как Бамберг и Вюрцбург, изучены до сих пор недо-
статочно. Существующие исследования либо устарели, либо посвящены
отдельным частным аспектам. Ждут пока детального анализа и северо-
германские районы массовых преследований, такие как города Оснабрюк
или Минден.
Как видно из вышесказанного, охота на ведьм никоим образом не
была исключительно сельским явлением. Правда, крупные города Свя-
щенной Римской Империи по большей части проявляли в преследованиях
скорее сдержанность ^ . И есть указания на то, что процессы над ведьма-
ми во многих городах - например, в Аугсбурге или в Эсслингене -
представляли собой феномен, импортированный извне, из городской
округи. Но, с другой стороны, в городах - таких как Лемго или Оснаб-
рюк - могли складываться "тепличные условия" для процессов: одна из
политических фракций городского совета могла провоцировать их эска-
лацию на протяжении известного времени, не встречая сколько-нибудь
серьезного сопротивления.
Подобно тому как можно установить временные границы волн про-
цессов, можно описать и их пространственное распределение. В Герма-
нии XVI-XVII вв. выделяются области с низкой и высокой интенсивнос-
тью преследований. Г. Шорман локализует центральную зону охоты на
ведьм в Германии в самой территориально раздробленной ее части - она
охватывает "Юго-Запад за исключением Вюртемберга, район Рейна-
Мозеля, части Гессена ... Вестфалию, саксонские герцогства и Франко-
нию". Контраст ей составляют крупные территориальные образования,
такие как Юлих-Клеве-Берг, вельфские княжества, курфюршества Бран-
денбург, Саксония и Бавария ^.
Можно также, не разворачивая вновь непродуктивную дискуссию о
вине того или иного вероисповедания, говорить и о конфессиональных
различиях. Отграничиваясь друг от друга, церкви, как установили Мидл-
форт и за ним Берингер, стали определять свои позиции по вопросу о
ведьмах начиная с 1590 г.: до того в обоих лагерях имелись сторонники
Г. Шверхофф. От повседневных подозрении k массовым гонениям 313
как осторожного подхода, так и беспощадного преследования. Затем
дискуссия поляризировалась, причем разработанное теологами учение о
ведьмах, положения "Молота ведьм" или тезисы иезуита Мартина Дель-
рио были - если не de jure, то de facto - возведены в ранг догмата като-
лической церкви. Поэтому в районах, сохранивших приверженность ста-
рой вере, преследования в XVII в. были более жестокими, нежели в про-
тестантских землях. Но и тут были возможны исключения. В католиче-
ской Баварии, например, проводилась умеренная линия, а в реформиро-
ванном графстве Липпе, в городе Лемго, прошло более четырехсот про-
цессов с очень высоким процентом смертных приговоров. Насколько
неоднозначной была позиция католической церкви, можно судить по
реакции папы римского на документы о событиях в епископстве Падер-
борнском в 1657 г.: папский камерарий (и декан падерборнского собора)
Фердинанд фон Фюрстенберг сообщал в письме епископу Дитриху
Адольфу, что Александр VII, изучая обвинения в ведовстве, исходившие
от "одержимых" в Падерборне, немало дивился легковерности и злобнос-
ти причастных к обвинениям лиц, а также отсутствию юридически при-
емлемых доказательств. В этой своей оценке глава католической церкви
следовал линии итальянской инквизиции, в принципе скептически подхо-
дившей к обвинениям в ведовстве; однако "на местах" - в данном случае
в Вестфалии - эту линию проводить не удавалось.
Скорее побочным продуктом, нежели основной целью новейших ис-
следований является установление точного числа жертв преследований
ведьм. По этому поводу идут жестокие споры. В популярной литературе
порой встречаются сведения о миллионе или даже о миллионах казнен-
ных. Они основаны на неправомерном обобщении цифр, относящихся к
местам наиболее массовых преследований: так, в маленьких епископствах
Вюрцбургском и Бамбергском в течение двадцати лет было послано на
костер по обвинению в ведовстве более двух тысяч человек; большая
часть из них - во второй половине 1620-х годов. Более чем две тысячи
жертв насчитывает Гебхард в курфюршестве Майнцском в XVII в. "
Только за 1626-1629 гг. прошло 909 процессов над ведьмами и колду-
нами и было казнено 768 человек. Однако генерализация этих цифр недо-
пустима, равно как и утверждения о якобы имевшем место крупномасш-
табном уничтожении документов таких процессов. В новейших исследо-
ваниях количество казненных по обвинению в ведовстве оценивается зна-
чительно скромнее - Берингер, например, считает, что в Германии по-
гибло около 20 000 человек . Эта поправка, однако, ничего не меняет в
оценке чудовищных масштабов репрессий в некоторых районах в отдель-
ные моменты, а также ужасной природы этого "самого крупного после
холокоста не связанного с войной уничтожения людей в Германии".
Важней глобальных цифр конкретные наблюдения относительно
динамики преследований. Во многих местах дело ограничилось отдель-
ными процессами. Это относится к значительной части северной Герма-
нии и в первую очередь к Нидерландам. В Голландии, например, зафик-
314 Современная историография
сировано всего около 35 смертных приговоров, вынесенных колдунам и
ведьмам; последняя казнь произошла здесь в 1608 г.
В других местах зафиксированы небольшие волны процессов про-
тив "колдунов" и "ведьм", но в некоторых областях из повседневных
подозрений вырастали длинные цепочки процессов, принимавшие чудо-
вищные масштабы. Вопрос, каковы же были причины таких региональ-
ных различий, столь же важен, сколь сложен. Институциональные, в осо-
бенности правовые элементы процессов, способствовавшие распростра-
нению преследований, в принципе известны уже давно. В первую очередь
здесь следует назвать пытку, которая применялась в качестве общеприз-
нанного инструмента для получения признания обвиняемого в уголовном
процессе в тех случаях, когда, с одной стороны, отсутствовали неопро-
вержимые доказательства (таковыми считались показания двух очевидцев
или признание обвиняемого), а с другой - наличествовали веские улики,
Когда речь шла об обвинении в ведовстве - особо тяжком, но и особо
труднодоказуемом преступлении, - многие правовые ограничения и ого-
ворки, обычные для нормального уголовного процесса, отметались. Кри-
терии улик, необходимых для применения пытки, снижались в благочес-
тивом стремлении вывести "ведьму" на чистую воду - в частности, до-
статочными уликами стали считаться показания уже осужденных сообщ-
ниц обвиняемой. Так запускалась роковая машина "оговоров" под пыт-
кой. Немалую роль здесь играли юристы германских университетов, к
которым местные суды регулярно обращались за рекомендациями ".
Институциональными факторами, однако, объясняется еще далеко
не все. Ведь прежде чем правовые или государственные инстанции про-
водили расследование по обвинению человека в ведовстве, он, как прави-
ло, уже оказывался заклеймен в результате сложного социального про-
цесса, иначе говоря- о нем распространялась "молва". Динамику этой
молвы как социоисторический фактор исследователи изучают в послед-
нее время много интенсивнее, нежели историко-правовые вопросы. Ниже
об этом пойдет речь подробнее.
Но сперва вернемся еще раз к волнам процессов над ведьмами. Че-
реда процессов теоретически могла длиться бесконечно. Но, как установ-
лено, ей сравнительно скоро наступал конец - иногда, правда, лишь вре-
менный. Каковы были причины этого? В исследованиях прежних лет
такая проблема практически не ставилась, поскольку окончательное тор-
жество просвещения над мракобесием казалось тогда исторически за-
программированным и считалось лишь вопросом времени. И только те-
перь, на фоне исторического опыта XX в., этот оптимизм начинает вы-
глядеть слишком старомодным.
Эмпирические данные также свидетельствуют против оценки про-
свещения как фактора, способствовавшего прекращению процессов. На-
пример, когда известный философ Кристиан Томазий писал в Галле свои
сочинения, направленные против преследования ведьм, массовые процес-
сы уже несколько десятилетий как прекратились, в то время как отдель-
/~ Шверхофф. От повседневных подозрений k массовым гонениям 315
ные судилища имели место - даже при "просвещенных" правителях -
еще много лет спустя. Если же понимать "просвещение" шире, то можно
было бы говорить о роли, которую сыграли выступления ученых против
охоты на ведьм в XVI в. Недавно вышел сборник, где содержится много
новой и интересной информации о целом ряде таковых. Эта книга к тому
же хорошо показывает, сколь непродуктивно изолированное рассмотре-
ние отдельных фигур и сколь плодотворным может быть включение их в
социальный и интеллектуальный контекст эпохи ".
На вопрос о том, почему прекратились процессы над ведьмами, уже
более двадцати лет назад впервые ответил Э. Мидлфорт в своих исследо-
ваниях по юго-западной Германии . Чем быстрее и динамичнее распрос-
транялась волна процессов, тем раньше и тем больше она захватывала
людей, которые уже не соответствовали привычному стереотипу ведь-
мы - например, возрастала доля обвиняемых мужчин. Вера в справедли-
вость суда подрывалась и тогда, когда обвинения были направлены про-
тив представителей высших слоев общества - часто этот кризис доверия
служил орудием самозащиты элит. Таким образом, экстенсивные волны
процессов над ведьмами гасили сами себя, что, однако, не обязательно
было связано (или имело своим следствием) с возникновением у действу-
ющих лиц скептического отношения к вере в ведьм в принципе. Поэтому
такой кризис доверия не обязательно вел к полному прекращению про-
цессов - ведь у следующего поколения этот опыт мог уже изгладиться.
Весьма интересны в этом отношении изыскания Берингера о много-
летних конфликтах между противниками и поборниками преследования
ведьм в баварском правительстве^. В гофрате, который с 1590 г. был
главной инстанцией, занимавшейся всеми судебными процессами в гер-
цогстве, шла жесточайшая борьба между фракцией религиозных фанати-
ков, ревностных охотников за ведьмами, которая рекрутировалась из
иностранцев, рвавшихся вверх по социальной лестнице, - и фракцией
более трезво мыслящих "politici", происходивших из местной земельной
аристократии и городского патрициата. Большинство "раундов" в этой
борьбе выиграли "по очкам" скептики. Бавария избежала самых страш-
ных волн массовых преследований, которые бушевали в соседних с нею
государствах в 20-е годы XVII в. Косвенным эффектом этой победы было
утверждение здесь скептического иезуитского воззрения на вопрос о
ведьмах, которое имело своим основоположником Адама Таннера, а са-
мым известным и значительным, но отнюдь не единственным представи-
телем - Фридриха фон Шпее.
Победа противников охоты на ведьм в баварском гофрате представ-
ляется в ретроспективе скорее случайной: все могло кончиться и по-
другому. Несколько десятилетий спустя мы наблюдаем сходный раскол
среди советников падерборнского архиепископа- и ни одна из двух
фракций не одержала окончательной победы ". Можно, правда, задаться
вопросом: насколько успех скептиков - даже при том, что в разных ре-
гионах он наблюдается в разное время, - отражает некое общее "измене-
316 Современная историография
ние ментальности" в сторону господства более трезвого принципа госу-
дарственного интереса? "
ВЛАСТИ, ДОЛЖНОСТНЫЕ ЛИЦА И ОБЩИНЫ
"Война с ведьмами" - так вызывающе называется книга, выпущен-
ная в 1991 г. Г. Шорманом, корифеем германской историографии ведов-
ства. В роли "полководца" автор видит Фердинанда Виттельсбаха, кото-
рый, будучи с 1595 г. коадъютором, ас 1612- архиепископом, вплоть до
1650 г. вершил судьбы курфюршества Кельнского. Этот фанатик контр-
реформации стремился любыми средствами очистить сообщество своих
братьев во Христе от приверженцев дьявольской секты, и остановлены
его ревностные усилия были только венским рейхсгофратом в 1639 г. Его
программным лозунгом было слово "extirpatio", "искоренение", которое
использует и Шорман, подчеркивая, что параллель с нацистским терми-
ном "окончательное решение" еврейского вопроса здесь не случайна: эти
две ужасные страницы немецкой истории связаны между собой "конти-
нуитетом мифа о заговоре и поиска козла отпущения" ^. Заметим попут-
но, что в эпоху национал-социализма история преследования ведьм сыг-
рала особую роль. В 1935 г. по личному распоряжению Гиммлера было
создано так называемое Особое отделение по ведьмам (Hexen-Sonderkom-
mando) при Службе безопасности и разведки СС. Оно явно имело двоя-
кую цель - обнаружение следов древнегерманских народных верований
и сбор материала для антихристианской пропаганды . Сотрудники этого
диковинного учреждения проработали насквозь архивы (преимущест-
венно немецкие) и составили картотеку на несколько десятков тысяч
формуляров. В некотором очень ограниченном смысле это собрание ма-
териалов, которое хранится теперь в Познани, представляет известную
ценность для современных исследователей, - для заказчика же результа-
ты работы оказались скорее разочаровывающими.
Однако вернемся к "Войне с ведьмами". Последовательно этатист-
ская интерпретация, предложенная Шорманом в книге 1991 г., наверное,
удивила тех, кто знал его другую работу, выпущенную десятью годами
раньше, где он подчеркивал роль взаимодействия между тем давлением,
которое оказывали на ход процессов подданные, и мнениями и решения-
ми судей. Волны процессов над ведьмами рождались там, где власти шли
навстречу требованиям подданных; инициатива в преследованиях ис-
ходила "снизу", а сопротивление ей "сверху" часто являлось, как подчер-
кивал автор, препятствием на пути разворачивания крупномасштабных
преследований.
Эти два взгляда, однако, не обязательно противоречат друг другу:
учитывая раздробленность и неоднородность Империи в начале Нового
времени, можно предположить, что в различных местностях инициатива в
организации процессов над ведьмами могла исходить от различных соци-
альных сил. Но в ходе дискуссии по поводу новой книги Шормана ^ об-
/~ Шверхофф. От повседневных подозрений k массовым гонениям 317
наружились слабые места его этатистской концепции. Частично они объ-
яснялись лишь тем, что в качестве примера автор выбрал курфюршество
Кельнское. В принципе бесспорно, что "этатистский тип преследований"
в самом деле имел место - например, в Бамберге и Вюрцбурге. Но дру-
гие аргументы, выдвинутые против Шормана, имеют более общий, прин-
ципиальный характер. Виттельсбах был, несомненно, воодушевлен идеей
"искоренить" богопротивную секту ведьм - но имел ли он возможность
реализовать свое намерение на практике? Хронология свидетельствует
против этого: еще в 1607 г., будучи коадъютором, он издал суровый рег-
ламент для процессов над ведьмами, однако волны преследований за
этим не последовало; даже наоборот- недолгое время спустя дюссель-
дорфский гофрат постановил освободить нескольких уже сознавшихся
женщин, которые после этого отказались от своих показаний. Почти
двадцать лет гофрат придерживался своей осторожной линии, а потом
здесь, видимо, возобладали сторонники более жестких мер. Но перемена
курса была вызвана не только изменениями в воззрениях правительствен-
ных чиновников. Есть свидетельства, что важную роль сыграло здесь
также давление "снизу" - требования суда над ведьмами, исходившие от
населения.
Это обстоятельство обращает наше внимание на важные работы са-
мых недавних лет, которые вскрывают не государственные, а коммуналь-
ные факторы, вызывавшие преследования ведьм. Здесь следует назвать
прежде всего вышедшие в 1991 г. монографии Евы Лябуви и Вальтера
Руммеля, посвященные области Саара и Мозеля. В этом регионе мы
встречаем не аморфные массы подданных, обращавшихся к властителям
с ходатайствами о возбуждении против ведьм уголовных дел: здесь дей-
ствовали четко институционально оформленные коммунальные органы,
методично осуществлявшие на них охоту. В бедных саарских деревнях
члены этой своего рода новой "сельской инквизиции" " выбирались на
проходивших под липой общих собраниях мужчин, и с течением времени,
видимо, все жители деревни имели возможность побывать в этой сомни-
тельной должности - даже те, кто сам (либо члены их семей) пользовал-
ся славой колдуна. Задачей этих выборных органов было собирать улики,
доказательства, показания очевидцев и при необходимости задерживать
подозреваемых. Они должны были гарантировать оплату судебных из-
держек и - если не хотели платить из своих средств - обеспечивать
конфискацию имущества осужденных. Власти в течение долгого времени
ограничивались, похоже, ролью более .или менее послушных исполните-
лей воли деревенских инквизиторов.
Подобная же картина наблюдалась и в том регионе, который иссле-
довал Руммель, - на нижнем Мозеле и в северной части Хунсрюкского
массива. Эта местность характеризовалась сильной политической раз-
дробленностью - так, например, судебный округ Виннинген, относив-
шийся к графству Хинтершпонгейм, располагался изолированно внутри
территории курфюршества Трирского; другие округа могли подчиняться
318 Coapef ценная историография
одновременно нескольким правителям, иногда разного вероисповедания.
В этих условиях местные выборные комитеты приобретали решающую
роль, и суды порой только "ратифицировали" обвинительные заключе-
ния, которые те им представляли . Комитеты эти возникали автономно,
вырастали из традиций сельского самоуправления, но иногда они офици-
ально утверждались властями и приводились к присяге^ На основе богато-
го архивного материала Руммель скрупулезно прослеживает деятельность
этих органов на всех стадиях процессов, вплоть до камеры пыток. Его
исследование сильно отрезвит романтика, который видит в коммуналь-
ных традициях оплот демократии и сопротивления репрессиям властей.
Картину, вырисовывающуюся из всего сказанного, необходимо до-
полнить, ибо дело не ограничивалось дихотомией "властители-поддан-
ные". Огромную роль играли посредники между двумя полюсами - чи-
новники и юристы. Они были не только проводниками воли властей, но
были связаны многочисленными узами с местным населением, вовлечен-
ным в процессы; кроме того, они преследовали и свои собственные инте-
ресы. Шорман также показывает центральную роль этих "commissarii",
которые разъезжали по Рейнланду и Вестфалии и как эксперты руководи-
ли проведением судебных процессов ". У Руммеля эта роль определена
еще четче: такие люди, как ученый юрист д-р Иоганн Меден, становились
специалистами по ведению процессов над ведьмами, и к ним обращались,
когда нужно было быстро и без затруднений привести дело к вынесению
обвинительного приговора *". Их интерес был меркантильного свойства,
ибо они -а ни в коем случае не правитель и тем более не община -
получали самые большие деньги за участие в процессе и за консультации.
Местные чиновники меньше могли рассчитывать на материальные выго-
ды, зато для них зрелищные процессы ведьм представляли хорошую воз-
можность совершенствовать свою квалификацию.
"Альянс сельских выборных комитетов и местных властей", под-
держиваемый извне приезжими специалистами, образовывал питатель-
ную почву для процессов, изученных Руммелем. Хотя именно такая фор-
ма их генерации "снизу" была характерна только для определенных ре-
гионов, в принципе эта схема может быть перенесена и на другие облас-
ти - отличающиеся варианты, возможно, удастся на ее фоне обрисовать
четче. Возьмем, к примеру, охоту на ведьм в городах, которая иногда
бывала несравненно более ожесточенной, чем в сельской местности. Она
характеризовалась отсутствием пространственной и институциональной
дистанции между той общественной средой, которая инициировала пре-
следование, экспертами-юристами и судебными властями. Так, большая
серия процессов в Эсслингене в 1662-1666 гг. имела место прежде всего
благодаря усилиям молодого лиценциата права, адвоката совета Даниеля
Хауфа; прекратилась она только после его смерти (возможно, насиль-
ственной). Этот юрист-специалист по ведьмам занимал такое положение,
что его деятельность не могла контролироваться никакой правительст-
венной инстанцией.
__________Г. Шверхофф. От повседневных подозрений k массовым гонениям_______319
Кажущаяся противоречивость концепций государственного и ком-
мунального происхождения преследований снимается не только с пони-
манием той роли, которую играли промежуточные силы, стоявшие между
деревней и властью. Важно и то, что усилия "сверху" и "снизу" вели к
одному и тому же результату, охота на ведьм была в конце концов общим
делом. Разработанное теологами учение о ведьмах со всеми его процессу-
альными тонкостями в принципе следует рассматривать как необходи-
мый "вклад" со стороны элиты, без которого преследования ведьм - не-
смотря на существование в народе веры в колдовство - было бы, навер-
ное, невозможно.
Итак, цель была одна, однако правителей часто совершенно не уст-
раивали формы, в которых преследование ведьм осуществлялось их под-
данными на местах. Обнаруживавшиеся в их владениях самочинные объ-
единения жителей - "шайки", как назвал их в 1591 г. трирский курфюрст
Иоганн VII, противоречили их идеалу упорядоченного сообщества по-
слушных подданных. И в самом деле, часто мы встречаем примеры кол-
лективных действий сельского населения, направленных как против
ведьм, так и против слишком высоких налогов и податей. Для крестьян
эти действия диктовались естественной соседской солидарностью. Кроме
того, выборные комитеты были демонстрацией традиционных притяза-
ний сельских общин на право собственной юрисдикции *', а это противо-
речило интересам территориальных государств той эпохи. Как показыва-
ют работы Лябуви и Руммеля, центральным властям в государствах саар-
ско-мозельского региона недоставало сил, чтобы осуществлять руковод-
ство преследованием ведьм. Там же, где процессы были в конце концов
подчинены строгому правительственному контролю, они вскоре пошли
на убыль из-за многочисленных скандалов, из-за вскрывавшихся наруше-
ний и злоупотреблений, из-за недостатка средств. От идеи "extirpatio"
часто в принципе не отказывались, но на практике преследования ведьм
осуществлялись во все меньшем масштабе.
Эти наблюдения бросают новый свет на вопрос о конце охоты на
ведьм. Часто преследования истолковываются как проявление стремления
властей к дисциплинированию подданных. В некотором весьма общем
смысле это верно: приведение населения к христианской вере несомненно
являлось одной из основных целей складывавшихся территориальных
государств в начале Нового времени; этой цели служили в равной мере
наставление подданных в правилах религиозной жизни и подавление
суеверий и традиционных народных практик, "идущих от дьявола". Од-
нако конкретные проявления борьбы с ведьмами часто диаметрально
противоречили намерениям властей, так как инициатива в процессах
была "узурпирована" самими подданными или должностными лицами.
Раньше или позже (в слабых, раздробленных государствах, естественно,
позже, чем в более передовых и централизованных) государственная
власть ограничивала преследование ведьм. Можно сказать, что процессам
во многих случаях был положен конец теми же самыми усилиями властей
320_______________________Современная историография
по дисциплинированию подданных, которыми некогда были созданы для
них предпосылки.
КОНФЛИКТЫ И СЛУХИ
До сих пор мы оставляли за скобками движущие силы охоты на
ведьм на местах. За деятельностью выборных комитетов в деревнях стоя-
ла, разумеется, не какая-то абстрактная страсть к преследованию, а кон-
кретные, часто противоположные личные интересы и мотивы. Эта кон-
статация ставит вопрос о функциях, которые обвинения в ведовстве мог-
ли выполнять в обществе (как сельском, так и городском). Можно пред-
положить, что главная их функция заключалась в "разрешении" социаль-
ных, хозяйственных, политических, религиозных конфликтов. Тогда, мо-
жет быть, определив некий главный конфликт, мы получим объяснение
феномену охоты на ведьм? В любом случае для этого необходима была
бы систематическая социально-историческая идентификация обвините-
лей, доносчиков и жертв. Теперь это требование представляется почти ба-
нальным, а между тем исследователи только недавно взялись за эту рабо-
ту. Но уже на сегодняшний день здесь достигнуты важные результаты.
Наряду с упомянутыми ранее работами следует назвать исследование
Р. Вальца, которое вносит важный вклад в изучение природы конфликтов,
стоявших за обвинениями в ведовстве и процессами. Подходы и поста-
новки вопросов автор заимствует в значительной мере из этнологии и
других смежных общественных дисциплин.
Германская историография отправляется здесь от достижений зару-
бежных классиков социальной истории ведовства. Это в первую очередь
работы англичан Алана Макфарлейна и Кита Томаса начала 70-х годов;
во Франции несколько лет спустя опубликовал свою книгу Робер Мю-
шембле. По мнению этих историков, центральную роль играл социально-
имущественный конфликт: процесс модернизации привел к разрушению
солидарности между богатыми и бедными в деревенском обществе и к
появлению столь убедительно описанного Томасом типа нищенки, про-
гнанной прочь с пустыми руками и расточающей проклятия. Если вскоре
после этого кто-нибудь заболевал или обнаруживался какой-либо ущерб
в хозяйстве, то это могло быть приписано ей и истолковано как ее кол-
довство. Обвинив ее в ведовстве, зажиточный крестьянин избавлялся от
досаждавшей соседки и к тому же успокаивал свою совесть: его недобро-
соседское отношение к ней оправдывалось тем, что она - ведьма. Мю-
шембле расширил эту гипотезу: по его мнению, преследование ведьм
было результатом союза между местной верхушкой и государственной
властью, озабоченной дисциплинированием своих подданных: они вместе
выступали против народной магической культуры.
В германской историографии господствовало сформировавшееся в
результате эпизодического знакомства с источниками мнение, будто ведь-
момания охватила все сословия без исключения; новый тезис о домини-
Г. Шверхофф. От повседневных подозрениО k массовым гонениям 321
ровании классового конфликта был с энтузиазмом подхвачен исследова-
телями. В самом деле, едва ли можно отрицать тот факт, что во многих
регионах большинство жертв принадлежало к низшим социальным слоям.
Однако это еще не доказывает, что здесь имели место именно социальные
конфликты. В столь бедной области, как Саар, неимущие и представители
социальных низов действительно составляли самую многочисленную
группу среди обвиняемых, что в принципе соответствовало и их доле в
социальном составе населения. Но Руммель установил, что в той области,
которую он изучал, жертвами преследований часто становились люди из
семей богатых и знатных или, по крайней мере, состоятельных, а их об-
винители - члены выборных комитетов - стояли лишь ненамного ниже
их на социальной лестнице. Таким образом, дело здесь было в "напря-
жениях внутри верхних слоев" ". Например, в 1500 г. в Кринсе, в Швей-
царии, проходил процесс над одной довольно состоятельной женщиной
родом из Оберхузена. При ближайшем изучении выясняется, что в горо-
де, куда она переехала, новые соседи завидовали ее богатству и невзлю-
били ее, результатом чего и явилось обвинение в ведовстве "". Таким
образом, подоплекой процессов над ведьмами не обязательно были клас-
совые конфликты, а если и случалось так, то социальные слои, из кото-
рых рекрутировались преследователи и жертвы, были гораздо разнооб-
разнее, нежели считалсь до сих пор.
Может быть, за преследованиями ведьм скрывались гендерные кон-
фликты? Этот тезис, особенно охотно выдвигавшийся и варьировавшийся
феминистски настроенными авторами, правдоподобен, поскольку боль-
шинство обвиненных и казненных были женщины. В среднем они состав-
ляли четыре пятых всех жертв процессов, хотя в разных регионах в раз-
ное время доля мужчин могла сильно колебаться. То, что преследование
ведьм представляло собой преследование женщин, верно. Однако эта кон-
статация сама по себе может служить лишь исходным пунктом для изуче-
ния конкретных мотивов и функций процессов. Систематическая работа в
этом направлении началась только недавно ^.
В этой связи, конечно, уместно вспомнить о долгой истории христи-
анского женоненавистничества, которое в концентрированном виде выра-
жено в стереотипе ведьмы, обрисованном, например, в "Malleus Malefica-
rum". Впрочем, мизогиния является общей-возможно, необходимой-
предпосылкой, но еще не достаточной причиной для преследований. Ка-
кие именно женщины становились жертвами? Легко предположить, что
это были прежде всего "знающие" женщины - знахарки, ворожейки, по-
витухи, - пострадавшие за свои магические занятия. В самом деле, люди
такого рода были среди обвиняемых, однако они составляли лишь не-
большую их часть. Как власти, так и обвинители из односельчан часто
проводили различие между сведущими в магии целительницами и злыми
колдуньями - ведьмами. Кроме того, женщины не обладали монополией
в магических искусствах, как раз наоборот - репутация мужчин как це-
лителей и изгонятелей ведьм, например, в Англии или в графстве Лип-
II Зак. 125
322 ___ Современная историография
пе *', была, очевидно, выше. Да и на суде ведьмам вменялось в вину не
отправление магических практик вообще, а именно злое, вредоносное
колдовство. Эти "maleficia", злодеяния, вовсе не обязательно были пло-
дом маниакальной фантазии ученых юристов и теологов: они, как мы
узнаем по косвенным данным источников, вполне могли практиковаться
в действительности. Решающую же роль играло установление связи меж-
ду несчастьем, постигавшим кого-то, и угрозой, жестом или действиями
определенного лица, которые ex post идентифицировались как ворожба. А
случаев, допускающих подобное истолкование, в повседневной жизни
деревни было более чем достаточно. Поэтому представляется важным
попытаться установить, существовала ли какая-то определенная группа
женщин, которой по преимуществу приписывалось злое колдовство.
Как и в случае с социальной принадлежностью, относительно над-
региональных закономерностей, связанных с семейным положением или
возрастом жертв, можно говорить только с очень большими оговорками.
Возьмем, к примеру, "типичную саарскую ведьму". Это, как констатирует
Лябуви, была "женщина за пятьдесят, незамужняя или овдовевшая, но не
обязательно живущая уединенно и замкнуто - она вполне могла быть
интегрирована в семейное и деревенское сообщество". Не ограничиваясь
этими структурными признаками, автор дополняет их следующим наблю-
дением: поведение женщин, на которых падало обвинение в колдовстве,
отличалось от обычного - это были чаще всего "нонконформистки, от-
клонявшиеся от принятых правил общежития и концентрировавшие на
себе благодаря своей сварливости или безнравственному поведению по-
вышенный конфликтный потенциал". Весьма вероятно, что их особенно
легко можно было обвинить в действиях, которые интерпретировались
как ведовство - проклятия, угрозы, плевки или дутье ^.
Устранение докучливых маргиналов с помощью обвинения в ведов-
стве - схема убедительная. Но необходима осторожность при обобще-
ниях на базе эмпирического материала. Так, X. Поль в исследованной им
области курфюршества Майнц применительно к XVI в. не обнаружил
высокого процента вдов среди обвиненных ". Очень важный методиче-
ский принцип сформулировал Вальц: он пишет, что недостаточно изучать
только материалы процессов - необходимо реконструировать и девиант-
ное поведение обвиняемых. В своем анализе он использовал в качестве
контрольного материала документы низшей деревенской судебной ин-
станции - окружного суда. Результат получился неожиданный. Те, кто
впоследствии был обвинен в ведовстве, не выделялись, согласно материа-
лу источника, особо отклоняющимся поведением, а те, кто то и дело при-
влекался к суду за безнравственность и другие нарушения норм, не обви-
нялись в ведовстве **.
Такие же трудности, как при создании обобщенного образа жертвы
преследований, возникают при определении полового соотношения меж-
ду обвинителями и обвиняемыми. Только на институциональном уровне
судопроизводства женщины-жертвы противостояли мужчинам-судьям.
Г. Шверхофф. От повседневных подозрений k массовым гонениям _____ 323
Уже в том, что касается свидетелей, положение менее однозначное: так, в
Сааре и в Лемго одну треть свидетелей, фигурировавших на процессах,
составляли женщины ^. В порождении и распространении слухов о ведь-
мах женщинам тем более принадлежала важнейшая роль. Речь идет не
только и не столько о пресловутой бабьей болтливости: феминистской
историографией установлено, что подозрения в ведовстве возникали за-
частую в результате конфликтов между женщинами - например, между
роженицами и ухаживающими за ними служанками и повитухами.
С другой стороны, выяснилось, что для понимания гендерного ас-
пекта проблемы весьма плодотворным является анализ мужского мень-
шинства в процессах ведьм. Во-первых, обнаруживается различие в оцен-
ках магических действий мужчин и женщин. Во-вторых, четче проявляет-
ся половая специфика: мужчины, о которых шли слухи, реже оказывались
втянутыми в процесс, нежели женщины, а если это все же происходило,
то у них было значительно больше шансов остаться в живых. Связан с
гендерными стереотипами и механизм самодеструкции массовых процес-
сов, о котором шла речь выше. В фазе их бешеной эскалации все чаще
ломались стереотипы, т, е. в них вовлекались люди, занимавшие высокое
социальное положение - и все больше лиц мужского пола, в связи с чем
и начинали зарождаться сомнения в истинности обвинений.
Для тех, кто ожидал обнаружить некоторую доминанту, результат
анализа конфликтов, которые разрешались посредством обвинения в ве-
довстве и процесса, оказывается разочаровывающим. Сущность процес-
сов над ведьмами можно усматривать, как раз наоборот, в их многофунк-
циональности. Они предоставляли самым различным социальным груп-
пам разнообразные возможности. Одномерные интерпретации - "бога-
тые против бедных", "мужчины против женщин" - разбиваются о слож-
ную действительность. Однако интереснейшей проблемой для исследова-
теля остается вопрос - как увязать эту многофункциональность с тем,
что жертвами процессов становились в первую очередь женщины.
С констатацией того факта, что обвинение в ведовстве могло быть
используемо в качестве оружия в разнообразных конфликтах, открывает-
ся множество перспективных направлений исследования. Можно разра-
батывать типологии конфликтов применительно к конкретным регионам,
как это сделала, например, И. Арендт-Шульте '". Защита интересов детей
и других членов семьи, разногласия в связи с заключением брака или
наследованием имущества- таковы лишь некоторые из важных моти-
вов, которые обнаруживаются, по ее наблюдениям, в подоплеке процес-
сов. Поскольку женщины либо не имели прямого доступа в суды, либо не
могли добиться там решения в свою пользу, т. е. поскольку правовые
механизмы решения конфликтов им не помогали, легко было приписать
им стремление отомстить с помощью магии. Локальные исследования,
как показал Вальц, дают хорошую возможность для выработки поддаю-
щихся генерализации гипотез о функциях веры в ведьм. Он подчеркивает
вслед за этнологами, что эта вера помогала- посредством объяснения
II*
324 Современная историография
несчастий действиями определенного лица - находить удовлетворитель-
ные объяснения для дотоле необъяснимых явлений. Кроме того, Вальц
разрабатывает элементы социологической теории для более глубокого по-
нимания деревенского общества начала Нового времени ^. Так, он счита-
ет, что важной предпосылкой для возникновения подозрений в ведовстве
был "принцип постоянства суммы", который господствовал в представ-
лении сельских жителей не только о том, что касалось материальных
благ, но также любви, здоровья и чести. Согласно этому принципу, уве-
личение количества неких благ у одного индивидуума или семьи интер-
претируется соседями всегда как уменьшение их собственного достояния.
Принцип роста благосостояния всех, как он идеально-типически реализу-
ется в обществах с рыночной экономикой, тогда еще не был известен. А
"принцип постоянства суммы", описанный "теорией ограниченных ре-
сурсов" Дж, М. Фостера, образует базу постоянной конкуренции, везде-
сущей зависти и ненависти, которые в свою очередь создают базу для
обвинений в ведовстве. Привлекая аргументацию социолога Никласа Лу-
мана, Вальц стремится показать, почему в простых социальных системах,
"по структуре близких к интерактивным", подобные конфликты должны
либо подавляться, либо разрешаться прямо и открыто. Так можно теоре-
тически концептуализировать картину пронизанного конфликтами, аго-
нального общества; материалы процессов доставляют впечатляющие эм-
пирические подтверждения.
До сих пор речь шла о функциях веры в ведьм и о связанных с нею
конфликтах. Но объяснительная сила этих построений тоже не безгра-
нична. Проблематичным является само исходное предположение, что
обвинения в ведовстве имели всегда функциональное значение для раз-
решения конфликтов, Вальц подчеркивает, что вера эта могла быть и
дисфункциональной и не только способствовала преодолению конфлик-
тов, но также и наоборот, становилась их причиной ". И для властей про-
цессы никоим образом не были лишь функциональным инструментом в
достижении их целей. Как средство для реализации новых представлений
о социальном порядке они вообще не годились ". Как уже отмечалось,
преследования часто прекращались по инициативе правителей, так как
несмотря на их принципиальное стремление к уничтожению секты ведьм,
практический ход процессов мог свести на нет их решимость к дисципли-
нированию подданных. И наконец: какую функциональность можно при-
знать за феноменом, который в течение нескольких лет приносил во мно-
гих местах смерть почти трети взрослого населения и грозил тем же еще
большему числу людей, поскольку в процессы была вовлечена половина
сельских жителей?
Столкнувшись с такой проблемой, Р. Вальц предложил и осущест-
вил продуктивную смену уровня исследования. Если охота на ведьм не
может быть полностью объяснена с помощью анализа ее причин и функ-
ций, рассудил он, то мы, возможно, продвинемся дальше, если будем ис-
следовать процессы коммуникации. Осуждение некой женщины как ведь-
Г. Шверхофф. Отповседневныхподозрени(Н( массовым гонениям 325
мы при таком взгляде предстает не предопределенным результатом дан-
ного сочетания интересов и особенностей поведения людей, но в значи-
тельной степени- результатом, и притом иногда отчасти случайным,
процесса интеракций и интерпретаций участников событий. Научный ана-
лиз перемещается при таком подходе на уровень коммуникационных ша-
гов. Как рождается в общественном мнении "слух", подозрение против
кого-то, как это подозрение формулируется и распространяется, развива-
ется и исчезает? Какие типовые образцы поведения были в распоряжении
подозреваемых?
Результаты исследований Вальца мы не можем излагать здесь в де-
талях ^. Он выстраивает последовательность акций со стороны подозре-
вающих: от уступок и намеков через избегание контакта - к обвинениям
в лицо, угрозам и физическому насилию. Подробно описываются и спо-
собы самозащиты обвиняемых. Чаще всего они выбирали способ "ретор-
сии", т. е. били врага его же оружием, отвечая, что будут считать самого
обвиняющего колдуном до тех пор, пока он не докажет свое обвинение.
Анализ Вальца охватывает и сам судебный процесс и предшествующие
ему процедуры получения доказательств (в Липпе запрещенные законом
ордалии - а именно испытание водой - играли в сознании населения
очень важную роль). С одной стороны, обнаруживается, что исход этих
процедур не был заранее предрешен - отсюда становится понятно, по-
чему многие неформальные обвинения в ведовстве не перерастали в про-
цессы. Но с другой - видны и скрытые пружины той роковой динамики,
которая вела от повседневных подозрений к судебному процессу. Вальц
называет механизм, жертвой которого стало множество женщин, "пара-
доксальной коммуникацией". Парадокс заключен в том, что любое за-
щитное действие подозреваемой могло способствовать укреплению по-
дозрений. Если, скажем, она в ответ на обвинения в ведовстве молчала,
надеясь, что разговоры сами улягутся, то это могло быть истолковано как
признание ею вины, а если открыто защищалась, как предписывал ей ко-
декс чести, то этим только способствовала распространению слуха. Про-
тив молвы, которая для общественного мнения имела характер истины,
после некоторого предела большинство женщин уже ничего не могли
сделать. Это видно особенно наглядно по тому, как быстро от тех, на кого
падало подозрение, дистанцировались даже ближайшие родственники. И
при этом нужно помнить, что в деревнях, которые изучал автор, не наб-
людалось настоящих массовых процессов. Если перенести открытые
Вальцем механизмы на сообщества, где преследования были интенсив-
нее, станут понятнее их движущие силы.
ПЕРСПЕКТИВЫ ИССЛЕДОВАНИЯ МЕЖДУ ГЛОБАЛЬНЫМИ
ОБЪЯСНИТЕЛЬНЫМИ МОДЕЛЯМИ И МИКРОИСТОРИЕЙ
На вопрос, чем же объяснить феномен охоты на ведьм в Европе в
начале Нового времени, у германских ученых тоже нет готового ответа.
326_______________________Современная историография
Но причиной тому не слабость исторической науки. Ведьмомания - так
же, как, например, холокост или сталинизм, - слишком сложное явле-
ние, чтобы его мочено было объяснить какой-то одной причиной.
Однако нет оснований капитулировать перед этой сложностью или
искать выход в простом сложении нескольких причин. Одно из возмож-
ных решений состоит в построении дифференцированной объяснитель-
ной модели ^, раздельно рассматривающей общие причины и предпо-
сылки преследований (например, существование теологического учения о
ведьмах; возможности, возникшие с появлением новых юридических про-
цедур и инстанций), более специфические исторические причины (такие,
как общее ухудшение климата) и конкретные условия возникновения -
или невозникновения - каждой данной волны преследований (напри-
мер, позиция местных властей). Правда, и такая модель имела бы свои
недостатки, так как различные уровни анализа, которые необходимо было
бы сперва рассмотреть по отдельности, чтобы потом изучить их взаимо-
действие, слишком поспешно смешивались бы. Так, нельзя смешивать
вопрос о возникновении феномена охоты на ведьм с анализом ее функций
в обществе начала Нового времени. И, как мы видели, этот анализ недос-
таточен для понимания динамики обвинений в ведовстве от повседнев-
ных подозрений к массовым преследованиям.
Исследования, проведенные в предшествующие годы, заложили
фундамент для общей интерпретации изучаемого феномена. Но прежде
чем приступить к этому, необходимо выполнить еще некоторую концеп-
туальную работу. Существует уже множество эмпирических региональ-
ных исследований; новые будут, конечно, не лишними, но они должны
быть сориентированы на решение основных, системных вопросов. Необ-
ходима дальнейшая работа по прояснению гендерной специфики в прес-
ледованиях, что едва ли возможно без интенсивного изучения гендерной
истории в целом. Мы все еще слишком мало знаем о "норме" в отноше-
ниях между полами и в жизни женщин того времени, чтобы можно было
на этом фоне правильно понять смысл и значение обвинения в ведовстве.
Новые перспективы открылись бы с включением исследований по ис-
тории ведьм в контекст истории преступности, ибо на фоне других уго-
ловных преступлений четче проступят черты общего и особенного в по-
ведении лиц, подозревавшихся в колдовстве ^.
Привлекательным представляется также расширение изучаемого пе-
риода. Голландский антрополог В. де Блекур исследовал, как изменялось
значение ведовства и соответствующих обвинений в северо-восточной
части Нидерландов с XVI по XX в., и выяснил, что в недавнем прошлом
традиционная вера в ведьм не просто была жива среди сельского населе-
ния: исторические факты ведовства и преследования ведьм переживают в
новейшее время новую специфическую рецепцию '". Юрген Шеффлер
изучал тему прошлого в фольклоре маленького городка в Липпе, бывшего
в свое время "гнездом ведьм", и обнаружил, что память об этом прошлом
__________Л Шверхофф. Огповседиевиых подозрений k массовым гонениям_______327
отразилась в карнавальном действе сожжения ведьмы во время праздника
в 1925 г."
Изучение истории ведовства проявляет тенденцию не только к рас-
ширению области интересов. И ценность материалов процессов над
ведьмами не исчерпывается тем, что с их помощью можно приблизиться
к объяснению феномена великих преследований - они позволяют мно-
гое узнать и о повседневной жизни, о народной культуре начала Нового
времени. Так, Норберт Шиндлер, повторно обратившись к анализу ис-
точников по крупному зальцбургскому процессу колдунов (Zauberjackl-
Prozess 1675-1690), сумел по-новому осветить культуру и образ жизни
нищих, обвиненных в ходе судебного дела. Опираясь на этнографические
и семиотические модели, Е. Лябуви впервые систематически описала и
проанализировала сельскую магию в Германии. Показателем растущего
интереса к собственно феномену ведовства является тот живой, хотя и
неоднозначный отклик, который встретили работы итальянского истори-
ка Карло Гинзбурга ". Они дали непосредственный импульс работе Бе-
рингера о целителе и предсказателе Хонраде Штекхлине, который расска-
зывал о том, как ему являлись ангелы, и как он (душой, а не телом) летал
по ночам в сопровождении толпы таинственных мифических существ ".
Штекхлин обнаруживал и обличал в Оберстдорфе ведьм. Он настойчиво
утверждал, что его ночные переживания не имеют ничего общего со злы-
ми делами ведьм, однако оказался и сам затянут в водоворот процессов и
был казнен.
Книга Берингера посвящена одному конкретному случаю, но автор
делает далекие экскурсы, изучая родственные мотивы в мифах и расска-
зах на подобные темы. Это исследование - пример микроисторического
подхода к проблематике ведовства. Биографический метод, как показыва-
ет исследование Гизелы Вильберц о Марии Рампендаль, "последней"
ведьме в Лемго, позволяет, как никакой другой, проследить предысторию
обвинения в ведовстве и поведение людей, вовлеченных в события^.
Новой глубины достигла микроистория в работе англо-австралийской
исследовательницы Линдал Роупер, создавшей интереснейший психоло-
гический портрет аугсбургской ведьмы Регины Бартоломе ". Рассказы
этой женщины о ее сожительстве с дьяволом Роупер расшифровывает как
отражение "эдиповых" конфликтов ее реальной жизни. На фоне этих
конфликтов понятнее становятся мотивы, побудившие ее к добровольно-
му признанию в сговоре с дьяволом: то, что прежде считалось иррацио-
нальным, получает объяснение. История ведовства начинает открывать
для себя область мифов, легенд, снов и фантазий, которые оказывали
очень значительное воздействие на жизненный мир людей.
При всем многообразии и всех инновациях - в том числе методо-
логических - германская историография хотя и приблизилась к мировой,
но не достигла еще подлинного единства с нею, которое уже давно явля-
ется само собой разумеющимся для историков других стран - например,
для нидерландских. То, что в последнем серьезном обобщающем труде
328 Современная историография
Б. Левака об охоте на ведьм не нашли отражения выводы немецких исто-
риков", объясняется временем его создания (1987 г.). Но и в крупных
международных сборниках последних лет новые германские исследова-
ния либо вовсе отсутствуют, либо представлены весьма скудно. Между
тем, изложенные здесь результаты работы немецких ученых показывают,
что германская историография вовсе не обречена занимать и дальше про-
винциальные позиции в изучении истории ведовства.
Это, правда, не относится к новейшим работам некоторых женщин-историков - вы-
раженно феминистским по духу и в высшей степени интересным по содержанию. См.:
Burghartz S. The Equation of Women and Witches: a Case Study of Witchcraft Trials in Lucerne
and Lausanne in the 15th and 16th Centuries // The German Underworld. Deviants and Outcasts
in German History. L., 1988; Labouvie E. Manner im HexenprozeB. Zur Sozialanthropologie
eines "manniichen" Verstandnisses von Magie und Hexerei // Geschichte und Gesellschaft.
1990. H. 16; Ahrendt-Schuhe 1. Schadenzauber und Konflikte. Sozialgeschichte von Frauen im
Spiegel der Hexenprozesse des 16. Jh. in der Grafschaft Lippe // Wandel der Geschlechter-
beziehungen zu Beginn derNeuzeit. Frankfurt a. M., 1991; Bender-Wittman U. Hexenprozesse in
Lemgo: eine sozialgeschichtliche Analyse // Der Weseiraum zwischen 1500 und 1650: Gesell-
schaft, Wirtschaft und Kultur der Friihen Neuzeit. Marburg, 1993; Roper L. Oedipus and the
Devil. Witchcraft, sexuality and religion in early modern Europe. L., 1994.
^ Unverhau D. Von Toverschen und K.unstfruwen in Schleswig 1548-1557. Schleswig,
1980; DeckerR. Die Hexen und ihre Henker. Ein Fallbericht. Freiburg i. Br., 1994.
^ CM. новейшие обзорные работы, отражающие состояние дискуссии в мировой историо-
графии: Kriedte P. Die Hexen und ihre Anklager // Zeitschrift fur historische Forschung. 14,
1987; Hehl U. von. Hexenprozesse und Geschichtswissenschaft. // Historisches Jahrbuch. 1987.
Bd. 107; Behringer W. Ertrage und Perspektiven der Hexenforschung // Historische Zeitschrift.
1989. H. 249., а также введения ко многим монографиям.
* Hansen J. Zauberwahn, Inquisition und HexenprozeB im Mittelalter und die Entstehung der
groBen Hexenverfolgung. Munchen, 1900. S. 7 f.
' CM. новейшее исследование: Patchovsky A. Der Ketzer als Teufeisdiener// Papsttum,
K.irche und Recht im Mittelalter. Tubingen, 1991.
^ Blauert A. Friihe Hexenverfolgungen. Schweizerische Ketzer-, Zauberei- und Hexen-
prozesse des 15. Jahrhunderts. Hamburg, 1989.
" Cohn N. Europe's Inner Demons. N.Y., 1975.
* CM.: Schwerhoff G. Rationalitat im Wahn. Zum gelehrten Diskurs liber die Hexen in der
Friihen Neuzeit // Saeculum. N. 37. S. 45-82.
' CM. пояснения и немецкий перевод трактата ""Ut magorum et maleficiorum errores", сде-
ланные Пьеретгой Парави в кн.: Ketzer, Zauberer, Hexen. Die Anfange der europaischen
Hexenverfolgungen. Frankfurt am Main, 1990. Латинский текст издан в: Melanges de l'ecole
Fran?aise de Rome. 1979. N 91.
'" Blauert A. Op.cit. S.I 8.
" Ibid. S. 120.
"HarmeningD. Zauberei imAbendland. Wurzburg, 1991.
" Kramer H. Malleus maleficarum. Hexenhammer. Nachdruck des Erstdrucks von 1487 mit
Bulle und Approbatio. Hildesheim, 1992; Malleus maleficarum. Von Heinrich Institoris (alias
Kramer) unter Mithilfe Jacob Sprenger aufgrund der damonologischen Tradition zusammen-
gestellt. Wiedergabe des Erstdrucks von 1487. Goppingen, 1991.
" Der Hexenhammer. Entstehung und Urnfeld des Malleus maleficarum von 1487. Koln,
1987.
Г. Шверхофф. От повседневных подозрений k массовым гонениям 329
" DienstH. Magische Vorstellungen und Hexenverfolgungen in den osterreichischen Lan-
dem (15. bis 18. Jh.) // Wellen der Verfolgung in der osterreichischen Geschichte. Wien, 1986;
Idem. Lebensbewaltigung durch Magie // Alltag im 16. Jahrhundert. Wien, 1987.
" CM.: UnverhauD. Op. cit.
" Behringer W. Hexenverfolgung in Bayern. Volksmagie, Glaubenseifer und Staatsrason in
der Frilhen Neuzeit. Munchen, 1987. S. 96 ff. Краткие и точные выводы см.: Idem. Das Wetter,
der Hunger, die Angst. Griinde der europaischen Hexenverfolgungen in Klima-, Sozial- und
Mentalitatsgeschichte. Das Beispiel Suddeutschlands // Acta Ethnographica Acad. Sci. Hung.
1991-92. N 37.
'* Hexen und Hexenverfolgung im deutschen Slidwesten. Karlsruhe, 1994.
" В 1994 г. вышел из печати каталог выставки в Карлсруэ, посвященной ведьмам. В нем
помещены материалы о процессах во всех государствах юго-западной Германии.
^ Alfing S. Hexenjagd und Zaubereiprozesse in Munster. Munster; N.Y., 1991; Decker R. Op.
cit.; Unverhau D. Op. cit.
^ Ahrendt-Schulte 1. Op. cit.; Wah R. Hexenglaube und magische Kommunikation im Dorf
der Fruhen Neuzeit. Die Verfolgungen in der Grafschaft Lippe. Paderborn, 1993; Bender-
Wittmann U. Op. cit.; Hexenverfolgung und Regionalgeschichte- die Grafschaft Lippe im
Vergleich. Bielefeld, 1994.
Lambrecht K. Obrigkeit und Hexenverfolgungen. Zaubereiprozesse in den schlesischen
Territorien. K.51n, 1995.
^ Schwerhoff G. K61n im KJeuzverhor. Kriminalitat, Herrschaft und Gesellschaft in einer
fruhneuzeitlichen Stadt.Bonn; B" 1991. S. 424 ff.
^ Schormann G. Der Krieg gegen die Hexen. Das Ausrottungsprogramm des Kurfiirsten von
Koln. Guttingen, 1991. S. 106 f., 143 f.
^ Gebhard H. Hexenprozesse im Kurfurstentum Mainz des 17. Jh. Mainz, 1989. S. 65.
" CM.: Hexenwelten. Magie und Imagination. Frankfurt a. M., 1987. S. 165.
" WaardtH. rfeToverij en Samenleving. Holland 1500-1899. Den Haag, 1991. S. 336.
" Loreni S. Aktenversendung und Hexenprozefl. 1982. Bd. 3.
^ Vom Unfug des Hexen-processes: Gegner der Hexenverfolgung von Johann Weyer bis
Friedrich Spee. Wiesbaden, 1992.
'" Midelfort E. Witch Hunting and the Domino Theory // Religion and the People 800-1700.
North Carolina, 1979.
" Behringer W. Hexenverfolgung in Bayern. S. 241 f.
" Decker R. Op. cit.
" Behringer W. Hexenverfolgung in Bayern. S. 331; Roeck B. Christlicher Idealstaat und
Hexenwahn. Zum Ende der europaischen Verfolgungen // Historisches Jahrbuch 1988. Bd. 1.08.
^ Schormann G. Op. cit. S. 15.
" Таково мнение Шормана, который первым обратил внимание на это особое отделе-
ние. Д. Бауэр и 3. Лоренц в настоящее время готовят к печати сборник материалов заседа-
ния Рабочего кружка по междисциплинарному изучению истории ведовства, специально
посвященный этой теме.
" Becker Т. Hexenverfolgung in Kurkoln. Kritische Anmerkungen zu Gerhard Schormanns
"Krieg gegen die Hexen" // Annalen des historischen Vereins fur den Niederrhein. 1992. Bd.
195.
" Labowie E. Zauberei und Hexenwerk. Landlicher Hexenglaube in der fruhen Neuzeit.
Frankfurt a. M" 1991. S. 82.
^ Rummel W. Bauern, Herren und Hexen. Studien zur Sozialgeschichte sponheimischer und
kurtrierischer Hexenprozesse 1574-1664. Gottingen, 1991. S. 14.
" Schormann G. Op. cit.S. 68 ff.
" Rummel W. Op. cit. S. 163 ff.
'"lbid.S.319.
"lbid.S.259ff,317.
" BlauertA. Op. cit. S. 97 ff.
330 Современная историография
** По гендерным аспектам преследования ведьм см. прежде всего работы: Burghariz S.
Ор. cit.; Unverhau D. Op. cit.; Bender-Wittmann U. Frauen und Hexen - feministische Per-
spektiven del Hexenforschung // Hexenverfolgung und Frauengeschichte. Bielefeld, 1993. CM.
также: Hexenverfolgung und Regionalgeschichte. И. Арендт-Шуль-те недавно выпустила на
эту тему небольшую, весьма живо написанную книжку, где главной задачей опа поставила
показать на конкретных примерах "соотношения между образами ведьм и реальностью
жизни женщины в раннее Новое Время". CM.: Ahrendt-Schutte 1. Weise Frauen - bose Wei-
ber. Die Geschichte der Hexen in der Fruhen Neuzeit. Freiburg i. Br., 1994.
" WatiR. Op. cit.
** Labouvie E. Zauberei und Hexenwerk. S. 170, 176, 182.
^ Pohl H. Hexenglaube und Hexenverfolgung im Kurfiirstentum Mainz. Ein Beitrag zur
Hexenfrage im 16. und beginnenden 17. Jahrhundert. Stuttgart, 1988.
*' Wall R. Op. cit. S. 47.
^ Labouvie E. Zauberei und Hexenwerk. S. 188f.; Bender-Winmann U. Frauen und Hexen.
S.253.
'" Ahrendt-Schultel. Schadenzauberund Konflikle. S. 21 ff.
" WalzR.Op.cit.S.52ff.
" Ibid. S. 515.
" SchwerhoffG. Rationalitat im Wahn. S. 71.
" WaliR. Op. cit. S. 306 ff.
" LevackB. The Witch-Hunt in Early Modern Europe. L., N.Y., 1987. P. 3.
" SchwerhoffG. Koln im KJeuzverhor...
" Blecourt W. de Termen van Toverij. De veranderende betekenis van toverij in Noordoost-
Nederland tussen de 16de en 20ste eeuw. Nijmegen, 1990.
" Scheffler J. "Lemgo, das Hexennest". Folkloristik, NS-Vennarktung und lokale Ges-
chichtsdarstellung // Jahrbuch fiir Volkskunde N.F.I 989. N 12.
* В марте 1991 г. в Штуптарте состоялось заседание Рабочего кружка по междисцип-
линарному исследованию истории ведовства по теме "Шабаш ведьм: полемика с Карло
Гинзбургом". Из представленных докладов два уже опубликованы: GrafK. Carlo Ginzburgs
"Hexensabbat" - Herausforderung an die Methodendiskussion in der Geschichtswissenschaft //
Zeitschrift fur Kulturwissenschaft. 1993. N 5; Blecourt W. de Spuren einer Volkskultur oder
Damonisierung (Kritische Bemerkungen zu Ginzburgs "Die Benandanti") // Zeitschrift fur Kul-
turwissenschaft. 1993. N 5.
^ Behringer W. Chonrad Stoeckhiin und die Nachtschar. Eine Geschichte aus der fruhen
Neuzeit. Munchen, 1994.
" Hexenverfolgung und Regionalgeschichte.
" Roper L. Op. cit.
" Levack B. Op. cit.
Перевод с немецкого К. А. Левинсона
И. В. Дубровский
О НОВОЙ КНИГЕ А. Я. ГУРЕВИЧА *
Выпушенная недавно известным мюнхенским издательством книга
А. Я. Гуревича выходит также в английском, французском, испанском и
итальянском переводах, но едва ли скоро появится по-русски. Название
издаваемой Жаком Ле Гоффом серии "Построить Европу" говорит само
за себя. Историки стремятся внести свою лету в дело строительства но-
вой и единой Европы. Книги, публикуемые в данной серии, ограниченно-
го объема, с упрощенным справочным аппаратом, написаны, по возмож-
ности, популярно - словом, имеют в виду широкую читательскую ауди-
торию. Тематика исследований обнимает круг наиболее общих проблем
европейской истории. Поиск совершенного языка и зарождение науки,
история женщин и евреев, окружающая среда и правопорядок, город и
крестьянство, государство и нация, христианство и отношение к исламу,
море в истории Европы и миграции, эпоха Просвещения и Французская
революция - таков неполный перечень затрагиваемых тем.
Безусловно, важный фактор становления европейской цивилизации,
перешагнувшей границы традиционного общества, - складывание спе-
цифического типа человеческой личности. Новая материальная цивили-
зация, новая система общественных связей, новые этические и религиоз-
ные модели, предопределившие, в конечном итоге, исторический прорыв
Европы, стали возможны благодаря утверждению суверенитета личности,
разорвавшей оковы традиции. В России до последнего времени ярлык
индивидуализма был позорным клеймом и не сулил ничего хорошего.
Автор отмечает, что сегодня перед Россией стоит проблема интеграции в
Европу не только в политическом и экономическом, но также и в куль-
турном отношении. Данная же ценность - из числа основополагающих.
Книга А. Я. Гуревича посвящена в целом мало изученной теме. Син-
тетическое рассмотрение вопроса - дело будущего. Автор ставит себе в
задачу разбор лишь отдельных аспектов проблемы на конкретном мате-
риале западного средневековья. Восточноевропейские и, в частности, рус-
ские источники не попадают в его поле зрения, что не в последнюю оче-
редь связано с их практической неразработанностью в свете данной проб-
лематики. По-видимому, в Восточной Европе на протяжении веков гос-
подствовали условия, делавшие невозможным развитие индивидуальнос-
ти, какая есть продукт западноевропейского исторического своеобразия.
Рубежным в изучении проблемы явился труд Колина Морриса
(1972), в пику Якобу Буркхардту утверждавшего, что "открытие мира и
человека" случилось не в ренессансной Италии, а многим раньше - око-
ло 1100 г. Именно тогда, по его мнению, в среде высоких интеллектуалов
Запада возникают новые психические ориентации, которые станут отли-
Gurjewitsch Aaron J. Das Individuum im europaischen Mittelalter. (Buropa bauen. Aus dem
Russischeii von Erhard Glier.) MUnchen: C.H. Beck, 1994. 341 S.
332 ___________________Современная историография
чать человека западных обществ. Вопрос, на который стремится ответить
К. Моррис: в какой момент средневековья появился человек современно-
го типа? А. Я. Гуревич ставит вопрос иначе. Чем была, в чем выражалась
человеческая личность в средние века, и как люди средневековья ее по-
нимали? Было бы большой ошибкой редуцировать проблему личности до
проблемы индивидуальности. Христианское средневековье предстает как
период очевидного угнетения индивидуального сознания. Говорить пред-
почтительно об историческом типе человеческой личности - не связывая
себя априорно пониманием психологической эмансипации личности от
общества как единственно возможной формы ее самоопределения. Изу-
чение личности отправляется от изучения ментальностей - реконструк-
ции смысловых полей, в которых существуют чувства, мысли, поступки
индивида и которые он разделяет с другими индивидами и группами. Но
личность - не пассивная оболочка, в которую заключен язык культуры.
Все элементы картины мира присутствуют в индивидуальном сознании в
неповторимой констелляции. Автор определяет личность как "средний
член" между культурой и обществом и констатирует известную амбива-
лентность рассмотрения этих предпочтительных рамок активного челове-
ческого элемента в культуре. С одной стороны, предстоит поиск индиви-
дуальности, оформляющейся через осознание своего личного достоин-
ства и собственной неповторимости, исключительности. С другой сторо-
ны, речь идет о специфическом культурном типе самосознания и самоут-
верждения личности, о питательной среде для всего неповторимого, т. е.
о характеристике самой культуры данного общества.
При этом невозможно ограничиться антропологией выдающихся
личностей, которые не откроют нам типического в духовном облике лю-
дей той поры уже хотя бы потому, что сочленения творческой активности
элиты и массовых представлений были иными, чем в наше время - ин-
теллектуалы средневековья едва ли умели становиться "властителями
дум". (Сегодня очевидно, что сам по себе "Ренессанс XII в.", значение
которого так акцентировал К. Моррис, не стал поворотным пунктом в ис-
тории духовных ориентаций Запада.) Расширение - против обычного -
источниковой базы вопроса позволяет предметно говорить о социальных
и культурных предпосылках личности в обществах средневековья. Важ-
ность такого социального анализа автор подчеркивает еще и потому, что
в стремлении проникнуть "непосредственно в подкорку" средневекового
человека историк зачастую рискует потерять под ногами твердую исто-
рическую почву. Добрая половина героев книги А. Я. Гуревича в разное
время становилась объектом психоаналитических интерпретаций. Между
тем, по его мнению, фрейдистский подход очевидным образом затушевы-
вает собственно историческую проблематику. Сами психические расст-
ройства автор предлагает понимать исторически - исходя из конкретной
социальной и культурно-религиозной ситуации эпохи.
Лишь подготавливающая, как было сказано, целостное рассмотре-
ние проблемы, книга состоит из отдельных очерков, посвященных кон-
HB.Uy6poeckuO. ОновоШшигеА.Я.Гуревича_______________333
кретным вопросам истории личности на средневековом Западе и персо-
налиям - образам, какие, преимущественно в сочинениях "автобиографи-
ческого" плана, оставили по себе Августин и "апостол Ирландии" Патрик,
самый знаменитый исландский скальд Эгиль Скаллагримссон и узурпатор
норвежского престола Сверрир, писатели высокого средневековья Оглох
Санкт-Эммерамский и Гвиберт Ножанский, философ Пьер Абеляр и аб-
бат Сен-Дени Сугерий, эгоцентричный бытописатель Фра Салимбене и
свихнувшийся клирик Опицин де Канистрис, внутренне закрытый Данте
и выдумавший себя Петрарка. Сочетание генерализирующего и индиви-
дуализирующего методов исследования дает автору шанс увидеть те ред-
кие личности средневековья, которые о себе что-то да сообщают, на фоне
общих условий, влиявших на складывание личности в средние века.
Отказаться от упрощенного взгляда на историю личности как одно-
направленный процесс ее прогрессивного, от века к веку, утверждения,
яснее ощутить, чем для средневекового сознания явилось христианство,
наилучшим образом позволяет скандинавский материал. Благодаря своей
поэтике северные памятники открывают, что было "под христианст-
вом" - глубинные слои индивидуального самосознания, еще не подвер-
станные под принуждения христианской идеологии и морали. К тому же,
утверждает А. Я. Гуревич, сама средневековая культура возникла из син-
теза различных культурных традиций. Поэтому важно исследовать ее
германский субстрат. Скандинавия же, по словам итальянских писателей
VI в. Иордана и Григория Великого, - velut vagina nationum, ножны, от-
куда вышли мечи-германские народы.
Коротко остановившись на анализе понятия "героическое" в древне-
германской культуре и эпической традиции, автор переходит к рассмот-
рению одной из эддических песней, "Речей Высокого", излагающей тео-
рию поведения индивида в различных жизненных ситуациях - очень
здраво и страшно, без той героизации действительности, какая есть в са-
гах. "Речи Высокого" адресованы человеку, который в схватке со всем
миром, расчитывает лишь на свои силы и на свое мужество. Опасность же
подстерегает его повсюду - дома и в дороге, на тинге и в объятьях жен-
щины. Опасны все люди, все звери и вещи. Оттого постоянный самоконт-
роль и контроль ситуации - жизненная, в самом буквальном смысле
слова, необходимость. Мудрость, здесь проповедуемая, заключается в
том, чтобы никому ни при каких обстоятельствах не доверяться вполне и
никогда не обнаруживать своих истинных чувств и намерений. Сходный
образ действия мы находим в сагах. Герои саг немногословны и внешне
бесстрастны. Об их чувствах и намерениях мы судим скорее по их пос-
тупкам. Составители саг сообщают нам лишь о том, что увидел бы сто-
ронний наблюдатель, и тут обнаруживается некая универсальная жизнен-
ная установка: как и в реальной жизни, в поэтике саг все камни - за па-
зухой. Видимая бесчувственность прагматична.
Поступки древних скандинавов, их субъективное осознание этиче-
ски нейтральны, никак не мотивированы с точки зрения "жизни духа".
334 Современная историография
Ничего хотя бы отдаленно напоминающего христианское понятие греха
или совесть, моральный самоконтроль нашего времени у германцев по-
просту не было. Автор "Речей Высокого" и не погружается в тайные ка-
моры человеческого сердца. Его внимание сосредоточено на внешнем, на
том главным образом, как правильно выглядеть в глазах других людей.
Не "моральный закон внутри нас", а общепринятые представления о по-
добающем диктуют индивиду модели поведения. Каким быть - эта ди-
лемма решается в простенькой оппозиции "мудрость/знание - глупость/
невежество". К мудрому, т. е. знающему универсальные правила общежи-
тия, умеющему жить, только и придет успех, и лишь глупец может вос-
стать против всей их непреложности. Непреложными эти правила делает
господство родовых традиций. Скандинав не мыслит себя изолированно
от органического ему сообщества. Самооценка "родовой личности" фак-
тически совпадает с его общественной оценкой. Он смотрит на себя чу-
жими глазами. Потому индивид в сагах так болезненно чувствителен к
малейшим нюансам отношения к нему других людбй, так активно утвер-
ждает свое высокое достоинство. Понятие "чести", "славы" выступает,
таким образом, в качестве эрзаца морали - этакий эгоизм неиндивидуа-
лизированного сознания. Самая подчиненность "родовой личности" ро-
довым ценностям и оценке со стороны рода, ее "неравность самой себе",
ведет к развертыванию личной инициативы и развитию самосознания в
причудливой диалектике родового и индивидуального. Как мало напоми-
нает эта личность новоевропейскую!
Такая психологическая конституция - отсутствие субъективного
воспрития родовых ценностных ориентаций - делает невозможным раз-
витие характера эпического героя. Ему некуда самоуглубляться, он не
страдает от раздвоенности сознания, не исходит по всякому поводу реф-
лексией, не знает сомнений. Судьба воплощает в сагах логику действий
людей, диктат объективной необходимости - эпическому сознанию при-
сущ глобальный детерминизм.
Автора привлекает образ Эгиля Скаллагримссона (т. е. сына Грима
Лысого), знаменитого скальда Х в. и героя не менее знаменитой "Саги об
Эгиле". Эгоцентричный скальд с дурной вервольфовой наследственнос-
тью, громила и хищник, но с удивительно тонкой и чувствительной ду-
шой - случай крайний и тем более показательный: высочайшие само-
оценка и самосознание вплоть до фактической самоизоляции положи-
тельно не вступали в противоречие с "родовыми началами" личности.
Эгиль реализуется как личность в границах, задаваемых культурой. Дей-
ствительные и притом радикальные перемены принесет лишь христиан-
ство. В скальдическую поэзию, которая во многом была поэтическим
комментарием автора на самого себя, - в XII в. Как раз в век "открытия
индивидуальности" поэзия скальдов утрачивает ярко выраженный харак-
тер авторского творчества.
Христианское воспитание получил будущий норвежский король
Сверрир (1151-1202), но жил он в мире языческого этоса. По недостатку
__________________H.B.Uy6pOBckuO. Оноаой1шигеА.Я.Гуревича______________335
"эпической дистанции" написанная по горячим следам событий "Сага о
Сверрире" дает нам необычно живой образ этой выдающейся личнос-
ти - крайний случай индивидуализации реального исторического лица в
древнескандинавской литературе. Все было против Сверрира. Самозванец
с Фарерских островов, он победил короля Магнуса Эрликссона, весь цвет
норвежской знати, духовенство и еще пол-Норвегии, он презрел папский
интердикт, поставивший на колени стольких государей средневековья, по
существу, реформировал норвежское государство, женился на шведской
королевне и основал династию, правившую страной 185 лет. Ясно созна-
вая свою исключительность, он провозгласил наступление "нового вре-
мени" и первым из норвежских властителей пришел к мысли о написании
саги о самом себе. Путь осознания своего назначения и личности лежал
через обретение прообраза. Избранничество Сверрира выражается в ус-
тановлении особых отношений с Олафом Святым, и свою жизнь Сверрир
строит по библейскому канону - уподобляя себя царю Давиду, ибо из-
бран, как Давид, Магнус же подобен Саулу.
В реликтовой "родовой личности" дохристианской Северной Евро-
пы мало от индивидуальности, но зато много от индивидуализма. Что и
говорить, в плане самовыражения христианские общества Запада не от-
крывали для индивида сколько-нибудь сопоставимых возможностей.
Религия, отвергавшая "гордость", делала неприемлемым, греховным
спонтанное, неконтролируемое самовыражение личности. Религия греха
и искупления, апеллируя к индивидуальному сознанию, придавала всякой
саморефлексии исповедальный характер - недаром в новых языках при-
лагательные "конфессиональный" (т. е. "исповедальный", от слова соп-
fessio, "исповедь") и "религиозный" сделались практически синонимич-
ны. Исповедь была сутью такой религиозности - "свобода совести" от-
дельно взятого верующего. Уже паулинистское учение о дихотомии "внеш-
него" и "внутреннего" человека (Рим. 7, 21-25; 2 Кор. 4, 10; Еф. 3, 16) от-
разило это противоречие христианской этики. Христианская религиоз-
ность личностна, но - подчиняя себе одиссеи индивидуальных суще-
ствований.
Огромный шаг на пути присвоения "внутренних пространств" духа
сделал Августин (354-430). Этот беспримерный прорыв к психологиче-
ской интроспекции представляется наивысшим пунктом развития инди-
видуальности - в начале, а не в конце средних веков. Августин задумал-
ся над загадкой индивидуального существования. И он смотрит в себя и
судит о том, что открывается его взору. Он ведет диалог с Богом, и это
непосредственное отношение между человеком и его творцом создает ис-
ключительное по силе своего воздействия напряжение "Исповеди". Авгу-
стин во многом создал "жанр" саморефлексии на средневековом Западе,
но никак не ее модель. Такой внутренней свободы мы больше не встре-
тим. Средневековый автор в выражении собственного "я" скован узкими
рамками религиозной этики, литературной риторики и исторической то-
пики. У исследователя опускаются руки. Если так, то предметом анализа
336 Современная историография
могли бы стать сами эти "культурные помехи". В конце концов, дело ведь
не в том, чтобы научиться "читать между строк". Людям средневековья
положительно недоставало возможностей раскрыть свою индивидуаль-
ность. Однако многие из них и не мучались вопросом, как самоутвер-
диться. Не на это ориентировало человека средневековое христианство.
Филипп Арьес утверждал, что до определенного момента в средне-
вековой культуре вообще отсутствовало ясное представление о личности
"самой по себе". Только собственной смертью или думая о смерти че-
ловек открывает себя, свою индивидуальность и свою историю на этом
свете и на том. Между тем христианская догма обещала всеобщий суд в
конце времен - только тогда все сущности получат определения и тем
решится участь всех живших (великая эсхатология). Совершившийся в
позднее средневековье переход к идее индивидуального суда над личнос-
тью сразу после смерти (малая эсхатология) трактуется Ф. Арьесом как
торжество индивидуального начала, "освобождение личности". Он выска-
зывает оригинальную мысль - о связи представлений о смерти. Страш-
ном суде и самосознания личности, но он не в ладах с фактами. Малая эс-
хатология существует со времени возникновения христианства и именно
потому, что христианство провозглашает личную ответственность инди-
вида за содеянное им в этой жизни. При этом его личная история - лишь
частичка всемирно-исторического движения, которое он переживает как
священную историю. В этой точке пересечения истории жизни и истории
мира сосуществование великой и малой эсхатологий становилось не
только возможным, но и неизбежным.
Существует целый ряд памятников высокого средневековья, авторы
которых так или иначе говорят о себе и о своей жизни. Как отмечал Георг
Миш, это не автобиографии в новоевропейском смысле слова, т. е. не са-
мостоятельная литературная форма, которая охватывает жизнь в ее цело-
стности и последовательности событий. Изложение подчинено испове-
дальным, покаянным и агиографическим канонам. Сама личность светит
отраженным светом, в ней акцентируется типическое. Лишь подключаясь
к наличным образцам, человек обретает свою идентичность - в зеркале
библейских и исторических прообразов. Как пример того, что неповто-
римый внутренний мир автора может быть практически полностью скрыт
литературными стандартами, стандартами жизни и благочестия, А. Я. Гу-
ревич приводит случай Ратхера Веронского (ок. 887-974). Ратхер прожил
бурную жизнь и оставил немало сочинений исповедального и покаянного
характера. Из Х в. доносится до нас крик души глубоко несчастного и
дисгармоничного человека, но его человеческая индивидуальность оста-
ется скрытой за семью печатями.
Классические для изучения модели "открытия индивидуальности" в
XII в. авторы Абеляр и Гвиберт Ножанский ощущали потребность и даже
необходимость .оставить свое жизнеописание. Если не считать Гвиберта
(ок. 1053-1125) бблыпим рационалистом и бблыиим невротиком, чем он
был на самом деле, его "De vita sua" интересна разве что той ясностью, с
___________________И. В. uy6pOBd(uO. О новой kHure А Я. Гуревича________ 337
какой в ней прочитывается бытовавшее тогда представление о статичной,
лишенной всякого развития человеческой душе. Человек однажды нахо-
дит себя, свою истинную сущность и затем лишь пребывает в этом неиз-
менном душевном качестве. Обстоятельно описаны годы детства и юнос-
ти, но мало-помалу за чередой событий автор забывает о себе. Некий ру-
беж здесь - посвящение Гвиберта в предстоятели Ножанской обители. С
этого момента он перестает развиваться как личность, перестает меняться
и, значит, о своей жизни он более не имеет сообщить ничего существен-
ного. Впрочем примечательно, что история своего времени воспринима-
ется Гвибертом как факт личной биографии.
Исповедание-жизнеописание Гвиберта не выходит за расхожие рам-
ки религиозной этики той эпохи. Немногим более результативно отыска-
ние личности в "Истории моих бедствий" Пьера Абеляра (1079-1142).
Читатель увидит, что за смирением Абеляра, его раскаянием, самоиден-
тификацией с Иеронимом, Афанасием, а то и с Иисусом Христом скрыва-
ется нечто иное, а именно высокое самосознание личности, обращающее
исповедь в оправдание. И оправдаться он желает больше, чем взойти на
небо. Оттого-то мы узнаем многое о его жизни, но не о его личности. В
своем существе "История моих бедствий" - описание конфликта инди-
вида с окружающей его социальной средой. Было бы неверно сказать, что
индивид освобождается от оков чуждого и враждебного ему мира. Абеляр
не хотел -дайне мог - порвать со своим сословием, ибо он принимал
свою социальную роль. Просто он решался играть ее иначе, чем совре-
менники. Потому покаяние Абеляра - внешняя оболочка изложения. Он
далек от того, чтобы бороться со своей гордыней, поскольку не видит к
этому никакого повода. Свою одаренность - ingenium - Абеляр систе-
матически противопоставляет рутине - usus'y. Модель каузальной связи
в "Истории моих бедствий": слава автора -" зависть -" ненависть -" гоне-
ния. Даже теологическое опровержение его трактата о Троице на Суас-
сонском соборе 1124 г. Абеляр объясняет кознями его завистников и не-
доброжелателей. Натура столь эксцентричная, он живет в полной изоля-
ции, и какие-то там люди нисколько его не занимают, разве что враги вы-
зывают чувство ненависти.
Абеляр скользит по событийной канве своей биографии, при этом
оставаясь под маской. Он пишет апологию, а не раскрывает душу. Уже
современникам личность Абеляра казалась загадочной. "Здесь лежит
Пьер Абеляр, одному ему было известно, что он за человек", - начерта-
но на могильном камне. И это осознанная позиция. Абеляр закрывает от
любопытных взглядов свой внутренний мир и находится в перманентном
конфликте с миром внешним - в конфликте, через который он и стре-
мится определить самого себя, создать свой личный статус. Так зарожда-
ется самосознание профессионального интеллектуала с присущими ему
особой картиной мира и верой в силу разума и индивидуальное постиже-
ние окружающей действительности - с той лишь разницей, что настоя-
щие университеты появились в Европе только через столетие.
12 Зак. 125
338 Современная историография
Об этом новом менталитете говорит творчество Абеляра. Известна
его самостоятельная позиция в споре об универсалиях. Грех в интерпре-
тации Абеляра субъективизируется. Греховно осознанное согласие на не-
допустимое, на то, что сам человек почитает дурным. Стремление к пре-
одолению господствовавшего до сих пор формального отношения к воп-
росу спасения души, к самоуглублению в вере, которое возникает в это
время, находит в этике Абеляра свое философское обоснование. IV Лате-
ранский собор (1215 г.) обязал каждого христианина ежегодно исповедо-
ваться своему духовному отцу. Это не означает, конечно, что исповедь не
превращалась в обычай внешнего благочестия, но ее введение знаменует
собой новый этап христианской религиозности.
XII в. стал периодом растущего самосознания творцов культуры
ремесленников, скульпторов, архитекторов, переписчиков, которое кор-
ректирует существовавшую традицию анонимности. Подписи и автопорт-
реты мастеров фиксируют осознание собственного достоинства, обще-
ственной значимости своей персоны, ясно выраженное желание сохра-
нить по себе память - вопреки христианской этике и связанной с ней эс-
тетике.
Если теологи пробавляются абстракциями, если писатели не в силах
разорвать кокон традиции, конкретное и ясное понимание средневековой
личности в ее неповторимом историческом своеобразии необходимо ис-
кать в повседневных представлениях и интересах людей. Такую редкую
возможность открывает Бертольд Регенсбургский (1210-1272). Герман-
ский проповедник не парит над нуждами и заботами скорбной земной
юдоли. Диалог ученого и народного сознания совершается в его собст-
венной душе. В особой ситуации interregnum, смуты и безвременья в Им-
перии, Бертольд принужден дать ответы на ключевые вопросы челове-
ческого существования. Что такое человек? Как он входит в общество?
Каковы его основные жизненные ценности? В проповеди "О пяти талан-
тах" Бертольд излагает свою "антропологию". Он вербализирует понятие
"личность" и развертывает ее целостную концепцию. Разумеется, эта
средневековая личность не располагает той мерой автономии и суверени-
тета, которая столетия спустя должна стать основной чертой индивиду-
альности. Эта личность создана Богом и к нему стремится. Это социально
детерминированная личность. Ее коренные особенности связаны с ее об-
щественным предназначением.
Следовательно, предметом интереса историка личности могли бы
стать ее стратовые своеобразия, ярче всего обнаруживающиеся в среде
благородных и в среде купцов. Так, позволительно говорить о средневе-
ковом купце как особом типе человеческой личности, который отличает
беззастенчивое стяжательство, культ личной энергии и экономии, край-
ний эгоизм и потребительское отношение к людям, пренебрежение мо-
ральными заповедями, завоевание времени, особая религиозность - не-
верие в собственное спасение, но также "коммерциализация" отношений
с Богом. Индивидуальное в человеке во многом зависит от его места в
___________________HB.Ay6fX)KkuO. Оново01"нигеА.ЯГуревича_______________339
обществе - социального и имущественного положения, доступа к обра-
зованию и информации.
Все вышеизложенное подводит к мысли, что исследователь должен
признать непригодность своего исходного инструментария. Нельзя пони-
мать дело так, что люди средневековья "еще не могут" того, что по силам
человеку Нового времени. Мы не в праве сосредоточить свое внимание
исключительно на тех чертах индивидуального, которые актуальны дяя
нас. Как это ни парадоксально, обычный ход самоопределения личности
заключается не в раскрытии собственного "я", а в его намеренном сокры-
тии. Индивид предстает прежде всего как носитель определенного соци-
ального качества. Индивидуализм же не в цене и вообще не приветству-
ется - он попахивает ересью.
Как специфически средневековая форма выражения индивидуально-
го может рассматриваться мистика. Ради отрицания своего "я" перед ли-
цом Господа мистик погружался в себя, в собственный духовный опыт.
Узнать себя означало отказаться от себя. Simplicitas, святая простота -
не глупость, не невежество, а такой образ действия, при котором ориги-
нальное и индивидуальное в человеке не греховно.
По "осени средневековья" многое переменилось. Людей одолевало
неверие в свои шансы на спасение или, как тогда говорили, "меланхо-
лия". Психологической устойчивости не добавляло и разрушение тради-
ционного микросоциума. Индивид принадлежал теперь одновременно ко
многим социальным группам, которые строились по разному принципу и
накладывали на индивида противоречивые обязательства. Он принужден
выбирать. Столь непривычное и невыносимое для средневекового созна-
ния чувство одиночества явилось питательной средой для болезненного
эгоизма и этического нигилизма. Таков Салимбене (1221-1288). Родной
город был ему противен, родные безразличны. Духовные идеалы фран-
цисканского ордена, к коему он принадлежал, оставались для Салимбене
глубоко чужды. Если Гвиберт Ножанский собственное жизнеописание
подменяет историей своего времени, то Салимбене, напротив, взявшись
писать историю, быстро сбивается на описание, более напоминающее ав-
тобиографию. При этом он стремится избавиться от шаблонов и индиви-
дуализированно представить людские характеры. Впрочем у него нет
вкуса к особой интроспекции. Салимбене никому не лезет в душу - не
интересно.
Особого внимания заслуживает личность ненормального клирика
Опицина де Канистрис (1296-ок. 1350). Случай исключительный живо
передает особенности эпохи и открывает мир индивидуального сознания,
в иной ситуации зачастую надежно скрытый стереотипными формулами
благочестия. Опицин вел жизнь бедного ученого бродяги, полную одних
лишений, какой была участь большинства интеллектуалов "осени средне-
вековья". Во всех ударах судьбы он винил только себя, свою бесконечно
греховную натуру. Маниакальная одержимость своими действительными
и воображаемыми грехами и фатальное неверие в возможность их искуп-
12*
340 Современная историография
ления дали исследователям повод предполагать у него душевную болезнь.
И все же, отмечает А. Я. Гуревич, Опицин оставался героем своего вре-
мени, лишь - что так подкупает историка - более свободным в плане
самовыражения.
В возрасте 40 лет Опицин пережил тяжелый душевный кризис. Он
заболел, и в долгом забытьи привиделась ему Дева Мария с младенцем на
руках. Взамен мертвого книжного знания она наделила своего избранника
знанием духовным, и Опицин переродился. Он "позабыл все былое и не
мог себе представить, как же выглядит внешний мир". После этого про-
исшествия он чудесным образом нарисовал множество рисунков, снабдив
их обстоятельными комментариями и не упуская при этом случая намек-
нуть, что сей дар ниспослан ему свыше. Как рисовальщик Опицин близок
обыкновениям своего времени. Другое дело - композиция. В порази-
тельных комбинациях рисунков, географических карт, схем, пересыпан-
ных какими-то набросками и автопортретами, Опицин складывает из
матриц традиции свои оригинальные смыслы - свободный от этой тра-
диции.
Как в омут головой, Опицин бросается в себя, в собственное "я". Он
страшный грешник, и его пессимизм безграничен. Он новый евангелист,
и его покаяния перерываются пароксизмами собственного величия. С ис-
тинной одержимостью возвращаясь к одним и тем же сюжетам, Опицин
приоткрывает свое видение универсума. Космос антропоморфен, "опици-
номорфен", Опицин космичен, не довольствуется скромной ролью центра
мироздания - весь мир без остатка помещается в его исполинской груди,
им исчерпывается. Проецируя свое "я" на универсум, Опицин распрост-
раняет на него свое душевное состояние. Мир бесконечно греховен, и все
зло мира - из его души. Так Опицин оказывается в незавидной роли кня-
зя тьмы.
Помимо опытов с пространством, Опицин составляет хронику своей
души. Погодно. Всякое внешнее событие жизни получает символическое
истолкование, отражающее обстоятельства его духовной эволюции. Был
иллюминатором - значит, "осветил" свое сознание. Голодал - очевид-
но, ощущал духовный голод. (Нечто новое. Мы помним, что, однажды
сформировавшись, люди высокого средневековья не знают за собой
внутреннего развития - например, тот же Гвиберт Ножанский.) А кто
может проследить свою духовную историю - хотя бы как "историю бо-
лезни", - может, с божьей помощью, вынести себе нелицеприятный при-
говор. Осознать, что он чудовище.
Как не похож наш космически субъективный визионер на благочес-
тивого медиума Хильдегарду Бингенскую (1098-1172)! Случай Опици-
на - крайний, конечно, клинический - передает общую тенденцию, тот
радикальный сдвиг, который произошел в структуре сознания и религиоз-
ности к XIV в. Объективный божественный космос замещается царством
дьявола, и дьявол в нем - ты сам. Неодолимое чувство вины и страха,
травмировавшее сознание современников Опицина, описано в работах
___________________K.B.U.y6pOBckuO. Оново01"нигеА.Я.Гурешча_______________341
Жана Делюмо. Герхард Ладнер отмечает нарастающее двойное "отчуж-
дение": индивида от мира, того и другого - от Бога. Эта коллизия со-
ставляла ту атмосферу, в которой разворачивалось осознание индивидом
своей неповторимой индивидуальности на излете средних веков. Глубин-
ные изменения, произошедшие в понимании соотношения человека/мик-
рокосма и мира/макрокосма могут быть поняты как симптом возрастаю-
щей самооценки индивида. Но это еще не все. Чтобы осознать себя как
личность, Опицин должен был "экстериоризировать" свое "я" - подобно
Сугерию, спроецировавшему свою личность на целое аббатство Сен-
Дени, - и только так исследовать "топографию" собственной души. (Как
человеческий глаз себя не видит, а видит лишь свое отражение.) Очевид-
но, процесс личностной идентификации в средние века наталкивается на
значительные трудности. Религиозная установка на смирение и покаяние
ведет к тому, что найти себя и созреть как личность для индивида воз-
можно разве что в парадоксальных одеждах самоотрицания и самоуни-
чижения, причем груз религиозного сознания приобретает такие формы
выражения, что сегодня это представляется симптомом душевной болез-
ни. Кто знает, быть может, вся фраппирующая аномальность казуса Опи-
цина де Канистрис в том единственно и заключается, что нам удается
слегка приподнять покров тайны его личности.
Путь человека к самому себе никогда не был прост. Но каким он
был на рубеже XIII-XIV вв.? А. Я. Гуревич задается вопросом, не удалось
ли Данте (1265-1321) провести своего читателя и почти полностью
скрыть свой внутренний мир, а заодно и многие обстоятельства личной
биографии? "Новая жизнь" (1292) заявлена автором как "книга моей па-
мяти". В ней якобы описывается юность поэта и любовь к Беатриче.
Здесь же помещены юношеские сонеты, причем в порядке их написания.
Значит ли это, что перед нами свидетельство автобиографического свой-
ства? Так, во всяком случае, полагал И. Н. Голенищев-Кутузов, не слиш-
ком корректно сопоставлявший "Новую жизнь" с психологическим рома-
ном XX в. В состоянии ли мы проследить динамику чувства поэта? Ни-
чего подобного. Реальных восприятий в книге нет и следа. Беатриче -
nichts als ein Geistwesen, духовная субстанция. Ее красота поразила юно-
шу, но ни о каких решительно подробностях ее внешнего облика нам не
сообщается. Предмет любви Данте еще более бестелесен, чем это было у
его учителей. Те хотя бы имели в виду женскую привлекательность, а то и
возможность обладания. Спиритуализация чувства крайняя, и в "Божест-
венной комедии" Беатриче возводится в ранг божества. Мир "Новой жиз-
ни" - мир аллегорий и символов. Внутреннюю жизнь Данте окутывает
туман абстракций. "Новая жизнь" - не мемуары, и не автобиография.
Это комментарий к стихам.
Не больше возможности постичь индивидуальное у Данте, чья вы-
сокая самооценка не вызывает сомнений, открывает "Божественная ко-
медия". Персонажи Данте статичны и в аду равны сами себе. Как часто в
этом видят какую-то особую человечность великого флорентийца! В ней
342 Современная историография
ли тут дело? Средневековой мысли в целом чуждо представление о раз-
витии личности. Место человека в потустороннем мире полностью соот-
ветствует данной ему от века идентичности. Столь же статично и мало
индивидуализированно самоизображение поэта. Но можно ли сказать, что
Данте скрытен?
Склонность к автобиографическому описанию обнаруживает Фран-
ческо Петрарка (1304-1374). Он ведет жизнь в "большом времени". В
числе его ближайших друзьей и корреспондентов - давно почившие со-
чинители полюбившихся ему книг. Во всех эпохах он дома. Образы
прошлого - как стандарты жизни и литературной формы, как средство
передать свое "я" - в изобилии встречаются в средневековых текстах.
Петрарка, однако, не просто ими что-то объясняет и в чем-то оправдыва-
ется. Из них, как из подсобного материала, он вполне осознанно творит
миф своей жизни. На эту мысль наводят письма Петрарки. В самом деле,
те письма, которые он писал своим современникам, предкам, потомкам, в
какой мере они отражают действительные события его жизни? Или он
"входит в образы", имея в виду создание своего рода мифической био-
графии? "Жизнь как произведение искусства", - так отозвался по этому
поводу Николас Мэнн. Петрарка сумел отодрать личину - а именно та-
ково исходное значение латинского слова persona - от лица, и та зажила
своей жизнью. Он открыл лицемерие и, как коллаж, складывал свою био-
графию и свою индивидуальность.
Называвший себя учеником Августина, Петрарка замыкает собой
ряд героев книги А. Я. Гуревича, но еще - определенный эволюционный
ряд. История личности в средние века остается по большей части скрыта
от взгляда исследователя. Она развертывается в плоскости, которая плохо
освещена источниками. Отдельные аспекты в рассыпающихся главах -
так резюмирует автор итог своего труда. Справедливо ли говорить, что
"открытие индивидуальности" произошло в определенный момент чело-
веческой истории? Рубеж высокого и позднего средневековья, похоже,
отличают важные перемены в системах ценностных ориентаций западных
обществ - "с небес на землю", как обозначил эти новые тенденции Жак
Ле Гофф. Среди прочего обостряется проблема личностного самоопреде-
ления. И все же между личностью эпохи средневековья и личностью Но-
вого времени нет прямой преемственности в смысле простого унаследо-
вания тех или иных особенностей психического склада. Человек средне-
вековья должен быть понят в своей специфике, исторически.
ПАМЯТИ Ю. М. ЛОТМАНА
Б. Ф. Егоров
ОБ ИЗМЕНЕНИЯХ В МЕТОДЕ Ю. М. ЛОТМАНА
Наше поколение, учившееся в советских университетах сороковых
годов, реально воспитывалось на марксистской методологии. Не о ста-
линских примитивных истолкованиях веду речь и не о фальшивых при-
норовлениях к злобе дня, а о действительно марксистских принципах, ко-
торые усваивали честные преподаватели и студенты: социально-полити-
ческое мировоззрение человека обуславливает его философские взгляды,
а все это воздействует на художественно-эстетический метод; у критиков,
очеркистов, публицистов данная схема проявляется с прозрачной яснос-
тью, у писателей - более опосредованно, но все равно проявляется.
В самых ранних работах Ю. М. Лотмана нетрудно обнаружить кон-
туры такого схематизма и относительно безоговорочное противопостав-
ление "материализм - идеализм", "реализм - романтизм" и т. п. Более
того, даже когда исследователь стал отходить от марксизма, углубляясь в
совсем новые принципы структурализма и семиотики (ведь семиотика
взрывает многие положения ленинской книги "Материализм и эмпирио-
критицизм"), он и там был первое время несколько схематичен, напри-
мер, в своеобразной глобализации, универсализации бинарности. Даже
подчеркивая диалектическую взаимосвязанность и своеобразную пульса-
цию и перетекаемость оппозиционных элементов, Лотман все же отдавал
приоритет именно бинарной противопоставленности контрастных перво-
элементов.
Однажды я хотел заступиться за неразложимость более сложных
структур, прежде всего - за "треугольники", и привел в качестве приме-
ра известный сюжетный треугольник "менаж-а-труа": применение бинар-
ного принципа разрушило бы эту триаду. Но Юрий Михайлович возра-
зил, что эта триада легко разбивается на три бинарных оппозиции: муж-
чины - женщина, любящие - нелюбимый, семейные - приходящий.
Мыслителю непросто освободиться от своей эпохи, тем более от
эпохи, активно давящей на своих современников. М. М. Бахтин, создавая
теорию диалогизма, почти открыто противостоял советскому монологиз-
му, но и он не удержался от жесткого дихотомического принципа: диало-
гизм он передоверил лишь Достоевскому, а всех других классиков проти-
вопоставил ему как монологистов. Достаточно жесткой является и бах-
тинская оппозиция верха и низа, при всех диалектических оговорках
автора.
Талантливый литературовед В. Н. Турбин, недавно безвременно
скончавшийся, всегда бывший противником точных методов и жестких
344 Памяти Ю. At Лотмана
схем, т. е. и бинарных оппозиций, и вообще структурализма (что не ме-
шало ему создавать свои схемы иного-рода), видимо, читал лишь "ран-
него" Лотмана и потому придумал концепцию, что лотмановский струк-
турализм - вариант советского ГУЛАГа, своеобразный концлагерь, где
все расчислено, размечено, ограждено (см.: Турбин В. Н. Незадолго до Во-
долея. М., 1994. С. 43-^4).
Конечно, концепция чудовищная, даже применительно к трудам мо-
лодого Лотмана. Она и к советским марксистам-то, якобы марксистам, не
может быть применена. Четко очерченные зоны сталинских лагерей не
мешали им, этим марксистам (и в их главе самому Сталину), переиначи-
вать, сочинять заново теории применительно к сиюминутным нуждам,
все у них было зыбко, текуче, совершенно субъективно. Гипертрофия
классового подхода ко всем явлениям жизни, характерная для 20-х годов,
стала сменяться в предвоенную и особенно в военную пору националь-
ными приоритетами; в конце Отечественной войны спохватились и нача-
ли бранить "теорию единого потока", опять вспомнили классовость. На
закате сталинской эпохи национальное снова взяло верх в виде борьбы с
"космополитизмом"; придумали еще псевдонаучные проработки в облас-
тях биологии, языкознания, кибернетики. Уже после Сталина брань пере-
кинулась на семиотику. И вдруг придворный академик М. Б. Храпченко
решил создать марксистскую семиотику... Марксистские формулы могли
применяться, интерпретироваться самым противоположным образом.
Ю. Г. Оксман называл такой подход "социологическим импрессиониз-
мом". Точнее бы его назвать "марксистский импрессионизм". Как раз
распространение у нас в стране - полулегальное! - семиотики и струк-
турализма связано прежде всего с попыткой найти, в противовес импрес-
сионизму, строгие объективные методы анализа.
Парадоксально, что мыслители типа Турбина, наоборот, усиливали
импрессионизм и выдвигали на первое место роль субъективной интер-
претации, тоже отталкиваясь от марксизма, но схематического, талму-
дистского, а в результате-то получалось, что не Лотман продолжал офи-
циальную линию в науке, а именно Турбин: ведь какой-нибудь бесприн-
ципный умник вроде В. В. Ермилова мог по заданию или по настроениям
в идеологических верхах как угодно перекраивать интерпретацию Досто-
евского или Чехова, т. е. тоже класть в основу метода зыбкий субъекти-
визм; разумеется, наивно-честный и лакейски-корыстный субъективизмы
существенно отличаются друг от друга, но все-таки оба сближаются на
принципиальной основе антинаучности.
А метод раннего Лотмана, гегельянско-марксистский, ставивший во
главу угла обусловленность литературных .явлений социально-политиче-
скими и философскими фундаментами, не был ни талмудистским, ни им-
прессионистическим: со студенческих лет исследователь стремился изу-
чить всю совокупность материалов вокруг избранной темы (печатные и
рукописные художественные тексты, периодику, дневники, мемуары,
письма, исторические источники и т.д.) и максимально приблизить свою
К Ф. Егоров. Об изменениях в методе Ю. М. Лотмана 345
точку зрения к "менталитету", говоря современным нам термином, тог-
дашних деятелей культуры, максимально непредвзято описать явления
минувших дней.
К тому же объектом ранних научных интересов Ю. М. Лотмана бы-
ли, главным образом, конец XVIII и начало XIX в. (его докторская дис-
сертация, защищенная в Ленинградском университете в 1961 году,-
"Пути развития русской литературы преддекабристского периода"), а в
преддекабристскую, допушкинскую пору русская художественная лите-
ратура только выходила на самостоятельную дорогу и во многом еще до-
статочно непосредственно зависела от социально-политических и фило-
софских воззрений тех или иных авторов и группировок.
Но уже в ранний период научного творчества, т. е. в 50-х годах, ис-
следователя интересовали сложные индивидуальные соотношения идео-
логии и художественного творчества, порождавшие, благодаря выдаю-
щимся талантам Карамзина, Жуковского, Батюшкова, Крылова, уникаль-
ные литературные явления, никак не укладывающиеся в детерминисти-
ческую и социологическую схему. Кстати сказать, установившееся в офи-
циальной советской науке одностороннее суждение о Карамзине как о
ретрограде, монархисте, идеалисте уже тогда разрушалось Ю. М. Лот-
маном, показывавшим чрезвычайно сложное и эволюционирующее миро-
воззрение этого литератора и историка.
И что еще характерно для раннего Лотмана: коренной пересмотр,
ломка казалось бы хрестоматийных представлений, например, представ-
лений о классицизме шишковской "Беседы" и о романтизме арзамасцев.
Тех представлений, которые начинали расшатываться уже формалистами,
особенно Ю. Тыняновым. Лотман окончательно разрушил эту традици-
онную картину, показал в статьях и в докторской диссертации, что, на-
оборот, поэты "Беседы" в основном опирались на предромантическую
литературу, а в интересе Шишкова к церковнославянскому языку видна
противоположная классицизму тяга к национально-поэтической тради-
ции, к "преданию", а не к разуму; в то же время ведущие поэты "Ар-
замаса" (оба Пушкина, кн. Вяземский, Батюшков) порою опирались на
авторитет правоверных классицистов Буало и Расина.
Сразу же после докторской диссертации, продолжая разрушать
"классовый" детерминизм, Ю. М. Лотман пошел еще дальше. В статье
"Истоки "толстовского направления" в русской литературе 1830-х годов"
(1962) он убедительно показал, что наряду с хорошо изученной линией
художественного "реализма", идущей от Пушкина и Лермонтова к Гого-
лю и к натуральной школе, в литературе и искусстве тех лет стала созда-
ваться и другая тенденция, нашедшая отражение и у позднего Пушкина, и
у Лермонтова, и у Гоголя, а в живописи -у А. А. Иванова, и условно
названная "толстовской": утопическая вера в патриархальный строй, в
свободного труженика, вера, сочетаемая с неприятием цивилизации, со-
временных общественно-политических систем, и художественное вос-
произведение идеальной, гармоничной, патриархальной жизни.
346 Памяти К). М. Лотмана
Одновременно в этой и в созданной параллельно статье "Идейная
структура "Капитанской дочки"" (1962) Ю. М. Лотман по-новому рас-
крывает и художественное, и этическое значение творческих исканий
позднего Пушкина, наиболее глубоко выраженных в "Капитанской доч-
ке": социальные интересы и пристрастия разных сословий-реальный
факт, они раздельны и даже антагонистичны, но над ними возвышаются
проявления человечности, милосердия, которые и оказываются самыми
ценными для Пушкина 1830-х годов; отсюда вытекает в повести подчер-
кивание "незаконных" индивидуальных милостей и Пугачева, и Екатери-
ны II. Так у Пушкина и у Лотмана общечеловеческие свойства ценностно
возвышаются над классовыми, так разрушаются марксистские догмы.
Ю. М. Лотман до самой кончины оставался безрелигиозным мысли-
телем, хотя и жил в окружении ближних, принявших христианство. Но
очень рано он утвердил для себя и по мере цензурных возможностей про-
водил в печать общечеловеческие приоритеты, возвышая их над классо-
выми и национальными категориями.
Последовавшее в 60-х годах увлечение структурализмом, где гос-
подствовали четкие бинарные оппозиции, амортизировалось у Ю. М. Лот-
мана - и чем далее, тем основательнее - целым рядом противостояний,
своеобразных оппозиционностей бинарным оппозициям. На самых высо-
ких уровнях - крупномасштабными ценностями типа отмеченного "об-
щечеловеческого". В рамках же самих оппозиций, особенно в свете куль-
турологических и семиотических интересов исследователя, больший ин-
терес проявляется не к противостоянию элементов, а к их взаимосвязан-
ности, к их дополнительности в смысле известного принципа Нильса Бо-
ра: так, например, Лотман создал целое учение о необходимости суще-
ствования для плодотворного развития культуры по крайней мере двух
взаимодополняющих друг друга "языков": знакового и иконического,
письменного и звукового и т. п. Открытие разных функций двух полуша-
рий головного мозга человека дало новые толчки этому учению, сблизило
Лотмана с ленинградскими нейрофизиологами и психологами, стимули-
ровало совместные труды и конференции.
Заметим также, что и в семиотико-структуралистских штудиях, и в
"традиционных" исследованиях о русской литературе конца XVIII-нача-
ла XIX в. Ю. М. Лотман постепенно усиливает внимание к динамике, к
процессуальности, к диалектике противоречий: его все больше интересу-
ет не статическая картина мира, а поток, пульсация, мерцание, переходы
и переливы.
Так, роман Пушкина "Евгений Онегин" рассматривается прежде
всего как произведение, наполненное нарочитыми и невольными проти-
воречиями, как произведение принципиально не законченное.
Растет вообще интерес исследователя к произведениям незакончен-
ным и к неосуществленным замыслам (например, делается попытка вос-
становить замысел произведения, зафиксированного Пушкиным в списке
предполагаемого всего лишь одним словом: "Иисус"), к исторически не
Б.Ф.Егоров. 06 изменениях в методе Ю. А1. Лотмана ____ ___ 347
закрепленным, но очень важным диалогам (например, реконструируются
беседы Николая 1 с Пушкиным и А. Иванова с Н. Чернышевским). Харак-
терна в этой связи попытка так повернуть содержание сомнительных ме-
муаров, чтобы и из них извлечь рациональное историческое зерно (см. ст.
"К проблеме работы с недостоверными источниками", 1979).
Естественно, что при такой методологии не остается места механис-
тической, застывшей дихотомии. И недаром Ю. М. Лотман все более и
более склоняется к триадам, явно пренебрегаемым на заре его структура-
листских интересов. Началось, пожалуй, с признания триадичности за-
падной христианской культуры (рай - чистилище - ад), противопостав-
ляемой в этом отношении "двоичной" русской, где отсутствует средин-
ный член (эти идеи Лотман развивал в ряде работ, написанных совместно
с Б. А. Успенским). А постепенно исследователь стал все больше интере-
соваться триадами и в русской культуре, хотя в целом он ее так и не счи-
тал триадической.
Рассмотрим подробнее этот "триадический" этап на примере статьи
"Замысел стихотворения о последнем дне Помпеи" (1986). Ю. М. Лотман
рассматривает здесь трехчленную парадигму пушкинского художествен-
ного мышления, широко проявленную в законченных и незаконченных
произведениях 1830-х годов: восстание стихии-движущиеся статуи-
человеческое начало. Соотношения элементов этой парадигмы ученый
определяет не как жесткие бинарные оппозиции, а как связи, подлежащие
разнообразным интерпретациям, в зависимости от конкретных образов,
событий, сюжетов. Скажем, Пугачева из "Капитанской дочки" можно
рассматривать как принадлежащего то к первому элементу, то к третьему.
Петр в "Медном всаднике" как будто бы принадлежит ко второму эле-
менту, но в зависимости от ситуации Петр приобретает казалось бы не-
совместимые черты, показывая сложную дифференцированность того
второго элемента: Петр вступления в поэму, Петр в антитезе наводнению,
Петр в антит