Элизбар гордится афганским ханжалом, рукоятка которого испещрена загадочными
изречениями, и перстнем с лунным камнем в форме полумесяца - память о
зарубленном им хане. Маленький павлин со сверкающим хвостом из алмазов,
смарагдов, рубинов и сапфиров красуется на груди Дато. Эту эмблему жизни и
роскоши подарил ему Саакадзе у покоренных стен Кандагара за удачные
переговоры с упрямым раджой о сдаче крепостных ключей. Строгий наряд
оттеняет мужественную красоту Даутбека. На зеленых цаги кожаные кисти, а на
поясе - сафьяновый кисет с огнивом, кремнем, серой и трутом. И единственная
ценность - громадная золотая пуговица на фиолетовой куладже, изображающая
Будду, с надписью: "Высокочтимый владыка трех миров". Только Димитрий в
куладже "смирного" цвета - вечном трауре по своей погибшей любви; на правой
руке его тускнеет неизменный браслет, некогда надетый дедом в час обручения
на братство с Нино.
Ударил колокол Анчисхати, его звон подхватил Сионский собор, и тотчас
отозвались колокола остальных тбилисских церквей. Католикос вышел из своих
покоев, сопровождаемый Георгием Саакадзе, настоятелем Кватахевского
монастыря Трифилием, архиепископом Феодосием и многочисленной духовной
свитой.
Шел Моурави чуть позади католикоса, почтительно опустив голову, но ни
духовенство, ни княжество уже не верили в его смиренность. Некоторые
владетели, к собственному удивлению, спешили выразить радость, но многие
испытали трепет.
Приветливо раскланиваясь с князьями, Саакадзе мысленно усмехнулся: "Их
слишком много, и все - мои враги, но без Шадимана они не так ядовиты, и
Андукапар, воющий в замке Арша, как волк в турецком сундуке, не может им
помочь. Сейчас время становления царства, всеми мерами надо избегать
междоусобиц и даже пустячной вражды".
Католикос Евдемос в клобуке с белым покрывалом, осенив крестным
знамением церковников и князей, опустился на патриарший трон и поднял жезл -
знак высшей духовной власти в Иверии: две изогнутые змеи, образуя контуры
сердца, поддерживают золотое яблоко, увенчанное лучистым крестом.
В тревожном ожидании взирали князья на католикоса. После марткобской
победы это были уже третьи важные переговоры, первые состоялись, когда еще
дымилась Кахети и в камышниках Иори монахи Алавердского монастыря хоронили
павших воинов. В те дни Пеикар-хану, спасшемуся с остатками разгромленных
тысяч, удалось вызвать на помощь хана Карабаха. Саакадзе снова двинул войско
на кизилбашей, но на этот раз он не довольствовался победой над
Пеикар-ханом, а вторгся в пределы Ганджинского и Карабахского ханств.
Потеряв все войско, бросив пушки и знамена, Пеикар-хан бежал в Иран. А
Саакадзе, совместно с Зурабом и подоспевшим Мухран-батони, отодвинул
иранскую границу далеко на юго-восток. Оставив Асламаза и Гуния в крепости
Татлу, он поручил им надзор за границей, а сам, гоня перед собой знатных
пленников, вернулся в Тбилиси. Буйно встречал народ Великого Моурави,
восторженные крики, казалось, потрясли Шах-Тахты, где Шадиман неутомимо
шагал по зубчатым стенам в тщетном ожидании помощи от Пеикар-хана.
Большую часть трофеев Саакадзе вручил католикосу на нужды церкви, но не
забыл и о казне царства, опустошенной войнами, себе же взял только голову
Карчи-хана. В великолепной чалме, с подкрашенной бородой, внушая ужас врагам
и наполняя восторгом друзей, она долго красовалась на высоком шесте у ворот
дома, в котором жил Моурави.