Штуковые  арабески  мерцали на стенах, выложенных желтым и зеленым мрамором.
Лакей  провел  меня,  хромая,  через  столовую,  в  которой еще не был убран
обеденный  прибор.  На серебряной тарелке свертывалась кожура плодов. Вино в
стакане  граненого  хрусталя  алило  скатерть  пурпурной тенью. Чувствовался
легкий запах I специй, конфет и табаку.
     -  Г-на  маркиза  здесь нет, - сказал человек, приподымая портьеру. - Я
пойду доложить ' ему. Он играет в шары.
     Я  стоял  в  длинной  галерее, застекленные двери которой открывались в
сад.  С  розового  куста,  оплетавшего стены снаружи, свисало несколько роз.
Одна  великолепная  -  пурпурная  и  торжественная  - прижимала к переплетам
оконницы  нежную  плоть  своих лепестков, другая белая и маленькая, казалась
упоительно блеклой, сквозь зеленоватую воду стекла, через которое были видны
два  цветника,  граничившие  плоский бассейн и очерченные полукругом высоких
подстриженных  буксов.  Туда сходились три расходящиеся аллеи, и перспектива
их  отражалась  наоборот  в  трех  больших зеркалах, возвышавшихся в глубине
галереи  на золотых консолях в рамах резного дерева. Здесь и там на колонках
стояли  античные  бюсты.  Крытая  гобеленами мебель прислоняла к стенам свои
массивные   табуреты   и  монументальные  кресла.  Посередине  стола  стояла
прекрасная  ваза  черного  с  жилками  агата,  рядом с ней лежал очешннк, из
которого наполовину были вынуты золотые очки.
     Маркиз, говорили мне, попрежнему подвижен, несмотря на свои восемьдесят
лет.  Каждый день он играет свою партию в шары. Он прервал ее, чтобы принять
меня.
     Он шел из глубины средней аллеи, и большой рост его уменьшался тем. что
он  опирался  на  палку. Полы тканого шелками плаща били его по щиколкам. Он
подошел  к  стеклянной двери, и от движения, что он сделал, чтобы растворить
ее,  засверкали  на пальцах камни перстней. Он глядел в мою сторону, не видя
меня,  благодаря  сверканью стекол, о которые стучал золотой набалдашник его
трости, что он придерживал локтем.
     Входя,  он  сбросил фетровую шляпу на стул и обнажил маленькую голову с
белыми, под гребенку остриженными волосами. Смуглое, оливкового оттенка лицо
озарялось очень бледными голубыми глазами. Руки его жили, нервные и сильные,
не  окоченелые  и  не  худые,  не  слабые  от  усталости,  не  скрюченные от
ожесточения, как часто бывают руки стариков.
     При моем имени маркиз любезно приветствовал меня:
     -  Добро  пожаловать,  -  сказал  он, -я хорошо знавал ваших двоюродных
дедов - Адмирала и Посланника.
     Говоря это, он взял на столе в агатовой вазе тонкую трубку, набивши ее,
закурил,  и  стал прохаживаться легкими шагами, останавливаясь иногда передо
мною. Клубы дыма прерывали его фразы.
     -  Я  как сейчас вижу Адмирала,-говорил он мне,-никакого сходства между
ним  и  его  братом ни в росте, ни в сложении. Его фигура поражала. Я служил
под  начальством  обоих,.  и если в этом есть честь для меня, то потому, что
предприятия  их требовали и смелости и проницательности. Если они не берегли
себя, то они не щадили и других. Их эскадра и их канцелярия - были не легким
ремеслом.  Я  испытал  и  то и другое и смею уверить, что морская дисциплина
была не более строга, чем требовательность дипломата.
     "Да,  я так и вижу вашего дядю в его зеленом мундире и пунцовых чулках,
стоящим  на  палубе;  корабль  его  оставлял  за собою запах пороху и кухни.
Марсовой и поваренок там задирали 'друг друга. Изобилие его обедов равнялось