выразительность глаз  этого  человека,  допустите,  наконец,  что  художнику
удалось искусно передать на полотне немую загадку живописуемого им лица,  т.
е. возбудить и, может быть, даже усилить  страх  ваш  перед  этой  загадкой,
освободив ее от смягчающей ее остроту единообразно-пошлой телесности, - и вы
получите ключ к той чудной повести, которую Гоголь написал дважды  {1}  и  в
которую он вложил себя более, чем в какое-либо другое из своих произведений.

II

     ...Это были совсем живые глаза: казалось даже, будто кто-то вырезал  их
из живого человека и вставил в лицо, написанное на  холсте.  Строго  говоря,
глаза эти не составляли даже предмета  искусства,  и  хотя  только  истинный
художник мог столь живо и точно  передать  на  полотне  природу,  но  глазам
гоголевского портрета не доставало той просветленности,  которая  составляет
главный признак создания  эстетически-прекрасного.  -  Только  не  надо  эту
просветленность смешивать с светлотой и ясностью впечатления. Картина  может
изображать нечто не только мелкое и  низкое,  но  даже  грубое,  жестокое  и
бесчеловечное; она может посягать и  на  проникновение  в  тот  мир  смутных
провидений, где огонь вспыхивает лишь изредка и то на самое мелкое дробление
минуты: кисть иногда может только ощупью  искать  контуры  передаваемого  ею
впечатления, - и  тем  не  менее  просветленность  как  неизменное  свойство
художественно-прекрасного будет сопровождать вас в созерцании картины,  если
она действительно достойна этого имени. Просветленность - это как бы  символ
победы духа над миром и я над не-я, и  созерцающий  произведение  искусства,
участвуя в торжестве художника, минутно живет его радостью. При этом радость
созерцания столь же несоизмерима с тою, которую дает  нам  жизнь,  насколько
сострадание наше лишь художественно существующим лицам мало похоже на жгучее
чувство боли и обиды за угнетенных вокруг  нас  людей.  Первое  расширяет  и
просветляет людям  горизонт,  второе  напрягает  мускул  правой  руки.  Наша
радость, наша жалость и наш страх в области прекрасного не только совместны,
но даже в известной мере однородны: по крайней  мере,  они  легко  сливаются
душою в одно нежное волнение, которое не только приятнее,  но  и  безусловно
выше и тоньше всех остальных волнений,  благодаря  своему  интеллектуальному
характеру. Дело в том, что все силы нашего ума: память, способность суждения
и фантазия - не только не угнетаются восприятием художественного, каково  бы
ни было его содержание, а  наоборот,  именно  благодаря  творческой  красоте
впечатления или обостряются, или получают новые крылья. В этом и лежит залог
широкого развития сил человеческого духа в области эстетической, а  также  и
ее законнейшего самодовления. Но отчего же столь  искусно  написанные  глаза
азиата-ростовщика, вместо оживляющей просветленности, сеяли вокруг себя ужас
и несчастия? Гоголь думал, что в их создании, несмотря на точное копирование
природы, черта за чертой и пятно за пятном, не было  момента  симпатии,  что
портрету не доставало отпечатка духовного родства  между  его  создателем  и
тем,  что  он  писал.  Гоголь  думал,  что  есть  два  вида  подражательного
воспроизведения природы  и  что  портрет  ростовщика  (или  антихриста,  как
значилось  в  первой  редакции)  был  делом  первого  из  подражаний,  менее
совершенного и эстетически даже незаконного. Так ли  это?  Я  думаю,  что  в
живописи не может быть, с одной стороны,  рабского,  мертвенного  подражания
природе, а с другой - одухотворенного, а может быть только более  или  менее
искусное подражание. Что значит рабское подражание? Разве средства  живописи