щадит и своего круга, как раньше не щадила памяти матери и сестры; нет, ей
непристойно прятаться за толпу хитрых рабынь, и, "конечно, та, которая
решилась первая обмануть мужа, - говорит Федра, - была из знатного дома".
В конце монолога страсть опять обуздана мыслью: Федра выясняет подругам
моральные основания "доброго стыда". Вот ее слова:
"Меня убивает, подруги, страх, чтобы не сказали про меня, что я
опозорила мужа и детей, которых я рожала. О, нет! Пусть, свободные и
цветущие смелой речью, они обитают город славных Афин, не краснея из-за
матери. Как бы ни был дерзок муж, но сознание отцовского или материнского
позора делает из него раба" {20}.
Несчастная Федра не знает, что смертью ей еще не удастся покончить
своих подневольных счетов с Кипридой. Она не знает, что должна не только
умереть, но и участвовать в убийстве. Узел между тем затягивается. Кормилица
из слов Федры поняла только две вещи - Федра любит, и Федра хочет умереть,
потому что она любит. И вот против царицы воздвигается "злая лесть на
сладостной облаке", как я позволил себе иллюминовать непередаваемые слова
трагика oi caloi lian logoi {Слишком красивые слова (греч.).} (ст. 487),
основанные и у меня, как у Еврипида, на "соблазне звука л".
Все, что мог бы сказать в защиту адюльтера поэт, ритор и практический
философ древности, - все впитала в себя лесть старой рабыни: тут и высокие
примеры богов, и воззвание к мудрой скромности людей; тут постоянные ссылки
и на природу, и на пеструю жизнь, и на историю, и на поэзию, и даже на
архитектуру; тут, наконец, и в виде ultima ratio {Последнего, решительного
довода (лат.).} женский ум, и невинное снадобье - плод досугов гинекея, и
цвет его гения. Но что же такое это лекарство от недуга? Как надо понимать
чары и нашептыванья, о которых здесь еще впервые говорит кормилица (ст. 478,
сл.)?
Знает ли Федра, для чего они рекомендуются? Трудно решить это и в
утвердительном и в отрицательном смысле.
Мне кажется, что кормилица нарочно придает своим средствам колорит
таинственности, чтобы Федра могла обмануться относительно их истинного
значения: что ж? ведь не всякое зелье привораживает, - есть и отворотные.
Еврипид не думает, однако, делать из кормилицы дипломата: у старухи
едва ли есть обдуманный план, в ней говорит лишь желание, чтобы Федра была,
как все; инстинкт женской силы, как ее всегда понимали в гинекее, гений
бабьей интриги; если ее испугали слова Федры о самоубийстве, так не потому,
что это грозит ей позором, хлопотами, и даже не потому, чтобы она так уж
любила Федру, нет, желание наложить на себя руки пугает старуху как
доказательство неуменья женщины вывернуться из тисков; этот план
оскорбителен для ее полового самолюбия. В конце концов ей надо одурманить
Федру и, главное, сбить с нее то рассудочное высокомерие, ту ubrin (ст.
474), которая, по ее словам, оскорбляет богов, а в действительности кажется
ей оскорбительной для гинекея. Федра мало-помалу сдается, и с внешней
стороны кажется, будто она вступает со старухой в заговор, чтобы приворожить
Ипполита. Старуха берется только вылечить ее от недуга (ст. 512). И кто
знает, что мерещится в это время Федре: прежнее ли ясное спокойствие или
уголок той запретной радости, без которой все остальное для Федры только
смерть. Кормилица ведет свою линию, хотя и ощупью, но мастерски: она быстро
перебегает с предмета на предмет и заставляет Федру проделывать непривычную
для ее рассудочной головы работу. Как известно, Наук, а за ним и Вейль